Пин Син кутался в плащ. Было холодно. Ветер выкашивал чахлые кустики, не оставляя им и их детям семенам, ни малейшего шанса дожить до следующего лета. Север. Это неплохое место для жизни, если достаточно питья и еды, много книг и немного верных друзей. Не было ничего. Одна книга – он сам её написал, поэтому она не была интересна для него. Один друг – Пин Син, и так часто этот друг подводил его, что уже трудно называть его другом. Был ещё всегда несвежий хлеб, который приносили нерегулярно, иногда через день, но был рис, целый мешок – можно было варить его так часто, как захочется, если…. Если бы было достаточно дров.
Простые вещи кажутся сложными, когда их нет. Сложные вещи становились понятны. Они были смешны там, где всего было много. Много смеха, женщин, вина, денег, на которые можно было покупать много вина, женщин, друзей и потом смеяться над ними и вместе с ними, смеяться над собой, не понимая, к чему это приводит.
К чему приведёт, привело. Кажется, даже слова надо экономить. Нужно было раньше их щадить, не разбрасывать где попало, не пытаться написать больше, чем могут прочесть любопытные. Однажды такое слово достигло ушей, для которых не было предназначено и настало то, что настало.
Мимо идут солдаты. Они идут уже второй месяц подряд, с того самого дня как наступила зима. Они идут и идут, гремят оружием, которое несут, гремят повозками, которые везут тяжёлое оружие и провиант, гремят дешёвыми украшениями женщин, солдатских женщин, которые едут на повозках, которые гремят колёсами, тяжёлыми, железными колёсами.
Он никогда не понимал, что может вынести человек. Ему было плохо, когда другие смеялись над пытками, когда смешно подпрыгивал мешок с крысами, в который был зашит человек, сказавший лишнее, взявший лишнее, пожелавший лишнего.
Лишнее было вокруг, лишнее было везде, всё было лишним и всё лишнее приносило вред, страх, боль, смерть. Сама жизнь становилась лишней, когда вокруг была сплошная боль, сплошной смех, сплошной поток вина и голосов лишних женщин. Некогда было тогда думать - жизнь уносила всё, уносила, как этот поток уносит каждого отдельного солдата, которые один - ничто, а вместе – войско. Вместе эти люди лишнее войско, которое принесёт императору лишний клочок земли, а этот клочок спасёт тот огромный кусок земли, который тоже лишь часть огромной империи, непонятно зачем существующей, когда каждый солдат лишний, если он не войско, а войско лишнее, если не отвоюет новый клочок земли.
Появилось время смотреть на идущих мимо солдат, на кусты, которые прочёсывает злой, холодный ветер. Появилось время записывать важные мысли, каждая из которых становится важной, когда экономишь чернила, жалеешь единственную кисть, бережёшь последнюю кипу бумаги. Вот он, лист бумаги, на котором можно уместить так много мыслей, что каждая может стать главной, и каждая может быть потеряна среди других, неловким движением глаз и невнимательностью души, словно вся эта кипа мыслей – это потерянное войско, не сумевшее отвоевать ни одной головы, ни одного волоса с головы, не заставившее пошевелить ни одного человека даже пальцем, кроме тебя самого, который думал, мелькал кистью, дарил тень бумаге, бывшей белой или жёлтой при свете коптящей лампы и мёртвой без тени, которую даёт кисть, летящая над ней, танцующая над ней, как танцует одинокий журавель, потерявший подругу, но не верящий в это и прилетающий каждую весну на одно и тоже место, на котором он танцевал вместе с ней, со своей подругой и мечтал, что скоро у них появятся дети-журавли, целое войско журавлей, которое никогда не бывает войском, потому как всегда разбито на пары, а одиноких журавлей не замечают – они просто стая, стая молодых, не умных, никчёмных, если отнять у них будущую старость, журавлей, таких тяжёлых и печальных, когда летят и таких прекрасных, когда любят и танцуют.
Вошёл стражник. Работа у него не была сложной. Выбросить на стол хлеб из корзины. Дождаться «се-се». Дождаться обязательно, потому как стражники, даже такие маленькие и незначительные, у таких незначительных и маленьких преступников, не сидящих в каменных зданиях и глубоких ямах, а гуляющих «на свободе», в этих пустынных местах, должны оставаться преступниками, должны быть ещё более маленькими, чем они, самые малые стражники, есть, и понимать это очень хорошо, так хорошо, как никто кроме стражников этого не понимает, даже судьи, даже верховная власть.
Пин Син пожалел о той прогулке, которую он променял на сидение над листом белой бумаги. Прогулки уже не будет никогда. Лист он испортит своими мыслями. Прогулка осталась сама по себе. Она продолжает бродить где-то там без него, Пин Сина, без того единственного, который делал прогулку Прогулкой. Она может принять участие в вое ветра, может помочь ему выгонять последние семена из твёрдых створок, выгонять их на мороз, чтобы они никогда уже не проросли, не пустили корни, не выдвинули зелёные ростки.
Пин Син посмотрел на пламя масляной лампы. Окунул в тушь кисть и написал, несколькими росчерками, сложившимися в каллиграфические знаки, огромное стихотворение. Огромное стихотворение обо всей своей жизни и жизни солдат, которая вечна в своём извечном повторении тех же мыслей, тех же чувств, которые словно журавли возвращаются на то любимое место, которое было символом их счастья.