КУКОВАЛА КУКУШКА
(предисловие)
Еринец
июнь 2008 год.
«Копша…. Копша….» - привязалось, будто язва, то ли имя, то ли кличка. «Отстань, ты, судорогово зельё!» - не помогает. Да еще и кукушка где-то за Яранью в леске не перестает гавкать – охрипла уж за день то.
День какой то несуразный.
А начинался как! Да как? Обычно, когда выезжаю на рыбалку. Горшок. Чай. Сигарета. Рыбацкие причиндалы да сумка с «тормозком» на заднее сиденье «Жигулей» и вперёд.
На рыбалку!
В Еринец!
На Ярань за голавлём!
В Еринце возле дома, у которого в прошлом году стояла моя палатка, остановился. Двигатель машины заглушил, дверку открыл. Благодать кругом неописуемая. Соловьи по кустам из кожи лезут, стараясь перепеть друг друга и прочее птичье «человечество».
Благодать быстро нарушается. Полминуты не прошло, а уже вездесущий комарёнок возле уха замузжыхал. «А, зараза, без тебя уж тут не обойтись!» - и по шее себя хлопнул, куда подлый «пернатый» присел было, чтоб кровушки моей хлебнуть. Я, конечно, промазал. Дверь захлопнул, машину завёл и к реке поехал, где, как уверен был, ждали меня «великие дела» - а, если без вывертов, рыбалка.
Комар снова объявился, опять на шею сел. «Ах ты, паразит! «Зайцем» едешь, и водителя кусать собрался» - хрясь по собственной шее. Отъездил «зайчишка – мальчик серенький».
В пойму Ярани скатился и в петлю реки заехал. Слева мелкий перекат, на котором еще стоят останки бывших свай временного моста, строенного в былые времена летом на время страдных дел. Прямо передо мной глубокий омут. Воду в нем крутит и под противоположный берег струями бьет. Посреди омута вершина дерева, съехавшего вместе с земляной глыбой берега, от течения вихляется, будто на ветру былинка. Мне не интересна ни яма на реке, ни перекат мелкий.
Целью моего вояжа является перекат, что выше омута. Он глубок, с обеих сторон над ним нависают «шапки» ивовых кустов – а это излюбленное место голавля. У меня, правда, есть и другой «объект» ловли – сорога. Я и рассчитывал ловить на три удочки – одной голавля, на горох, а другими двумя сорожку на ручейника.
Ветерок прохладный рябью темнину омута тревожит. Небо ясное надо головой – согласно прогноза «…. температура +15, небольшой дождь, давление 758 мм. рт. ст….». Самое главное, что ветер северо-западный, при котором клёв пренепременен. Конечно, если давление не меняется. А в тот день все параметры указывали на то, что от рыбы отбою не будет.
Удочки от багажника отвязал, от них две отделил. Эти на головля поставлю, как донки. Для насадки надо поймать лягушонков - одно из любимых кушаний «гаврюшки» - как я про себя называю объект ловли. Минут пятнадцать ползаю по траве около воды, отлавливая «гаврюшкин дилекатэс». Затем закидываю удочки так, чтобы лягушат подтащило струёй воды к деревьям, склонившихся над водой, но ровно настолько, чтобы не утащил попавшийся голавль наживку в коряги – ушедшие под воду стволы ольхи.
Забросив «донки», подыскиваю место между кустами ивняка, чтобы с удочками самому угнездиться.
В одну прореху между ивами ткнулся – не поглянулось, к другой перешёл – подходяще.
Вот тут и скокофонило в голове «Копша… Копша….», - но быстро смолкло, ибо занятие доброе такое, как закидывание удочек, отвлечёт от любой головной и прочей напасти.
Две удочки с ручейником забросил, на рогульки приладил – благо место насиженное, кто-то уже в этом месте удил до меня и приспособу оставил. На третью удочку горох насадил, закинул наживку на середину реки, а саму снасть некуда пристроить – руголек мой предшественник только две оставил. Благо куст небольшой наклонён над водой. На него и положил «телескопину», а комель просто в осоку приткнул.
Всё расставлено, всё закинуто-раскинуто: «Масть пошла», - удовлетворенно потираю руки и лезу за сигаретой. Но вот она выкурена, «охнарик» щёлчком запущен чуть не на середину реки, а поклёвок нет.
«Будут!» - я уверен, но для этого надо «кофийка» дёрнуть. «После первой рыбки», - возражаю себе.
Рыба, однако, не торопится. Ветер усилился. Соловьи примолкли, а кукушке за рекой все изменения в погоде по боку – расквохталась: «Ку-ку…. Ку-ку….» - спасу от неё нет. Да еще и, будто в издевку, в голове снова заколготилось своё уже: «Копша…. Копша….» - дрязня будто лесную ветреницу.
Всё же «уболтал» рыбешку, смутил её свежим ручейником. Попалась сорожка «половинного стандарту» - если в кулаке её зажать, то хвост будет виден, а голова нет – либо наоборот. Снова наживка летит в реку, а я не встаю – вдруг ещё одна поклёвка? Все же поднимаюсь – «уговор дороже денег» и даже, если сам с собой договариваешься. К машине иду за сумкой со снедью….
День выдался не «рыбный». К четырем часа дня поймал пяток сорожек; голавлишку «цельного стандарту» - и голова, и хвост из кулака торчит; еще с десяток пескаришек и «шишклеек». Донки сработали, даже не один раз, но голавль не брал – четырех лягушат изжевал и выплюнул подлый.
А тут еще туча наползает. Приходится в машину «имущество и провиант» относить. Закапало, но дождь так и не собрался. Туча уползла в сторону, солнышко выглянуло. В третий раз за день свитер снял.
Снова усиживаюсь на бережку в ожидании «пятиминутки», когда сорога берет – только успевай удочку закидывать. По моим «данным» время это приближалось.
«Клевать начнет, а мне вдруг кофейку захочется?» - бреду к машине за сумкой с припасами. Провиант взял, а возле старого кострища лежит кусок доски-пятидесятки – и её под мышку зажал, чтобы угнездить на бережку с большим «конфортом» милую сердцу задницу.
Снова кукушка ожила за рекой, а в голове отдается: «Копша…. Копша….».
К удочкам спускаюсь, а там диво! Левая удочка, на которой ручейник насажен, дугой выгнута, а леска за куст утянута.
«Голавль!» - бросаю под ноги и сумку, и доску. Удочку хватаю, тащу, но голавля на конце нет! Конец лески зацеплен за комель другой удочки, которая течением утягивается. «Что за диво? Откеля?» - и голову вправо поворачиваю. Удочки, с насаженным на её крючок горохом, на кусте нет! «Да это же моя удочка!» - узнаю родную снасть, плавающую в реке. «Дурень! Удочку то не закрепил», - костерю себя и тихонько подтаскиваю плавающую в реке «телескопку», на которой явно кто-то сидит и не малый. «Дурень! Дурень», - как заклинание бормочу, ибо понимаю, что дуракам везет и, если не называть себя так, то удача махнет хвостиком и была такова. В такт моим словам расстояние между дурнем и голавлём сокращается. Вот уже наклоняюсь к воде и осторожно беру в руку комель утянутой голавлищем удочки. А дальше уже дело техники, благо, что сачок под рукой оказался.
«Шесть секунд бандитской работы» и голавль на берегу, бьётся в сетке сачка. Хорош! «Килограмма полтора!» - оцениваю вес «удачи». Слегка ошибся – на полкило, но это уже по рыбацкому раскладу ничто, а лишь «проза жизни», в которой всё, увы, намного мельче, нежели в мечтах и видениях.
Снова удочки закинул, на досочку-пятидесятку сел, как на лавочку. Стал клёв ждать. Не дождался.
После поимки рыбищи день снова обрел светлые очертания. Уже кукушка не так нервировала, в голове не так навязчиво «Копша, Копша!» колготилось, а за спиной в траве невытащенный из сачка трепыхался голавль. «Надо ж так повезло дурню, - про себя кумекаю – удочку рыбина уволкла, а ему даже в воду лезть не пришлось, чтобы инструмент свой рыбацкий достать и саму рыбеху!».
Кофеёк из термоса замутил, уже подостывший – но не кипятить же, а вдруг клёв? Ветер стихать стал, а за рекой снова кукушка раскудахталась. А у меня после рыбацкого «счастья» и доброго потрясения в голове уже иное: «Ё-маё, а ведь Копша то Большаков!» - осеняет меня.
Вот это сюрприз! И сразу же что-то в мозгу, будто щёлкнуло, и всё услышанное в последние месяцы вдруг стало ладно ложиться в некую последовательную цепочку событий. Казалось пред тем, что и состыковать то все осколки не получится. Как в жизни.
Оказалось, можно. И встреча в родительскую субботу на кладбище 87-летней баушки Иры – мамы Одуванчика, совсем не видится чем-то невероятным. Вполне жизненная ситуация: приехала мама на могилу сына. Привез её из Кирова внук – всё обыденно. Только зовут его, как и меня Сергей Николаевич – мало ли тезок? Много, не поспоришь. Только он, получается, внук моего деда Василия, а это уже интересно. Правда, я постарше на пару лет и дни рождения у нас в разное время – у меня весной, у обретенного вдруг брата осенью, а то бы уж совсем, как в сказке получилось. А тут не сказка, в которой мудрость, а жизнь в которой сплошная замудренность….
Зимой прочитал записки Серафима Смирнова. Видимо писал он их от случая к случаю. Начинались они с того, что он берданку из потайного места вытащил, а потом вдруг расчёты пошли – сложение да вычитание одним столбиком. Что считал? Похоже, что собранный урожай, а чего не указано:
«…. 1920 – полтора «сам» - 80 пудов
1921 – 6/7 «сам» - 71 пуд…..»
Потом вдруг свадьбу коммунарскую описывает, на которой были они со своей женой Густей посаженными родителями молодых. После голодного двадцать первого года взяли они на воспитание девчушку годовалую Ирушку. Ирушка эта Одуванчику матерью приходится.
Ещё про страшного медведя, задравшего человека, будто бы посланного Господом за прегрешения. Кого, за что?
А эта фраза что значит? «…. а кабы я не в того стрельнул, так эть Господ то на меня наслал болесть, али погибель каку. Опять жэ не послал, значица праильно всё, а кабы не так, дак эдак всё извернулося, будто я и не виноват, но эть грех….» Попробуй такую абракадабру расшифровать – одни «кабы» да «эть». И после идёт про «рулетку», которая вертится не по воле Бога, а сама по себе, а, значит, может «огреть не виноватого, и тогда получаеца, што не того….».
Снял я копии со всех страниц тетрадки с записями, после изрезал «по эпизодно» и сложил, как мне казалось, последовательно. Что из этого получилось? Читайте, коли время позволяет. Говоря языком Серафима Смирнова (живи он в нашем 2009 году): «…. эть кризис теперича надолго людей без дела оставил, а коли так, тодды и делать нечего – рази што книжки всякия-разныя читати….». Или писать, как я…..
Рулетка – азартная игра: шарик пускается на кружилку….
В. И. Даль
Одиннадцатилетними отроками были отданы братья Большаковы Евсей и Прокоп в частное учебное заведение первого разряда. Проучились год, сдали успешно экзамены и дальше бы учились, но в мае следующего 1910 года здание, в котором располагалось учебное заведение, распоряжением Министерства народного просвещения было передано для открывшейся мужской гимназии.
Для продолжения образования в августе указанного года пришлось снова проходить испытания братьям, как и всем их соученикам. И эти испытания под силу братьям оказались – сметливы оба да «башковиты», как про них отец говорил – Евсей-старший.
Мало, что в ученье друг другу не уступали Евсей и Прокоп, они обличьем то своим схожи были, до такой степени, что только матушка их и различала всегда безошибочно. С отцом же приключался, бывало, конфуз, когда не мог он определить, кто из сыновей Прокоп, а кто Евсей. Да и понять можно было мужика – дело его извозное непростое, месяцами дома не бывало, особенно в страдную для извоза зимнюю пору, когда вернувшись из Нижнего, через день или два уже ладил свои сани на север в Архангельскую сторону или обратно - в Казань.
Обличьем братья схожи, как две половинки одного яблока, но вот характеры, как огонь и вода – разные. Евсей в мать – тих и скромен, а Прокоп в отца уродился – и хватка в нём деловая рано просыпаться стала, да и в словах он твёрже и уверенней – не терпит всяких «авось» да «кабы». На уроках арифметики Евсей, не спеша берётся за решение задачки, в смысл её цифирей вникает, а Прокопу главное, чтоб в ней «жизнёвое» было – тогда он брался за решение с азартом. Если есть в задаче торговое дело – это для Прокопа главное. Евсей тоже справлялся с задачами и даже иногда обгонял в этом деле торопыгу-Прокопку – ещё и задачку до конца учитель не дочитал, а он уж счёт начинает. Сбивается с мысли Прокопка, нервничает, а брат тем временем по полочкам всё разложил и, глядишь, объехал неуёму-брата, но молчит – жалко ему брата.
У Евсея другая забава – гармонь. От деда, материного отца, остался инструмент – вятская гармонь мастеров Колеватовых. До чего голосиста! Да и не мудрено…. Когда тульская то гармонь попала на Вятку, поломал ее музыкант: то ли в пиру, то ли так - от безрукости. Однако сам же и починил её. А после, мало того, ещё по подобию тульской гармошки и другой инструмент сладил. При этом голосовые железные пластины поменял на медные, отчего гармонь заиграла на особый лад, а пластины медные не ржавели, а, значит, были долговечней железных. Такая гармонь от дедов передаётся внукам, а уж от них дальше через поколение.
Прокопка только год с небольшим в гимназистах был. У отца дело ширилось, помощник нужен. Из чужих людей не с руки брать помощника, когда свои сыновья обучены грамоте. К тому же и самому Прокопке надоело задачки «на гумаге» решать, которые не сулили ничего кроме отметок – пусть и хороших. В цифрах, конечно, интересно и на уроках в гимназии разбираться, как делят, например, имущество после смерти какого-нибудь купца. В жизни то всё не так просто – и судятся, и рядятся родственники за каждую копейку да вещь самую бросовую. Решали задачки и по подсчёту убытков или прибыли в деле торговом, но всё это было опять же «гумажное» и не заставляло думать о действительном барыше, который даёт любое дело. Однажды и Евсей-старший поинтересовался, какую задачку Прокоп решает? А тот решал задачу по расчёту с наёмным работником. Отец условия задачки прочитал, хмыкнул.
- Так не быват….
- Почему?
- Не быват эдак-то… Может, где и быват, но не у нас…. Ты поглянь чё получаца…. По-твоёму, надо отдать кажному роботнику по десять рублёв? А работников десять?
- Да.
- Итого сто, по твоёму? А эть можно иначе. На червонец имям выпивки выставить, а посля по семь рублёв заплатить.
- Так ведь обман…
- Никакой не омман… Не из карману же у роботников вытащил, а с обоюдного согласья….
Задумался Прокоп. Ведь прав отец. Хоть и грех обманывать, но ведь так и есть по жизни, а в задачках все купцы праведники, а работники и непьющие, и работящие.
«Да в жизни не так. А коли в задачках скучных столько занятного, то в жизни то во сто крат занятней», - подытожил свои ребячьи размышления Прокоп, а тут и отец с предложением идти в помощники-напарники к нему….
Прокопка ответил согласием, хотя его и не требовалось – раз отец решил, то так и быть тому. С этим не спорят……
Когда началась война с германцем, извозных дел добавилось. Заказов много, всё срочные – вынь, да положь – война ведь.
После Крещения в 1915 году отправились Евсей-старший и Прокопка в Нижний. Морозы стояли лютые, никто не решался в такую непогодь в путь пускаться. Ждали, чтоб отпустил мороз хоть самую малость. Но Большаков, мужик упрямый и азартный, разумных доводов не слышал будто – уж очень заказ то выгодный.
Обычно собирались подвод по двадцать-тридцать и ехали гуськом, растянувшись на версту – и веселей, и, случись беда какая в пути, всегда помогут товарищи по извозу. Хоть добрым словом ободрят, и то ладно.
Еще двух мужиков уговорил Евсей-старший отправиться в путь, невзирая на мороз. Уехали в четвером в Нижний, а вернулись обратно лишь эти мужики, а Большаковы, будто в воду канули.
Из рассказа вернувшихся из поездки мужиков следовало, что в пути Евсей занемог, и пришлось им с Прокопкой остановиться в какой-то деревне под Семёновым на пару дней. Мол, отлежится чуть Евсей и дальше двинут.
Мужики со своими делами разделались и обратно. Большаковых не встретили, возвращаясь - подумали, дескать, пока мы со своими делами в Нижнем валандались, Евсей то с сыном и проехали. Еще и в деревне, где оставались Большаковы, поинтересовались, мол, как земляки то наши.
- Уехали, как и намеревались…. Евсей то полежал мал-мали, полегчало ему и поехали оне, - пояснил мужик, у которого останавливались по нужде своей отец с сыном.
- Покеда мы товар от сдавали да отсыпалися с дороги, оне, можа, тем мументом и прибыли в Нижний. Но нма то эть в друго место, а Большаковым на станцею, - растолковал один из возчиков жене Евсея Большакова.
- Можа, запировал где Евсей от? – неуместно предположил его напарник.
Прошла меж тем неделя, другая. От Большаковых ни слуху-ни духу. Жена Евсеева в полицию обратилась. «Дело» завели, однако поиск ничего не дал.
Лишь через год из Нижнего сообщили, что, примерно, через две недели после отъезда Большаковых из дому в один из участков был приведён для дознания некий Прокоп Большаков, разхазившийся в одном из кабаков города. Однако, задержанный опамятовался, ущерб, нанесённый дебошем, возместил и по причине замирения с владельцем заведения был отпущен.
Что случилось с Большаковыми? Почему Прокоп один шлялся в Нижнем по кабакам? И был ли это Прокоп или некто с его документами жил и здравствовал на свете? Где отец его Евсей? Ни на один из вопросов ответа так и не удалось получить. Может, лихие люди ухайдакали мужиков и по их документам проживают теперь где-то. Может, еще какая напасть приключилась с бедолажными – ломай теперь голову, недоломаешься.
Коли живы были, то непременно объявились бы, что им прятаться – таков был окончательный «приговор» судьбы и молвы людской.
Остался Евсей-сын с матерью вдвоём. Ни капиталов у них, ни дела. Оказалось, что все деньги, какие были Евсей-старший вложил в товар, который и повёз в Нижний. Началась тяжба судебная, дом требовали кредиторы продать, чтобы с ними рассчитаться.
Но тут сумятицы семнадцатого года начались. Деньги дешеветь стали неимоверно. Весь долг тянул на две буханки хлеба к тому времени, когда «дело» до суда дошло – всё удавалось откладывать его. Мать, как правопреемница дел мужа своего, умом слегка тронулась, и в суд её по этой причине нельзя было до выздоровления призывать. Сидела она тихая целыми днями возле окна и сквозь мутное стекло вглядывалась в прохожих на улице. Если вдруг «узнавала» в ком-то пропащих своих мужа и сына, быстро вскакивала и на улицу бежала. Останавливала увиденного человека и в лицо его вглядывалась. Если же человек успевал скрыться за углом, не преследовала его, а начинала вглядываться в лица всех подряд прохожих, чем смущала и незнакомых, не знавших о её беде; и знакомых, которым от знания беды женщины было не легче. Попробуй ко увернись от взора, в котором кроме безумия еще и жалость проглядывается да вопрос каверзный до души буровит, мол, не знаешь ли….. А кто может знать, коли розыск результата не дал. Помаялась два года сердешная да померла тихо на Купальницу (20 мая).
Евсей сидеть без дела не мог и, промаявшись до весны без дела, нагодовавшись с матушкой, которой до еды дела не было – покормят, так поест, устроился работать в плотницкую артель. Работали они на стороне. Хаживали в соседние губернии – то в Нижегородскую, то по Вятской своей в разные города.
Однажды (более двух лет уж проработал в артели, уже мать схоронил) возвращался Евсей из Нижнего один – артельщики задержались, уж очень их заказчик знатно угостил по окончании дела. Доехал на попутной подводе до Семёнова, там с попутчиками распрощался, переночевал на постоялом дворе, а с утра на следующий день отправился пешком в деревню, в которой останавливались отец с братом по болезненной нужде.
Нашёл того мужика, у которого останавливались Большаковы, но тот лишь отмахнулся, дескать выспрашивали меня и ваши яранские мужики, и здешние из околотка. Да, были, подтвердил Евсею сказанное раньше, но уехали, едва полегчало старшОму. Лишь что-то смутное и услыхал от других людей, которых выспрашивал в следующих деревнях. Вытаял в стороне от тракта, сказывали, весной пятнадцатого года в овраге мужик с разбитой головой. Никто его не опознал - не из местных, значит. А кто да откуда, кому надо выяснять? Так и похоронили, как неизвестного. Объяснили, как могилу неопознанного на краю сельского кладбища найти.
Постоял около неё Евсей и в смятении – то ли отца это могила, то ли еще кого и побрёл в Семёнов. Пришлось ему возвратиться по следам отца и брата аж вёрст на двадцать.
Идёт Евсей и все думает – отец не отец в указанной могиле покоится? Никак не верится ему в погибель родителя. «Ведь они вдвоём были, значит, и сгибли бы оба», - решил и вроде поуспокоился.
В Яранск вернулся, а из дома всё подчистую вынесено. Даже вторые зимние рамы утащили. В доме, хоть и не зима ещё, а только к Покрову дело идёт, холодина. Русскую печку протопил, но тепла в доме не прибавилось.
Походил из угла в угол, снова дров принёс и во новой тепленку запалил. Огонь разгорелся быстро, сухие поленья облизывает, будто кот сметану. Лавку к печке придвинул, сел на неё. Пламя лицо обжигает, но по спине холодком шибает. Накинул шубейку отцовскую старую и дырявую, на которую даже шаромыги не позарились - так и валялась на полатях с тех пор, как спали там Евсей с Прокопкой, а старая овчина изголовьем у них была.
Пусто в доме, пусто и на душе у Евсейки. Из добра только и есть, что на нём одето да в котомке инструмент плотницкий да исподнего пара. Думает, что с домом делать? Продать? «А вдруг отец с Прокопкой объявятся всё же – мало ли куда по нынешним временам могло людей занести нелёгкой, а жить негде?».
То, что матушка весной померла, так тут уж не исправить дела. А если отец с Прокопкой вернутся, а жить то и негде? Уж лучше пусть будет какая-никакая крыша над головой. «Вернутся, так в шесть рук да три головы мигом всё сладим – и рамы, и крышу», - размечтался, пригревшись у печки Евсей. Еще и ворота упавшие вспомнил.
«И ворота новые тесовые сладим….».
Очнулся от грёз. Понял, что несбыточные мечтанья эти. «И дом бросить нельзя, и без присмотру, как его оставить?» Кругом – куда ни кинь, везде клин.
«Кабы хозяйка была?» - снова в мечты понесло Евсейку. Мысль и проста, но с другой стороны и не настолько – пригласи бабу и пусть смотрит за домом. За чужим то хозяйством, кто приглядывать будет, как за своим? Никто.
«Другое дело – жена….». Но её ведь найти нужно и не так просто, что первую попавшуюся девку увидел и тащи в дом – татьством тут не решишь ничего. «Полюбовно надо чтоб…. Вот кабы Пелагею…» Вспомнил Евсей зазнобу, что на реке Вятке в деревне Петрушонки проживает, ошарашившую его когда-то своей красотой. Только вот замужем она. «Но ведь война идёт, мало ли чего с мужиком то могло сделаться….».
Вспомнилось лето тринадцатого года. В то лето по пути в Вятку завёз Евсея отец к своей тёще – баушке Авдотье в деревню Боренки. Баушка жила с младшим сыном Егором и его женой Фисой да детками ихними. Хозян больше на стороне работал – уходил всяк сезон на «железку» и месяца по три-четыре дома не бывал. Поэтому хозяйство было небольшое – корова из скотины; курей полтора десятка. Ещё огород обеспечивал семью нихитрой овощью. Тем и кормились, а деньги, что Егор зарабатывал, откладывали, чтобы новый дом со временем построить. Даже наметили начать дело на следующий год, но помешала война.
Неделю погостил Евсей тогда у баушки, а тут собралась тётка Фиса в Петрушонки. Там другой сын баушки жил – Степан. У него семья большая – жена, тоже Фисой звать; её мать да детей шестеро. Чтоб прокормиться двух коров держали, овец дюжину. Лошадь своя в таком хозяйстве просто необходима. Сена этому «стаду» много надо. Поэтому боренковская родня каждый год помогала с сенокосам. Егора в том году не было, и вместо него Фиса взяла с собой Евсея – парень то уж немалый, не хуже мужика сработает.
В знойный полдень пошёл Евсей тогда купаться на Вятку. Луга широкие, до реки надо ещё идти тропинкой, что по ивняку петляет, ныряя под развесистые ветки кустов. Выбежал к Вятке, а там баба или девка, а, может, и вовсе русалка – не понял даже – стоит по пояс в воде и нагая совершенно. Увидал парень диво такое, развернуться хотел и дёру дать, но не может. Ноги свинцом, будто, налились. А тут ещё и обернулась дева речная……
Запутался в мыслях своих Евсей. Печь протопилась, угли, еще играющие синими огоньками, сгреб в закоулки подины, но покинуть насиженное место не решается. Да и куда от него денешься, коли прилечь даже с дороги некуда. Разве что на полати, но и там на голых досках, пусть и под шубейкой, не належишь много.
Не заметил, как от размышлений в легкую дрёму погрузился. И уже не огоньки мерцающие видит, а закат будто багряный. Лето в самом его разлёте, луга заливные кое-где уж выкошенные и девки на высоком берегу Вятки – хороводом выхаживаются и песни распевают. А одна из них, Пелагеей звать – уж замужняя вроде баба, но там же, в круге девичьем почему-то, на Евсейку глядит ласково, будто на робёнка своего. Еще и взглядом приманивает к себе. Грудь у неё под сарафаном вздымается в такт шагам, а взор на него устремлён.
Хочет Евсей к Пелагее подойти и сказать в ответ какие-нибудь слова баские, но гири будто пудовые к ногам привязаны, шагнуть мешают. От незадачи такой, слёзы из глаз выступили у парня. К чему бы это – девка манит, а молодец в слёзы? Будто малый да неразумный, не понимает, какая тяга к молодицам парней тянет. Ростом то уж вымахал три сажени без четверти, а понятия никакого. Слезины то в горошины крупнщие на щеке скатались и покатились к подбородку, да зависли на нём. Обидно Евсёйке, что так неладно получилось. От смущения глаза опустил, как за три года до этого, когда выскочил он на берег Вятки, чтоб искупаться, запарившись на сенокосе, а там стоит по пояс в воде Пелагея и нагишом. Евсей хотел развернуться и убежать, но под ногой сучок хрустнул. Оглянулась баба, а парнишка стушевался вмиг и, будто вкопанный, замер на месте – и бежать не может, и глаз отвести не в силах. А бесстыдница даже грудь свою не прикрыла. Стоит себе да от солнца, склонившегося к закату, щурится и, будто ослеплённая лучами его, не видит, что предстала в постыдном виде перед парнем.
Отпустила тогда сила земная Евсейку и убежал он, лишь, скрываясь в кустах. расслышал, как засмеялась Пелагея и крикнула вдогонку: «Куда ж, ты….».
Старался не вспоминать Евсей о том конфузе, но вот он сам пожаловал в дрёму русалкой-бабой Пелагеей. Смотрит он на неё, но слов не находит. А у той тоже слёзы выступили на глазах, но не было в них уже той бездонности, какая прежде поразила парня. Поволока печали, будто лёд матовый, застлила взор. Опустились веки Пелагеи, сама она повернулась и уходить будто стала. Глядит ей в спину Евсей и недоумевает, что ему то делать – за девкой идти, так ноги не идут. Может, окликнуть? Так голос пропал. А Пелагея, еще миг, и вовсе растворится в зареве закатном. Рукой попробовал махнуть, чтоб остановить, уходящую, но пальцы ожгло закатным огнём.
Очнулся, а это он руку в печь тянет, и её жаром топочным уж припекать стало. Отдёрнул руку. Пальцами пошевелил и за подбородок взялся. А на нём слёзы зависли, пальцы ту влагу ощутили. Хотел слезинки те пальцами ухватить да разглядеть, но что увидишь в потёмках? К тому же и рука горячая, высохла враз.
«Звала Пелагея….» - истолковал приснившееся Евсей.
Стал подробности привидевшегося вспоминать, но что-то изменилось будто в яви. Вроде и Пелагея его звала, но в закат-огонь уже другая девка уходила и его манила за собой. И знает он другую то девку, но вспомнить ни имени, ни того, чья она – не может.
Шубу на плечах поправил, кашлянул и тут сообразил: «Да это же мама!»
«Звала куда то…. А эть это к погибели примета то….» - не по себе стало Евсею, холодок по спине пробежал, будто ветерок из сеней прорвался через плохо прикрытую дверь.
«Но эть не пошёл я….» - успокоился малость, но думать о виденьях не перестал.
«Огонь удержал…. А это к чему? – новый вопрос, но тут же и ответ нашёлся успокаивающий – Знать, что-то удержит на этом свете….» - И снова задремал.
Пелагея у родителей одна была. Рождались и братья-сёстры, но умерли в младенчестве от скарлатины. Их маленькие холмики на кладбище, будто груздовники, облепили могилы деда и бабки. Когда уж и родителям Пелагеи очередь пришла занять там место, оказалось, что место в оградке одно – тяте его отвели. Когда же матушка следом за мужем отправилась на погост, пришлось ставить её гроб поверх баушкиного. К этому времени Пелагея уж и в девках была.
В тринадцатом году осенью посватали Пелагею, а до этого было у неё целое лето сладкого девичьего грёзованья. В сенокосную пору жили семьи будущих молодых на другой стороне Вятки в шалашах. Работали всё светлое время. После нелёгкого дня ухайдканные, да видно не совсем, гуляли до петухов Пелагея с Еремеем по речной косе, где и ветерок свеж, и комаров нет, и где в зеркале спящей реки отражалось не купол сумеречного неба да перистые облака, а намётки счастливого будущего.
Дни жаркие стояли, хотя и освежающий ветерок с Вятки чуть задувал, но прохлады от него не было разгорячённым работой людям. Поэтому тянуло в тенке полежать да окунуться в приютных водах реки. Ан, нет – сенокос. Стога надо ставить. Бабы наверху сено утаптывают да правят стог, чтоб горб у него плавную выдержанную форму приобрёл и радовал глаз своей добротностью. Даже малые в той работе на важнецких местах – с бравым видом гусар, восседая на крестьянских лошадях, волокушами сено к стогам подвозят. По два уповода трудятся на лугах – один с утра до полудня. Затем в самую жаркую пору отдыхают труженики, а после опять до заката кипит работа. Только в полдень и удавалось искупаться. Ох, как нравится эта забава Пелагее! У неё и место для купания своё было. Рыбаки по ивняку натоптали узенькую тропку, которая выходила к неширокой протоке. А там бакалда глубокая - в ней и приноровилась купаться Пелагея.
Так и плескалась бы целый день в одиночестве и неге, но однажды её вольное пребывание на протоке было нарушено племянником Анфисы, живущей наискось от Еремея. Может, и случайно набрёл парнишка на это потаённое место, а, может, и следил. Сам то он не местный – в Яранске жил, но к тётке прислали его, гостившего у баушки в Боренках, чтоб помог с сенокосными делами. Не маленький уж, пятнадцать годов ему, а по росту и вовсе парень. Чуть не на голову выше Пелагеи этот яранский «гренадёр».
Увидала парня Пелагея, но не смутилась. От вида ногой девки испугом глаза лешачонка осоловило. Поняла это Пелагея и лишь усмехнулась да поплыла от берега. Через несколько саженей оглянулась. Думала, сбежал наблюдатель а тот стоит, как вкопанный. Пришлось окликнуть.
- Ты чей?
- Большаков, - откликнулся, значит, не совсем окаменел.
- А как звать?
Парнишка смешался чуть, но ответил.
- Прокоп.
- Вот что, Прокоп…. Ты либо отвернися, либо ступай в друго место.
Назвавшийся Прокопом паренёк только сейчас, видимо, понял, в какую конфузную ситуацию попал. Дошёл до него смысл происходящего – могут ведь подумать, что он подглядывал за девкой, а не случайно оказался на берегу протоки в том же месте, что и она.
- Угу….- лишь проговорил невнятно и дальше стоит, таращится на купающуюся Пелагею.
- Чего, «угу» то?
- Счас…. – и, сорвавшись с места, будто получил хорошего пинка под зад, убежал.
«Испугался, знать, падежонок эдакий….» - подумала Пелагея, вслушиваясь, как трещат сучки под ногами убегающего парня.
- А Фиса его Евсейкой зовёт, – тихо проговорила Пелагея – «Значица, выслеживал паразит, раз соврал», - пришла к такому выводу и снова тихо усмехнулась. «Красотой то любовался парень, а не покушался на неё…. Ну ин ладно…. Ужо подковырну Фису то» - подытожила свои раздумья и, счастливо улыбаясь, торопко пошла к своим – надо еще перекусить, после чтоб до заката в работу впрячься. «А потом ещё и с Ерёмкой до петухов бродяжничать…» - не радоваться ли девке?
Случайная та встреча вскоре забылась. Сенокос, жатва, а осенью свадьба. Хорошо ей было в пятистенном доме мужа. Вся семья они двое, да отец, овдовевший к тому времени уже почти с десяток годов. Молодые в маленькой половине жили, покуда ребятишками не обзавелись – так определил хозяин дома. Сам же в большой половине остался жить. Но не потому, что барином себя чувствовать хотел, а потому, что «дело» у него своё было. Плёл он «морды» и бредни – все рыбаки округи старались его изделия приобрести. Уж очень они баские на вид и уловисты в рыбалке. По этой причине вся половина избы, в которой жил Никанор Ефимыч – тятя Еремеев, была завалена лозой да готовыми рыбацкими снастями. Вечерами у мастера собирался весь местный рыбацкий люд – тут и самогонки другой раз клюкнут, бывает и песни поют. Больше разговоры ведут умные. Бывает, и лаяться или даже руками махать начнут, но хозяин, придерживающийся старой веры, быстро беспорядки пресекал. Не потому что был силён и могутен, а потому что уважаем рыбацкой братией был. Одно послабление разрешено в доме Никанора Ефимыча – стопка водки, две от сила, но из особой посуды, которая и хранилась отдельно от остальной.
Хороший мужик Еремей: и ласковый, и добрый. Последнее сперва умиляло даже, но после показалась эта доброта излишней. Как в церковь идут, старается всех нищих одарить. От каких, спрашивается, шишей? А у него всегда отговорка припасена – жаль, дескать погорельцев или обездоленных. «Мы то ведь в дому живём…» - и вместо полушки, норовит нищенке семишник в руку всучить.
Пелагея пеняет ему на эту щедрость, граничащую с расточительностью, а него и на это резон находится – дескать, погорельцам какой прок от полушки, да и от семишника того же проку не намного больше.
Дома тоже Еремей всё с лаской да улыбкой. Пелагеюшка да Пелагеюшка. Ладно вроде всё, но чего-то будто не хватает. Хоть бы раз «рыбонькой» или «ласточкой» назвал - не дождёшься, будто пенёк недогадливый.
Пытается оправдать Пелагея мужа и подладиться под Еремея, уже себя шпыняя мысленно: «Эдак, поди, и начинают с жиру то беситься». Сама же понимает, что и это фальшь – в ином дело. Но в чём? Так и ломала голову, пока однажды не вспомнила взгляд, каким на неё глядел Прокоп-Евсей, когда купалась она в Вятке. С тех пор нет-нет да и вспомнит тот конфузный случай да ещё и представит, что не убеги тогда парнишка, может, и случилась бы у них любовь, о которой грезилось в девичестве. И глядел бы на неё всю жизнь тот «гренадёр» восхищёнными глазами и говорил слова – одно другого краше. Наплывали эти грёзы минутно и не свили вороньего гнезда в голове Пелагеи, а лишь кукушкой-вертихвосткой влетали на краткое время в мысли, чтоб, прокуковав, тут же улетучиться, не оставляя ни следа, ни памяти….
Прокопка жизнь свою у лихих людей вымолил, когда они товар отняли, а их с отцом раздели до исподнего и к деревьям привязали, чтоб помёрзли заживо. Прокопка плакать стал да умолять, чтобы пощадили его и не губили жизнь молодую.
- Оне то отжили, - как последний довод, привел и на отца кивнул.
Главарь лихоимцев хмыкнул, бороду почесал.
- Отжили, говоришь…..
- Отжили, атаман….. Отжили….. – слёзы ручьями текут у Прокопки по щекам. – А я вам сгожусь еще.
- Можа, и сгодисся. А делать ту чё умеешь?
- А всё, атаман, могу…. Считать…. Грамотён…. А чё не умею, ак эть подучите.
- Ладно, коли грамотёшке то обучен…. Отвяжите, - приказал подручным своим.
Евсей-старший изподлобья глядит, как сын заливается слезами да мольбами.
- Прокопка, Бога то побойся…. Перед швалью то чё дерьмом исходишь….
- А чё Бог? А чё Бого от… Он де чичас, когда нас жизнёв лишают.
- Это кто же шваль то? – подскочил к Евсею подручный атамана Серашко Опойка.
- Ты и есь шваль, коли на большу дорогу с татьством вышел.
- Слышь, Варфол Ксимыч, как об нас бают? – и в лицо Евсея пнул валенком, но не шибко, а так, чтоб только из носу кровь пошла «для красеи» - как он пояснил свой пинок.
- Отойди, Серашко…. Право слово мужик от говорит…. Токо мы то уж не совсем нехристи. Вот с сыном твоим о жизне явонной калякаем. И правильно говорит он, что нетути здеся Бога….
- Здесь он… Здеся…..
- Здеся? Чичас ты его увидишь, - и новый удар по лицу.
Лицо у Евсея дернулось, глаза закрылись было, в ожидании следующего шпынька, но оправился мужик. Вскинул лохматые брови и глазищи его под ними вдруг округлились шаром выпуклились, а в них огонь. Может, и не огонь вовсе, а кровь, что на снег из носа его натекла да в зыркалках расширившихся отразилась?
Отпрянул Серашко Опойка, отступил к саням, на которых атаман сидел.
- Чё деять то, Ксимыч? Чё деять ту…
- Чё-чё… Ентого отвяжи, - на Прокопку, повизгивающего на привязи у берёзы, указал.
Отвязали парнишку.
- Дайте ему вобратно шубейку и валенки явонныя.
- Пушшай сам и берёт. Не барин, чай….
Прокопка и не ждал, когда ему одёжку подадут. Сам подскаочил к саням, на которых поверх отнятого товара еще и одёжа их с отцом в одной куче валялась. Шубейку свою накинул и стал рыться в вещах, выискивая отцовы валенки – уж очень доброй катанки они были. Нашёл и быстро напялил их на ноги.
- А он не дурак, - снова хмыкнул атаман Варфолко.
В валенки Прокопка заскочил, стал шубейку на груди стягивать, чтоб согреть нутро её и самому от собственного тепла прижиться к одежонке.
- Так баишь, отжили оне, - отвлёк Прокопку атаман, указав на Евсея.
Прокопка вздрогнул, будто отходя от сна и возвращаясь в мир, но лучше бы наоборот, чтоб явь была сном.
- Да-да…. Отжили….
Евсей, погрузившийся было в что-то своё, далёкое от ужасной действительности, приподнял слегка голову, полуупавшую на грудь.
- Ты чё мелешь то? Про отца эдакое сказать….
- А чё я? Я чё…. Обоям погибать то? Лучче эть онному, поди.
- Ох…. – только и смог на выдохе произнести Евсей-отец и уткнулся взором в синеющие на морозе и уже потерявшие чувствительность пальцы ног, будто со стороны наблюдая, как холод-смерть всё больше и больше полонит его.
- Ну ак чё-ж… Теперяча ты наш….
- Ваш…. Да-да, ваш… - поддакивает атаману Прокопка.
- Наш, да не совсем….
- Как? – недоумение в глазах Прокопки. Неужели этого мало, чтоб от жизни в шайку лихих людей взяли?
- А так…. Делом должон доказать, - Варфолко протянул Прокопке топор.
- Зачем? – испуганно глядит на топор новоиспечённый татька, хотя уже понял, для чего подают ему этот инструмент, вечный спутник отца в его извозных делах.
- Он же заколеет. Так облегчи страданья отца….
- Но эть грех на душу озьму….
- А ты уж взял ево, - Евсей выбрался из смертного оцепенения.
Прокоп замер. Будто его на морозе голым держали да босым.
- Н-ну!, - Варфолко взглядом, будто прожёг насквозь Прокопку, но, видя, что тот окаменел, слегка убавил в голосе и взор смягчил – Ну-у….
Прокопка поднял топор и сделал шаг в сторону привязанного к берёзе отца.
- Прокли…. – удар обуха в висок и замолк навечно Евсей Большаков…
Серашко вздрогнул, а Варфолко отвернулся, перекрестился и плюнул.
- Ты вот что…. – атаман ткнул в плечо Прокопку – оттащщы свово родителя в овраг да снегом хоть запороши. Все не так собакой висеть будет.
Прокоп будто очнулся, и кинулся трясущимися руками отвязывать отца от берёзы. Затем схватил под мышки и поволок через лес к оврагу.
Только скрылся отцеубийца за деревьями, Варфолко приказал своёму «войску» рассаживаться по саням и ехать прочь от нехорошего места.
Серашко попробовал возразить, дескать, с собой надо парня то прихватить либо кончить.
- Мало ли куда сдуру то кинется, если оставить так….
- Не кинется. На ём теперя кровь отца, а не нас. Мы то чё? Лишь добра мал-мали прихватили, а он пошёл сам на смертоубийство.
- Но эть попадёт в хороший оборот, так вытянут с его всё. И про нас тож….
Серафим хоть и прозывался Опойкой, но пьющим не был. Опойки – так называлась деревня на Пижме, откуда он родом был. Голова же у него светлая была, только набекрень слегка – ему «богатства надо много», как он объяснял свою жадность. Не раз его Варфоломей Максимыч (за глаза Варфолко, а в глаза уважительно Фомей Ксимыч) удерживал от излишней ретивости в воровских делах, приводя резонные доводы, что всё не уворуешь – «надо и чесь знать – всё на земле уж меж народом поделенО, след собачиться с народом не надобно.
И тут никак не уймётся Опойко.
- Тоды, Ксимыч, дай вентарь от. Надо тута его и уложити бы.
- Не дам…. Не след…
- Так ведь шубейка на ём знатна… Да и валенки баскИ….
- Серашко, уймися! Ладно ли за валенки живу душу из челавека вынати?
- Так нет…. Но енто… Ведь свидетель.
- Какой свидетяль? Он чичас в угол какой-никакой забьётся и тише мыша будет. Енто покеда он шустёр от, а коды дойдёт до его, чё сотворил, ему и жись не в жись будёт.
- Эдак…. Эдкак….
- Полико ты, грех от какой – не отмолиться, - поддержали атамана и людишки его, изрядно проколевшие на морозе в своих куцых шубёнках.
- Его завалишь – на себя грех возьмёшь, а ему супостату облегченье случится. Ужо пушшай поживёт с эдаким то грузом…
Когда Прокоп выбежал на дорогу, лихие люди уже скрылись за поворотом. Сперва он кинулся за ними, но остановился вдруг, как вкопанный, что-то ясное в голове мелькнуло – то ли предсмертный взгляд отца, длившийся мгновенье; то ли недосказанное проклятье по слуху резануло. Развернулся и снова по снегу стал пробираться к оврагу, в который отца сбросил и снегом закидал – вдруг еще жив. Добрёл до бровки оврага и снова остановился, не решается спуститься да ещё и вспомнил, перед тем, как зарывать, мельком глянул в глаза отцовские, а те уж неживые – остекленевшие будто. «Не спасти тятю…» - будто с облегчением даже подумал и обратно к дороге уж по натоптанной тропинке заспешил, «Самому теперя надо спасаться», - ожгло будто голову, а ухо щипнуло морозцем – знать прихватило.
Уши трёт, чтоб не обморозились, а сам по дороге бежит, под ноги не смотрит. Пнул что-то. Глянул, а это бумажник отцовский. «Разбойники, видать, потеряли» - сообразил. Поднял его, стал во все отделения заглядывать – пусто. Да и то – какие они были б разбойники, если лошадей и сани, гружённые товаром, забрали, а бумажник выронили? Сперва деньги выгребли, а потому уж выкинули его за ненадобностью....
..... А дело у Серашки появилось самое неотложное и заторопился он с ним к Варфолке. К дому его подбежал и по стеклу затарабанил так, что чуть стёкла не потрескались. Не сразу появилась в окне заспанная физиономия хозяина. Заместителя своего по «суветской» работе увидал, рукой махнул, дескать, сейчас выйду.
Выходить Варфолко не спешил, от порога ещё и вернулся квасу попить. За ворота ещё не вышел, а Серашку уже тараторит, будто из «максима», осыпает словами несвязными.
- Енто…. Ксимыч… - и ещё разные слова, меж собой несвязанные.
Варфолко «стрекулиста» одёрнул.
- Да окстися ты, судорожный…. Чё случилося то? Хто переодетый?
- Ак этот… Которого не пришибли по твоей милости…. Тодды его не ушшучили, кода он с отрядом заявлялся, так он топеря плотником нарядился и вынюхивает. Вынюхивает, прям лис-лисафей….
- Ты. Серафим, толком скажи. Безденежный Прокопка чё ли заявился? Или, как его там, «таварышш Копша»?
- Ну-у….
- И чё?
- Ак как чё? Он ведь под артелшшыка вырядился.
- А пошто енто ему?
- Хто знат. Можа, под нас копати удумал?
- Думашш? – Варфолко задумался.
- Ак и думать не надо…. Как есть нарывает чёй то. Ч.К. уездная, поди, послала прознать, где да как Советска власть ладится. Он и решил с нас зачать, чтоб, значица, поклёп возвести на тя и меня, а посля к ногтю обоих.
- Да-а….
- Чё делать то будём?
- Чё-чё? Чё в лесу не доделали, то чичас поправим. Погоди ужо тут, я оболокуся да выйду.
Спящего Евсея, выждав, когда в селе угомонятся самые несонливые, утащили Варфолко и Серашко за село, где была уж привязана к тыну крайнего домовладения кобыла председателя совета. Ни Коляка, ни сторож даже ухом не повели, когда пронесли мимо них брыкающегося человека.
Евсей спросонья понять не мог, почему вдруг задыхаться стал. Когда в себя пришёл, понял, что на голове у него мешок, во рту тряпка, а самого тащат куда-то. При этом и его ни о чём не спрашивают, ни сами меж собой похитители не разговаривают. Что вражина не один, Евсей понял по тому, что лежал он у одного на плече, свесившись к заднице, из которой в свою очередь нет-нет да шел дух злой. Евсей еще подумал чуть нешутейно: «Сколько ж этот паразит гороху сьел, перед тем как за мной явиться?». Другой рядом семенил, слышно было, да иногда подсоблял поправить ношу на плече главного похитителя.
Несли Евсея, судя по времени, саженей триста. Наконец остановились. «Прибыли», - подумал Евсей и тут же полетел вбок куда-то, шваркнувшись о какие-то доски. «Телега», - сообразил. Хотя не до дум было, бокам несладко пришлось от падения – соломки то похитители не подстелили. Просто, когда остановились, лошадь тихонько заржала – видимо, хозяину своему обрадовалась.
Затем куда-то поехали. Евсей на какое то время отключился – то ли в забытье впал, то ли просто уснул, намаявшись за день при ходьбе так, что даже такая незадача, как похищение, неизвестно что сулившее, не отвратили от желания выспаться. Сон всё же прошёл через какое-то время и по той же причине – воздуха не хватает. Что будет, кто его везёт – эти и другие вопросы отогнало одно желание – вздохнуть полной грудью, а не довольствоваться ошмётками воздуха, втягиваемыми носом.
За всю дорогу похитители не произнесли ни одного слова – видать, так всё у них слажено и заранее оговорено, что каждый, не оглядываясь на другого, делал своё дело. Однако продолжаться так не может без конца и один, чей голос показался знакомым, спросил другого.
- Как кончать то будем его?
«Да это же давешний начальник!» - обрадовался было Евсей, но тут же сник – чего радоваться то, будто неизвестно, что начальники и есть первейшие тати и воры.
- Как-как? Как он отца свово, так и мы его….
- А кто кончать то будет, Ксимыч?
- Решим…
Тряска, выматывающая душу и отдающая в голову тупой болью, прекратилась, наконец. Приехали. Евсея грубо стащили с телеги, но оставили стоять на ногах. И мешок, сняли с головы, кляп вытащили изо рта. Заложник вздохнул полной грудью, исполнилась его недавнее желание. Об этом и подумал. И еще в голову следом пришла уверенность, что раз дышать стал, то и жить дальше будет, ибо всё творящееся какая-то шутка или нелепость.
Похитителей и впрямь было двое. Один здоровенный мужик: борода смолёная, но с проседью, а в ней, будто воткнутый нос и две промоины глазниц. Другой, полная ему противоположность, мелкий и лицо какое-то, будто сморщенное, с маленьким носиком и щёлками маленьких и недобрых бегающих глаз. Ещё куцая бородёнка даже в безветрие от лёгкого ночного движения воздуха шевелится.
«Как у козлёнка», - сравнение в голове Евсея мелькнуло от вида жиденькой растительности на подбородке Серашки. Он даже чуть не рассмеялся, но хватился – опять ведь рот заткнут вонючей тряпкой.
- Чё, паршивец? Како-тако дело те супротив нас приказано сначить? – Мелкий мужичонка, которого уже видел Евсей на постоялом дворе и знал даже по имени – Серафим Нилыч, с вопросом подступил.
- Не знаю я дел никаких…. И никто мне ничего не приказывал….
- Врёшь….
- Чё вам надо то, мужики? – недоумённо спрашивает Евсей мужиков, глядя в глаза здоровенного мужика, понимая, что он тут всё решает.
- Это тебе надо от нас. А вот чево, мы чичас и выясним, – не унимается Серашко, мелким кутём крутясь около Евсея, и стараясь перехватить его взляд.
- Ничё мне от вас не надо. Мы с Колякой шли по работе. Подряд у нас на избу.
- Знаем твою роботу и твои подряды. Не скажешь, будет с тобой то же что и отцом твоим.
- А чё с отцом то моим? – совсем в тупик Евсей угодил – чувствует.
Мелкий заржал ехидно и часто, здоровый лишь ухмыльнулся.
- Чечас узнаешь, коли не сознаешься, - согнав ухмылку с лица пояснил бородатый.
- В чём сознаться то?
- Како дело супротив нас замыслил?
- Да ничего я и не мыслил…. Спать лёг на лавке и всё….
- Хватит лясы точить. Вяжи его к берёзе Серафим.
Евсея подвели к толстенной в обхват берёзе с шероховатой и потрескавшейся корой. Прислонили к дереву и обмотали вожжами, связав их тугим узлом за стволом постаревшей повислой красавицы. Затем здоровенный мужик вытащил из-под охапки сена, кинутой на передок телеги, где сидели возницы, топор и протянул мелкому Серафиму. Евсею стало не по себе. Лишь в этот момент до него стал доходить смысл происходящего – его и в самом деле собираются убить. Но за что?
Серафим отшатнулся от протянутого ему топора, руки за спину отвёл.
- А чё я? Я то чё… Тодды то яэть говорил, чтоб околевал он, - и в сторону Евсея головой кивнул – А ты - сам околеет…. С грехом пушшай живёт да мучица….
- Ты чё, Серафим? – здоровенный мужичина помрачнел, глаза сделались чёрными и злыми – Хошь, штоб я сперва тебе башку снёс?
- Ты чё? Ты чё, Ксимыч?
- Н-на! – и чуть не насильно всучил топор Серашке. Тот съёжился, будто не страшное орудие ему брать предстоит, а дерьмо с лопаты, но руку протянул и топор взял. Поднял его чуть выше головы и к Евсею двинулся. Шаг, еще шаг….
- Погодите, тати! – закричал Евсей – Дайте хоть перекреститься перед погибелью.
Серафим, будто ужаленный, отскочил и на Варфолку смотрит. Тот тоже молчит, недоумённо глядя на Евсея.
- Погоди, Серафим. Он эть прав. Нельзя грешну душу без покаяния крестного отправлять туды, - и пальцем указательным в крону берёзы ткнул.
Затем опять хмыкнул чему-то своему и к дереву подошёл. Руки Евсею развязал.
- Крестися. Встреча тебе предстоит с отцом твоим.
Евсей на колени хотел встать, но вожжи держат крепко, не пошевелишься. «И на том спасибо…», - мысленно поблагодарил «благодетелей», и стал креститься. Страшно сделалось, но после каждого слова молитвы - тихого, будто заклинанье, становилось легче. Смерть уж не казалась такой ужасной, только узнать бы ещё, за что она в неурочный час? Да ещё эти непонятные слова об отце – что они то значат?
Помолился Евсей и взор к убийцам вернул.
- Воля ваша….
- Не мог-гу…. – чуть не завопил Серафим.
- Мешок на башку тогда напяльте, - будто издеваясь, подсказывает Евсей и не Варфолку смотрит, глаз не отводя.....
....В последних числах мая 1920 года прибыл Илья Дувано на вокзал, чтобы поехать в Новониколаевск. Поезд подавали на посадку после полудня. Сразу же начиналась давка, но Илья протиснулся сквозь толпу, осаждавших вагон красноармейцев, весьма успешно и занял место в середине вагона у окна, что было вдвойне удобно – и время коротать, наблюдая за остающимися за стеклом станциями приятно, и в душном вагоне от окна все же тянет свежим воздухом. Последнее особенно важно, ибо духотща в вагоне, казалось, жила в нём и ожидала паасжиров, будто, алчный зверь своих жертв.
Попутчиками у Ильи были в основном красноармейцы да несколько баб-спекулянток, прятавшихся при каждом обходе контролёрами вагона под лавку, вытирая при этом широченными подолами юбок почти сплошь заплёванные полы.
Илья смотрел на происходящее с отвращением, ибо вся публика в вагоне беспрестанно курила. При этом после каждой затяжки всяк норовил плюнуть в проход, вследствие чего некоторое время спустя, ходить по вагону стало опасно – можно поскользнуться. А несчастным женщинам приходилось падать на этот пол и, размазывая слюнявую «кашу», занимать «плацкарту» под сиденьями.
Налаженное движение поездов было лишь до Вятки и шли они даже по некоему подобию расписания. Составлен поезд из пассажирских вагонов – хотя и третьего класса. А вот после Вятки поезда, как узнал Илья из разговоров всёзнающих соседей-красноармейцев, ходят непонятно как и ехать предстоит до Новониколаевска в теплушке. Если до Вятки поезд идёт около двух суток, то, сколько времени понадобится на оставшуюся дорогу, и предположить трудно.
От безделья Илья разглядывал своих попутчиков, а больше смотрел в окно, на цветущие сады да на молодую зелень деревьев, радующихся началу лета. Но вот взгляд его упал на лавку возле себя, а по ней вша ползёт. Сперва дернулся, будто испугавшись, но вспомнил, что врач Воронов ему дал дезинфицирующую жидкость от тварей, наказав периодически смазывать ею руки и шею.
Натер Илья указанные места, снова было глянул в окно, но взгляд его спустя малое время снова уперся в лавку возле себя, а там уж не одна вша. Стал давить тварей. Красноармейцы заметили эту «вшинную охоту» и сразу же «стрелы злословья» перенаправили на «охотника». Послушать, так вшей они не боялись. Мол, не все они тифозные.
- Где-то и не сыщешь с тифом то вошек, - проговорил какую-то явную несуразицу сосед Ильи, молчавший до этого.
- Где не сыщешь? – уточнил Илья.
- А в частях воинских.
- Это почему же?
- Вши то разные бывают, - начал «ликбез» сосед-красноармеец – Оне, коли не тихвозныя. так и проку от их нету. А надо, чтоб с тихвом были, тоды хорошо.
- Чего же хорошего?
- Так. ежели тифом заболеешь. так в отпуск опустят на излечение.
- Но ведь умереть можно?
- Можно, конечно. Но охота то пуще неволи. Вот и идут мужики в лазарет да просят вшей тифозных у больных. А те эть тоже не дураки. Продают заразных то вшей с себя. Быват, до тышшы рублев за спичячный коробок цена то доходит.
Сидевшие рядом другие красноармейцы подтвердили сказанное.
- Эдак… Эдак и есь…
- Усё праильно….
- Не все же мрут то. Вот я….
В Вологде удалось Илье купить тарелку пустых щей всего за десять рублей. Капуста и картошка едва означены были в хлёбове, но горячий навар взбодрил и сколько то насытил даже.
В Галиче Илья обменял часть махорки на солёную рыбу, а за деньги купил каравай хлеба. В вагон вернулся в предвкушении трапезы, слюной рот наполняется. Даже пришлось сплюнуть её на перроне перед тем, как в вагон сесть.
Перекусил. Вроде радоваться надо, но что-то, гнетёт будто. Во внутренний карман кителя полез, а там бумажника, будто и не было, а в нём и деньги, и документы. Вспомнил, когда за хлеб рассчитался, то бумажник в боковой карман положил и стал к поезду пробираться сквозь толпу, выскочивших за провизией красноармейцев.
Из бокового же кармана только ленивый да безрукий бумажник не выудит. Остался Илья без документов, в том числе и проездных. За сто вёрст до Вятки сняли его с поезда и привели в милицию.
Допрашивать стали. Рассказал Илья всё, как есть: дескать, был делопроизводителем при лазарете в Питере, и вот добирается к больному отцу в Новониколаевск. Его выслушали, даже посочувствовали, потому что известно было, что ворья на «железке» несчётно и только раззявь рот, мигом обиходят. После объяснили, что верят ему, но вот нужно как-то подтверждение получить об нём из Питера. Задержали, одним словом. И, чтобы напрасно не сидел он на казенных харчах, предложили поработать у них в отделе писарем. Мол, и время пройдет, и какое-никакое пособие на дорогу получишь.
Илья замялся, а надо бы соглашаться, другого то выхода всё равно не найти в его ситуации. Пояснил, мол, устал и хочет отдохнуть, а заодно и подумать над предложением.
Поместили его для обдумывания «момента» в кутузку. Часа не прошло, заявился начальник ее.
Илья начальника кутузки сразу узнал – заметная личность. Шрам на щеке и форма всё та же матросская. Даже вспомнил фамилию, на сразу, правда, а порывшись в памяти. «Кошкин…», - нет. «Кочкин…» - похоже, но тоже не то. Наконец вспомнил – Кочкарёв. В той памятной поездке в Гатчину Кочкарёв был в составе матросской команды. Во время одной из остановок ему удалось достать самогон. Сначала втайне от всех пил он зелье со своими товарищами, но затем – шила в мешке не утаишь – стали громогласно обсуждать выпивохи предстоящую службу в Гатчине и при этом прикидывали, что бы умыкнуть «из царёва и царевишнего добра» полезного для хозяйства.
Пришлось даже их урезонивать. Кочкарёва и его собутыльников отвели в купе проводника и приставили часового. Перед арестом, конечно, обезоружили. Командовал караулом Илья.
Кочкарёв тоже признал «одноотрядника» Даже сперва радость от встречи как будто высказал.
- А! Их благородьё! – в глазах вроде и намёка на злобу нет. Илья даже подумать успел, что теперь то уж точно всё образуется. А в благодарность за помощь хотел дать согласие поработать пару месяцев писарем-делопроизводителем. Вслух же сказал.
- Да уж, господин Кочкарёв….
И тут Кочкарёв озлобился вдруг.
- Всё в «господ» играешь, паскуда «белая»?
- Вы что…. – смешался Илья, – Я просто оговорился, - и чуть лебезиво добавил, - Новая то жизнь недавно. Вот по привычке и сносит язык на «господ».
Кочкарёв слова Ильи, будто не слышал.
- Будут те господа. Шшас ужо…. – и ушёл.
Через полчаса Илью снова для допроса повели. О том, чтобы поработать в милиции, и намёка нет. Кочкарёв вывернул всё так, что получалось, будто Илья «самая контра из контр».
- Я же после Гатчины сразу в лазарет делопроизодителем…. – попытался оправдаться Илья.
- Врёшь! Ты на службу к Краснову перешёл, - кричит Кочкарёв.
- Да нет же. Нас отпустили…. Только оружие отняли….
- Врё-ёшь! – не унимается Кочкарёв – Это нас отпустили, а вы служить Краснову остались.
Илья пытался объяснить, что их отпустили через день, а на службу даже и не приглашали.
- А чем докажешь? – крепко всадил Кочкарёв.
- Не чем сейчас… Но ведь можно проверить. Запрос….
- Проверим. Вернее, проверят, те, кому это положено делать… - и отвели Илью в местное ЧК, а оттуда уже на баржу….
Избавившись от мыслей о пережитом после отъезда из Петрограда, Илья поднялся на берег. Ветерок от реки свежит, но оставаться здесь нельзя – мало ли какой рыбак увидит. Но и спать хочется, веки, будто свинцом наливаются, на глаза опускаясь.
«И пускай! Сколько же можно без сна?» - подумал так и лег на травку лицом к реке.
Когда засыпал, солнце в затылок светило, а проснулся, оно уже с другой стороны к горизонту клонится.
«Это что же получается? Целый день проспал», – и почувствовал, что сил заметно прибавилось, в голове ясность появилась, но, с другой стороны, тело всё ломило. Чтобы ломоту из тела выгнать. поднялся и стал гимнастические упражнения делать, а в заключение еще и на руках прошел несколько саженей. Затем глянул на реку – вверх, вниз, с бережка спрыгнул на песок и к воде побежал. Около воды китель скинул и на бревно, водой занесенное на косу, положил. В Вятку зашёл по щиколотку и мыться стал, хватая пригоршнями прохладную воду и плеская её на лицо, грудь, плечи, спину.
Стало легко, мир, будто поменялся, а всё происшедшее в последние дни было сном. Всё бы так, но взгляд остановился на плавсредстве – люке баржи, без которого не добрался бы он до берега. А тут еще и кукушка ожила в лесу. Снова стала оглашать пустым счётом округу. «Кому ж ты, вредина, гадаешь без остановки? Мне?», - мысленно вопросил у шалопутной горланицы Илья – «Напрасно, голубушка…. Ох, напрасно. Мне там – на барже уже нагадано», - а, что нагадано, и сам не поймет. И снова предыдущий вечер вспомнился страшной несуразицей, спутав весёлость и бодрость от радостного пробуждения…
С низовьев реки туча грозовая наползала, вроде кукушке бы замолчать полагалось, но, видимо, находилась кукушка достаточно далеко от Вятки, чтобы обращать внимание на приближающуюся грозу. «А с чего это я взял, что кукушка перед грозой молчать должна?» - озадачился Илья и стал невольно считать отсчитываемые лесной гадальщицей года. Цифры в голове перематывает в известном порядке, а в такт счёту вопрос вертится: «Кому…. Кому?». А тут еще трое сотоварищей в бездну баржи ухнули. Но нет не все. Вот один из троицы упал раненый рядом с люком. Небольшой человечек с наганом в руках тут же подскочил к нему. Выстрел в голову с расстояния в сажень и ногой дергающийся труп в трюм. А затем рычащий крик: «Следуяш-шый!». И дальше колесо казни катится.
Следующими были Илья и «Гренадёр», а кукушка не унималась. «Нас двое. Может, нам и гадает?» - подумалось Илье, когда поднимался на баржу….
«Получается, что мне одному гадала. А сколько я тогда насчитал тех «годов?» - и попытался вспомнить. «Два раза я начинал считать. И оба раза до двух десятков досчитал…» - возвращается ко вчерашнему счёту Илья.
Получалось, что не менее пятидесяти годов тех получалось. «Даже по самому скромному подсчёту получается, что жить мне до 1970-го года». – закончил размышления Илья, вытираясь кителем, как полотенцем. Влажный китель накинул на плечи, озноб пробежал по телу.
Опять увидел «плот», на котором от баржи плыл. Подошёл. Попробовал приподнять. «Тяжела, паскуда…» - выругался на красноармейский манер. Прикинул вес люка – пуда три, не меньше. Подивился, что одной рукой с такой махиной управился.
И тут услышал.
- Эй…. Эй!
Голову поднял, на берегу Пелагея стоит. Скорым шагом направился к ней Илья, снова восхищаясь дивностью вечера. Когда же приблизился и увидел что-то тревожное на лице Пелагеи, сник несколько: «И чего ж такого дивного то? Провалялся целый день на комарах…»
«Проспал. И что? – оправдывается – день то еще не кончился», - что имел ввиду при этом и сам не понимает, но то, что день был необыкновенный, уже ясно. Если разобраться, то это был первый день жизни после второго рождения – а такое не многим дано.
- Илья…. Илья…. – Пелагея часто дышала. Видно, торопилась.
- Здравствуйте. Пелагея… А как вашего батюшку звать?
- Иван… Но недосуг сичас любезности рассыпати.
- А что так?
- Искать вас завтра зачнут.
- Кто же?
- Отряд приехал в деревню… Баржу ишшут… Людей опрашивали. Кто-то видал, что баржу вниз поташшыло, на с её будто бы плыл кто-то вплавь…
- Ночь же была, - растерянность в голосе Ильи.
- Кака в юне ночь? Завтри одне по нашому берегу с поиском подут, а други по ентому. Бежати вам надобно.
- Да-да… - соглашается Илья.
- А куды ты побежишь то? Кругом леса да болота. Либо имают тя, либо загинешь в трясях да лузьях.
- Но у меня же документы будут… Вы обещали.
- И чё толку с того. Оне ведь провожатых с деревни озьмут. А имям известно. что Еремеюшко то мой помер.
- А если по тому берегу? – предположил Илья – Удалиться от реки куда-нибудь…
- По тому берегу и надоть двигать ту. Я сичас перевезу вас на наш берег, а тама покажу куды идтить то, - занятный говор у Пелагеи. Илья невольно вспомнил солдат из своего взвода – вятских. Их человек пять было. Про них говорили, что «хватские». Не без этого, но в остальном служили не хуже-не лучше, нежели из других краев мобилизованные.
- Мы сичас через Вятку переправимся, ужо, посля деревню нашу обойдем. Ишшо мал-мали провожу тя, а дальше роскажу, куды идтить то.
- А куда?
- Выведу вас на дорогу, по ёй дойдитя до Черемисской. Черемисскую обогните и в Якуничи попадёте. Тама в крайней избе тётка моя живёт. Иё, как и меня, Пелагеей звать. Она Еремея токо на свадьбе видала, потому им и приставитеся.
- Значаит, до Черемисской? – уточняет Илья.
- До Черемисской, а посля на Якуничи.
- Ага, на Якуничи. А в них живет в крайней избе тетушка Пелагея.
- Ну…. Токо тётушкой то не называй. У нас эдак не говорят. Тётка – дак тётка. Мать – дак матка.
- Как!? Матка? Это ж надо, как косноязычно.
- Уж, как язычно, так и язычно. Чё типерича рядить ту.
За разговором к лодке Пелагеи подошли.
- Грести то умеешь ли?
- Не пробовал, но давайте, попробую.
- Нет уж… Раз не грёб, так разом то и не сумеешь, - Пелагея села за вёсла. Илья оттолкнул лодку и неловко, едва в воду не грохнувшись рядом с нею, запрыгнул в неё.
Вечер чудный. «И кукушка не квохчет», - с тихой радостью отметил Илья. Вода у борта лодки, будто масляная, растекается бесшумно в стороны. Лишь размеренно весла о гладь речную ударяют, да уключины поскрипывают в такт взмахам.
С полсотни саженей отплыли от берега, как из протоки – Илья увидал - наперерз им другая лодчёнка плывет. В половину меньше Пелагеиной и легче, значит.
Мужик с винтовкой сидит в челночке. Носом ткнулся в борт Пелагеиной лодки.
- Ого, Пелагея! Оплакивашь сыночка, значица….Оплакивала сыночка, а выплакала добра молоца. – И к Илье сразу с вопросом: «Хто таковой?»
Пелагея мужика знала.
- Тебе та кака болесь, Прокоп?
- А болесь не у мня, а у кого то-ето другова. А не тот ли ето молодец, которово искати завтри будуть? Оне тама токо на поиск собралися, а имям ево тёпленька – хфрухта ендакого – приставлю.
- Прокоп, те то какой антирес в парне. Он эть росстрелу избёг. Совсем эть молоденький.
- А мине чё? Барин, хоть и молодой, но всё ровно эть не кристианин. Потому в расход их всех – и молодых и старых.
- А те то чё, Прокоп, баре такого сделали, что ты их всех готовый ухайдакать?
- А ни чё покеда не сделали, а оставь их сарствовать, так оне опять исплутацию на выю взвесют. А супротив паренька твово я ничё не имею, но раз сказано, что всех их туды, значица туды - палец вверх вскинул.
- Побойсь Бога, Прокоп. Ты и так уже наделал делов. Батюшка наш всю робятню грамоте обучил, а вы его в чеку спровадили. Пошто всех православных то под онну грибёнку стригчи?
- А я и не стригу. Справидливость должна вострожествовати – раньче оне барствовали, а топеря наш черёд.
Илья слушал эту перепалку молча, не перебивая говорунов. Ему уже примелькались «человеки с винтовкой» и он уже реагировал на них, как на нечто забавное - не более.
- Ак черёд от пушшай, но православных то своих почто убивати?
- А топеря православных нет, говорят. Теперичь Советска власть вместо бога будит. Она и Бог, и суд его. А вообче то хвать болтати. Греби Пелагея к берегу я в твою лодку пересяду, чтоб на мушке держать барина то.
- Не барин я, – всё же огрызнулся Илья. – Мой прадед барином был, а после уже инженеры….
- А по мне, што барин, што анженер – онна контра. Греби, Пелагея!
- Иди ты, Прокоп… - послала было Пелагея земляка.
- Я те поду! Я те поду. Вишь, вентарь у мня. Шшас молодца твово пригрею, коли не повертаешься.
Пришлось подчиниться. Прокоп сел в лодку Пелагеи, свой челнок привязал к корме. Сам тут же угнездился.
- Садись, барин, за вёсла, - приказал, усевшись.
- Не умеет он.
- Пушшай учица.
Илья и в самом деле никогда не брался за вёсла. Даже, учась в гимназии, когда в городском парке можно было взять лодку за небольшую плату и покатать барышень, не довелось ему испытать радость от простого катания на лодке по тихому водоёму. Да и барышень у него не было.
Пришлось подчиниться. Сел на лавочку, взялся за вёсла. Представил, как ловко ими Пелагея орудовала, и сделал взмах. Вёсла разнобойно ударили по воде, подняв веер брызг. Лодку развернуло носом вдоль реки. Несколько капель попали в лицо Прокопу, он заматерился.
- Вот безручьё то барско! Эдак мы до утра не доплывем.
Илья еще раз попытался сделать гребок, но вёсла опять не в лад ударили по воде. Прокоп понял, что «на барине далеко не уедешь».
- Пелагея, садися сама грести. А ты, барин, на перёд садись. И, мотри, шутковать не вздумай. Я эть не погляжу куды стрелять – что в тя, что в Пелагею.
- А меня то чё?
- За кумпанью, - Прокоп захихикал.
Илья поднялся, чтобы уступить место Пелагее. Чуть подался назад, винтовка Прокопа уперлась ему в поясницу. Он отвел ствол чуть в сторону. Получилось! Мгновенье и винтовка уже в руках Ильи, а Прокоп после удара ногой в грудь летит в воду. Но и арестант не удержался в лодке и выпал из неё.
Илья плавать умел. Несколько секунд и он уже держится за борт лодки. Прокопа не видно. Пелагея увидала Илью.
- А где Копша?
- Какой? – отфыркивается Илья, не сразу, но понимает, о ком речь. - В воде. Утонул, наверное….
- Прокоп! Прокоп…. – зовёт Пелагея.....
... После Николы, когда уж похоронили Варфоломея Кузнецова, обложили простинские охотники поднятого в начале зимы медведя, начавшего шкодничать в первую же ночь после пробуждения. На третий день уже разделили мясо убитого зверя, на пятый дружно пропили шкуру, продав её заезжему кооператору.
Уладив со скорбными и охотными делами, одни – поднимавшиеся на коллективную охоту, вернулись к домашним делам, неторопко зимуя и, по возможности, отлёживаясь после хлопотной страды; другие – коммунары выехали в лес. Свалили половину требуемых для строительства второго дома в «Выселке Октября» лесин, наготовили по количеству сваленных ёлок «игл», а тут и Рождество, затем Святки. Грех в это время работать, но Финогену удалось раскачать и вывести в лес коммунаров, у которых и самих то руки чесались, чтоб сладить новое дело. А когда дело в охотку, когда подгонять не надо работников, всё успевается, всё, будто, само делается. Худо-бедно, а к Крещенью работы в лесу закончили, но мало того – ещё и позабивали сваи-«иглы» в начале речной петли.
Забив сваи, устроили выходные аж на целых три дня (не считая крещенских праздников). А на Григория (23 января) начали копать перемычку, но сперва провели митинг, на котором Финоген поздравил коммунаров с началом великих дел, а после стал расставлять людей по участкам работ. Кто-то жёг костры, чтобы оттаивала земля; кто-то разбивал остатки неоттаявшей мерзлоты; кто-то загружал телегу вынимаемым из русла будущего участка русла реки землю.
На двух телегах отвозили грунт к верхней плотине и сваливалит его прямо с бровки берега. Одну телегу грузят, другая в это время опоржняется, а возчик с помощником ещё и, освободив телегу, обихаживают свал, чтоб не кучей вздымался, а ровноым уступом-ступенькой поднимаося от уреза речного.
К полудню приехал из волости председатель и с ним ещё мужик в полушубке и будёновке. Председатель сразу же к людям направился, а его товарищ стал вытаскивать из саней инструмент – треногу и деревянный ящик. Возле нового русла штатив мужик установил, а на него взгромоздил инструмент, вытащенный из ящика. Люди сразу от председателя, будто, отшатнулись и к прибывшему «анженеру» двинулись. Обступили со всех сторон и стали обсуждать да расспрашивать мужика.
- Чё-й енто за диво?
- Неужто аппарат, которым на карточки снимают?
- Нет, мужики…. – будто, и баб не было среди зевак? – Буду вам показывать, сколько где копать…
- Чё?
- Енто пошто? – посыпались новые вопросы.
- А чтоб вам лишнего не копать, - пояснил «анжинер».
Тут и Финоген подошёл.
- Ты, енто… Товаришш…. Чё-й то нам указывать станешь? Али мы не знаем докеле копати?
- Без этого нельзя…. – не унимается приезжий и уже винты крутит на треноге под прибором.
- Как енто нильзя? Мы чё, дураки – лишнего то копать?
Председатель волостного совета подошёл и стал объяснять, что по прибору можно уклон наблюдать прокапываемого русла.
- Иначе вода то у вас в обратную сторону потекёт…. – думал пошутил, но никто даже не прореагировал. Председатель смолк, а Финоген, чтоб сгладить неловкость – всё же начальство пред ним, стал пояснять.
- Енто ведь как тута…. В Просте то уж, вонышь, уже спрямляли эдак то и знамо нам, как и чё. Лучче б прислали хвотографа, чтоб запечатлел он наш коммунарский труд.
Председатель хмыкнул.
- Да это очень дельно…. Обязательно будет фотограф.
Люди радостно заподдакивали.
- И то дело…
- А то эть и не поверят посля…
«Анжинер» стоял у своего инструмента, не зная, как ему то быть в этой ситуации. Председатель помог.
- А ты Афонасий, собирай струмент. Вишь, и без твоего «хитрого глаза» люди знают, как и что делать….
Волостной председатель слово сдержал. На следующий день снова приехал и уже с фотографом. Собрали коммунаров на краю выемки. Прибежали даже больные и повариха. Всем хочется «на карточку попасть». Попали, но времени ушло немало на это. Битый час расставлял мастер одних, рассаживал других – не умещаются в его «хитрый глаз». Пришлось ещё и телеги подкатить, чтоб ещё один ряд «стоячих» и «полустоячих» на них разместить. Уместились-угнездились, наконец, все снимаемые. Запечатлел фотограф всё это братство на вечные времена. Время пройдёт, хоть столетья, а они все так же будут взирать с тускнеющего снимка. И таким же будет чёрно-белый калейдоскоп трудящихся людей с притворно серьёзными лицами, на которых сквозь эту лёгкую напыщенность будет проглядываться и лукавство, и ум, но главное вера в жизнь.
Фотограф уехал, а коммунары до обеда обсуждали его приезд, подтрунивая друг над другом, потому что, устремившись взглядом в объектив аппарата, всяк мельком да косым взглядом всё же успел усмотреть в ближнем, как показалось после процедуры, смешную деталь. Один башку задрал, будто на луну таращится. Другой рот не догадался закрыть, будто хотел поймать обещанную «птичку». Третий шапку не поправил и. как работал, в ней – одно «ухо» опущено, другое задранное – так и стоял, будто с вороной на голове. И так получилось, что такой «изьян» был у всех.
- Ну и ладно… - подвёл черту Финоген этому обсуждению важного события – уж, как есь, так и есь. Эть не кажный день такая оказья случается.
Заподдакивали ему люди; головами закивали, соглашаясь с этим доводом. Оказалось тут ещё, что время обеда подходит. Первая смена едоков неспешно потянулась к зданию коммуны, а оставшиеся работать вослед им подсказывали: «Вы там, мотритя. не засиживайтеся….»
На Василия Капельника (13 марта) загрузили последнюю телегу, вывалили землю из неё на плотине, перегораживающей реку, и пошабашили, засыпав русло соломой, чтобы не промёрзло оно в последние холодные дни ранней весны. Теперь вся надежда на полую воду, чтоб она углубила и расширила русло настолько, насколько хватит ей удали да мощи.
Финоген, собрав коммунаров на вытаявшем островке надпойменного «лба», хотел произнести речь, но люди его угомонили, дескать, поимей совесть – какие речи, люди то в конец ухайдаканные. Финоген и не возражал. Он и сам не очень любил словами кидаться, но людей надо было как-то отблагодарить.
- Хорошо…. Раз тако дело, то сёдни на ужин, распоряжуся, штоб всем бабам конфет к чаю было, а мужикам по стопке водки.
- Во! Другое дело….
- А то опять говорильня, а её на хлеб не намажешь…. – раздались одобрительные возгласы…..
Полая вода поработала на славу: и русло прокопанное людьми углубила, и плотину, сооружённую ими порушила, но не совсем. Основная масса воды всё же пошла перемычкой. Берег, на котором стояло здание бывшей льностанции, даже на вершок не обвалился в ту весну. Лишь мёрзлая глина в обнажении обрыва, расквашенная солнцем, сползла грязными струями в новообразовавшуюся старицу.
Когда половодье утихло, плотину подправили. С тех пор река обрела новое русло, а местная «география» вместо Подковы Кренинскую старицу, в которой ещё лет сорок после ловили карасей да линей и зашедшую на икромёт в половодье щуку….
Лето двадцать первого года было жарким, как никогда. Даже травы на заливных лугах посохли. Коммунары, в разрез сложившейся послевреволюционной практике не выращивать культурные растения, засеяли почти полностью свои поля льном. Лишь небольшой участок засадили картошкой. Зерно и муку рассчитывали закупать после сдачи льна.
Осень пришла, а у коммунаров лишь корнеплоды. Хоть и неплохой урожай, но, если кроме этого ничего в закромах нет, то и радоваться нечему. К тому же и на обмен льна или картошки на зерно рассчитывать не приходилось. Кто сеял в тот год рожь и вовсе не собрал даже того, что семенами в землю бросил.
Финоген поседел враз и осунулся, потому что уже тогда представил, какая предстоит тяжёлая зимовка. Своего нет, а где взять если неурожай случился не только в уезде и губернии, но и в соседних землях.
Всё же первое время коммуне кое-чего перепадало от Помголода – то муки пришлют, то зерна и круп, но и это была «припарка для мёртвого». Народу в коммуне много: и те кто живёт в коммуне и те, кто обустраивается в построенном наёмными плотниками бараке. К тому же разлад начался. Те, кто жил в коммуне и не имел родственников в окрестных деревнях, сперва лишь косо глядели на своих товарищей, которые жили до коммуны с родителями и не прекращали якшанья с ними. Затем стали случаться стычки между коммунарами, когда удавалось схватить кого-то за руку, пытающегося спрятать умыкнутые с общего стола куски хлеба для родни. Понять, что у живущих своим хозяйством и этого нет, что доходят родители, братья и сёстры, можно. Однако и накормить куцим приварком от Помголода всю округу тоже невозможно. Продукты и без того тают, как первй снег – утром выпал, а к вечеру его и в помине нет.
Стали подъедать и скотину. Сначала пустили под нож одну из коров, полученных безвозмездно при организации коммуны. Затем тёлка пошла на пропитанье – ещё десяток дней ели не постное варево. Потом беды начались: одна тёлка сдохла, даже дорезать не успели; другую утащили под утро, когда сторож дрых, как убитый – да и какая к нему претензия, если он и днём то чуть ходит, спит на ходу.
Собрал Финоген мужиков, которые в здании льностанции жили со своими семьями, чтобы обсудить, как со скотиной быть. Только Крещение минуло, а у них уже от семи коров и тёлок меньше половины стада – его и стадом то уж не назовёшь – осталось. Хорошо ещё лошадей пока две осталось да жеребёнок. Решили, что в любом случае кобылу (что помоложе) и жеребёнка оставят, а старую, если что – тоже под нож. Двух коров тоже любой ценой надо сохранить – ведь како-никако молоко ребятишкам, а их в Выселке больше десятка. Тёлку последнюю тут же и закололи чуть не со слезами на глазах – есть то хочется.…