Анатолий Максимов. Так было... 30. Книга вторая. Франция. Часть I. Тюрьма (1)
В одиночной камере я "прожил" две недели. Камера была небольшой, с очень толстыми стенами, но можно было ходить, сидеть или лежать. Читать не давали. По утрам мне приносили ведро воды и швабру. Закончив уборку, я отливал немного воды в угол камеры и после ухода начальства ссыпал измельченную штукатурку в воду. Соломинка, вытянутая из матраса, служила мне карандашом: я окунал ее в полученную грязь и выписывал на стенке математические формулы, вычислял логарифмы и решал придуманные мной задачи. Результат не всегда оказывался положительным, но зато время проходило быстро. Потом меня перевели в общую камеру с двухэтажными нарами, в которой находилось человек тридцать. После тишины я попал в шумную компанию, где люди постоянно спорили о чем-то, что-то друг другу доказывали. Иногда дело доходило до драки.
Мне рассказали, что раньше это была не тюрьма, а крепость, выстроенная в конце шестнадцатого века, которая защищала порт от постоянных нашествий. Последний владелец крепости-замка был убит во время французской революции, а новая власть превратила замок в тюрьму.
Моими "коллегами" по заключению были немецкие моряки, которых должны были отправить на восточный фронт. Но чтобы избежать отправки на фронт, они совершали легкие преступления – такие как прогул или мелкая кража казенного имущества. За это их отдавали под суд. Они надеялись, что судебная процедура затянется и что угроза попасть на фронт оттянется. А вдруг (!) и война к тому времени окончится!
Этажом выше дело обстояло серьезней. Там сидели военные, которые, чтобы не попасть на фронт, умышленно заражались венерическими болезнями. Ужасное зрелище! Таких я уже видел, когда лежал в госпитале. Мой хирург мне говорил, что они очень мучаются, что таких больных не лечат, а оставляют догнивать, чтобы не было соблазна для других!
В нашем отделении был молодой моряк крепкого телосложения. Его веснушчатое лицо и коротко подстриженные рыжеватые волосы были причиной постоянных шуток со стороны других заключенных. Желая избежать отправки на восточный фронт, он украл серебряный столовый прибор коменданта подводной лодки и попытался его продать. Его поймали и посадили сначала в карцер и затем в тюрьму. Отношение нашего отделения к этому моряку было, почему-то, сдержанным, чтобы не сказать неприязненным.
Каждый день наша группа выставляла дежурного, в обязанность которого входило распределение хлеба в обед и вечером. По какому принципу происходило назначение – я не знал.
Наступила очередь Веснушки (так прозвали моряка) вступить в дежурство. Как обычно, нас выстроили в две шеренги и повели в столовую. Из кухни принесли корзину с нарезанным хлебом и передали ее дежурному. Веснушка прошел вдоль первой шеренги, выдавая каждому по пайке. Затем была дана команда "кругом", и дежурный пошел вдоль второй шеренги. Но, подходя к последнему заключенному, он заметил, что осталась только одна пайка – для последнего в шеренге! Его же пайку кто-то украл!
Но кто? В какой момент?
За кражу пайки отвечал дежурный. Мало того, что он оставался без хлеба, он должен был еще делать вид, что все обстоит благополучно, чтобы скрыть от надзирателя пропажу хлеба. В противном случае пятно ложилось непосредственно на него: или он сам вор, или же не проявил необходимой бдительности!
В этот день не хватило бдительности – пайка пропала, и дежурный остался без хлеба.
А в тюрьме с такими вещами не шутят!
Сразу после того, как был выключен свет в нашей камере, раздались глухие удары и дикий крик одного из заключенных. Удары продолжали сыпаться, а крик перешел в тяжелый стон. Я сполз с нар и пошел уговаривать прекратить избиение. Меня оттолкнули и сказали: "Не лезь, это он украл пайку хлеба"!
В конце ноября меня вызвали в канцелярию и сказали, что меня повезут в Ротенбург, вблизи Ульма, на место моего заключения.
Нас было десять человек. Троих направили в Ротенбург, а остальных в другие тюрьмы. Нас перевозили поэтапно из одной тюрьмы в другую, не торопясь, в зависимости от загруженности железнодорожного движения.
Обычно, вечером или ночью, на вокзал приезжала тюремная машина, нас распределяли по решетчатым одиночным клеткам и отвозили в местную тюрьму: помещение было отоплено, постель чистая, и ужин (густой суп) был не плохой.
В тюрьмах было запрещено курить. Однако, на одном из этапов, накануне католического рождества, я скрутил "козью ножку" из картофельной шелухи.
Зажег ее и пожалел.
Во-первых, во рту стало горько и кисло; во-вторых, я утонул в облаке дыма. На запах горелого прибежало дежурное начальство. Мою "козью ножку" бросили в раковину, открыли настежь окно и отключили батарею!
– Ты знаешь, что курить нельзя! Следующий раз я тебя отправлю в карцер, а пока поспишь с открытым окном!
Не забуду, как я провел ночь под тоненьким одеялом и первый день католического рождества в холодной камере: на дворе было минус 20°!
С этого дня и до выхода из тюрьмы я не курил. Да меня на табак и не тянуло!
Один из этапов оставил на мне особый отпечаток. Это было в Штутгарте. Лифт нас поднял на четвертый или на пятый этаж, и нас ввели в огромную камеру с железной решеткой, как в американских тюрьмах. По дороге в эту тюрьму я узнал, что в ней находится гильотина, которая работает без перебоев!
Ни коек, ни нар не было. Мы легли на пол. Не успел я заснуть, как раздались душераздирающие крики. Почему такой крик? Пытали ли кого-нибудь "с пристрастием"? Или волокли на гильотину? А вдруг придут и за нами?!
В эту ночь я не сомкнул глаз.
Последний этап – из Штутгарта в Ротенбург. В вагоне я встретил человека, которого посадили в тюрьму в 1935 году как политического оппонента, и которого с тех пор развозят, как он сказал, по всем тюрьмам страны! Он мне сказал, что в Ротенбургской тюрьме есть три вида работ: каменоломня, машинный цех при авиазаводе и плетенье корзин и ковриков для физически слабых заключенных в самой тюрьме. Он мне посоветовал постараться попасть в машинный цех: "Будешь в тепле, и питание не очень плохое".
К нашей первоначальной тройке "по дороге" прибавилось еще несколько человек. С вокзала в тюрьму нас повезли на автобусе, а не на тюремной машине.
Прием начался с душевой: нам выдали по куску черного дезинфекционного мыла, а нашу одежду отправили на пропарку. Из душевой мы вышли в полосатой тюремной одежде (потом для тех, кто работал в машинном цехе, полосатую одежду заменили другой – "нейтральной").
В камере нас было трое. Четвертое место пустовало.
В тюрьме был заведен такой порядок: директор тюрьмы принимал каждого из вновь прибывших "для личного знакомства". Дошла очередь до меня. Директор указал на стул и начал задавать стандартные вопросы: кто ты, откуда прибыл, за что попал в тюрьму? Рядом с директором стоял его переводчик – поляк. Я сказал директору, что хотел бы иметь с ним конфиденциальный разговор, без переводчика.
Оставшись наедине, я ему "поведал", что до войны я работал в конструкторском отделе болгарской авиации! Директор улыбнулся и сказал, что Германия нуждается в таких специалистах, как я, и добавил, что с завтрашнего дня я буду работать на заводе. Дополнительных вопросов не было, и директор не знал, чем я занимался в конструкторском отделе: был ли я специалистом или простым уборщиком! По правде, я даже не знал, что такой отдел мог существовать!
Как видно, для выхода из положения нужна хорошая доля фантазии и... везения!
Завод находился в соседнем городе, куда нас отвозили на автобусе рано утром, а вечером возвращали "домой".
Меня провели в контору начальника цеха. Он посмотрел на меня и не задал никакого вопроса. Затем указал на станок в углу цеха и сказал: "Снимите с него данные и что вам для этого надо?" "Клубок шпагата", – ответил я. Начальник цеха посмотрел на меня с недоумением и принес шпагат. Я подошел к станку и начал "снимать данные": отмерю шпагатом и делаю узелок, потом второй узелок, потом третий... До четвертого не дошло – начальник цеха вручил мне метлу и указал на металлические стружки.
Мы друг друга поняли!
Он не мог опротестовать сопроводительную записку директора тюрьмы, партийца высокого ранга, а я оказался в тепле и на легкой работе!
Был налет американских самолетов. Бомба упала недалеко от заводской ремесленной школы. После отбоя нас послали ее расчистить. Я взбежал на второй этаж, открыл шкаф и увидел большой бутерброд. Между ломтиками хлеба была какая-то зелень, которую я сбросил пальцем на пол, и врезался зубами в хлеб с сыром: я не знал, что плесень могла быть такой вкусной!
В конце февраля, средь белого дня, ввалилась в наш цех группа офицеров СС. У многих шинели были с красным отворотом. Нас выстроили.
– Вы здесь занимаетесь саботажем, а наши летчики от этого погибают. Кто из вас занимается саботажем? А?
Оказалось, что один из токарей (француз Рене) сдвинул все измерительные приборы на определенный градус, в результате чего изготовленные в цехе детали оказались негодными и пошли на лом.
У этого француза была своя история: он попал в тюрьму за убийство немецкого офицера, который изнасиловал его сестру. В убийстве участвовали трое. Двоих, как совершеннолетних, расстреляли. А его, как малолетнего, посадили в тюрьму до совершеннолетия, после чего будут судить и его.
– Я спрашиваю в последний раз: кто из вас занимается саботажем?
– Я, – ответил Рене. – Вы можете меня поцеловать в одно место, – и показал куда!
Наступил момент абсолютной тишины. Я почувствовал, как холодная струйка пота спустилась вниз по хребту: что стоило немцам пустить очередь по нашей шеренге!?
Внезапно немцы засуетились: перегоняя друг друга, они бросились на француза, выдернули его из шеренги и потащили по цементному полу к выходу. Что стало с ним – я не знаю.
Знаю только, что ненависть Рене к немцам не имела границ!
Продолжение следует.