Мы учились с ним в одном ульпане и снимали квартиры в одном подъезде. Мы оба любили джаз и стихи. Его имя Исраэль. Высокий, широкоплечий, чернокожий, с редкой бородкой, внимательным ироничным взглядом и той самой негритянской улыбкой, он к тому же умел играть на трубе. Он так сжимал мою руку при встрече, что я говорил ему, что мол, всё, теперь пусть сам идёт за меня на работу, потому что мне больше нечем держать метлу. Он смеялся над моим твёрдым, раскатистым «эр» и называл его варварским. Я подшучивал над его маленькой плоской кепкой, которую он надевал поверх кипы прохладными вечерами. Он принял иудаизм, когда был совсем молодым человеком, а спустя лет двадцать приехал в Израиль. Я случайно встретил его на прошлой недели. Он почти не постарел.
За ту зиму мы так намёрзлись! Нашего старшего, которому тогда и двух не было, мы с женой брали к себе в кровать– всё же теплее. Масляный обогреватель тускло мигал красным глазом и тепла не отдавал – самому не хватает. В Беер Шеве выпал снег и наша учительница иврита с непонятной грустью сказала, что такое бывает не каждую зиму. Но зима закончилась, стало тепло.
Я возвращался домой после работы и вспоминал странную беседу с Женей , начальником смены. Смена была ночная. Женя, видя, что я могу и не успеть подмести свой участок, взял метлу и, не вздохнув и не улыбнувшись, стал помогать. Потом он что-то насвистывал, потом остановился, долго и с пониманием посмотрел на звёзды и сказал: «Когда смотришь на небо над Израилем, становится ясной еврейская идея Единого Б-га». «Что? О чём это он? Зачем? Ведь не успею же…», - подумал я.
Но Женя – начальник. Хороший начальник, помогает вот. Да и вообще, я же вежливый человек, воспитанный. Я тоже остановился, опёрся на гладкую деревянную ручку метлы и взглянул наверх. Это было больше, невыразимо больше, чем я ожидал увидеть. Я почувствовал непостижимое родство своего дыхания и этих синих далёких звёзд, и чёрного неба, и самого первого света на востоке. И мы посмотрели друг на друга, и он немного улыбнулся и сказал: «Надо торопиться»...
Я подошёл к нашему дому. Это было очень длинное четырёхэтажное здание. Вдоль него были разбиты клумбы с красивыми цветами и росли высокие пальмы, с которых по ночам во множестве разлетались летучие мыши.
Перед входом на низкой ступеньке сидел Исраэль и смотрел на ладони.
Не поднимая глаза, он сказал: «Майлз умер. Понимаешь, Алекс, умер Майлз Дэвис» .
Я сел рядом. Мы оба молчали и думали о трубаче, чьи музыка и лицо выдавали в нём пришельца, который знал какую-то важную и печальную тайну, и хотел, и не мог рассказать о ней, и играл нам песни, от которых хочется любить.
Исраэль жил на первом этаже. Он встал, зашёл в свою комнату, и вернулся с трубой. «Зарисовка в стиле фламенко», - сказал он и стал играть. Голос трубы качался между шершавыми стенами нашего дома и тёмно-зелёными кипарисами напротив, и поднимался вверх и становился всё белее, входя в утренний свет.
«Разновидность грусти», - вспомнил я название альбома.