Где-то под Бустоном.
Ленинабад – Ходжент – Александрия Эсхата ( Александрия Дальняя). Крайняя северная точка походов Александра Македонского. 2500 лет назад, когда греки пришли сюда, на левом берегу Сыр-Дарьи уже был кишлак. Они не стали переправляться через реку, оставили здесь раненых и больных и повернули на юг, в Индию. На краю базарной площади стоит древний карагач, к которому по преданию Александр привязывал Буцефала.
Годы, проведённые в Средней Азии – это патока, золотистый тягучий мёд из солнца и лени. Это – жара, погружающая в дрёму и вызывающая жажду, как 0,7 местного сладкого до тягучести вина «Памир». Зной и нега. Когда я слышу выражение «знойная женщина» - невольно вспоминаю Ленинабад.
Сентябрь. Я иду в школу. Вместо портфеля за спиной рюкзак, на плече – свёрнутый рулетом матрац. Во дворе школы нас ждут автобусы и : «Голубой вагон бежит, качается» - с песнями колонна едет в сторону Бустона. Республике нужен план по хлопку. Останавливаемся в 17 веке, чуть не доезжая до 16. Величественные, выжженные солнцем светло-коричневые горы и зелёные плоскости поливных полей под голубым, без единой тучки небом. Посреди поля - пара саманных строений. Одно, с крышей и подлиннее, разгорожено внутри пополам пологом из мешковины. Прямо на полу мы раскатываем свои матрацы: с одной стороны полога – ряд мальчиков, с другой – девочек, голова к голове. Во второй развалине без крыши – кухня и два туалета: мужской и женский. Деление весьма условное, поскольку это всего лишь две дырки в прикрывающих яму досках. На кухне стоял огромный закопченный казан, в котором раз в день на всю ораву готовили плов или шурпу. В железной бочке с крышкой 3 раза в день кипятили чай. Каждый ученик брал из дома свою посуду, обычно металлическую, чтобы не разбилась, и большую, чтобы не бегать за добавкой. Для чая у меня была пол-литровая эмалированная кружка, а моя тарелка больше напоминала тазик. Утром и вечером давали только чай с хлебом, в обед – щедро сыпали в миски плов, приготовленный на открытом огне, удивительно вкусный.
Это была сказка Шахерезады. Пир духа.
Сентябрь в Таджикистане – лучшее время года. Жара спадает, ночи становятся прохладней, уже не надо заворачиваться в мокрую простыню, чтобы заснуть.
Ночь. Ни одного огонька вокруг, над головой чёрная бездна неба в алмазах миллиардов звёзд. Журчит вода в арыке. Я иду в обнимку с одноклассницей и чувствую сквозь майку, как бьётся её сердце. Вдоль арыка мы уходим подальше от лагеря, чтобы побыть одним в темноте. Полноценного секса не было: всего лишь 8 класс. Но всё, что кроме… Всё, что кроме, поверьте, было не хуже! Когда, возвращаясь, мы выходили на свет, её щёки горели от стыда. Мы расходились, стараясь не глядеть друг на друга.
На освещённом пятачке между строениями звенела гитара: Серёга Попов писклявым тенором орал как резанный: « Ай сохэ тудэй, ай соу фэйс, ит возе фэйс алло энд а ю»!
-Дивона бача (сумасшедший),- уважительно шептались таджики из туземных классов.
И кто бы мог подумать, что через 25 лет Серёга будет гудеть октавным басом в храме Христа- Спасителя, в перерывах между зарубежными гастролями, а нежная девочка, с которой гулял под небом в алмазах, станет прокурором города.
Никак не ранее 12 ночи учителям удавалось загнать нас в барак. Гасили свет. И тогда начиналась увлекательная игра: « Угадай, кто?» Моя рука проскальзывала под мешковину, забиралась под одеяло и замирала на чьей-то нежной груди. Я учился видеть подушечками пальцев, чувствуя, как твердеет под ними сосок. Кто это? Таня или Диля? А может Мэрилин Монро? И мне стыдно признаться, где при этом была моя вторая рука. Так развивалось моё поэтическое воображение.
« Правды» нет, «Россию» - продали, есть только «Труд» за 3 копейки.
3 копейки платили за килограмм собранного хлопка.
- Андрюха, пойдём со мной! Кончай ты это гнилое дело. Зачем тебе такие деньжищи? Миллионером хочешь стать? – подкалывал я Андрея Нейфельда, своего школьного товарища. Вы когда-нибудь пробовали сделать из немца бездельника и похуиста? Трудная работа. Вроде не дурак пива выпить…
- Хайль, Гитлер! – приветствую его в классе 20 апреля.
- Зиг хайль!- откликается, - всё помнит, собака. И понимает. Но поделать с собой ничего не может: гены трудолюбивых предков-ремесленников не позволяют работать спустя рукава. Ну, не может он собрать в день меньше 30 кг хлопка, как его ни учи: рука сама тянется к коробочке.
Поэтому «Мерседес» всегда будет машиной, а «Жигули» - говном.
Я набираю фартук хлопка, привычно доставая пальцами вату из коробочек, но на сборный пункт не иду. До обеда он – моя подушка. На дальнем краю поля я нашёл глубокий и незаметный овраг, по дну которого бежит ручей, и стоит мне спуститься на 3 метра, как привычный мир с его жарой , шумом, пылью исчезает. Он сменяется журчанием ручья, пением птиц, звоном цикад и кваканьем лягушек. Мой персональный рай. Я раздеваюсь догола и осторожно, чтобы не поднять муть ложусь в прогретую воду, ощущая, как осмелевшие мальки пытаются откусить от меня кусочек.
Я слишком ценю жизнь, чтобы тратить её на добросовестный труд.