http://proza.ru/2009/01/09/114
Не помню, как мы встречали сорок второй год в блокадном Ленинграде (да и встречали ли?). Дедусь перед Новым 43-им принёс из леса сосенку, а мама настояла, чтобы я пошёл "колядовать" к её знакомым на Ямскую. Сказала, надо будет спеть им в дверях, что-то вроде "сею-вею, посеваю, с Новым Годом поздравляю", а они, мол, в ответ на эти дурацкие слова должны будут мена накормить. Как ни противно было, я пошёл. Долго искал этот дом и пробормотал, заикаясь своё "сею-вею" (зачем только оно бывает, колядование). Мамы ещё не было; сквозь распахнутую дверь в соседней комнате была видна украшенная сосенка. Почему же всё-таки не ёлка? Какая, впрочем, разница! Я, кажется, и в Блокаду я не испытывал такого чувства голода и сожрал бы сейчас всё, что ни предложили бы!
Когда, наконец, появилась разрумянившаяся с мороза мама с бутылкой «сливянки», меня позвали к столу. С опаской я в первый раз в жизни выцедил рюмку липко-сладкой жидкости, и мне наложили гору редкого лакомства, винегрета.
А потом взрослые стали петь песни; одну, незнакомую мне, грустную-грустную я никогда раньше не слышал:
…Как бы мне, рябине, к дубу перебраться -
я б тогда не стала…
Песня была хорошая, только осадок от этого "колядования" остался противный: нищий я, что ли, чтобы так "сеять-веять"!...
В середине января произошло большое событие, прорыв Блокады. Никогда радио не упоминало о Ленинграде, как будто не было его вообще, а тут 18-го объявило, что будет говорить Ленинград, и сквозь лёгкое потрескивание женский голос прокричал: «Говорит Ленинград, говорит Ленинград! Слушай нас родная Москва!...» Это со слезами в голосе кричала Ольга Берггольц. Снова были всеобщие слёзы, даже Дедусь отворачивался. Вскоре и от папы снова стали приходить редкие письма - наверное, это тётя Шума связала нас. Мама обижалась и плакала: ну, разве нам много надо: черкнул бы почаще пару строчек, жив, мол, и всё!
Тогда же тётя Шума написала, что Бабушки больше нет на свете; не помнила только дату, когда она умерла. Написала, что и себя-то она несколько дней не помнила тоже.
А в папмны письма почти в каждое были вложены всё новые фотографии; у него были уже две «шпалы» (в петлице (это - читн майора), а на груди - два ордена, и он обещал приехать на побывку!
А вскоре в газетах было напечатано, что в Красной армии вводятся погоны, повседневные и полевые; там были даже их изображения (Дедусь сказал, "очень похожие на старые, царские). Говорилось про "единоначалие", про отмену института комиссаров и введение замполитов; ещё было сказано, что теперь будут у нас "солдаты" - раньше были "бойцы" - и «офицеры» – раньше ведь были только «командиры». Невероятно: нас, мальчишек это просто огорошило!! Мы все знали, что погоны были у презираемых нами белых, а красные всегда били белых, а тут – «офицеры»… Привычное «командир» сразу расплылось и потеряло конкретность.
Однако, в газетах это - одно, а наяву - другое, и мы с нетерпением стали ждать, когда увидим новую форму. В течение месяца нам, мальчишкам, встретились несколько фронтовиков в полевых погонах, у остальных же военных оставались привычные петлицы с «треугольниками», «кубиками» и «шпалами». И в писчебумажном магазине на углу Советской и Карла Маркса ничего не изменилось, никаких погон там не было. Главный прилавок по-прежнему занимал отдел военных знаков различия: петлицы всех родов войск - угловые для шинелей, узкие на гимнастёрки; кубики, шпалы, треугольники на винте и отгибных скобках - красные повседневные и полевые зелёные. Были и знаки различия родов войск: артиллерийские пушечки, танки, скрещенные молнии со звёздочкой, смешной знак медиков, чаша со змеёй – словом, целый музей. В этом же отделе на видном месте лежал полый дубовый брусок
для извлечения "цокающего" звука для сопровождения песен про кавалерию, бойцов-конников. Мальчишки всегда крутились около главного прилавка, только, вот, бумаги и тетрадей в писчебумажном этом магазине никогда не было...
Между нашей школой и магазином находилось Пехотное училище. Каждый вечер несколько рот курсантов с песнями ходили по улицам; ближние песни заглушали доносившиеся издали, и одна из-за другой выплывали знакомые с довоенного времени «винтовка», «дальневосточная – опора прочная…»; на них накладывались совсем новые для нас «прощай, прощай, Москва моя родная, на бой с врагами уезжаю я…», «суровый голос раздаётся…» и другие.
Мы знали все песни наизусть. Через каждые три месяца манера исполнения знакомых песен менялась. Это означало, что прежние роты уже отправлены на фронт, а новые только-только начинают учиться ходить строем и петь.
Весна в Касимове всегда была очень дружная, и числа с десятого марта все начинали ждать, когда вскроется Ока. Весь город выходил смотреть на реку. Люди стояли и ждали момента, когда поднимавшийся незаметно для глаза потемневший лёд издаст, как бы, вздох, и по всей ширине реки немного продвинется, а наезженная за зиму на месте наплавного моста, унавоженная лошадиными "отходами" зимняя дорога сдвинется тоже. Проходило какое-то время, и лёд снова продвигался, потом раскалывался, льдины крутились, переворачивались... Река постепенно разливалась и затопляла всю заречную низину и картофельные поля, бывшие заливные луга.
Потоки и целые реки талой воды неслись по улицам города, и по пути в школу или домой ноги у меня всегда промокали. А у детдомовцев всегда оставались сухими! Все они в это время стояли, ходили на высоких колодках из деревяшек, привязанных к ботинкам - их изобрёл хитрый Мишка Еркин; топая по самым глубоким лужам, детдомовцы всех обгоняли, а девчонки, обидно показывали нам языки.
К вечеру яркого мартовского дня слегка подмораживало. Мы шли из школы по Карла Маркса и вдруг увидели, как у ворот Пехотного училища, не обращая внимания на прохожих, нарочито и громко смеясь, стоят множество курсантов в новенькой форме, и все, как один, курят! На малиново-красных погонах по краям красовался широкий золотой галун, из стоячих воротничков торчали худые шеи…
Нам понравились погоны, и галун тоже. А потом на улицах стали появляться офицеры в золотых повседневных погонах; все они выглядели очень торжественно и тоже нам понравились. Но, всё-таки было жалко, что старая, такая привычная, форма исчезает навсегда...
Через неделю снег во дворах и на улицах полностью пропал, на тополях полопались почки, и с этого времени до осени все дети в городе, как и в прошлом году, стали бегать босиком. Душистые чешуйки тополиных почек валялись повсюду и прилипали к босым ногам; девчонки стали настаивать на воде «духи». Снова пальцы на ногах оказывались постоянно сбитыми, руки в цыпках; обветренную кожу щипало водой, и хорошо, что дома у нас оказала пара флаконов глицерина!
Разлившаяся вода не спадала долго, тот берег отодвинулся далеко-далеко до красных кирпичных домов возле леса. А когда спала, несколько перевозчиков на больших смолёных лодках, отбивая пассажиров друг у друга, начинали переправлять огородников. Даже когда навели наплавной мост, они не исчезли, только и ждали, когда разводной пролёт моста поплывёт в сторону.
Мы любили смотреть, как пароход через разрыв чуть покачивавшегося на воде моста, как заходит и швартуется к пристани. Над верхней плоской крышей в рубке молча смотрел вперёд тот, кого мы принимали за капитана, и всё делалось само по себе. Вот пароход подвалил к дебаркадеру, и колёса начинают с шумом стали вращаться в противоположную сторону; висящие за бортом дырявые кранцы ударились о край, и с дебаркадера на него полетел набитый песком мешочек. Кто-то его подхватил, кто-то набросил толстый пеньковый трос на кнехт...
На палубе дебаркадера группами (не строем) с «сидорами» за плечами, стояла рота младших лейтенантов с золотыми погонами на плечах; к некоторым близко прижимались женщины, некоторые плакали, вытирали слёзы. Громыхая, накатился трап, послышалась резкая команда...
И из нескольких мест сразу раздался громкий плач, резко разрезал воздух женский крик. Ещё команда – и вот в широком проходе пароходной палубы уже толпятся золотые погоны, что-то кричат, кто-то машет рукой, мимо с трудом протискиваются остальные пассажиры, а с дебаркадера кого-то уже уводят в сторону…
http://www.proza.ru/2013/01/28/1433