Авторы:
Росинка Кулинич
Софья Кобылянская
* * *
Исповедь первая
«В вас много нечистого, созидающие. Итак, вам предстоит материнство»
Первые три часа я терпела и сдерживала крик. Схватки становились всё сильнее и продолжительней. И вот я уже начала по-звериному как-то завывать. Никогда не думала, что мое горло способно исторгать подобные звуки. Я проклинала всё на свете. Того студента, что обрюхатил меня и в тот же день затерялся в толпе столичных гуляк. Своих подружек, которые убеждали, что быть девственницей в девятнадцать лет – крайне неприлично. Тот траханный миф о «золотой неделе». И, самое главное, я проклинала своего ребенка.
- Сраный уродец! – кричала я. – Когда же ты уже вылезешь из меня, скотина! Ох! Убить меня хочешь?! Разорвать на части?! Гад! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Ох! О-о-о-о-о-о!
Ещё через три часа я умоляла временами заглядывавшую в предродовую палату акушерку поскорее вытащить из меня «эту тварь» и убить.
Когда интервалы между схватками сократились до десяти секунд, я начала взывать к состраданию врача, готовившегося принять роды.
- Пожалуйста, убейте меня! – молила я сквозь рыдания. – Прошу вас! Мне не за чем жить! Кому я теперь буду нужна – с выродком на руках?! Умоляю, убейте меня! Я больше не могу! Не могу-у-у! У-у-у-у-у-у-у-у!
Но врач – уже почти старик в марлевой маске на нижней части лица – лишь зарядил мне звонкую пощёчину и глухо сказал:
- Кричи, дура. С мужиком хорошо было? Хорошо. Нравилось ножки раздвигать? А как же! Вот и теперь, дура, шире, шире ляжки – и дуться начнешь, когда скажу. Поняла?..
Я окончила с отличием школу и после пяти лет в академии должна была получить Красный диплом. Единственный ребенок в семье – я так старалась порадовать родителей своими пока еще небольшими успехами. Со временем я стала бы ветеринаром и работала бы на конюшне. Чистокровные скаковые кони всегда были моей страстью. Отец уже подсуетился и мне обещали место помощника ветеринара на ипподроме, как только я получу высшее образование. Но все мои мечты… Все мои наивные мечты…
Я могла бы не перебираться в общежитие, но мне хотелось вкусить студенческой жизни, сбросить пусть и ласковые, но все же оковы, родительского, заботливого надзора. Мне хотелось самостоятельности. Не вседозволенности. Для этого я была слишком амбициозной. Впрочем, амбиции не уберегли меня от порочности. Анна и Бибик, с которыми я делила комнату, делали это часто и, видимо, получали удовольствие. Под этим я подразумеваю секс с парнями. Они часто делились друг с другом и со мной своими феерическими впечатлениями и утверждали, что я не пойму, что такое быть настоящей женщиной, пока не впущу в себя мужчину. И пусть тот, кто смеет утверждать, что в Советском Союзе не было секса, убьется головой «ап асфальт». Конечно, я знала, что от этого бывают дети. Но Анна с такой уверенностью говорила о «золотой неделе». Мол, сразу после менструации наступает эта самая неделя драгметаллов, в течение которой можно трахаться, не думая о предохранении. Да, до сих пор с содроганием вспоминаю советские презервативы – грубая резина без капли смазки, не многим лучше медицинского напальчника. Да и тех – днём с огнём не сыщешь.
В общем, эта легенда о той самой неделе оказалась полнейшим вздором. Да и секс этот у меня особого восторга не вызвал. Ни в первый раз, ни в последующие три. А потом случилась задержка… Нет, я не паниковала. Как оказалось, Анна с Бибиком уже не раз залетали и без особых проблем срывали беременности простыми «бабкиными» способами, к коим относились: прижатая к животу горячая грелка и горчичники, приём большого количества глистогонных препаратов и отвара душицы, прыжки со шкафа, перетаскивание с места на место кровати, ковыряние во влагалище длинной вязальной спицей. Но мой уродец был слишком живуч…
Я побоялась рассказывать родителям. В женской консультации после нравоучительной нотации мне предложили сделать аборт, но предупредили, что после него я, возможно, уже не смогу иметь детей. А ведь я мечтала о нормальной семье, хотела выйти замуж за достойного человека, потом, после академии, родить ребёнка или даже двух. На аборт я не решилась. И все рухнуло. Мои мечты о счастливой семейной жизни, любимой работе… Из академии меня с позором отчислили. Родители меня ни в чем не винили, но я все равно постоянно чувствовала их немой укор. Общество впечатало в моё лицо невидимое, но раскалённое до бела клеймо: «Мать-одиночка – гулящая женщина, потаскуха.» Лицо мое навсегда осталось изуродовано тем незримым шрамом. И виной всему – мой сын…
Колыбелька поскрипывает, когда я легонько толкаю её. Мой Илья спит. Конечно, я люблю его. Я поняла, что люблю его, как только развернула бледно-жёлтые больничные пелёнки и увидела его крохотное розовое тельце: беспомощный, беззащитный комочек, который тихонько попискивал, хватая воздух распахнутым ротиком, ища материнскую грудь – мою грудь. Он спит. Малюсенькие пальчики сжимают край одеялка. Он такой миленький. Мой Илюшка. Мне жаль, мне так жаль! Я хочу прикоснуться к его светлым волосёнкам, хочу приласкать его, но… не могу. Даже когда он проснётся, я не смогу прижать его к себе, не смогу произнесли ни единого ласкового слова. Не потому что, даря ему жизнь, я рушила свои надежды на нормальную жизнь. Просто мне кажется, что, находясь в моей утробе, он всё слышал, чувствовал и понимал. И после того, как я проклинала его, все слова о любви будут казаться ужасным лицемерием. Я молча качаю его колыбельку. Я еще не знаю, что через два года выйду замуж за нелюбимого мужчину, только для того, чтобы моего сына не называли безотцовщиной. Поправляя одеялко, я не знаю, что однажды, когда Илье будет четырнадцать лет, в порыве гнева я расскажу, что не хотела его, и вновь назову выродком. Я ещё не знаю, что после этого уже не увижу своего сына улыбающимся. Не знаю, что он закончит мединститут и станет акушером-гинекологом в той самой женской консультации, где мне предлагали сделать аборт. Всматриваясь в спокойное личико спящего малыша, я не догадываюсь о том, что, рожая его, я убила не только свои мечты, но и сотни ни в чём не повинных деток.
* * *
Исповедь вторая
«Поистине, словно в танце, взлетали некогда ноги их… Только что видел я, как, согнувшись, ползут они к кресту»
Они приходят ко мне, раздеваются, ложатся на кушетку и раздвигают ноги. Они просят меня помочь им. И я помогаю. Я делаю это абсолютно бесплатно. Потому что это моё призвание. Моё призвание – избавлять женщин от нежеланных детей.
Вы можете сказать, что аборт – это самый страшный грех.
Я говорю: аборт – это проявление гуманизма.
Не верьте женщине, которая кается в том, что не хотела рожать ребенка, но полюбила его, едва взяв на руки. Мать либо любит свое дитя с первого же дня, когда узнала о беременности, либо не любит вообще. Третьего не дано. Любовь к своему ребенку – абсолютна и не терпит инфляции чувств. Если женщина хоть на секунду усомнилась в том, что хочет родить, если ей будет, о чем сожалеть и что терять после появления на свет сына или дочки, значит ни о какой любви речь не идёт. А что может ждать ребенка, которого не любят? Ничего, кроме разочарований, - говорю я вам. Я не просто избавляю женщин от проблем. В этом мире итак слишком много несчастных людей. Так зачем же плодить ещё? Знаете, почему женщины всё же рожают своих «нежданчиков»? Причин множество, и все они сугубо эгоистичны. Женщины не хотят мараться, брать на душу грех внутриутробного детоубийства, боятся возможного бесплодия, страшатся боли или угрызений совести, пытаются удержать мужчину. И только. Никакой любви…
Да, некоторые женщины рождены, чтобы быть матерями.
Всех остальных я жду в своем частном кабинете с 18-00 до 23-00; при себе иметь халат и прокладки максимальной впитываемости.
Моя деятельность почти легальна. Днем я работаю в женской консультации, вечером моя квартира превращается в абортарий. Сюда приходят те, кто хочет сохранить свой позор в секрете. Или те, кто пропустил все официально дозволенные сроки. А еще бедняжки, у которых просто нет денег: наркоманки, алкоголички. Я никому не отказываю. Если женщина оказалась у меня, значит, чрево уже носит в себе несчастного страдальца, который вечно выпрашивал бы, будто милостыню, крохи ласки, но так никогда и не смог бы почувствовать себя любимым и желанным. Я знаю, что это такое. Я знаю…
На ранних сроках я делаю классический аборт, выскабливаю слизистую матки вместе с плодным яйцом. Вы наверняка не хотите знать кровавых подробностей. И это правильно. Ненавижу проклятых моралистов, которые выкладывают в Интернете фотографии абортированных младенцев и пишут истеричные статьи о том, что аборт – это убийство. Я не маньяк и не получаю от этого никакого удовольствия. Абортировать на поздних сроках – это такая мерзость! В раздувшихся женских животах уже живут полноценной жизнью человечки, и приходиться вытаскивать их из утробы, вслепую засовывая в матку щипцы и отрывая ими от тельца кусок за куском. Чтобы просунуть через влагалище голову ребенка, сначала нужно размолоть её кости, сделать совсем мягкой. Но я не хочу, чтобы перед смертью эмбрионы страдали. И мне плевать на их матерей. Я делаю женщине инъекцию хлорида калия, который вызывает у эмбриона остановку сердца. Потом я включаю на полную громкость «Рамштайн» и начинаю орудовать щипцами и кюреткой.
Когда мне удается раздобыть мифегин, я с удовольствием освобождаю себя от столь неприятной процедуры внутриутробного расчленения плода. Умертвив ребенка хлоридом калия, я провоцирую у несостоявшейся мамаши искусственные роды. И вновь я включаю музыку погромче. Пусть уж лучше соседи жалуются на рев Тиля, чем на крики женщины, рожающей мёртвого ребенка.
Иногда, очень редко, всё же случается так, что эмбрион выживает и, едва родившись, тихонько пищит, как маленький котёнок. Тогда я уношу его в другую комнату, прижимаю к себе и баюкаю, со слезами на глазах дожидаясь, пока его тоненький голосочек стихнет. Таких я хороню в парке Культуры и отдыха. Вы ходите туда с детьми? Я хочу, чтобы младенчиков, которые так хотели жить, но все же умерщвлённых (нет, не мною, а нелюбовью их матерей) после смерти окружал детский смех.
Сегодня я провел три аборта. Два выскабливания и одни искусственные роды. Молоденькая совсем девчонка промучилась почти пять часов, исторгая из своего нутра нежеланное двадцатинедельное чадо. О чём только думала? Не знаю. Я не задаю вопросов своим пациенткам. Да, они больны беременностью. И я лечу их. Знаете что? Эта дурочка, уходя от меня шаткой походкой, на прощание сказала: «Спасибо вам, Илья Фёдорович!» Она была мне благодарна, понимаете?
Её мертвого ребенка я положил в пакет к останкам еще двух абортёнышей и выбросил их в мусорный бак. Я всегда оставляю пакет чуть приоткрытым, чтобы бездомные кошки могли с лёгкостью добраться до его содержимого. Для животных это такое лакомство!..
* * *
Исповедь третья
«И хотя давно уже слышу я неподалеку плеск воды, которая, как и мудрые речи, течет обильно и без устали: я хочу вина!»
Я не умею играть в куклы, да и игрушек я не помню, но верю, что Куколка – когда-то в них играла. И сама она тоже была похожа на куколку. Чумазую, одутловатую куколку. Я любил её! Да, я любил! Мы трахались на чердаках и в подвалах, которые попадались на пути.
Летом мы плескались в море, засыпая в обнимку на безлюдном пляже, грелись у костра, а зимой – друг о друга. Мы жались друг к другу, как слепые котята, запах подвальных плесневелых труб щекотал нам ноздри, иногда я вздрагивал от журчания и бульканья текущих в них фекалий, несущихся из городской многоэтажки.
У Куколки не было двух передних зубов. Это приносило мне удовольствие. Она тёрлась дёснами о мой член, я засыпал как уставший голодный пёс, а утром всё начиналось сначала. Шаркающие ноги прохожих, холодное крыльцо, звон монет. К вечеру я уже не чувствовал боли и смотрел на культю моей ноги, как на кусок почерневшей пластмассы, валявшейся подле меня, а её запах смешивался с жирными обёртками от чебуреков из стоящей неподалёку урны.
Словно крыса, я тащил и тащил в нашу нору, всё то, что мог добыть для неё, и с нежностью смотрел, как она уплетает гамбургер, картошку фри и посасывает пиво из банки.
Наступила зима, я ослаб и однажды не смог встать на свои костыли. У меня начался жар, нога загноилась и покрылась гнойными пузырями.
Куколка стала пропадать на двое – трое суток, приходила пьяная, грязная, побитая и озлобленная. Я не мог представить, что она бросит меня ради кого-то, более сильного, более совершенного для этого адского мира, кто избавит её от многих опасностей, подстерегающих на каждом шагу, ведь она была такой наивной и доверчивой! Всё изменилось так стремительно, ушло в небытие, теперь я мог только с трепетом вспоминать о её ласках, как люди любуются прошлогодней рождественской открыткой. Я больше не мог быть счастливым.
Куколка была беременна. И я уверен, что от меня. Она в основном теперь спала, закутавшись в рваное одеяло, и не выходила на улицу.
Я стал задумываться, какой же божественный замысел скрыт в этом уродливо выпирающем животе бедной женщины, похожей на болезненную, худую, голодную собаку?.. Зачем? Зачем это?!.. О господи! Если бы я знал..
Со временем я стал подозревать: это нечто таинственное и сокровенное, что мне требуется сперва осмыслить, перед тем, как попытаться сохранить своё несчастное потомство.
Зима была суровая. Близилось новое рождество.
Темнело рано. За белой пеленой снега мерцали магазины, рестораны, блестели как обёртки конфет, витрины, украшенные гирляндами и игрушками.
Я вышел на улицу и заковылял, куда глаза глядят. На пути мне попался дворник, монотонно шаркающий фанерной лопатой, и, не смотря на то, что он грязно выругался в мою сторону, меня не покидало ощущение чуда. Снежинки долго не задерживались на моём лице и таяли, стоило им коснуться красной от лихорадки, кожи. Я смотрел на пар, вылетающий из моего рта, и ощущал на губах странный тухлый привкус слизи.
Я заглянул в мусорный контейнер и пошарил там, в надежде отыскать безвозмездные дары городских кухонь и плит.
Вначале я не заметил ничего, кроме пустых коробок из-под сока и замёрзших картофельных очисток. Затем наткнулся на какой-то свёрток. Он был тёплым в сравнении с царапающим ладонь ледяным мусором. Я немного испугался и стал тыкать костылём, но что-то подсказало мне, что это вовсе не пакет с дохлыми котятами! Да я был готов съесть хоть собаку! Мне приходилось это делать и не раз. Но мороз был такой, что в округе не было ни одного, даже самого задрипанного пса.
Я развернул пакет и увидел там несколько странных нежных существ с маленьким тщедушным тельцем и большой головой.
Я вернулся в своё нехитрое убежище, где спала Куколка, и принялся готовить праздничный ужин.
У меня было немного соли, перца, морковка и луковица.
Аромат бульона разбудил Куколку. Я поднёс ложку к её губам, она глотнула, потом ещё и ещё… Она жадно обгладывала мясо с тоненьких косточек, причмокивала, и бросала их в отдельную тарелочку.
Я умилялся, глядя на её порозовевшие щёчки и торчащий животик…
Но нашему ребёнку так не удалось выжить. Через месяц у Куколки случился выкидыш.
Случилось что-то ужасное, непоправимое! Я так хотел этого ребёнка. А он… Он умер!
В ту ночь я понял, как же мучительно длинна моя жизнь! И как странно устроен это мир. Ведь для того, чтобы кому-то выжить, кто-то должен умирать. Вот только аппетиты у всех разные.
Я словно заглянул в огромную пасть чудовища, но оно не было голодно! Я был ему совершенно не нужен. Оно было пресыщенным гурманом, с тем самым извращённым истинным чувством вкуса и избирательности. Городские улицы тянулись, как кишки, с радостью принимая и переваривая только самые лакомые кусочки, остальное - брезгливо выплёвывая, как ненужные отбросы.
И я был той самой падалью, порождённой этими же живыми кусками с воткнутыми в них насильно, душами, тела которых дают жизнь, но никогда, никогда не заглядывают в…
А он, мой ребёнок, лежал там, в том самом контейнере, в холодном окровавленном пакете, и его засыпало снегом.