М

М. всегда раздражали неточности. Несоответствия. Вот, к примеру, Бульвар. Отвратительной, несимметричной формы пространство, огороженное низким кованым забором, грязное, обыкновенно шумное, гудящее визгливыми голосами, как улей. Именно визгливыми голосами. М. всегда казалось, что человеческая речь, будучи окрашенной в какие-нибудь эмоциональные оттенки, становится неестественной, неприятной. Визгливые вопли. Если ты хоть немного чувствителен к звуку и тем, кто его издаёт, ты поймёшь.
Низко надвинув шляпу на лицо, подняв воротник пальто, М. пересекал Бульвар, поднимая ногами небольшие водяные взрывы. Вода была повсюду – дорожки и газон скрылись за кипящей, пузырящейся её поверхностью, тяжко хлестали мокрыми ветками деревья, истязаемые ветром и потоками дождя. Ботинки у М. промокли, и в этом было ещё одно отвратительное, раздражающее и выматывающее несоответствие. В юности ему часто приходила в голову мысль, что справедливость, не имеющая возможности или желания проявляться в глобальных масштабах, должна торжествовать хотя бы в мелочах. Вода, бесновавшаяся вокруг него в этот ненастный вечер, вслед за множеством других подобных небольших деталей, доказывала, что это не так. Мелочи. Именно они добивают, окончательно лишают способности трезво мыслить в жизни, в которой, кроме будней, есть только усталость и пустая квартирка в многоэтажном доме, в которой, кроме тебя, живёт ещё и гулкое, глумливое эхо. Пепельница утром на столе рядом с подгоревшей яичницей, запах хлорки из ванной, средней свежести бельё на постели, которое ты не меняешь за ненадобностью, неживая, стылая тишина, пропитанная привкусом пыли, вечерами – вот от подобных вещей ты день за днём понемногу сходишь с ума – тихий, незаметный пешеход на улицах, неконфликтный, исполнительный подчинённый на работе, ты однажды выходишь ночью из дома и скрюченными пальцами впиваешься в первую попавшуюся глотку.
Когда этот этап становится пройденным, когда ты отплачешься, в ужасе забившись в угол кровати, поседеешь, слушая сводки новостей, и каким-то безумным образом после всего этого останешься жив, твоя болезнь войдёт в новую стадию. Ты пойдёшь в магазин – о да, ты, конечно, уже давно его приметил, и скажешь: «Дайте-ка мне вон ту двустволку, уважаемый. Лицензия? Да, конечно, у меня есть лицензия, вот она и все необходимые справки, уж будьте покойны». Вы с продавцом поговорите об охоте. Если купленная тобой «двустволка» оказалась по твоему капризу гарпуном, или мачете, вы будете говорить о китобойном промысле или сафари. М., покупая красивый длинный нож, обстоятельно объяснил продавцу, что оружие пригодится для разделки – скажем, лося. Улыбаясь, продавец предложил ему ножны – что-то вроде упряжи, надеваемой на плечи. М. тогда согласился, расплатился за свои небольшие покупки и покинул магазин, на вывеске которого был изображён фазан, и никогда туда больше не возвращался.
Сейчас тот нож удобно покоился в ножнах у него под мышкой, и вес его был тем немногим, что было правильно, в чём не было того отвратительного несовершенства, кричавшего ото всюду маслянистым, грязным, хриплым голосом с привкусом высокооктанового топлива.
- Прошу прощения, у Вас огоньку не найдётся?
М. резко затормозил, его ботинки снова подняли маленький фонтан брызг, окативший того, кто стоял перед ним, наверное, с головой. Он быстро сморгнул, разгоняя пелену, задумчивостью и отчуждённостью затянувшую его взгляд, возвращаясь к жизни, и спустя мгновение на Бульваре снова было два человека, два, а не полтора.
М. приподнял край тульи шляпы двумя пальцами – влажная кожа белым неживым проблеском мелькнула в ненастном полумраке. Тусклый, мертвенный, почти аутичный взгляд того, кого за шкирку в долю мгновения выдернули из его сумрачных миров, выстрелил из-под шляпы, чтобы изучить виновника беспокойства. Взгляд наткнулся на девушку.
Дождь лил. В сизо-стальном небе, укрывшемся чёрными, монументальными, матовыми облаками, глухо и басовито громыхало. Потоки воды, низвергавшиеся на несчастный Бульвар, с приятным звуком соприкасались с асфальтом и взрывались небольшими воронками. Шерстяное старое пальто М. давно промокло и давило на плечи, как броня гладиатора.
Девушке приходилось ещё хуже. Её пухлые ножки, обтянутые модными сапогами на огромной шпильке, нетвёрдо стояли на брусчатке – она вздрагивала, то и дело взмахивая рукой, чтобы сохранять равновесие. Маленькая, маленькая юбка ещё больше лишала её подвижности. Округлыми мягкими ладошками девушка тщательно укрывала от вездесущего дождя сигарету. Её длинные светлые волосы, очевидно, недавно были политы одной из этих штук, которые женщины используют, чтобы их волосы были больше похожи на гривы, а теперь облепляли её круглое лицо спутанными некрасивыми прядями. Во всём этом было сплошная терзающая, мучительная неправильность. Девушка была как резкий блик света в полной темноте, внезапный, болью бьющий по глазам, безжалостный. М. еле слышно вздохнул и прикрыл глаза, в слабой надежде, что девушка исчезнет. Сумрак вокруг обнял его своими стылыми крыльями, нашёптывая: «всё в порядке, всё хорошо, держись, бедняга», но это не помогало.
Ещё хуже бывает, когда внезапно, в безумной, хаотической суете, среди вечного потока людей, не замедляющегося ни на минуту, как Броуновское движение, тебе белой молнией в затылок бьёт, нисходит откровение, и ты начинаешь ловить, как какой-то сломанный, испорченный радиоприёмник, их эмоции. Ненависть, горячими раскатами грома подступающая к горлу, душащая изнутри, иголками пронзающая твоё эго. Радость, безумная в своей бессмысленности – так радуется и пускает слюни обливший себя бензином псих, зажигая спичку. Похоть, которая сродни ненависти, но сильнее. Это то, что ты чувствуешь в толпе, если одарён тем же проклятием, что и М.
Стоявшая перед ним девушка была, кажется, олицетворением толпы, её Частью с большой буквы. Водянистые бледно-зелёные мелкие, как нарисованные глаза изучали лицо М. с пристальным нескрываемым интересом, и отвратительными пожухлыми лепестками вокруг неё распустился багрово-коричневых тонов цветок её эмоций. М. почувствовал, как всё его лицо и тело изучают, делят на зоны, на каждую из которых назначают собственную команду археологов, чтобы потребовать от них отчёта. «Сейчас она сложит все эти отчёты вместе и вынесет вердикт. Это будет окончательное мнение, монументальное, как надгробие, и его уже никогда не изменить – в её голове просто не найдётся авторитетов, способных на это». Девушка улыбнулась, капризно изогнув бровь и надув пухлые, тщательно раскрашенные губки. «Значит, всё-таки ничего. Она подумала что-то вроде «старомоден, но ничего», бьюсь об заклад».
- Ты заставляешь даму ждать, - Улыбнулась девушка, делая шаг вперёд, ближе. Один из лепестков цветка, бледно-коричневый, с отвратительным белёсым восковым налётом сверху, коснулся плеча М. и довольно впился в него, понемногу набирая цвет. Они все питаются силой, жизнью, которая горячим теплом бьётся в крови – питаются, даже не подозревая этого. М. аккуратно отстранился, не нарушая молчания со своей стороны. Поднял голову, запрокинул её, придерживая шляпу. Сверху басовито и коротко рыкнуло, отдалённое зарево на секунду подсветило тучи над крышами города. Лицо у М. мгновенно намокло, как будто он принимал душ, дождь колотил по коже, раздавая пощёчины, старался забраться в глаза и нос, словно для того, чтобы получить над этим лицом права на полное и безоговорочное владение.
Забавно иногда наблюдать за реакцией людей. Если твой мир окрашен в странные, изменчивые полутона безумия, это делать в стократ интереснее. Сумрак уже вился вокруг них, волновался, дождь яростно шумел, выбивая на мостовой Бульвара неистовые, хаотические ритмы. М. слабо улыбнулся, глядя на свою неожиданную знакомую, чувствуя, что его крылья скоро раскроются.
С лица девушки постепенно сходила улыбка, ярким, попугайски-нелепым проблеском её фигура всё ещё разрезала полумрак и дождь, стремившиеся слиться, сплестись в одну материю, но идиотской, слюнявой радости она уже не излучала. Два лепестка её цветка, отвратительно задёргавшись, как черви, завяли и отпали в долю мгновения. На раскрашенном, не отмеченном печатью разума личике сменились декорации – появилось выражение недоумения, отчего круглые водянистые глазки стали ещё бездумнее, сравнявшись с нарисованными глазами на мордашке куклы.
Она ещё что-то сказала, что – М. уже не слышал. Метаморфозы захватили его, и, как часто с ним бывало, на время перекрыли все каналы ощущений, связывавшие его с внешним миром.
Мрак надвинулся, но угрозы в нём не было. М. давно научился воспринимать тьму, как убежище, как отдых измученным глазам и чувствам, и отсутствие ощущений было для него лучше любых, самых ярких из них. Сумрак вился вокруг, ярился, свивался петлями, водоворотами, пульсировал нервной, электрически-леденящей энергией, и с лёгким треском призрачные, как обрывки тумана влажным и холодным утром, крылья всё-таки раскрылись с силой, на мгновение заставившей М. дрогнуть, сжаться, настолько это было ново и, одновременно, привычно.
Вечер и его дыхание, бившееся на Бульваре вместе с дождём и тьмой, тоже знали и понимали, что здесь неправильно. Здесь были свои несоответствия. Неточности. Вещи, которым не было места в сумрачном и ненастном мире, куда переместился М., вещи, которые необходимо было устранить.
Странно, но упряжь с ножом всегда оставалась с ним в подобных случаях – М. всегда удивлялся этому, ведь, когда он вот так менялся, от его обычных вещей обыкновенно не оставалось и следа. Иногда ему в голову приходило, что это оружие, которое ему по большому счёту не было нужно, просто символ, ключ и грань, которой соединяются две стороны реальности - два цвета его безумия; знак однажды принятого им решения.
Руки М. были теперь покрыты причудливым чёрно-синим рисунком, броня, которой его одарило его сумрачное состояние, этот мир, постоянно зовущий за собой. Нож удобно лёг в руку, несмотря на то, что нужды в нём не было – он мог убить ударом ладони, зубами вырвать жизнь из горячего, окровавленного горла, мог уничтожить взглядом. Отвратительный красно-коричневый цветок и бесформенный человеческий силуэт мерцали перед ним в полумраке, разрывая единую материю этого состояния-измерения, и это было неправильно. М. возник около этого грязного огонька, и тот заколебался, замигал под потоками тьмы и воздуха, создаваемых его крыльями. Потом лезвие ножа на мгновение обратно соединило его мир и реальность, и он увидел, как исказилось лицо девушки в каких-то сантиметрах от его лица, как смыкаются и размыкаются пухлые капризные губки, пытаясь выпустить слова, почувствовал её тяжёсть, её полную тёплую грудь, когда девушка свалилась ему на руки, и как жизнь выходит из этого тела, бессмысленного и ненужного.
Его всегда раздражали неточности. Есть неточности малые и есть – большие. Со вторыми гораздо сложнее бороться, противостоять им, но для этого есть крылья и сумрак. Что-то гулко и голодно громыхнуло в водно-ночной толще над головой М. Наверное, гром. Потоки сумрака, видимые и осязаемые, тускло озарились вспышкой молнии, которая теперь казалась ему медленной, постепенно растущая из небосклона ослепительная ветка чистой энергии.
Человеческие дома теперь виделись ему лабиринтом. И в обычном состоянии М. нередко мог заблудиться среди них, когда был в задумчивости, желая отгородиться от суеты, цветов и звуков реальности, теперь же город с высоты и вовсе казался воплощением безумия, муравейником со своими шпилями и башнями, среди которых неотвратимо и навсегда завязли в липкой смоле своих эмоций тусклые отвратительные огоньки-люди. М. выбрал место, где огней было меньше, молнии сопровождали его, раскаты грома заставляли дрожать и идти рябью тонкую материю беззащитной реальности. Он шёл бороться с несоответствиями.
В тот вечер он погасил три или четыре огня. Тех, что светились болезненнее и отвратительней прочих. Людей, в цветках которых не было и намёка на белый цвет честности и чести, насыщенно-синий – благородства, зелёный – искренности и радушия. Зато, проносясь над шпилями безумного города, он дважды или трижды заметил проблеск золота, и его крылья стали немного сильнее и больше, потому что золотой цвет – это духовность.
Утром М. проснулся на смятой постели, усталый, исцарапанный. Мокрые волосы падали на лицо, так что через их сетку он не сразу разглядел обстановку и понял, где находится. Потряс головой и сел в постели. Запах пыли; мутный, по-осеннему искажённый солнечный свет, падающий дорожкой из щели между шторами. Гулкая тишина пустой квартиры, не нарушаемая даже тиканьем часов, потому что он предпочитал электронику. Ещё одно утро, такое же, как обычно, не больше и не меньше, ещё одна песчинка под неумолимым валом повседневности. М. вздохнул, по-детски сложенными в кулаки ладонями потёр глаза, встал с постели и пошёл делать себе кофе. Вот что убивает. Неточности, несоответствия, ужасающая монотонность обыденности, этот проклятый водоворот, с каждым днём, с каждым витком затягивающий тебя всё глубже. Убивающий в человеке человека. Вот тогда ты и правда выходишь на улицу и впиваешься когтями, клыками в чужую глотку, чтобы разорвать эту монотонную неправильность и несправедливость хоть как-то, чтобы вырваться из этого проклятого круга. А иначе ведь иногда никак нельзя.