Андрей МАКАРОВ
На площади
Ранним утром на площади пусто. Моросит дождь, тускло блестит мокрая брусчатка. С краю, рядом с красного кирпича музеем стоит большой зонт. Такие ставят на пляже или на улице в жару торговцы мороженым. Под зонтом ежатся от холода и сырости двое.
– Николаша!..
Худой с аккуратно подстриженными усами и бородкой мужчина со строгим чуть припухшим лицом в накинутой на плечи офицерской плащ-накидке не отозвался. Опустив голову, он сидит на напоминающей барабан тумбе.
– Николаша… – снова потянул приземистый мужичок в допотопном картузе. Его небольшая борода словно приклеена к помятому лицу, – Николаша, купи сапоги.
На мужичке ватник, на ногах легкие туфли. Места присесть ему не нашлось, и он от холода притоптывает, словно танцуя. Большой пакет с красной надписью Ашан, видимо с теми самыми сапогами, лежит рядом.
– Николаша, твои совсем расклеились, а эти настоящие офицерские на гвоздиках. Где еще найдешь?
– Уйди!.. – голос у Николаши хриплый. Он поднял голову и с ненавистью смотрит на мужичка.
Деться некуда. Пустая площадь, дождь, один зонт на двоих.
– Плохо, Николаша? – посочувствовал мужичок. – А ты потерпи, скоро приедут.
На больших часах на башне ровно восемь. На табло электронных на здании гостиницы напротив – восемь пятнадцать, мужичок, задрав рукав ватника, глянул на часы – восемь десять.
– Где же Феденька? – покачал он головой.
Словно услышав, крепыш в красной бейсболке выволок из дверей гостиницы большой, напоминающий мольберт, щит. На улице щит разошелся на две равных половинки, крепыш встал между ними, водрузив его на себя словно деревянные латы, и пошел к ним.
Идти нелегко, щит парусит, с каждым шагом то раскрывается, то складывается, к тому же на плече висит тяжелая сумка.
– Здорово, мужики! – он дошел до зонта и, отдуваясь, снял щит.
Николаша остался сидеть, а тот, что в картузе выскочил из-под зонта навстречу.
– Феденька! – Сколько сегодня? Много?
Он помог расставить щит и заботливо укрыл его полиэтиленовой пленкой.
– Сейчас японцы. До обеда три группы и после две. Ну и «дикие»…
Из-за домов вынырнул огромный белый автобус с непонятной надписью во весь борт. Остановился перед площадью, отъехала дверь, и посыпали туристы. Все как на подбор невысокие узкоглазые, с фотокамерами, с любопытством оглядываясь, они дружно принялись фотографировать все подряд: площадь, старую церковь, музей. Экскурсовод, возвышаясь над их головами, смотрелся как вожатый в пионерлагере. Он что-то объяснял, показывал рукой, и они дружно поворачивались в нужную сторону.
Потом все двинулись к зонту.
Подпрыгивающий в нетерпении мужичок сбросил ватник. Под ним оказался черный пиджак с красной искусственной гвоздикой в петлице и галстук в крупный горошек.
Теперь ясно, что он как две капли воды похож на Ленина, и не просто похож, а успел скопировать знакомые по фильмам манеры, походку, речь.
– Николаша, – произнес он уже другим слегка картавым голосом, - тугисты.
Николаша резко, как по команде, поднялся и сбросил на тумбу плащ-накидку. На нем неизвестно какого полка мундир, белый френч, на плечах эполеты, на груди аксельбант, несколько крестов. Руки сложены на груди. Похоже и он в образе. Фильмов с царем не так много, и статист играет его, как Бог на душу положит. Голова задрана, смотрит куда-то вдаль, на лице выражение величественное, чуть брезгливое. Он напоминает какой-то памятник.
Феденька давно распаковал сумку, повесив на грудь несколько фотоаппаратов, щиты под снятой пленкой усыпаны снимками, на каждом Ленин или царь позируют в разных компаниях.
Японцы приблизились, и навстречу им быстрой походкой, слегка наклонив голову, вышел Ленин. Он прошелся взад-вперед, словно не замечая туристов. Потом остановился и, выбросив вперед руку, грассируя, произнес:
– Социалистическое отечество в опасности!
В ответ засверкали вспышки камер. Ленин воодушевился:
– Все на борьбу с Деникиным! Учиться, учиться и еще раз учиться! Цусима стала военным крахом царизма, – тут он указал рукой на Николашу, – Эх! Ни фига вы, товарищи японцы, не понимаете, япона-мать!
В группе зааплодировали.
У царя роль без слов, и он просто то и дело подходит к Ленину, всматривается в него с разных сторон, задирает как взнузданная лошадь голову и смотрит на вершины башен, серое небо, с которого перестал капать дождик.
Начинается фотосессия. Феденька суетливо расставляет японцев, щелкает их протянутыми камерами. Впрочем, желающих немного. Одну вырученную купюру Феденька незаметно отдает экскурсоводу.
Тот что-то громко объявил, и японцы послушно как школьники засеменили к автобусу.
Напряжение сразу спало. Ленин надел ватник, первым успел занять место на тумбе, и царь в своей плащ-накидке прохаживается по брусчатке.
Фотограф, пересчитывая и сортируя купюры, ворчит:
– Японцы… У любого старикашки никон-зеркалка. Это ж по-нашему двадцать пенсий. Два года не пить не есть. А оптика?!.
– Сколько там, Феденька? – вкрадчиво поинтересовался Ленин.
– Сколько-сколько?.. Мало! – огрызается тот, пряча деньги. Потом извлекает из кофра и протягивает Николаше маленькую обтянутую кожей фляжку.
К полудню площадь не узнать. Откуда-то появились лотки с сувенирами. На них значки, медали, открытки, путеводители, буденовки, лохматые зимние шапки с длинными ушами, серый кролик украшен армейскими кокардами.
Не стесняясь милиции, торговцы с огромными сумками, впаривают приезжим подозрительно дешевые утюги, кастрюли и хлеборезки.
Днем здесь многолюдно. Местные, торопясь, минуют площадь не задерживаясь, не обращая внимания на торговцев и троицу у зонта. «Дикие» – туристы, приехавшие без путевок и экскурсовода, окружили её, едят мороженое и с любопытством рассматривают.
– Фото на память, – бубнит Феденька, – готовы через час, высылаем в любой город.
Но снимаются мало, предпочитая просто пообщаться. Царя лишний раз беспокоить не решаются, с Лениным норовят поспорить, задеть или предлагают выпить.
– Ильич, Крупская где?.. Ты зачем революцию затеял? Ильич, «по пиву» с рабочим человеком?!
Ильич терпит, не реагируя, потом не выдерживает.
– Это все архиерунда и архиглупость! Мы шли правильным путем, товарищ!
Усвоенная из фильмов манера утрирована, все жесты и ужимки чересчур театральны.
– Декреты – говно! Совнаркомы – говно! Только рабочий контроль, товарищи! Архиважно вернуть и реорганизовать Рабкрин!
Спорить с сыплющим цитаты начетчиком невозможно и оппоненты хамят.
– Верни партвзносы, живоглот! Сам-то по Швейцариям прохлаждался. Прибыл в запломбированном вагоне.
Амбала Феденьки нет – ушел печатать снимки, царь отошел, глядит на небо. Заступиться некому.
Из музея с пачкой свежих фотографий выходит Феденька, и Ильич сразу смелеет.
– Шли бы вы, товарищ! А то ведь можно и по шее, – вкрадчивым голосом, говорит он.
Молодежь, которую Ленин не успел обидеть, охотно позирует рядом.
Какой-то пробегавший мимо прохожий остановился напротив царя.
– Безобразие! – тычет пальцем, – ну ладно форма, ладно эполеты, но аксельбант зачем?! Он же царь, а не адъютант!
Тот брезгливо отворачивается, а Ленин, взяв знатока под локоток, отводит в сторонку и вкрадчивым голосом предлагает:
– Товарищ, вы абсолютно правы. Купите карты: «Ленин-Брежнев-Сталин».
«Товарищ» покупает карты, и Ленин, оглянувшись, и, не увидев Феденьки, прячет деньги в карман жилетки.
Очередной автобус подвозит немцев, остановившись прямо у лотков. Спустя пять минут они, напялив зимние шапки с солдатскими кокардами, гурьбой идут фотографироваться. У одного на полосатой фуфайке приколоты орден «Мать-героиня», знак «Ударник коммунистического труда» и медаль «За победу над Германией».
Ленин доедает хот-дог и ногой стучит по тумбе:
– Царь, вставай, туристы идут.
Царь успел не раз приложиться к фляжке, и потихоньку отмяк. Снял фуражку, подставил лицо солнцу.
– Что ты все треплешься, треплешься? – укоряет он Ленина, – Зачем? Перед кем?
– Эх, не любишь ты народ, Николаша! – режет правду матку вождь, – ни тогда не любил, ни сейчас.
– Когда тогда? – недоумевает статист, – ты уже вообще того, крыша поехала. Предприниматель без образования юридического лица. ООО Ленин. Лавочник.
– А ведь ты, Николаша, коммунист! – бьет в поддых обидевшийся вождь, – Как же так, в армии замполитом был, а теперь царя изображаешь.
Дальше идет по-нарастающей:
– Сифилитик… царь-душегуб… коммуняка… сатрап…
– Ша! – прекращает склоку Федя, – марш работать.
Подъезжает очередной автобус, и они выдают привычную программу.
К концу дня Ленин охрип и откровенно халтурит.
– Товарищ, идите на…, - все чаще выдает он вместо лозунгов самым назойливым.
Наконец, площадь опустела. Феденька звонит куда-то и дает отбой.
– Все, сегодня больше не будет.
Он честно делит деньги на троих, складывает щит, берет его подмышку, другое плечо оттягивает сумка.
– Покедова, до утра, – бросает он и тащит свое добро к музею.
Темнеет. Утренний дождик вернулся и чуть моросит. Ленин натянул ватник, взял пакет с крупной надписью Ашан. Сидящий на тумбе царь просит:
– Покажи.
Ленин суетливо достал из пакета длинные переломленные в голенищах офицерские сапоги.
Царь стянул и отставил свои со сбитыми каблуками, пошевелил пальцами ног. С трудом натянул новые, встал, притопнул, прошелся.
– Сколько?
– Пять тыщ! – сказал Ленин и сам испугался.
Николаша, ни слова не говоря, садится, стягивает сапоги и швыряет их Ильичу. Потом с отвращением натягивает старые. Он встает и идет с площади четко, как на параде, чеканя шаг, каблуки звонко впечатываются в диабаз. Плечи развернуты, полы плащ-накидки отлетели назад.
Следом семенит Ленин с ашановским пакетом в руке. Они удаляются, и еле слышен картавый говорок:
– Николаша!.. Четыре тысячи! Ну, три. Николаша, купи сапоги…