Черта.
Отрывок из повести.
Николаю Андреевичу было неуютно. И от того, что лежал он под легким одеялом в короткой больничной рубахе, без трусов. И от того, что дверь в палату была открыта настежь, и туда изредка заглядывали люди в белом, мол, как там новенький старичок, ничего? И от того, что на руке не было часов, а под кроватью не стояли тапочки, и ни одной вещи из дома при нем не было. Когда он поворачивал голову направо, то там, у ног, видел свисающий почти до пола треугольник простыни. Очевидно, когда его перекладывали с каталки на кровать, простынь сдвинули и не заправили. Это раздражало и мешало сосредоточиться.
Была врач, полнеющая женщина с усталыми глазами, молодая. Впрочем, как молодая? Николай Андреевич уже давно пребывал в том возрасте, когда любые женщины кажутся вполне молодыми, за исключением, пожалуй уж, явных старух, горбатых и неопрятных. Врач долго слушала пальцами пульс, а затем сказала. Спокойно так сказала, устало:
-Диагноз подтвердился, у вас инфаркт.
-Это по электрокардиаграмме? – Николай Андреевич задал глупый вопрос.
-Ну да, что уже здесь сделали.
Она сидела на краешке кровати и уходить, похоже, не торопилась.
-А… простите, это микро или может быть…, - Николай Андреевич выдавил из себя страшное слово, которое слышал много раз, - …обширный?
-Задней стенки желудочка, - заторопилась врач и отвела глаза. А когда снова посмотрела на Николая Андреевича и увидела, как он встревожился ее уходом от ответа, еще более заспешила:
-Инфаркт. Просто инфаркт. Сейчас трудно определить степень тяжести. Будем вас обследовать, ЭКГ каждый день. И полный покой. Лежать только на спине до специального разрешения.
Она помолчала несколько мгновений, а затем притворно-строгим, даже игривым тоном, как маленькому:
-И не нервничать! Что это такое – обширный-необширный! Даже если обширный – так что? Лечиться все равно надо. Тем более у вас первичный.
Она сдруг осветилась множеством лучиков-морщинок, а Николай Андреевич автоматически, быть может последним отблеском мужской памяти, отметил про себя: не замужем.
-Постарайтесь уснуть, и вообще, отдыхайте больше. Я сейчас пришлю Надю – капельницу вам поставит. Вот видите, и имя то у нашей сестрички какое – Надежда.
Она опять сверкнула морщинками и вышла, не притворив за собой дверь.
То, что он находится на черте, отделяющей бытие от небытия, Николай Андреевич сознавал ясно. И свидетельств этому было достаточно. Это и разговор с врачихой, который не только не успокоил, но утвердил его в худших своих подозрениях. И та тревога, граничащая с паникой, того, другого врача из поликлиники, который буквально ворвался к ним в квартиру с расшифрованной электрокардиограммой и перебросил через порог: «Он лежит? Ну, слава Богу». А прозвучало это: «Он еще жив?» А главное – глаза жены, которые он успел сфотографировать взглядом, когда уже закрывалась дверь реанимационного отделения, а его разворачивали на каталке, чтобы ввезти в палату. Отчаяние и безысходность, застывшие в тех глазах, смутили и разволновали Николая Андреевича настолько, что он даже стал приподниматься с каталки, чтобы крикнуть что-то типа: «Не сметь!» Но дверь в реанимационную уже закрылась, а нянечка, стоявшая рядом, не поняв в чем дело, заспешила его успокоить: «Что вы, что вы, лежите, мы сейчас сами развернемся, только стол отодвинем». Ну и, конечно, дыхание того мира, что за чертой. В полной мере он ощутил его второго дня на рыбалке, когда полулежал, прислонившись к кочке и раскинув вдруг ставшие такими слабыми немеющие конечности. В груди пекло, и каждый удар сердца, осуществившись, как бы захлебывался и, казалось, навсегда. Приближалось то божественное предрассветное время, когда ночная шопотливая жизнь мира затихала, а дневная только собиралась с духом обрушиться в мир. Когда сама Земля, казалось, приостановила свое движение. Но Николай Андреевич торопил время. Ему было страшно. В ста метрах от лесного озера, где он рыбачил, стояла его старушка «Волга», уехать на которой возможно было только с рассветом.
В последние годы он часто практиковал подобные выезды на природу. Иногда, по настроению, оставался на ночь. Именно по настроению и погоде: клев, в данном случае, не имел своего веского слова.
В этот раз он поймал на донку двух килограммовых карасей-генералов и нескольких рыбок чином помельче: майоров и подполковников. Из рядового же состава сварил на костерке уху, свое любимое блюдо. К вечеру неожиданно началась аритмия, его застарелый и привычный недуг. И скорее не вопреки, а благодаря ей, он решил остаться на ночь в лесу, думая, что здесь, в прохладе последних ночей уходящего бабьего лета перенесет приступ быстрее, чем в бетонной келье городской квартиры. Однако, привычный набор пилюль, хождение и сидение на прохладе не помогали, а к середине ночи озноб, слабость и пожар за грудиной привалили его к одинокой кочке и заставили в тревоге ожидать рассвета.
Николай Андреевич опасливо, помогая себе пятками, заполз на подушку, повыше, и затих, слушая грудь. Вроде ничего, да и шее полегче, а то стало ломить. Мучительно захотелось повернуться на бок. «А Надежда то ко мне не спешит», - усмехнулся он про себя и скосил глаза на сиротливо стоящий поодаль, как осыпавшаяся новогодняя елка, пустой штатив.
Думалось о разном, в основном тревожном, что вызывало стыд и сожаление. Так, теребил осыпавшиеся листочки календаря своей жизни и вытаскивал что-нибудь наугад, но всегда этакое неприятное, о чем старался в той жизни, когда еще не ступил всей тяжестью на черту, не вспоминать. За суетой это удавалось.
Вот, пожалуйста, листок двадцатилетней давности. Да нет, поболе, уж лет 25 как. В тот день он предал хорошего человека.
Ефимов, его коллега, тоже преподаватель, задурил. Сначала, как и все, тайком. А потом, как с цепи сорвался: собрал чемодан, объявил жене, что уходит насовсем, и вот уже после курсов, на глазах у всего поселка шел к ней, любовнице, разведенке с двумя детьми.
Коллеги-офицеры, кто по велению души, кто науськанные женами, но, в большинстве своем, уважавшие поступок, пытались предотвратить трагедию. Одни походя, шуткой, на лестнице. Другие вызывали на совместное распитие и там увещевали. Все было напрасно. И постепенно, эдак исподволь, был вынесен общественный приговор: обнаглел. Жены же, узревшие, и небезосновательно, в неэффективности действий своих мужей сугубо желание лишний раз выпить, решили действовать по-своему, наверняка. Главное для них было – уничтожить прецедент.
Партком завалили письмами: от жены, от соседки, от группы возмущенных подруг, от сослуживцев с работы жены и т.д. Не реагировать уже было нельзя. Николай Андреевич, а он в то время был заместителем секретаря парткома, решил тактично предостеречь товарища, но как только они заговорили, Ефимов, уже утомленный и раздраженный назойливостью коллег, оборвал: «Эх, Николай Андреевич, и вы туда же…» Они уважали друг друга.
На заседании парткома, где третьим пунктом слушалось персональное дело о бытовом разложении подполковника Ефимова, Николай Андреевич пытался скруглить углы и свести все, хотя бы, к выговору, но его не поддержали. Частично виной этому был сам подполковник, своей бескомпромиссностью, граничащей с наглостью, настроивший уважаемое собрание против себя. Поэтому секретарь парткома, тоже принципиальный, подвел итог и поставил вопрос о дальнейшем пребывании Ефимова в рядах КПСС на голосование.
Народ, сидящий по обе стороны длинного стола, заерзал, закашлял и зашелестел бумагами, кося глазами на соседей. Затем, а куда денешься, руки нехотя стали подниматься. Сначала с опаской, медленно, а затем все быстрее. Ефимов исподлобья, презрительно скривив губы, наблюдал за спектаклем. Наконец, взгляд его остановился на Николае Андреевиче, все еще не голосовавшем. И в тот момент, когда подполковник, убрав презрительную усмешку, стал распрямляться, и в глазах его мелькнули искорки благодарности и торжества, Николай Андреевич, не выдержав, поспешно и фальшиво поднял руку. Старый охотник, он выстрелил в аккурат на взлете.
Николай Андреевич закашлял и засучил под одеялом руками, пытаясь отогнать неприятные воспоминания. И какая мерзость вдруг в душу полезла. А уж думал улеглось, растворилось, забитое хлопотами и временем. Ан нет. Случилось землетрясение, и уснувший вулкан пробудился, - невесело думалось Николаю Андреевичу. – Миг страха, слабости или уж не знаю там чего, и вот, пожалуйста, на семьдесят то девятом году жизни лежи и до боли сжимай беззубые челюсти от стыда за то мгновение. А сколько их, этих стыдных мгновений!
Всю жизнь полагая себя порядочным человеком, а в дни невезений и промахов черпая в этой уверенности силы, Николай Андреевич всегда считал, что нехорошим людям жить хлопотливей, чем людям правильным, из-за разборок со своей совестью. А сейчас, вот, на собственной шкуре понял, что ошибался. Это умирать хлопотливей и мучительней. А жить то что, жить всем одинаково.
Николай Андреевич усилием воли подавил желание повернуться на бок и тяжело вздохнул, жалея себя. Ему вдруг вспомнилось, как там, у ноздреватой кочки, беспомощный и одинокий, он, не знавший ни одной молитвы, истово молился всю жизнь отрицаемому им Богу. Как бы там ни было, но сейчас, уже не одинокий, испытал стыд, вспоминая те минуты.
А ведь не по образу и подобию Божию устроен человек, - пришло вдруг в голову, - а больше по животному. Явилась, скажем, безносая, и ну трезвонить в дверь, ломиться, бить костяшками. Тут сразу все принципы в панике забудешь, не до чего будет. Кому угодно душу заложишь, лишь бы сгинула костлявая, отступила хоть на чуть-чуть, на капельку, на вздох один… А как отступит, затаится за дверным косяком, хитрющая, вот тут-то и вернутся к тебе эти самые образ и подобие. И принципы с ними.
Ощутив неуютную прохладу клеенки под пятками, Николай Андреевич изогнул шею вправо: так и есть – добрая треть простыни лежала на полу. Пытаясь поправить ее ногами, он перенапрягся, и задохнувшись, ощутил ломящую боль под левой ключицей. «Вот еще не слава Богу, - подумал он, затихая на подушке, закрыв глаза, - хоть бы пришел кто».
-У вас простынь съехала. Я поправлю?
Перед ним стояла на кривых ножках худенькая некрасивая девочка с большими глазами.
-Пожалуйста, если можно. Я уж сам пытался, но… А как же это вы так подошли, что я не услышал?
-А я всегда так. Меня даже мама пугается.
Девочка поставила на тумбочку поднос с медицинскими склянками и легко и умело поправила простыню, подоткнув ее со всех сторон под матрас для прочности.
-Так вы и есть та самая Надежда, которая, как говорят, уходит последней, а приходит так вовремя? – пошутил Николай Андреевич.
-Да, я и есть та самая Надежда, - ничуть не удивившись, ответила девочка, ставя возле кровати штатив и приспосабливая к нему какие-то пузырьки с трубками.
-И что же, оправдываете свое имя?
-Как видите. Сейчас вот капельницу вам поставлю и легче будет, боль уйдет.
-Да у меня, вроде и болит сейчас не очень. Вроде как уголек тлеет в груди и все.
-А вот это хорошо, - серьезно и без затей глядя ему в глаза сказала девочка, - значит ранка на сердце подсыхает.
-Что вы сказали? Подсыхает?!
Николай Андреевич представил вдруг обнаженное сердце с асфальтовой болезнью посередине. Очевидно, лицо его при этом глупо вытянулось, поскольку девочка прыснула в кулак, а потом, замахав руками, запричитала:
-Ой, ой, я хотела сказать…
-Да нет, все правильно, - перебил ее Николай Андреевич, - подсыхает, значит кровь перестает идти, я так понимаю. Примитивно, конечно.
Подавив смущение, девочка сказала:
-Дайте сюда правую руку. Вот так. А теперь поработайте кулачком. Нет, не так, только кистью, и не перенапрягайтесь. Вот . – Она достала иголку. – Если боитесь крови – лучше отвернитесь.
Николай Андреевич хотел было уже сказать, что крови он не боится, что повидал, мол, ее достаточно, и своей и чужой, но вспомнил вдруг вспоротую осколком обнаженную спину того младшего политрука из-под Волоколамска, который, уткнувшись лицом в холодную осеннюю грязь, мелко и часто дрожал, парализованный, а студенистая масса на месте спины с торчащим розовым позвонком и одиноко и безысходно пульсирующей веной, дрожала вместе с ним. Сморщившись, Николай Андреевич молча отвернулся.
-А вены у вас хорошие, - сказала девочка, разглаживая руку, - удобно шприц вводить.
-Вы работаете давно? – спросил Николай Андреевич.
-Пол года. Да вы не бойтесь, я хорошо делаю. Сожмите кулачок.
Ощутив не укол даже, а легкое нажатие на сгибе локтя, Николай Андреевич повернул голову.
-Ну, вот и все. Резких движений рукой только не делайте.
После ухода девочки, кроме трубки, выползающей из руки, осталось нечто светлое, определенное и, безусловно, имеющее продолжение. Во всяком случае, за последние двое суток это молодое существо оказалось первым человеком, после общения с которым без притворных сюсюканий и замалчиваний, в его душевном настрое произошла перемена. Ранка подсыхает, - усмехнулся он про себя. Понимая призрачность и субъективность своих ощущений, он уже не мог и не хотел отмахнуться от них, от надежды на то, что и в 79, и после обширного инфаркта (а обширный ли он?) жизнь может быть продолжена.