Железные сапоги нестерпимо терли ногу. Надо все-таки было идти босиком, как задумывалось изначально. А потому что надо иметь нормальные ноги, как у всех приличных девочек, лучше длинные, хотя на длинные не всякие колготки натянешь, а не это непотребство, ломающее каблуки на каждой первой паре через неделю после покупки. А так выбирать не приходилось, и я шла по рельсам в этих - железных. Посох так и норовил застрять между шпал, приходилось его выковыривать; руки от него тяжелели, рюкзак с еще шестью запасными парами таких же железных колодок и неизвестно зачем купленными по случаю на вокзале у подозрительной старушки железными хлебами, мерной болью стучал по спине. Я шла. Солнце садилось где-то слева за спиной. Я шла на север.
Когда-то давно у него были удивительно голубые глаза. Прямо-таки до пронзительности. И эти глаза умели смотреть так ласково, так понимающе и грустно, что весь мир мог лететь к чертям, кружась и не останавливаясь, а я бы только смотрела и смотрела в это чудо до самой старости, или что там еще бывает в конце жизни.
Где-то в одиннадцать лет, возрасте когда почти у всех девочек из любого мало-мальски глубокого выреза нагло начинают лезть сиськи и во все горло распевать песни на мотив «играй гормон», я утоляла еще не ясные, но уже начинающие бушевать во мне плотские страсти чтением «Анжелики во всяких разных местах». И тогда я начала мечтать об изумрудно-зеленых глазах, как у прекрасной героини. Вы не поверите, но видимо была я настолько старательна, что одолев толстый и не такой интересный, как предыдущие том «Анжелики в Новом Свете» я посмотрела в зеркало и увидела, что мои глаза из обыкновенно коричневых, стали, нет, конечно не переливаться всеми возможными спектральными цветами зеленого, но все же каре-зелеными и даже скорее чайными. Недавно одна моя ровесница рассказала мне, как будучи примерно в том же возрасте она, мечтая чтобы губы стали больше, вешала на ночь прищепки и так спала, и через несколько месяцев таки добилась своего. Волшебная сила внушения, а вы говорите. Но даже тогда я не смела бы и мечтать о глазах голубой пронзительности, не тот знаете ли материальчик.
А потом эти глаза как то сами по себе начали тускнеть, сначала небо перестало завидовать их цвету, а потом и море в солнечную погоду. В этих новых пугающих глазах могли уже отражаться только его стальные штормовые волны, а море не любило себя в шторм.
Еще казалось, что это ненадолго и пройдет. Завтра он снова взглянет и будет все по-прежнему и этот пронзительный голубой опять затмит собой мою чайную заводь. Но они только тускнели. Он стал отворачиваться. Начал уходить подумать о своем и «побыть одному» и когда возвращался, в его глазах отражались уже только водка, боль и неизвестные города. Стало понятно, что вернуть ничего нельзя, сомнительно - было ли вообще то, что теперь нельзя возвратить и совершенно неясно, как жить с этими глазами дальше.
А однажды утром он пошел за сигаретами и хлебом. Когда курить стало хотеться нестерпимо, чай закончился, кукушка в часах попыталась хрипло рассказать что-то невнятное о каре, неизбежно настигающей людей, не ценящих время и тупо пялящихся второй час в потолок, я поняла, что он не вернется.
Первый год идти было сравнительно легко, помогало ощущение нереальности происходящего и глупая надежда, что я вот-вот проснусь, а за окном нашей квартиры видно все то же теплое море и вообще всё-всё осталось прежним: и дрянная кукушка и большой диван и даже сгоревшая электроплитка, которую он так и не успел починить. Только жутко трудно было грызть первый железный хлеб, наверняка хитрая старуха подсыпала в него примеси внеземного происхождения. Хотя грех жаловаться на раскрошенные зубы и кровавые десна - яблочно-металлический привкус хлеба даже успокаивал, как легкий наркотик, в голове туманилось и идти становилось легче.
На второй год пришло понимание, что само собой ничего не образуется, идти придется дальше и кажется до самого конца, но я стала напевать новую песню Дианы Арбениной «нежный мальчик, морячок в клешах индиго» и полгода продержалась исключительно на морском энтузиазме.
На третьем году ко мне начали прилетать птички, некоторые из них нежно чирикали в ухо, некоторые нагло норовили сесть на плечо, потом стали прибегать подозрительные зайчики и белочки, которые пытались завести со мной душещипательные беседы о царствии божьем и о том, что все есть суть суета сует и все проходит и это пройдет. Белочки с зайчиками получили пинка железным посохом, после чего охмурять меня проповедями перестали, а птичек я решила оставить, все-таки твари божьи.
На четвертом году я хотела было изучить-таки глубинную психологию, проникнуться высшим дао, заняться горным альпинизмом и научиться танцевать испанские танцы и в особенности танец пассадобль, но кому это могло быть интересно? Пятый и шестой годы запомнились мне только переменами сапог.
В начале седьмого года я остановилась у таблички «Малая Вишера», скинула шестую пару
сапог с совершенно истлевшими железными подметками, достала из рюкзака седьмые, сверкающие металлическим хромовым светом и надгрызла шамкающим, уже почти беззубым ртом седьмой хлебец.
Еще через несколько часов в холодном предутреннем свете я увидела Волшебный город, молчаливый и величественный и львы-сфинксы приветливо улыбались мне на набережной черной реки. Дом я нашла почти сразу же, я никогда не заблуждаюсь в незнакомых местах. Вот есть люди с «топографическим кретинизмом», а у меня все с точностью до наоборот. Иногда даже хочется заблудиться, и увидеть в неизведанных местах что-то незнакомое, манящее и обязательно жутко интересное, так хренушки. Двор-колодец обдал ледяным холодом, скрипнула ветхая дверь подъезда, я поднялась на второй этаж. Дверь конечно же оказалась приоткрытой. В квартире было сухо и пыльно, сюда явно давно никто не заглядывал. «Ха, царь-девица наверняка завела уже себе свеженького любовничка из молодых драконов» - подумала я. Сняла рюкзак, седьмую пару сапог, поставила посох у двери и на цыпочках прошла из коридора в комнату с полумраком задернутых штор.
Финист спал на спине раскинув руки, такой же, каким я помнила его семь лет назад. Грудь его медленно и ровно вздымалась, иногда он присвистывал и слегка ворочался, но спал крепко – видно, что не разбудить.
Снилось Финисту, что дают ему Нобелевскую премию и стоит он на сцене в зале у доски с формулой большой, гениальной, простым людям непонятной. А все в зале сидят, ахают и я сижу во втором ряду, рядом с его другом. И уж премию ему дали и все отхлопали, а я смотрю на него не отрываясь и шепчу: «Сокол ты мой ясный». Друг его говорит: «Да хватит смотреть, что ты там не видала» и голову мою отвернуть от него хочет, а я отмахиваюсь от друга, как от мухи назойливой и продолжаю смотреть на Финиста, надышаться не могу.
И трясла я его и колотила и словами бранными называла – спит Финист. И тут увидала я иглу сонную в подушку вколотую. Протянула к ней руку. Повернулся Финист, застонал. Тогда я как не в себе стала, иглу золоченую вмиг вынула. Финист вздохнул тяжко и затих. И тихо-тихо стало вокруг, а я стою с иглой этой в руке, а как дальше быть – не знаю.
И тут вошли две женщины, каждая с четырьмя глазами на лице, посмотрели на меня ласково и печально и с собой увели. Больше я Финиста и не видела.
А свадьба? Свадьбы не было. Не во всякой сказке свадьба бывает.