Сказание о Диком Профессоре

Захаров Сергей
Героико-оптимистический рассказ






 …еще успел поколобродить с Гришаней в Бессарабии, а в пятнадцатом  попал на театр Первой Мировой, где приобрел кой-какие  военные навыки, так пригодившиеся ему впоследствии, и познакомился со старшим унтером Семой Буденным, с каким вместе ходил на германца и на баб, причем в обоих случаях ничуть не уступал бравому георгиевскому кавалеру (боевая, на крови, пороховой гари и бабах настоянная дружба их, с перерывами, разрывами, партийными и личными разногласиями, ссорами, мордобоем и неизменными, в конце концов, примирениями тянулась вплоть до самой смерти Семена).

…Был одним из тех, кто подкармливал Ильича в Разливе и снабжал его свежей прессой и бюджетными проститутками (вождь не признавал чрезмерных трат и ревностно пекся о благополучии партийной кассы) – о чем Ленин, несмотря на дикую занятость, помнил всегда, и частенько, поглаживая теплую округлость чайного стакана, с мечтательностью в прищуренных глазах,  задушевно картавил:

-А где это наш чудесный украинец?  (Хотя Дед рожден был ссыльными в Туруханском крае и ни один из зачавших его людей не имел никакого отношения к Малороссии – тут повинны, видимо, оказались запорожские усы, какие так любовно носил он). Распорядитесь-ка, товарищ Фотиева, отправить ему основательную, всестороннюю, так сказать, продовольственную посылочку.

…Но «посылочке» долго пришлось бы искать своего адресата –  Дед снова внял бою военных барабанов и, в рядах Первой Конной, под предводительством старого друга Семена сеял сумбур и ужас в неприятельских и собственных рядах (будучи в подпитии, он, подобно берсерку, впадал в глубокий транс и крушил всех подряд, не разбирая партийной, социальной и идеологической принадлежности). Тогда же за беспримерную и жуткую храбрость Дед принял из рук Буденного наградной маузер с почетной, на золотой пластине, надписью – и с оружием этим расставался крайне редко.


…Как раз в ту лихую годину Дед, если можно так выразиться,  комиссарским своим концом положил начало всей нашей – огромной теперь – семье, приженившись на случайно спасенной им от изнасилования молдаванке и произведя с ней на свет троих из своих многочисленных и мультинациональных детей.

…Обучаясь в Военной академии РККА,  оригинальностью тактического и стратегического своего мышления, а также умением пить семеро суток подряд, не теряя при том ясности ума, физической силы и охоты до женского пола,  приводил в изумление, замешательство и восторг образованнейших, еще царской формации, генералов. Именно из их аристократических уст впервые было исторгнуто оно – грозное прозвище «Дикий профессор», закрепившееся впоследствии за Дедом и прогремевшее на всех континентах мира. 

…Три квартала гнался пустынной в ночи улицей за Наркомом Просвещения, костеря его графоманом, пидорасом и фраером, и лишь случай (Дед впопыхах не захватил с собой маузер), да умение не по-интеллигентски быстро бегать сохранили Луначарскому жизнь. Однако, и то сказать: карточные долги – дело чести, и отдавать их желательно вовремя.


…В тридцать втором, будучи в дугу пьяным и особенно оттого страшным, ворвался в кабинет Ежова и со словами «Люди с голоду мрут миллионами, а ты тут, ****аврот, коньячком балуешься?» дал «любимцу народа» в морду, выбив ему сразу шесть зубов. Случись это четырьмя годами позже и не будь Дед троюродным дядей потенциального Наркома и крестным отцом его дочурки – тут бы и сложить ему горячую непомерно голову.  Но небо было на дедовой стороне: за «партийного хулигана» встали горой Буденный и Микоян, и в очередной раз Дед обманул неизбежную, казалось бы, в самый затылок ему дохнувшую смерть.

…В свое время едва не отнял у Сталина Надежду, и остаться бы грузину без красавицы-жены, когда б не змеиная хитрость Кобы, почуявшего вовремя опасность и уславшего Деда с партийным поручением чуть ли не на Магадан –  а потом уже было не до того, кануло все в вертящемся безостановочно калейдоскопе перемен, и роман Дедов так и не состоялся.

…Сталин, к слову сказать, так и не забыл этих полутрений, и в тридцать седьмом (Надя была уже пять лет как мертва) неожиданно поинтересовался у главы НКВД на предмет «этого скандалиста, проводящего неправильную партийную линию»  – но Дед к тому времени уже был в Испании, где устраивал вошедшие позже в местный фольклор, отчаянной смелости и невероятного хитроумия  диверсии и пил граппу с Папой Хемом, консультируя американца по техническим моментам будущего романа «По ком звонит колокол».

…В осажденном Мадриде, после яростного артобстрела войсками Франко, ему подфартило спасти из-под обломков сметенного снарядами дома дикой и грациозной красоты девушку,  смуглоликую Анну-Розу – и вскоре, влюбленный и любимый, Дед своим, если можно так выразиться, интернациональным концом дал путевку в жизнь сразу двойне.

…Франкисты одолевали. Какое-то время Дед пребывал на распутье, не зная, стоит ли возвращаться в Союз, где поджидали его два мрачных товарища: неизбежный арест и скорый, по решению «особой тройки», расстрел, или плюнуть на все и махнуть с Анной-Розой и близнецами в Америку, куда настойчиво звал Хемингуэй, всей душой своей прикипевший к «Дикому Профессору» – но ситуация в Европе и мире делалась все накаленней, Родина нуждалась в людях действия и Дед, презрев смертельный риск,  с больным сердцем оставив новую семью, воротился в СССР – воротился, готовясь к наихудшему.

…Однако Сталин –  он начал уже постигать масштабы непоправимого урона, нанесенного им армейской элите и всей советской военной машине в целом – принял Дикого Профессора непривычно тепло, ни единым словом не упомянув о имевшем когда-то место инциденте – и две недели спустя Дед уехал проверяющим в Белорусский Военный Округ.  За полгода до рокового Июня  он позвонил Верховному по аппарату правительственной связи и сказал буквально следующее:

-Коба, Гитлер обувает нас в лапти. Не верь ни единому его слову. Это проходимец, маньяк и просто скотина. Попался бы он мне в девятнадцатом… Быть большой войне, и к этой войне нужно серьезно готовиться – готовиться прямо сейчас! Где твоя политическая дальнозоркость, Коба? Гитлер гонит фуфло, а ты ведешься, как мальчик. Смотри – я тебя предупредил.

Да, Дед предупредил – но Сталин не внял, как не прислушался и к сообщениям Миши  из Японии –  и общеизвестно, к каким трагическим последствиям это привело.

…В сорок втором на оккупированной территории наладил работу огромного партизанского края, особое внимание уделив созданию обширнейшей сети подпольщиков. В те времена  прозвище «Дикий Профессор»  произносилось фашистами только шепотом и с оглядкой – настолько сильный ужас вселяла в них его бескомпромиссная ненависть к врагу наряду с изощренным мозгом прирожденного аналитика.

…Сам Гитлер, терзаемый ночными кошмарами, в каждом из которых неизменно присутствовал Дед, ежедневно справлялся у Бормана, уничтожен ли, наконец, «этот коммунистический вы****ок» – и, получая неизменно отрицательный ответ, цепенел в яростной и бессильной тоске.

А Дед, засев в глубине лесного массива, окруженного со всех сторон непроходимыми болотами, плел и плел свою коварную, гибельную для нацистского режима паутину, и в самом деле чем-то напоминая  высокоинтеллектуального подонка  Мориарти – но с сугубо положительным знаком.

В сорок третьем, за тщательно спланированную и успешно осуществленную под его теневым руководством операцию «Рельсовая война» был удостоен звания «Герой Советского Союза» – и тогда же, близко сойдясь с одной милой девушкой, медсестричкой Алесей, снова стал дважды отцом – о чем узнал лишь тридцать два года спустя.

…С сорок шестого и до смерти Сталина занимал должность консула в одном из крупных латиноамериканских государств – и за эти годы своим дипломатическим, если можно так выразиться, концом на практике укрепил международные связи и увеличил население страны на восемь, а по некоторым данным, и на двенадцать человек.

…Двадцать шестого июня пятьдесят третьего года, за десять минут до начала заседания Президиума, подошел к  Берии и со словами «Ты что ж, ****ина, творишь? Ты совсем страх потерял?! Наши пацаны в лагерях догнивают, а синь уголовная по воле гуляет да имеет Советскую Власть во все щели?» смачно харкнул Лаврентию Павловичу в самое его пенсне – харкнул и, не слушая поднявшийся гул, спокойно ушел домой – писать завещание, прекрасно понимая, что теперь-то  ему точно конец. Но небо снова играло на Дедовой стороне:  часом позже Берия сам был арестован, а двадцать третьего декабря того же года – осужден и расстрелян.

…Далее в жизни  «Дикого Профессора» наступил период относительного затишья – к тому времени ему перевалило уже за шестой десяток, но в это с трудом верилось при виде атлетической, за два метра ростом, фигуры его, каковую он плавно и в то же время грозно перемещал по гулким коридорам  Академии Генштаба, где руководил оперативным факультетом и читал курс лекций по тактике ведения партизанской войны. 

К этому же периоду относится и скоропостижный роман Деда с одной всесоюзно известной актрисой, женой не менее знаменитого режиссера – роман, оставивший кинодиве острейшие по степени эротического накала воспоминания и голубоглазую, упрямую крошку-девочку, которую впоследствии пришлось удочерить режиссеру –  сам Дед снова был далеко.


…В декабре пятьдесят шестого с группой единомышленников, возглавляемой Фиделем Кастро, Дед покинул яхту «Гранма» и ступил на землю провинции Орьенте, на поясе имея неразлучный маузер, а в голове – четкий и сокрушительный план действий  –   и в то же самое время генерал-диктатор Батиста издал во сне  хриплый, протяжно-жалобный стон, как будто предвидя все печально-необратимые последствия этой исторической высадки.

На Кубе дед занялся организацией лагерей для обучения бойцов Повстанческой армии, с легкой руки Фиделя пристрастился к сигарам и  полюбил в очередной раз, извергая чувство со всей щедростью неистребимого своего генофонда – ярчайшим свидетельством чего послужил маленький Хуан-Владимир, ровно девять месяцев спустя выскочивший из чрева кофейной кубинской красавицы Марии.

…В шестьдесят первом, умело подстреленный американским снайпером, на личном самолете Фиделя был срочно доставлен в Москву, где тринадцать месяцев провел в коме, никак не реагируя на внешние раздражители – и многие склонны были считать, что «Дикий Профессор» до конца дней своих обречен на растительное существование – однако в октябре шестьдесят второго, когда мир, закатив в предсмертном ужасе глаза, балансировал на грани тотальной ядерной катастрофы, не кто иной, как Дед, громыхая костылями, исхудавший и заросший по самые очи жестким седым волосом, ввалился в кабинет Хрущева, грохнул на стол бутылку водки и твердо сказал:

-Никита, это ***ню пора немедленно прекращать.! Тут, ****ь, не шутки! Дело пахнет керосином. Стаканы у тебя есть? Счас все обмозгуем, как следует – и будем звонить Кеннеди.

…И двенадцать часов подряд они «мозговали», опустошая личный бар Хрущева и закусывая случайно обнаруженной в кабинете банкой крабов и шматком сала из НЗ хозяина, долбя в полированную столешницу кулаками и виртуозно матерясь, причем Дед одну за одной смолил гаванские сигары, усеивая окурками роскошный, мореного дуба, паркет – но консенсус был достигнут, исторический звонок за океан – сделан, и атомной войны удалось избежать.

…В последующие годы легендарное прозвище это – «Дикий Профессор» периодически возгоралось на военном небосклоне Вьетнама, Афганистана и еще ряда стран, однако по смерти Брежнева Дед, словно подводя некий итог (к тому времени он уже девяносто лет будоражил землю своим скандальным и разрушительным присутствием) – заявил, что уходит на покой: пора, мол, и ему пожить в свое удовольствие.

…И, оставив столицу, поселился в Бобруйске, вместе с той самой полесской девчушкой Алесей, что понесла от него двойню – только «девчушке» теперь было шестьдесят, а Виктору и Кириллу, близнецам-братьям – под сороковник, и Дед действительно познал недолгое счастье, никого не убивая, ничего не взрывая и не свергая правительства и режимы. Он вел скромную жизнь пенсионера-отставника, копался на дачном участке, выступал перед школьниками, живописуя былые подвиги, и даже, стыдно сказать, под давлением новообретенных родственников использовал непомерный свой авторитет в корыстных целях, как-то: поступление внуков и внучек в  столичные, из престижных, ВУЗы, ускоренное получение пары-тройки квартир в стандартных хрущобах и еще кой-какие бытовые мелочи  – к чему, честно признаться, совсем не лежала душа его – огневая и чистая душа революционера и воина, всю жизнь положившего на борьбу за Светлые Идеалы Коммунизма. Однако все это были пустяки, не стоящие внимания.  Старик и его Алеся переживали вторую любовь и вторую молодость, и стать бы Деду снова Отцом – когда б не скорая смерть Алеси от рака.

…Схоронив боевую подругу, Дед – на тот момент ему было девяносто восемь – заперся в опустевшей квартире, где десять дней и десять ночей пил горькую, никого к себе не допуская. Время от времени он затягивал какую-нибудь из знаковых песен героического и сумасшедшего прошлого – но собственный голос казался ему неестественным, фальшивым, слабым,  и оттого еще муторней делалось на душе – тогда Дед в очередной раз выпивал и, выйдя на балкон, дырявил небо сухим треском маузера, пугая ворон и нервируя соседей.

…В шесть одиноких месяцев постарел больше, чем за три последних десятилетия: стал хуже видеть и слышать, а ноги, исходившие десятки тысяч опасных  километров по самым неприспособленным для этого ландшафтам мира, все чаще бастовали, и Дед почти не выдвигался за пределы квартиры.

…События в стране, какие старик наблюдал в окне телевизора, заставляли костистые, седым волосом поросшие  его кулаки рефлекторно сжиматься.

-Пидарасы!  –  восклицал он,  прикуривая очередную сигару (каждый год к дню Октября он неизменно получал из-за океана посылку, содержавшую ровно тысячу отборнейших гаван и поздравительный адрес, подписанный лично Фиделем). Все сенсационные разоблачения зверств коммунистического режима, какие ежедневно обрушивались на больное сознание масс, не стали для Деда откровением – будучи сам человеком, который делал Историю, он мог бы порассказать куда больше и готов был стерпеть любые заслуженные упреки и обвинения в адрес конкретных воплотителей Великой Коммунистической Идеи, многих из которых открыто не переносил на дух – однако здесь преследовались совсем иные цели, и Дед, дряхлеющий телом, но сохранивший прежнюю мощь интеллекта, не мог не видеть этого: скрупулезно, до мельчайших деталей спланированная и щедро оплаченная вожделенной зеленью, атака велась на саму Идею; холодная война, конечной целью какой являлось устранение СССР, как главнейшего конкурента Штатов в борьбе за мировое господство, была как никогда близка к победному для Америки концу – а он, Дед, изрядно подутративший азарт жизни, прежний вес и влияние,  не мог ничего изменить и принужден был оставаться сторонним наблюдателем.


…И потому в восемьдесят девятом, когда к нему явился человек из «Политиздата» с предложением написать мемуары – старик несколько воспрянул и укрепился духом: замаячил шанс разбавить кристальным ручьем истины  клокочущие, грязно-бурные, с оттенком вездесущей зелени и запахом канализации реки намеренной полуправды и  нагло-откровенной лжи, изливаемые вечнопродажными СМИ.

…В помощь Деду определили столичную  журналистку Стасю, какая временно поселилась у «дедушки», чтобы целиком и полностью отдаться работе над будущей сенсацией и хитом продаж, а также не дать старику загнуться раньше, чем эта работа будет закончена – но «дедушка», в процессе написания перенесшийся в бесшабашную  боевую молодость  и возбужденный присутствием в доме роскошной  сорокалетней «девчонки», на удивление быстро восстановился, отъелся и окреп; прежний, неукротимо-грозный и свирепо-обаятельный Дикий Профессор, сбросив маскарадный костюм дряхлого старца, воскрес из пепла и явился на сцену любовных игрищ – а устоять перед таким решительно невозможно, и Стася, сраженная чувством, пала и отдалась легендарному воину – отдалась не зря, ибо Дед своим мемуарным, если можно так выразиться, концом убедительно и многократно доказал ей, что секс, как и любовь – явления совершенно вневозрастного характера. 

…И два последующих года прошли в работе и любви. С позиций убежденного коммуниста-практика Дед воссоздавал СВОЮ Историю СССР, пронзительную, правдивою и лишенную всякого ложного пиетета сагу о стремительных взлетах, болезненных падениях, жестоких ошибках и грандиозных свершениях кровавой и возлюбленной Родины – Дикий Профессор надеялся, что усилия его не пропадут всуе и хоть в какой-то мере  помогут Союзу выжить и отыскать насущно необходимый брод через пугающую неизвестностью реку.

Поглощенный упорным литературным трудом, погрузившийся глубоко в прошлое, он отдалился от реальности и все реже заглядывал в телевизор – и Стася была только рада этому. В один из дней опасный ящик и вовсе исчез из поля видимости – в ремонт, как пояснила журналистка, когда Дед вскользь поинтересовался о том – и больше разговоров на эту тему не заводили. Радио она спрятала еще ранее. Что до газет – Стася, перекрестившись за дверью, регулярно подсовывала ему прошлогодние или двух-трехгодичной давности, и Дед, вооружившись подаренными Брежневым очками в черепаховой оправе, бегло просматривал несколько строк, и –  в досаде отшвыривал прессу прочь.

-Что за херня?! Сколько можно жевать одно и тоже! Такое ощущение, что я уже читал это – год назад. Ну, что за херня, Стася?! – возмущался он, и журналистка, страшась, что обман ее раскроется, тут же забирала газеты и спешила унести их из комнаты: с истинно женской мудростью она понимала, что весть о развале Союза старик вряд ли переживет – а между тем, именно к окончательному краху все и подвигалось.

…В декабре девяносто первого поставлена была финальная точка в третьем томе мемуаров, и Стася, строго-настрого запретив родственникам Деда даже заикаться о  политических метаморфозах текущего момента, упаковала машинописные экземпляры  в чемодан и отбыла на неделю в Москву – в издательстве ожидали ее приезда.


*   *   *

…А утром дня следующего старик обнаружил, что в ванной не работает кран с горячей водой.  Ругнувшись привычным «пидарасы» – всю ночь Деда знобило, и потому он собирался напустить полную емкость чуть ли не кипятку и прогреть, как следует, отсыревшие вековые кости – старик позвонил в ЖЭК и попросил прислать сантехника.

-Ждите. Сейчас все на вызовах, но как только освободится кто-нибудь – сразу же и направим. Ждите, -  неизвестным пошуршав кондуитом, прокуренным женским голосом обещали ему на том конце провода.

И старик ждал. Он успел оприходовать миску овсянки, заедая ее мерзкой постперестроечной колбасой,  дважды принять по сто пятьдесят водки,  выкурить две сигары, черкнуть письмецо Кастро и прочесть едва ли не половину обнаруженного в серванте  «Огонька» за восемьдесят пятый год – сантехник, однако, так и не явился.

Озадаченный, Дед позвонил еще.  Прокуренный голос крайне неестественно удивился:

-Как же так? Быть такого не может! Два часа назад к вам был отправлен сантехник Почекайло – разве его еще не было? - на что Дед, осердясь, отвечал, что никакого сантехника Почекайло он не видел, а когда увидит, то непременно набьет ему морду и отучит шляться невесть где, вместо того, чтобы заниматься непосредственными своими обязанностями, и не для того он, Дед принимал участие в двенадцати войнах, четырех революциях и двух переворотах, в результате чего был шестнадцать  раз ранен и трижды контужен, чтобы какой-то гребаный сантехник заставлял его, персонального пенсионера, генерала и Героя Советского Союза, ждать неизвестно сколько, не имея возможности даже принять ванну.

-Вообще-то, он в вашем доме живет, - отвечал голос, изрядно смущенный Дедовым красноречием. Четвертый подъезд, квартира  сто тридцать семь. Вы зайдите – может,  застанете – если, конечно, повезет.

Дед швырнул трубу на рычаг. Вот, ****ь, дожили! Рановато ушел он от дел – тогда, глядишь, и удалось бы не допустить весь этот бардак и вакханалию. Ну, и хер с ним! Если Сантехник не идет к Генералу, тогда Генерал пойдет к Сантехнику. И, накинув шинель, в карман запихнув именной маузер, Дед отправился в соседний подъезд.

Сантехник Почекайло действительно оказался дома. Дверь старику открыл  упитанный и веселый бандерлог со щегольскими усиками мушкетера. Мрачная специфика профессии еще не успела обратить его в закоренелого мизантропа,  и потому, запустив Деда в прихожую, Сантехник жизнерадостно поинтересовался:

-Чего тебе надобно, старче? – он не был чужд литературы.

-Одевайся, - коротко велел Дед. – И захвати свое барахло. Починишь кран, а там решу, что с тобой делать.

-А *** ты угадал, дедушка! – Сантехник неподдельно возмутился. – Мой рабочий день окончен – всё! Я на уикенде. И нехуй тут греметь костями и медалями. Делов-то! Сегодня не успел, закрутился, надо было бухла на вечер достать – в понедельник сделаю. Походишь пару дней немытым – какие проблемы?

-Я брал Перекоп – чеканя каждый звук, веско произнес Дед.

-Я вчера Ольку из двадцать девятой брал, - ничуть не смутившись, возразил Сантехник – при этом глаза его мечтательно заблестели. – Двенадцать раз за ночь. В ванне, на кухне, под душем, на шкафу, в шкафу, на подоконнике, под кроватью – везде, где можно и где нельзя.  Слабо тебе так, старый, а? Перекоп он брал… Может, ты и Ленина живого видел?

-Как тебя сейчас, - отвечал Дед и едва не оглох от смеха, каким отреагировал на это заявление Сантехник.

-Охуеть! – сказал, отсмеявшись и утирая слезы, он. – Ну, ты, дед, и сказочник! Охуеть! Ты ещё скажи, что со Сталиным за руку здоровался!

-Да, я здоровался со Сталиным за руку, – подтвердил Дед. После этих слов Сантехник не смог устоять и вынужден был, исходя смехом, опуститься на пуф.

-Нет, старик – тебе только с Петросяном выступать! Аншлаг обеспечен даже в пустыне! – восхитился он, обретая помаленьку способность говорить. – Давно я так не смеялся!

-Я – Герой Советского Союза! – при этих словах Дед сунул правую руку в карман шинели.

-Ну, я в Бобруйске –  личность тоже довольно известная, - Сантехник, все еще улыбаясь, глянул на часы. – Не, старик, спасибо, что повеселил – но никак не могу! Извини –  никак! Через пятнадцать минут ко мне Саня подгрести должен – с двумя телками. Ты ж и сам был когда-то молодым, дед – хули тебе объяснять?

-Не будет в твоей жизни больше телок, сынок, - сказал Дед сурово – и произвел из кармана кое-где покарябанный, но ОЧЕНЬ настоящий маузер, врученный самим Буденным. – Сейчас я тебя, пидараса, просто убью. Кончилось мое коммунистическое терпение. Становись, гад, к стене и молись, коли умеешь!
   
И Сантехник, глянув на маузер, а после в февральски-серые, ясности необычайной,  стариковы глаза, понял, что время шуток миновало,  и этот непонятный, матерый и седой, как два луня, ветеран – говоривший, похоже,  чистую правду –  сейчас действительно порешит его  безжалостной рукой. Здесь привычная веселость временно ему изменила, горячая тугая струя рванулась из тела, по ногам потекло, и деревянно повернувшись, он пошел и стал в простенке меж сервантом и телевизором «Горизонт».

Слушай мой приговор! – отчетливо и громко произнес Дед – и призадумался. Убивать Сантехника, какой, невзирая на узколобость свою, чем-то все же глянулся старику, ему внезапно расхотелось. Прострелить сосунку жопу, разве что: пусть помучается, умней будет – думал он – или  вовсе отпустить с миром? Молодой еще, глупый –  можно бы и простить. Но пугануть, как следует, все равно не помешает – а то совсем, бляхо,  никакого уважения к ветеранам! Ладно, стрельну поверх головы – и будет с него! И Дед, входя в роль, торжественным голосом продолжал:

-Именем Союза Советских Социалистических Республик…

Но Сантехник, не оборачиваясь, перебил его, бросив глухо и зло:

-Собрался стрелять, так стреляй, дед!  Какого *** ты цирк устраиваешь? Знаешь же, что нет больше никакого Союза! Ты теперь в СНГ.  Стреляй, ****ь – не томи душу!

Дед опешил, рука с маузером непроизвольно опустилась.

-Как это –  нет Союза? В каком «Г»?! Каком еще, нахрен, «Г»!? Ты там сбрендил от ужаса, что ли?, Да я тебя за такие слова… – теперь Сантехник, уловив в Дедовом голосе безграничную растерянность, оборотился к старику и, попахивая аммиаком, в свою очередь спросил:

-Ты чё, дедушка – с Альфа Центавра прилетел? Из тайги вышел? Ты газеты читаешь вообще? Телек смотришь? Во даёт! Цирк, честное слово! Кончилась Советская Власть! Империи Зла больше не существует! Проснись, старик!  На,  читай!

Изумленный старик  механически принял протянутую Сантехником газету. Без очков слова и строчки расплывались, прыгали, налезали одна на другую, устраивая явное непотребство – но кое-что ему  удалось-таки  разобрать.

…8 декабря 1991 года в Вискулях…. Руководители России, Белоруссии и Украины… Соглашение о создании Содружества Независимых Государств… Ликвидировалась структура союзного центра…. 21 декабря в Алма-Ате главы 11-ти суверенных государств подписали протокол к этому соглашению… 25 декабря Президент СССР сложил полномочия…

Газета выпала из Дедовой руки. Вот оно, значит как… Вот оно, значит, какое – изуродованное сифилисом лицо истины! Вот оно, тайное, которое рано или поздно становится явным – неужто ты, Стася, не знала о том?.  Слепо глядя перед собой, Дед повернулся, пошел – и  врезался сходу в жесткий косяк.

-Эй, дед – с тобой все в порядке? Ты присядь, посиди малехо, – забеспокоился мгновенно повеселевший, ввиду несостоявшейся смерти,  Сантехник. – Хрен с ним, погоди чуток. Я счас переоденусь по-быстрому – а то напугал ты меня, зараза! – и пойдем кран ремонтировать. Крут ты, как я погляжу! А телки – перетопчутся десять минут, возле подъезда, если что, попасутся… Подожди, дед!

Дед, по-прежнему глядя в никуда,  опустился на табурет и послушно ждал – а получасом позже, когда налажен был кран и Сантехник – симпатичный, в общем, парняга – хлопнул с хозяином по рюмахе, велел «не париться» и отбыл, Дед напустил полную ванну воды, долго и тщательно мылся и, выйдя, облачился во все чистое.

Три напряженных часа изучал он подаренную политически любознательным сантехником прессу, пока не прочел все от корки до корки – и, выпрямившись в кресле, глубоко вздохнул.

Он полностью освободил письменный стол – оставив на нем лишь малую, в деревянной рамке, фотографию Ленина с автографом самого Ильича, маузер, бутылку водки, лист бумаги и ручку. От давно не надеванного мундира несло нафталином. Этажом ниже  горланили пьяные песни. Старик выпил, закурил гавану и приступил.

«…всю свою сознательную жизнь, - писал он, - я всеми доступными мне средствами боролся за торжество Идей Коммунизма. Партийные интересы всегда стояли для меня выше личных. Да, я любил женщин, и женщины любили меня, и я щедро разбрасывал свое семя, потому что верил, что детям моим, или детям моих детей предстоит жить в новом обществе, где войны, разруха, голод и классовая ненависть навсегда отойдут в область преданий. Я засевал Землю будущими счастливыми гражданами, ибо свято верил в окончательную победу Коммунизма, за которую проливал без малого сожаления свою и вражескую кровь –   но не имел даже возможности познать сполна радость отцовства: всегда и везде я оставался солдатом  Революции, и по первому зову Партии, бросая все, что имел, покидая родных и близких, отправлялся на передний край, туда, где требовались мои мужество, военный талант и непоколебимая преданность Идее. Разумеется, я не мог не замечать, как губительно извращалась эта Идея в умах ряда партийных и советских лидеров, но не сомневался, что сама Партия, рано или поздно, выправит эти ошибки и накажет виновных по всей строгости Советского закона. Ибо, если отдельные партийцы и могут заблуждаться, то Партия  в целом – никогда…» - здесь он прервался, выпил еще и продолжал.

«…как выяснилось, я ошибался. Никогда я не думал, что доживу до такого позора: когда партийной честью и совестью станут цинично торговать в открытую, предлагая их всякому, кто в состоянии заплатить – как ****ь торгует общедоступным своим телом. И в мыслях даже не мог я допустить, что те Идеалы, в борьбе за какие тысячи и миллионы моих товарищей сложили головы – окажутся предметом купли-продажи. И я жалею, что мне привелось увидеть это своими глазами. Человек, лишенный Идеи и Веры – не более, чем безмозглый баран в стаде ему подобных. Я, идейный коммунист и честный человек –  не желаю и не могу жить в стаде баранов. Родина моя умерла, и я ухожу следом. Да здравствует Владимир Ильич Ленин! Да здравствует Коммунизм! No pasaran!»

Сигара была докурена, и водка – выпита. Рифленая рукоять маузера захолодила приятно руку. Дед сунул хищное дуло в рот, подержал там секунду и – нажал на спуск.


*   *   *

…не дав даже раздеться, взял ее с небывалой страстью и отточенным многолетней практикой мастерством, заставив испытать четыре оргазма подряд – никогда еще журналистке не было так хорошо. После они курили и тихо беседовали.

-Ох, Дед, и напугал ты меня – чуть не до смерти! – рассказывала Стася. – С порога еще слышу – телевизор орет, ну, все, думаю, кранты моему герою, если не умер, так точно свихнулся с горя! А Дед, оказывается, жив и здоров, и вон на какие подвиги способен даже…

-А ты, мать –  тоже хороша! Зачем было ящик-то прятать? Газеты эти, тоже… Настоящего коммуниста так просто не сломить! Мы еще повоюем, посмотрим еще, чья возьмет. Остались у меня в Москве кое-какие связи...  Да и с Генкой переговорить нужно, Борю проведать, опять же... Бобруйск, конечно, город хороший – но пора нам перебираться в Москву. Что ты там про издательство говорила?

-Мы их порвали, старик! – воодушевляясь, отвечала Стася. – Двести тысяч вместо прежних восьмидесяти – можешь себе представить? И это только первый тираж! Главред в полном отпаде – такого он еще не читал! Говорит, твои мемуары станут настоящей бомбой! Мы их порвали, Дед!

-Кто бы сомневался! – отозвался Дед и, чуть помявшись, (ему стыдно было за недавнюю слабость) спросил:

-Слушай, а патроны из маузера кто вытащил – тоже твоя работа? Он же всегда у меня в снаряженном состоянии был.

Ага, - отвечала Стася спокойно. - Конечно, моя. Так, на всякий случай извлекла и утопила в унитазе – мало ли что… Ты мне, Дед, исключительно живым нужен. Да и не только мне… - и, приподняв с трудом пудовую, округлую, как бревно, руку Деда,  поместила ее к себе на живот, где, вызванный из небытия несгибаемым концом старика, подавал первые признаки жизни маленький Дикий Профессор.

Революция продолжалась. Революция всегда продолжается – пока жив хоть один из ее солдат.