Роман Жозе Сарамаго «Евангелие от Иисуса» [1] является одним из наиболее ярких примеров гуманистическо-позитивистской прозы, заменившей в последнее время прежнюю тягу к Божественному откровению. Отчасти, такой подход становится возможным благодаря медленному, но верному превращению Иисуса в литературного и даже масс-медийного персонажа.
Вечный сюжет искушал и по-прежнему искушает воображение многих авторов. О неизбежности конфликта канонического учения Христа с идеалами гуманизма впервые говорит «Легенда о Великом инквизиторе»: хлеб и авторитет выступают заменой Истины и свободы «преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!" вот чт; напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой»[2] . Но Христос Достоевского канонический, и уже потому не гуманистический, отвечает философии Инквизитора молчаливым поцелуем.
Излишним было бы напоминать о том, что булгаковский «безумный философ», проповедующий о добрых людях, имеет мало общего с Евангельским Иисусом. Арестант у Булгакова «заискивающе» глядящий на прокуратора, является героем повествования, ведомого от Лица Сатаны (Воланда), что и объясняет не христианскую природу образа Иешуа.
Авторы, позднее опирающиеся на неканонические сюжеты о Христе, чаще всего идут двумя путями. Одни выносят Его образ «за скобки» основного повествования («Иуда Искариот» Л. Андреева, «Плаха» Ч. Айтматова). Другие привносят в образ сомневающегося человека Иисуса, черты близкие им самим. (Эрик Эммануэль Шмитт «Евангелие от Пилата»[3] ).
Довершает процесс гуманизации образа Христа талантливая и порой даже гениальная Рок-Опера Эндрю Лойда Уэббера «Иисус Христос Суперзвезда». В ней автор, не отходя от Евангельского сюжета, все-таки изображает Христа человеком, страдающим от лежащего на нем бремени. («Иго мое - благо и бремя Мое Легко есть» (Мф.,11,28-30)). Можно было бы упомянуть и нашумевший фильм Скорсезе «Последнее Искушение Христа» с его «главным героем» обуреваемым страхом смерти и страстью к Магдалене[4] .
Надо заметить что гуманизация фигуры Христа, свойственна ещё ХIX веку. Вспоминается возмущение Достоевского, высказанное Белинскому. Белинский в зальцбруннском письме к Гоголю подчеркнул, что Христос «...первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения».[5] Так подходить к данной проблеме, значит по мнению Достоевского «ругать Христа». Свое несогласие с такой точкой зрения писатель выражает в Романе «Идиот». Его наивный, добрый, открытый, «не имеющий жеста» Князь Мышкин – «Князь Христос», безусловно, «положительно прекрасный человек», но человек мягкий и крайне «душевный». Христос-Человек «положительно прекрасный человек» Достоевского, не способен искупить и спасти никого. Даже себя. Именно в силу того, что он – человек. Всем своим безумным порывом Достоевский кричит о том, что Христос, чтобы быть спасителем должен быть Богом. В противном случае, даже идеальный человек, обречен на смерть и звание слабоумного.
Именно позитивистский подход, который протоиерей Сергий Булгаков называл «человекобожием вместо Богочеловечества»[6] ,таит в себе соблазн отказа от всякой веры, усилия веры. К чему стремиться, если даже Христос был всего лишь одним из нас. Он (несомненно, ученик египетских или индийских тибетских мудрецов, а так же гуманист и «первый коммунист на земле»[7] ) совершал чудеса, но умер на кресте «по ложному обвинению». Умер, как умрем мы все – о чем говорит подобный подход.
И, наконец, «Евангелие от Иисуса».
Во-первых, хочу заметить, что уместнее было бы назвать его Евангелием от Сарамаго в силу избегания автором прямой речи, но вкладывания в уста персонажей «знакомого сюжета» собственных авторских реплик.
Во-вторых, книга написана великолепно! Текст полон несомненных художественных и стилистических достоинств.
«У солнца, окруженного острыми тонкими лучами и извилистыми языками пламени, придающими полдневному светилу сходство с ополоумевшей «розой ветров», — человеческое лицо: плачущее, искаженное невыносимой болью, с распяленным в беззвучном крике ртом — беззвучном потому, что ничего этого нет в действительности. Перед нами всего лишь бумага да краска. Ниже мы видим человека: он привязан к стволу дерева и совершенно гол, если не считать обмотанной вокруг бедер тряпки, прикрывающей то, что принято называть срамом; ноги его уперты в обрубок толстой ветви, и, для того, наверно, чтобы не соскользнули с этой природной подпорки, в них глубоко вогнаны два гвоздя. По вдохновенно страдальческому выражению лица, по устремленному ввысь взгляду можно узнать разбойника Благоразумного. Безобманной приметой может служить и кудрявая голова — ведь у ангелов и архангелов волосы вьются, а раскаявшийся преступник, судя по всему, уже на полпути в Царствие Небесное и к его обитателям. Неизвестно, можно ли счесть этот столб деревом, которое, особым образом изуродовав, превратили в орудие казни, продолжают ли еще его корни высасывать из почвы жизненные соки, а неизвестно потому, что всю нижнюю часть ствола заслоняет от нас длиннобородый человек в просторном, пышном и богатом одеянии, голова его вскинута, но смотрит он не на небо. Эта горделивая осанка, этот печальный лик могут принадлежать только Иосифу Аримафейскому, а вовсе не Симону из Кирены, как можно было бы подумать, поскольку, согласно протоколу экзекуции, сей последний, понужденный помочь преступнику донести орудие казни до места, где совершилась она, потом пошел своей дорогой и гораздо более был озабочен теми неприятными последствиями, которые сулило ему невольное его опоздание, чем смертными муками распятого»[8] .
Чистота языка и невероятная живость детали свойственная этому повествованию заставляет нас поверить в действительность чего-то происходящего сейчас: «Ночи еще долго идти до рассвета. На гвозде у дверного косяка горит масляная плошка, но зыбко подрагивающая миндалина огонька не в силах справиться с мраком, который окружает ее и со всех сторон заполняет комнату, становясь в дальних углах непроницаемо густым и плотным, хоть ножом его режь. Иосиф проснулся как от толчка, словно кто то разбудил его, резко тряхнув за плечо, но, наверно, этот толчок был кусочком мгновенно рассеявшегося сна — трясти его было некому, и никого не было в доме, только он да жена, которая спит не шевелясь. Никогда еще не просыпался он среди ночи: обычно он открывал глаза не раньше, чем широкая щель в двери точно набухала и сочилась пепельным холодным светом»[9] .
Скажу сразу – центром замысла Сарамаго является идея противостояния «Сына плотника Иосифа» ветхозаветному Богу-отцу как противостояние вообще человека всеобъемлющей власти Бога. Я готов допустить, что перед нами действительно добротный вымысел «этого нет в действительности. Перед нами всего лишь бумага да краска». Образ Иисуса – Человека, нарушающего Моисеев закон, в конце концов, создан не португальским писателем. Именно таким нарушителем основ видят его и книжники – Иудеи. Вспомните: «Тут опять Иудеи схватили каменья, чтобы побить Его. (Ин. 8. 1)
Иисус отвечал им: много добрых дел показал Я вам от Отца Моего; за которое из них хотите побить Меня камнями?
Иудеи сказали Ему в ответ: не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство, и за то, что ты, будучи человеком, делаешь себя Богом. (Ин.8.33)
Иисус же отвечал ему: ты сказал, а если творю, то, когда не верите Мне, верьте делам Моим, чтобы узнать и поверить, что Отец Мой во Мне и я в Нем. (Ин. 8.38)».
Многочисленные пост-апостольские, а значит апокрифические «Евангелия Детства», «Евангелие от Иакова», «Евангелие от Филиппа» и др. приписывают Христу многие бессмысленные чудеса (чудеса во имя чудес) и даже наличие семьи и потомства. Такие свидетельства соблазнительны для людского сознания. Под их влияние мог попасть и португальский писатель. Всё так.
Но мне покоя не дает издевательски-надменная интонация Сарамаго. Чудеса происходят у него как бы случайно вне вмешательства Христа, изображенного случайным, не имеющим цели человеком. Единственный раз "Сыном Бога" его называют бесы:
"Иисус взглянул на него рассеянно, словно мысли его были заняты другим, и сыновья Зеведеевы знали, чем именно, и очень бы хотели обсудить это «другое» — неслыханные слова бесноватого о том, что Иисус — сын Божий, однако спутник их устремил взгляд на тот берег, откуда они с такой поспешностью отчалили: он глядел на воду, где покачивались в легкой зыби две тысячи ни в чем не виноватых свиней, и чувствовал, как нарастающая в нем тревога все усиливается, пока наконец не нашла себе выход в крике, сорвавшемся с его уст: Бесы!
Где же бесы? — и потом, вскинув голову к небесам, расхохотался: Слышишь, Господь, ты либо выбрал себе в сыновья человека, негодного исполнить твои предначертания, либо среди тысячи твоих могуществ не хватает одного и разум твой бессилен справиться с разумом Дьявола! Что ты хочешь сказать? — пробормотал Иоанн, напуганный такой кощунственной дерзостью.
Хочу сказать, что бесы, прежде обитавшие в теле того несчастного, ныне вырвались на свободу: мы ведь знаем теперь, что они не умирают, и сам Бог не может их убить, а то, что я сделал, может быть уподоблено попытке разрубить мечом морскую волну. А на берегу тем временем собралось уже много народу — одни входили в воду, чтобы достать туши, плававшие поблизости, другие, добыв лодки, отправлялись за добычей, находившейся в отдалении.
В ту же ночь, в доме Симона и Андрея, стоявшем подле синагоги, собрались пятеро друзей, чтобы втайне ото всех обсудить наводящий ужас вопрос: в самом ли деле Иисус, как сказали бесы, сын Божий? После всего, что случилось днем, все единодушно согласились перенести неизбежный разговор на ночь, и вот настало наконец время прояснить все до точки. И первым заговорил Иисус: Нельзя верить ни единому слову того, кто и породил ложь, — он, разумеется, имел в виду Дьявола»[10] .
Да действительно, бесы «не глаголят правды» и сатана – «есть ложь и отец всякой лжи» вкладывая в уста «лжецов» слова о Божественности Иисуса, автор вроде бы умело совершает подмену понятий.
Но Евангельский бесноватый, а вернее дьявол в нем, говорит так: «и, вскричав громким голосом, сказал: что Тебе до меня, Иисус, Сын Бога Всевышнего? заклинаю Тебя Богом, не мучь меня!» (Мф. 8; 29)
Что же так мучит бесов? То же, что мучило бы любого лжеца: присутствие Истины, изобличающей его. Бесы НЕ способны лгать только в одном случае. Перед лицом Бога. Это присутствие и МУЧИТ ИХ. Как и показано в Евангелии. Но то, что в Писании становится победой Христа, у Сармаго становится поводом для богохульства. Христос Сарамаго часто спрашивает себя: я – Мессия? Но как говорит о себе Христос Евангелия?
Придя же в страны Кесарии Филипповой, Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?
Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков.
Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня?
Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты - Христос, Сын Бога Живаго. (Мф. 6. 13-15)
Тогда сказали Ему: кто же Ты; Иисус сказал им: от начала Сущий как и говорю вам (Ин. 8.25)
Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, Я есмь (Ин.8.58)
Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах. (Ин 3:13) – «Я и Отец - Одно. Видевший Меня, видел Отца» - свидетельство Евангелия очевидно. Иисус Христос – Бог и говорит о себе как о Боге. Это не легко принять и осмыслить. Но, если только перед нами действительно «бумага да краска» а Христос – всего лишь сомневающийся неловкий человек, то «гуманитарному» «рациональному» сознанию все становится ясно. Христос – жалкая жертва, подбиваемая на чудеса верными ему Апостолами. «У Иисуса и в мыслях не было, что он чем то может пригодиться такой прорве народа, устроившей толчею и давку, но Иаков и Иоанн с уверенностью, присущей очевидцам, сказали ему: Если ты сумел изгнать из человека бесов, которые его убивали, то сумеешь сделать так, чтобы эти люди получили еду, без которой умрут». Оказывается Он, Говоривший Апостолам не вы Меня избрали, а Я вас Избрал, Он – только слабый человек, действующий по их указке. Христос Сарамаго бессилен и как чудотворец, совершающий редкие и случайные чудеса, сам несущий от них урон: «Иисус шел полем и почувствовал голод и, увидев при дороге одну смоковницу, приблизился, чтобы посмотреть, нет ли на ветвях плодов, но ничего не нашел, кроме листьев, потому что время плодоносить не наступило еще. И он сказал тогда: Да не будет же от тебя плодов вовек. И смоковница тотчас засохла. Сказала Магдалина, бывшая тогда с ним: Давай нуждающимся, но не проси у тех, кому нечего дать. Устыдясь, Иисус велел дереву ожить, но оно по прежнему оставалось мертвым.[11] »
Он обманутый преданный и одинокий даже на Кресте представляется автору «Евангелия от Иисуса» богоборцем: «Иисус умирает, умирает, жизнь уже уходит из него, как вдруг над самой его головой надвое расходятся небеса, и появляется Бог — он одет так же, как в лодке, — и громовые раскаты его голоса разносятся по всей земле, когда он говорит: Ты — Сын мой возлюбленный, к которому благоволит душа моя. Тогда понял Иисус, что его обманом привели сюда, как ягненка — к жертвеннику, что от начала начал расчислено было, что жизнь его оборвется именно так, и, вспомнив реку крови и страданий, которая, взяв в нем исток, будет разливаться все шире, пока не затопит весь мир, закричал в разверстые небеса, посреди которых улыбался ему Бог: Простите ему, люди, ибо не ведает ОН, что творит»[12] . – в этом кощунственном пафосе, взрывающимся упоминанием про « реку крови и страданий, которая, взяв в нем исток, будет разливаться все шире», то есть про «кровавую христианскую церковь» [13] , весьма традиционная для человека ХХ-ХХI века попытка переложения ответственности за свою греховность на плечи Творца. Из Спасительной жертвы, принесенной Богом нам за наши грехи, Христос становится в нашем сознании бессильным ягненком слабой жертвой Всесильного Бога. Этот взгляд, вероятно, продиктован стремлением современного человека бежать от своей вины и греховности. Бежать от покаяния. «Иисус Искупил мои грехи? Помилуйте, какие? Он сам умер случайно. А значит я без греха» - диктует этот подход. Но, вот беда, уравнивая нас с Тем, кто и так «един с нами во всем помимо греха», автор «Евангелия от Иисуса» как и иные гуманисты, не в силах преодолеть пугающей его пропасти смерти, вынося её за скобки как единственный возможный финал. У предельно гуманизированного Христа романа Сарамаго нет ответов на наши вопросы: «Кто поможет нам преодолеть нас, победить смерть»? Потому, если хотя бы одного прочитавшего эту хорошую книгу она сможет заставить искать другого Христа, Христа Заповедовавшего «Я - хлеб живый, сшедший с небес: ядущий хлеб сей будет жить вовек» (Иоан. 6:51, 50), - такое побуждение может оправдать богоборческую суть «Евангелия от Иисуса».
Перевернув, последнюю страницу романа, хочется вслед за Достоевским, глядящим на Мертвого гольбейновского Христа, воскликнуть: «В такого Христа и Вера пропадает». Веры нет и в Христа Жозе Сарамаго, поэтому хороший роман, задуманный как антицерковная и антиевангельская притча, является для меня свидетельством бессилия и бесплодности рационального подхода к христианским ценностям.
_________________________________________
[1] Здесь и далее цитируется курсивом по изд. Сарамаго Жозе Евангелие от Иисуса Спб., 2007 г. 432 стр.
[2] Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.285
[3] Интересно, что сорокоднев в изложении Шмитта превращается почти в буддистскую медитацию. Повествование о его Христе ведется от первого лица: «В пустыне я желал встречи лишь с самим собой. Я надеялся понять себя среди абсолютного безлюдия. Если я кто-то или что-то, я должен был это узнать.
Вначале я ничего в себе не находил. Я испытывал раздражение, усталость, голод, страх перед завтрашним днем… Но уже через несколько дней грязь, накопившаяся за последние недели, растрескалась и осыпалась, привычная воздержанность вернулась, я вновь превратился в ребенка из Назарета, окунулся в чистое ожидание жизни, обрел любовь к каждому мгновению, восхищение перед всем сущим…. И тогда состоялось мое падение.
Падение, опрокинувшее всю мою жизнь.
Я падал, не двигаясь с места.
Я сидел на вершине высокого лысого холма. И мог видеть вокруг себя лишь пространство. Единственным событием, которое я ощущал, было течение времени. Я погрузился в умиротворяющую скуку. Я положил ладони на колени и вдруг, даже не шелохнувшись, начал падать…
Потом я ощутил, что полет замедлился. Я становился невесомым, сливаясь с воздухом. И сам становился воздухом.
Ускорение тормозило меня. Падение делало легче.
И я воспарил.
Преображение медленно завершилось. Это был я, и это был не я. У меня было тело, и у меня его не было. Я продолжал мыслить, но я перестал говорить «я».
Я окунулся в океан света. Тут было тепло. Тут я понимал все. Тут я ощущал абсолютную веру. Я спустился в кузницу жизни, в центр, в очаг, туда, где все соединяется, образуя единое целое. Внутри себя я нашел не себя, а нечто большее, чем я, более значимое, чем я, море кипящей лавы, бесконечную и постоянно меняющуюся первопричину, в которой не различал ни слова, ни голоса, ни речей, а был охвачен новым ощущением, ужасающим, необъятным, единым и неистощимым. В меня вселилось чувство всеобщей справедливости.» Этот монолог завершается естественным (для человека) сомнением: «Там, где я видел добро, я подмечал зло. Когда мне казалось, что я ощущаю свой долг, в мою душу закрадывалось подозрение в собственном тщеславии, высокомерии, гибельной гордыне! Как я мог поверить, что был связан с Богом? Не была ли эта вера безумием? Откуда во мне могло возникнуть чувство понимания того, что праведно, и того, что неправедно? Не было ли новое знание иллюзией? Как я мог присвоить себе право говорить от имени Бога? Не было ли это притязанием на верховную власть? Не встану ли я, выйдя из пустыни, на путь обмана, увлекая за собой других в пучину постоянной лжи?
Я не получил ответа на свои вопросы. Но утром сорокового дня я наконец пришел к согласию с самим собой.
Суть соглашения была в том, что я поверил: мои погружения, тяжкие размышления вели меня к Богу, а не к сатане. Суть была в том, что я поверил: мне предстоит совершить что-то хорошее. Суть была в том, что я поверил в себя». – Христос Шмитта – человек, верящий в себя, верящий, что он – Агнец Божий. (Шмитт Эрик Эманнуэль «Евангелие от Пилата» М., 2003 г. 272 стр., стр. 116-122).
[4] Не скрою: хотелось бы противопоставить Скорсезе и почти каноническое «Евангелие от Матфея» Пазолини и даже «Страсти Христовы» Гибсона, но смущают как фрагментарность первого, так голливудская зрелищность второго.
[5] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. M., 1956. T. 10. С. 214.
[6] Булгаков С. «Свет невечерний». М. 1999 с.46
[7] Слова, сказанные о Христе Фиделем Кастро.
[8] Сарамаго стр. 5
[9] Сарамаго стр. 19
[10] Сарамаго стр. 137
[11] Сарамаго стр. 139
[12]Сарамаго стр. 212
[13] Справедливости ради надо заметить, что далеко не во всем своем творчестве Сарамаго выступает обличителем церкви. Среди «визитных карточек» писателя часто упоминается роман-мистерия «Слепота» (1995), в центре которого жители города, поращенные необъяснимой эпидемией этого недуга. Широкую известность получил и политический роман «Восставший с земли» (1980), посвященный крестьянским волнениям, произошедшим в Португалии в 1975 г. Переведены на русский язык и другие его известные книги. Среди них повесть «Каменный плот» (1986), повествующая о стране, дрейфующей по океанским волнам, и фантастический роман «Перебои в смерти» (2005), написанный от лица самой смерти, объявившей людям бессрочную забастовку.
За свойственный творчеству писателя «реализм, умело вплетенный в ткань фантастического сюжета» Сарамаго иногда называют «Португальским Умберто Эко». И все же наибольший резонанс до сих пор вызывают его антиклерикальные романы: «Воспоминание о монастыре» (1982) и «Евангелие от Иисуса» (1991). За роман «Воспоминание о монастыре» Жозе Сарамаго был удостоен Нобелевской премии по литературе за 1998г.