«Рав Ханина бен Терадион говорит: «Если двое или трое сидят на улице и среди них не говорятся слова Торы, то это - восседание развратителей, о котором сказано: "...и да не воссядет в собрании развратителей"».
Авот де-рабби Натан
***
Был у меня друг один, слушай! Серго звали. Ну, Сергей, короче. Раздолбай, в общем, он был, редкий раздолбай, но человек приятный, весёлый, кайфануть любил, а уж с какой щедрой душой! Всё, что хочешь, мог отдать. Как говорится, последнюю рубашку снять мог. Конечно, странноватый он был немного, но что хочешь, если ему в детстве эпилепсию объявили, это не шутка! Сказали, или вообще дураком станет, или жить не будет. Лечили-лечили сначала, в Москву возили, а результат ноль был. Потом, правда, поправился он. Б-г захотел, он и поправился. Жил он отдельно от родителей, у бабки жил, у одной родственницы. Ну, чтобы её хату в наследство получить. Смотрел он за ней, короче. Ну, она ему всё разрешала, свободу давала по полной.
Короче, однажды мы с ним гуляли на Парапете, и с тремя тёлочками познакомились. Такими, ну, приезжими, ну понятно, да? Нас двое, их трое. Звоним с улицы одному другу нашему, называли его Большой Человек, тот приезжает, но денег у него нету, пустой приехал. А девочек надо, по-хорошему, и в ресторан сводить, и город показать надо, деньги полюбасу какие-то нужны. Тут Сергей резко куда-то отчаливает, я ему рукой показываю, куда, мол, ты, а он знак делает, типа сейчас вернусь. Действительно, вернулся, причём с деньгами. Погуляли мы, отдохнули, вышло всё нормально, по-хорошему, то есть. Кайфанули с теми тёлами. В общем, если вдруг то-сё и деньги нужны, Серго их находил. Всегда были. Я спросил как-то, откуда берёшь, неужели отец даёт, хотя знал, конечно, что отец ему копейки не даст. А он отшучивался, говорил, что банк ограбил. А сколько историй с нами тогда было! Вспоминаю - смеюсь, слушай! Ведём мы как раз тех самых тёлок по Торговой, а одна спрашивает, где у вас на море купаются? Ну, я ей тогда и отвечаю, а у тебя купальник есть, джана? Они тогда все смеются, и та говорит, что…
***
Есть вещи, которые невозможно себе простить. Я одно себе никогда не прощу, даже если проживу как Метушэлах*, или даже больше лет. Старая Шушанна, бабушка, которая меня воспитала, и жизнь мне спасла, умерла из-за меня. Я был в этом виноват, только я.
Она была уже старая и постоянно спала, сидя в кресле, во дворе. А я знал, что в доме, в большой коробке из-под чая, у неё деньги хранятся. Она их никогда не тратила, получит пенсию, так сразу эти деньги отложит в коробку. В один момент мне деньги понадобились, прямо очень. И думаю, возьму немного у неё из коробки, не заметит она. Мимо неё, спящей, в дом потихоньку захожу, беру из коробки рублей двадцать, она же их не считает, не знает, сколько там. Взял раз, тут хорошо было бы остановиться. Но не смог я, стал брать их. Как вижу, спит бабка, захожу и снова беру, и так много раз. Вижу, что коробка сильно полегчала, и совесть меня мучает. Однажды захожу, опять за деньгами, а там осталось немного, четвёртая часть, выхожу обратно, иду мимо бабки Шушанны, которая в кресле дремлет, приоткрыв рот, и вдруг она глаза открывает, начинает смотреть прямо на меня, и смотрит внимательно, я аж похолодел, но потом бабка улыбается, по имени меня называет, говорит "джан-джан", губы вытягивает, как будто воздух целует, а потом глаза закрывает и засыпает по-новой. Решила, что снюсь я ей. Тут я поклялся, больше ни копейки не возьму, и долго не брал. А потом раз иду по махалля, и люди, которых я раньше не знал, гуляки бакинские, здороваются все, спрашивают, куда я пропал, приветы от девочек передают, и тогда я опять к бабке пошёл, за деньгами, и у входа во двор остановился, думаю, нет, не пойду дальше, но…
***
Г-споди, храни всех тех, о ком мы думаем с любовью, храни и тех, кто думает с любовью о нас. Храни, когда луна самая сладкая, самая тонкая, почти неразличимая, парит над сушей и морем в начале каждого месяца, в то время, когда нужно показывать ей мелкие монетки и говорить: «Луна, луна, смотри, у нас есть деньги", и тогда они точно будут до конца месяца.
Знаешь ли, как ранней бакинской весной распускаются почки иудиных деревьев и шелестят пальмы в Арушановском саду, как побеги вьюна-граммофона ползут по бульварным решёткам, как прошлогодние листья магнолий наливаются новой жизнью? Конечно же, всё Ты знаешь.
Точно знаешь, как украшают Твой мир пение персидской зурны и грохот нагары, а мы лишь пытаемся угадать Твою волю по неясным следам, как разглядеть фонари на эстакаде по их отражениям в вечно рябящем Хазарском море. Наверняка Ты небезразличен к нам, поселённым Тобою на склонах Кавказской гряды, ещё в те незапамятные времена, когда всё было другим.
Ведь это же Твоя неизмеримая любовь осыпается пудрой на горские колыбели, на свадебные ложа и похоронные носилки? Ведь это Ты хочешь, чтобы мы жили, не принимая чужих, противных Тебе обычаев, хочешь, чтобы гремели наши барабаны, визжали зурны, и мир наш оставался прекрасным и неповторимым?
***
В первый раз я приходил в этот двор, когда мне было лет восемь, не больше, и старая Шушанна была ещё полна энергии. Двор этот был велик, как целая средних размеров площадь, и весь был заставлен ларями, ящиками, выставленными из квартир источенными жучком столами, источенными жучком, бочками и кадками, в которых росли чахлые пальмы и олеандры. Неба над двором было не разглядеть, поскольку на доброй полусотне верёвок, натянутых между домами, полоскалось на ветру пёстрое бельё. Двор этот был непередаваемо вонюч, и это его вполне бакинское благоухание было составлено из нескольких ароматов, как заправские духи. Сквозь сильный оттенок жареного чеснока и лука проступали нотки бродящего самодельного уксуса, закипавшего на солнцепёке в мутных стеклянных банках, накрытых марлей, а также маринованных баклажан, солёных огурцов, прокисшей брынзы и анаши, принимаемой несведущими за сбежавшую чайную заварку, и надо всем вышеперечисленным царили могучие запахи дворовых туалетов, котов и креозота, которым было принято обмазывать мусорные баки.
Заходя в арку двора, можно было видеть немудрёную самодельную рекламу, выписанную масляной краской на листах жести - тут делали «плиссэ, гофрэ и кордонэ», есть «дамавой мастер обуви», «машинистка-стинаграфистка» (страшно представить плоды такой стенографии), а также «фотограф Аврумян снимет Вас для свадьбы». Меня же в детстве пугала «зубная техника», снабжённая изображением улыбки чеширского кота, с губами, накрашенными бантиком, ядовито–алой краской, причём несколько капель сорвалось с кисти, протекло кровяными нитями и придало всему изображению на редкость плотоядный вид. Это подчёркивалось надписью подо всей роскошью, прямо на стене, чёрной краской, буквами, которыми было придано некоторое сходство с квадратным еврейским письмом: «Абрезание!».
Старая Шушанна жила в этом дворе почти три четверти века, наблюдая, как подобием льдины, медленно и верно таяла её Вселенная. Первой исчезла Америка, золотая страна, с неба которой никогда не сходит радуга и в которой все кавказцы, стоит им только ступить туда, становятся счастливыми и богатыми. Лет за тридцать до того, как я появился у неё в доме, старуха, ругаясь с соседками, кравшими, по её мнению, керосин, выкрикивала в качестве последнего слова:
- Когда в Америку уеду, буду оттуда СЕРАТЬ на вашу голову!
Впрочем, бабкин двоюродный брат, давно, чуть ли не в довоенные времена приславший из Америки открытку с Бруклинским мостом, то ли забыл про существование кузины, то ли умер, и Америка в старухиных грёзах стала терять очертания, пока не забылась окончательно.
Потом пришла очередь еврейского государства - Шушанна, наслушавшись новостей о сионистской агрессии, крыла соседок, успевших постареть и переключиться с керосина на перинную шерсть, которую в Баку сушат прямо во дворах:
- Когда я уеду в Израиль, буду там СЕРАТЬ на вашу голову!
Впрочем, когда один из Шушанниных племянников стал парткомом сахарозавода и приобрёл квартиру в центре города, а также дачу и солидную «Волгу», он, верно рассудив, что в Земле Обетованной такая роскошь под большим вопросом, строго-настрого запретил старухе вести сионистские речи, и пришла пора исчезать и Израилю.
Годы шли, старуха заболела, сначала артритом, а потом ещё и астмой, ходить ей стало тяжело, и стали закрываться для неё бакинские окраины. Сначала отдалённое кладбище, где покоились её родня, и куда она ходила петь гириё**, потом пришла очередь Зелёного базара, того, что подальше, потом – синагоги, куда наши женщины, в общем-то, не ходят, но любят посидеть на лавочке перед входом, потом – Нового базара, того, что поближе, потом женских бань, идти до которых минут десять, не больше, затем магазинчика на той же улице, где и двор, и, наконец, мир замкнулся границами самого двора.
В довершение ко всему, Шушанна стала слепнуть, и мрак, наползая, принялся проглатывать ближние предметы, лари, шкафы и ящики, загромождавшие двор. Единственным предметом за пределами комнат, остававшимся в её власти, была кадка, стоявшая у самых дверей, в которой росли роскошные вьюны с цветами-граммофонами. Старуха поливала их водой, оставшейся после мытья мяса, считая, что это располагает к цветению. Не понятно, то ли остаток скверны, выходившей из мяса, то ли присущая вьюнам скрытая плотоядность тому причиной, но более роскошных лиан, заплетавших всю стену до второго этажа, я в городе не встречал.
Когда я увидел Шушанну впервые, то поразился её приверженности чёрному цвету - от кожаных тапок до головного платка, была она во всём чёрном, в память о муже, которого никто, кроме неё, не помнил – муж её погиб вскоре после свадьбы, и было это более, чем полвека назад, но траура она не прекращала. Была она абсолютно одинока. Даже её соседки успели, обернувшись в белые саваны, отплыть на носилках на мусульманское кладбище, а родню старуха недолюбливала и не принимала. Отца моего она просто ненавидела.
Отец привёл меня в её дом, и я стоял, с ужасом глядя на неё, громко и вдохновенно поливающую отца самыми отборными проклятьями, какие только бывают на Востоке. Потом, вспомнив, что взрослых рассматривать неудобно, я стал глядеть на стены её жилища, увешанные гобеленами - на одном прекрасный олень с колоссальными рогами пил из волшебного пруда с кувшинками.
Из разговора, который вёлся между отцом и Шушанной, я понял, что меня, по неизвестной причине, хотят оставить у старухи, и мне стало так страшно, что я заплакал. А когда я плакал, то начинала болеть голова, и потом я не мог остановиться - чем дольше плачу, тем сильнее болит, и так до изнеможения, прервать это было невозможно. Когда всё заканчивалось, я не мог вспомнить, где нахожусь, всё забывал. Это и было моей главной проблемой и кошмаром моих родителей.
Увидев, что я плачу, старуха впервые обратила на меня внимание, голос её стал совершенно иным, мягким, воркующим.
- Уай, кто это пришёл?
Наверное, в этот момент отец подтолкнул меня к ней, и я против воли оказался в объятьях страшной старухи, и сухие, пахнущие корицей её пальцы прошлись по моему лицу, и тут случилось нечто удивительное - головная боль вдруг прошла, и вместе с ней прошёл и страх, и в этот момент я поверил, что эта боль больше никогда…
***
- Слушай, вася, ты смотри, никогда не говори, что я в эти вещи верю, понял? Я тебе по секрету говорю, иначе знаешь, кем будешь? Что такое «порник» знаешь? Вот им и будешь, понял?
Валера Мирзоян и два его приятеля, все – бывшие бакинцы, сидят в ереванском дворе под виноградником. Двор этот чем-то напоминал бакинские дворы – когда-то тут жили азербайджанцы. Говорят они по-русски – никто не знает армянского.
- Короче, дядя мой фотограф был, Аракел его звали, Аракел. Его весь город знал, это свадебный фотограф был высший класс. А потом он сюда в Ереван переехал, а Ереван переехал его самого, он тут уже не работал, не дали работать, пил-курил, умер, короче, понял, да?
- Да знаю я его, Аврумян Аракел, да?
- Ай, апрес. Ну, короче, дело к ночи, во дворе дяди моего Аракела одна бабка жила, еврейка, то ли из Кубы, то ли из Шемахи, с гор, но это неважно, братуха.
- Ты, наливай, наливай, не тормози только, ара, а то смотри! Замерзнешь, э!
Валере такое два раза повторять было не надо – разлил тремя движениями руки.
- Ну вот, эта бабка лечила людей, понял? Ну, ты знаешь, наши альпинисты к врачам не ходили, у них свои врачи!
- Сейчас, один секунда жди, твоё здоровье, Валера! Спасибо, тебе, брательник, маме твоей, папе твоему, сестре, всей родне!
Выпили.
- О чём это я говорил? А, да, вспомнил. Вспомнил, как её звали. Баба Шушанна звали. Вот. Короче, дело к ночи! Мамаша моя один раз утром встала, на ногу наступить не может, согнуть, вообще, э, не может! Скорую помощь позвали, приехали эти чушки в белых халатах, вообще не знают, как лечить, что лечить, в республиканскую повезли, там асма всё, ногу резать, полностью, и ещё тысячу рублей хотят. Мамаша асма че***, ногу резать не даю, деньги не даю, пусть домой везут, хочу умереть с двумя ногами, хочу с двумя ногами в гробу лечь!
Слушатели сочувственно зацокали языками.
- Повезли, короче, домой, положили дома. А дядя мой Аракел мамаше говорит: Сирануш, я тебя прошу, один раз поехали в мой дом, если ты умирать решила, попрощаемся, эли! Привезли мамашу к нему во двор. А его знали в городе, я тебе говорю, самый лучший свадебный фотограф был, мусором буду, если вру, ара! Вот этим хлебом клянусь!
- Ахпер, знаю, слушай! Фотограф высший класс!
- Ну вот, привезли в дом к дяде, а он зовёт эту бабку, а ей сто лет, ара, она вся чёрная, страшная такая, сама едва ходит, подходит к мамаше моей, рукой трогает ей голову, что-то говорит по-своему, потом дядя Аракел, светлая ему память, спасибо говорит, даёт сто рублей, она тоже спасибо и уходит. И всё, эли! Мамаша поправилась, сейчас говорит, - не помню, что болело, правое-левое не помнит. А врачи хотели ногу резать! Ара, какие из них врачи, понял ты, о чём я? Только и мечтают, как отрезать армянскую ногу!
- Теперь пусть самих себя лечат, а не нашу маму-папу!
- Джан, э!
- Ай, апрес!
***
Знаешь, Г-сподь твой глядит во Вселенную глазами своего Адама Кадмона, а Вселенная - это зеркало, состоящее из вод потопа, залившего когда-то весь свет. И бежит по нему рябь, и отражение дрожит и дробится, и видит Он, вместо одного - целых три созданных Им мира, и три Эдена видит, и три Шеола, и три Книги, которые Он дал.
Или это Метушэлах смотрит в небо, затянутое амальгамой плотных туч грядущего потопа, и думает о близящейся смерти. А в тех тучах, накопивших ледяную влагу Его гнева, отражаются три Земли, вместо одной, потому как тучи непрерывно изменяются, и отражение это зыбуче.
А Земли эти три: Земля иудеев, Земля христиан и Земля приверженцев Ислама. В каждой из них - по книге, в каждой - своя великая тайна и своя надежда в каждой из них.
И корабль из дерева гофер, не гниющего в водах, с рулём в виде петушиного хвоста, ещё не построен – но скоро он будет, и отчалит от Сенаара****.
У нас, рождённых в густой тени гор, принято считать, что уходящие года - разделённые Йом-Киппурами плавучие куски времени, принявшие формы кораблей. Эти корабли идут по Океану забвения, который суть воды древнего потопа, ушедшие на другую сторону Земли, и плещущиеся там во мраке. Каждый год человеческой жизни имеет своё название. У всех мужчин обязательно есть года с одинаковыми названиями. Год, когда бар-мицва была, у всех так и называется - Годом Бар-мицвы, год рождения первенца - только так и зовётся, Годом Рождения первенца. Для меня год, о котором речь веду, навсегда останется Годом Исцеления моего сына. Скажу сразу, не верили, что его можно спасти. Возили в Москву, профессорам показывали, деньги платили, никто не мог помочь. Говорили, навсегда таким останется. Дураком станет – вот что говорили. Момент был, когда разуверился я в том, что Г-сподь милостив, и думал – никогда не наступит тот год, что будет зваться Годом Исцеления моего первенца, моего единственного сына. Старая Шушанна, приходящаяся нам роднёй, взяла его в свой дом - и тогда болезнь его покинула. Сын мой потом часто приходил к ней, смотрел за ней, пока она жива была.
***
«Здравствуй, дорогой! Пишу тебе из Хайфы, где мы живём теперь. Я, моя Ида, дочка Маша, которую ты даже видел, и сын Илья! Да, Амирам, представь себе, нас теперь четверо. Знаешь, если встал выбор стоит между разводиться и завести ещё ребёнка, то лучше сделать второе. Седые мы стали, чего уже менять? Плодитесь и размножайтесь, правильно?
Как сам? Как отец?
Как она (сам знаешь о ком я)? Ты её видишь хоть? Если видишь, то передавай привет от меня. А если не видишь, то не передавай. Глупости какие-то пишу.
Знаешь, кого мы тут встретили? Помнишь, наверное, бабушку Шушанну, которая меня в детстве от эпилепсии вылечила? Двор её помнишь? Там ещё Изя жил, зубной техник, у которого ещё вывеска была нарисована, наподобие улыбки чеширского кота? Изя этот тут живёт, вообще все они тут, часто их вижу. Живы-здоровы. Но зубы делать никогда не буду у него. Помню его работу - страх и ужас.
А насчёт бабушки Шушанны, ты знаешь, что тогда случилось? Так вот, точно знаю, что она меня простила. Ты не поверишь! Лежал я на пляже, в шезлонге, и заснул, представляешь? Открываю глаза, вижу – она стоит рядом, в своей чёрной одежде, в платке, и на меня смотрит. Я говорю, мол, бабушка, это вы? Она отвечает, конечно это я, само собой, ты же не дурак, как отец твой, чтобы меня не признать? Ты помнишь, что она папу терпеть не могла? Я тут вспомнил историю ту, и как заплачу, а я много лет не плакал, ты помнишь, когда припадок начинался, я всегда плакать начинал? А она говорит, не плачь, мой хороший, не надо, я ведь умерла не из-за денег, что ты взял, а просто срок пришёл, была старая и больная, джан мой. А там, где я сейчас, деньги не нужны, они и так бы достались тебе, мой хороший. И по лицу меня рукой гладит, как тогда. А потом мне говорит, что мы с ней теперь долго-долго не увидимся, а ещё что у меня сын родится. А потом говорит мне, глаза, мол, закрой. Я закрываю на секунду, открываю, а её уже нет нигде. Как тебе история?
Вот ещё про папу. Ты его не узнаешь. Он из синагоги не вылезает, стал таким религиозным, что мы за него боимся. Бороду до пояса отпустил, все дела. Говорит мол, "Б-г предоставил непреложное доказательство своего Бытия". Старость не радость! Хорошо бы до такого не дожить.
Мы тебя целуем. Ида тебя целует. Маша тебя не помнит, конечно, но тоже целует. Ильюша целует, вырастет когда, я ему расскажу про тебя, про Большого Человека, про наши дела, что вытворяли в своё время. Зла ведь никому не делали?
Остаюсь всегда твоим братом, Рахамимов Сергей (Шауль)».
Закрыл письмо. Я его редко перечитываю, только когда фотографии старые смотрю – среди них оно и лежит. Там и со свадьбы Серёгиной фотографии есть, работы фотографа Аракела. Так себе фотографии, если честно. Вот мы стоим трое – я, Валера Мирзоян, Самир и Серёга в белом костюме, все – с сигаретами. Видно даже, с какими, из моего кармана пачка красного «Мальборо» выглядывает. Вот большой снимок – тут все, только я в кадр не уместился, ровно полголовы отрезано. Зато стол всегда в кадре – с бутылками и закусками. Есть даже снимок двора, где Серёга у бабушки своей жил – сидим мы, четверо детей, на сундуке, и виден вьюнок над нашими головами. Заглянул я в этот двор в последний свой приезд – там, где жили они, теперь ресторан, дома напротив снесены, там теперь большой такой торговый центр. Пахнет там только едой из ресторана, и ничего уже не узнать, но удивительно, что вьюнок во дворе остался. Кадка, в которой он растёт, покрашена, а рядом устроена курилка для персонала - стоит цилиндрическая урна с надписью «Marlboro», о которую повара в колпаках тушат сигареты.
***
Где ты моя родина, где ты? Где рифмованный иврит твоих облаков и арабская вязь твоих трав, где цветы и плоды армянского и грузинского письма? Скажи, где та легчайшая золотая взвесь, летящая на башни и купола твоих предгорий, о мой Кавказ, о Кавказ мой. Если я вырос в тебе, то я навеки часть тебя, а ты ведь практически бессмертен, ты слишком велик и любим Творцом, чтобы когда-либо умереть, и это значит, что и я сохранюсь в каком-то качестве, буду жить, пока кричат чайки над бульваром, гнутся сосны под ветром, гудят провода во дворах и колышутся листья вьюнка, похожие очертанием на человеческое сердце, до краёв полное любви.
*Мэтушелах - библейский патриарх, Мафусаил
**гириё (джуур.) - ритуальный плач
***асма че (карабахско-армянск.) - говорит нет
****Сенаар - Шумер, страна Ноя