Экранизация романа Владимира Набокова «Машенька»
1925 год. Берлин.
В городском парке, по солнечным аллеям среди голых деревьев, где на асфальте белыми пятнами виднеется не растаявший снег, гуляют люди. Пожилые пары, родители с детьми. Среди них медленно прогуливается молодой мужчина – Лев Ганин. Одет он в черное пальто и серые брюки. Нет ни шарфа, ни перчаток. Рядом с ним идет невысокая блондинка – Людмила («Желтые» выжженные волосы, модная стрижка, ярко подведенные черным глаза, губы, накрашенные до лилового лоску). Они идут молча. Она с любопытством рассматривает проходящих мимо дам, он курит папиросу и равнодушно смотрит на пруд.
Пара подходит к деревянной лавке. Садятся.
- А мне вот ни чуточку не стыдно за свое поведение, – говорит девушка серьезно.
Ее спутник молчит. Она раскрывает сумочку и достает папиросу. Прикуривает.
- Я прошу тебя, прекрати молчать! – капризно говорит Людмила.
- Если бы раньше молчала ты, мы бы сейчас прекрасно беседовали. – Ганин равнодушен, голос его спокоен.
- Ну вот, конечно же. Я должна молчать? Между прочим, это я тебя познакомила с нужными людьми, и если бы не я…
- Я уже высказал свое мнение.
- Какой же ты, ей богу…
Она недовольно «надувает губы». Эта гримаса делает Людмилу на мгновение похожей на утку. Задумавшись, она говорит.
- Ну, хватит, давай мириться. Ни к чему нам, правда? Мы ведь не такие, как остальные пары, правда? Да, Левушка?
Она прижимается к нему крепче, целует в щеку. Она копается в сумочке, он вытирает ладонью след от ее помады на щеке. Потом прикуривает ей папиросу. Она вдыхает дым, зажмуривается, улыбается.
- А ведь как хорошо-то, Левушка…
Ганин еле заметно улыбается Людмиле, кивает головой, отворачивается. Улыбка сходит с его лица. Он медленно вдыхает воздух.
Ганин, уже один. Проходит под железнодорожным мостом. Идет по протоптанной в земле тропе в сторону двухэтажного кирпичного здания. Когда он практически подходит к входу, по мосту с шумом и грохотом проносится поезд. В доме громко дребезжат оконные стекла. Ганин входит внутрь.
В вестибюле у лифта стоит мужчина лет пятидесяти в пальто, с очень жидкой рыжей бородой, в шляпе. Он следит взглядом за опускающейся вниз кабиной. Она с грохотом останавливается на первом этаже. Мужчина видит Ганина.
- О, здравствуйте, Леб Лебо…Лев Глебович, простите, - говорит он Ганину.
- Добрый день, - равнодушно отвечает он.
Ганин и Алферов заходят в лифт.
- Нас не успели представить друг другу. Алферов, Алексей Иванович, - он протягивает Ганину руку, предварительно потерев ладонь о рукав пальто.
Ганин кивает, пожимает ему руку. Молча становится у стены, нажимает кнопку.
- Лев Глебович, хозяйка сказала, что к субботе вы освободите ваш номер?
- Так точно, - сухо отвечает Ганин.
Внезапно лифт останавливается, свет гаснет, дверь не открывается.
- Застряли, - констатирует факт Алферов.
- Очень хорошо, - говорит Ганин.
- Вы серьезно? – с удивлением спрашивает Алферов, - А, ну да, конечно, вы шутите. Очень смешно, да… - Алферов смеется, притом, очень неприятно.
Ганин зажигает спичку и поднимает ее повыше, чтоб было видно лицо Алферова. Ганин смотрит на него с нескрываемым раздражением. Когда Алферов перестает смеяться, в кабине повисает пауза.
Ганин зажигает еще одну спичку и принимается тыкать пальцем во все кнопки на панели.
- Вряд ли это поможет, - говорит с улыбкой Алферов.
- У вас есть другие идеи? - резким тоном спрашивает Ганин.
- Что же вы так раздражены, - говорит Алферов, - я всего лишь хотел помочь. Скажите, а вы точно освободите номер к субботе? Понимаете, мне очень нужно. Просто жизненно необходимо.
- Жизненно? – с иронией спрашивает Ганин.
В этот момент лифт дергается, зажигается свет, и кабина снова продолжает подниматься.
- Чудеса…Я думал, кто-то наверху нас поднял, а тут никого и нет… - говорит Алферов, открывая дверь лифта.
Ганин выходит после Алферова, громыхает железной дверцей. Проходит по слабоосвещенному коридору к своему номеру. Недалеко от него Алферов отпирает ключом свою дверь. Ганин быстро заходит, захлопывает за собой дверь. Закрывается и дверь в комнату Алферова. Через мгновение из удаленного номера на противоположной стороне коридора показывается женская голова. Оттуда тихо выходит полная девушка, одетая в черное платье - Клара. Она «на цыпочках» проходит по коридору к номеру, куда вошел Ганин. Останавливается. Прислоняется к двери. Слушает. Вдруг слышатся чьи-то шаги. Девушка испуганно убегает в свой номер.
Пансион. Столовая. За обеденным столом собрались жители пансиона. Входит Ганин. Подходит к столу. Первый сидящий к входу – Алферов, улыбается, встает, но Ганин не подает ему руки, просто приветственно кивает ему, следом - всем остальным. Садится. Все уже едят. Слева от Ганина сидит Алферов. Справа – танцор Колин из шестого номера - мужчина с припудренным лицом. Напротив Ганина – Клара, та полногрудая девушка в черном шелковом платье, что подходила к его номеру. Слева от нее сидит еще один мужчина с напудренным лицом - Горноцветов, а справа – пожилой Антон Сергеевич Подтягин – опрятный, скромный старик. Все едят.
Недалеко от стола стоит пожилая седая женщина в черном платье – хозяйка, госпожа Дорн. Она следит все ли в порядке за столом. Все время поглядывает на кухню.
- Эрика! – кричит она, когда в столовую входит Ганин.
Вбегает очень толстая женщина с тарелкой супа в руке. Видит Ганина, улыбается ему и подмигивает. Ганин видит это, не понимает в чем дело, стараясь игнорировать ее, садится за стол. Эрика ставит тарелку на стол и убегает обратно на кухню. Колин берет тарелку, подает ее Ганину, улыбаясь и смотря ему в глаза.
Разговор за столом не прекращается:
- Удел снобов, Антон Сергеевич так судить о стране, которую мало знаешь, и еще меньше понимаешь. Это вам не Россия.
- Конечно, что я могу знать, - с ироничной улыбкой говорит Подтягин, потом обращается к Ганину, - поздравьте меня, сегодня мне прислали визу, - старик гордо улыбается.
- Очень рад, - говорит Ганин, - Когда же вы едете?
- Все-таки, я советую вам здесь остаться, – не дает ответить Подтягину Алферов, - Вы меня, конечно же, все равно не послушаете, но чем вам тут плохо? Мне очень нравится здесь: и работать можно, и по улицам ходить приятно.
Ганин не слушая дальше, обращается к Кларе:
- Людмила Борисовна попросила вам передать, чтоб вы ей позвонили, как только вернетесь со службы. Это на счет кинематографа, кажется.
Клара смущается от чего-то, щеки ее очень явно краснеют.
- Послушайте, Алексей Иванович, что же вас так задело? Нравится жить в Берлине? Ваша удача. А меня претит… - тихо говорит Подтягин, продолжая разговор.
- Да как же это так возможно? - Алферов говорит взволновано.
- А что здесь удивительного? - спрашивает Подтягин, и, откинув слегка голову, всыпает себе в рот собранные крошки.
Алферов быстро разводит руками, сшибает стакан Ганина.
- Ах, извините, - говорит он.
- Пустое, – отвечает Ганин.
- Вы, Антон Сергеевич, - суетливо продолжает Алферов, - слишком романтичного склада человек, и видимо, не понимаете, что Россия всем хороша, но жить в ней теперь не представляется никакой возможности. Заключение элементарно, это ясно, как дважды два. Математически вам доказываю! Я в числах, как на качелях, всю жизнь прокачался. Бывало, говорил теще: раз я математик, ты – мать-и-мачеха…
Горноцветов и Колин заливаются тонким смехом. Госпожа Дорн вздрагивает, испуганно смотрит на обоих. Те перешептываются, наклоняясь друг к другу.
- Одним словом: цифра и цветок, - тихо говорит Ганин, обращаясь к сидящим рядом. Клара улыбается, молодые люди снова смеются. Ганин наливает себе воды, и левая рука его со стаканом сильно трясется, все смотрят на его движение. Он, не обращая на это внимания, делает глоток воды и ставит стакан на стол.
- Да, вы правы, нежнейший цветок, - говорит Алферов, окинув соседа своим рассеянным взглядом, - не представляю, как она пережила все эти годы ужаса. Я вот уверен, что она приедет сюда цветущая, веселая… Вы – поэт, Антон Сергеевич, опишите-ка такую штуку, - как женственность, только прекрасная русская женственность, сильнее всякой революции, переживает все…
Колин шепчет Ганину (головой кивая в сторону Алферова):
- Если присмотреться, с этой бородкой он действительно похож на девятку, - наклоняет голову влево и смотрит на Алферова будто верх ногами, - а так - на шестерку…
Ганин улыбается, Горноцветов смеется, закрывая рукой рот, Клара, улыбаясь, опускает голову. Колин, довольный собой, снова смотрит на Алферова прямо и с наклоненной головой.
- Сегодня барашек, - внезапно говорит Госпожа Дорн, исподлобья глядя, как вяло обедают жильцы.
Танцоры снова смеются.
Алферов неожиданно кланяется ей и продолжает:
- Напрасно, батюшка, не берете такой темы…
Колин тихо отбивает такт пальцами, посматривая на Алферова. Горноцветов тихо покатывается со смеху, глядя на палец друга.
- А главное, - все тараторит Алферов, - ведь с Россией кончено. Смыли ее, как вот знаете, если мокрой губкой мазнуть по черной доске, по нарисованной роже…
- Однако… - усмехается Ганин.
- Ваша жена приезжает в субботу? - через весь стол невинным голосом спрашивает Горноцветов, и Колин снова заливается смехом.
- В субботу, - отвечает Алферов, отставляя тарелку с недоеденной бараниной, - Знаете что, Лидия Николаевна – говорит он госпоже Дорн, - мы вчера с Глеб Львовичем в лифте застряли.
-Что? – госпожа Дорн страдает легкой глухотой и постоянно переспрашивает собеседников, - Компот, - отвечает она, - грушевый.
Танцоры хохочут. Эрика толкая боками сидящих за столом, убирает тарелки.
Ганин тщательно сворачивает салфетку, втискивает ее в кольцо, встает. Уходит.
Переполненный зрительский зал. Люди стоят и сидят в проходах. Душно. Дамы обдувают себя веерами и газетами. На экране без звука идет анонс фильмов. В зале сидят Ганин, Людмила и Клара. Ганин сидит между ними.
Вдруг гаснет свет, слышится музыка из оркестровой ямы. Начинается фильм.
Людмила перегибается через колени Ганина и что-то шепчет Кларе. Ганин раздраженно наблюдает за ней. Пытается сосредоточиться на экране.
- Послушайте, Людмила Борисовна,- наконец говорит он,- перестаньте шептать. Уже немец за мной сердится.
Она в темноте смотрит на него, откидывается на кресло, смотрит на экран.
- Я ничего не понимаю, сплошная чепуха какая-то…
- Вы же шептали все время, - говорит Ганин, - Не мудрено, что ничего не понимаете.
Все снова смотрят на экран.
Вдруг среди толпы, безликой серой массы, в одной из сцен, Ганин на экране видит себя. Он вжимается в кресло, затаив дыхание, лицо его отчего-то испугано. Он исподлобья осматривает зрительский зал, пестрящую публику. Смотрит на Людмилу, но она не заметила его на экране, потому что снова шептала что-то Кларе. Ганин продолжает смотреть фильм, сжимая в руке билет.
Ганин заходит в комнату, закрывает за собой дверь. Прислоняется к ней спиной. Комната освещается только светом луны. Обстановка комнаты более, чем скромная: кровать, зеленое кресло, небольшой шкаф, стол слева от окна. Вместо умывальника плотный поставец, и на нем жестяная чашка с таким же кувшином. Ганин проходит к окну. Проезжает поезд, вызывая звон предметов в комнате. Ганин достает из кармана портсигар, рассматривает его, проводит рукой по потертым углам. Видно, что портсигар старый, в одном месте сбоку даже немного сбит. Ганин достает из него папиросу, закуривает. Кладет портсигар обратно в карман. Докурив, Ганин ложится на кровать. Закрывает глаза. Вдруг за стеной раздается противное мужское пение. Ганин открывает глаза. Лежит мгновение так, потом резко встает, выходит из комнаты в коридор. Кулаком стучит в первый номер.
Алферов тут же открывает дверь, так, что Ганин даже вздрагивает от неожиданности.
- Пожалуйте, Лев Глебович, милости просим, - Алферов одет в сорочку и подштанники, бородка слегка растрепалась.
- Вы вот поете, - говорит Ганин, - а мне это мешает спать.
- Входите же, голубчик, что это вы на пороге топчетесь, - суетится Алексей Иванович, неловко и ласково беря Ганина за талию, - простите великодушно, если мешал.
Ганин неохотно входит в комнату. В ней очень мало мебели, много беспорядка: на столе разбросаны бумаги, на кресле скопом лежит одежда, кровать расстелена.
- Я страшно рад, что вы наконец ко мне заглянули,- говорит он, - сам-то я не в состоянии спать. Подумайте, в субботу моя жена приезжает. А сегодня уже вторник… Бедняжка моя, представляю, как она измучилась в этой проклятой России!
Алферов вдруг широко улыбается.
- Отчего вы не женаты?- спрашивает он.
- Не пришлось, - отвечает Ганин, - это весело?
- Роскошно! Моя жена – прелесть. Брюнетка, знаете, глаза этакие живые… Совсем молоденькая. Мы женились в Полтаве. В девятнадцатом году, а в двадцатом мне пришлось бежать: вот здесь у меня в столе карточки. Покажу вам.
Он снизу, согнутой пятерней, выталкивает широкий ящик.
- Чем вы тогда были, Алексей Иванович? – без любопытства спрашивает Ганин. Алферов качает головой.
- Не помню. Разве можно помнить, что было в прошлой жизни, может быть устрицей, или скажем, птицей, а может быть учителем математики. Прежняя жизнь в России кажется мне чем-то довременным, метафизическим, или как это… другое слово… да, метапсихозой.
Ганин довольно равнодушно рассматривает снимок в ящике. Это лицо растрепанной молодой женщины с веселым, очень зубастым ртом. Алферов наклоняется через плечо Ганина:
- Нет, это не жена, это моя сестра, в Киеве от тифа умерла. Хорошая была, хохотунья, мастерица в пятнашки играть…
Он придвигает другой снимок.
- А вот это Машенька, жена моя. А вот другая, в саду нашем снято. Машенька – та, что сидит в светлом платье. Пять лет не видел ее, но не думаю, чтобы особенно изменилась.
Ганин в остолбенении смотрит на фотографию. Лицо его вдруг мрачнеет.
- Прямо не знаю, как доживу до субботы – продолжает Алферов, - Стойте! Куда вы, Лев Глебович? Посидите еще!
Ганин, глубоко засунув руки в карманы штанов, идет к двери.
- Лев Глебович, что с вами? Обидел я вас чем-нибудь?
Дверь захлопывается. Алферов остается стоять посреди комнаты.
- Все-таки… какой невежа, - бормочет он, - что за муха его укусила?..
Пансион. Комната Ганина. За окном ясный день. В кровати лежат Ганин и Людмила. Она, разнеженная, завернутая в простыни как куколка, щурится от солнечных лучей, он сидит у изголовья, курит.
- Я знаешь, - говорит Людмила, - такая чуткая, что отлично замечу, как только ты станешь любить меня меньше…
Ганин не отвечает, отворачивается к окну, тушит папиросу.
Людмила смеется, подзывает его шепотом:
- Ну, иди сюда…
Он мгновение медлит, потом склоняется к ней. Она водит по его груди острыми ногтями, изображает лицо обиженной девочки. Он дотрагивается губами до ее маленького лба. Она припадает к нему, поднимает голову в ожидании поцелуя. Он смотрит на ее лицо, закрытые глаза, вздыхает, целует.
- Да скажи ты мне, наконец, - ты меня любишь? – шепотом спрашивает она.
Он молчит.
Она замечает, как его лицо мрачнеет.
- Нет, нет, не говори. Ничего не говори, я знаю, сама знаю, конечно, любишь, любишь… - и она сама целует его снова.
Он встает с кровати. Подходит к окну, смотрит на железную дорогу.
- Вот что, Людмила, - говорит он тихо.
Она привстает, широко открыв глаза.
- Что-нибудь случилось?
Ганин пристально смотрит на нее и отвечает:
- Да. Я, оказывается, люблю другую женщину.
- Что?? Но, как? Ведь только что…
- Прости меня, пожалуйста, и уходи.
- Ну, это просто… - Людмила не находит, что сказать, вскакивает, хватает с кресла свои вещи. Быстро одевается, натягивает чулки, берет сумку, и уже в дверях, на выходе, бросает:
- Счастливо оставаться!
Ганин подходит к зеленому креслу, перетаскивает его к окну, садится. Смотрит в окно, как Людмила быстрыми шагами удаляется от пансиона. Внезапно порыв ветра срывает с ее головы шляпку, она налету ее ловит, надевает обратно. Продолжает идти, уже придерживая шляпку рукой…
Россия. Петербург. 1917 год.
Девушка, которую Ганин видел на фотографии Алферова, только значительно младше (на вид она не старше шестнадцати лет), стоит у ограды на набережной Невы. За ней открывается живописный вид. Машенька смотрит вдаль. В уголках раскосых глаз появляются морщинки – она улыбается. Она придерживает руками ворот пальто. Руки ее в перчатках. Дует сильный ветер и срывает с ее головы шляпку. Мы видим молодого человека, который бежит по набережной за шляпкой, догоняет и хватает ее, не дав улететь в реку. Он возвращается к девушке, и когда подходит ближе, мы видим, что это юный Ганин. Ему на вид не больше восемнадцати. Машенька подходит к нему, берет у него из рук шляпку. Улыбается.
- Спасибо, - тихо говорит она.
Он берет ее за руку. Приближает к себе. Обнимает. Они целуются.
Ганин, пошатываясь, проходит под мостом. Не особенно следя за дорогой, идет по черной, «чавкающей» земле. Заходит в пансионат.
Наверху, у лифта он снова встречает Алферова.
- Иду газету покупать, - говорит он Ганину, - хотите вместе пройдемся?
- Благодарю, - говорит Ганин и направляется в свою комнату. Взявшись за ручку своей двери, он останавливается. Прислушивается. Слышит, как с грохотом опускается вниз лифт, потом, как Алферов выходит из пансионата.
Из своей комнаты выходит Клара, проходит по коридору, стучит в дверь и одновременно говорит:
- Простите, Алексей Иванович, не будет ли у вас…
В этот момент она замирает. В комнате Алферова, у стола, стоит Ганин, поспешно задвигает ящик.
- Боже мой, - тихо говорит Клара, при этом пятится назад.
Ганин быстро шагает к ней, на ходу выключая свет и захлопывая дверь. Клара прислоняется к стене в полутемном коридоре и с ужасом смотрит на него, прижав пухлые руки к вискам.
- Боже мой... - повторяет она так же тихо. - Как вы могли...
С медленным грохотом поднимается вверх лифт.
- Возвращается...- таинственно шепчет Ганин.
- Я не выдам вас,- горько говорит Клара, не сводя с него блестящих, влажных глаз, - но как вы могли? Ведь он не богаче вас... Нет, это кошмар какой-то.
- Пойдемте к вам,- говорит с улыбкой Ганин.- Я вам все объясню...
Она медленно отделяется от стены и, нагнув голову, идет в свою комнату. Там такая же обстановка, как комнате Ганина, а на стене висит репродукция Белкина "Остров мертвых", на столике стоит фотография - Людмилино лицо, очень подправленное.
- Мы с нею поссорились,- Ганин кивает в сторону снимка, - Не зовите меня, если она будет у вас.
Клара садится с ногами на кушетку и, кутаясь в черный платок, исподлобья смотрит на Ганина.
- Все это глупости, Клара, - говорит он, садясь рядом с ней и опираясь на выпрямленную руку. - Неужели вы думаете, что я действительно крал деньги? Но, конечно, мне будет неприятно, если Алферов узнает, что я залезал к нему в стол.
- А что же вы делали? Что могло быть другого? - шепчет Клара.- Я от вас не ожидала этого, Лев Глебович.
- Какая вы, право, смешная,- говорит Ганин и видит, что ее большие слегка навыкате глаза чересчур уж блестят, что слишком уж взволнованно поднимаются и спадают ее плечи под черным платком. - Полноте, - улыбается он.- Ну, хорошо, предположим, я - вор, взломщик. Но почему это вас так тревожит?
- Уходите, пожалуйста,- тихо говорит Клара и отворачивает голову. Он смеется, пожимает плечами, уходит... Когда же дверь за ним закрывается, Клара ложится на кровати, закрывает глаза. Вдруг начинает плакать.
Ганин сидит на лестнице между этажами. Вертит в руках свой портсигар. Рассматривает его, задумавшись. Потом вдруг встает, понимается по ступенькам, подходит к одному из номеров, заносит кулак у двери, чтоб постучать, медлит мгновение, стучит. Ему открывает Подтягин.
- Лев Глебович, рад видеть, - Подтягин немного отходит от двери, - проходите, пожалуйста.
Ганин делает шаг внутрь. У стола стоит старый господин с желтоватыми усами, солидный, очень опрятно одетый, в сюртуке и полосатых штанах...
- Добрый день! – говорит ему Ганин.
- Господин Ганин, господин Куницын, - представляет Антон Сергеевич гостя.
- Не смею отвлекать, я позже зайду, - говорит Ганин. Антон Сергеевич, мягкой рукой подталкивает Ганина войти в комнату, закрывает дверь.
- Это, Лев Глебович, мой старый однокашник, когда-то шпаргалки мне писал,- улыбается Подтягин.
- Было дело,- говорит он низким, грудным голосом Куницын. – А позвольте вас спросить, дорогой Антон Сергеевич, который теперь час?
- Половина десятого. Детское время, посидели бы еще.
Куницын встает, поправляет жилет.
- Супруга ждет, не могу.
- Ну что же, не смею удерживать,- Антон Сергеевич разводит руками и через пенсне смотрит на гостя, - а жене вашей кланяйтесь. Не имею чести знать, но поклон передайте.
- Благодарю,- говорит Куницын. - Очень приятно. Всего доброго. Пальто я, кажется, в передней оставил.
- Я вас провожу,- говорит Подтягин.- Простите, пожалуйста, Лев Глебович, сейчас вернусь.
Оставшись один, Ганин садится в старое зеленое кресло. Он разглядывает обстановку комнаты Подтягина. Меблирована она так же, как и другие. Но здесь – небольшая книжная полка, вид из окна выходит на другую сторону. Все очень аккуратно.
Открывается дверь, входит Антон Сергеевич.
- Обидел меня,- говорит он, садясь к столу и барабаня пальцами.- Ах, как обидел...
- В чем дело? – интересуется Ганин.
Антон Сергеевич снимает пенсне, вытирает его краем скатерти.
- Презирает он меня, вот в чем дело. Знаете, что он мне давеча сказал? Посмотрел с этакой холодной усмешечкой,- вы, говорит, стихи свои пописывали, а я не читал. А если бы читал, терял бы то время, что отдавал работе. Вот что он мне сказал, Лев Глебович, - Подтягин опускает голову, смотрит на стекла пенсне.
- А кто он такой? – спрашивает Ганин.
- Да черт его знает. Деньги делает. Эх-ма. Он человек, видите ли...
- Что же тут обидного, Антон Сергеич? У него одно, а у вас другое. Ведь вы его, наверное, тоже презираете.
- Ах, Лев Глебович, да разве я не прав, если презираю его? Не это ведь ужасно, а ужасно то, что такой человек смеет мне деньги предложить...
Он открывает кулак, бросает на стол смятую бумажку.
-...ужасно то, что я принял. Извольте любоваться,- двадцать марок, чтобы их черт подрал… Петька Куницын... Как же, все помню... Хорошо учился, подлец. И аккуратный такой был, при часах. Пальцем показывал во время урока, сколько минут до звонка. Первую гимназию с медалью кончил.
- Странно должно быть вам это вспоминать,- осторожно и задумчиво говорит Ганин.- Странно вообще вспоминать, ну хотя бы то, что несколько часов назад случилось, ежедневную мелочь.
Подтягин внимательно и мягко смотрит на него.
- Странно – слово неподходящее… Что это с вами, Лев Глебович? Лицо у вас как-то светлее. Опять, что ли, влюблены?
- Я недаром к вам зашел, Антон Сергеич. Я, знаете, сегодня вспоминал старые журналы, в которых были ваши стихи, - говорит он.
- Неужели помните? - ласково и насмешливо говорит старик, поворачиваясь к Ганину.
- В школе, в последних классах, мои товарищи думали, что у меня есть любовница, да еще какая: светская дама. Уважали меня за это. Я ничего не возражал, так как сам распустил этот слух.
- Так, так,- кивает Подтягин, - История обещает быть интересной…
- А на самом деле я был до смешного чист. И совершенно не страдал от этой чистоты. А товарищи мои, те, что сквернословили, задыхались при слове "женщина", были все такие прыщеватые, грязные, с мокрыми ладонями. Вот за эти прыщи я их презирал. И лгали они ужасно отвратительно о своих любовных делах.
Подтягин задумчиво улыбается:
- А я начал с горничной. А какая была прелесть, тихая, сероглазая. Глашей звали. Вот какие дела, - он снова задумывается.
- Нет, а я ждал, - тихо говорит Ганин.- три года. И после трех лет такой гордости и чистоты, я дождался. Это было летом, у нас в деревне.
- Так, так,- говорит Подтягин.- Все это я понимаю. Только вот скучно немного. Шестнадцать лет, роща, любовь...
Ганин смотрит на Подтягина и тихо спрашивает:
- Да что же может быть лучше, Антон Сергеевич?
- Эх, не знаю, не спрашивайте меня, голубчик. Я сам поэзией охолостил жизнь, а теперь поздно начать жить сызнова.
Подтягин задумывается. Оба замолкают. Проходит поезд. Далеко-далеко слышится гудок паровоза. Подтягин сидит сутуло, опустив седую голову и вертя в руках кожаный футляр от пенсне. Ганин, смотрит на Подтягина. Внезапно встает.
- Ну, я пойду, Антон Сергеевич. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Левушка, - вздыхает Подтягин.- Спасибо, что зашли. Вы вот не презираете меня за то, что я взял у Куницына денег? – говорит он и устало кидает на стол футляр.
Ганин не отвечает, и только в последнюю минуту, уже на пороге комнаты, он останавливается, говорит:
- Знаете что, Антон Сергеевич? У меня начался чудесный роман…И я сейчас иду к ней.
Подтягин приветливо кивает.
Ганин заходит в свою комнату. Не включая свет, проходит к креслу, которое уже давно стоит у окна. Садится. Закуривает.
Россия. Петербург.1917 год.
Зима. Ганин и Маша выходят из здания кинотеатра. Он подходит к нему поближе, берется за руку, прижимается – холодно. Уже темнеет. Они идут вдоль улицы, разговаривают:
- Мне бы так хотелось стать актрисой. Это ведь так здорово… кинематограф…- Маша мечтательно улыбается, - как думаешь, что бы ты почувствовал, увидев себя самого на экране?
Ганин улыбается.
- Даже не знаю… Наверное, удивление, смущение. Ну, от того, что так много людей смотрят на меня…
- Знаешь, а мне вот кажется, что это очень здорово… Вот ты видишь себя на экране, и в то же время понимаешь, что сидишь в зале, что все это иллюзия, неправда… Но, ты знаешь, что ты был там, в кадре, и ты существовал там. И может быть, ты в кинотеатре кажешься тому, кто на экране иллюзией, неправдой…
- В какой-то момент, я потерял нить, Машенька…
Она улыбается и ловит ладошкой снег.
Вечер. Валит отвесно крупный мягкий снег в сером, как матовое стекло, воздухе. В очень плохо освещенной арке по щиколотки в снегу стоят Лев и Маша. Маша прислонилась к стене. Ганин стоит совсем близко к ней. Целуются. Он обнажает ей плечи, и снежинки щекочут ее, она улыбается сквозь мокрые ресницы. Прижимает к себе его голову, и рыхлый снег осыпается с его каракулевой шапки к ней на голую грудь.
Пансионат. Утро. Ганин лежит в кровати. Не спит. Уже проснулся. Он закинул руки за голову, смотрит в окно. Внезапно приоткрывается дверь и становится видна рыжая макушка поварихи Эрики. Она кидает в комнату конверт и закрывает за собой дверь. Ганин смотрит на конверт, лежащий на полу, встает, даже не одеваясь, подходит к письму, берет его, рассматривает. Видно имя Людмилы. Ганин идет к окну. Он локтем открывает пошире оконную раму и пальцами разрывает накрест письмо, так каждую долю, и пускает лоскутки по ветру. Бумажки летят словно снег. Один лоскуток порхает на подоконник, Ганин шепотом быстро читает на нем несколько строк:
- нечно, сумею теб
юбовь.
Я только про
обы ты был сча
Он щелчком скидывает бумажку с подоконника на улицу. Начинает наводить порядок в комнате. Сам себе улыбается.
Пансион. День. Ганин выходит из своей комнаты. По коридору в сторону столовой идет Клара. Ганин идет туда же. Проходя мимо Клары, улыбается ей и быстро проходит дальше. Клара опускает голову, пряча лицо, улыбается. Идет за Ганиным. Он, проходя мимо маленькой кухни, видит, как Эрика пьет из фляги, потом вытирает рот пухлой мокрой рукой, бесшумно икает. Ганин улыбается, опуская голову. Он и Клара входят в столовую. За столом собрались все постояльцы, кроме них. Идет беседа.
-…Невозможно душно там... Три раза отсылали… Как я не старался все им объяснить…
Ганин садится на свое место. Клара садится напротив него.
- Лёвушка, - говорит Подтягин, - как вам удается так быстро решать дела с местными чиновниками? У меня ни сил, ни нервов не хватает…
- Антон Сергеевич, - говорит с улыбкой Ганин, - может вместе завтра туда? Времени у меня достаточно. Помогу Вам объясниться.
- Буду очень вам признателен, – говорит Подтягин. - А то, знаете, прямо хоть плачь. Опять два часа простоял в хвосте очереди и вернулся ни с чем.
Все замолкают. Едят.
Вдруг Алферов нарушает тишину:
- Вот у жены моей тоже будут хлопоты…- говорит Алферов. Ганин слышит это, опускает взгляд внезапно резко. Потом замечает удивленный взгляд Клары. Улыбается ей, продолжает есть спокойно, слушает Алферова. – Она, впрочем, у меня расторопная. Не даст себя в обиду. Себя в обиду не даст, моя женка…
Колин и Горноцветов переглядываются, хихикают. Ганин, слушая Алферова, рассматривает его, задумчиво катает хлебный шарик. Не замечает, что на него смотрит Клара, буквально, не отводя взгляда.
Комната Клары. В кресле сидит Подтягин, на кровати с чашкой в руках – Клара. Пьют чай.
- Эх-ма, даже не знаю, что вам ответить… Я старый человек, в наше время такого не было.. Хотя, конечно, двадцатый век на дворе… Да, они милые люди.
- Очень, - подтверждает Клара, - а с Горноцветовым так и вовсе, очень интересно общаться.
- Ну, может…
Подтягин встает, подходит к окну. Смотрит на железнодорожный мост. Из парадного выходит Ганин и идет в сторону моста. Подтягин смотрит на него, потом поворачивается снова к Кларе.
- А наш-то, опять в кого-то влюблен, - кивает в сторону окна Антон Сергеевич, - не в вас ли?
Клара отворачивается. Вздыхает.
- Не в вас ли, Кларочка? – повторяет Подтягин, дует на чай, искоса, через пенсне, поглядывает на Клару.
- Он вчера порвал с Людмилой, - тихо говорит Клара.
- Я так и думал,- старик кивает, со вкусом отхлебывая. - Недаром он такой озаренный. Старому прочь, новому добро пожаловать. Слыхали, что он мне сегодня предложил? Завтра - вместе со мной в полицию.
- Я буду у нее вечером,- задумчиво говорит Клара.- Бедняжка. У нее был загробный голос по телефону.
Подтягин вздыхает:
- Что же, дело молодое. Ваша подруга утешится. Все это благо. А знаете, Кларочка, мне-то скоро помирать...
- Бог с вами, Антон Сергеевич! Какие глупости.
- Нет, не глупости. Сегодня ночью опять был припадок. Сердце то во рту, то под кроватью...
Россия. Петербург. 1917 год.
Машенька заходит в квартиру, ее встречает горничная, помогает снять верхнюю одежду. Горит приглушенный свет. Маша видит свет в кабинете отца, и тихий шепот родителей. Она на цыпочках проходит по коридору к двери, заглядывает в комнату. За столом сидит отец, напротив него сидит мама Машеньки, они очень тихо, но встревожено говорят.
- Мам, - тихо, улыбаясь, говорит Маша.
Родители прекращают разговор. Отец принимается собирать на столе бумаги. Мама встает, идет навстречу дочери.
- Здравствуй, милая, замерзла? – она берет Машеньку под руку, уводит из кабинета.
Ганин идет по улице, подходит к одному из домов. Возле него стоит автомобиль, и мужчина складывает на заднее сиденье сумки. Ганин останавливается, наблюдает. Из подъезда выходит красивая высокая дама в шубе, за ней выходит Машенька. Лицо ее грустное. Женщина садится в автомобиль. Маша замечает Ганина. Подбегает к нему и шепчет на ухо.
- Нам нужно ехать. Я тебе передала письмо и подарок. Прости.
Быстро возвращается к машине, садится в нее. Мужчина садится на переднее сиденье. Машина трогается с места и через мгновенье скрывается из виду. Лев смотрит автомобилю вслед, потом разворачивается и медленно уходит вдоль по улице.
Пансион. За стеной комнаты Ганина какие-то шумы. Они тревожат уснувшего Льва. Он вроде просыпается, в полудреме переворачивается на другой бок.
Нева в снегу. По питерским улицам быстрым ходом спешат прохожие. Идет снег. На четвертом этаже пятиэтажного, красивого дома за окном, в своей комнате за столом сидит Лев, смотрит в окно. На столе перед ним книги и письмо, рядом с ним лежит портсигар перетянутый ленточкой. Ганин рассеяно наблюдает за уличным движением. Потом он разворачивается к столу, берет в руки письмо, быстро пробегает глазами по строчками, скомкивает бумагу, бросает в стену. Берет в руки мраморную пепельницу со стола, крутит в руках. За окном слышится шум толпы, единичные выстрелы. Ганин закуривает, струшивая в пепельницу пепел.
Пансион. Ганин просыпается от грома. Он прислушивается, понимает, что это не гром. За дверью слышатся непонятное кряхтенье и шорох. Ганин сползает с постели, подходит к двери бесшумно, сжав в кулак левую руку, правой сильно открывает дверь.
К нему на плечо, с размаху, как громадная, мягкая кукла, падает человек. От неожиданности Ганин едва не бьет его, но видит, что человек валится на него только потому, что не в силах стоять. Он отодвигает его к стене и нащупывает свет.
Перед ним, опираясь головой о стену и ловя воздух разинутым ртом, стоит старик Подтягин, босой, в длинной ночной рубашке, распахнутой на седой груди. Глаза его, без пенсне, не мигают, лицо - цвета сухой глины, большой живот ходит под натянутым полотном рубашки.
Ганин поддерживает его, и Подтягин, тяжко передвигая ноги, доходит до кресла. Рухнув в него, он откидывает серое, вдруг вспотевшее лицо. Ганин сует в кувшин полотенце и прижимает мокрые складки к голой груди старика.
И вдруг Подтягин передохнув, со свистом выпускает воздух. Ганин все прижимает к его телу мокрое полотенце, потирает ему грудь, бока.
- Лу... лучше,- выдыхает старик.
- Сидите спокойно,- говорит Ганин. - Сейчас все пройдет.
Подтягин дышит и мычит, шевеля крупными кривыми пальцами босых ног. Ганин прикрывает его одеялом, дает ему выпить воды, подходит к окну и открывает его.
- Не мог... дышать, - с трудом говорит Подтягин.- Не мог к вам войти... так ослаб. Один... - не хотел умирать. А больше мне не к кому…
- Сидите смирно, Антон Сергеевич. Скоро день. Позовем доктора.
Подтягин медленно трет лоб рукой. Дыхание становится ровнее.
- Миновало,- говорит он.- На время миновало. У меня все капли вышли. Потому было так худо.
- И капель купим. Хотите перебраться ко мне на постель?..
- Нет... Я посижу и пойду к себе. Миновало. А завтра утром...
- Отложим до пятницы,- говорит Ганин.- Дела никуда не денутся.
Подтягин облизывает языком засохшие губы:
- Меня в Париже давно ждут, Левушка. А у племянницы нет денег выслать мне на дорогу. Эх-ма...
Ганин садится на подоконник.
- Потушите, пожалуйста, свет, голубчик,- просит Подтягин.- Больно глазам.
Ганин проходит по комнате, тушит свет. Медленно возвращается к подоконнику.
Он смотрит на пол – на лужу, в которой отражается свет, переводит взгляд на Подтягина. Старик сидит в кресле, закрыв глаза и приоткрыв рот. Глубоко дышит… Ганин переводит взгляд за окно, смотрит, как проходит по мосту поезд, как светает.
День. По железнодорожному мосту проносится поезд. Быстро скрывается из виду, оставляя за собой только гул. Солнечно. На аллее возле пансиона тихо и пустынно. Ганин с бумажным свертком в руках быстро проходит ко входу в здание. Заходит, подходит к лифту, нажимает на кнопку, но лифт не движется. Ганин поднимается по лестнице. Вдруг его сзади кто-то хлопает по плечу. Ганин оборачивается, видит перед собой улыбающегося Колина.
- А, Колин, доброго дня! Гуляли?
- Алик сегодня уехал, - говорит Колин, поднимаясь по ступеням рядом с Ганиным, - я очень волнуюсь, получит ли он ангажемент…
- Понятно… - говорит Ганин, не добавляя больше ничего.
Колин смеется и говорит:
- А Алферов-то вчера опять застрял в лифте. Теперь лифт не действует…
Он проводит набалдашником трости по периллу и смотрит на Ганина с застенчивой улыбкой:
- Можно у вас посидеть немного? Мне что-то очень скучно сегодня...
Ганин удивленно смотрит на Колина.
- К сожалению, я сейчас занят. В другой раз.
- Как жаль.
Вдруг, за их спинами раздается басистый голос:
- Одно мгновенье, господа.
Ганин и Колин оглядываются. Порог переступает усатый, тучный почтальон.
- Здесь живет герр Алфэров? – он странно протягивает эту фамилию, сомневаясь правильности ее написания в своих бумагах.
Колин не может сдержать смеха, смотрит на реакцию Ганина.
- Первая дверь налево,- говорит Ганин, улыбаясь.
- Благодарю,- почтальон поднимается, стучит в указанный номер.
Алферов открывает дверь и будто бы даже пугается, увидев перед собой почтальона.
- Что такое? Что такое? Что такое? – судорожно шепчет он.
Почтальон протягивает ему конверт, Алферов быстро дрожащими пальцами разворачивает ее. Читает вслух шепотом:
- Приеду субботу восемь утра…
Алферов вздыхает, крестится, затем улыбается присутствующим.
- Слава тебе, Господи, приезжает…
Почтальон спускается обратно, вниз по лестнице. Колин заходит к себе, закрывает за собой дверь. Ганин открывает дверь к себе.
- Вот что, Глеб Львович, - говорит ему Алферов, - вы когда думаете съехать?
Ганин в раздражении останавливается на месте неподвижно. Потом вздыхает.
- Меня зовут Лев Глебович, потрудитесь запомнить, пожалуйста.
- Ведь к субботе съедете?
- Да, - раздраженно отвечает Ганин, заходит к себе и с силой захлопывает дверь.
Зайдя в комнату, он пару секунд стоит неподвижный, будто соображая, что теперь делать.
Он замечает в своих руках бумажный сверток. Выходит из комнаты и идет к Подтягину. Стучит в дверь.
Россия, 1918 год. Вокзальный перрон. На стенах вокзала вплотную друг к другу висят революционные агитплакаты. По перрону прогуливается Ганин. По его внешнему виду видно, что прошло время: он одет в военную шинель, возмужал. Звенит звонок и Ганин направляется к единственному синему вагону в составе. Поднимается по ступенькам, смотрит вверх и видит, что в вагоне, прям перед ним, стоит Машенька и смотрит на него. Она тоже повзрослела, одета в темно синее пальто с пояском. В руках у нее небольшая сумка.
Коридор вагона. У окна стоят Ганин и Машенька. Она протягивает ему плитку шоколада:
- Шоколада? – тихо и неловко спрашивает она.
- Спасибо, - говорит он, улыбаясь, отламывает себе кусочек.
Она молчит, улыбается, отворачивается, смотрит в окно.
- Тебе очень к лицу это ожерелье, - говорит он, указывая жестом на ее шею.
- Спасибо, это мама в прошлом году мне подарила, - говорит она, перебирая пальцами бусинки.
- Знаешь, в меня стреляли, - говорит с улыбкой Ганин, – даже след остался, хочешь, покажу?
Машенька меняется в лице.
- Как это произошло?
Ганин поднимает ногу и указательным пальцем тыкает в след на сапоге. Смеется.
Вагон трясется, в безлюдном отделении на столике стоят два пустых стакана. Трясутся и звенят, ударяясь металлическими подстаканниками друг о друга. Дребезжит стекло.
В коридоре у самого выхода из вагона стоят Ганин и Машенька. Поезд тормозит. Ганин смотрит в окно, читает вслух надпись на здании вокзала:
- Полтава.
- Мне выходить здесь, - еле слышно шепчет Маша, - Остановка три минуты, - Она хватает с пола сумку. Смотрит на Ганина, который стоит в оцепенении и смотрит на каждое движение Маши, - пожалуйста, как сможешь, приезжай к нам в гости, - тихо говорит она, - Или пиши мне… Садовая улица, восьмой дом, фамилию нашу ты же помнишь… только… пожалуйста, пиши…
Ганин не произносит и слова.
- Будешь писать?
Он кивает головой.
Она спускается по ступенькам, сходит на перрон. Он наблюдает за ней из окна. Она поднимает руку, чтоб помахать, поезд трогается.
Берлин. По железнодорожному мосту проносится поезд. В комнате Ганина на столе дребезжит металлический кувшин и стакан в подстаканнике. Ганин сидит в кресле у окна, смотрит на улицу. Там туманно и темно. Стук в дверь.
- Да, - громко говорит Ганин.
Открывается дверь, входит Клара.
- Лев Глебович, у меня для вас сообщение, - тихо и робко говорит она.
- Очень интересно, проходите.
Клара делает шаг навстречу Ганину и тут же на ходу бормочет текст сообщения:
- Скажи ему так: что я не из тех женщин, которых бросают. Я сама умею бросать. Скажи ему, что я от него ничего не требую, не хочу, но считаю свинством, что он не ответил на мое письмо. Я хотела проститься с ним по-дружески, предложить ему, что пускай любви не будет, но пускай останутся самые простые дружеские отношения, а он не потрудился даже позвонить. Передай ему, Клара, что я ему желаю всякого счастья с его немочкой и знаю, что он не так скоро забудет меня. – Клара замолчала, чтоб перевести дыхание.
- Откуда взялась немочка? - удивляется Ганин - И вообще, почему она вмешивает вас в это дело. Очень все это скучно.
- Знаете что, Лев Глебович,- вдруг Клара повышает тон, и окидывает его своим влажным взглядом, - вы просто очень недобрый... Людмила о вас думает только хорошее, идеализирует вас, но если бы она все про вас знала...
Ганин с добродушным удивлением смотрит на нее. Она смущается, пугается, опускает опять глаза.
- Я только передаю вам, потому что она сама просила,- тихо говорит Клара.
- Мне нужно уезжать, - после молчанья спокойно говорит Ганин.- Эта комната, эти поезда, стряпня Эрики - надоели мне. К тому же деньги мои кончаются, скоро придется опять работать. Я думаю в субботу покинуть Берлин навсегда, махнуть на юг земли, в какой-нибудь порт...
Он задумывается.
- Впрочем я ничего не знаю... есть одно обстоятельство... Вы бы очень удивились, если бы узнали, что я задумал... У меня удивительный, неслыханный план. Если он выйдет, то уже послезавтра меня в этом городе не будет.
Вновь замолкает, смотрит в окно. Клара смотрит на него. Оба молчат. Ганин поворачивается к Кларе, ловит на себе ее взгляд.
- Да. Я уезжаю, и все прекратится. Вы так просто ей и скажите: Ганин, мол, уезжает и просит не поминать его лихом. Вот и все.
Клара молча кивает, быстро выходит из комнаты. Ганин снова поворачивается к окну.
Берлин. День. Ганин и Подтягин выходят из пансиона.
- Колин и Горноцветов прислали мне утром записку с приглашением на праздник, в честь дня рождения Клары и вашего отъезда. Гостеприимные юноши,- усмехается Подтягин.
- Да, - говорит Ганин, - они всех пригласили.
- Куда это вы едете, Левушка? Далеко загнете? Да... Вы - вольная птица. Вот меня в юности мучило желанье путешествовать, пожирать свет Божий. Осуществилось, нечего сказать...
Он ежится от свежего весеннего ветра, поднимает воротник пальто.
Ганин и Подтягин проходят под железнодорожным мостом и скрываются из виду.
Россия. 1918 год. Машенька идет по улице маленького городка. Проходит по двору к дому, заходит внутрь. В темной прихожей снимает обувь. Заходит в гостиную. Там на диване с вязанием в руках сидит ее мама, а рядом с ней в кресле сидит мужчина средних лет, с рыжеватой бородкой, шумно отпивает из чашки чай. Когда Машенька входит, мужчина встает.
- Здравствуйте, Марья Сергеевна, - говорит он, улыбаясь.
Маша смотрит на него устало.
- Алексей Иванович, - говорит она, - рада вас видеть… - говорит она безучастно.
- А я вот Марья Сергеевна, к вам с матушкой в гости зашел… вновь руки вашей прошу.
- Вы меня простите, Алексей Иванович, мне очень нездоровится сегодня, - говорит Машенька и уходит к себе.
- Что ж, - с досадой говорит Алферов, и усаживается снова в кресло.
- Алексей Иванович, - говорит мама, - вы же сами видите, Маша не испытывает к вам ответных чувств, может быть… вы не думали, что чем больше вы настаиваете, тем более она противится?
- Знаете, все может в жизни случится, тем более, в наше неспокойное время. Маша сколько угодно может меня сторониться, но и вы, и она должны знать, что бы ни случилось, я всегда ей буду преданным другом, со мной она будет счастлива… Это я вам точно говорю. Как математик мать- и- мачехе , - он смеется собственной шутке.
Маша проходит в комнату, садится за стол. Подвигает к себе бумагу и карандаш, пишет письмо. Слышит из соседней комнаты смех Алферова. Очень тихо, почти шепотом, но вслух произносит и одновременно записывает:
- Увези меня, пожалуйста.
Госпиталь. В большой комнате в два ряда стоят койки, на которых лежат больные. Вдоль рядов пробегает медсестра. Один из лежащих зовет ее:
- Помоги мне, сестрица… умираю…
Девушка пугается, подходит ближе, тихо спрашивает:
- Что случилось?
- Умираю… без любви…
- Фу, ты - дурак, - грозно говорит она, уходит.
Вдруг в комнату санитары ввозят на каталке раненого Ганина. У него перебинтовано плечо и сквозь бинт виднеется кровь. Его укладывают на крайнюю койку у стены, уходят. Медсестра поправляет ему одеяло и тоже уходит. Ганин лежит без сознания.
Громадное, багровое здание центрального полицейского управления выходит сразу на четыре улицы; оно построено в готическом стиле, с тусклыми окнами. Стрелка на стене указывает через улицу на мастерскую фотографа. Подтягин и Ганин входят в широкий серый коридор. У двери паспортного отделенья стоит столик, и седой, в усах, чиновник выдает билетики с номерами, изредка поглядывая через очки на небольшую разношерстную толпу.
- Вам надо стать в очередь и взять номер,- говорит Ганин.
- Этого-то я и не делал,- шепотом отвечает старик. - Прямо проходил в дверь...
Подтягин и Ганин выходят из здания полиции.
- Ну, теперь айда в консульство, - радостно говорит Подтягин, - Теперь - дело в шляпе. Как это вы, Лев Глебович дорогой, так покойно с ними говорили? А я-то в прошлые разы как мучился... Давайте-ка, на имперьял влезем. Какое, однако, счастье. Я даже, знаете, вспотел.
Подтягин указывает на рядом стоящий автобус. Они идут к остановке. Подтягин первый поднимается по винтовой лесенке, кондуктор сверху ударяет ладонью о железный борт, автобус трогается. Мимо плывут дома, вывески, солнце в витринах.
- Только с вашего позволения, в консульство я не пойду с вами, нужно обязательно заехать в одно место, есть дело.
- Конечно, Лёвушка. Думаю, я справлюсь, - говорит Подтягин, рассматривая паспорт.
- Ну конечно,- говорит Ганин.- Ведь вам сообщили, что есть разрешение.
- Пожалуй, завтра уеду, - посмеивается Подтягин.- Поедем вместе, Левушка. Хорошо будет в Париже. Нет, да вы только посмотрите, какая мордомерия у меня. – Протягивает Ганину развернутый паспорт.
Ганин через его руку смотрит на паспорт, на снимок в уголку.
- А у меня целых два паспорта,- говорит с улыбкой Ганин.- Один русский, настоящий, только очень старый, а другой польский, подложный. По нему-то и живу.
- Что это вы говорите. Лев Глебович. Подложный?
- Именно. Меня, правда, зовут Лев, но фамилия вовсе не Ганин.
- Как же это так?- удивленно спрашивает Подтягин и вдруг хватается за шляпу,- дует сильный ветер.
- Так. Были дела,- задумчиво говорит Ганин.- Года три тому назад. Партизанский отряд. В Польше. Я когда-то думал: проберусь в Петербург, подниму восстание... А теперь как-то забавно и удобно с этим паспортом. Мне тут выходить, Антон Сергеевич.
Он спускается по винтовой лесенке. Подтягин едет дальше в полном людьми автобусе. Зрительно он совсем не отличается от немцев, находящихся сейчас рядом с ним: такое же пальто, шляпа, как и у других мужчин. Он провожает взглядом витрины, как и многие рядом с ним. Но на этом равнодушном фоне его выдает очень грустный взгляд светло-голубых «стариковских» глаз.
Пансионат. День. Алферов в своей комнате. Наводит порядок: собирает бумаги на столе, протирает носовым платком пыль. Подвигает к окну кресло, отходит, смотрит со стороны, раздумывая, возвращает кресло на место. Застилает кровать, чтоб не было ни единой складки. Достает из шкафа костюм, кладет его на кровать. Потом достает из стола щетку и принимается чистить костюм. Закончив, подходит к столу, достает из ящика пару новых манжет. Аккуратно кладет их на стол рядом с бумагами. Осматривается в комнате – все ли в порядке. Присаживается в кресло. Сидит мгновенье, вскакивает, подходит к умывальнику, расчесывает бороду перед зеркалом.
У столика перед зеркалом в своем номере сидит Клара. Волосы ее накручены на бигуди. Она совсем близко наклонилась к зеркалу, рассматривает себя, свое лицо. Подушечками пальцев придавливает легкие мешки под глазами. Искусственно улыбается, рассматривает зубы. Грустно смотрит на себя: на лбу, под низкой каштановой прядью, появилась легкая сыпь; под глазами желтовато-серые тени. Потом она смотрит на свои полные руки. Переводя взгляд на ноги, замечает как шов на чулке, оставшийся после штопки. Проводит ладонью по этому месту. Клара слышит шаги в коридоре и выглядывает. Подтягин, бледный как смерть, в распахнутом пальто, держа в руке воротник и галстук, молча проходит в свою комнату и запирает дверь на ключ.
Клара подходит к двери Подтягина, стучит. Долго стучит, но никто не открывает. Клара стучит более нервно. Вдруг дверь отпирается и Клара охает.
Перед ней стоит Подтягин. Лицо у него расстроенное, покрасневшее от волнения.
-Слыхали? - говорит он с печальной усмешкой. - Этакий я старый идиот. Ведь все уже было готово, - и нате вам... Хватился...
Жестом предлагает Кларе войти. Она заходит, закрывает за собой дверь.
- Что случилось, Антон Сергеевич?..
- Поэтическая вольность... Потерять паспорт. Облако в штанах, нечего сказать. Не представляю, где я мог его выронить…
- Может быть, подберет кто-нибудь,- сочувственно говорит Клара.
- Какое там... Это значит судьба. Судьбы не миновать. Не уехать мне отсюда. Так на роду было написано...остаться одному в чужом городе на старости лет, без единой родной души…
Он тяжело сел на стул у стола.
- Плохо мне, Клара... На улице так задохнулся, что думал: конец. Ах, ты. Боже мой, прямо теперь не знаю, что дальше делать. Разве, вот - в ящик сыграть...
Клара в замешательстве, не знает, что ответить.
Пансионат. Комната Ганина. Он достает из-под кровати два пыльных, кожаных чемодана и все содержимое вываливает на пол. Затем он вынимает из шкафа черный костюм, тощую пачку белья, пару тяжелых бурых сапог с медными кнопками. Из ночного столика он достает кучку разных мелких вещей: серые комочки грязных носовых платков, тонкие бритвенные ножи с подтеками ржавчины вокруг просверленных дырочек, старые газеты, видовые открытки, желтые, четки, рваный шелковый носок. Ганин скидывает пиджак и, опустившись на корточки среди этого хлама, принимается разбираться в нем. Он укладывает костюм и чистое белье, потом браунинг и старые, сильно потертые в паху, галифе. Раздумывая, что должно пойти дальше, он замечает черный бумажник, который упал под стул, когда он опустошал чемодан. Он поднимает его, открывает с улыбкой, но потом сует бумажник в задний карман штанов и быстро и неразборчиво бросает в открытые чемоданы: комья грязного белья, русские книжки и все те мелкие предметы, что достал из ночного столика. Уложившись, Ганин запирает оба чемодана, ставит их рядом, набивает мусорную корзину газетами, осматривает все углы опустевшей комнаты. Потом садится в кресло у окна. Быстрым движением вынимает черный бумажник, в котором лежат письма. Он принимается читать их. Вдруг он слышит, как с громким хлопком открывается бутылка шампанского. Ганин встает, выходит коридор. Прислушивается. Шум доносится из номера Колина и Горноцветова.
В номере танцоров бледноватый, загробный свет, оттого что затейливые танцоры обернули лампу в лиловый лоскуток шелка. Посередине, на столе, фиолетовым лоском отливают бутылки, блестит масло в открытых сардинных коробочках, разложен шоколад в серебряных бумажках, мозаика колбасных долек, гладкие пирожки с мясом. У стола сидят: Подтягин, бледный и угрюмый, с каплями пота на лбу; Алферов, в новеньком переливчатом галстуке; Клара, в неизменном своем черном платье, томная, раскрасневшаяся. Горноцветов без пиджака, в нечистой шелковой рубашке с открытым воротом, сидит на краю кровати, настраивает гитару. Колин все время двигается, разливает водку, ликер, вино, и толстые бедра его смешно виляют. Рядом с Подтягиным сидит Ганин.
- А когда вы выходили из автобуса, не помните, он был с вами или нет?
- Ах, не мучьте меня, Левушка, мне и без того думать тошно, что я мог так прошляпить паспорт.
Ганин кивает, встает, подходит к окну, закуривает. К нему подходит Колин:
- Что же вы ничего не пьете? - задает он, надув губы, вопрос и поднимает на Ганина свои нежные глаза.
- Нет, отчего же? - говорит Ганин, садясь на подоконник и берет из дрожавшей руки танцора легкую холодную Рюмку. Опрокинув ее в рот, он обводит взглядом сидящих вокруг стола. Все молчат.
- Гитара настроена,- говорит Горноцветов, повернув винтик грифа и ущипнув струну. – сыграйте нам, Лев Глебович, сыграйте, пожалуйста.
Ганин молча берет гитару. Играет. Очень красиво. Поет тихим низким бархатным с хрипотцой голосом лирическую песню:
- О тебе, о тебе с утра до ночи
Шелестит на дерьевьях листва,
О тебе, над открытыми окнами,
Оставляя след в белом пуху, плывут облака.
Пансионат. Полутемная комната. В кровати лежит госпожа Дорн – хозяйка пансиона. Не спит. Глаза ее абсолютно ясны. Слышно пение из соседней комнаты. Не отчетливо, но слышно. Госпожа Дорн лежит, смотрит в темноту. Не может уснуть.
Из увеселительного заведения на одной из улиц Берлина выходит Эрика, за ней пожилой лысый мужчина. Он шлепает толстую Эрику по попе, она вздрагивает от неожиданности, замахивается, чтоб дать сдачи, но потом будто опомнившись, смеется. Парочка скрывается за поворотом.
Пансионат. Комната Колина и Горноцветова. Ганин поет.
- О тебе дождь с грозой вечный спор ведут,
Звезды, падая с неба, сгорают и вновь зажигаются,
О тебе с гор лавины несутся вниз и у самой земли,
Не касаясь ее, рассыпаются…
Ганин поет тихо, будто себе, но окружающим явно нравится пение, все слушают. Клара еще сильней раскраснелась. Она смотрит пристально на то, как Ганин перебирает пальцами струны. Теребит сережку в ухе. Подтягин сидит, закрыв глаза, улыбается. Колин и Горноцветов танцуют. Тихо, чтоб не помешать и не отвлечь – попросту топчутся на одном месте, обнявшись.
- О тебе, волны бьются о берег в шторм,
Корабли, те, что первый раз в рейсе, глотают и каются,
О тебе птичьи стаи пронзают высь,
Улетают на юг, а весною опять возвращаются…
Ганин закрывает глаза. Перед его глазами лицо Машеньки. Нежное, юное. С раскосыми татарскими глазами. Ганин открывает глаза и смотрит в глаза Кларе, улыбаясь ей очень по-доброму. Отводит взгляд, смотрит на Подтягина.
- О тебе по ночам говорит луна,
Разноцветные гроздья огней отражаются в стеклах,
О тебе под ногами плывет земля,
Я бы обнял ее, но она вся до нитки промокла…
Я бы обнял ее, но она…
Замолкает. Подтягин открывает глаза, одобрительно кивает Ганину, Клара прячет взгляд, делая вид, что что-то уронила на пол.
- Эх, песенники...- тихо с улыбкой произносит Подтягин, облокачиваясь на стол и покачивая подпертой головой. – Ой… - Он тяжко вздыхает. - Вина мне нельзя пить, вот что.
- Я говорила вам,- тихо шепчет Клара, - вы, Антон Сергеич, как младенец.
Ганин, который до тех пор все сидел на подоконнике, с легкой задумчивой усмешкой в углах темных губ глядя на лиловатый блеск стола, на странно освещенные лица, вдруг спрыгивает на пол и смеется.
- Лейте, не жалейте, Колин,- говорит он, подходя к столу.- Вот Алферову пополнее. Завтра жизнь меняется. Завтра меня здесь не будет. Ну-ко-ся, залпом. Не глядите на меня, Клара, как раненая лань. Плесните ей ликеру. Антон Сергеич, вы тоже - веселее; нечего паспорт поминать. Другой будет, еще лучше старого. Скажите нам стихи, что ли. Ах, кстати...
- Можно мне вот эту пустую бутылку? - вдруг перебивает Алферов.
- Кстати, - повторяет Ганин, подойдя сзади к старику и опустив руку к нему на мягкое плечо. - Я одни ваши стихи помню, Антон Сергеич. Сегодня прочел в своих старых письмах. Хороши они… до чего хороши…- Подтягин поворачивает к нему лицо, неторопливо улыбается:
- Из календаря выписывали? Меня очень любили в календарях печатать. На исподе, над дежурным меню.
- Господа, господа, что он хочет делать - кричит Колин, указывая на Алферова, который, распахнув окно, вдруг поднял бутылку, метя в синюю ночь.
- Пускай,- смеется Ганин, - пускай бесится...
Алферов широко размахнувшись, замирает, потом торжественно ставит бутылку на пол. Танцоры заливаются хохотом.
Хмельной Алферов садится рядом с Горноцветовым, отнимает у него гитару, пробует играть.
- Кларочка такая серьезная,- с трудом говорит Подтягин.- Мне эти барышни когда-то проникновенные письма писали. А она теперь на меня и глядеть не хочет.
- Вы не пейте больше. Пожалуйста, - просит Клара.
Подтягин с усилием усмехается, треплет Ганина по рукаву:
- А вот расскажите что-нибудь, Левушка про себя. Где шатались, как воевали?
- Нужно ли? - добродушно морщится Ганин.
- Ну, а все-таки. Мне что-то, знаете, тяжело. Когда вы из России выехали?
- Когда? Эй, Колин. Вот этого липкого. Нет, не мне,- Алферову. Так. Смешайте. Шесть лет,- отвечает он коротко. Он сидит в уголке на диване, наблюдает за собравшимися, думает о чем-то. В это время, Колин, встряхивая откинутой слегка головой, то скользя, то притаптывая каблуками и взмахивая носовым платком, въестся вокруг Горноцветова, который, присев, ловко и лихо выкидывает ноги, все шибче, и наконец, кружится на согнутой ноге. Алферов, охмелевший вконец, благодушно покачивается. Клара тревожно вглядывается в потное, серое лицо Подтягина, который сидит как-то боком на постели и время от времени судорожно поводит головой.
- Вам нехорошо, Антон Сергеич, - шепчет она.- Вам нужно лечь, уже второй час...
- Да, я, пожалуй, пойду, прилягу,- глухо говорит Подтягин и, тяжело вздохнув, встает.
- Куда же вы, идеал мужчины? Стойте... Побудьте еще моментик,- радостно бормочет Алферов.
- Пейте и молчите,- оборачивается к нему Ганин и быстро идет к Подтягину.- Обопритесь на меня, Антон Сергеевич.
Старик мутно смотрит на него, делает движение рукой, как будто целится на муху, и вдруг шатается, валится вперед.
Ганин и Клара успевают поддержать его, танцоры мечутся вокруг. Алферов, еле ворочая вязким языком, бормочет с пьяным равнодушием:
- Смотрите, смотрите, это он умирает.
- Не вертитесь зря, Горноцветов,- спокойно говорит Ганин.- Держите его голову, Колин,- вот здесь... подоприте. Нет, это моя рука,- повыше. Да не глазейте на меня. Повыше, говорю вам. Откройте дверь, Клара.
Втроем они несут старика в его комнату. Алферов, пошатываясь, выходит за ними, потом вяло машет рукой, возвращается и садится у стола. Дрожащей рукой налив себе водки, он вытаскивает из жилетного кармана никелевые часы и кладет их перед собой на стол.
- Три, четыре, пять, шесть, семь, восемь,- ведет он пальцем по римским цифрам и замирает, боком повернув голову, и одним глазом следя за секундной стрелкой.
В коридоре тонко и взволнованно тявкает такса. Алферов морщится.
- Паршивый пес... Раздавить бы его.
Погодя немного, он вынимает из другого кармана химический карандаш и мажет лиловую черточку по стеклу над цифрой восемь.
- Едет, едет, едет...- шепчет он в такт тиканью.
Он осматривает стол, долго выбирает шоколадную конфету и тотчас же выплевывает ее. Коричневый комок шлепается об стену.
- Три, четыре, пять, семь,- опять считает Алферов и с блаженной мутной улыбкой подмигивает циферблату.
За окном ночь. По широкой улице шагает, постукивая палкой, сгорбленный старик в черном, кряхтя, нагибается, когда острие палки выбивает окурок. Проносится автомобиль. За ним устало цокая подковами, проезжает ночной извозчик. Пьяный лысый господин в котелке ожидает на углу трамвая. Несколько проституток разгуливают взад и вперед, позевывая и болтая с подозрительными господами в поднятых воротниках пальто. Одна из них зовет Колина и Горноцветова, которые чуть не бегом проносятся мимо, и она тотчас же отворачивается, профессиональным взглядом окинув их бледные, женственные лица.
В неосвещенной комнате очень тихо. Уже начинает светать, воздух в комнате как будто медленно линяет. Возле кровати сидит Ганин. В кресле, смутно посиневшем в волне рассвета, сидит Клара и смотрит на Подтягина, ни на миг не отводя едва блестящих глаз. Поодаль, на маленьком диванчике рядом сидят Горноцветов и Колин,- и лица их как два бледных пятна.
Пансионат. По лестнице спускается госпожа Дорн и мужчина средних лет в черном костюме, котелке. На носу у него пенсне, а в руках у него саквояж. Госпожа Дорн бренчит ключами.
- Прошу простить меня, наш лифт не действует уже несколько дней…
- Ничего страшного, - вежливо отвечает доктор.
Добравшись до низу, она отпирает тяжелую дверь, и доктор, на ходу приподняв шляпу, выходит в синеватый туман рассвета.
Старушка тщательно запирает дверь и, кутаясь в черную вязаную шаль, идет наверх. Свет на лестнице горит желтовато и холодно. Тихо побренькивая ключами, она доходит до площадки. Свет на лестнице выключается.
В коридоре на втором этаже она встречает Ганина, который, осторожно прикрывая дверь, выходит из комнаты Подтягина.
- Доктор обещал утром вернуться,- шепчет старушка.- Как ему сейчас,- легче?
Ганин пожимает плечами:
- Не знаю. Кажется, - нет. Его дыхание... звук такой...
Лидия Николаевна вздыхает и пугливо входит в свой номер.
Россия. Полтава. Зима 1919.
В гостиной у дивана на кресле сидит Машенька, закусив губу, смотрит на мать, что лежит на диване, седая, побледневшая и бездыханная. На полу возле нее валяется вязание. Во взгляде Маши – полное отсутствие эмоций, настолько сильный шок, что девушка, кажется, сама даже не дышит…
Петербург. Госпиталь. Ганин, лежа в койке, дает немного смятый конверт медсестре. Она улыбается ему нежно, прячет письмо в карман. Уходит.
Девушка - медсестра выходит из госпиталя на улицу, в руке держит письмо, которое ей дал Ганин. Она мелкими быстрыми шагами идет против движения толпы людей. На улице волнения, вокруг раздаются выстрелы. Вдруг из-за угла буквально вылетает верхом на лошади мужчина, он скачет прямо на медсестру, не замечая ее. Девушка прижимается к стене, чтоб лошадь на ходу не сбила ее. Мимо по улице проезжает автомобиль, из приоткрытого окна стреляют в человека, ехавшего верхом на лошади, но не попадают в него с первого раза. Первый выстрел убивает медсестру. Она падает, а на лице ее - выражение искреннего удивлении и ужаса. Из ее руки выпадает письмо. Второй выстрел догоняет всадника и тот тоже падает с лошади замертво. Конь топчется на месте, не понимая, что делать. Автомобиль уезжает.
Россия. Полтава. 1919 год. По улице идет Ганин. Оглядывается по сторонам. В окне одного из домов он видит пожилую женщину.
- Простите, мне нужна Садовая улица, восьмой дом, - говорит он, обращаясь к женщине.
- А кто вам там нужен?
- Марья Сергеевна Беликова, - говорит он – Может, вы знаете ее?
- Так Марья Сергеевна замуж вышла и с мужем в другой город уехала…
- Спасибо, - говорит Ганин.
Он разворачивается, идет по направлению к вокзалу.
Севастополь. Ганин заходит по трапу на паром, полный народу. Проходит по палубе, садится на скамью. Паром отчаливает.
Ганин проходит на носках по коридору и возвращается в номер, где была пирушка. Алферов все еще сидит у стола. Его лицо опухло. Он клюет носом; на часовом стеклышке перед ним блестит капля водки, и в ней расплывается лиловатый след химического карандаша.
Ганин садится возле него и долго смотрит на его пьяную дремоту, хмуря густые брови и подпирая кулаком висок, от чего слегка оттягивается кожа и глаз становился раскосым.
Алферов вдруг дергается и медленно поворачивает к нему лицо.
- Не пора ли вам ложиться, дорогой Алексей Иванович,- отчетлыиво говорит Ганин.
- Нет, - с трудом выговаривает Алферов и, подумав, словно решает трудную задачу, повторяет: - нет...
Ганин выключает ненужный свет, вынимает портсигар, закуривает. От холода бледной зари, от табачного дуновенья, Алферов как будто слегка трезвеет.
Он мнет ладонью лоб, оглядывается и довольно твердой рукой тянется за бутылкой. На полпути его рука останавливается, он качает головой, потом с вялой улыбкой обращается к Ганину:
- Не надо больше...этого. Машенька приезжает.
Погодя, он дергает Ганина за руку:
- Э... вы... как вас зовут... Леб Лебович... слышите... Машенька.
Ганин выпускает дым, пристально глядит Алферову в лицо.
- Леб Лебович, вы только послушайте,- качается Алферов, хватая его за плечо,- вот я сейчас вдрызг, вдребезги, на положении дров... Сами, черти, напоили... Нет,- совсем не то... Я вам о девочке рассказывал...
- Вам надо выспаться, Алексей Иванович.
- Девочка, говорю, была. Нет, я не о жене...вы не думайте... Жена моя чи-истая... А вот я сколько лет без жены... Так вот, недавно,- нет, давно... не помню когда...девочка меня повела к себе... На лису похожая... Гадость такая,- а все-таки сладко... А сейчас Машенька приедет... Вы понимаете, что это значит, - вы понимаете или нет? Я вот - вдрызг,- не помню, что такое перпе... перпед... перпендикуляр,- а сейчас будет Машенька... Отчего это так вышло? А? Я вас спрашиваю?! Эй, ты, большевик... Объясни-ка, можешь?
Ганин легко отталкивает его руку. Алферов, покачивая головой, наклоняется над столом, локоть его ползет, морща скатерть, опрокидывая рюмки. Рюмки, блюдце, часы ползут на пол...
- Спать, - говорит Ганин и сильным рывком поднимает его на ноги.
Алферов не сопротивляется, но так качает его, что Ганин с трудом направляет его шаги.
Пансионат. Номер Алферова. Очутившись в своей комнате, Алферов широко и сонно улыбается, медленно валится на постель. Но внезапно ужас проходит у него по лицу.
- Будильник..- бормочет он, приподнявшись,- Леб,- там, на столе, будильник... На половину восьмого поставь.
- Ладно,- говорит Ганин и поворачивает стрелку. Выставляет будильник на полвосьмого. Потом оборачивается, смотрит на Алферова, который очень занят тем, что пытается снять с себя галстук.
Ганин переставляет стрелку на десять часов, потом задумывается и ставит на одиннадцать.
Когда он опять смотрит на Алферова, тот уже крепко спит, навзничь раскинувшись и странно выбросив одну руку.
Ганин, беззвучно поставив на стол будильник, долго стоит и смотрит на спящего. Постояв, потренькав монетами в кармане штанов, он поворачивается и тихо выходит
Пансионат. Темная ванная комната рядом с кухней. В узком окошке разбито стекло, на стенах выступают желтые подтеки, над черной облупившейся ванной криво сгибается металлический хлыст душа. Ганин раздевается донага и расправляет руки и ноги - крепкие, белые, в синих жилках. Лишь в левом плече виден большой шрам. Ганин дышит ровно и глубоко. Он разминает мышцы, придерживая правой рукой левое плечо. Потом он отворачивает кран душа и стоит под потоком воды, замерев от удовольствия.
Коридор пансионата, Ганин, уже одетый, стараясь не шуметь, вытаскивает в прихожую свои чемоданы, смотрит на часы. Циферблат показывает без десяти шесть. Ганин заходит в комнату Подтягина.
Номер Подтягина. Танцоры спят рядышком, на диванчике, прислонившись друг к другу. Клара уснула в кресле. Глаза у старика закрыты, лицо, цвета высохшей глины, искажено выражением муки. Уже почти светло. Поезд с грохотом проносится, и звук пронизывает весь дом. Ганин приближается к изголовью, Подтягин открывает глаза. Ласково смотрит на Ганина. Вдруг бормочет:
- Вот... без паспорта, - и судорожная улыбка проходит по его губам.
Ганин смотрит старику в лицо. Вдруг он достает из заднего кармана штанов бумажник, а оттуда – письмо. Наклоняется над Подтягиным и шепотом читает:
- Прочитала сейчас в старом журнале хорошенькое стихотворение "ты моя маленькая, бледная жемчужина". Мне очень нравится. Напишите мне все, все. Целую вас. Вот еще прочла,- Подтягина:
«Над опушкою полная блещет луна,
Погляди, как речная сияет волна».
И еще вот:
Сброшу с себя я оковы любви
И постараюсь забыться,
Налейте полнее бокалы вина,
Дайте вином мне упиться.
Ганин замолкает. Клара с изумленьем замечает, что Ганин улыбается. Открывает глаза Подтягин, чуть улыбается, сколько хватает его сил. Смотрит на Ганина, берет его руку в свою слабую ладонь. По левой щеке еле заметно пробегает слеза. Подтягин снова закрывает глаза.
Улыбаясь, Ганин чуть сжимает руку Подтягина, чуть шевелившуюся на простыне, и, выпрямившись, оборачивается к Кларе.
- Я уезжаю, - говорит он шепотом.- Вряд ли мы опять встретимся. Передайте мой привет танцорам.
-Я провожу вас,- шепчет Клара так же. Ганин выходит из комнаты.
В коридоре он берет чемоданы, перекидывает макинтош через плечо и они с Кларой спускаются по лестнице вниз. Клара открывает ему дверь.
- Благодарствуйте, - говорит он, боком выходя на площадку.- Всего вам доброго.
На мгновенье он останавливается, будто хочет что-то сказать. Помедлив он, поклонившись, не торопясь спускается по лестнице.
Клара, держась за скобку двери, смотрит ему вслед. Он несет чемоданы, как ведра. Когда он исчезает за поворотом перил, она еще долго слушает ровный, удалявшийся стук его шагов. Наконец, она закрывает дверь, стоит в прихожей. Повторяет вслух:
- Я вас провожу…- и вдруг бурно и тихо начинает рыдать, указательным пальцем водя по стене.
Тяжелые, толстые стрелки на огромном циферблате, белевшем наискось от вывески часовщика, показывают тридцать шесть минут седьмого. В легкой синеве неба, еще не потеплевшей после ночи, розовеет одно тонкое облачко. Шаги нечастых прохожих особенно чисто звучат в пустынном воздухе. Повозка, нагруженная огромными связками фиалок, прикрытая наполовину полосатым грубым сукном, тихо катится вдоль панели: торговец помогает ее тащить большому рыжему псу, который, высунув язык, весь поддается вперед, напрягает все свои сухие мышцы.
С черных веток чуть зеленевших деревьев спархивают воробьи и садятся на узкий выступ высокой кирпичной стены. Лавки еще закрыты решетками, дома освещены только сверху. По мостовой идет Ганин. Он вдруг останавливается, оборачивается назад. За железнодорожным мостом в конце улицы виднеется угол дома, в котором он жил.
Ганин идет, слегка раскачивая в руках плотные чемоданы. Он останавливается в маленьком сквере и садится на скамейку. Ганин смотрит на легкое небо, на сквозную крышу вокзала, который находится тут, совсем рядом. На воробьев, стаей собравшихся рядом с ним… Думает, спускается немного времени, кладет голову на спинку. Закрывает глаза. Слышит звук поезда медленно идущего по железнодорожному мосту. Открывает глаза, смотрит на него. Потом на часы. Встает, берет чемоданы, снова выходит на мостовую. Садится в стоящий рядом автомобиль – таксомотор. Автомобиль разворачивается, уезжает в обратном направлении от вокзала.
Железнодорожный вокзал. Касса. Ганин берет из рук кассирши билет, берет в руки чемоданы, идет на платформу.
Вокзал. Прибывает поезд. На перрон выходят пассажиры. Среди них Машенька с длинной черной косой, в скромном, но красивом платье, теплой накидке, с чемоданом в руках. Осматривается по сторонам. Ищет взглядом кого-то.
Трогается поезд. Ганин сидит у окна. Смотрит на уплывающие перед глазами Берлинские улицы. Потом он закрывает глаза и засыпает, уткнувшись лицом в складки макинтоша, висящего на крюке над деревянной лавкой.