Глядя вослед проплывающим по Дону ноздреватым льдинам, я вспоминаю рассказ своего бывшего напарника Володи. А было это лет пятнадцать назад, мы с ним шли на смену, навстречу – грузчики из транспортного цеха, поздоровались. Один из грузалей, уж не помню его по имени, но квадратный такой, как шкаф, очень странно с Володькой поздоро¬вался: «Привет, утопленник!». Все засмеялись.
Ребята пошли дальше, а я к напарнику с расспросами: «Что это они тебя так называют?».
– Была одна история. Вот смену примем, печи загрузим, на перекуре и расскажу, – пообещал он.
Когда выставили режимы на печах-автоматах и вышли на вольный воздух под ивушку возле цеха, я снова взялся Володьку теребить: рассказывай.
– Весной было дело, – начал напарник. А надо заметить, что он заядлый рыбак и охотник, так что было ему что порассказать, – рыбачил я на рэбовском котловане со льда. Лед уже весь серый, трещины, вода тлая кое-где стоит, хрупкий, как размокший в чае сахар. Но рыбаков порядком. День погожий: солнышко, ну прямо припекает, а главное – тарань клюет как очумелая. Не у всех, правда, – Володя хитро прищурился, вроде от дыма, но я-то знаю, что он тот денек уловистый вспоминает.
– Ну, таскаю, значит, я тарануху, – продолжал мой рыбак, – одна в одну, с добрую ладонь. Народ же, знаешь, у нас какой? Мигом вокруг обложили. Кто пешней долбит лунку, кто ледобуром сверлит. Чую, и рыбу распугали, да и лед потрескивает, еле держит такую ораву. Я складываю рыбу в ящик, беру пешню и метров за сто от этого «сабантуя», на чистом месте, пробиваю свежую лунку. Чуть-чуть поколдовал над ней – пошла тараночка.
Так раза три за день перекочевы¬вать пришлось. Уже вечерело. Народ постепенно разошелся. Среди последних и наши «божьи одуванчики» (так мы грузчиков своих ласково величали) до дому подались. А я в азарт вошел: таскаю и таскаю. Но какой-то внутренний голос все же мне шепнул: «все, паря, завязывай, баста!» А оно и действительно, солнышко, как я уже говорил, весь день припекало, да десятки мужиков целый день лед курочили. Ох, что-то мне вдруг не по себе стало. Лед сплошь талой водой покрылся. Куда идти, куда ступать...
Говорят же, коль пронял страх – жди беды. Не оттого, что она тебя стережет, а потому, что ты со страху, как заполошный, сам в нее влезешь. В общем, засуетился я, к берегу скорей захотелось. В котловане - ни души. Жутко. Засуетился и...
Хорошо, пешню из рук не выпустил, когда в полынью провалился. Была у меня такая привычка: ремень рыбацкого ящика привязывать к ручке пеш¬ни. Пешня на плече, а ящик (надо отметить, увесистый он в тот день был) сзади. Когда я провалился, ящик из-за спины, как из катапульты, выстрелил и упал на лед впереди меня. Я, как только под ногами твердь потерял, инстинктивно в железяку пешни вцепился. Не зря же говорят, что утопающий за соломинку хватается. Так вот, инерцией полета тяжелого ящика меня за руку и дернуло, не дало уйти с головой под лед. Вырвало бы пешню из рук – вот то бы и хана мне была.
Это я сейчас все так долго растолковываю. Тогда – секунда, и я барахтаюсь в ледяной воде. Аж в мозгу вроде иглы воткнулись. Левой рукой в закраину вцепился, правой – пешню не выпускаю. Попробовал грудью налечь на закраину, а лед крошится. И сапоги, как гири пудовые, вниз тянут. Ох, и перетрухнул я! Забарахтался, замельтешил. Грудь как обручем сдавило, в глазах – мухи мелькают, задышка – а лёд крошится, и все тут.
«Все, Володька, - думаю, - кранты, тебе!» Э, нет! Подыхать-то не хочется!
А что делать? Ящик мне не опора, ползет по льду. Что он против моего веса, да с намокшими шмотками, да сапогами пудовыми... Стоп! Сапоги! Осторожно подцепил носком одного сапога и потихоньку начал стаскивать сапог с другой ноги... Это дома хорошо, сидя на стуле, сапог сни¬мать, да и то – руками ведь норо¬вишь помочь. Эх, знал бы – без рук тренировался бы.
Пока стаскивал один сапог, чуть было с головой не окунулся, чудом удержался за кромку. Зато второй снимать босой ногой уже сподручней было. Веришь, без сапог я даже повеселел. Уже не так тянет. Чуток отдышался и обеими руками, а потом и грудью, стал наваливаться на закраину. Выпростался, сколько можно. Обламывается, но уже не так, не кусками, а крошевом.
А ведь и стыну же я, до нутра проби¬рает и кровь холодеет в жилах. Нет, долго так не продержусь. Черт его знает, как оно получилось, но будто меня вытолкнуло что. Перевалился я на бок и уже на твердом.
На твердом! Пополз потихонечку. Но тут, заметь, – Володька хитро щурится, а лицо расплывается в довольной улыбке, – не просто пополз поскорее к спасительному берегу, а волоку за собой ящик с рыбой и снастями, ну и пешню, разумеется. Они же связаны.
Мыслишка уже в башке ехидная промелькнула: хватит черту водяному и сапог моих с портянками на забаву, а снасти и улов самому пригодятся. Вишь, какая скотинка – человек!
А на берег выбрался, сразу – в полный рост, пешню с ящиком на плечо и... четвертую скорость. Только пятки засверкали. Это я рассказываю так долго, а грузалей наших, «божьих одуванчиков», я, еще не доходя до колхозного парома, обогнал. На пароме, а он уже действовал, речка полностью ото льда освободилась, мой знакомый, Тимофеич, дежурил. Как увидал меня, забрал мои причиндалы и чуть ли не затолкал к себе в будку. Достал из шкафчика початую бутылку водки, вылил в кружку:
– Пей!
Потом вытащил из-под лавки какие-то ботинки, натянул мне на ноги, зашнуровал. А я разомлел, огонь по жилочкам разошелся, в сон так и клонит. Тимофеич встряхнул меня, из будки вывел и кричит: «Ты что, щучий хвост, лыбишься! А ну, марш домой. Да бегом!»
Дома я только и сумел, что скинуть с себя мокрое и - как провалился.
Утром мы с Тимофеичем это дело отметили. Уже я угощал, когда он принес мой ящик с пешней.
– Че ж ты мужиков не кликнул? – спросил дед. – Вытащили бы.
Я пожал плечами, промолчал. Мне как-то и в голову не пришло тогда «караул» кричать.
– А может, и утопили б... – задумчиво промолвил дед, – они же все по центнеру с гаком весят. Сказано – «божьи одуванчики».
Вот с той поры «одуванчики» и зовут меня «утопленником», – закончил свой рассказ Володька. – И что интересно, хоть бы чихнул после этого «купания»...