Далекие берега. Книга I. Земля Рождения

Евгений Журавлев
Книга І. Земля Рождения
Глава 1. Северные сказания             
Глава 2. Веселая компания из другого мира
Глава 3. Александра, любимая дочь Никифора
Глава 4. Веселая Масленница и предсказания Василины
Глава 5. Целительная бочка и неожиданный жених
Глава 6. Суженный, ряженный
Глава 7. Змеиный укротитель
Глава 8. О царе и мужицкой России
Глава 9. Ночь светла
Глава 10. Жизнь двора и последнее царское путешествие
Глава 11. Накануне Великого перелома
Глава 12. В дороге случается всякое
Глава 13. Великое вырастает из малого, а сложное из простого
Глава 14. Охота на свидетеля
Глава 15. Разоблачение
Глава 16. Любовь правит миром, а страсти - судьбой
Глава 17. А дым отечества нам сладок и приятен
Глава 18. Загадочная строка из катрена Нострадамуса
Глава 19. Слуга трех господ
Глава 20. Далеко-далеко в Сибири
Глава 21. На родной земле
Глава 22. Рябиновые радости
Глава 23. Представление для невесты
Глава 24. Через тысячу дней после юности
Глава 25. Начало Мировой войны
Глава 26. Солдатушки, браво, ребятушки
Глава 27. В тылу, как на войне
Глава 28. Сибирские встречи
Глава 29. А на фронте опять перемены
Глава 30. Свояки-разбойники
Глава 31. Горькие ягоды
Глава 32. Обмен фигурами
Глава 33. Командировка в Александровск
Глава 34. О ком звонят колокола
Глава 35. Великая измена генералов или подстроенное отречение царя
Глава 36. На перекресте двух эпох. Встреча с ученым-предсказателем
Глава 37. Таинственный поезд под знаком милосердия
Глава 38. Встреча с земляками-однополчанами
Глава 39. Тюрьма для царя
Глава 40. Когда фронт проходит через сердце
Послесловие. Кто они... и кто все мы?



Моим родителям  и родным братьям:
Валентину, Борису и Виктору посвящается
этот роман в двух книгах.
Бесконечной и светлой им памяти…
К тому же выражаю глубокую благодарность
своей супруге Журавлевой Татьяне Витальевне
за поддержку и совместный труд…
Не будь ее – не было бы  и этих книг…
Автор Евгений Журавлев


Предисловие


 Корни – это основа жизни всего растительного мира. Могучие деревья цветут и зеленеют лишь благодаря тому, что пускают корни вглубь земли.
У каждого народа есть свои корни. Корни нашего народа в прошлом. В Истории нашего государства, а История – это великий Учитель.
Кто мы и откуда? Как жили наши предки? И как жить нам?
Тысячелетия пронеслись над нашими странами, над этой Землей, где родились и жили наши предки: отцы, деды, прадеды  и теперь живем мы.
Прошлое не исчезает навсегда и насовсем. Оно, видоизменяясь, остается в настоящем и проникает в будущее, живет в обычаях, воспоминаниях… в названиях улиц, городов, в сказаниях народов.
Лишь маленький фрагмент нашей Истории отображен в этой книге. Этот роман – произведение, воссозданное по рассказам наших отцов и матерей об их далекой отшумевшей молодости.
Повествование первой книги начинается с 1913 года и, продолжаясь в других книгах, описывает жизнь главного героя Ивана Жигунова на фоне исторических событий, происходивших в то время в нашей стране на разломе двух эпох: царской – династии Романовых и советской, включая годы войны и дни последующих революций…
Сын вятского крестьянина, Иван Жигунов, волей судьбы становится другом и помощником купца Лопатина, у которого находится на службе  в глухом сибирском городке. Его мимолетная любовь с хозяйкой, Ксенией, затем отъезд на войну, где он  попадает в разные критические ситуации и выходит из них с  честью с двумя «Георгиями» на груди.
Действия происходят на Вятке, на Урале, в Сибири, Белоруссии, Литве и на Украине в городе Александровске.
И вот грядет революция. Сначала он, как и весь трудящийся люд,  поддерживает ее, увлеченный романтичной будущностью новой  светлой жизни, но затем открывается истинное лицо ее вершителей...
После расстрела большевиками царя, его жены и таких чистых душою, и ни в чем не повинных их детей в Екатеринбурге, где Иван находится в охране царя, он полностью разочаровывается в идеалах революции и в ее амбициозных вождях, уничтожает свой партийный билет и уезжает на Родину. Он открывает в действиях новой власти ту же адскую тиранию и безжалостный цинизм к человеческой жизни, понимает, что вся мечта и цель ее вождей – это оголтелая паранойя и блеф.
Для чего и за что борются эти люди, уничтожая друг друга? Только за то, чтобы стать знатными, всесильными, богатыми. А это почти то же самое, что и при бывшем царе, только с неграмотными низами вверху, у власти, и грамотными верхами внизу, в тюрьмах.  В итоге, снова произвол и гордыня вождей в борьбе за власть и погоне за золотом.
Это не новая жизнь… Цель  настоящей жизни человека на Земле в ином – она скрыта в тайне облагораживания и очищения его души и сознания с учетом  требования его совести. Главный принцип коммунизма: «от каждого по способности, каждому по потребности»… не срабатывает потом, если не будет душевной чистоты, порядочности и безупречного сознания. А изнеможденное общество несознательных и ни во что не верящих потомков, лишенное трудностей и конкурентной борьбы за выживание начнет страдать апатией, бессилием и извращением нравов.
Так исчезали целые цивилизации. Уйдут одни народы, им на смену придут другие. Но жизнь на земле будет продолжаться, идти своим ходом и развиваться по законам Вселенной, установленным Богом и согласно природным эволюционным циклам.
В следующих книгах речь пойдет о тех же главных героях первой книги «Земля Рождения», только в другую эпоху, по прошествии нескольких десятков лет.
Прошла, отгремела гражданская война, пройдет коллективизация и индустриализация страны, и наступит трудное время сороковых годов. Грянет неимоверно трудная для народов Советского Союза кровопролитная Отечественная война, война с оголтелым разрушителем коммунистических завоевания в Советской России и во всем мире – германским фашизмом. Пятьдесят миллионов жизней потеряет человечество в этой войне, положенных ни за что и только по  одной прихоти реального и бесноватого вождя темных сил Гитлера, с его идеей захвата «жизненного пространства», и образования на земле ІІІ Рейха. Двадцать миллионов своих сынов и дочерей недосчитается Великая Россия, руководимая таким же  амбициозным вождем Сталиным, но она победит в этой войне сил добра и зла. Войска фашистской Германии или, аллегорически, темных сил, снова потерпят поражение, как и в начале зарождения жизни,  и бунта Люцифера.
Так заканчиваются все несправедливые и не богоугодные  в мире начала. Бунтующие клетки единого организма терпят крах. Но это лишь подоплека – подводные камни прошлой жизни и нашей истории.
А наяву жизнь выглядела как обычно. Жили люди, куда-то спешили, строили свои планы. Трудились… Рождалась и крепла новая Страна Советов – Союз Советских Социалистических Республик…
Иван Жигунов вместе с женой Александрой после встречи в Запорожье со своим основным врагом Паршиным, вынужден был уехать в Сибирь на  Алтай, в захолустный городок станция Топчиха.
Его трудная жизнь там, в Топчихе на лесозаготовке в трудовой  армии во время Великой Отечественной войны, а затем новый бросок на Запад – в Литву, где останется после войны жить их старший сын, будет основной темой новых книг этого цикла «Белые бураны» и «Алунта – время холодных зорь».
Та же идея, как и в прошлые годы, как и тысячи лет тому назад. Люди наступают на те же грабли. Рождаются и гибнут новые государства, но психология людей не меняется. Они видят только материальную сторону своей жизни и придают ей большее значение, чем духовному развитию и совершенствованию души, и сознания. Отсюда накопление богатств, беспрерывные войны, захват территорий и  уничтожение соседей, то есть «клеток» - себе подобных в едином организме человечества, а это гибель всего организма…
Жизнь на Земле в опасности. Вместо того, чтобы заниматься экологическими проблемами и проблемами выживания, человечество тратит все свои ресурсы на войны и международные конфликты – все разрушает и вновь строит…
А ведь для совершенствования души всего-то и нужны три таких Божественных начала, как Любовь, Работа и Творчество. А от них пойдет  все остальное – великое и прекрасное.


Земля Рождения
 
 Одна из ночей накануне Рождества выдалась светлой, как никогда. Холода прошли, земля покрылась снежными сугробами. Природа умылась, очистилась и уснула, а высоко в небе сияли лишь Луна и звезды. Во всех селах в это время  готовились к рождественским праздникам.
 Полина Поликарповна, местная ворожея в Калиничах, в селе на Вятке, решила перед праздником тоже приготовиться, искупаться. С вечера еще они вместе с мужем Василием Несторовичем натопили баньку, которая стояла у них внизу у речки Хлыновки в метрах сорока-пятидесяти от их дома, и начали париться с жарком да веничком.
Василий парился, парился, да уж и устал, а Поликарповне все было мало, кричала: «Поддай, да поддай парку!». Василий, уже очумелый от жара, плюхнул еще одну кружку воды на печку и выкатился из баньки  в снег. Потом оделся, крикнул Полине:
- Ну, как ты там?
- Ой, хорошо, Вася, я чумею… иди один домой, а я еще полежу, попарюсь, а потом приду.
Василий и пошел домой.
А их сосед Гаврила Христофорович допил в это время свою последнюю рюмку сивухи с кумом Панкратом и пошел домой. Кум еще сказал ему, провожая на улицу:
- Глянь, Гаврила, какая ночь светлая. В такую ночь на Сочельник и на Святки по земле ведьмы и  нечистая сила шастают.
- Какая там нечистая! – усмехнулся Гаврила, хмыкая. – Только пьяные и ходят.
Так и расстались. Кум пошел к себе в хату, а Гаврила к себе. Еле добрел -  снег ведь, сугробы. Зашел в нужник, что стоял в огороде за домом, как раз у тропинки, проложенной из баньки, в которой парилась Поликарповна, засел там и уснул.
Василий тоже  пришел домой и чуть задремал от принятых ванн. А Поликарповна допарилась уже одна в баньке до такого состояния, что действительно очумела, учадила и одурела. Еле вылезла из парной и уже не соображая ничего и не одевшись, голая, на четвереньках  с распущенными волосами полезла вверх по тропинке домой, ойкая и подвывая.
Гаврила, сидевший в нужнике, в это время тоже проснулся. Услышав вопли, он выглянул из него. И затем Гаврилу будто выкинуло из уборной. Он увидел, как к его нужнику приближается голая ведьма на четвереньках с распущенными волосами…
С диким воплем, крича: «Чур меня! Спасите!», не успев натянуть на себя даже порты,  Гаврила пустился вскачь на утек по тропинке  впереди голой Поликарповны, прочь от этого места.
Но, слава Богу, все закончилось хорошо и по-нашему. И Поликарповна очухалась, и кум Гаврила прибежал домой живой …
Такое было уж тогда время… такой был народ… Только долго потом Гаврила рассказывал своим друзьям и знакомым свои страшные россказни, и сам их боялся, и ему все верили. Такое было уж тогда время… Такой был наш народ. Вот так и рождались северные сказания.


 Северные сказания

 Немытая глубинка России. Далекие времена. Начало двадцатого столетия. Еще правит Российский самодержец, царь Николай Второй.
Вятская губерния. Край России. Село Калиничи. Красивая северная земля с холмистым ландшафтом. Недалеко, если идти на восток, начинаются пушистые еловые леса. А если ехать еще дальше и дальше, то будут видны Уральские горы. Зимой много снега и под Рождество бывают трескучие морозы. А в северной части неба иногда вспыхивает северное сияние. Небольшая речка бежит подо льдом у села, окаймленная болотистыми лугами, да большая дорога, которая  идет с севера на юг - вот и все, что связывает село с внешним миром. Но это еще совсем не безлюдная таежная глухомань. Тайга - далеко на севере. А здесь - благодатные пойменные места, где на полях растет рожь, горох, овес, ячмень, репа, огурцы и картошка.  За речкой в лесу летом бывает много грибов и ягод. А луга и поля стоят разукрашенные яркой палитрой северных трав и цветов. Но зима с ветрами, метелями и глубокими сугробами ровняет и прячет под белой «шубой» все эти земли и реки, и села, и поля, и лес.
Село небольшое - на несколько десятков дворов. Дома бревенчатые с крепкими высокими заборами, как крепости, где и хлев с сеновалом, и амбар, и сарай для свиней и птицы рядом, и соединяются между собой внутренними проходами, потому что снега здесь бывают нередко по пояс. На улице за забором  калитки лавочки, чтобы иной  раз  посидеть и посудачить словоохотливым бабам. Возле лавочек обязательно растет какое-нибудь дерево: береза, рябина или черемуха. В заборе большие въездные ворота, через которые летом выгоняют на пастбище скот, а зимой, на лошадях, запряженных в сани, выезжают в город или в лес, для заготовки дров. Каждый селянин держит скот: корову, овечек, лошадь, свиней, гусей, курей; имеет огород и наделы земли для зернобобовых: ржи, ячменя, овса, гороха.
Тимкины жили как все: в среднем достатке. Семья многодетная - девять человек: шесть дочерей и один сын Алеша. Отец - Никифор, мать - Евдокия, дочери, по старшинству: Александра, Глафира, Августа, Даша и Санька рождались, как по заказу - через год-два, и потом нянчили и обслуживали сами себя, помогая взрослым в хозяйстве. Старшей, Александре, было 17 лет, она была уже «на выданье». Была красива лицом, фигуриста и сноровиста в работе. Сама косила серпом и косою хлеба и траву на полях наравне с мужчинами, правда, печь хлеб не могла -  не научилась, за нее это делала мать.
Никифор, отец ее, был хорошим семьянином, любил мать и дочерей, особенно Сашу, умел играть на гармошке и иногда играл на свадьбах, и тогда напивался, и Саша тащила его еле живого с гармошкой через все село домой.
 Но это было не часто: село небольшое, дворов мало, а женихов, тем более, не было. Невест приезжали сватать из других сел. Молодые девки постоянно на Рождество и Святки в селе ходили гадать: кто, когда выйдет замуж и за богатого или бедного. Договаривались на «посиделках»  или «вечеринках». Вечеринки устраивали у кого-нибудь дома, пели, танцевали под гармонь или балалайку, или собирались  подруги просто поговорить, посмеяться, повязать вместе.
Вот и сегодня, на Сочельник, перед Рождеством, девчата собрались вместе у Сашиной тетки Василины. Она была вдовой, одинокой, умела гадать, врачевать и колдовать. Василина наставляла девочек:
- Подбегаете ко рву в полночь, по одиночке заголяете задницу, садитесь на краю рва и ждете. Если вас кто-нибудь тронет за ягодицу рукой - значит в этом году выйдете замуж. Если перчаткой - значит купец, или богатый, если голой рукой, то бедный - голодранец, а если ударит бичом, то это уж точно ямщик, цыган, или вор-конокрад. Девки смеялись, но сердечко-то у каждой екало   -  все-таки страшно ночью да в одиночку сесть над ямой.
А молодые ребята точно знали, что девки пойдут гадать  от пацанов, которые ко всем забегали и все про гаданье «пронюхивали». Васька Первухин, Митька, Савелий да Иван Зарубин взяли, кто кнут, кто перчатку, кто рукавицу шубную и пошли ночью ко рву. Сели туда заранее, за огородами, и стали ждать, потихоньку посмеиваясь. Вот часы с гирями у Василины пробили полночь, и девки, смеясь и повизгивая от страха, побежали ко рву. Первая, сверкнув задницей, села Фрося, ее пощекотали перчаткой, она довольная прибежала к девкам и стала рассказывать, что ее жених будет купец. Следующей побежала Саша, ее кто-то погладил шубенкой.
- Это свой мужик к тебе будет свататься, - тараторили девки, смеясь. Когда же над рвом присела Дуня, Савелий, задохнувшись от хохота, «ляскнул» ее голой рукой. Дуняша, плача, прибежала к подругам и начала жаловаться на свою незаслуженно обделенную судьбу. И вот побежала ко рву Груня. Только села, как ее стеганул бичом  и упал, закрывая рот от смеха, Васька Первухин. Груня, взвизгнув и подпрыгнув, понеслась к подругам с воем от ямы, время от времени почесывая задницу. Прибежав, она, плача, показала изумленным девчатам красные следы от бича на своем мягком месте. И они, визжа от страха, со всех ног припустились на совещание к тетке Василине. Фрося радовалась, а Груня сидела, терла свою мякоть, и выла:
- Не хочу за цыгана и конокрада, лучше уж за нашего.
А парни, покатываясь от смеха, вылезли из ямы и пошли гулять по селу, весело обсуждая случившееся.
Но в последствии все так и произошло. Это смешное, до неприличия гадание, определило судьбу молоденьких гадальщиц. Фрося и Саша вышли через год замуж и уехали из села. Дуня осталась в деревне, а Груню «украл» какой-то заезжий «удалой молодец», так и не слышали потом селяне, куда они скрылись.


Веселая компания из иного мира
 
 Хоть и глубоки снега на севере России, но люди здесь живут, как и везде, по обычаям прадедов, по христианской вере. Летом молодые парни и девки устраивают где-нибудь на лугу праздничные гулянья, водят хороводы, девчата плетут веночки из полевых цветов и украшают ими свои красивые волосы, одеваются в яркие ситцевые платья и сарафаны. А парни упражняются в ловкости и сноровке. Лезут на голый скользкий столб снимать какую-либо вещь. Но в основном  вертятся около девчат. Играют на гармошке и, развлекаясь, рассказывают разные истории. В косоворотках, с начищенными до блеска сапогами, выглядят непревзойденными в веселье гусарами.
Зима хоть и загоняет своими снегами и морозами всех в дома, но жизнь, как и прежде, продолжается и «молодая кровь» гонит куда-то идти, играть в гости, на праздники, на вечеринки. Даже в соседние села, которые в этих краях находятся недалеко друг от друга, за три-четыре версты напрямик.
Тимкиных на Новый год пригласила к себе родственница по линии отца. Дома, чтобы не бросать хозяйство, остались лишь трое младших:
 Алеша, Санька и уже подросшая сестренка Валя. Родственница жила в другом селе, недалеко от Калиничей, наискосок перейти через два поля по стежкам, протоптанным от села к селу. После встречи Нового года и обильного угощения отец и мать остались ночевать, а сестры решили идти домой - благо ночь была чудесной.
На небе сияли яркие звезды, луна висела над белыми полями, освещая их голубым светом. Свежий, но уже затвердевший снег искрился под ее лучами разноцветными огоньками маленьких бриллиантов. Было сказочно  красиво и сестры: Александра, Глафира, Августа и Дарья отправились сами домой прямо по стежке, протоптанной через поля. Снега было много и они, застревая и падая, шли, шутили и смеялись друг над другом. Прошли уже версты две, осталось пройти еще одно заснеженное ровное поле. Их деревня была уже рядом. И вдруг, откуда ни возьмись, появилась большая компания молодых парней, ряженных в красные колпаки и разноцветные кафтаны. Они шли, громко веселясь, пели и играли на гармошке, шутили и курили длинные сигары, из которых дым вылетал вместе с искрами. Сестры, остолбенев, остановились. Веселая компания подошла к ним, играя и громко разговаривая, и из нее послышались возгласы, обращенные к молодым девушкам:
- Куда путь держите, красны девицы?
- Домой спешим к папе и маме!
- А где ваше село, красавицы?
- Да вон же, рядом, отсель видно - рукой подать! -  учуяв что-то недоброе, начали соображать сестры. Парни были незнакомые и какие-то не такие, не нашенские. Держались развязно, но к ним не приближались, и в глазах у них стояла какая-то жуть, как волчьи огоньки.
- Еще совсем рано, пойдемте с нами веселиться и гулять, - начали зазывать и манить они их.
Колпаки и кафтаны у них светились и сияли разными цветами, как алмазы на свету, а вокруг была такая тишина, аж жуть пробирала. Саша глянула и обратила внимание на то, что тела их не дают тени. Лунный свет проходил как бы сквозь них, в то время как от девчат на снегу ложились четкие сизые тени от лунного сияния. И следов они не оставляли, хотя шли напрямик через поля, прямо по нехоженому свежему снегу.
«Нечистые!» - подумала Саша, и перекрестилась. Компания зловеще засмеялась и тот, кто спрашивал, ухмыляясь, сказал:
- А, поняла, догадалась...? Ну что ж, идите своей дорогой... у нас сегодня нейтралитет. Мы тоже гуляем.
Где-то в селе запел подгулявший на насесте петух и веселую компанию как ветром сдуло: они удалились прямо в поля, громко галдя и распевая. А сестры, испуганные встречей, со всех ног припустились в село, домой. И, прибежав, начали колотить в дверь, крестясь и обсуждая случившееся.
На следующий день они рассказали парням и подругам о ночной встрече. И они вместе ходили к тому месту, но не нашли там на снегу никаких следов - снег был чист и ровен.

Александра, любимая дочь Никифора
 
 Ивану Зарубину нравилась Александра. На гулянках, встречаясь с ней, он ощущал какую-то радость внутри, в сердце, которая разливалась по всему телу, когда она удостаивала его своим взглядом. Ему казалось, что она лучше и красивее всех своих подруг. И для него был день особенным, когда они виделись с ней и перебрасывались несколькими словами во время прогулок на улице.
Саша ощущала это внимание Ивана. Она чувствовала, что он неравнодушен к ней и ее женская сущность желала продолжения этих ощущений. Но она была воспитана в строгих семейных традициях, когда не садились к столу не помолившись и не брались за ложки, пока не возьмет ее отец. Отец был для нее глава семьи, авторитет, власть и защита. Мужчин в ее семье больше не было, кроме братика Алешки, который был еще маленький, поэтому всю тяжелую работу делала Александра с отцом. Помогала ему в поле, и пахать, и косить, и мешки таскать.
Отец ее, Никифор Яковлевич держал двух лошадей: Серко и Карько, и брал с собой  в город на ярмарку только старшую дочь Сашу. Она была ему помощницей, и он любил ее больше всех других дочерей.
Как-то раз поехали они в город Халтурин муку продавать, продали. Отец говорит Саше:
- Ты посиди, подожди меня. Я на минутку: забегу, чарку выпью.
Но вместо минутки пришлось ждать целый час. Уже вечерело. Приближалась ночь. Наконец, отец пришел веселый и пьяненький, как кот с вечеринки, и просадил видно в кабаке довольно крупную сумму денег. Его там и заприметили  какие-то два типа разбойного вида. Он понял, что дело серьезное и пахнет паленым. Подошел, и говорит Саше:
- Давай, бери вожжи и погоняй быстрей как можешь. Вон, сзади два типа хотят нас ограбить.
А за ним, и правда, вышли два мужика и кинулись к своей повозке.
Саша развернула телегу с лошадью и погнала своего Серко по дороге   домой. Те  двое   тоже   кинулись   вслед за ними. Они гнались упорно и долго, Сашу охватил ужас:
«Сейчас догонят, и зарубят топорами».
И она била, и орала на Серко что было сил, но разбойники не отставали, они были уже совсем близко.
Никифор сидел сзади, оглядывался с пьяных глаз и не знал, что делать. Саша крикнула ему:
- Папа, мешки бросай на морды лошадей!
 Отец понял и, схватив пустой мешок из под муки, бросил прямо на морды лошадей преследователей. Первый, второй, третий... Сзади поднялось белое мучное облако. Лошади разбойников, испуганные мучными мешками, рванули в сторону с дороги, телега их подпрыгнула и на большой скорости перевернулась.  Сзади были слышны крики и стоны раненых грабителей, но Саша не остановилась и гнала Серко еще с пол версты.  И лишь потом, убедившись, что их  никто не преследует, она дала Серко отдохнуть.
Уже почти совсем стемнело. Ехать было страшно: за версту от их деревни начинался Косогорийский спуск,  дорога шла вниз круто с большой горы и телегу могло разнести вдребезги. Отец пьяный уснул в телеге. Саша боялась и натягивала вожжи изо всех сил. Отец, проснувшись, крикнул ей:
- Отпусти вожжи! Серко сам знает, как спускаться.
Саша дала волю лошади, и Серко, почти садясь на задние ноги, стал потихоньку спускаться с телегой под гору. Когда телега набирала ход, он упирался, и садился на задницу, выбивая щебень копытами. Так в полной темноте они благополучно съехали по Косогорийскому  спуску. И вернулись домой живые и здоровые.
Подъезжая к дому, Никифор сказал:
-  Дочка, ты ж смотри, меня не выдай. Не рассказывай матери, что я в кабак ходил.
Это было прошлым летом. А сейчас уже наступил Новый год. И сегодня, в ночь на Рождество, к ним в гости пришла тетка Василина. После праздничного стола и угощений сестры облепили Василину и начали упрашивать  погадать на судьбу, на счастье.
- Ну, если вам не страшно, то испытайте себя, пойдите в сарай и посидите там под мерзлой тушей кабана, послушайте.
Все легли спать на полати, а Василина с Александрой и Глафирой легли на печке. Когда все в доме уснули, Василина шепнула им:
- Ну вот, сейчас как раз время гадать, а двери оставьте открытыми.
Саша и Глафира ощупью слезли с печки, выскользнули в сени и вышли на улицу. На дворе было морозно и светло от луны. На морозе в сарае что-то потрескивало. Было тихо и жутковато. Прямо у дверей на крючьях с веревками висела задубелая от мороза туша кабана, которого зарезали недавно перед праздниками, разделали и оставили на тридцати градусном морозе, как в естественном морозильнике.
Саша подозрительно глянула на кабанье рыло и ей стало не по себе: кабан как живой, как бы поворачивался и следил за ними, веревки от ветра немного пошатывались и скрипели. Сестры, не подходя, тут же присели и закрыли от страха лицо руками. И вдруг они  услышали, как веревки оборвались и кабан упал на пол. Девки вскочили и, заорав от страха, кинулись вон из сарая. Оглянувшись, они увидели как за ними, свирепо рыча, гналась мерзлая кабанья туша. Вбежав в сени с визгом, они успели захлопнуть и закрыть на засов двери в дом, и тут кто-то  стал стучать и ломиться в наружную дверь. Сестры, еле живые, побежали за печь, и залезли под шубу к тетке Василине. Они стали, заикаясь, рассказывать ей о случившемся. Она их успокаивала:
- Ничего, ничего, не бойтесь, я сейчас все расколдую и все пройдет.
Она что-то начала шептать. И стуки в дверь прекратились. Саша и Глафира, успокоившись, прижались к ней, боясь пошевелиться. Так и просидели они на печке до утра. Им казалось, что кто-то еще долго на крыше или на горище скреб когтями доски прямо над их головами.
А утром, когда совсем рассвело, они вместе с теткой Василиной пошли смотреть, что же их так испугало, и кто гнался за ними. Но все было на месте. И туша кабана висела так как ей положено было висеть, и следов на снегу никаких не было....
- Это вас нечистая сила пугала. Надо было не бежать и не бояться ее, а перекрестить. В эти 40 дней она ничего злого не сможет сделать, она бессильна.
У Саши и Глаши отлегло от сердца, и они повеселели.

Веселая масленица и предсказания Василины
 
 Прошли Святки. После Крещенских морозов дышалось как-то здоровее. Воздух стал чище, снег белее, вся нечисть словно повымерзла за зиму.
Масленицу встречали блином с маслом и сметаной. На улицах было людно и весело, играла гармошка. Все селяне повылезали из своих деревянных изб на воздух погреться на солнце и поглазеть на гульбище. Дети катались с горки на санках и лепили на улице снежных баб, а молодые парни  и девчата были просто непосредственными участниками веселых игр. Они выстраивали снежную крепость с высокими стенами, внутри ставили высокий шест с шапкой, и потом, команда  на  команду    сходились, забрасывая   друг   друга снежками –
брали снежную крепость. Главным для защищающих крепость было  уберечь шапку на шесте. Поэтому бились снежками неистово и весело. А наступающие были не только пешие, но и конные.
Александра с Глафирой, с другими девчатами  и парнями договорились, и тут же, на пригорке воздвигли из снега высокую крепость. Перебрасываясь шутками и смеясь, они подзадоривали парней противоположной, наступающей команды, в которой был и Иван Зарубин, воздыхавший по Александре.
Наконец, наступающие не выдержали «крепких» слов о себе и ринулись на «крепость», забрасывая ее снежками. Началась ожесточенная, но веселая схватка. Девки кричали, отбивались с гневом и визгом. Парни «мылили» им лица снегом, повалив в сугроб. Но тут уже и девчата по трое, завалив одного парня, смеясь и приговаривая, запихивали ему полный  рот снега.
В городке стоял веселый гвалт и валил пар от разгоряченных ртов. Иван Зарубин лез  на крепость в первых рядах наступавших и самый мощный шквал  снежков достался именно ему. Так и не взяв крепости, они отступили, залепленные с ног до головы снежным месивом. Это их только раззадорило, следующий раз они уже по настоящему начали готовиться к «штурму». Иван выбрал место именно там, где стояла Александра. Александра тоже видела его и готова была  к нападению. Она приготовила большой, с голову, снежный ком и выжидала момента, когда же его получше применить. И вот парни бросились на второй штурм. Иван, не смотря ни на что, лез на стену снежной крепости в том месте, где защищала ее Александра. И она со всей силы безжалостно дубасила его своими снежками. Он падал и снова лез, крича:
- Ну, Саша, держись, все равно я возьму твою крепость!…И женюсь на тебе….
- Не бывать этому, - отвечала ему Александра и бросала в него снежками…
В этом вихре снежных ударов Иван все-таки удержался и уже почти достигнув цели, залез на стену. И тут Александра вспомнила о своем главном оружии, о «снежной голове». Она схватила и, подняв ее, со всей силы бросила «голову» в Ивана. Снежная глыба попала ему в грудь. И он, сбитый ее весом, полетел «вверх тормашками» с горки в сугроб. Крепость опять устояла. Зарубин, раздосадованный поражением, решил действовать хитростью.
- Ребята, - сказал он своим, - я сейчас побегу, оседлаю жеребца и пока вы будете штурмовать с одной стороны, я въеду на горку на коне с другой, а там с коня через стену и сниму с  шеста шапку.
И он побежал, вывел коня, оседлал его и поскакал к крепости. Битва была в разгаре, народ вокруг смеялся и что-то кричал, подзадоривая то наступавших, то обороняющихся. Иван крикнул Ваське Первухину:
- Собери группу ребят и заходи с левой стороны, отвлекай, а я попробую справа.
Тот кивнул, показывая, что понял его и, собрав парней, кинулся на холм снежной крепости. Парни, сняв полушубки, лезли, защищаясь ими как щитами от жестких ударов «снежных пуль» обороняющихся. Выждав момент, Зарубин погнал жеребца  на крепость с правой стороны. С этой стороны огонь был вялый, лишь несколько снежков попало коню в круп. Иван, нагнувшись к гриве коня, прячась от ударов подскакал к стенке. Глашка увидела его и крикнула Саше:
- Смотри справа - Зарубин на коне, сейчас шапку снимет!
Александра оглянулась, увидела перекидывающегося через стенку Ивана и ринулась на него, но было уже поздно. Зарубин подпрыгнул, схватил шапку и бросился на Сашу. Александра забросала его снегом, но он схватил ее в охапку и они вместе упали в снег. Саша барахталась, отбиваясь руками, а Иван, уклоняясь от ударов, кричал ей:
- Все равно ты будешь моей женой…Выходи за меня… Сдавайся!
- Это мы еще посмотрим. Я не сдамся на милость, - отвечала, крича ему в лицо Александра.
Увидев схватку, на Зарубина сверху набросились еще пара девчат, но он, разбросав их, с трудом выскочил из крепости и ускакал на коне, подняв высоко над головой добытую в «крепости» шапку. Победитель был назван и крепость сдалась. Девчата хоть и жалели, что «проворонили» Зарубина и не уберегли крепость, но весело шутили и смеялись, вспоминая о прошедшей баталии: как кто кого душил и кто больше всего «наелся  снега», и кому морду «натерли  как самовар». Они долго еще потом, собираясь вместе, вспоминали этот веселый праздник и «битву» за крепость.
В северных глухих селах, где не было ни клубов, ни артистов, народ был рад таким развлечениям, которые скрашивали в старину его трудную серую жизнь. А Иван Зарубин с этого дня стал настойчиво приставать и ухаживать за  Александрой, но семнадцать лет  - это не серьезный возраст, поэтому родители и слушать не хотели о его женитьбе и самостоятельности.
Наступила весна, растаял снег на полях, прилетели грачи, земля покрылась первой зеленой травкой, появились первые зеленые всходы ржи на полях, а деревья оделись первой молодой листвой.
Как-то тетка Василина намекнула девчатам, когда они пришли к ней:
- А хотите, девчата, узнать, что вас ждет в скором будущем? И про свою судьбу, и что будет у вас в этом году?
Девки разинули рты,  открыли  от испуга  и интереса глаза, и загалдели в один голос:
- Хотим!… Но как это, тетя Василина?
Василина улыбнулась и заговорщицки полушепотом сказала:
- А-а-а, мои касаточки, сейчас я вам расскажу, что нужно сделать, чтоб все получилось. Нужно взять полотно – накидку, скатерть, пять чашек, пять ложек, хлеб, соль в солонке, вилку и нож, пойти и сесть на перекрестке дорог.
Так они и сделали. Пришли на перекресток дорог впятером: четверо гадающих и тетка Василина.
- Надо, чтобы все было в нечетном количестве: и предметы, и люди, - объяснила знахарка перепуганным девчонкам.
Она расстелила прямо на дороге подстилку – скатерть, поставила в центр скатерти солонку, чашки, ложки, нож, вилку и велела девчатам тоже сесть всем вместе в центр на скатерть, посыпала солью вокруг, накрыла всех пятерых накидкой и сказала:
- Давайте по порядку, сначала ты, Стеша, загадай о себе, потом ты, Груня, потом ты, Глафира, и затем Александра. Сидите и слушайте.
Она накрыла их всех и себя скатертью, и начала шептать какой-то заговор. Девчата, притихшие как мыши, сидели не шевелясь под покрывалом, прислушиваясь к неясным звукам…. Гадали на Стешу и все напряженно думали и смотрели на нее. Так, не шевелясь, просидели они под покрывалом минуты две-три… Вдруг, послышался стук, как будто кто-то пилил и забивал в доски гвозди и перебрасывал их с места на место, потом сбивал из них ящики, …а может гроб… Девчата испуганно глянули на тетку Василину. Она пошептала и звуки прекратились.
- Теперь ты, - сказала она Груне.
И опять через несколько минут скрип полозьев, вой собак или вьюги в стужу. Василина, ничего не говоря, сидела и шептала. Загадали на Глафиру… Долго ждали и вдруг послышались выстрелы, далекий грохот взрывов, истошный плач баб… и солдатский шаг в строю… Василина и эти звуки остановила  шепотом, и взмахами рук с солью.
 Когда настала пора загадывать Александре, она очень боялась, что послышится что-нибудь такое страшное и нехорошее. Но… через две минуты раздались звуки гармони, топот лошадей, голоса поющие веселые песни. Как будто кто-то играл свадьбу и мчался к ним сюда, на перекресток. Звуки  эти все приближались и приближались, и уже гудела земля от копыт лошадей. Свадьба уже почти налетела на них, сидящих последи дороги. Они, все испуганные, повскакивали и закричали, боясь быть раздавленными лошадьми.
- Все, все, все, - крикнула Василина, - не бойтесь. Сейчас все кончится.
Она опять что-то прошептала. И разом все затихло, как будто не было ничего. И песни, и топот лошадей, и шум веселой свадьбы внезапно прекратились, как будто свадьба умчалась в небо, растворилась в воздухе…
Все притихшие стояли с открытыми ртами. И тут заговорила тетка Василина.
- Ну вот, девочки, вы и узнали, что вас ждет, каждую в свое время. Одно хочу  сказать вам, Стеша и Груня. Вас ждет нелегкая жизнь и горе… Стеша выйдет замуж и вскоре муж ее умрет…Груню увезут и она чуть не погибнет в стужу… А Глафира будет провожать своего мужа на войну. Ой, скоро, детки будет жестокая война. Всех нас ждет несчастье. А муж Глаши с этой войны не вернется…. А тебе, Александра, я желаю счастья. У тебя скоро будет свадьба и муж приедет издалека, найдет тебя и увезет с собой. Счастливая ты, Александра, - сказала она вздыхая.
Случилось все, как говорила Василина. Началась гражданская война. Через год Александра вышла замуж, и муж ее приехал с той же стороны, откуда слышалась свадьба. И только Груне Василина не сказала всю правду, а, может быть, и не хотела она ей ее говорить…

Целительная бочка и неожиданный жених
 
 Лето выдалось жаркое. Александра с отцом работали в поле, косили травы, заготавливали на зиму сено для скота. Недалеко на полях у речки играли дети. Вдруг дети начали что-то кричать и звать Александру. Александра, бросив косу, поспешила к ним. Подбежав ближе, она увидела, что Митька, соседский мальчик, лежит на земле и корчится от боли.
- Что у вас случилось? – начала выспрашивать она у детворы. Они наперебой перепугано галдели, что ничего не случилось. Они просто играли в прятки там вон, возле горохового поля. А Митяй залез в горох и начал его есть, и потом он закричал, упал и заболел…
- А вы змей здесь не видели, может змея его укусила? – выспрашивала у них Алексанлдра.
Она осмотрела его руки и ноги, на них не было заметно никаких следов от укусов или свежих ранок. А Митька лежал и стонал, и живот его сильно раздулся. Прибежали другие селяне, прибежал Савелий, отец Митяя, поднял его на руки, но в панике не знал, что же с ним делать? Александра крикнула ему:
- Дядя Савелий, несите Митяя к Василине, может она ему поможет. Только быстрей!
И они побежали с Митяем на руках к тетке Василине. За ними целой толпой поспешили все, кто присутствовал поблизости. Василина, увидев их, всплеснула руками:
- Что такое, что случилось?
Савелий кричал:
- Спаси ребенка, Василина, помоги!…
Никто толком не мог рассказать, что случилось с ребенком. Но Александра рассказала Василине, что Митяй залез в горох, ел его, а потом у него начались эти схватки. Василина осмотрела мальчика и крикнула Савелию:
- Давай, быстрее, катите сюда большую бочку!
Мужики побежали и прикатили со двора большую деревянную бочку. Василина приказала, чтобы мальчика положили на нее вниз животом,  а потом стали эту бочку катать по земле. Савелий осторожно держал ребенка на бочке, а двое мужиков катали бочку по неровной, с камушками, земле. Через несколько минут Митяю стало легче, он вдруг пукнул и застеснялся. У всех отлегло от сердца. Мужики засмеялись, заговорили:
- А, это он объелся гороха и у него от газов раздуло живот…
Митяя катали на бочке, а он кряхтел и пукал, и ему становилось все лучше и лучше. Наконец, он поднялся с бочки и заулыбался.
Василина тоже обрадовалась.
- Слава Богу, что все обошлось так хорошо, а ведь мог быть заворот кишок, - сказала она Александре.
Савелий подошел к знахарке и радостно сказал ей:
- Ну, Василина, век тебя не забуду и буду благодарить, и молить Бога о твоем здравии.
- Ну, что ты, Савелий, - сказала она, - это не я ему помогла, а Бог через мои руки и мой ум вылечил твое дитя. Благодари его,  не меня.
Селяне довольные и радостные начали расходиться по домам. Пошла и Александра в поле косить, помогать отцу. Василина окликнула ее:
- Ну, что, Александра, скоро на свадьбу пригласишь?
- Да нет, тетя Василина, где ж та свадьба, когда даже жениха нет порядочного поблизости?-  засмеялась Александра.
- Ничего, ничего, скоро появится, как миленький, на лошадях приедет, вот тогда и встречай его! – крикнула Василина ей в вдогонку.
«Да откуда ж ему взяться, жениху–то в нашей глуши», - думала, улыбаясь, Александра все время, пока косила траву в поле.
Девка она была уже на выданье, и младшие сестры ее: Августа и Глафира, которые родились по очереди за ней, ждали с нетерпением, когда же она выйдет замуж, чтобы и им уже готовиться вслед за ней, ведь перестарок - засидевшихся невест в русских селах не любят даже родные сестры.
Кончилось лето. И Саша, как-то, уже забыла о прошлом разговоре с Василиной. И вот когда собрали урожай с полей, вдруг остановилась у Сашиного двора городская повозка с закрытым верхом, и из нее вышел статный и благородного вида мужчина, лет двадцати семи, с пышными черными усами, тростью и женщиной-свахой.
Они постучали в ворота. Отец вышел и впустил их в дом. Они поздоровались, познакомились.
- Иван Яковлевич Жигунов, приказчик купцов Лопатиных. Прошу любить и жаловать. Приехали к вам, узнав, что у вас есть красавица дочь на выданье, просим принять наше предложение и угощения.
Отец и мать Саши засуетились. Отец усадил гостей к столу, мать побежала разжигать самовар, и за одно сообщить Саше о приехавшем ее сватать женихе. Саша растерялась и не знала, что делать, сидела красная и взволнованная за своей занавеской в девичьей комнате. Мать прибежала, толкнула ее:
- Ступай, Саша, причешись, надень платье новое, да выходи к гостям на смотрины.
- Не хочу я никуда, - заревела Александра, - я хочу жить с вами…
Но младшие сестры начали ее уговаривать:
- Давай, Саша, выходи, освобождай нам дорогу.
Саша, поплакав,  стала прихорашиваться, заплела косу, надела нарядное платье, чуть подрумянилась и вышла с матерью в прихожую. Жених, уже весь в нетерпении, сидел  и ерзал на скамье, ожидая невесту. Увидев Сашу, он встал  и поклонился ей. Смотря по тому, как загорелись у него глаза и засветилась улыбка, можно было понять, что невеста ему очень понравилась. Он  принес коробки  с подарками и высыпал на большой поднос гору конфет и печенья. Тогда в селах это было роскошью. А жених все угощения привез из города. В поисках невесты он объездил всю округу и только вот в этом селе нашел ту, которую искал. Жених был красив и статен, с большими черными усами, в новом наглаженном костюме, с тростью и в шляпе.
- Иван Яковлевич Жигунов, - представился он Саше, кланяясь и целуя ей руку.

Суженный, ряженный...
 
 Иван Яковлевич был родом из здешних, из соседнего села Большая Малышовщина, которое находилось километрах в пятнадцати от села Калиничи. И Саша даже вспомнила, как они еще лет восемь назад молоденькими подростками цеплялись на повозку Ивана Яковлевича, ехавшего через их село по каким-то своим коммерческим делам.  И ей, еще  тогда десятилетней девчушке  запомнились его черные красивые  усы и элегантный  вид. Как барин он был для нее недосягаем. Думала ли она тогда, что придет время и она будет сидеть с ним рядом  за одним столом и станет  объектом его пристального внимания.
А Иван был вовсе не из богатой семьи. Он был  старшим из семи братьев, семерых парней, которые жили в отцовском доме; еще не женатых и, как говорится, сидящих на его шее.  Во главе семьи был их отец Иван Исаевич.  Мать их, Ирина, жена Якова, умерла недавно, так и не дожив до женитьбы старшего сына, оставив отцу на попечение всех сыновей-подростков.  И в доме  остались  одни мужчины. Поэтому,  как только  старший Иван приехал их города домой, отец сразу же  велел  ему  искать себе невесту и жениться  немедленно. Иван был уже в годах, ему исполнилось двадцать восемь лет, и он давно уже   не бывал дома: все ездил и жил в крупных городах. Видно, так распорядилась судьба, что научившись грамоте в начально-приходской школе, он  потом самостоятельно доучивался, встречаясь в городах с образованными людьми. К его чести, он даром времени не терял: красиво и грамотно писал, отлично считал, занимался по утрам гирями и  гимнастикой. В добавок ко всему, любил музыку: играл на гитаре и мандолине, то есть,  был интеллигентным и всесторонне развитым человеком.
Отец его, Яков Исаевич, был человеком вспыльчивым, как огонь, консервативных взглядов; был скуп, подвижен и любил почтительное к себе отношение  окружающих. Он очень не любил, когда кто-нибудь ему перечил, даже если это был его старший сын, который уже сам работал и добывал свой кусок хлеба, да еще и  помогал своему отцу и  меньшим братьям.
Зная строгость и гневливость Якова Исаевича, мальчишки из Малышовшины подразнивали «вспыльчивого деда Якова». Как-то дед Яков сидел  летом у открытого окна и покуривал табачок из своей любимой трубки, а покурить он очень уж любил, и часами сидел, пуская дым из «знаменитой» трубки.  И вот деревенские пацаны, играя здесь же на улице, возле дома Якова, увидев его сидящим и пускающим дым из окна, пристали вдруг к нему, словно сговорившись и пробегая мимо,  начали голосить комично и нагло, без всякого уважения к его почтенному возрасту:
- Яша, Яша, дай покурить! Ну дай покурить! Яша, Яша, дай покурить! – дразнили они, сидящего в одних подштанниках, деда.
- Я вот вам дам покурить, - огрызался, сердясь дед Яков. – Какой я вам Яша? Вот поймаю да надеру уши, тогда узнаете…
Но мальчишки раз пристав, как назойливые  летние мухи, не желали так просто отставать от сердитого деда Якова, и подбегали вновь и вновь, прося  покурить из его дымящей трубы. И, не выдержав такого  явного издевательства над своей  особой,  дед Яков  с криком:  «Ах так, вашу мать!»,  выскочил в окно  на улицу в одних подштанниках и рубахе, и стал гоняться по улице за хохочущими и уворачивающимися от него мальчишками на потеху и смешки молодых  и любопытных баб…
Судя по тому, каким нервным и горячим был его строгий отец, Ивану Жигунову было не легко жить с ним под одной крышей. И он, как только судьба предоставила ему возможность, использовал этот случай и уехал из дому в город зарабатывать там свои кровные и долгожданные «рубли», которые дома отец изымал у него все до копейки. Так уж были воспитаны все сыновья Жигуновых, что все беспрекословно подчинялись своему отцу, пока жили и харчевались в его доме.
Иван был порядочным человеком и послушным сыном, поэтому на его плечи легли все тяготы жизни их семьи.
А все началось именно так. Как-то в их большое село приехал к  отцу со своей женой и еще юной дочерью купец Лопатин. Малышовшина было  селом городского типа.  Здесь имелась церковь, церковно-приходская школа и свои купеческие лавки.  Одну из них держал еще дед Лопатина, и сейчас его уже состарившийся сын, с которым  Иван был знаком и иногда ему помогал, подрабатывал у него на хозяйстве.
Было воскресенье и Иван  подался рано к заутренней в церковь. В окрестностях села раздавался переливчатый звон колоколов.
«Малиновый звон» - так называют на Руси это перезвонное, словно радуга, пение, разнообразных колоколов и колокольчиков, плывущее по воздуху над церквями и селами в дни особо важных и радостных церковных праздников. Не каждая церковь  может похвастаться таким искусством звонов. Для этого нужны звонари особой музыкальной одаренности. А чтобы получилась такая веселая радостная, вызывающая прилив бодрости, мелодия звонов, звонарь – музыкант, должен работать непрерывно в течение  длительного времени, не уставая, всеми конечностями и обладать хорошим слухом.
Малышовский  звонарь как раз и обладал такими качествами. Малиновый звон – это древнее, исконно русское искусство церковных звонов. Только на Руси оно возникло и развивалось, и тешило, и радовало слух всех живущих около и посещающих церковь прихожан. Вопреки  грустным и даже мрачным католическим костельным звонам, малиновый звон русских церквей звучал и рвался вдаль широко, весело и неповторимо, как исконно русская жизнь, как широкая, добрая и непредсказуемая русская душа.
Только теперь он звучит уже не так часто. Прошло время, родилось новое поколение, исчезли былые мастера и  малиновый звон в иных городах и селах стал такой же редкостью, как далекая, уходящая в прошлое, старая Русь.
Уже выходя из церкви, Иван встретился с купцом Лопатиным. Старший из Лопатиных Силантий Маркович, увидев Ивана,  обрадовался его очередному приезду в родное село.
- Ну, Иван, да ты уже  стал эдаким  настоящим франтом: костюм, усы, шляпа. Ну, просто интеллигент. На  долго ли к нам приехал-то? – спросил он Ивана, с чувством пожимая ему руку.
- Как  обычно, Силантий Маркович, на лето, погостить, помочь отцу по хозяйству: сена лошадям на зиму заготовить, - ответил Жигунов. – А к вам, я видел, тоже гости пожаловали?
- Да! Слава Богу прибыли, причем всей семьей, - улыбнулся Лопатин.  – Лето – пора горячая, дел невпроворот. И тоже нужно: и сено заготавливать, и с огорода собрать, да еще и барышням угодить, - засмеялся старый лавочник. – Кстати, Иван,  а ты мне не поможешь завтра-послезавтра травы накосить? А то мой Дмитрий  рвется в поле ради забавы, а какой из него косарь, он ведь с детства косы в руках  не держал, а ты - мужик  крепкий, в крестьянском труде вырос. Помоги завтра им в поле, а я тебя потом отблагодарю, - начал уговаривать Жигунова Лопатин.
- Ладно, Силантий Маркович, я вам всегда помогу. Завтра с утра и поедем косить и себе, и вам, - сказал, согласившись, Иван.
В это время к ним подошла молодая, красивая и бойкая девушка.
- Деда, а деда! А вас папа; спрашивает… Ой, извините, пожалуйста, я вам не помешала? – смутилась она, глянув на Ивана.
- А-а-а! Вот и моя красавица, внучка Олечка!  - воскликнул лавочник. – Познакомься, Иван. Завтра с ними на сенокос и поедете.
- Ой, правда, вы нас  с мама; на сенокос возьмете? – улыбнулась она мило Ивану. Девушка была молода и  прелестна, и он лишь развел руками.
- А куда мы денемся, сударыня? Ведь без женщин жить  нельзя на свете, нет! –  поцеловал он  на прощание ей руку, добавив улыбаясь:
-  Завтра с утра и поедем. Только не проспите, пожалуйста, зорьку.
На следующий день, рано утром он запряг свою лошадь, взял косу и поехал к Лопатиным. Постучал в ворота. Ему открыл слуга, работник Лопатиных:
- Ну как, косари уже готовы ехать в поле? – спросил его Иван.
- Готовы, готовы! – засмеялся тот. – Лошадь запряжена и ждем лишь наших барышень, - ответил ему Еремей.
Стукнула, открываясь, входная дверь и с крыльца по ступенькам сбежала юная Ольга.
- Здравствуйте, Иван Яковлевич! Вы уже приехали? Так рано я еще никогда не просыпалась, - сказала она, подавая ему руку.
- Что ж, сударыня, у нас здесь в селе, как всегда, кто рано встает – тому Бог дает! – ответил  поговоркой Иван. Если поедем пораньше, пока солнце не встало, то и накосим побольше…
Из дома, наконец, вышли и все остальные: Силантий, его сын Дмитрий и его жена Ксения. Они поздоровались  любезно с Иваном и начали укладывать свои вещи и продукты на повозку. Иван, улыбнувшись,  заметил:
- На день едем, и так много всего берете. Мы ведь  траву косить будем, а не гулять?
Дмитрий тоже улыбнулся и весело ответил:
- Ничего у нас не пропадет. Сначала покосим, потом пикник с костром устроим. Мы ведь  сюда в родные места еще и отдохнуть приехали. Могли и в Крым и на Кавказ, а вот  что-то потянуло сюда к отцу, в деревню… Здесь, как в детстве можно и рыбу на речке половить, и искупаться. Я давно уже не ходил голыми ногами по земле.
- Ну, тогда все будет хорошо, - сказал Иван.
- Ерема, а ты косы-то взял? – спросил он слугу Лопатиных Еремея.
- Конечно, и для себя, и для барина, - ответил Ерема.
- Ну, это лишнее. Не их это дело – сено косить! Это мы с тобой будет делать, а барин пусть отдыхает, - сказал Иван.
- Отчего же? Я тоже могу косой помахать, чай еще не разучился? – усмехнулся Лопатин.
- Ну, хорошо, тогда поехали, - сказал Иван, сел в повозку и тронул лошадь.
На востоке неба вспыхнула первая зоря. Начинался новый день благодатного лета 1913 года. После столыпинских реформ Россия  вступила в пору своего наивысшего расцвета и благосостояния. А реформы Столыпина  заключались в том, чтобы преобразить крестьянский «мир» - стародавнюю коллективную собственность русского крестьянства в индивидуальную. После указа девятого ноября 1906 года всякий глава крестьянской семьи с одобрения двух третей жителей его деревни получал право и мог выделиться из массы общинных земель и обрести в собственность клочки земли, которые до этого находились у него лишь в пользовании.
Такой смелый замысел Столыпина создал класс новых  владельцев, простое земледельческое сословие, которое должно было обогащаться путем праведных трудов, предпочитая это мятежам и волнениям. Благодаря системе выгодных ссуд им удавалось покупать все больше и больше пахотных земель у помещиков.  И вот в течение каких-то шести-семи лет несколько миллионов хлебопашцев – глав крестьянских семей, вышли из общин и стали индивидуальными собственниками. Иные из них обосновались на собственных угодьях за пределами деревень, отдельно от односельчан. С самого начала этого движения становилось очевидным, что в выигрыше  оказались самые сильные, самые предприимчивые, самые алчные к наживе мужики, которые потом получили прозвище «кулаки». Другие продолжали жить, как и прежде, общиной – в бедности и лени, кое как вспахивая землю и надеясь на какое-то чудо. У половины из них не было даже сколь-нибудь приличного плуга.  Такое уж это было время.  Вместо царя работали  его министры и благосостояние государства зависело  именно от того, кто стоял во главе правительства. Столыпин был хоть и суровым, и вешал бунтовщиков, за что в народе его виселицы прозвали  «столыпинским галстуком», но он  был умным  и толковым правителем и знал, и понимал русского мужика.  Он обогатил Россию и поднял ее хозяйство на ноги. При  Столыпине рубль стал золотым и ходил по  Европе как валюта, а российское сельское хозяйство стало давать столько продуктов, что их некуда было девать и все стоило копейки.
Царь Николай Второй не любил евреев, потому что, как он считал, евреи распяли Иисуса Христа и были противниками христианства. Это  предубеждение сложилось  у него еще с детства. А Столыпин  видел, что евреи умный и предприимчивый народ и он подал на подпись  Николаю указ на разрешение евреям жить и селиться вне гетто. Он видел, что пока евреи находились в бесправном и жалком положении, из их рядов могло выйти много борцов-революционеров, а это так и получилось. Ведь большинство  вождей, свершившейся затем революции были евреями:  Троцкий, Урицкий и Бонч-Бруевич; Свердлов и даже Ленин. Но царь, увидев указ, поморщился и отложил его, так и не подписав.
А Столыпина потом убил  именно еврей Богров – агент царской охранки.

Змеиный укротитель
 
 День выдался удачным. Приехав на место покоса, Жигунов с Еремеем  распрягли лошадей и пустили их пастись, а барышням соорудили шалаш из сломанных веток и травы на видном месте недалеко от речки, и занялись покосом. Солнце только еще поднималось. Было тепло, уютно и тихо, поля зеленели и благоухали ароматом разнотравья и полевых цветов.  Иван с Еремеем взялись за косы и пошла, закипела работа. «Жик, жик», - свистели лезвия кос, укладывая под ноги косарей сочные травы.  Из трав неожиданно вспархивали, засидевшиеся в гнездах, птицы. И даже заяц, подняв свои длинные уши, унесся со всех ног прочь подальше от этого места. 
Остановившись  и видя, как Лопатин неумело держит косу и рубит ею траву, Иван крикнул:
- Дмитрий Силантьевич! Да бросьте вы косу. Мы здесь и сами с Еремой управимся.  Идите лучше рыбу в речке половите, да костер для барышень разведите, а мы уж потом уху на костре сварим.
Лопатин понимающе улыбнулся и сказал:
- Ты прав, Иван, лучше уж заниматься тем, что умеешь делать, чем лезть туда, куда тебя не просят.
Он пошел к повозкам, взял удочку и направился вниз к речке ловить рыбу.
На цветах у тропинки порхали белые бабочки, а высоко-высоко в синеве неба пел свою песню  веселый жаворонок.  Было так хорошо и спокойно, что хотелось вот так вдруг лечь на солнцепеке посреди тропинки и забыться, ни о чем не думая.  Оставить все свои дела и мысли, лежать и впитывать всем своим телом  запахи родной земли и тепло утреннего солнца. 
Накосив достаточно травы, косари к полудню вернулись к шалашу, где Дмитрий уже разжег небольшой костер и, повесив котелок на перекладине между двух камней,  варил уху, а Ольга и Ксения ему в этом помогали.
- У, запах-то какой от ухи - на сто верст слышно, - сказал, подходя к ним Иван.
- Ну, вот и хорошо, давайте тогда, мойте руки и садитесь к нашему костру, будем обедать, - сказала Ксения.
Помыв руки, все начали усаживаться поближе к костру, как вдруг Ольга, отпрянув от камня, закричала:
- Ой, мамочка, змея, спасите! Иван кинулся к ней, схватив валявшуюся неподалеку палку. Но, посмотрев туда, куда указывала Ольга, он успокоился и мирно сказал:
- Это уж. Он безобидный и сам охотится на ядовитых змей. Так что не бойтесь его, Ольга Дмитриевна.
После такого внезапного шока все сразу оживились и сели обедать.  Дмитрий налил из фляги по сто граммов коньяку и пошел разговор по душам.
- А вот у меня был такой случай, - начал рассказывать Иван, - познакомился  я как-то с одним человеком, у которого был зоб на шее, а он мне и говорит:
-  Вы что думаете, это зоб? Нет, это им меня змея  наградила!
И стал рассказывать мне о  случаях, происходивших с ним и смахивавших на  рок.
- Вы знаете, я столько натерпелся от змей, что просто уму непостижимо, - рассказывал он. - Я их как бы притягивал к себе. Помню, когда был еще маленьким, мы жили в деревне и там крестьяне в погребах держали свежее коровье молоко в глиняных горшках, чтобы не скисало. Как-то раз, играя с братом, мы залезли в погреб, и я нашел там какое-то гнездо с яйцами. Мы вытащили его из погреба и спрятали в сарае. Бабушка, увидев гнездо в сарае, начала мне выговаривать.
- Ты где, пострел, нашел это гнездо?
Я признался, что нашел  гнездо в погребе. Она всплеснула руками.
- Ах ты, окаянный, да неужто не знаешь? Неси его немедленно туда и положи на то же место, где взял, точь-в-точь. И больше не смей  там ничего трогать, если не хочешь, чтобы мы все здесь окочурились.
 Я так и сделал тогда,  как велела мне бабушка, и что вы думаете, ночью у нас появились змеи, они заползли даже в комнату. А на следующее утро все горшки с молоком были перевернуты, и молоко все вылилось. А то, что осталось, кошка не стала пить - оно было все отравлено змеями. Но, после того как я отнес их гнездо с детенышами, все прекратилось.  Родители мои недоумевали, что бы это могло быть? Кто перевернул молоко? А бабушка моя объяснила, что в погребе живут змеи, они не трогают хозяев дома. Но вот Михаил выкрал их детенышей, и они решили отомстить за это людям  и отравили молоко. Потом, когда он отнес туда их гнездо и положил на старое место, они успокоились, и чтобы люди не погибли, перевернули все отравленное молоко в кринках.  Не знаю, правда это, но так нам объяснила бабушка,- продолжал рассказчик.
- Наверно и у змей есть тоже чувство порядочности, - усмехнулся  он  и продолжил свой рассказ.
- Во второй раз судьба уготовила мне такое испытание. Занесла меня жизнь как-то на Восток, на границу с Манчжурией, там такие леса и луга, богатейшая растительность, травы по пояс, живности много, водятся и олени, и тигры, и еще большие змеи, «амурский полоз» называется: пять метров длиной, быстрый, а ударом хвоста жерди перебывает.
Познакомился я там с одной молоденькой бабенкой, вдовой бывшего лесничего. Красивая такая, страстная, наскучавшаяся без мужика женщина. И так я в нее влюбился, что ходил за несколько верст через поля и по бездорожью через выпасы, чтобы свидеться с ней. А служил я тогда в армии по интендантской части заготовителем, имел при себе и оружие - наган, на случай нападения грабителей. И вот пришел я к ней однажды, постучал, она и говорит:
- А, это вы, Михаил Федотыч? Проходите  в комнату, раздевайтесь. Я сейчас вас чайком с вареньицем  угощу. Есть и наливочка. Вы, наверно, промокли пока до нас добирались. Ведь так далеко ходите, аль не боитесь? У нас здесь места глухие, жуткие. Скот исчезает и люди, и даже следов не остается. Смотрите, поберегитесь, Михаил Федотыч,  я очень за вас беспокоюсь, - говорила она с душевной теплотой.
- Да что вы, Настасья Петровна, - ответил я, весь млея от счастья и радости. - Я готов за сто верст идти, чтобы увидеть вас.
- Ну зачем же так далеко, неужели поближе никого не найдете, - смеялась она, обжигая меня своими черными очами.
Сели, выпили мы с ней наливочки. Я обнял ее и полез целоваться. Она отстранилась.
- Не надо, Михаил Федотыч. Вы тут набедокурите и уедете к себе на родину, а я потом буду плакать о вас и страдать.
Я начал клясться, что никуда не уеду, что я только ее и люблю, что она мне дороже всех на свете...
- Ох, боюсь я, - сказала она. - Здесь стало так страшно жить, после того, как мой муж погиб, мне ж кажется, что за мной кто-то наблюдает, охотится.
Я стал ее успокаивать, целовать, и мы ринулись друг к другу в потоке нахлынувших чувств. Это была ночь любви, самая лучшая  из всех моих ночей. Утром я выскочил на озеро, чтобы освежиться  холодной водой и тут, на тропинке к озеру меня что-то остановило, как будто кто-то смотрел мне в спину. Жуткое чувство опасности не покидало меня до самого озера. Я окунулся и заспешил назад. Вдруг, в кустах, я увидел маленького зайчика, он весь дрожал и пищал, а на него из высокой травы наползала огромная пасть змеи с гипнотизирующим взглядом стоячих глаз. Я встал как вкопанный, и тоже потерял способность двигаться. Как будто это меня сейчас будут заглатывать  в эту хищную  разинутую пасть.  Наконец, я очнулся, схватил большой камень и бросил его в чудовище.  Камень угодил змее в голову и помешал ее движению к жертве.  Она повернулась ко мне, зашипела и начала буравить меня своими немигающими глазами. Я знал, что нельзя отступать, поворачиваясь к хищнику спиной.  Нужно постоянно держать  его взглядом на расстоянии и ни в коем случае нельзя пугаться и  показывать чувство страха. Хищники это чувствуют: слабых они едят, сильных они бояться и отступают. Я, не мигая,  смотрел на змею и не отступая шарил в поисках другого камня. Когда я его нашел и поднял, то увидел такую ненависть в  застывших глазах гада, что сам озверел и, оскалившись,  с криком кинулся на змею.  Я бросил камень и, видно, сильно перепугал ее, потому что она быстро скрылась. Я минут  пять еще стоял ошарашенный, оглядываясь вокруг, и ждал нападения, но все было тихо.
Придя в дом, я рассказал Насте о том, что со мной случилось. Она забеспокоилась:
- Так вот, кто убил моего мужа.
 Потом рассказала, что его нашли мертвого с перебитым позвоночником, как будто кто-то жердью ударил со всей силы по его телу.
- Надо  пойти в село и позвать охотников, - сказала она. - Они его убьют или отловят. А вы, Михаил, будьте осторожны.
 Но я уже был героем, страх у меня уже прошел. Я упивался своей неустрашимостью и был горд своим поступком, к тому же у меня был наган и я думал, что легко справлюсь со змеем, и мне нечего бояться. С таким чувством радости от содеянного я и пошел назад по тропинке к городу. Я начал даже насвистывать себе что-то веселое. Вдруг, я услышал такой же свист.  Я подумал, что кто-то меня зовет, и тоже свистнул. Свист повторился. Я свистну и он свистнет, все ближе и ближе. Я иду и оглядываюсь, вот, думаю, чудак, решил со мной в свистки поиграть. Оглянулся, а на меня катится, летит со всей силой, большое колесо амурского полоза. Забыв про наган, что есть духу, я пустился удирать от этого чудовища, пятясь  и перескакивая через кусты и рытвины. Мчался к загону для скота. Сходу перескочил через полутораметровую изгородь из жердей, и тут  сзади услышал звук удара. Оглянувшись, я увидел, как огромный полоз со всего маху, накатившись на столб, ударом хвоста перебил его и, довольный свершенным, спокойно направился к себе восвояси. А я весь мокрый   от пота полчаса еще сидел потом и никак не мог отойти от страха.  Та это была змея или не та - не знаю. Но мне потом объяснили, что полозы самцы свистом подзывают  к себе соперников, чтобы показать, кто сильнее, и вот в таком поединке и выясняют отношения между собой за владение территорией и самкой в брачный период.
 - Ну, а зоб я заработал, - продолжал рассказчик, - тоже от змеи, уже позже. Отчислили меня  из армии по состоянию здоровья. Подлечился я тогда местными травами у знахарей и нанялся на судно к какому-то иностранцу в экспедицию, в южную страну.  И вот однажды  отстал я от своих в джунглях. Иду, пробиваюсь  сквозь растительность, остановлюсь, крикну. Да разве кто услышит - везде деревья, листва, лианы. Вдруг, на меня сверху срывается этакая огромная туша змеи - удава. Я успел только втиснуться между тремя, росшими рядом, тонкими деревьями. Он обвился вокруг деревьев и начал давить меня все сильней и сильней, а добраться никак не может. Опомнился я от шока, вижу дела плохи. Вспомнил про наган, который был у меня, кое-как вытащил  его. Смотрю, удав уже пасть раскрывает - я и выстрелил  ему прямо в раскрытую пасть.  Он как «харкнет» мне в лицо своей слюной. Вот от этой слюны и начала у меня расти какая-то опухоль «на горле», - закончил Иван рассказ  Михаила Федотовича.
- Боже, как это страшно… И как интересно! Джунгли, пальмы, лианы, - вздохнула Ольга. – Я ведь нигде не была, а мне так хочется путешествовать…
- Да, история забавная… А ваш рассказ, Иван, достоин публикации в каком-нибудь журнале, - заметил Лопатин.
- Ну, Дмитрий Силантьевич, писать я не люблю и не умею. Я люблю только читать, рассказывать и пить водку. А для писательства нужен особый полет мыслей, - возразил Жигунов.
- А я, вот, кроме гадюк и ужей никаких удавов сроду не видел, - сказал Еремей. – У нас тут такая страсть не водится.
- Ну и хорошо, что не водится, а то загляделся бы на него и очутился бы  у него в желудке, - сказал Иван под общий смех. А вот от гадюк можно легко защитится. Нужно только надевать шерстяные вязанные носки, а вокруг шалаша расстелить свитую из той же овечьей шерсти веревку. Змеи овечьей шерсти не переносят, закончил Иван.
- Ох, эти змеи, везде только и ползают:  рот нельзя открыть, - сказала Ксения.
- А меня после вкусного обеда просто ко сну тянет, так и хочется прилечь… Иван Яковлевич! Вы нас так застращали своими змеиными рассказами, что я теперь боюсь одна и шагу ступить, - сказала она, обращаясь к Ивану. – Пойду-ка я в наш  шалаш, прилягу. Дмитрий, идем со мной! – приказала она мужу.
- Ну, а я тогда сбегаю лошадей посмотрю, с вашего разрешения, - сказал Жигунов, обращаясь к Ольге.
Ольга кивнула ему головой. Она уже чувствовала, как постепенно  ее начинает влечь к этому  интересному человеку. Иван ушел искать лошадей, которые со спутанными ногами паслись где-то неподалеку. Ольга долго глядела ему вслед, готовая идти вместе с ним хоть на край света.  Но он оглянулся и не позвал ее, и она, раздосадованная его безразличием к ней, встала и пошла за шалаш в поле собирать цветы. Цветов было много: белых, желтых, голубых, розовых…
Она услышала, как Еремей крикнул ей:
- Барышня, далеко в поле не отходите, а то заблудитесь.
Но она уже не слушала его, а радостно бросалась от одного цветка к другому, собирая их себе в огромный разноцветный букет. Постепенно успокоившись,  она улыбнулась и подумала: «Вот дура я, размечталась, подумала, что я ему нравлюсь: влюбленная кокетка, купеческая дочка. Кому я нужна такая в этой глуши!».
Но все равно ей было как-то тепло и радостно, то ли просто от молодости лет, то ли от первой любви, внезапно нахлынувшей на нее в этом цветочном крае.  Пахло цветущей кашкой, в траве стрекотали кузнечики, а в небе сияло веселое летнее солнце. Где-то в роще вдруг закуковала кукушка и Ольга, на миг замерев,  шаловливо крикнула ей:
- Кукушка, кукушка, когда я выйду замуж, – и добавила, - за Ивана?
Она начала считать:
- Ку-ку. Раз! Ку-ку. Два! Ку-ку. Три…. Ку-ку. Двенадцать. Ку-ку. Тринадцать!
Потом рассмеялась и махнула вещунье рукой:
- Да ну тебя, врунья! Что это ты меня старой девой оставить хочешь?
Полная веселья, она села и начала плести из цветов себе венок на голову. Закончив свое занятие, она, наконец,  подняла голову и осмотрелась.  Наверно, она ушла в поле так далеко, что шалаша уже не было видно, но зато она заметила с косогора далеко впереди, текущую речку, стреноженных лошадей и пошла  в ту сторону…  А, подойдя поближе,  увидела  возле лошадей сидящего на возвышенности Ивана и сердце у нее радостно заколотилось в груди.
 - Иван Яковлевич! -крикнула она и побежала к нему.
Услышав ее голос, Иван повернул голову и встал, встречая ее приветливой улыбкой.
- Иван Яковлевич, а я заблудилась. Хорошо, что вас увидела издали, - рассмеялась Ольга. – Вот и пришла.
- Хорошо, что заблудились, хорошо, что пришли, Ольга Дмитриевна. Посмотрите, какая красота… Когда я служил в Москве у замоскворецкого купца Крылова, то однажды там познакомился с молодым, только что приехавшим из деревни, поэтом Сергеем Есениным. Как-то, помню, он  прочитал мне свои стихи и они мне так понравились, что я их запомнил. Послушайте, они сочинены словно бы для нас с вами и об этой природе, которая сейчас здесь вокруг нас.

 Выткался на озере алый цвет зари,
На бору со звонами стонут глухари,
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,
Только мне не плачется – на душе светло.
Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копна свежие под соседний стог.
Зацелую до пьяна, изомну как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет…

- Боже какие прекрасные стихи, слова в них свежие, сочные и сладкие, как первый поцелуй. Они будоражат мне кровь. Иван, а вы сами когда-нибудь влюблялись? – спросила загадочно Ольга, садясь рядом с ним на траву.
- Конечно, Ольга Дмитриевна! И влюбился я именно в дочку этого купца Крылова. Она мне долго потом еще по ночам снилась, даже и сейчас…
- Ой, неужели правда? – рассмеялась вдруг обрадовано Ольга. – Прямо в дочку купца?
- Истинная правда, Ольга Дмитриевна. Поэтому-то я и бросил это дело и уехал оттуда, - продолжал Иван.
- И напрасно, ведь женщины и особенно красивые, любят сильных и смелых мужчин, - сказала Ольга.
- Ну а я вам не нравлюсь? Ведь я тоже дочка купца, только уже другого, Лопатина, - засмеялась вдруг она звонко и заливисто.
- Вы прелесть, Оля, и в вас любой мужчина влюбится, но мое сердце еще занято той девушкой. Ведь любовь как болезнь – так быстро не проходит, - ответил Иван.
- Так выздоравливайте же скорее и влюбляйтесь в меня, пока я здесь и никем не занята. Ведь клин клином вышибают, - продолжала  она со смехом.
- Ах, Оля, Оля, какая вы все-таки смешливая, - расхохотался Иван, падая навзничь на траву.
- Я так не думаю, - прошептала Ольга настойчиво и страстно, и коснувшись его рукой, стала ласково гладить грудь Ивана, все ближе и ближе  наклоняясь к его губам.
Он неожиданности и блаженства Иван замер и Ольга, обняв его рукой за шею, страстно впилась в его губы. Она навалилась своим молодым горячим телом на Ивана и застонала от счастья…
Потом они долго молча лежали на траве и, улыбаясь, смотрели в голубое небо…
- Оля! Оля! Иван! – послышались вдали, в полях голоса людей…. Это искали их Еремей и Лопатины, проснувшиеся и встревоженные долгим их отсутствием.
- Надо идти, а то нас застукают, - сказал Иван.
- Подождите еще немножко, - задержала его Ольга.
- Что тут ждать, они все равно сейчас нас найдут, - ответил Иван.
- Ну и пусть. А как же нам быть дальше? – спросила она, заглядывая ему в глаза. – Ведь мы скоро с вами расстанемся, и я уеду  к себе, в Северохатинск.
- Не знаю Оля, не знаю, ты ведь сама этого захотела, что уж теперь, - ответил он.
- А знаешь, приезжай скорее к нам в Северохатинск, я тебя там устрою в нашу контору приказчиком, и мы с тобой опять будем вместе, - решила она.
- Хорошо, я подумаю, - сказал Иван, поднимаясь.
- А тут, Ваня, уже нечего и думать. Запомни: ты мой! – сказала Ольга. – И я тебя той московской купчихе никогда не отдам…

О царе и мужицкой России
 
 Двенадцать лет назад, под оглушительные выстрелы  Новогодних петард Россия вступила в новый век, век удивительных открытий и достижений в науке и технике. В России настало время фабрикантов и промышленников. Наиболее развитые европейские страны: Англия, Германия и Франция, внедрив у себя более производительный и промышленный способ труда, искали новые рынки рабочей силы и сбыта своей продукции. Россия представлялась для них краем неограниченных богатств и возможностей. А Россия тем временем  жила своей жизнью: бурной в больших городах и медленно текущей, патриархальной в малых деревнях и селах. Но и былая сермяжная Россия тоже уходила в прошлое. В городах создался уже новый класс – класс безземельных и неимущих рабочих, которые с утра до ночи трудились на заводах и фабриках новых русских капиталистов – фабрикантов. В России возникли как бы три прослойки общества: помещики и дворяне, фабриканты и служащие, крестьяне и рабочие.
Николай Второй правил Россией неспешно и даже вяло. Он был приверженцем русской крестьянской жизни и поэтому нехотя внедрял в своем государстве  промышленность и все эти западные новшества.  Он боялся капиталистического шума и гама, боялся забастовок, войн и революций. Он был милым  «малым», когда в  1884 году познакомился с  двенадцатилетней Аликс, дочерью  великого герцога Гессен-Дармштадского  Эрнеста Людвига IV и Алисы Английской. Она родилась  в Дармштадте в 1872 году. Когда их познакомили, Николаю было уже шестнадцать лет. Мать  Николая, датская принцесса Дагмара, его бабка – датская королева. Бабку прозвали  «тещей всей Европы: ее бесчисленные дочери, сыновья и  внуки породнили между собой почти все королевские дома Европы, объединив таким забавным образом материк Европы от Англии до Греции. Историки по этому случаю ехидничали, что в результате бесконечных  браков в жилах русских царей Романовых к двадцатому веку почти не осталось ни единой капли русской крови…
Молодой Николай страшился трона, застенчивый и тихий, он боялся восшествия на царский престол, боялся большой ответственности перед государством  и людьми, судьбы которых он должен был решать сам. Родился  он шестого мая 1868 года в день православного Иова Многострадального и когда он восходил на престол все говорили, что это неспроста такое совпадение и что Николая ждет впоследствии такая же судьба. И он видно знал это, поэтому шел и покорно принимал все невзгоды и фатальные удары своей судьбы. В его жизни было  три опаснейших момента, а четвертый в  1918 году - стал роковым.
Семнадцатого сентября 1888 года он первый раз чудом избежал смерти. Страшное крушение царского поезда произошло неподалеку от Харькова под Борками на станции Лозовая.  Двадцать человек погибло, шестнадцать ранено, царская семья осталась цела и невредима.
Во второй раз в Японии в Киото в 1890 году, где он путешествовал вместе с  греческим принцем Георгием, его чуть не зарубил мечом японский фанат полицейский. У Николая даже остался большой шрам, рубец на голове от того коварного удара, а спас его Георгий, ударив бамбуковой палкой по голове того самого японца «самурая».
А в 1900 году Николай заболел брюшным тифом и чуть не умер на курорте у Черного моря у себя в Ливадии.
Еще с детства Ники рос слабохарактерным и тихим мальчиком. Он боялся мужицких бунтов и крови. Но именно при его правлении случились две войны и две революции.
У Николая уже росли четыре дочери: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, но не было только наследника – сына.
Шестнадцатого июля 1903 года царская семья решила отправиться  на торжества в Саров – в Саровскую пустынь, где покоился прах преподобного Серафима Саровского, умершего тридцать лет тому назад. Со всей душой добивалась царица Александра его канонизации в святые. И вот императорский поезд подошел к станции Арзамас, и оттуда семья двинулась в Саровскую пустынь в Дивеевский монастырь.
К поездке долго готовилось Министерство внутренних дел во главе с министром Плеве. По пути следования  царской семьи украшались арками въезды в села,  флагами дома, выводились по обе стороны дороги люди.  Срочно красились избы, их крыши крылись тесом и даже железом. Были приняты строжайшие меры по охране. Но во время торжественной церемонии на вокзале, как бы случайно, из пальто министра Плеве, которое нес его лакей, вывалился заряженный револьвер и раздался выстрел.  Звук выстрела вызвал страшное воспоминание у царя, и царь по достоинству оценил меры предосторожности, принятые  заботливым министром.
Путешествие в Дивеевский монастырь произвело огромное впечатление на Николая и Александру… Она ночами, при свете луны купалась в святом пруду, молилась и просила в молитвах Бога о том, чтобы он ниспослал им рождение наследника, а Николай сидел на берегу пруда и смотрел, как в серебряной воде просвечивалось ее  пышное белое тело. Эти три дня в Сарове – три дня спокойствия были как тихая благодать для них у могилы Святого Серафима. И случилось чудо. Тридцатого июля 1904 года царица родила  наследника Алексея.
В Сарове Николай узнал некоторые удивительные предсказания Святого Серафима. Среди них было одно особенно поразившее набожного императора.  Вот что предсказал  о грядущем  его правлении удивительный Старец: «В начале  царствования  сего монарха будут беды народные, то есть Ходынка, будет война неудачная, то есть будущая русско-японская война 1904 года, настанет смута великая внутри государства – Кровавое воскресенье 1905 года и октябрь семнадцатого, и ….». На этом и должно было закончиться это предсказание, так как дальше уже кончалось царствование и жизнь самого Николая Второго, но в тайной полиции это послание дописали: «… но вторая половина царствования будет светлая и жизнь Государя долговременная». А через год это предсказание начало сбываться и началась русско-японская война. Безвольного монарха просто подталкивали на захват  земель в Манчжурии, но  кто стоял за этим? Да сам же департамент полиции и так называемая «камарилья» - круг заговорщиков из высоких чинов  и знатных семейств дворян.
 Когда  от бомбы  погибнет министр внутренних дел Плеве, в его архиве обнаружат копии всех бумаг, касающихся Дальнего  Востока. Вот как он выразился однажды: «Для того, чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война». Царя подставили, как в 1904 году на Востоке, так и в 1905 его же высокопоставленные чиновники, когда отдали приказ стрелять боевыми патронами по безоружным людям,  идущим в мирной демонстрации с прошением к царю-батюшке. Сама идея этой манифестации была  воплощением заветной мечты Николая – единство народа и царя.  Она должна была осуществиться девятого числа в воскресенье.  Но вдруг накануне шествия этой манифестации царь покидает столицу и уезжает в Царское Село.
А всего за три дня до намеченного шествия происходит интересное событие. Было Крещение… На Дворцовой   набережной, где была воздвигнута  «Иордань», - место для освящения  воды, во время освящения присутствовал и царь, а после освящения по традиции с другой стороны Невы должна была торжественно ударить холостым  зарядом пушка Петропавловской крепости. Но последовал выстрел… и к ужасу собравшихся пушка оказалась заряженной боевым снарядом. И лишь  чудом он не угодил тогда в царя. И как знамение: пострадал полицейский по фамилии Романов! Выстрел испугал царя. Ясно, что все это было проделками департамента  полиции. Чиновники полиции  прекрасно были осведомлены о верноподданнических  настроениях, идущих в манифестации девятого января, потому что устраивал эту демонстрацию поп Гапон – агент этого департамента.  Но спецслужба тайной полиции в очередной раз обманула своего царя, заявив, что будут кровавые беспорядки и возможен захват дворца.  И Николай уезжает в Царское Село. А князь Владимир, командующий петербургским гарнизоном, отдает приказ стрелять по демонстрации. Утром девятого января раздались выстрелы, и тысячи людей были убиты и ранены. В Петербурге  произошли серьезные беспорядки, поднялся рабочий народ, все желали дойти до Зимнего дворца. И войска должны были стрелять по рабочим. В разных местах города возводились баррикады, и было много убитых и раненных.  А потом чиновники от полиции привезли в Царское Село два десятка рабочих.  Они сказали царю верноподданнические слова, а он произнес ответную речь, обещая выполнить все их пожелания. И очень сокрушался о двухстах жертвах на Дворцовой площади.
Обманутый царь так и не понял, что же произошло в то кровавое воскресенье… А народ возненавидел своего царя и прозвал его «Николаем Кровавым». И это было главным поводом для будущей мести и прологом к расстрелу всей царской семьи.
А Распутин, или «Святой черт», как его называли в народе, появился в коридорах Петербургской Духовной Академии еще осенью 1903 года. А еще раньше, летом этого года, он также как и многие был в Сарове и видел ночью голую, купающуюся в пруду, царицу. И он решил, во что бы то ни стало дойти до Петербурга и стать ее доверенным духовником. И две балканские  черногорки, сербские принцессы, которые жили в Петербурге и находились при дворе у царя восторженно рассказали о чудном «старце» царице Александре, которая была очень падка на разного рода гаданья, пророчества и желала общения со  «святыми» старцами. Ее доверенная подруга Анна Танеева (Вырубова), потомственная дворянка, в которой текла кровь ее легендарного предка фельдмаршала Кутузова, привела и познакомила «старца» Распутина с царицей Александрой.
А в 1908 году в сибирской тайге под Тунгуской упал «небесный камень» и взрыв был такой силы, что эхо от него несколько раз обогнуло земной шар. Это было предзнаменованием о скором крахе империи.  Но в  России его просто не заметили. Все были заняты своими делами: сплетнями и политикой.
В феврале 1911 года, когда праздновали пятьдесят лет освобождения крестьян от крепостничества, царь приехал на празднества в город Киев, где были торжества в честь открытия памятника Александру Второму – великому реформатору. И во время этих празднеств в честь одного убиенного реформатора, был убит другой великий реформатор  - Столыпин.  Прямо в партере  театра  у ложи царя эсер-боевик  с документами агента тайной охранки выстрелил два раза в премьер-министра. Царь потом писал своей матери в письме: «Мы только что вышли из ложи во время второго антракта… В это время мы услышали два звука, похожих на стук падающего предмета. Я подумал, что сверху кому-то на голову свалился бинокль и вбежал в ложу… Справа от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые кого-то тащили. Несколько дам кричали и прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся ко мне и благословил воздух левой рукой… Только тут я заметил, что на кителе и на правой руке у него кровь… Ольга и Татьяна вошли в ложу за мной…».
Так они впервые увидели убийство своими глазами… Столыпин был суров и слишком независим, и Николай  уже готовил отставку министра, но он был как столп империи, ее опорой и процветанием. И после гибели Столыпина царская Россия как бы по инерции еще прожила в расцвете своего существования, а затем начался стремительный упадок ее великого могущества. И это случилось после 1913 года – трехсотлетнего юбилея правления Романовых. Но видно царь предчувствовал это.
Однажды Столыпин предлагал ему сделать  какую-то важную реформу. Задумчиво выслушав его, Николай Второй скептически, как бы беззаботно, сказал грустным голосом:
- Мне не удается ничего из того, что я предпринимаю. Мне не везет, к тому же, человеческая воля так бессильна… Знаете ли вы, когда день моего рождения?
- Разве я мог бы его не знать? Шестого мая.
- А какого святого праздник в этот день?
- Простите, Государь, не помню.
- Иова Многострадального.
- Слава Богу, царствование Вашего Величества завершится славой, так как Иов, претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божьим и благополучием.
- Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие. У меня в этом глубокая уверенность. Я обречен на страшные испытания, но не получу награды здесь, на земле… Сколько раз я применял к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня. Чего я боялся, то и пришло ко мне».
Закончится 1913 год, год  высшего  благоденствия его империи. В дневнике царь  запишет: «Благослови, Господи, Россию и нас всех миром и тишиною, и  благополучием».
Шестого января 1914 года, словно завершая эпоху Романовых, состоится последний Крещенский парад в Зимнем дворце. В залах выстроятся взводы гвардии и военных училищ, императрица-мать будет в серебряном русском  сарафане с голубой Андреевской лентой… А Александра – в синем сарафане, шитом золотом, с громадным шлейфом, отороченным соболем, кокошник покрыт бриллиантовой диадемой с жемчугом…
А потом война, революция и отречение царя от престола… В тесной духоте екатеринбургского заключения они все: он, жена и его дочери будут вспоминать бесконечный холодный мраморный зал, строй гвардии, громадного Николая Николаевича, дядю царя,  в окружении гигантов гренадеров… И как выходили из дворца на Дворцовую набережную и митрополит опускался на скованную льдом Неву освящать воду в проруби…


Ночь светла...
 
 Всю следующую неделю июля Иван и Еремей косили траву и сушили сено на полях, отведенных им по уставу общины. К концу седмицы к ним присоединились еще брат Ивана – Ванюрка и его друзья – супруги Стинислав и Амалия Перовские – учителя местной школы, с которыми Иван и Ванюрка были знакомы уже давно,  часто встречались, а за одно постоянно  совершенствовались у них в грамоте русской истории и словесности.
Работу по заготовке сена нужно было закончить как можно быстрее, к двадцатому июля, до дня Ильи Пророка, когда начинались дожди и гремели  грозы, по новому стилю  второго августа. Говорят, по преданию Бог взял Илью на небо живым.  Поэтому  Илья является, как бы,  предтечей  Иисуса Христа.  Илья – единственный представитель  ветхозаветного человечества, которого христианский культ признал наравне со своими святыми.  Среди  русского народа святой Илья пользовался  особенным уважением и принадлежал  к самым популярным святым, наравне с Николаем Угодником.  Ильин день был крайним сроком  сенокоса и у селян  было даже поверье, что  «До Ильина дня в сене пуд меда, а после, если не  скосишь – пуд навоза», потому что все равно сгниет.  И даже дождевую воду, собранную во время грозовых дождей на Илью считали целебной и крестьянские женщины мыли потом ею волосы на голове, чтоб лучше росли.
В конце недели, когда уже все работы по заготовке сена подходили к концу, Иван зашел с братом Ванюркой к Лопатиным. Их там встретили радушно и приветливо, как самых дорогих гостей. Усадили за стол пить чай с вареньем, который хозяйка Варвара Михайловна наливала всем из большого русского самовара. Ольга, конечно, была счастлива и рада этой нежданной встрече с Иваном. И когда Иван знакомил ее со своим братом Ванюркой, она спросила у него весело и удивленно:
- Но почему же Ванюрка? Ведь это ж детское, уменьшительно-ласковое слово от имени Иван.
- Да потому, Ольга Дмитриевна, что у нас такой отец, который очень любит имя Иван, и который был готов назвать этим именем всех родившихся после меня своих сыновей, - ответил Иван.
-  Хорошо, что в этом деле участвовала еще и мать. Она-то и назвала второго брата Ванюркой, чтоб хоть как-то различать нас по именам, не кричать же ей нам: «Иван первый, Иван второй!».  Прямо как российские самодержцы какие-то, - закончил Иван весело под общий смех.
За столом Ольга сидела рядом с Иваном и постоянно при разговоре  была готова коснуться  его незаметно какой-нибудь частью своего тела. Это  вызывало  у Ивана  и радость, и смущение, а иногда  бросало и в пот.  И он успокаивался  от этого только тогда, когда она поворачивалась и разговаривала с Ванюркой, который сидел рядом, но по другую сторону от Ольги.
- Ну как там на полях наше сено, подсохло? Можно его уже возить на сеновал? – спросил у Ивана старший из Лопатиных.
- Вполне, Силантий  Маркович и пахнет, как настоящая медовуха, - ответил  весело Иван. – Надо поспешить и до Ильи все убрать. Вот я и пригласил Ванюрку и еще двух наших хороших друзей, супругов Перовских помочь нам.
- Ну, Бог вам в помощь,  - сказал Лопатин.
- А шалаш  наш там еще стоит? – тоже начал расспрашивать Ивана Дмитрий.
- Стоит, стоит. Куда ему деться! Мы в нем, когда солнце припечет, отдыхаем, - ответил Иван.
- Надо бы еще хоть разок съездить на речку, отдохнуть, побыть на природе, - мечтательно заметил Дмитрий.
- А у меня ведь скоро день рождения, вот и давайте отметим его выездом на природу, да еще с ночевкой и кострами. Вот будет здорово, - предложила Ольга. - И надо пригласить туда и ваших друзей  Перовских,  -  обратилась она к Ивану.
- Да еще и нашего доктора, и голову управы, и отца Феропонта, соседей Демьяна и Петра с женами. Вот будет пир – на весь мир! – загорелся старший Лопатин. - Расстелим скатерти прямо на поле, у костра, под луной и всю ночь, до утра…
- Эх, старый! Всю ночь до утра… Куда там уж тебе! Заснешь после третьей рюмки! – засмеялась, махнув рукой, Варвара Михайловна.
- Не засну, старая. Вот так и сделаем. Что ж это я, своей любимой внучке, да не смогу такой праздник устроить? Или у Лопатиных денег мало? Всем хватит, еще и останется, - заявил он уверенно. – А для тех, кто спать захочет, пусть в шалаше на сене спят.
- Итак, решено, - сказал Дмитрий.  – Приглашаем персонально каждого из гостей на день рождения в субботу после полудня. Соберем  всех у нас  возле дома. И вывезем к речке на пикник… Жаль вот, что музыки не будет.
- Почему не будет? – сказал Иван. – Я могу играть на гитаре, а  брат Ванюрка на мандолине - прекрасный дуэт.  Как ты, брат? – спросил он у Ванюрки.
- Я полностью согласен и готов хоть сейчас, - ответил ему шутливо Ванюрка.
- Вот и хорошо, братушка, ну а нам с вами, Ольга  Дмитриевна, если  вы позволите, - повернулся Иван к Дмитрию и Ксении, - нужно тогда сейчас пойти к Перовским и пригласить их  на праздник.
- Да, Иван Яковлевич, давайте начнем с ваших знакомых, - сказала Ольга, поднимаясь из-за стола.
Иван и Ванюрка тоже встали и раскланялись с гостеприимными хозяевами.
- Спасибо за угощение, хозяюшка, и всем за приятную беседу, до свидания! – попрощался Иван, и они с братом и Ольгой вышли  из дома Лопатиных.
- Ну, теперь ведите меня к своим знакомым. Я здесь у вас впервые и никого не знаю, - предупредила братьев Ольга, взяла их обоих под руки и они втроем пошли к Перовским.
Перовские в это время были как раз дома и искренне обрадовались их приходу.
- О, какие гости пожаловали! Здравствуйте! Амалия Аркадьевна, встречайте, посмотрите, кто к нам пришел, - крикнул своей супруге Станислав Перовский, открыв дверь и увидев у себя на пороге Ивана с братом и Ольгой.
- Прошу, гости дорогие, проходите в наш дом, присаживайтесь. Сейчас я вас чаем угощу, - заспешила хозяйка.
- Спасибо, спасибо, Амалия Аркадьевна, не утруждайтесь, пожалуйста, мы только что из-за стола, - успокоил ее Иван.
- Познакомьтесь, Ольга Дмитриевна Лопатина, - представил он Ольгу Перовским.
- Мы тут с Ольгой Дмитриевной и братом решили немного пройтись прогуляться, а заодно и к вам заглянуть, пообщаться с интеллигентными людьми нашего края, - сказал Иван.
- Это прекрасно, господа, мы всегда рады нашим друзьям, - ответил Станислав Константинович. – И все же присаживайтесь к столу, а за чаем и побеседуем.
Дом  Перовских состоял из трех комнат: гостиной, спальни и небольшой столовой. В ней все было обставлено по городскому типу. В зале стоял  стол, диван, кресла, два книжных шкафа, глобус, на стенах портреты и картины; на окнах шторы, а в углу висели гитара и мандолина, на которых и играли Иван с братом, когда бывали в гостях у Перовских.
- Как у вас здесь просторно и уютно! – сказал Ольга.
- Да, пожалуй. Поэзия и география требует простора мыслей,  чувств романтизма и путешествий. А поскольку мы с супругой лишены путешествий по роду нашей деятельности, то восполняем все эти качества через литературу. В этих шкафах, Ольга Дмитриевна, вы можете найти не только сочинения Пушкина, Лермонтова,  Гоголя и Толстого, но и Жуля Верна, Купера, Дюма и Вальтера Скотта…
- Боже мой, сколько книг! Какое богатство! – воскликнула Ольга.
- Ну, Ольга Дмитриевна, самое большое богатство – это здоровье и молодость. Благодаря им вы можете пользоваться всеми другими богатствами мира.   А книги – это знания с указанием: где и как пользоваться этими земными благами с пользой для вашей души и тела. Не смотря на то, что душа – категория  по-философски не материальная, а духовная, она все-таки возвращается на нашу землю для того, чтобы потрудиться, посоревноваться и приобрести некий опыт земной жизни. И уже на основании своих личных чувственных ощущений, преодолевая все соблазны нашей жизни и очищаясь таким образом от всех греховных наростов, так называемых земных благ, устремляется к Богу, потому что Бог – это любовь, порядок и совершенство. А, как известно,  по небесным законам «подобное притягивается подобным». Вот и выходит: чем чище душою человек, тем он ближе находится в своих устремлениях к Богу, - закончил наконец свои размышления Станислав Константинович.
- Я с вами полностью согласна, но моя душа настолько еще молода и неопытна, что все еще хочет этих земных благ и наслаждений, - ответила Ольга.
- Все это ложные устремления, Ольга Дмитриевна, - рассмеялся Станислав Константинович. – И по мере старения и перенасыщения этими благами вы это поймете. Полезно лишь то, что нужно  непосредственно для самого существования, а все те складки и выпуклости, которые накаливаются у нас с годами под кожей – это защита от внешних и внутренних воздействий. Проще говоря – это «излишки производства». С философской точки зрения…
- Господа, что это вы все спорите о высоких материях!  Давайте лучше вспомним о делах земных и им посвятим «своей любви прекрасные порывы», - вмешалась Амалия Аркадьевна. – Иван Яковлевич, а ну-ка сыграйте с братом нам что-нибудь такое, чтобы мы порадовались. Давно вы у нас уже не играли.
Она сняла гитару и мандолину и передала их братьям.
- А что сыграть? – спросил Иван. – Давно мы не брали в руки инструмент.
- Да что-нибудь, чтобы душу задело, - улыбнулась Амалия.
- Ну хорошо, давайте тогда мы исполним вас романс на стихи Михаила Юрьевича Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…».
Иван подстроил гитарные струны в один лад с Ванюркиной мандолиной,  и кивнул ему головой. Они сделали музыкальное вступление и по комнатам полились мягкие  и чудные звуки великолепного русского романса:

Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с  звездою говори…
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем…
Жду ль чего? Жалею ли о чем.

Пел Иван приятным  бархатистым баритоном, сопровождаемым тихим и чистым тремоло Ванюркиной мандолины. Очарованные музыкой, Ольга и Амалия сидели и слушали романс, боясь пошевелиться, а Станислав Константинович, закрыв глаза, вдохновенно и плавно кивал головой, как бы дирижируя в такт исполняемой мелодии. Это было великолепно. В нескончаемой сельской тишине, в глуши, в дали от шумных городских театральных залов услышать  такое хорошее музыкальное исполнение. Они потом долго и шумно аплодировали счастливым исполнителям... Мелодия  как бы сблизила их.
- Спасибо, что вы к нам пришли  и нас порадовали, - промолвил, расчувствовавшись, Станислав Константинович.
- Дорогие хозяева, - обратился, наконец,  Иван непосредственно к Станиславу и Амалии. – Мы к вам пришли, собственно говоря,  и еще по  одной причине: пригласить  вас на день рождения вот этой юной особы -  Ольги Дмитриевны! Завтра ей исполняется  девятнадцать лет... Оля, прошу вас, приглашайте. Теперь ваше слово.
- О-о! Ольга Дмитриевна, мы очень рады такой чести, - обрадовались гостеприимные хозяева.
- Да, господа, прошу вас пожаловать к нам, Лопатиным, на мой день рождения и веселые гуляния, которые мы устраиваем завтра днем  и вечером с цыганскими плясками у костров на берегу реки. Думаю, там будет весело и хорошо...
- Вот вам  и география, и поэзия, и романтика, - сказал Станислав. – Как у Пушкина: у костров ночью, в цыганском таборе, на берегу реки. Эх, Амалия, давно я не мечтал о такой ночке с тобой при луне. Это же такие чувства, такая страсть. Помнишь Алеко? «Цыгане шумною толпою...». Соглашайся, Амалия! – начал Перовский, как бы играя, упрашивать свою улыбающуюся и довольную супругу.
- Да я уже давно согласилась, - сказала она, подыгрывая ему в чувствах, под общий смех. – Только ждала удобного случая все эти двенадцать лет. И если бы не Оля, вряд ли бы дождалась...
- О, моя дорогая, не спорю, не спорю! – поднял руки Станислав. – Долго? Да! Но зато, сколько еще любовных сил у нас с тобой сэкономлено.
На следующий день около полудня к дому Лопатиных начали подходить  приглашенные на праздник гости. Их тут же встречали с чаркой радушные хозяева и усаживали за огромный стол, блистающий великолепием традиционных русских  закусочных блюд и первоклассной смирновской водкой  в хрустальных графинах. Народу собралось много и в помещении, и снаружи: и бабы, и дети, и любители таких зрелищ малышовские мужики, надеющиеся  получить здесь бесплатную  чарку водки и посмотреть на веселое празднество богатых.  Играла гармошка  и пели песни молодые  девушки, сидящие  на лавочках возле дома. А двор был открыт для  посещения и угощения знакомых селян и прохожих, и там прямо с крыльца наливали самогонную водку в подставленные кружки и награждали под общий хохот соленым огурцом.
Другое дело в доме за столом. Там уже  были одни лишь избранные -  богатые, знатные и нужные для Лопатиных гости: владелец хлебопекарни Крупин, местный доктор Пилевич, полицейский пристав Тишков, отец Феропонт и молодой, но ушлый родственник Ольги, юный офицер Кутин, который был явно не равнодушен  к Ольге. Среди них находился и сидел рядом с именинницей  Иван, а рядом с ним Ванюрка  и учителя, супруги Перовские. Пир шел своим чередом и когда раскрасневшиеся от выпитого  гости уже начали уставать от душного застолья, Силантий Маркович поднялся и сказал:
- Ну, а теперь, уважаемые и желанные  гости,  мы вам хотим сделать  и  сюрприз -  выезд  на природу, то есть, гуляние у реки.  Там уже все устроено: шатры, костер и даже заезжие цыгане.  Они будут ублажать вас своими танцами и музыкой. Сейчас, дорогие гости, давайте выйдем на улицу и там уже на пролетках поедем гулять на реку. Прошу, господа!
Все стали шумно подниматься и выходить на улицу, садились в нанятые Лопатиным пролетки и отъезжали за город в сторону реки.
- Ну, Силантий Маркович, вы и размахнулись. Такой праздник устроили, да еще с выездом, - сказал, подходя к хозяину дома Крупин. В наших краях это не часто бывает.
- А что? Для любимой внучки мне ничего не жалко. Знай наших! Эх, Семен Ильич, живем мы здесь в лесах, в глуши, как медведи в берлогах – ничего не слышим, ничего не знаем. Ведь нужно же когда-то  и душу потешить. Пусть потом вспоминают, что  был такой купец Лопатин, который  устраивал  праздники с гуляниями на реке.  За границей такие гуляния пикниками называют. Они там устраивают  эти пикники каждый месяц. А нам уж что, и раз в году нельзя такое сделать?
- Правильно, Силантий Маркович. А порядок во время гуляний мы обеспечим, - сказал, подходя, пристав Тишков. – А то цыгане с нашим мужиком никак не ладят. Как бы у нас чего не вышло?
- Ну, крестьян там в общем-то и не будет. Будут только одни интеллигентные и  образованные люди. А во всем остальном  мы надеемся только  на вас, Аркадий  Феоктистович, - сказал Силантий, улыбаясь и кланяясь Тишкову.
На берегу реки было празднично и весело. Прибывающие экипажи высаживали уже подвыпивших гостей, где их ждало новое угощение, но уже на скатертях и на траве. Тут же, на костре у шатра жарилось на вертеле мясо, пеклась картошка и томилась в соусе жирная стерлядь. Все сидели на расстеленных подстилках прямо на теплой земле, расположившись кружком вокруг главных блюд. Провозглашали  тосты за здравие именинницы, пили и собирались кучками по интересам и возрасту.
Ольга, Иван и Ванюрка были  в одной компании, как самое молодое крыло отдыхающих. А с ними были и супруги Перовские, и молодой унтер-офицер Кутин, и еще совсем не старый Пилевич.
После очередной рюмки, поощряемые подвыпившим окружением, Иван с Ванюркой взялись за музыкальные инструменты и начали петь, поглядывая игриво на именинницу:

Ах, васильки, васильки,
Сколько вас выросло в поле.
Помню, у самой реки
Вас собирали для Оли…

Оля кричит: василек!
Он поплывет и утонет.
В речку бросает цветок,
С грустью головоньку клонит…

- Ну, вот еще! Нельзя же так разбрасываться цветами и прощаться, - запротестовал доктор.
- Нет, нет, нет, - шутя, воскликнула Ольга. – Ни о каком прощании не может быть и речи. Мы будем сегодня гулять здесь всю ночь.
Все засмеялись, а доктор Пилевич поднял рюмку и произнес:
- За ваше здоровье, Ольга Дмитриевна! Но чтоб и доктора у нас не засыхали.
- Ну тогда, Ольга Дмитриевна, вот вам романс, - сказал  Иван и запел себе под гитару:

Ночь светла. Над рекой
Тихо светит луна
И блестит серебром
Голубая волна.
В эту  ночь при луне
И в чужой стороне
Милый друг, добрый друг,
Вспоминай обо мне…

И все подхватили и запели мелодию и слова песни: «…милый друг, добрый друг, вспоминай обо мне…».
- Да, да, да! Именно так и надо, - сказал Перовский. – Надо помнить, друзья, обо всех и никогда не забывать хороших товарищей…
- Это ты  о своих ссыльных? – спросила его Амалия.
- Да, и о них тоже! Ведь они борются за правое дело и страдают за наш народ.
Уже вечерело и солнце садилось за горизонтом, и всем было приятно и уютно сидеть здесь в полях на берегу реки вдали от городской суеты; пить, философствовать о мироздании, петь о дружбе, любви и хорошей жизни…
Запылал сильнее костер у шатра. Подъехали на кибитке цыгане: человек восемь, и остановились  невдалеке.
- А вот вам и мой сюрприз, уважаемые господа, - сказал Силантий Маркович. – Приехали цыгане, и сейчас нам будут петь и танцевать. Он пошел к цыганам и привел их к шатру:
- Прошу любить и жаловать, господа! – сказал он сидевшей и стоявшей возле костра публике. – Чавелы, давайте, веселите нас! – крикнул он цыганам задорно и те заиграли на гитарах, и скрипке, и запели.  А молодые девушки  в просторных разноцветных цыганских платьях закружились в своем  зажигающем, бешеном танце.
Потом, когда закончился танец, они запели цыганские хоровые мелодии и песни:

Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на ветру.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся по утру…

И тут вдруг за шатром в темноте надвигающейся ночи вспыхнули и загремели петарды и  засияли, закружились бенгальские огни. Для собравшихся людей, никогда не видевших цивилизованных городских празднеств, зрелище было потрясающим. Все стояли и аплодировали купцу Лопатину.
- Ну, язви тебя, Силантий, таки удивил нас, - пьяно обнимая  Лопатина, говорил ему содержатель пекарни и булочных, Крупин. – Такое устроил, как у царя на празднике… Как бы морды  не стали друг другу бить.
- Как, батюшка, не слишком ли это ярко и шумно? – опасливо спросил  отца Феропонта пристав Тишков.
- И возлияния, и праздность вредны для народа, но угощение в праздники – полезны для человека, ибо являются хорошим предохранительным клапаном при напряжении и смятении души зело борзо, -  заявил, улыбаясь, уже слегка подвыпивший отец Феропонт. – И мы иногда этим балуемся, - добавил он, закусывая малосольными огурчиками с укропом.
В полях над рекой было свежо и тихо. Как отголосок северного сияния светилась белым светом северная ночь. В небе  ярко сияла желтая луна. И всем гулявшим казалось, что это веселье, эта вселенская тишь будет длиться еще не один вечер, не одну ночь, не один год. Как встарь при других, так и при этом царе-батюшке. Но  они не знали, что уже через год начнется Первая мировая война, закончится тишина и веселье, и начнутся  несчастья и стенания, оставшихся без мужей вдов, разорение хозяйств и всей огромной страны, а через три года падет и само русское самодержавие во главе с царем-батюшкой. И многие из этих добрых и мирных  людей погибнут, как мошки в пучине  двух войн и грядущей революции…
Что же случилось с Россией, с этой огромной крестьянской страной? Ведь дела ее к тому времени, казалось, шли  так хорошо.  Потенциал людских, хозяйственных и природных ресурсов ее был огромен и правление Николая Второго несло совсем не упадок ее хозяйству и благосостоянию людей. Если, как говорят, Николай был бездарным и малодушным правителем, подчинявшимся капризам своей неврастеничной супруги, то находились все же в его правительстве умные люди, которые вели дела  государства в нужном русле  и подавали государю умные идеи экономического хозяйствования.
Благодаря этому Россия укреплялась и богатела. Если во время восшествия Николая на престол в 1894 году население России насчитывало 125 миллионов жителей, то через двенадцать лет его царствования  оно возросло уже до 175 миллионов человек, то есть рост населения был по два с половиной миллиона в год.  С чего бы это? Разве это от плохой жизни? Рост поступлений в казну с 1897 года по 1913 год составил  два миллиарда  рублей  - это без увеличения налогов, которые оставались самыми низкими в Европе на душу населения. За этот  же период  сбережения в сберегательных кассах увеличились  с 360 миллионов до двух миллиардов 200 миллионов рублей. Число  фабрично-заводских  рабочих возросло до трех миллионов, а иностранные инвестиции в экономику России превысили два миллиарда рублей.  Производство  основных  видов злаков: пшеницы, ржи и так далее, на    треть превышало суммарное производство Аргентины, Канады и США. Россия обладала более чем половиной мирового поголовья лошадей. Они поставляла до пятидесяти процентов яиц, экспортируемых  для мирового рынка. Переселение крестьян в Сибирь – по 300 тысяч в год разгружала западные земли России от перенаселения. Приобретение земельных наделов в полную собственность способствовало обуржуазиванию деревни.  Параллельно с ростом материального благосостояния, преодоление безграмотности побило все рекорды в мире. Народное образование было бесплатным, а с 1908 года сделалось обязательным. Начиная с этой даты, число школ стало возрастать на десять тысяч в год. Если в 1900 году число неграмотных среди рекрутов составляло пятьдесят один процент, то в 1914 году – всего лишь двадцать семь.
«России нужно тридцать лет покоя и мира, чтобы стать самой богатой  и процветающей  в мире страной», - заявил в 1912 году Главноуправляющий земледелием  и землеустройством, как назывался в ту пору министр сельского хозяйства А.В. Кривошеин. Ему вторил  в 1914 году  французский экономист Эдмонд Пери: «Если  дела у великих европейских наций в 1912-1918 годах будут идти так как они  шли в 1900-1912 годах, то к середине  века Россия будет доминировать в Европе,  как с политической точки зрения, так и с точки зрения экономико-финансовой».
Но русский человек по натуре своей в глубине души и в большинстве случаев – рвач. Он не любит долго сидеть на одном месте, усердно трудиться, выращивая по крохам на удабриваемых землях,  как китайцы, например, рис или еще что-то. Он хочет получить каким-нибудь быстрым путем великое вознаграждение. Он авантюрист. Ему нужно вот сейчас, сию минуту, не напрягаясь, выхватить какой-нибудь огромный куш у своего же собрата. Сколько уже авантюрных лотерей сыграно и проиграно им, но  он не унимается, ведь недаром русские владеют такой огромной территорией земли.  Им все мало. Вместо того, чтобы работать на обжитых землях, они идут дальше и  вперед: в Сибирь, на Дальний восток, на Аляску. Русский мужик – это широкой и бесшабашной души человек. Его не устраивает то, что он уже достиг, ему нужно еще чего-то  лучшего, новых ощущений, новых авантюр. Его  авторитет – это Степан Разин, казаки, вольница. Поэтому у нас было так много бунтов, восстаний и, в конечном счете, революций. Потому что такой народ позволяет разного рода идейным  вождям легко зажечь себя какой-нибудь новой сказкой, опасной авантюрой, он уже сам по себе готов к этому. Только пообещай и дай мечту его уму - загуляет, просадит все  нажитое и пойдет искать чего-то лучшего. А какой народ – такой и его царь. Но, дружно высмеивая правительство, имущие классы при Николае Втором, тем не менее, пользовались плодами этой эволюции к процветанию: производили, покупали, играли на бирже и развлекались, как кто захочет.  Людьми владело непонятное чувство, что в этой взбалмошной атмосфере им предоставляется уникальный шанс пожить так, как душа желает. Критиковали и в то же время обогащались, злопыхательствовали  насчет царя и его правительства, и в то же время процветали.
Вот так растранжирили потом все и, ввязавшись  в эту войну за Балканы, получили революцию и разорение. Вернее, это сделал не народ, а царь, хотя и очень не хотел, но это чувство верности долгу и соглашениям, которые он подписал ранее, заставили его поддержать Сербию и  влезть в войну. Что ж, каков народ – таков и его царь.
Но все это произошло намного  позже, год спустя в 1914 году. А пока здесь, в одном из городов на Вятке длилась  еще светлая северная ночь,  и продолжалось веселое гуляние. Когда уже все в компании молодых почти осоловели от выпитого, а Кутин из ревности, что Ольга поцеловала Ивана в щеку за исполнение романса, стал вызывающе дерзить ему, Ольга предложила:
- Господа, давайте пойдем к реке и освежимся.
- А вот это хорошее предложение, - согласился доктор Пилевич.
- И романтичное, - поддержал его Перовский.
- Нет, я хочу с ним драться, здесь и сейчас, - заартачился унтер Кутин.
- Бросьте, Кутин! С чего это вы взъярились на меня, - спросил Иван, когда они отошли чуть дальше от компании.
- Нет, не брошу! – кипятился унтер. – Вы не достойны ее поцелуя, вы не ее поля ягода! И вы даже не из ее сословия! Вы всего лишь простой русский мужик. Так что, не ищите ее любви, не претендуйте на ее руку! Я ее родственник и я этого не позволю!
- А я и не претендую, господин Кутин, но если вы хотите драться  со мной на дуэли, то извольте, готов хоть сейчас! – ответил Иван, понимая, что все это лишь пьяная бравада, взъерошенного ревностью унтера.
- Нет, нет, нет, господа! – подошла и разняла их Ольга. - Что это тут, хотите устроить драку из-за меня? Так не пойдет, знайте - никаких дуэлей я не потерплю! Поняли?  А если уж вам и впрямь силы некуда девать, то вот вам река и два берега. Окунитесь в ее воды и успокойтесь, лишний жар-то  и пройдет.
- А можно даже и поплавать, понырять и посоревноваться, - заявил Пилевич. - Река не широкая, но вода прохладная. Туда и сюда – вот вам и дуэль. А кто первый приплывет, тот и победитель! А плавать-то вы хоть можете? – спросил он их.
- Конечно, - ответил Кутин.
- Ну, тогда и весла в руки, - поднял руку и указал на берег Пилевич.
Вооруженные этой идеей Кутин и Иван пошли к берегу и начали раздеваться. У Ивана вдруг пуговица оторвалась на панталонах.
- Возьмите мою булавку, - сказал доктор.
Иван и Кутин разделись и в панталонах зашли по пояс в воду. Затем, по команде доктора, кинулись  плыть к противоположному берегу. Вода была хоть и прохладная, но не очень, и плыть сначала было легко. Но каждый из пловцов старался победить, и прикладывал к этому все больше и больше своих сил, которые у неподготовленных пловцов быстро истощались. До того берега они еще доплыли, но назад плыть было уже нелегко  -  руки и ноги стали тяжелыми, как гири. Они уже не плыли, и не следили друг за другом, а старались  хоть как-то удержаться  на воде.  Иван просто перевернулся на спину, расслабился, вдохнул побольше воздуха, и, распластавшись в воде без движения, как надутый резиновый матрац, стал отдыхать, зная, что в холодной воде от чрезмерных усилий судорогой может  свести мышцы ног. Кутин же по молодости лет продолжал барахтаться  невдалеке в струях, не отпускающих его, речных вод. И вдруг резкая боль в ноге парализовала и скрючила его тело. Он лишь успел выдохнуть с криком:
- Тону! Помогите! – и, хватаясь за ногу, пошел ко дну.
Иван, услышав его крик, повернулся и поплыл ему на помощь. Так  как они были почти рядом, Иван успел вовремя и он  знал, от чего тонет Кутин – от судороги. Он быстро вытащил из своих панталон булавку, нырнул в воду и нашел там вслепую  тело Кутина. Тот еще был жив и барахтался в воде, держась за мышцу своей ноги. Иван, подплыв  и нащупав рукой его ногу, всадил со всей силы острие, подаренной ему Пилевичем булавки, в мышцу ноги унтера, стянутую судорогой, и тут же ее вытащил, а затем застегнул ею свои, спадающие с талии, панталоны. Кутин перестал барахтаться в воде, распрямился и всплыл  на поверхность вместе с Иваном.
- Благодарю тебя. Ты спас мне жизнь! – сказал Ивану, очухавшись и выплюнув изо рта воду.
Еще рано благодарить. Давай, ложись на  спину и расслабься, не двигай ногами. А я тебя постараюсь потихоньку транспортировать по воде к берегу, - сказал ему Иван.
Так они и добрались благополучно вдвоем до спасительного берега, где их уже ждал доктор и раздевшийся, и готовый плыть к ним на помощь, Ванюрка. Ольга с Перовскими на этих глупых соревнованиях не присутствовали, застеснявшись раздевающихся до полной наготы  мужчин. Они с Амалией оставались в стороне от событий, но видели их драматизм издалека и затем поспешили вместе со Станиславом на берег  к мужчинам.  А те, уже измотанные своим плаванием и довольные тем, что так хорошо все обошлось, лежали, отдыхая на берегу. 
Через несколько дней, когда Лопатин, жена его Ксения и Ольга отправлялись назад в Северохатинск после отдыха у отца в селе Малышовское, Иван поехал провожать их. За все это время, пока Лопатины находились  здесь, они уже успели сдружиться с  Иваном. В город на станцию ехали на двух повозках по Косогорийской дороге. Дмитрий, Ксения и Ольга ехали  на  одной подводе с Силантием Марковичем, в которую были  впряжены две резвые лошади, управляемые кучером Еремой, а Иван ехал следом, сопровождая их на легких дрожках.
У Кутина после перенесенного шока и наступившего бессилия в воде после купания, прошла вся геройская спесь и он вроде бы помирился с Иваном, хотя Ольгу ему уступать не желал. 
Ехали резво и весело, чуть подвыпив на дорогу. На Косогорийском спуске им встретился Иван Матвеевич Косаргин, тоже подвыпивший  и идущий с охоты с ружьем и двумя собаками -  неудавшийся купчишка из Калиничей, завидовавший Лопатину и ненавидевший его за то, что Силантий, якобы, разорил его торговлю в окрестных селах.
Увидев Лопатина и всю его веселую кавалькаду родственников, едущую в город, Косаргин остановился и крикнул, зверея от злости:
- Силантий, разбойник, ты все царствуешь, гуляешь. Разорил мое дело и веселишься!? Давай, давай….
 - Тебя-то разорил? – остановился Лопатин и выкрикнул, привстав с подводы. - Что ты бесишься, Матвеевич, сам не можешь, так хоть другим не мешай!
- Ах так! Вот я тебе сейчас устрою фейерверк с салютом, - крикнул Косаргин, поднял ружье и выстрелил два раза из обоих стволов.
Лошади Лопатиных, испугавшись, встали на дыбы и, разгорячившись, понесли по дороге прямо к обрыву. За ними кинулись еще и собаки Косаргина. Воздух взорвали визг, крики, лай и грохот  мчащейся телеги. Лошади, добежав до  обрыва, резко повернули и, зацепившись колесом за ствол высохшего и срубленного у края обрыва дерева, встали и сдали назад. Заднее колесо телеги повисло над обрывом. Телега наклонилась и  готова была уже лететь вниз от малейшего движения.
Иван подъехал на пролетке к телеге, выпрыгнул, схватил и оторвал от когда-то здесь находившейся ограды свисающую со столба жердь. Подсунул под ось телеги сзади и как рычагом с неимоверной силой начал давить на длинный рычаг жерди. Повозка остановилась и  перестала скользить. А когда с нее слезли все и начали помогать Ивану, подкладывая камни, она полностью стала на колеса, и Еремей за узды отвел испуганных лошадей подальше от обрыва.
Семья Лопатиных была спасена и они обнимали, и благодарили Ивана…. А, тем временем, перепуганный Косаргин, увидев, что он натворил, скрылся вместе с собаками с места событий от беды подальше и как можно быстрее….
Дмитрий Силантьевич отозвал Ивана немного в сторону и сказал:
- Ну, Иван Яковлевич, мы с вами подружились за это время, надумаете - приезжайте к нам в Северохатинск, будем очень вам рады! У нас там свое торговое дело и довольно успешное. А для вас всегда найдется работа. Кстати, у меня должность приказчика вакантна. Так что, подумайте….

Жизнь двора и последнее царское путешествие
 
 Это было самое благодатное время, время великого расцвета России. В сверкающем Санкт-Петербурге еще совсем недавно, в феврале этого года, бурно с особой пышностью отпраздновали трехсотлетие Дома Романовых. И все жили надеждами на стремительное укрепление державы и возрождение ее былой славы. Ведь многие верили в силу магических круглых дат. Но эта дата заканчивалась числом тринадцать: 1913 год – было над чем задуматься.  И в час торжественного благодарственного молебна, который служил в Казанском соборе Санкт-Петербурга, патриарх Антиохийский, почти каждый из присутствующих здесь хотел знать, находится ли в толпе верующих Григорий Распутин.
«Каждый стремился увидеть, заметить старца, - пишет в своих воспоминаниях  генерал Александр Спиридович,  - и тут же начинали обмениваться пересудами и сплетнями». Здесь же присутствовала до конца церемонии и венценосная царица Александра с тиарой на голове и с видом  ледяного презрения к окружающим. Она  во время службы стояла и не сводила глаз со своего девятилетнего сынишки – царевича Алексея, такого тщедушного и бледного, ведь он воплощал в себе  все будущее  ее династии, и за его хрупкое тельце  она тряслась  постоянно, и каждое мгновенье… 
Вообще-то все внимание общества в то время было приковано не к царю, а к царице и Распутину. Ходили разные слухи и сплетни об их интимной связи, и разного рода чепухе, но ничего подобного у них и в помине не было. Просто Распутин для царицы был ее советником, «человеком божьим», святым старцем, который творил чудеса и неизменно спасал ее сына от постоянных кровоизлияний, ушибов и царапин. Ведь мальчик болел врожденной  болезнью  - гемофилией, наследственной болезнью всего ее гессенского рода и любая царапина грозила ему не останавливающимся  кровотечением, а то и смертью.
Вот и сейчас, на службе, все с любопытством и интересом поглядывали на нее и ее детей, а ей было на всех наплевать. Они  были для нее толпой, безликой мужицкой массой, где-то там далеко, за пределами ее нужд, у подножья вершины, называемой царским троном.
Да, Распутин посещал их довольно часто во дворце, где его незаметно проводили через служебный вход в апартаменты и будуар царицы, где  он сидел и вел свои религиозные разговоры  с ними: с ней и ее душевной подругой Анной Вырубовой, и часто довольно продолжительные во второй половине дня.  Затем к ним часто присоединялся и сам Николай Второй, который приходил к царице после  государственных дел где-то к семи часам вечера. Днем Распутин почти ежедневно посещал Анну Вырубову, которая жила недалеко от  царского дворца и царица часто  встречалась с ним  там, у своей подруги, когда приходила к ней в гости. И там он очаровывал их своими наставлениями и святыми проповедями.  Без сомнения, Распутин был не обычный человек, он обладал гипнотическим взглядом и каким-то таинственным даром лечить болезни на расстоянии и даже предсказывать будущее.
Как-то он разговаривал с Анной Вырубовой  о западных странах, о научном прогрессе, о будущем и о русском «талантливом мужике». И говорил тогда  в начале двадцатого века, когда никто еще ничего не знал ни о космосе, ни о  космических кораблях, ни о путешествиях на другие планеты. А разговор зашел о Луне, как  о планете – ближайшем космическом спутнике Земли, о том смогут ли люди побывать на ней в скором будущем.
- Американцы будут на Луне раньше всех, но наш русский парень – Юрий, все равно будет первым в космосе. 
Бесспорно, Распутин обладал сверхчеловеческим даром воздействовать на людей и особенно на женщин. Уставившись на  какую-нибудь из них своим  гипнотическим взглядом  серых глаз, он мог безошибочно определить  все тайные  чувства и черты ее характера, проблемы, которые мучают в данный момент.  Поэтому он и мог неотразимо воздействовать на  любую из женщин, привораживая ее к себе.  К тому же, он обладал колоссальными сексуальными способностями, позволявшими ему без сна и отдыха всю ночь напролет  пить и иметь интимные связи с несколькими женщинами подряд. А Григорий был горазд на женщин. В  Санкт-Петербурге есть музей эротики и в нем главным историческим экспонатом  является детородный орган Распутина, в усохшем состоянии он равен 28,5 сантиметрам. Оскопили его в 1916 году в доме князя Юсупова, когда сам Феликс Юсупов заманил Распутина  в смертельную западню, ночную пирушку у себя дома, пообещав, что с ними будет  и его красавица жена,  которая  в это время  отдыхала  где-то за границей на курорте. И они вместе с Пуришкевичем убили его. Гришка сам плел интриги, сам похвалялся этим и сам попал в их сети. Все родственники царя – великие князья рода Романовых ненавидели  Распутина, ненавидел его и городской люд за его похабные оргии с девицами, и радовались, когда узнали, что он убит. А крестьяне, наоборот, жалели, что лишились такой поддержки у царя своего  мужицкого советника, каким являлся Григорий Распутин. 
Почему же Распутин вел себя так подчеркнуто нагло, не скрывая свои  похождения от глаз народа и высшего общества. На этот счет у него  были свои понятия очищения от земных грехов: нужно сначала испытать, то есть совершить этот грех, чтобы народ, видя, проклинал и бичевал тебя, а затем идти в святую обитель, каяться   и замаливать  все содеянное перед Господом Богом. Это была одна из  давних степеней юродства, так называемое половое юродство, которое использовалось некоторыми юродивыми еще в древней Руси. И царица это знала, она читала книги  об этих юродствах и поэтому не брала во внимание, и не верила  всему тому плохому, что ей говорили и доносили царю о Распутине. Главное для нее было то, что она нашла на земле себе своего советника, «святого старца», который успокаивал ее в тяжелые минуты и вылечивал от болезни ее сына, когда ему уже не помогали никакие придворные доктора. А Распутин, действительно, вел себя в светской жизни бесшабашно, никого не празднуя и никого не стесняясь, даже некоторые высокородные  дамы считали «честью» соединиться с распутным «старцем», чтобы получить хоть какую-то частицу его благодатного огня.
В время интимного разговора княгини Шаховской  с княгиней Стефанией Долгорукой, та призналась ей:
- На этой неделе были в бане с ним…
- С кем?
- С Григорием Ефимовичем, - ответила княгиня, - он сам обмазался глиной, глина ведь лечит, и меня обмазал горячей глиной, а потом в таком виде, в бане мы и соединились…
- Ну и как?
- Ах, душенька, это непередаваемые ощущения, - заверила ее подруга.
«Надо будет проверить, ведь я не была у него уже почитай целых два месяца», - подумала Шаховская и через два дня осуществила  свои намерения, а потом в своем  дневнике записала: «Четырнадцатое июля. Восхитительная ночь – Григорий обладал мною! До сих пор храню этот чудесный запах и тепло его тела. Удивительный,  дикий, неутомимый – взял меня страстно, силой, как волк волчицу и любил долго… время остановилось! Когда он творил было так хорошо, что потом всю ночь я провела без сна, а спать совсем не хотелось – легкость была необыкновенная, так бы и взлетела!».
Вот такие были отзывы о его фантастических достоинствах в кругу его почитательниц. Но это были лишь шалости Гришки Распутина, которые потом он замаливал  любовью, подаяниями и добротой к людям.
О Распутине царица слышала уже давно и мечтала иметь при себе такого «старца». Еще тогда в 1904 году, когда они всей семьей прибыли на Саровские торжества в таинственную пустынь.
- Есть в селе покровском под Тобольском благочестивый Григорий… Как Святому Серафиму, как Илье Пророку, дано ему затворять небо – и засуха падает на землю, пока не велит он раскрыться небесам  и пролить живительный дождь, - рассказывал о нем ректор Петербургской Духовной Академии отец Феофан почитателям  своим, великим князьям  Петру и Николаю Николаевичам. И уже черногорки, жены великих князей, передавали эту весть по дворам высшего общества  Санкт-Петербурга.
Григорий Распутин родился в селе  Покровском в Сибири в восьмидесяти километрах от Тобольска. Сын крестьянина Ефима Распутина – горького пьяницы, он тоже прославился распутной жизнью, как и его отец. Потом уехал в Тобольск, служил половым в гостинице и женился на служанке Прасковье, а она ему родила троих детей – сына и двух дочерей.
В последствии Григорий так описывает начало своей жизни:
«В пятнадцать лет в моем селе в летнюю пору, когда солнышко грело, а птицы пели свои райские песни, я мечтал о Боге… Душа моя рвалась вдаль… Не раз мечтая, я плакал и сам не знал, откуда слезы и зачем они… Так прошла моя юность. В каком-то созерцании, в каком-то сне… И потом, когда жизнь коснулась, дотронулась до меня, я бежал куда-нибудь в угол и тайно молился. Но удовлетворен не был я, на многое ответа не находил, и грустно было. И стал я попивать».
Пронизывающие душу слова великого обольстителя. Но до тридцати лет он был вором-конокрадом и блудодеем, который, как говорят, перепортил много девок на селе. Но вот, говорят же, неисповедимы пути Господни! Встретил он однажды, во время странствий, студента-семинариста, который и наставил своей беседой заблудшую душу Григория на путь истинный.  С тех пор и началось таинственное житие «старца» Григория.  Близкие же его только посмеивались над его внезапной святостью. Однажды во время молотьбы он  не выдержал этих  насмешек, воткнул лопату в ворох зерна и пошел по святым местам… Ходил больше года, вернулся домой, в хлеву выкопал  пещеру и молился там, не вылезая, две недели. А потом  опять пошел странствовать,  поклоняться святым местам.  Был и в Киеве, и в Саровской пустыни, и  на богомолье в Москве – и дальше по бесконечным российским городам  и весям.
А когда вернулся домой после долгих скитаний, стал другим человеком и, молясь в церкви, на глазах народа в усердии разбивал лоб об пол. С того времени он и  начал пророчествовать и исцелять.  Потом часто рассказывал своим знакомым, что увидел он во время ночного бдения и молитвы видение: явилась к нему Богородица и сказала так:
- Иди, Григорий,  в Санкт-Петербург к царю – ты им нужен!
И он  пошел спасать одного единственного отпрыска царя Николая, наследника его престола – Алексея.
Царица до сих пор помнит ту первую встречу с Распутиным. Поздний вечер. Они  играют с Аней Вырубовой на фортепиано Бетховена в четыре руки. Около двенадцати неслышно в полуосвещенную комнату входит Распутин. Они сидят спиной к двери.
- Не чувствуешь ли, Сана, что происходит? – говорит Аня, медленно поворачивая  голову.
- Да, чувствую, - почти испуганно отвечает царица тоже поворачиваясь за ней вслед. И тут она увидела в дверях, словно видение: неясную фигуру мужика в сапогах и с бородой. Испугалась и забилась в истерике. Гришка подошел в ней, прижал измученную  терзаниями женщину к своей груди, тихо погладил ее по  голове и сказал:
- Не бойся, матушка, Христос с тобой.
И все… После этого он стал вхож в ее дворец, как самый близкий ей человек. У Александры был дневник – темно-синяя тетрадь, в которую она записывала все свои впечатления. И на обороте обложки тетради, рядом с изящным почерком Александры стоят каракули Распутина без знаков препинания: «Здесь мой покой славы источник во свете свет подарок моей сердечной маме Григорий…».
Он называл ее «мамой», царица – мать земли русской, а «папа» - в его разумении был царь Николай Второй.
Этот «подарок сердечной маме» царица возьмет потом в ссылку с собой в семнадцатом в Тобольск и Екатеринбург. И будет их перечитывать до дня своей  гибели.
«Кто занят собою, тот дурак и мучитель Света, у нас вообще министры заняты собой, - ой, не надо! Родина – широка, надо дать ей простор работы, но не левым и не правым, левые – глупы, а  правые – дураки. Почему? Да потому, что палкой научить хотят. Уже я прожил пятьдесят лет, шестой десяток наступает и могу сказать: кто думает, что он научен и научился, правду говорят мудрецы,  тот  - дурак».
«Матерь Божья умна была, а никогда о себе не написала. Но жизнь ее известна духу нашему».
«Никогда не бойся выпускать узников, возрождать грешников к праведной жизни. Узник через их страдания… выше нас становится перед лицом Божьим».
«Люби рай, он от любви, куда дух – там и мы.  Любите облака – там мы живем». Такими записями проповедей Распутина пестрела тетрадь царицы Александры. Подобными высказываниями великих  христианских истин он врачевал ей душу. Она очищалась с ним от суеты и терзавших ее сомнений и от вечного страха о здоровье своего сына. Знаток религиозных книг, Распутин,  стал для нее тем желанным «Старцем», о котором она мечтала еще в Саровской пустыне, в 1904 году, воскресшим Серафимом Саровским.
Первое время, являясь во дворец, Распутин был кроток и светел. А уже когда вошел в роль «старца» - он становился то фамильярен, то свиреп, то насмешлив и грозен в разговорах с царской четой. Все естественно и никакой фальши и позы.
Ну, а о самой силе его чудотворств и говорить нечего – она непререкаема. Он просто спасал ее сына. Ему даже не надо было находиться рядом с ее Алексеем. Он лечил его даже по телефону и телеграфу.
Однажды она позвонила из Царского Села на квартиру Распутина, что, мол, мальчик страдает, не спит, у него болит ухо.
- Давай-ка ему трубку! – обращается Распутин по телефону к царице. И затем уже совсем ласково к подошедшему к телефону мальчику:
- Что, Алешенька, полуночничаешь? Ничего не болит, ушко у тебя уже не болит, говорю я тебе. Спи.
А через пятнадцать минут, она радостно позвонила из Царского: ухо не болит, Алешенька спит.
А в прошедшем уже 1912 году в Спале, в Западной резиденции царя на Литовской земле, где они часто отдыхали всей семьей в лесах, на берегу озера, мальчик упал, получил ушиб и внутреннее кровоизлияние в пах. Наследник умирал – у него образовалась опухоль и пошло заражение крови. Знаменитые врачи только печально качали головами: страшный финал неизбежен.
Но Александра, с измученным ночными недосыпаниями лицом, торжественно  показывает им распутинскую телеграмму: «Бог воззрел на твои слезы и внял твоим молитвам. Не печалься, сын твой будет  жить». И мальчик вскоре быстро выздоровел.
То же происходило и потом, в последующие годы. В начале 1915 года Аня Вырубова получила тяжелые увечья при крушении пассажирского поезда, когда ехала от императрицы в Питер из Царского Села. Ее вытащили буквально полумертвую из-под развалин искореженных и перевернутых железнодорожных вагонов.
«Помню, - писала она, - как меня пронесли через толпу народа в Царском, и я увидела императрицу и всех великих княжон в слезах. Меня принесли в санитарный автомобиль и императрица, вскочив в него и присев на пол, держала мою голову на коленях, а я шептала ей, что умираю».
Да, подруга царицы была уже на грани смерти. Но вот позвали «старца». Распутин подходит к Анне… Стоит над кроватью, глаза лезут у него из орбит от страшного напряжения, и затем вдруг шепчет ей ласково: «Аннушка, проснись, поглядь на меня». И она открывает глаза…
Для Александры Распутин стал спасителем, а для Николая он был еще и гласом народа. Конечно, царь знал о беспутстве Григория и, в отличие от Александры,  не питал к нему таких как она мистических убеждений, но он принимал все  беспутства Распутина, как беспутства реального народа. А он хотел быть любимым народом. Царь «свой в доску», понятный и близкий для мужика – вот какой была главная мечта царя Николая. В разговоре с министром своего двора, графом Фредериксом, он объяснял ему насчет Распутина:
- Это лишь только простой русский человек – очень религиозный и верующий, - говорил Николай. – И императрице он нравится этой своей искренностью, она верит в силу его молитв за нашу семью и Алексея, но ведь это наше, совершенно частное, дело. Удивительно, как люди любят вмешиваться во все, что их не касается.
Но общество вмешивалось. С ужасом рассказывали знакомые и близкие ко двору люди об удивительном ритуале, ставшем обычным  русском дворце: сибирский мужик целует руку у царя и царицы, а потом уже и они: самодержец и царица – целуют заскорузлую руку мужика. А ведь в этом было что-то евангельское:  Христос омыл ноги своим ученикам… И вот они, повелители всей Российской империи, смерено целовали руку сибирскому мужику.
Да, царская семья Николая Второго вела странный образ жизни. Уже с 1904 года, со дня рождения наследника Алексея, они затворяются в Царском Селе, а летом уезжают куда-нибудь подальше от столицы, оберегая тайну болезни наследника. Царская чета не дает больших балов и редко видится с многочисленными родственниками.  И мало кто знал правду о подлинной жизни.
Старшие дочери Николая – Ольга и Татьяна всегда были вместе, рядом. Ольга – блондинка со слегка вздернутым носиком, очаровательна и порывиста. Татьяна – более сосредоточена, менее непосредственна и менее одарена прелестями и талантами, но искупает этот недостаток ровностью характера. Она – это мать. Сероглазая красавица и проводник всех решений матери. Сестрички называют ее «гувернер».
А две младших дочери Александры и Николая тоже неразлучная пара – обе веселые. Чуть полноватая:  «широкая кость»  в деда  Мария – русская красавица, и добродушная Анастасия… За постоянную готовность  всем услужить сестры зовут ее «наш добрый толстый тютька  и еще  ее зовут «шибздик»,  то есть маленькая.
Они не очень любят учиться. Они спят в больших детских комнатах на походных кроватях почти без подушек по двое в комнате. И эти  же походные кровати они возьмут с собой потом в семнадцатом году в ссылку в Сибирь: Тобольск и Екатеринбург.  На этих  же кроватях  будут спать в ту последнюю ночь и их убийцы.
Блистательные балы, великолепная  и шумная жизнь высшего  света – как мало этого всего было в жизни этих царственных  девушек России. Но зато летом на яхте «Штандарт» они всей семьей выезжали в море, высаживались  где-нибудь  на далеком моле. Или во время путешествий и езды они рассаживались в открытых экипажах в белых  шляпах и длинных белых платьях, и ехали вереницей куда-нибудь: в путешествие, в церковь, на парад или на праздник… А потом свершилась эта радость, мечта их матери.  В Крыму на месте старого  несчастливого дворца, где скончался в 1894 году их дед император Александр Третий, где чуть не умер от тифа их отец, Николай Второй,  воздвигли это чудо: прекрасный белый дворец в итальянском стиле, где за окнами тихо  вдали плескалось южное синее море.
Они долго потом в ссылке в Сибири, будут вспоминать этот ушедший в прошлое Ливадийский  рай. В Ливадии  они много фотографируются со своими любимыми собачками: спаниелем Джоем,  любимцем Алексея  и Кингс-Чарльзом  - малюсенькой собачкой, которую подарил княжне Анастасии в госпитале раненный офицер. Собачка была настолько миниатюрна, что  ее можно было носить даже в муфте. Потом, как рассказывал  сын начальника охраны одного из  участников расстрела царской семьи чекиста Медведева, тело этой маленькой собачки выпало из рукава  костюма одной из великих княжон… Вот так и закончилась их короткая светлая юная жизнь. Но это произошло потом, в ночь на семнадцатое  июля 1918 года в Екатеринбурге.
А пока они, еще царствующие, молодые и великолепные мечтали, надеялись, любили и жили.  Торжества по случаю празднования трехсотлетия  Дома Романовых не ограничились  двумя столицами разгулявшейся России. С наступлением весны, не смотря на хандру и болезни царицы и Алексея, царь решил отправиться в увеселительную поездку по знаменитым местам  средней части России.
И вот восемнадцатого мая  царская семья отбыла из Царского села  и направилась через Москву во Владимир, а оттуда на автомобиле в Суздаль и далее -  в круиз на пароходе из Нижнего Новгорода по Волге  на север:  в Кострому и Ярославль. На окраинах городов  по дорогам, которыми следовал государь с семьей стоял народ и были расставлены торговые палатки. В одной из них на окраине  Нижнего Новгорода торговал и Иван Жигунов, к тому времени служивший еще у купца Крылова. К нему как раз в это время пожаловал земляк с Вятки, знакомый ему с детства, знахарь дед Захар.  Они просто  встретились нечаянно: дед Захар шел на богомолье к святым местам и, узнав друг друга,  они стояли и разговаривали о том, что нового произошло у них там, в Калиничах  и на Малышовщине. Иван в своей палатке торговал экзотическими продуктами: бананами, ананасами, апельсинами и кокосами, а также соками, печеньем и сладостями…
Вдруг поблизости закричали стоявшие неподалеку мужики:
- Государь едет!
И все повскакивали, выбежали из палаток на улицу и начали махать руками, приветствуя императора. Но машина царя остановилась у палатки Ивана и из нее, встревожено разговаривая, вышли царь, его жена и их дочери, а следом слуга вынес и наследника, у которого то ли от жары, то ли еще от чего-то  по дороге сюда пошла  кровь носом. Он лежал на руках у слуги, головой навзничь, прикрывая нос платком. Распутина, который так легко и быстро мог останавливать любое кровотечение у Алексея, естественно, с ними не было и поэтому они решили немедленно остановиться и укрыться от жары в какой-нибудь более-менее подходящей им просторной палатке. А так как в палатке Ивана продавались еще и соки, бананы и сладости, то это все и привлекло внимание царской семьи.
Видя, что к ним в палатку направляются царь с царицей, Иван выскочил к ним навстречу и, кланяясь, произнес:
- Ваше Величество, прошу пожаловать к нам…
Император подошел к нему и поздоровался:
- Хорошо, голубчик, мы как раз к вам и направляемся, - произнес он, останавливаясь и глядя пристально на Ивана. – Но у нас тут случилось несчастье – у сына пошла кровь носом, и нам нужно на время уединиться и дать ему отдых.
- Ваше Величество, в нашей палатке вы все это найдете, к тому же, мы можем помочь и вашему сыну. У нас в палатке сидит мой земляк, вятский знахарь дед Захарий. Он быстро справится с таким кровотечением, - сказал Иван императору.
- Тогда давай, дружище, веди скорей нас к твоему вятскому  знахарю, - сказал, повеселев, Николай.
Иван с готовностью принялся исполнять желание своего царя.  Он был ошеломлен этой необыкновенной встречей и разговором с самим императором всея Руси. Иван впервые воочию видел так близко своего Высокого гостя. Царь был симпатичен и вежлив, несмотря на сложившиеся неприятные обстоятельства, связанные со здоровьем наследника.
Он был невысокого роста, гармонично сложен, в белоснежном кителе и фуражке, с пышными рыжеватыми усами и  светлой ухоженной бородой. Но больше всего Ивана поразили его большие серые, глядящие куда-то в пространство, чуть голубоватые глаза: в них была какая-то неосуществленная мечта или затаившаяся грусть. И говорил он как-то не по-царски: неспешно и ласково, как бы прося…
Иван остановился перед входом:
- Ваше Величество, позвольте дать указание прислуге.
Царь согласно кивнул и Иван, заскочив в палатку, крикнул своим помощникам, чтобы они быстренько прибрали и приготовили для царственной семьи столы и стулья, принесли напитки и угощения, а сам, увидев Захара, обратился к нему с просьбой помочь страждущему царскому мальчику. Захарий с удовольствием согласился. И уже в следующую минуту, как гостеприимный хозяин, Иван выбежал из шатра и пригласил царя и все его семейство войти внутрь.  Войдя в шатер и увидев Захария, царь подошел и обратился к нему со словами:
- Здравствуй, достопочтенный старец! Говорят, ты идешь к святым местам и можешь лечить людей?
- Да, Ваше Величество, так оно и есть на самом деле, - ответил Захар.
- А как тебя зовут и откуда ты родом, отец? – спросил царь.
- Мы вятские, ваше Величество, с Малышовщины, а зовут меня  Захарий, - ответил, кланяясь, старик.
- Тогда не откажи в помощи и нам, мил человек, помоги остановить кровотечение у моего сына…
- Это мы можем, Ваше Величество, - сказал Захар. - Покажите мне вашего сына, государь.
Николай обернулся и позвал движением пальца гувернера, держащего на руках страдающего мальчика.
Захар посмотрел на него, наклонился и стал нашептывать тихо и таинственно слова заговора: «Бежал теленочек по мосточку, рвал зеленые с веток листочки, поранил свой носик, от горя лег разом, а кровь тихо капает, капает наземь. Не плачь, Алешенька, на ноги встань, а кровь – отступися и течь перестань!».
А затем дед оглядел столешню стола и нашел срез засохшего и отполированного сучка и, обводя его средним пальцем правой руки три раза, уверенно произнес:
- Как этот сучок засох  и соки не тянет, так и твоя болячка усохнет, болеть перестанет.
В заключение он сделал эти же круговые движения пальцем над носом наследника.
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, - заключил он свою процедуру. И произошло чудо. Уже через несколько минут царевич ожил, кровь остановилась и он стал выздоравливать.
Радости царицы и сестер Алексея не было предела. Они смотрели на  Захария, как на  кудесника или святого пророка.
А тем временем император, поверив в способности и божественный дар Захария, сказал ему словами пушкинского Вещего Олега:
- Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?
- Не знаю, Ваше Величество,  - ответил Захар. – Знаю только одно: вам следует опасаться лет и дней, оканчивающихся на семерку. Кроме того,  существуют шестилетние периоды с противоположным знаком счастливости, то есть: если в вашей жизни был счастливый  этот 1913 год, то через шесть лет (-1год) у вас  будет год несчастливый. А после того, как человек достигает исполнения своей мечты, или не достигает и уже теряет интерес к творчеству, живет, как бы по инерции, он попадает под губительное влияние Владыки смерти – периода лет с цифрой 18 или (1+8=9) - числа магов. А если рассмотреть еще повнимательней число 18, так называемое «Число зверя», то есть число 18, состоящее из трех шестерок: 6+6+6=18, то это число и является конечным числом, после которого люди и уходят в мир иной. Человек, при его  регрессии и разочаровании, и неспособности создать себе новую мечту, к которой он мог бы  стремиться и продолжать свой жизненный путь, останавливается и прекращает развиваться. А ведь только развитие является основной чертой нашей жизни и всего сущего.  Вот и загляните в свою душу, Ваше величество, определите этот критический год, прибавьте к нему число шесть (-1 год) или 18 (-1 год)  и вы получите ответ на главный вопрос вашей жизни…
Николай задумался и определил в уме этот год, после которого он потерял интерес к творчеству – 1900 год… 1905 несчастливый год – расстрел  шедшего к нему с хоругвями народа и потеря своей мечты: стать царем, близким к народу, 1900+18 (число зверя). «Значит, мне осталось еще пять лет…».
«Это неправда, кудесник, любимец богов, этого не может быть!» – возразил в уме император числовым выкладкам Захария, но вслух ему ничего не сказал.
Через два часа, отдохнув и  восстановив былую бодрость, царь и его семья покинули гостеприимную палатку Ивана Жигунова  на окраине Нижнего Новгорода. На прощание император подарил по червонцу Ивану и Вещему Захару. А потом, спохватившись, повернулся к Ивану и сказал:
- Я так и не узнал как твое имя, добрый человек?
- Мы вятские, Ваше Величество,  люди хватские, семеро не боимся одного, - ответил присказкой Иван. – А зовут меня Иван Жигунов.
- Ну, прощай, Иван Жигунов, будь здоров. И никому не рассказывай о том, что мы тут говорили и делали в твоей палатке.
Царь с семьей сел в машину, махнул всем на прощание рукой и необычный кортеж  из нескольких автомашин, в которых сидели высочайшие особы, тронулся дальше в свой развлекательный путь… И Иван, и его царственные гости еще не знали, что уже через некоторое время судьба сведет их еще несколько раз. Но это будут  уже не радостные, а трагические дни их жизни…
После встречи они вернутся в свои родные привычные места: Жигунов оставит свою работу у купца Крылова и уедет  к себе на родину в Малышовщину, царь вернется после путешествия в Петербург, а колесо судьбы каждого из них начнет новый виток.

Накануне Великого перелома

 Отшумели над Вяткой июльские грозовые дожди, отзвенели колоколами трех Спасов яблоневый август и в теплой тишине над полями куда-то уплыло беззаботное «бабье лето». А когда закончились  на селе основные крестьянские работы: уборка зерновых, покос и заготовка на зиму сена и дров, Иван решил отправиться, как и раньше, к новым неизведанным берегам жизни – поискать счастья в другом краю, на службе у купца Лопатина в городе Северохатинске. Тем более, что и Ольга звала приехать к ним в город, когда уезжали из Большой Малышовщины.
Собрав свой нехитрый холостяцкий багаж, состоящий из двух костюмов и нескольких брюк и рубашек, Иван упаковал это все в чемодан, попрощался с отцом и братьями, и отправился на попутных с селянами в Вятку, оттуда через Нижний Новгород за четыре дня добрался до самого Северохатинска. Там у него жили родственники: тетушка Дарья Филипповна с мужем и  двоюродные братья, его ровесники.
Приехав в город, он отыскал нужную улицу и нагрянул к ним в дом прямо с вокзала, нежданно-негаданно. Войдя в дверь, и увидев тетю, вопросительно уставившуюся на него, Иван сказал, улыбаясь:
- Извините, пожалуйста, это дом Рогожиных?
И получив утвердительный ответ, сказал:
- Здравствуйте, Дарья Филипповна! Это я, ваш племянник, Иван Жигунов с Вятки. Вы меня не узнали?
Услышав его имя и фамилию, тетушка искренне обрадовалась.
- Иван, племянничек! Приехал…
А братья  его не знали и поэтому стояли в нерешительности, молча рассматривая своего нового появившегося родственничка…
- Ах, Иванушка, каким ты стал статным, красивым мужчиной, просто загляденье. Дай я тебя расцелую. Я ведь когда давно у вас гостила, ты был еще совсем маленьким. Наверное не помнишь меня, свою тетку?  - спрашивала она, целуя Ивана в щеку.
-  Гаврюша, Василий! Знакомьтесь с двоюродным братом.
И мужчины, наконец-то получившие право голоса, начали улыбаться, знакомиться и жать Ивану руку.
Антон Афанасьевич, муж Дарьи – заядлый охотник и весельчак, компанейский человек, любитель выпить и поговорить, тут же побежал в соседнюю лавку за водкой. А тем временем, Иван остался в гостеприимной компании тетушки и двоюродных братьев. Пока дядя Антон отсутствовал, тетушка Дарья успела познакомить Ивана со всеми последними новостями города Северохатинска. Она была добрая и щедрая на разговор женщина, а приезд племянника стал для нее как радостное и непередаваемое событие, которое волнует и рассеивает скучную,  по тем временам, и ненасыщенную событиями жизнь уездных городков России.
Наконец пришел Антон Афанасьевич с водкой, и Дарья Филипповна стала накрывать на стол, и приглашать всех выпить и отобедать  в честь приехавшего к ним из Вятки «дорого гостя».
Когда сели за стол и выпили по рюмке, все стали близкими, давно знакомыми друг другу людьми и разговор потек  сам собой. Иван  стал рассказывать о том, где и в каких городах побывал он за это время, и что видел.  Как служил у купца Крылова и чуть не женился на его дочке, а потом, уже захмелев изрядно, рассказал и о том, как неожиданно встретился в Нижнем Новгороде  с царем и царицей, которые остановились отдохнуть на несколько минут всей семьей у него в торговой палатке. 
Тетушка от удивления даже вскрикнула:
- Ой, Ивашка, да неужто ты с самим царем разговаривал?
- Да, Дарья Филипповна, представьте, также как сейчас разговариваю с вами.
- И о чем же он тебя спрашивал? – стала допытываться тетя.
- А так, просто, о разном: откуда родом, как живется. Они тогда к нам ненадолго в палатку заскочили по неотложному случаю. Сынок у них немного в дороге захворал, а ехали они в какой-то круиз по приволжским городам России. Вот так и встретились. А у меня как раз в то время дед Захар, наш вятский знахарь, находился. Вот он и помог царевичу стать на ноги. А царь нам потом, когда уезжал, каждому по червонцу вручил и поблагодарил за услугу…
- Ха-ха-ха… Да ну тебя, Иван! – рассмеялся Антон Афанасьевич, - Прямо как в той сказке: сначала дал, а потом рассердился и послал к «черту на кулички» сюда к нам… Хватит нам байки-то рассказывать. Бери лучше рюмку, и давай выпьем.
Они чокнулись, выпили, Антон Афанасьевич аж крякнул от удовольствия, а потом подсел еще ближе к Ивану, положил ему руку на плечо и, улыбаясь, сказал:
- А теперь, по-честному расскажи, зачем ты сюда приехал, в нашу глубинку-то? Ты что, неужто революционер? Скрываешься от охранки? Никогда не поверю, чтоб из Москвы, из Нижнего Новгорода, из самого центра все бросить и сюда прикатить…
- Да нет, Антон Афанасьевич, никакой я не революционер, - рассмеялся Иван, - здесь совсем другая история вышла. Этим летом в наше село приехал купец Лопатин с семьей к своему отцу просто так – отдохнуть. А мы как раз с братом Ванюркой помогали его отцу сено заготавливать. Вот там, на сенокосе, я и познакомился с Лопатиным, разговорились. Он как узнал, что я у  Крылова служил, и пригласил меня сюда к себе в Северохатинск – работать.
- А-а-а! Вот оно что, тогда понятно, - сиронизировал Антон Афанасьевич.  – Лопатин мужик хороший, богатый, я его знаю. Правда сына у него нет, некому помогать, а вот дочка есть  - красивая и на выданье…  Так что, Иван, поразмысли, у тебя есть шанс стать его родственником.
- Антон Афанасьевич, что вы такое говорите, у меня и в мыслях такого нет, просто мы с ним подружились, и с дочерью его. Но чтобы иметь виды какие-нибудь…стать его зятем…об этом я и не думал, - запротестовал Иван.
- Эх, Иван, Иван, – засмеялся Иван Афанасьевич, - ты-то не думал, а купец смекнул. У них глаз насчет этого наметан. Раз он тебя пригласил к себе работать, значит, ты ему приглянулся и как толковый работник, и как будущий зятек, а тут еще дочка красивая… В общем, я твой выбор одобряю. Ты молодец, Иван, давай, действуй!
- Да мне еще надо устроиться, квартиру найти, пожить, присмотреться, а вы так говорите, как будто уже все случилось, - упрямился Иван.
- Ничего, все наладится, - настаивал Антон Афанасьевич. - Пока поживешь у нас, устроишься, а потом видно будет. Так ведь, Дарья Филипповна? - обратился он к своей жене.
- Что тут говорить, конечно, пусть живет. И нам будет веселей, и ему дешевле обойдется. Так что, племянничек, оставайся жить здесь, у нас. В нашем доме места  хватит.  Найдется и тебе свободная комнатка. Гаврюшина как раз тебе и подойдет. А харчеваться будешь вместе с нами.
- Ну, тетушка и дядя Антон, спасибо вам большое. Вы меня так обрадовали, прямо половину груза сняли с моих плеч, - расчувствовался Иван.
- Вот и хорошо, и оставайся у нас, - приговаривала, довольная таким решением дел, его тетя.
Имея свою мастерскую по ремонту повозок, телег и карет, Антон Афанасьевич получал довольно неплохие дивиденды от этого нелегкого труда, но вместе с сыновьями и другим наемным работником, он вполне справлялся, и даже преуспевал в своем деле. Поэтому жил в полном достатке и был известен в зажиточных кругах города Северохатинска, дружил с торговым людом и слыл непревзойденным охотником среди любителей этого общества.  Знал хорошо он и купца Лопатина, и поэтому сразу же рассказал Ивану  все о его предполагаемых доходах, о семье и слухах о его дочери…
На следующее утро Иван пошел в парикмахерскую и, приведя себя в порядок, направился к Лопатиным. Он был молод, силен и красив, в новейшем столичном костюмчике, в белоснежной рубашке с манишками, с красивыми усами, при шляпе и с тростью; выглядел очень элегантно и привлекательно. И поэтому,  когда явился к Лопатиным, всех буквально очаровал. Ведь сказано: везде встречают по одежке, а провожают по уму.
Первой увидела Ивана Ксения Кондратьевна, еще совсем молодая, пышная и привлекательная родительница Ольги.
- Ой, кого я вижу! Иван Яковлевич!  Какими ветрами вас к нам занесло? С чем к нам пожаловали? – воскликнула она, увидев Жигунова. – А выглядите как прекрасно, влюбиться можно. Проходите, проходите, пожалуйста, - говорила она радостно, подходя к нему и приглашая его внутрь комнаты.
- Ксения Кондратьевна, так ведь у меня здесь родственники живут. Вот я и приехал повидать их, укрепить, так сказать, наши далекие родственные связи. А к тому же и Ольгу Дмитриевну, и вас повидать захотелось, - польстил он ей с улыбкой.
- Ну, спасибо, Иван Яковлевич, дорогой, спасибо. Мы вам очень рады.  А вы к нам как, надолго или так, проездом? – задавала она ему вопросы. - Может у нас вам понравится… Тогда и оставайтесь. Вот я сейчас Ольгу позову, она увидит – обрадуется.
- Оля! Ольга Дмитриевна! Иди сюда,  доченька, скорее, посмотри, кто к нам приехал, - крикнула она, громко вызывая Ольгу.
- Да, мама, иду! – послышался милый голосок Ольги и она, выпорхнув из дверей своей  комнатки как птичка, готовая вылететь на волю, остановилась и застыла, увидев Ивана…
- Иван Яковлевич! Вы ли это?… Просто не верится, - воскликнула она, радостно всплеснув руками.
- Как видите, Ольга Дмитриевна.  Это я, собственной персоной пожаловал к вам.
- Да, вижу. Вы молодец, Иван,  что к нам пожаловали. Я уже о вас соскучилась… Вчера с папа; сидели за ужином и вспоминали прошедшее лето, встречу с вами, гуляние у реки.  А я вспомнила наш сенокос… Прелесть! Рай! Как было там хорошо! Помните: мы с вами вдвоем сидим на пригорке, вокруг цветы, простор, река и синее небо… И вы читаете мне стихи Есенина: «Выткался над озером алый цвет зари, на бору со звонами стонут глухари». Боже, какая красота! Скажите, ну почему все хорошее так быстро кончается.
- Ну, нет, не скажите, Ольга Дмитриевна.  Вот вы вчера обо мне подумали, а я сегодня уже тут как тут. Разве это плохо? Нет ведь, значит, все хорошее, что было тогда, все еще как бы продолжается, - улыбнулся, Иван, целуя ее руку.
- Вы волшебник, Иван Яковлевич,  и обольститель, - засмеялась Ольга. –  Вы так умеете делать женщинам приятное… Наверное, у вас их было очень много?
- Нет, Ольга Дмитриевна, как раз наоборот. До встречи с вами у меня никого не было…
- Ах, обманщик, Иван Яковлевич, обманщик! – погрозила ему Ольга насмешливо пальчиком. – А московская  купчиха? Вы что, забыли? Вы же сами мне о ней рассказывали  там, на сенокосе у реки.
- А-а-а… - растянул, усмехаясь, Иван. – Это ведь было в Москве и давно,  а здесь, Ольга Дмитриевна, я как вас увижу, так сразу всех женщин забываю.
- А это уже хорошо и я этому рада. И нашей встрече тоже рада, дорогой наш Иван Яковлевич, - сказала Ольга, порозовев от счастья.
-  Оля, зови гостя к столу, сейчас придет Дмитрий Силантьевич - будем вместе обедать, он обрадуется, - сказала Ксения., подходя и прерывая их милую болтовню.
- Ну, что ж, прошу вас к столу, Иван Яковлевич. Папа будет очень рад этой встрече, как и мы все, - пригласила Ольга Ивана.
И действительно через несколько минут  домой на обед пришел и Дмитрий Силантьевич. С порога он бодро крикнул Ксении:
- Мать, давай скорей накрывай на стол - будем обедать, я что-то проголодался!
- Дмитрий, ты погоди, посмотри, кто к нам в гости приехал! – ответила, улыбаясь, Ксения.
- А ну-ка, ну-ка, кто к нам приехал? Покажите мне его!
И Дмитрий, сняв верхнюю одежду в прихожей, поспешил в столовую. Увидев Ивана, он искренне обрадовался.
- Ох ты, Иван! Вот это гость! – распростер он радостно объятия. – Не ждал и не гадал, что так быстро встретимся.  Ну давай, рассказывай, как  доехал, какие новости привез с родины и из центра России.
- Да какие там новости, Дмитрий Силантьевич… Доехал я нормально, без особых приключений. Силантий Маркович привет вам передавал – всем. Велел сказать, чтоб не беспокоились: у них пока все хорошо, они живы здоровы. Вот так в общем и все, если коротко, - сказал Иван.
- Ну, а ты-то сам как? Не забыл наш разговор? Приехал к нам работать или как?  А-то у меня тут дел невпроворот,  один не управляюсь. Мне нужен хороший толковый помощник, на которого я бы мог положиться…
- Мужчины! Давайте, садитесь за стол! Хватит вам о делах говорить, потом наговоритесь, а то ведь обед стынет, - стала приглашать их к столу Ксения. – Сначала покушайте, а за столом и поговорите.
- Да, да, Ксения, правильно. Давай, Яковлевич, сначала пообедаем, но я все же надеюсь на твой положительный ответ, - продолжил Лопатин.
- Иван Яковлевич, оставайтесь здесь, с нами! Разве у нас вам не нравится? – воскликнула Ольга, услышав их разговор.
- Ну что вы, Ольга Дмитриевна, как же это, не нравится, наоборот – очень нравится, - ответил Иван. И уже, продолжая прерванный разговор с Лопатиным, сказал:
- Вообще-то я согласен служить у вас, Дмитрий Силантьевич.
Лопатин посмотрел на него пристально и усмехнулся:
- Иван, что это значит, служить? Гляньте на него! Что я царь какой или султан турецкий? Я тебя приглашаю работать со мной, стать моим соратником в делах, а не слугой… Ну ладно – давай пять, а потом и об остальном договоримся. И, знаешь,  я рад, что ты согласился работать у меня. Завтра, давай, и выходи. Молодец, Иван, славный ты парень. Я таких людей люблю. Пошли к столу, «тяпнем» по рюмочке за наш союз, - весело хлопнул по плечу Ивана Лопатин.
Он был доволен тем, что Иван останется и будет работать у него. А там, глядишь, может, и родственником станет, – думал он.  - Такой человек мне позарез нужен. А Ольга у меня – красивая, так что, если постарается, то окрутит и влюбит в себя, кого хочешь…   
Так и остался жить, и служить в Северохатинске у Лопатиных Иван Жигунов, молодой парень, непоседливый и быстрый на подъем, как перелетная птица.
А Ольга была и впрямь молода и красива. И к тому же сама неравнодушна к Ивану, и поэтому вскоре после его поступления на работу к Лопатину они начали часто встречаться, и Иван  стал завсегдатаем их дома. Все бы хорошо, но у Ивана в этом городе оказался серьезный соперник – унтер Пулин, который здесь,  в Северохатинске,   совсем недавно получил это первое офицерское звание. Он был влюблен в Ольгу и часто бывал у них дома. Это соперничество между ними вылилось вскоре в чистую неприязнь Пулина к Ивану, так как унтер был скуп, задирист, завистлив,  имел виды на Ольгу и ее богатое наследство от отца. Но впервые познакомились Пулин с Иваном  совсем в другом месте.
Первое время, после приезда в Северохатинск, Иван, как обычно от нечего делать, ходил много по городу, знакомясь с его достопримечательностями, и как-то раз зашел сфотографироваться в фотосалон  Могилевцева, который находился на углу Областной  и Казначейской улиц, напротив Волго-Камского банка. Там он и встретился с Пулиным, который также решил запечатлеть себя в этом же салоне.
Увидев несколько человек, сидящих в зале и ждущих своей очереди, Иван подошел к крайнему – военному, унтеру по званию и поинтересовался:
- Извините, господин военный, вы будете крайним на фотографию?
- Совершенно точно, - сказал военный,  - окидывая оценивающим взглядом безупречно одетую фигуру Ивана в новом столичном костюме. - Присаживайтесь рядом на стул. Впереди нас еще два человека.
- Благодарю вас, я так и сделаю, потому что изрядно устал, шатаясь по городу, - ответил Иван.
- А вы, я вижу, недавно к нам в город приехали? – заметил военный и, слегка приподнявшись, отрекомендовался: - Унтер офицер Пулин! Степан Романович.
- Иван Яковлевич Жигунов! Служу приказчиком у Лопатиных, - ответил с поклоном ему Иван. – Я действительно в вашем городе впервые, поэтому и спешу скорей сфотографироваться.
Услышав фамилию Лопатина, унтер сразу же начал проявлять большой интерес к Ивану:
- Как же, как же, извините, Иван Яковлевич, я друг Лопатиных, а также знаком с Ольгой Дмитриевной и готов, если хотите, составить вам компанию для ознакомления с нашим городом. Вот только сфотографируемся и можно отправляться.
- Это было бы замечательно,  господин унтер. Тем более, что у меня здесь фактически нет ни друзей, ни знакомых, - обрадовался Иван. - А как вы считаете в этом салоне нам сделают хорошие фотографии или нет? - продолжил он, немного погодя.
- Я думаю, да! Надеюсь, во всяком случае, - рассмеялся Пулин. – Не знаю, как в Париже, но у нас здесь, в Северохатинске, лучшей фотографии вы не найдете…
Сфотографировавшись  и немного познакомившись друг с другом, они через несколько минут вышли из салона вдвоем и, беседуя,  направились в городской парк в тир – тренироваться в стрельбе. В тире Пулин стрелял скверно и Иван, чтобы не конфузить военного, специально начал мазать через раз по мишеням. Хотя стрелять он умел хорошо, потому что с детства у себя дома ходил на охоту зимой и на зайца, и на белку вместе с братьями:  Вениамином и Ванюркой.
- Плохие из нас стрелки получаются, - смеялся Пулин. – Я хоть кое-как, а вы, Иван Яковлевич, уж совсем… Надо хоть почаще тренироваться, что ли?
- Вообще-то я стреляю неплохо, - оправдывался Иван. – Раньше, бывало, и на охоту ходил, но уже давно не держал в руках охотничьего ружья, поэтому сегодня я и не в форме.
- И не надо,  и не надо, - хохотнул Пулин, - а то ведь с такой стрельбой  вместо зайца в кого-нибудь из своих дружков попадете. Лучше уж пойдемте в трактир,  да попьем пивка и пропустим по чарочке спиртного за знакомство, - предложил он Ивану.
Они зашли в ресторан  и пробыли там довольно долго, смакуя ядреное  пиво. И лишь хорошо упившись и отдохнув, они  покинули это питейное заведение, обменявшись на прощание адресами,  пообещав друг с другом встретиться, а когда  потом у Лопатиных встретились, то наверное и пожалели об этом.
Но у Ольги был и еще один страстный поклонник -  Казимир с довольно странной фамилией Землевский, которого все почему-то называли просто Зяма, из-за его покладистого характера и добропорядочного поведения в обществе. Он был сыном обрусевшего то ли поляка, то ли еврея, то есть обанкротившегося и сосланного на задворки империи интеллигента.  Работал он продавцом у Лопатиных  и тоже часто  видывал Ольгу. Зяма был просто влюблен в нее без всяких там видов и предположений насчет взаимности и женитьбы. С Иваном  они подружились как-то быстро и незаметно, видно из-за доброты и схожести характеров. Землевский по роду своей службы не имел возможности так часто бывать в доме  Лопатиных  как  Иван, и поэтому он часто лишь через Ивана мог  передать свои знаки внимания, обожаемой им Ольге. Такие, например, как: «Иван Яковлевич, вы будете сегодня у Лопатиных и увидите, конечно, нашу несравненную Ольгу. Передайте ей мой искренний привет и беспредельное восхищение ею…».
Ольгу такие послания, передаваемые Иваном, возбуждали, удивляли и порой обескураживали. И она не знала, как ей вести себя с ним: то ли верить ему и быть серьезной, то ли воспринимать все эти словословия как его игру воображения, переходящую в шутку.
Раза два  Землевский с Иваном  были в гостях у  Ольги, читали стихи и пели ей великолепные романсы под гитару и мандолину, так как Зяма также хорошо играл на инструментах и пел, как Иван Жигунов.  Ольге это нравилось и она потом частенько приглашала их приходить к себе домой  и поддерживать этот их маленький драмкружок. Много ли, мало ли, но такая идиллия сохранялась ими некоторое время в таких тройственных любовных отношениях, но когда в их общество вклинился еще и «бравый солдат» унтер Пулин, тут уж стало не до идиллий – начались интриги.
Землевского унтер Пулин в счет не брал, а вот к Ивану затаил глубокую неприязнь и злобу.
«Ишь ты, франт кокосовый, приперся неизвестно откуда, пристроился  под крылышко к тестю, - думал он про себя, - и хочет  у вести у меня богатую невесту. Нет уж, не бывать такому! Только через мой труп!… А, может и круче…».
Ну, а Ольге, как  и всем женщинам в этом возрасте,  нравилось такое соперничество: ей было интересно поиграть в страсть, поинтриговать и покрутить мужчин вокруг себя. Она, как красивая стрекоза, порхала и принимала знаки внимания от всех троих мужчин, и пока никого из них не выделяла, хотя ей больше всех нравился Иван. Ну и что! А она хотела еще и покуражиться, закрутить ему голову, да так, чтобы он уже точно ни на какую женщину, кроме нее, никогда не смотрел.
«Пускай поревнует – крепче любить будет!» – думала она, смеясь в уме над глупостью и интригами его соперников.
И вот как-то воскресным днем они договорились все вместе пойти в городской парк, погулять. Там играл всегда в это время духовой оркестр, и ей было весело и интересно проводить время в окружении галантных и влюбленных в нее мужчин.
В парк решили идти пешком, так как разделяться и нанимать двух извозчиков Ольге не хотелось – сразу было бы видно, кому она отдает предпочтение, садясь с избранным в отдельную повозку, и поэтому они шли пешком и забавлялись, смеясь над веселыми анекдотами, вылетавшими из уст то Ивана, то Казимира, то Пулина. И тут унтер решил использовать свое, как он думал, абсолютно надежное преимущество в стрельбе в тире, чтобы остаться, наконец, с Ольгой им одним, оттеснив таким образом сразу обоих докучливых конкурентов при помощи своих метких выстрелов. Пока Казимир Землевский осыпал Ольгу своими забавными и любвеобильными  тирадами, Пулин шепнул Ивану:
- Что ж это мы так и будем бродить толпою и мешать друг другу? Давайте заключим пари и постреляем в тире: кто  сегодня выбьет  больше мишеней из десяти  выстрелов, тот и останется с Ольгой, остальные пусть отойдут и попьют с горя пивка в соседнем трактире, довольствуясь обществом друг друга.
 Иван посмотрел на него удивленно и решил: «Что ж, его час настал! Нужно  проучить  этого зарвавшегося  задиристого прохвоста, пусть тогда он сам идет и дует свою водку в трактире». Он остановился и громко сказал:
- Ольга Дмитриевна! Позвольте вам сообщить, что у нас существует неразрешимый спор с господином Пулиным: кто из нас лучший стрелок. Разрешите нам доказать свое  преимущество  друг перед другом с вашим непременным присутствием и как награда победителю -  его вечер здесь, в городском саду вместе с вами.
- Это неожиданно и интересно! А как же остальные проигравшие? – спросила Ольга.
 - А проигравшие удаляются в трактир.
Ольга остановилась, посмотрела на Ивана и видно почувствовав уверенность в его взгляде,  ответила задорно:
- Хоть это и нетактично, но ничего, я согласна сегодня гулять с чемпионом. А вот трактир для вас, господа, это ведь так непристойно. Может быть, просто удалиться?
- Нет, уж! – усмехнулся Пулин. – Пусть сидят, пьют и глядят на свои постные рожи!
- Я не согласен, - возмутился Землевский. – Я ведь ни пить, ни стрелять хорошо не умею!
- Значит тогда, Землевский, идите в трактир и заказывайте там заранее столик на двоих, - отрезал Пулин. – Такой, уж, закон – проигравший уходит!
- Ну, что  ж, пошли стреляться, - предложил Иван.
И они все направились к тиру.
Первым начал стрелять Землевский. Он долго целился, но попал прямо в «белый свет».  Из десяти попал только три раза и очень расстроился, подошел к Ивану и сказал, обижено:
- Ну вот, я же говорил, что стрелять не умею… Это все унтер придумал, как нас одурачить.
Вторым, по жребию, должен был стрелять Пулин, и тут Иван предложил ему:
- Давайте, Степан, стрелять, как на охоте – по бегущим мишеням.
Унтер опешил и чуть замешкался с ответом. Видно было, что он не силен в таком виде стрельбы. Но делать было нечего: не отступать же  ему, военному, в присутствии дамы от предложения какого-то штатского, который когда-то, он помнил, не мог выбить и шести мишеней из десяти. Пулин был уверен в своем превосходстве и поэтому согласился,  приступил к стрельбе… но не очень собранно и промазал. А во второй раз попал. Третий – также промазал и забеспокоился. Он понял, что Иван его, как говорится, «наколол», подсунув ему невыгодные условия соревнования, но, пересилив себя, все же собрался и начал стрелять дальше. Четвертый выстрел – точный. Пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый – тоже попали точно в цель. А вот на десятом – дрогнул, подумал: а, вдруг не попаду, ведь это последний выстрел… Так и случилось. Дернул поспешно пальцем и послал пулю в молоко!
- Ах, ты! – выругался он в тихую, и со скрежетом в зубах передал  ружье Ивану. Он все же надеялся, что Иван  и этого количества мишеней не выбьет.
Иван взял ружье и тут к нему подбежал Землевский:
- Давай, Яковлевич, не опозорь нашу гильдию, покажи ему нашу марку. Пусть знает, на что мы способны! За Ольгу ведь бьемся, как за мать родную…
- Да, ну тебя, Зяма, что ты мелешь! Какую «мать родную»… Не мешай мне.
Он дал команду, и  когда мишень пошла, поймал ее в прицел и, как бывало на охоте, прицелился в голову, повел ее и выстрелил… Выстрел был точен. Отключившись от всего окружающего, никого и ничего не чувствуя и не замечая, он, как автомат, давал команду – целился, стрелял и точно попадал в цель. Второй, третий, четвертый, пятый, шестой выстрел – точно в цель. И тут опять подбежал Землевский, не выдержавший своего восторга, и заорал ему на ухо:
-  Молодец, Ванюша, давай ее так! За мать нашу, гильдию, громи!
Иван оттолкнул его, но шум и крики Землевского сделали свое дело: следующую пулю Иван послал в «молоко». Скисший было унтер воспрял духом, зашевелился и повеселел: ведь еще три выстрела и можно три раза промахнуться – тогда выигрыш у него. «Еще не все потеряно», - думал он.  Но Иван прицелился, выстрелил и попал. Затем еще и еще… Закончив стрельбу, он повернулся к Пулину и, улыбаясь, сказал:
- Ву а ля, господин Пулин, вы проиграли, прошу в трактир! И советую не напиваться, а то Землевский вас до дому не дотащит.
Покрасневший и опозоренный Пулин, не скрывая своей досады, развел руками, поклонился Ольге и, захватив Землевского, удалился с ним в трактир – «дуть горькую и глазеть на пьяные рожи».
А Ольга стояла в стороне и, улыбаясь смотрела на них, – спокойная и невозмутимая. Хотя внутри у нее сердце стучало, как молоток, особенно тогда, когда Иван впервые промахнулся. А потом она уже знала, что он не отступит, а победит… Просто чувствовала. И на сердце у нее было так хорошо и приятно. А когда он закончил стрелять и все пули попали в цели, она его уже любила…
Когда Землевский с Пулиным ушли, Ольга подошла к Ивану,  взяла его под руку и сказала, глядя загадочно ему в глаза:
-  Ну что, мой победитель, ведите меня в свой сказочный мир. И пусть наша дорога будет легкой и радостной…
- Куда же мне вести вас, моя королева? - подражая ей, почти пропел Иван.
- В общем-то туда, вперед, в далекое-далеко, в наше будущее, - улыбнулась она. Ну, а сейчас пока -  в парк! В парк, Иван Яковлевич! – воскликнула она весело.
И они, смеясь и схватившись за руки, бросились бежать в парк по аллеям, где уже им призывно звучала громкая музыка пожарного оркестра… И там они гуляли и танцевали почти целый день, а потом, когда уставшие и довольные присели на лавочку, она спросила его тихо:
- Ну вот, Иван, а теперь скажите мне, вы довольны сегодня этим нашим чудным милым маленьким праздником.
-  Да, - ответил он ей, благодарно.
-  И вы не жалеете все же, что приехали сюда и остались здесь, у нас в нашем городе? – продолжала она.
-  Нет, нет! С вами Оля, мне везде хорошо, - признался он.
И тут Ольга засмеялась, вскочила  и прокричала:
-  Ну, тогда и я счастлива и довольна, что вырвала вас из объятий той замоскворечной купчихи, о которой вы мне рассказывали там, у реки летом в Малышовщине…
А Пулин с Землевским в это время сидели в трактире и пили водку с пивом. Уже изрядно захмелевший унтер никак не мог успокоиться и отойти от своего проигрыша.
- Вот сука, Иван, обошел, обставил таки меня… И как ловко надул, подлец, а! Теперь они там с Ольгою споются и тю-тю! Ауф-видер-зейн! Конец всему?! Нет, орел, со мной так не выйдет. Я свое так просто не отдаю… - бурчал он, глотая рюмку за рюмкой, почти не закусывая. - Давай, пей, Землевский, что сидишь, как сыч у дупла? Боишься, что Ольга Дмитриевна тебя осудит? Да нужен ты ей, пудель кудлатый, который только лишь лащится. У нее теперь есть похлеще тебя псина. Тот своего не упустит, - шипел Пулин.
- А что? Иван Яковлевич не плохой мужик, - заикнулся было Землевский.
-  Да, гад он, твой Иван Яковлевич, я с ним теперь вообще не хочу иметь никакого дела. -   На, пей, Земеля! Я угощаю, - подлил он водки в стакан Землевскому, -  давай, не робей, пей, воробей – ты ведь теперь тоже проигравший.
- Да, Степан Романович, это верно, но что поделаешь? Не всегда ведь так выходит, как нам того хочется, - согласился Землевский. И все равно я выпью за нашу Ольгу… Он поднес стакан к пьяным губам и, кривясь, высосал из него все до дна.
Пулин хотел подлить  ему в стакан еще водки, но Землевский воспротивился, пьяно помахав пальцем:
- Я хочу свежего воздуха. Тут так накурено. Я  сейчас открою форточку – глотну свежего воздуха. А пить больше – ни-ни… ни капли… Нам завтра с утра с Яковлевичем рано вставать… поэтому, ни-ни… Нужно ехать торговать по селам. Поэтому,  лишнего - ни-ни…все! Я  - пас на сегодня.
- А куда вы едете? – спросил Пулин пьяно и безразлично.
- Туда, по Больше-Владимирской  дороге, в ближние села, - также пьяно отвечал Землевский.
- А когда вы вернетесь? – допытывался у него Пулин.
- Э-э, брат, брось ты, Степан Романович, все равно ведь Ольгу Дмитриевну ты уже не отобьешь у Ивана, не успеешь – времени не хватит. Мы к ночи быстренько и назад вернемся... - мямлил заплетающимся языком Землевский.
- Это в той зеленой будке, что во дворе стоит и поедете на ярмарку? Как вы не боитесь. Ведь на дорогах бывает и разбойники пошаливают, - удивился и предостерег Землевского унтер.
- Ничего, мы вдвоем с топорами да с лопатами как-нибудь, да отобьемся, - расхорохорился Землевский. - Ну, ладно, я уже все, я  завязал… Я пошел домой, Романыч. Оставайся тут сам и пей сам, а мне нужно домой. Домой, в кроватку… - встал он, пошатываясь, и пошел, махая на прощание рукой Пулину.
Посидев еще немного и допив водку, Пулин тоже встал из-за стола и вышел на улицу. По сравнению с Землевским, он выглядел более прилично. Он постоял немного, словно о чем-то соображая.
- Ладно, мы еще посмотрим, кто кого, - пробурчал он, насупившись, и пошел по направлению к парку, зашел к хозяину тира и сказал:
- Мне нужно ваше ружье всего на день с залогом в сто рублей, двадцать пять рублей – ваши…


В дороге случается всякое
 
 На следующее утро Иван вместе с  еле очухавшимся Землевским загрузили лавку товарами, запрягли лошадей и отправились  чуть свет торговать в дальние от города села.
Землевский после вчерашней попойки был никудышным, и поэтому Иван сам сел на облучки управлять лошадьми, а Казимира оставил досыпать внутри будки.  «Авось проспится до того, как в село приедем», - подумал он.
Было немного холодновато. На дворе уже стояла глубокая осень. Но, после того как  выглянуло солнышко и, осветив ложбины и холмы своими теплыми лучами, стало нагревать стены кибитки, Иван разомлел и ехал, улыбаясь и чуть покрикивая на резво бегущих лошадей. Он улыбался и вспоминал вчерашний вечер: как они с Ольгой гуляли вместе в городском саду, танцевали под музыку оркестра, разговаривали и строили разные планы на будущее…
Он так и не успел расспросить толком Землевского, как они вчера с Пулиным вдвоем допивали в трактире свое пиво и водку и о чем там судачили.  «Вернее, о ком! Ясно, о ком, наверняка обо мне и Ольге, - думал он, улыбаясь. – А Пулин-то был зол, как зверь. Он ведь не ожидал, что все для него так плохо закончится… А кто в том виноват? Он ведь сам затеял эту дурацкую оружейную игру.  Хотел взлететь соколом в небеса в глазах Ольги, а шлепнулся, как птенец из гнезда – пузом в лужу!». В таком хорошем настроении Иван с Землевским и прибыли  вскоре в первое село. Иван остановил лошадей, постучал в дверь будки, где спал пьяный Землевский и крикнул:
- Эй, пьянчуга, вставай скорей, приехали уже, сейчас торговать будем!
С первого раза ему никто не ответил. Землевский спал беспросыпно. Иван стучал долго, наконец, Землевский проснулся, открыл дверь и  чуть  не выпал из будки. Иван усмехнулся и задел его.
- Зяма, ты что это такой слабый, а пьешь так сильно?
- Да ну его, этого Пулина. Это он вчера меня так напоил.  Яковлевич, я же тебе говорил,  что я ни пить, ни стрелять не умею, - застонал, скривившись, Землевский. – А он, как бык здоровый, сидит красный такой и садит водку рюмками одну за другой, и мне подливает – я еле живой оттуда выполз.
- Ха-ха-ха, - засмеялся Иван, - интересно было бы увидеть… Ну ладно, Казимир, соберись, приведи себя в порядок и начнем торговать. Вон, уже люди собираются, - сказал он Землевскому.
И, действительно, крестьяне - все, кому не лень, увидев зеленую лавку, пожаловавшую к ним с товарами из города, начали потихоньку собираться возле нее, прицениваться и покупать нужные вещи.  А в лавке было все: и крупа, и гвозди, и ситец, и конфеты, и селедка, и пряники, и пудра, и серьги для девок, и топоры, и лопаты для мужиков. Торговля шла бойко и когда поток покупающих иссяк, Иван крикнул Землевскому:
- Давай, Казимир, сворачиваться и поедем дальше. Мы еще до вечера должны в нескольких селах побывать.
Лошадей не распрягали, лавка была на ходу и они подались дальше по дороге в следующее село.  К вечеру, распродав почти-что все, что у них было, они накормили и напоили лошадей, и отправились в обратный путь. Землевский уже успел отойти от вчерашней попойки и теперь сам сел на облучки – управлять лошадьми вместо Ивана. А Иван с деньгами устроился отдохнуть  внутри кибитки. Что ни говори, а дорога была длинная и опасная: ехали ведь с деньгами и уже приближалась ночь. Конечно, Иван подумал о том, чтобы уберечь деньги и товар, и себя защитить от разбойников на дороге. Он у своего дяди-охотника взял ружье и патроны с пыжами, и крупной дробью, и поэтому был спокоен: в случае чего из ружья можно так шарахнуть, что нападающим не поздоровится.
А Землевский  там на облучках один, как перст в поле, в сумерках надвигающейся ночи, сидел, дрожа, и гнал лошадей, боясь темноты, погони и встречных проезжающих людей. Везде ему чудились разбойники. Стало уже совсем темно, дорога выглядела пустынной. Когда они проехали последнее село и  приблизились  к городу, Землевский увидел, что со стороны  города к ним скачет какой-то всадник. Сердце у Землевского от страха замерло, но он почему-то погнал лошадей еще быстрее навстречу всаднику. «Будь, что будет: может на скаку да в темноте он не сумеет нас остановить, развернуться и догнать», - думал Землевский.
- Иван! – крикнул он, оборачиваясь к будке. – К нам кто-то скачет, нас наверно будут грабить!
Навстречу к ним быстро приближался всадник в плаще с капюшоном и с повязкой ниже глаз.
- Стой, мать твою, иначе – стреляю! – крикнул он на  ходу.
Но Землевский и не думал останавливаться, а гнал лошадей во всю прыть прямо на всадника, только вперед. И когда они почти что сравнялись друг с другом, Землевский бросил в разбойника железный шкворень, а тот выстрелил в него из ружья. Все это слилось у них в одно мгновение. Землевский успел лишь нагнуться  в противоположный бок и слетел  с облучка, сметаемый облаком огня, дыма и свинцовой картечи. Дробинки попали ему под кожу и в зад, и он валялся, стеная и охая в темноте у дороги. А лошади, пробежав еще несколько десятков метров, остановились. Тут всадник, развернув коня, подскакал к лавке и ударил прикладом в дверь:
- Кошелек или жизнь!!! – прокричал он знакомый клич разбойников.
Двери распахнулись и в ответ ему грохнуло пламя ружейного выстрела. Основная часть картечи пронеслась мимо, но пламя ее и дым больно ударили в руку, плечо и лицо нападающего. Не ожидавший такого жестокого вооруженного сопротивления, он, заорав от боли, вцепился в гриву лошади, успев при этом выстрелить вверх, и та с испугу от этих выстрелов, обогнув кибитку, понесла его в сторону города…
Иван, выскочив из будки, послал ему в вдогонку еще одну порцию дроби, которая, как видно, угодила ему или его лошади в мягкое место, так как, кроме стонов еще было слышно и лошадиное ржание.
После того, как смолк топот копыт, Иван достал еще пару патронов и перезарядил свое двуствольное ружье. Он опасался повторного нападения. Если их было несколько, то они в темноте могут подползти и напасть неожиданно. Затаившись, он понемногу стал  подбираться к своим лошадям, успокоил их и позвал Землевского:
- Казимир, ты живой? Где ты, отзовись! – он крикнул так несколько раз и тут, сзади, послышалось движение и жалкий голос Землевского возвестил:
- Тут я, тут, живой, но чуть подпорченный. Эта сволочь мне прямо в ягодицу угодила, - сказал он, подходя и волоча ногу.
- Бог ты мой, как же ты теперь в нужнике оправляться будешь? Стоя, что ли? – посочувствовал Иван. – Ну, ничего, Казик, я ему, кажется, тоже в это место попал, так что, если ты теперь увидишь, что кто-то  также как и ты оправляется, беги и докладывай в полицию – это будет точно тот басурман, - пошутил он, чтобы  рассмешить и подбодрить Землевского.
Подождав еще немного, Иван помог ему залезть внутрь будки, а сам взял ружье, взгромоздился на облучок, и погнал лошадей вперед, к городу. Хоть он и опасался повторного нападения на окраине, но все прошло благополучно: видно, нападавшие, устрашенные звуками выстрелов, бросили свое место засады и незаметные скрылись  в предместье города.  А Иван все гнал и гнал перепуганных лошадей, желая поскорее достичь спасительной для них черты селения. 
Вот уже и показались первые огни домов, улицы. Они въехали в Северохатинск, отыскали в темноте свою улицу и остановились у ворот дома Лопатиных. Иван позвонил в колокольчик и начал бить кулаком в дверь. Зажглись огни, выглянул дворник и  испуганно спросил:
- Кто там?
- Открывай!  Свои! Жигунов и Землевский приехали с лавкой, - закричал Иван.
Дворник открыл ворота, Иван въехал во двор, а из дома уже спешил к ним хозяин, Дмитрий Силантьевич.
- Ну что, ребята, как добрались? Как торговля, - расспрашивал он Ивана впопыхах.
Увидев у Ивана в руках двустволку, он посерьезнел:
- Что такое? Что-то случилось?
- Да, Дмитрий Силантьевич. Нас чуть не убили с Землевским. У самого города на нас напали на  обратном пути разбойники.  Я-то царапинами отделался, а Землевскому, вон, задницу прострелили, лежит теперь, бедняга, в будке и мается.  Но, слава Богу, мы от них отбились и деньги целыми привезли. А торговля прошла хорошо. Все, что брали – все  и продали. Вот наличные, возьмите. Вся выручка за сегодняшний день.
И он протянул сумку с деньгами Лопатину.
- Что? Как напали?… Вот те на! Ах-ты, Боже мой, - только и мог высказать Лопатин, ошарашенный таким родом сведений.
- Ну а что теперь с Казимиром-то делать? – спросил Иван. – Надо бы его к врачу повезти.
- Да, брат, надо немедленно  везти его к доктору и в полицейский участок заехать и сообщить полиции. Пусть этих разбойников поищут.  Сейчас я оденусь  и мы вместе с тобой поедем.
Он заспешил домой  и вскоре оттуда вышел уже одетый. Иван развернул коней и они отправились в санчасть, а заодно заехали и в полицию. Пристав выслушал, зафиксировал их показания, как разбойное нападение с применением огнестрельного оружия при подъезде к городу на Больше-Владимирской дороге  и сказал:
- Господа, везите вашего пострадавшего к доктору, пусть он окажет ему соответственную помощь, вытащит дробинки, прооперирует. А затем  сообщите нам, где ваш больной будет находиться: то ли в лазарете, то ли дома.  А завтра к нему приедет следователь и все показание его подробно запишет.  И мы откроем дело по этому факту и начнем следствие.
- Ну что, Иван Яковлевич, здесь нам больше делать нечего – поехали к докторам, - сказал Лопатин.
И они повезли Землевского в лазарет, где хирург около получаса вытаскивал из его задницы пол десятка свинцовых дробинок, а затем на несколько дней положил его в палату под наблюдение сестер милосердия. Иван с Лопатиным  наконец-то вздохнули с облегчением и успокоились тем, что пристроили Землевского в надежное   медицинское учреждение. 
А на следующее утро к Землевскому пришел следователь Блудов, оприходовал дробинки, извлеченные из-под шкуры Землевского, и стал расспрашивать его  о происшествии и записывать. Первое, что он спросил:
- Скажите, сударь, а кто-нибудь  еще знал о  том, что вы едете  торговать в села?
- Да, вроде бы, нет. Знали только я, хозяин, да мой напарник, с которым мы должны были ехать – Иван Жигунов, но он и спас нас, - ответил Землевский, - хотя, я вспомнил, знал еще один человек – унтер-офицер Пулин.
- Каким образом он узнал у вас об  этой поездке? – насторожился следователь.
- А мы вчера с ним сидели и пили в трактире: проиграли пари Ивану Жигунову, вот и засели в трактир, как говорится, залить свой проигрыш вином. Я пить не могу, а Пулин мне подливает и подливает. Я еле  от него отделался и то только после того, как сказал ему, что я пить больше не могу, потому что мне завтра рано вставать и нужно ехать  торговать в село.  Я помню, он даже стал расспрашивать: а куда, в какую сторону мы едем и когда вернемся. Я ему и сказал – на  юг по Больше-Владимирской дороге, в ближние села, чтобы к ночи вернуться назад…
- Так, так, хорошо, голубчик, хорошо, продолжайте, - кивал следователь Землевскому, и все подробно записывал.
- А потом, когда я  все это ему сказал, он меня сразу и отпустил, вот и все, - казал Землевский.
- Значит, вы с Пулиным были вдвоем за столиком в трактире и никого больше, кроме вас во время вашего разговора с ним возле вас не было: ни хозяина, ни официанта?
- Да вроде бы не было… За столиком сидели только я и Пулин. А вот официант?… Я не помню. Наверно, ходил. Ему ведь  нужно носить кому-то блюда, подавать закуски  и прибирать посуду. Скорее всего, да.
- А к вам он подходил, предлагал заказать что-нибудь? – допытывался следователь.
- Не помню… Может быть был, а может и нет. Скорее всего, да. Ведь если бы не подходил, то откуда у нас на столе появился целый графин водки и пол дюжины кружек пива, а?  Значит, он, таки, подходил.
- И еще, скажите, за каким столиком в трактире вы сидели: у входа, в углу, у окна или посредине?
- Мы с ним сидели с краю, у окна, - ответил Казимир.
- А окно… было закрыто?
- Да. В трактире было душно и накурено, и я открыл форточку.
- Хорошо! А о чем был ваш спор? Кто его вчера выиграл и каким образом вы определяли победителя? – вдруг спросил следователь.
- Понимаете, господин следователь, это не корректно говорить, но мы втроем ухаживаем за одной девушкой. И вместе с ней пришли в парк на гуляние. А потом Пулин с Жигуновым поспорили, кому остаться с этой девушкой. И решили пойти в тир и посоревноваться в стрельбе из ружья по мишеням, - рассказывал Землевский.
- А кто предложил стрелять-то? – спросил Блудов.
- Предложил Пулин, а выиграл – Жигунов! Для Пулина это стало неожиданностью. И он так разозлился, что не он остается в парке с девушкой. Но ничего не поделаешь – проигравшие, то есть мы, должны были идти в трактир и пить водку…
- Скажите, господин Землевский,  - продолжал следователь, - а когда вы сидели в трактире с Пулиным, он не отпускал в адрес победителя каких-нибудь крепких слов или, например, угроз.
- Да, было, было, - подтвердил Землевский, - он говорил, что Иван его надул, так сказать, обставил, и грозил, что с ним этот спор так просто не кончается…
- Ага, прекрасно. Ну, а теперь, господин Землевский, подпишитесь вот здесь, внизу, под вашими показаниями. И на сегодня у меня все… Спасибо. Желаю вам скорейшего выздоровления! До свидания.
Блудов собрал и положил сделанные на листках бумаги записи в папку и попрощавшись с Землевским ушел. А Землевский все лежал на кровати и думал: «Вот гад, неужели это был Пулин. Неужели он мог пойти на такое: на разбой и убийство своих недавних товарищей… Просто не верится. Но и бандит был в военном плаще, хорошо стрелял из ружья и был искусным наездником…и держался в седле уверенно и с военной выправкой…».
Но об этом думал не только Землевский. Следователь Блудов, узнав  из показаний того же Землевского, что унтер-офицер Пулин был крайне негативно настроен против  Жигунова, главного своего противника в их соперничестве за  сердце и руку богатой купеческой дочери, решил проверить до мельчайших подробностей все его похождения в течение уже прошедших:  вчерашнего и сегодняшнего дней.  Хотя  у него была и еще  одна версия, которая уводила следствие в поиске преступника, напавшего на Жигунова и Землевского, в совершенно другую сторону, но она показалась ему менее значимой, то есть просто неправдоподобной и поэтому он решил ее просто-напросто отбросить… То ли дело, версия о причастности  Пулина. Тут  все  было  просто  и ясно, легко и логично! И он, не долго думая, все свои усилия направил именно по этому  пути. Сразу же после опроса Землевского, Блудов отправился в тир к его  хозяину Паршину. Предъявив свое удостоверение следователя главного полицейского управления, он потребовал  показать ему  то оружие, из которого  в воскресный  день стреляли в тире по мишеням трое участников следственного дела: Землевский, Жигунов и Пулин.  Паршин сразу поняв о чем идет речь, побледнел и  стал что-то мямлить, заикаясь от испугу, потом, собравшись с духом, выложил следователю все, о чем они говорили вчера с Пулиным во время их сделки, связанной с временным использованием взятого из тира оружия, как говорил Пулин, для сегодняшней охоты.
-  И сколько он вам дал за ружье? – спросил Блудов.
- Сто рублей задатку и двадцать пять за пользование им в течение одного дня, господин следователь, - подобострастно и умоляюще отчеканил Паршин.
- Однако же, не мало, - заметил Блудов. – За один день охоты, да еще и неизвестно - удачной ли, так много не дают.
- Ружье ценное, тульское, а в случае поломки на охоте была бы хоть какая-то компенсация, господин следователь, - отвечал Паршин.
- А когда он должен его вам вернуть? – поинтересовался Блудов.
- Сегодня вечером, до шести часов, господин следователь, - заверил его Паршин и застонал, хватаясь за задницу. – Извините, геморрой.
- Хорошо, я надеюсь, вы будете сотрудничать с нами и поможете следствию. Мне нужно получить санкцию на арест и временное взятие под стражу до окончания следствия господина Пулина, а у вас я  оставлю трех моих  полицейских.  Вы же до шести часов должны куда-нибудь удалиться, чтобы не увидеться с ним до того, как мы устроим ему здесь засаду с нашими людьми…
- Я понял вас, господин начальник, располагайте  здесь своих людей. Вот вам ключи от комнаты, а я до шести часов исчезаю, - сказал Паршин.
Когда в конце утихающего дня ничего не подозревающий Пулин пожаловал в тир, чтобы вернуть хозяину взятое  у него в аренду охотничье ружье, его там уже ждали Блудов с тремя представителями местной полиции. Они заняли там такую позицию, чтобы Пулин ничего не заподозрил до самого момента передачи  им ружья хозяину тира Паршину…
- Ну вот, как мы и договаривались, господин Паршин, я возвращаю вам ваше ружье в целости и сохранности, а вы верните мне мой денежный залог, - прямо, почти с порога, заявил Пулин, подавая Паршину закрытое в чехол ружье.
- Одну минуточку, господин Пулин, откройте мне ружье и покажите: чисты ли его стволы?… А я, тем временем,  отсчитаю вам ваши деньги, - крикнул Паршин.
- Ну, вот уж вы совсем как агент секретной службы проверяете. Не доверяете мне, что ли?  - сказал Пулин, усмехаясь. Вытащил ружье, перегнул и показал хозяину чистый казенник, без патронов. И в этот момент, когда Паршин вытащил из стола деньги и хотел отдать их Пулину, открылись двери, в помещение ворвались трое полицейских и схватили за руки все еще держащего ружье Пулина. Следом зашел Блудов.
- В чем дело, господа, я – унтер-офицер охранной службы! – заорал Пулин. – Вы не имеете права так обращаться со мной.
- Имеем, господин унтер, - сказал Блудов, подходя к Пулину, вот санкция прокурора и приказ командира на ваш арест, - показал он выписанные на его имя бумаги.
- За что вы меня арестовываете? – удивленно спросил Пулин.
- Пока что, за разбойное нападение на передвижную лавку купца Лопатина с покушением на жизнь его служащих, и с целью завладения его деньгами и товарами минувшей ночью…
- Но это ведь явная чушь, нелепая ошибка… Я этого никогда не делал! – вскричал Пулин.
- Не беспокойтесь, господин Пулин, мы во всем этом разберемся. Для этого мы здесь и поставлены, - сказал Блудов. – А пока, следуйте за мной! – приказал он Пулину, окруженному тремя конвоирами…


 
Великое вырастает из малого, а сложное из простого
 
 На следующий день в полицию вызвали и Ивана. С повесткой в руках  Иван пришел в полицию, отыскал дверь кабинета следователя и постучал. Следователь Блудов в кабинете находился один. Он сидел за столом, перебирал и читал какие-то бумаги из лежащей перед ним папки. Иван поздоровался с ним и передал ему повестку о вызове…
- А-а-а, Жигунов! – воскликнул Блудов, почитав  уведомление. – Как вас по имени-отчеству?
- Иван Яковлевич, господин следователь, - ответил Иван.
- Ну, присаживайтесь, Иван Яковлевич, - сказал следователь. – Я пригласил вас к себе, чтобы поговорить и уточнить некоторые данные в деле о разбойном нападении на вас и попытке ограбления передвижной лавки купца Лопатина неизвестным злоумышленником. Расскажите мне, как это все происходило, и что вы запомнили в поведении и во внешности нападавшего на вас грабителя.
- Хорошо, господин следователь, я вам сейчас расскажу все по-порядку, - ответил Иван. – Мы возвращались с Землевским, моим напарником, домой после торговли, вечером по Больше-Владимирской дороге. Я с деньгами и ружьем находился внутри будки, а Землевский управлял лошадьми. Ехали быстро, спешили еще до темна добраться до окраины города. Вдруг, Землевский испуганно закричал мне, что навстречу нам кто-то скачет. «Наверно, нас будут грабить», - крикнул  он и погнал лошадей вперед еще быстрее… А потом я услышал выстрел… лошади встали. А через несколько секунд к дверям будки  подскочил бандит и крикнул: «Деньги или  жизнь!».  Я открыл  дверь лавки и выстрелил в него из ружья, но промахнулся. Ему только шею и левую руку опалило.  Он отшатнулся и вскрикнул, но из седла не упал, а успел выстрелить вверх.  Наверно,  он не ожидал такой встречи и отпора, поэтому испугался и дал деру…  А я еще выскочил следом и выстрелил ему вдогонку из второго ствола и видимо таки попал… Ну а потом вскоре приполз и раненый Землевский, в которого тот подлец всадил пучок дроби. Хорошо, что Землевский успел спрыгнуть с облучка, а-то бы ему была хана! Но все-равно бандит попал в него. Мы думали, что они на этом не успокоятся, засели и стали ждать их повторной атаки.  Но их, как оказалось, уже и след простыл. И постепенно мы с Землевским успокоились, собрались с духом и поехали дальше к городу, огни которого нам были вдали уже видны… - закончил Иван.
- А вам не показались чем-то знакомыми голос или действия того грабителя, - спросил Блудов. – Не был ли он похож, например, на военного или еще на кого-нибудь?
- Да, да, да! На военного он-таки был немного похож. На нем был такой длинный плащ-накидка с капюшоном, ружье и сапоги… Я увидел  их, когда он уже удалился от меня метров на десять. Как раз в это время из-за туч показалась луна, и я его увидел и выстрелил, - сказал возбужденно Иван.
- А не показался ли голос нападавшего прохожим на голос знакомого вам унтера Пулина? – направлял Блудов внимание Ивана в сторону его соперника Пулина. – Мы его пока временно арестовали.
- Нет, нет, ну что вы! Пулин бы такого не сделал. Он все-таки офицер, - сказал Иван, - да и  метки от моего выстрела у того бандита должны остаться.  Может даже и ранение в спину или еще ниже… А вы поинтересуйтесь у приватных докторов: не обращался ли кто к ним с огнестрельным ранением в область мягкого места, - усмехнулся Иван. – Это наверняка будет тот бандит.
- Хорошо, хорошо, мы все это проверим, - кивнул, соглашаясь следователь. - Но вот у Пулина, кстати, тоже ведь имеется такой ожог на шее и левой руке, господин Жигунов, - продолжал Блудов. – Поэтому не все так просто, как кажется на первый взгляд. А насчет  того, что вы тому бандиту продырявили  дробью седалище, за это вам большое спасибо – это серьезная метка. Она облегчит нам поиск злоумышленника. Ну вот, кажется, и все на сегодня, господин Жигунов. На этом мы и закончим нашу беседу. До свидания.  Желаю вам здоровья и удачи! – подал он руку Ивану.
Лишь только Жигунов вышел из кабинета, Блудов решил немедленно еще раз допросить Пулина: «А как же? Ведь появились новые факты! Как могло случиться такое невероятное совпадение, что у Пулина, как и у разыскиваемого бандита,  оказались обожженными левая рука и шея, а может и то, что ниже пояса? – подумал Блудов, - Нужно все проверить, а заодно и поспрашивать у докторов: не обращался ли к ним два дня назад такой подстреленный клиент?».    
Сначала он велел привести к нему  унтера Пулина. И через несколько минут Пулин был уже у него в кабинете.
- Садитесь, - сказал Блудов ему, указывая на стул возле своего стола.
- Спасибо, я уже насиделся в камере за эти два дня, - скривился Пулин.
- И, тем не менее, присядьте, - настойчиво потребовал Блудов. – Вы еще не  слишком долго находились в нашем заведении, чтобы предъявлять нам какие-то претензии. И вот нам нужно  кое-что у вас узнать, чтобы решить дальнейшее направление в нашем поиске истины.  Итак! Вы готовы отвечать на наши вопросы? – поднял он глаза на присевшего Пулина.
- Я только это и делаю, - ответил смиренно укрощенный Пулин.
- Прекрасно, тогда начнем все по порядку, - сказал Блудов, вставая из-за стола.
-  О чем вы разговаривали с Землевским, сидя в трактире за столом, после вашего проигрыша в тире Жигунову в воскресенье вечером? – спросил он вдруг Пулина.
- О чем?… Да, о чем?… Я уже не  помню, о чем… - оторопел Пулин, - просто сидели, выпивали и разговаривали…
- Нет, вы вспомните последний разговор, когда вы налили ему водки, а он не захотел пить, сказал, что больше не может, - напомнил Пулину Блудов, останавливаясь возле него.
- А-а-а, тогда?… Тогда Землевский был уже пьяный и отказался выпить. Напоследок он сказал: «Нам завтра рано вставать. Нужно ехать торговать в какое-то село, и больше я ни-ни!». Вот и все, - развел руками Пулин.
- Нет, не все! – сказал Блудов. – Вы  стали расспрашивать его, когда и по какой дороге они поедут.  Зачем вам это было нужно знать: по какой дороге поедут торговать Жигунов с Землевским?
- Просто я взял личный отпуск на  этот день и хотел, чтобы они подвезли меня с утра пораньше в одно место… Но они, к сожалению, ехали в другую сторону.
- Так! А теперь, господин Пулин, ответьте, зачем вы взяли у владельца тира под залог охотничье ружье? – насторожился Блудов.
- Вот как раз по этому поводу я и расспрашивал Землевского, по какой дороге они поедут. Мы собирались за городом с друзьями поохотиться и должны были встретиться в  одном селе у охотника… А так как я  в тире уже пристрелял охотничье ружье, то и решил взять лучше его, чем какое-то другое...
- Ага! Ну, что ж, это очень интересно! И звучит правдоподобно, и довольно убедительно, - съязвил Блудов. - Только  я вам  сейчас скажу еще про одну маленькую, но существенную детальку в этом деле… Когда грабитель напал на Жигунова, тот находился в будке и в руках у него было двухствольное ружье. А когда разбойник потребовал  у него, не зная про оружие, отдать ему деньги, тот распахнул дверь и внезапно выстрелил. Жигунов не попал в злоумышленника, так как было темно, но ствол его ружья во время выстрела  оказался настолько близко  от головы противника, что опалил ему шею и кисть левой руки, которой тот успел прикрыть свое лицо….  А теперь, скажите мне вы, господин Пулин, отчего образовались такие же ожоги  у вас на левой стороне шеи  и левой руке?….  Неужто, выстрел из ружья в одной точке города и по одному человеку мог так точно поразить те же части тела абсолютно другого, находящегося в это время в совершенно другом месте…. Таких чудес, по-моему,   в мире нее бывает и не может быть, а? Что вы ответите на это, господин Пулин?
Пулин был в шоке. Он побледнел, застыл на месте, и  от неожиданности лишился дара речи…. А Блудов, видя его замешательство, все напирал,  настойчиво и нагло требуя объяснения или признания в совершении преступления…. Но что мог сказать Пулин, если отметины выстрелов совпадали и все факты, как назло,  были против него. Не мог же он сказать, что вечером перед этим, он взял ружье, пришел к себе на квартиру и начал из свинца готовить самодельную дробь для охоты. Раскаливал в печке тигель со свинцом, потом над ведром с водой лил свинец, сквозь специальное решето с отверстиями по размеру дробинок. Те падали в холодную воду и застывали в виде круглых капелек дроби. Но потом случилось несчастье…. Он стал набивать порохом и дробью патроны. Нечаянно, а может потому, что еще совсем не протрезвел после трактира, поставил один патрон, набитый порохом, недалеко от, еще не остывшего тигля, патрон упал на бок и порох в нем  загорелся и взорвался…. Защищаясь от взрыва, Пулин успел поднять левую руку, чуть отклониться и прикрыть лицо. Хорошо, что в патроне еще не было дроби, а взорвался один только порох…
Ожог был не большой, но страху на него навел много. Пулин от всего случившегося, потерял всякое желание набивать патроны и готовиться к предстоящей на следующий день охоте.
Вот такую примерно картину и прокручивал Пулин в своей голове, не зная, как все это выложить следователю Блудову. Ведь такое объяснение будет выглядеть  совершенно неправдоподобно. Но потом, опомнившись и поняв, что растерянность и молчание еще хуже будет влиять на его непричастность к делу нападения на лавку Лопатина, стал путано объяснять, от чего образовались у него следы ожога на руке и лице и то, как это все происходило в действительности.
- Так! Ну, допустим, вы действительно получили ожоги у себя дома при неосторожном обращении с порохом и патронами, но скажите мне, Пулин: были ли вы на охоте со своими друзьями и сотоварищами утром следующего дня? Могут ли они подтвердить, что видели вас во время этой охоты? Это будет солидным аргументом вашего алиби в этом деле.
- К сожалению,  господин следователь,  я не могу представить вам такой аргумент, так как в действительности  не был с ними на охоте. Этот неожиданный и произвольный выстрел патрона так повлиял на меня, что я решил больше не ходить ни на какую охоту вообще. К тому же у меня болели рука и шея…. Вот все, что я могу сказать по этому случаю, - обреченно произнес Пулин.
Блудов закрыл папку, посмотрел на Пулина, как-то жалостливо и сказал:
- Видите ли, Степан Романович, то, что вы мне сейчас тут рассказали – это бред сивой кобылы в майскую ночь. Я вам тоже могу здесь сочинить сотню таких историй о том, что  раньше был и султаном, и Папой Римским, и купцом Калашниковым, а сейчас вот сижу здесь в Северохатинске с вами и разгребаю всю эту  человеческую грязь…. Все эти рассказы следствие  будет брать лишь во внимание, а для  выяснения истины оно основывалось и основывается только на трех китах: на опросах свидетелей, на вещественных доказательствах преступления и непоколебимом алиби подозреваемого и участвующих в этом деле лиц.  Для вас сейчас главное – алиби! Полного алиби у вас, к сожалению, нет, а улик, хоть и косвенных, как говорится, вполне хватает, чтобы отправить вас надолго в тюремную камеру. Так что, идите сейчас к себе, подумайте: если что-то надумаете, то сообщите мне…. Ну, а если сознаетесь и покаетесь, то это облегчит вашу вину, и вам много не дадут: вы никого не убили и не ограбили…. Пытались только…. Так что, идите и думайте.
- Что тут думать! Я же не виноват! – закричал, вскакивая, Пулин. - Вы же следователь – разберитесь, наконец, в этом….
- Сядьте, Пулин! – приказал ему, вставая, Блудов, - и успокойтесь.
- Хорошо, мы во всем разберемся, а пока вы побудьте немного у нас.
Блудов нажал кнопку, вызывая охранника, и приказал ему:
- Уведите!


Охота на свидетеля
 
-   Я не верю, чтобы Пулин мог это сделать, - сказала Ольга Ивану, когда он на следующий день пришел к ним по приглашению хозяйки дома Ксении  Кондратьевны.
Иван, как обычно, сидел в  обществе Ольги и ее матери, что-то напевая и подыгрывая себе на гитаре. Хозяйка дома любила слушать его игру и пение.
- Да, собственно, и я не верю, - ответил ей рассеянно Иван.
- А что же вы тогда не скажете об этом следователю, - обратилась к нему с упреком Ольга.
- Я уже высказал ему свое мнение, Ольга Дмитриевна, но у следователя своя точка зрения. Он говорит, что у Пулина нет алиби.
- Бедный Степан Романович, теперь чтобы быстрей закончить это дело, следователь повесит всех «кошек» на его шею.  Мне так жалко Пулина, - воскликнула Ольга, вспоминая арестованного унтера.
- А ведь выходит, что это вы сдали его в лапы тюремщиков. Если б вы не сказали вчера на допросе, что он похож на нападавшего на вас разбойника, его бы не арестовали, - упрекнула она Ивана.
- Ольга, что ты плетешь! – поднялась на защиту Ивана Ксения Кондратьевна. – Иван Яковлевич сам чуть не лишился жизни, а ты его еще и обвиняешь. Ведь тот бандит наверно и вправду был похож на Пулина.
- Ксения Кондратьевна, да ладно! Я понимаю, что пострадавшему всегда сочувствуют. И если бы на месте Пулина оказался бы я, то Оля, наверно, тогда жалела бы меня. Но поверьте, Оля, я  в этом нисколько не виновен. Следователь сам объявил мне об этом, хоть я с ним и не согласился, - отвечал Иван.
- Это абсурд, Иван! Завтра же я пойду к следователю и скажу ему, что я хочу встретиться с Пулиным. Поговорить с ним с глазу на глаз. Вы со мной поедете? – сурово обратилась к Ивану Ольга.
- Я готов, Ольга Дмитриевна, но мне, собственно говоря, наверно, нечего там нечего будет делать, если вы решили с ним говорить с глазу на глаз.  А я  хочу завтра съездить проведать Землевского, потом, я со своим родственником договорился в субботу пойти на охоту  и завтра нам нужно в тире хоть немного потренироваться, чтобы войти в форму, - мягко и дипломатично отклонил он предложение рассердившейся вдруг на него Ольги.
- А-а-а! Ну, тогда все понятно! Вы  отказываетесь меня сопровождать. Ну что ж, идите, тренируйтесь! А я поеду к следователю с папа;, - сказала, чуть сдерживаясь, Ольга.
- Ольга Дмитриевна, извините меня пожалуйста, развел руками Иван, но мне и вправду завтра очень многое нужно сделать.
- Ольга, доченька, ну что ты пристала к Ивану Яковлевичу. У него ведь своих дел невпроворот, - начала смягчать атмосферу  между молодыми  людьми Ксения Кондратьевна.
Она  сочувствовала Ивану и всякий раз его защищала при таких Ольгиных  эмоциональных  взрывах.  И разряжая эти их маленькие споры, она сама стала замечать, что становясь на сторону Ивана, она постепенно влюблялась в него, не зависимо от того, кем он в будущем, возможно, станет для ее дочери. Она, еще совсем молодая женщина тридцати шести лет, ощущала в себе в полной мере всю ту созревающую в ней гамму нерастраченной любви, которую она могла бы дать своему возлюбленному в двадцать лет, потому что вышла замуж за Дмитрия Силантьевича вовсе не по любви, а по желанию их родителей. Постепенно она привыкла к Дмитрию, к купцу и занятому деловому человеку, смирилась с его меркантильностью и скупостью в выражениях и чувствах, и стала ему подражать. Каждый раз, встречаясь с Ксенией, Иван тоже стал замечать, что Олина мать стала относиться к нему как-то мягче и нежнее, так, как обычно относятся к тому, кого любят и обожают. Но он все это приписывал тому, что она относится к нему так, как будущая теща должна относиться к своему будущему любимому зятю, поэтому не пресекал ее любовь к себе, и даже сам ей делал некоторые поощрительные знаки внимания, изображая из себя культурного и обходительного кавалера.
- Ольга Дмитриевна, хотите я завтра после обеда приеду к вам и мы поедем с вами в месте в охотничий тир? - предложил вдруг Иван.
- Нет уж, ждать вас, пока вы приедете? К тому же вся эта стрелянина мне не очень-то нравится, - заартачилась она. – Хотя… приезжайте! И если я успею вернуться с папа; к этому времени, то я с вами поеду, - согласилась она вдруг снисходительно.
- Вот и хорошо. Тогда я к вам заеду, - сказал Иван облегченно.
- Иван Яковлевич, а вы не стесняйтесь, заходите к нам почаще. Приезжайте, когда захотите, мы вам будем рады. Нам тут самим с Олей скучно весь день сидеть дома, а вы такой культурный… С вами интересно и поговорить, и послушать ваши песни…. Так что, приезжайте, - ласково попросила Ивана Ольгина мать.
- Непременно, непременно, Ксения Кондратьевна, к вам я с удовольствием, - ответил он ей, улыбаясь. - А сейчас, разрешите откланяться, - сказал он, вставая и кланяясь им обеим.
- Оля! Пожалуйста, пойди, проводи Ивана Яковлевича, - сказала Ольге Ксения Кондратьевна.
- Ольга Дмитриевна, не сердитесь вы на меня так уж, - сказал, прощаясь с Ольгой Иван, - а то мне будет весь вечер грустно!
- Ладно уж, на первый раз, прощаю, - улыбнулась ему Ольга.
На следующий день Иван вместе с Антоном Афанасьевичем, захватив охотничье ружье, отправились в тир.   Антон Афанасьевич надел на голову зеленую шляпу с красной подкладкой. Вывернув ее наизнанку, он примерил ее снова перед зеркалом.
- Ну, как? Идет она мне? – засмеялся он, поворачиваясь к Ивану.
- Идет, идет. Нам все подойдет, - сказал Иван, усмехаясь. - А зачем она – с такой яркой подкладкой? Это же демаскирует охотника, - спросил он Антона.
- Э-э-э, парень! Для этого и нужна такая шляпочка. Когда  я сижу в засаде, я надеваю ее зеленой стороной наверх, и сливаюсь с травой и листьями. А когда  возвращаюсь с охоты среди зарослей в лесу, обязательно выворачиваю шляпу красным наружу, чтобы мои напарники меня же ненароком не накрыли… А то ведь случалось так: услышит новичок в кустах какой-нибудь шорох, думает – зверь идет. И - бабах туда! Ничего же не видно – все сливается. А когда красным наверх оденешь – за версту видно, даже сквозь листву, что это – человек. И уже никто тебя не подстрелит.
Выйдя на улицу, они поймали извозчика. Иван поговорил с ним и заплатив наперед, нанял его часа на два.
- Любезный, отвези нас пока в тир, а там – видно будет, - приказал он ему.
 - А ты что, куда-то еще собираешься? – спросил Ивана Антон  Афанасьевич, когда они сели.
- Да, дядя Антон, я хочу заехать к Лопатиным и захватить с собой Ольгу. Она просила меня взять ее с собой на стрельбы. Хочу вас познакомить, между прочим, если вы не возражаете, - сказал Иван.
- Куда там, возражать! Я рад, что у тебя с ней все получается, - похвалил его Антон Афанасьевич. – Давай, езжай, вези ее, я буду ждать.
- Хорошо, тогда вы тут готовьтесь, а я – мигом, туда и обратно! – сказал Иван Антону у тира.
Высадив  Антона Афанасьевича, он велел извозчику гнать лошадь во всю прыть на Торговую площадь к дому Лопатиных.
Ольга его уже ждала. Она давно вернулась с отцом от Пулина.
- Пулин на коленях клялся, что  никогда не совершал ничего подобного в своей жизни, - сказала она Ивану. – И я думаю, Пулин не виноват, - продолжала она задумчиво, - он - жертва обстоятельств…. Просто так сложилось, совпало…. Надо прекратить это расследование и выручать беднягу.
- Ладно, Оля, мы что-нибудь придумаем. Пойдем в полицию со своими предложениями. В крайнем случае, заберем у них свое заявление…. В общем, не горюй – скоро выпустят, - заверил  ее Иван.
Они сели к извозчику в коляску и поехали. Разговаривая о Пулине, они не заметили, как приехали на площадку охотничьего тира. Здесь Антон  Афанасьевич уже распоряжался и договаривался об условиях стрельбы с хозяином этого заведения, Илларионом Паршиным. Увидев подъехавшего Ивана с Ольгой, Антон Афанасьевич поспешил к ним.
- Вот, Ольга Дмитриевна, знакомьтесь,  мой родственник – супруг родной тети…. Дядя Антон, а это Ольга Дмитриевна Лопатина, - представил Иван Ольгу Антону Афанасьевичу.
- Рад познакомиться с вами, Ольга Дмитриевна. И как еще совсем не старый кавалер, хочу заверить вас, что зовут меня Антон Афанасьевич, а не дядя и не дед Антон, -  шутливо высказался дядя Антон, целуя Ольгину белую ручку.
- Прошу вас, пройдемте на площадку, - подал он  свою руку Ольге.
А Иван, отстраненный  от Ольги, шел сзади и лишь улыбался, думая: «Ну, дядя, ну, старый петух! Ишь, как расхорохорился, глянь, что вытворяет!».
- Илларион Игнатьевич, давайте немного гостей потешим – постреляем по тарелочкам, что ли, - обратился  Антон Афанасьевич к хозяину тира Паршину.
- Давайте, Антон Афанасьевич!... А что это вы, никак на охоту завтра на озера собрались? – поинтересовался Паршин.
- Да нет, в Лесное и на зверя. Племянника хочу повезти – показать ему, как у нас здесь охотятся, - сказал Рогожин.
- А-а-а, Лесное – это мои родные края! Там я вырос, там мои родственники…. И богатые дичью места. Но люди там не очень гостеприимные – сами охотятся, а заезжих «пушкарей» не очень-то любят. Боятся, что городские их без дела оставят, - усмехнулся Паршин. – Кстати, мой  свояк, Пашка, завтра в Лесное за продуктами едет. Если хотите – может и вас на бричке туда, и назад подвезти. Познакомит с местными мужиками – все надежнее будет, - предложил Илларион.
- Это как раз то, что нам нужно, - с радостью принял его предложение Антон Афанасьевич.
- Ну,  тогда завтра утром ровно в пять часов приходите ко мне. Я вас познакомлю с Пашкой и скажу, чтобы он вас подвез.
Пока Паршин с Антоном разговаривали, Иван и Ольга стояли, слушали их и ждали предстоящего представления. Ивану Паршин совсем не нравился: какой-то угрюмый, неясный тип – смотрит исподлобья, одним словом, - скользкий мужик. К тому же хромает на правую ногу, а левая рука слегка забинтована. Он стал пристальней присматриваться к Паршину. Он уже второй раз встречался с хозяином тира. На этот раз в нем что-то было не так! На это раз в фигуре Паршина была  настороженность и неестественная хромота.  Он как будто тащил за собой  свою правую, непослушную ему, ногу, боясь согнуть ее в паху. «И к тому же, эта забинтованная рука, - размышлял Иван. - Давай я придумаю себе невероятную сказку: это тот самый разбойник, который напал на нас с Землевским в ту ночь». Иван рассмеялся, повторяя про себя: «Какие  все же глупости иногда лезут в голову. Вот так и каждый пень от страха ночью кажется разбойником или лешим».
Ольга посмотрела на него и спросила:
- Что ты смеешься?
- Просто так, мальчишеские воспоминания, - сказал Иван. – Этот Паршин напоминает мне безногого пирата на колодке из книги «Остров сокровищ». Ему еще надо бы попугая на левое плечо…была бы  полная картина бывалого разбойника.
Ольга тоже прыснула от смеха. Наклоняясь к Ольге, Иван сказал ей на ухо:
- А помнишь  тот раз, когда мы  здесь стреляли, он ведь не хромал? Видно, кто-то  очень хорошо отчихвостил  старого пройдоху.
Ольга отстранилась от Ивана и, чуть сдерживая смех, сказала:
- Иван, прекрати, а то я сейчас расхохочусь во весь голос и  перепугаю наших  заядлых охотников.
 Ощущая на себе пристальный взгляд Ивана и  Ольги, Паршин обернулся к ним, что-то соображая.
- А что это у вас с ногой, Илларион Игнатьевич, чья-то шальная пуля? – спросил Иван, подшучивая и улыбаясь.
- Нет, нет, что вы, - как бы страшась и ускользая, ответил серьезно Паршин. – Это я с лошади упал и прямо на грабли, да так, что зубья в зад врезались, а черенок по руке ударил…. Вот теперь  и ковыляю!
- Смотрите, а то накликаете беду. Полиция ищет человека именно с такими  приметами, как у вас, который недавно грабил людей на главной  дороге, и мне кажется, вы с ним чем-то похожи, - засмеялся Иван.
- Ну, что ты, что ты,  - вдруг перепугался Паршин, - я и на лошадь-то залезть как следует не могу, а ты меня – в разбойники.
- Так приметы же, Илларион Игнатьевич. Ежели я  следователю о них сейчас расскажу, то вас сразу же схватят, - сказал Иван полушутя полусерьезно.
- А ты не говори, парень. Зачем понапрасну на  людей воду лить, - оглянулся Паршин. – Ох, не надо! А я вас за это с Антоном на охоту  в Лесное отвезу.
- Бесплатно? – продолжал шутить Иван, но уже серьезно и соображая….
- Бесплатно, - заверил его Паршин.
- Ладно, идет! Буду пока молчать, - согласился Жигунов, улыбаясь и превращая все в шутку.
- Вот и хорошо! Приходите завтра пораньше, пока солнце не встало и поохотитесь….
Тем временем, Антон Афанасьевич снял свою шляпу, вывернул ее красным наизнанку и отдал Ивану:
- На, примерь на себя, завтра на охоту в ней пойдешь, она приносит удачу.
- Ларион, давай, кидай тарелки, я стрелять по ним буду! – крикнул он Паршину, поднимая и приготавливая к стрельбе двустволку.
Ларион кинул ввысь тарелку и Антон, сопровождая стволом ружья ее полет, выстрелил. «Ба-бах!» – тарелка разлетелась в дребезги….
- Эх, хорошо-то как! Давно не стрелял – руки чешутся, - крикнул Антон и снова выстрелил. «Бах! Ба-бах! Бах!» – звенели в воздухе выстрелы из ружей Жигунова и Рагозина, а на землю сыпались щепки от  разлетающихся на куски деревянных тарелочек.
Ольга стояла и, в страхе зажав уши, восхищенно смотрела, как точно стреляют, стараясь друг друга перещеголять перед ней, здоровые мужчины….
Утром, чуть свет, Иван и Антон  Афанасьевич с охотничьими ружьями и собакой были уже у Паршина. Когда они пришли туда, то бричка с лошадью, готовая отправиться в дорогу, в далекое Лесное,  тоже стояла уже у двора.  Паршин встретил их и повел знакомить со своим свояком.
- Ну вот, Пашка, это и есть твои пассажиры. Отвезешь их в Лесное. Покажешь нашим мужикам, чтоб они сдуру их там не перебили. А от меня передай им большой привет.
- Хорошо, Игнатьевич, будет сделано! – отрапортовал Пашка Паршину. – Передам родичам ваш привет, а пассажиров познакомлю с леснянскими мужиками. Все исполню, как сказано!
- Однако, нам нужно уже отправляться. Садитесь в «карету», господа-охотнички, и поедем! Дорога не близкая – надо спешить! – заторопился Пашка, обращаясь к Ивану  и Антону Афанасьевичу.
Те сели в телегу на специально подстеленное для них сено и лошадь, понукаемая хозяином повозки, резво двинулась с места вперед. А охотники, пользуясь случаем, и разморенные поскрипыванием движущейся повозки, досыпали свой сон в телеге.
Через пару часов, проснувшись, они увидели, что въезжают в окаймленное лугами и перелесками  чудное село Лесное. Подъехали к одной из новеньких, недавно отстроенных изб и остановились. Пашка соскочил   с телеги и громко постучал в ворота:
- Эй, хозяин, открывай! Встречай гостей!
Залаяли собаки и через минуту из дома показался  сам хозяин, почесывая под рубахой свое волосатое пузо….
- Кто там? – крикнул он, потягиваясь и смачно зевнув.
- Неужто не узнаешь своих родичей из города, Кузьмич? – окликнул его Пашка. – Ну и длинный же у тебя сон, Варфоломей.
Хозяин, наконец-то продрав глаза, узнал своего родича Павла, уехавшего два года назад из их села в город Северохатинск.
- Ах ты, едрить твою, точно! Это ты, Пашка? – закричал он, обрадовано и удивленно, и стал открывать ворота.
- Я, Кузьмич, я, собственной персоной! И привет тебе от Лариона Игнатьевича! – усмехнулся Павел.
- Вот не ожидал, - удивился хозяин.
- Такие времена настали. Обстоятельства так сложились. Надо крутиться, - ответил неопределенно, но убедительно Пашка. - Заодно и двоих господ привез в ваши места – поохотиться. Как тут? Дичь еще водится? – спросил он шутливо.
- Дичь-то водится. Только ее нужно искать в укромных местах: в полях, в урочище… - заговорил приветливо хозяин. - Заходите в дом, господа-охотники, - предложил он Ивану и Антону Афанасьевичу широким жестом руки.
- Нет, нет! Нам уже давно нужно быть в поле. Мы теряем время, Варфоломей Кузьмич, - ответил Антон Афанасьевич, - Вы только нам подскажите – где тут у вас заповедные места, в какой стороне?
- А что тут показывать, уважаемые? Таких мест у нас много, - ответил хозяин, - Ну, хотя бы это. Вы сейчас от нас идите вот так, прямо по  этой тропинке, на север…. Там находятся лес, поля и озера… заросли – камыши, в общем,  лесное урочище.  Там и зайцы, и лисы, и утки, и даже волки водятся. Так что, вы уж поосторожней будьте в этих местах, господа-охотники. Это всего-то в трех верстах отсюда или в двадцати минутах ходьбы, - закончил Варфоломей. – Ну, а после охоты возвращайтесь к нам – будем ждать.
- Спасибо, Варфоломей Кузьмич, постараемся  что-то добыть. А к вечеру и вернемся, - заверил хозяина Антон.
- Желаю вам удачи, господа! – сказал, прощаясь с ними, Варфоломей.
И они тропинкой, идущей от усадьбы Варфоломея до ближайшего озера, направились  следом за Томом, их собакой, к чернеющей вдали  чащобе леса.
Уже совсем развиднелось. Стояла пора остывающей осени. Лес уже совсем затих от птичьих голосов, но в нем еще слышалось гулкое эхо от стука палки, хруста сухих ломающихся веток под ногами и уханьем голодной совы.
Охотники решили искать добычу на опушке и в прибрежных  полянах у озера – в мелколесье.  Вскоре Том взял след скрывающего в траве  зайца и повел их в густые заросли ивняка. Охота началась….
Том, учуяв зверька, выгонял его на открытое пространство, недалеко от засады, и охотникам оставалось только, не зевая, поймать его на мушку и метко выстрелить…. Но случалось, что зверек бежал совсем в другую сторону и исчезал, поэтому, охотники решили разделиться и подходить к поляне с двух сторон. А чтобы не побить друг друга в зарослях кустарника, Антон Афанасьевич вывернул свою  шляпу наизнанку, красной подкладкой наружу, чтоб ее было видно среди веток и сухих листьев травы.
- Смотри, Иван, не пали в кусты по любому шороху, будь внимательным, - предупредил он Жигунова.
- Ну что вы, Антон Афанасьевич, у меня еще пока зрение хорошее, так что, будьте спокойны, вашу-то «красную шапочку» я отличу от серого зайца, - сказал Иван.
И так поговорив, они вскоре разошлись в разные стороны. Вскоре друг друга они уже не видели, а лишь напряженно  вглядывались и вслушивались в движения и шорохи в ближайших кустах.
Том продолжал гонять зайцев  в разных местах, вынуждая их покидать  свои тайные убежища…
Теперь о нахождении друг друга и успешной охоте они могли судить лишь по далеким или близким выстрелам их ружей. А они звучали все реже и реже.
Время  зашло уже далеко за полдень и нужно было заканчивать охоту и выходить навстречу друг другу на открытую поляну. «Бабах!» - услышал Антон Афанасьевич близкий выстрел у себя впереди. «О! Иван еще охотится. Наверно, Том туда всех зайцев согнал. Надо идти туда», - подумал он и, поднявшись с колен, направился  в сторону выстрелов. Впереди были  густые заросли кустов и приходилось продираться через них с шумом напрямую. Бах! – послышался еще один выстрел совсем близко. «Иду верно! Иван уже рядом», - успел подумать Антон Афанасьевич…. Как вдруг вспыхнул  огонь перед его глазами. Грянул выстрел! Удар в грудь. А дальше – тьма….
Иван нашел Антона Афанасьевича по вою его собаки. Когда Том вернулся к хозяину и увидел его лежащим без движения, он почувствовал, что тот погибает. Побегав вокруг и поскулив, пес присел возле Антона и начал выть. Вот тогда, услышав вой Тома, Иван понял – с дядей что-то случилось и кинулся в их сторону, не выбирая дороги. А когда прибежал на место и увидел Антона Афанасьевича лежащим  с огнестрельной раной в груди, ужаснулся. На них кто-то охотится! Он схватил ружье и стал оглядываться, но вокруг  стояла липкая гнетущая тишина…. Поняв и ощутив, что вокруг  никого уже нет, он, наконец, стал соображать, склонился над Антоном и осмотрел рану. Заряд вошел в правое плечо под ключицу…. И вдруг Антон Афанасьевич пошевелился и застонал, потом открыл глаза. Он был жив, но тяжело ранен. И чтобы раненый  остался в живых, Ивану нужно было спешить.
Иван перевязал как мог ему рану, используя свое нательное белье. Срубил несколько небольших, но гибких деревьев, положил Антона Афанасьевича на таким образом сооруженные сани и, взявшись за стволы срубленных деревьев,  потащил раненого в сторону деревни. Опасность и чувство ответственности перед жизнью раненого придавали ему особенные силы и через несколько минут они были уже в деревне, в доме у Варфоломея. А там уже поднялся переполох, все бегали, охали, ахали и не знали, что делать.
- Кто мог стрелять в приезжего охотника? Не пойму! – разводил руками в недоумении Варфоломей. – Наши не могли! Их там никого не было.
Один только Пашка загадочно молчал и поспешно запрягал лошадь…. Нужно было скорее везти раненого в город, в госпиталь….


Разоблачение

 Назад в город ехали быстро и на двух подводах. Варфоломей, увидев раненого, запряг свою лошадь и также решил сопровождать отъезжающих: надо же отчитаться в полиции, и помочь Пашке и пострадавшим добраться до города.
Так как лошадей гнали во всю прыть, в город приехали за час. Иван заскочил к Рогозиным, сбросил все снаряжение  и сообщил тете о случившемся. Дарья Филипповна разрыдалась и чуть не упала в обморок, но после того как Иван успокоил ее, сказав, что Антон Афанасьевич жив и лишь ранен, выбежала с ним на улицу к подводам и они вместе уже сопровождали раненого в больницу.
- Боже мой, как это могло случиться? Что у вас там произошло? Кто стрелял в Антона? – плача расспрашивала Ивана его тетя.
- Не знаю, Дарья Филипповна, не знаю. Мы разделились во время охоты: я пошел в одну сторону, он – в другую. Все было хорошо. Я стрелял и он тоже – я слышал его выстрелы. Потом вдруг все затихло и вскоре завыл Том. Я услышал, побежал на его голос и нашел Антона Афанасьевича лежащим с раной в груди и без сознания. Кто стрелял – я не знаю! Может, кто-то из местных охотников? Решил запугать, чтоб из города к ним никто  не ездил. Это все только следователь может  определить. Нужно срочно  ему об этом  сообщить. Вы сейчас оставайтесь с дядей, доктор осмотрит его рану, а я, тем временем, поеду с Варфоломеем  в полицию. Нам нельзя  мешкать. По горячим следам дело скорей раскроется.
В больнице врач, осмотрев  рану пострадавшего, велел немедленно вести его в палату  и готовить к операции. Иван, оставив тетю с Антоном, вместе с Пашкой и Варфоломеем поехали  из госпиталя в полицию.
Когда они приехали туда, следователь Блудов был еще в кабинете и Иван потребовал у полицейского, чтобы его немедленно  пропустили е нему, и загадочно добавил:
- По очень срочному делу!
Приняв заявление Ивана о нападении на них и ранении Антона Афанасьевича во время охоты, записав показания Пашки и Варфоломея, Блудов сказал Ивану:
- Что ж, Иван Яковлевич, сегодня час уже не ранний и поэтому поездку на место происшествия придется отложить до завтра. А завтра приходите сюда эдак  часам к восьми. Тогда и отправимся. А вы, мужики, оставайтесь здесь в городе до завтра, а утром на своих подводах подъезжайте к нашему департаменту точно к восьми.
В конце разговора он записал адрес пребывания Варфоломея в городе у Павла и отпустил их. А Ивана еще оставил на несколько минут у себя в кабинете. Когда они остались одни с Блудовым,  тот спросил Жигунова:
- Ну а вы, Иван Яковлевич, подозреваете кого-нибудь из знакомых вам людей в этом преступлении.
- Вы знаете, господин следователь, из всех знакомых, с которыми я перед этим встречался, у меня вызвал подозрения лишь один – хозяин тира, господин Паршин. Во-первых, он имел те же признаки ранения и в те места, о которых я вам указывал во время первого дела, то есть  в правое бедро и левую руку. Хромал, и на мой ответ ответил: «Упал с лошади на железные грабли…». А когда я пошутил, что он похож именно на того разбойника, который напал ночью на нас с Землевским, он как-то сильно испугался…. Это было видно по его лицу…. Испугавшись, чтобы его не раскрыли, он предложил нам бесплатно свои услуги….
- Какие услуги? Ну-ка, расскажите об этом поподробнее, - заинтересовался Блудов.
- Услуги мелочные, господин следователь. Взамен того, чтобы я не сообщил вам о его ранении в «мягкое место», он сказал, что предоставит нам транспорт и скажет своему свояку Пашке, который только что был у вас, чтобы он  повез нас в село Лесное на охоту.  Как видите, господин  следователь, у меня есть основания подозревать этого человека во всем, что произошло недавно с нами, - закончил Иван.
- Хорошо, Иван Яковлевич, это очень важные сведения  для следствия. Мы их проверим. И я думаю, они нам очень помогут, - сказал следователь, отпуская Ивана.
Утром следующего дня, лишь только часы пробили восемь, все участники вчерашнего происшествия явились в полицию к следователю Блудову. Следователь взял с собой одного полицейского и они  поехали  в Лесное.
  Подъезжая к селу, Блудов заметил, недалеко от моста через речушку,  мальчика, пасшего трех коров. Он велел Пашке остановиться, слез с повозки и подошел к мальчишке.
- Эй, пастушок, - обратился он к пареньку, - тебя как звать?
- Егорка меня кличут, господин барин, - ответил пастух.
- А ты, Егорка, из этого села? – продолжал дальше спрашивать следователь.
- Да.
- А скажи мне, Егорка, вчера с утра ты пас здесь своих коров? – допытывался Блудов.
- Ну да! А где ж мне еще пасти? Здесь у речки трава еще совсем зеленая, сочная, а в других местах вся уже повыгорела и пожухла, - объяснил пастух.
- Хорошо! – продолжал Блудов. – А не видел ли ты вчера здесь, не проезжал или не проходил ли кто-нибудь из незнакомых тебе людей? Я имею ввиду  чужих, не из вашего села.
- Видел, господин барин. Дядька какой-то подъехал к мостику на двуколке, остановился, вышел из нее…. Привязал лошадь к дереву, а сам пошел  в деревню.  Он шел и хромал, и в руках что-то нес, - стал рассказывать Егорка.
- А когда это было? -  спросил Блудов у пастушонка.
- Не знаю точно, наверно о полудни было, - неуверенно сказал мальчик. – А потом этот человек вернулся назад к  своей повозке, сел в нее и быстро уехал. Это сталось уже где-то часа через два – через три.
Блудов, тем временем,  все его слова заносил в блокнот.
- Хорошо, Егорка, спасибо за рассказ,  - сказал он, прощаясь с мальчиком. – Ты молодец и глаз у тебя зоркий – все примечаешь. Ну, будь здоров!
Блудов вернулся к остальным участникам происшествия, сел в повозку и приказал Пашке:
- А теперь, мил человек, гони-ка свою лошадь в село – посмотрим, что нам люди скажут!
и сходил с полицейским и Иваном на место происшествия. Там Блудов  обшарил кусты в том месте, где сидел предполагаемый убийца и нашел остаток недокуренной самокрутки, следы на грунте и тщательно все измерил, оприходовал и зарисовал. И лишь затем, обернувшись к присутствующим, сказал:
- Ну все, господа, кажется нам тут делать больше нечего. Едемте в город!
- А мне что делать, господин следователь? – спросил Варфоломей.
- Ты, Варфоломей, оставайся дома. Нас в город Павел довезет, - сказал Блудов.
Они вернулись в село, попрощались с Варфоломеем и его хозяйкой, которая угостила их прохладным квасом, сели в Пашкину телегу и отправились в город.
- Павел! – сказал Блудов, когда они немного отъехали от села, - подвезешь нас прямо к полицейскому управлению, понял?
- Понял, господин следователь, - ответил Пашка и погнал лошадь.
- Теперь я полностью согласен с вашей версией, Иван Яковлевич, - сказал вдруг Блудов,  наклонившись к Жигунову. – Вы были правы, надо брать «хозяина» и немедленно! Как только приедем в город, я возьму несколько жандармов и мы отправимся к нему, - предупредил он Жигунова.
- А вы следите за ним, - указал он головой на Пашку, - чтоб этот не улизнул от нас. Я думаю, он знал обо всем. Кто мог сказать стрелку, куда вы ушли охотиться? Только он. Значит, родственники были в сговоре. Видно все происходило так: он вышел за ворота, встретил там своего родича и направил его в вашу сторону…. А дальше уже стрелок действовал сам – по выстрелам определил, где вы находитесь, понял, что вы разошлись в разные стороны и занял позицию между вами. Ну, а дальше уже, как говорится, дело техники. Он начал  постреливать вверх, чтобы привлечь к себе внимание и стал ждать, когда на него выйдете вы в той самой красной шляпе, которую вам отдал Антон Афанасьевич накануне в тире. Он же не знал, что вы затем снова поменялись головными уборами. Сквозь кусты он увидел человека в шляпе и выстрелил, решив, что это вы…. Вот и все. Надо как можно быстрее добраться до города, - закончил он.
Пашкина лошадь бежала резво и вторую часть пути они сидели молча. Блудов задумался над дальнейшим ходом событий, а Иван думал о дяде Антоне: как там он, пришел ли в сознание, опасна ли рана и что будет дальше? Ему было жалко также и родную тетю, которая сейчас, наверно, сидит у кровати своего мужа без сна и отдыха с одним желанием и надеждой - чтобы он только выжил.
Очнулся Иван, когда они уже въехали в город. Пашке Блудов  сразу же велел ехать к полицейскому управлению. А когда они туда прибыли, соскочил с повозки сам, остальным же велел ждать  и оставаться на месте. Он быстро вошел в свой кабинет и позвонил начальнику охранного отделения жандармерии, чтобы ему срочно выделили группу вооруженных винтовками жандармов.
- Только, Алексей Павлович, обязательно опытных и с «винтами», - выразился он на военном жаргоне, -  будем  брать вооруженного злодея, хорошо владеющего огнестрельным оружием. Так что, возможно, придется немного и пострелять, - подсказал он  начальнику.
Через десять минут конная группа жандармов была уже возле управления, откуда они все вместе отправились в сторону тира.
Блудов хотел нагрянуть к Паршину неожиданно, застать его врасплох, но тот, видно, чувствовал, что кольцо следствия вокруг него сжимается и готов был, как говориться, «дать деру». Но не успел – жадность помешала! Жалко было бросать дом в городе и участок с тиром. Издали увидев, что к тиру подъезжают жандармы, Паршин схватил ружье, пояс с патронами и кинулся бежать на задворки за насыпь тира. Блудов, увидев его бегство, громко закричал:
- Стой, Паршин! Будем стрелять! Тебе все равно не уйти.
Солдатам, махнув  рукой, он велел рассредоточиться по два человека и вести огонь по убегающему. Прогремели выстрелы и Паршин залег на верхушке насыпи, в окопчике, и стал отстреливаться.
Дело приобретало затяжной характер. Пространство перед насыпью было открытое, передвигаться по нему под пулями Паршина было невозможно и солдаты засели у входа. Но и Паршин  тоже не мог дальше бежать из тира – за ним был высокий деревянный забор с колючей проволокой. Паршин сидел на вершине своей горы и стрелял по любому, кто лишь пытался сдвинуться с места. Он уже вошел в раж и забыл, что является как бы живой мишенью для стреляющих в него людей. Это напоминало детскую игру в прятки или в кошки-мышки: высунулся, выстрелил и опять в норку…. Но так можно было и самому получить пулю в лоб.
Но Паршину на этот раз все же везло – ни одна пуля, выпущенная солдатами не поцарапала его тела. Хотя Блудов и не настаивал, чтобы солдаты стреляли точно. Он даже кричал им:
- Смотрите, не повредите мне злодея! Мне он нужен живой! Стреляйте по рукам, по ногам, по чем угодно, но чтоб без катафалка!
И солдаты палили «по чем свет», даже не прицеливаясь, просто чтобы дразнить его, провоцируя на выстрел. Все ждали, что у него кончатся патроны.
День клонился к вечеру и Ивану уже надоело сидеть в Пашкиной повозке и его сторожить. Он слез с нее и сказал полицейскому, находившемуся рядом с ними:
- Кажется, все это у вас затягивается…. Ну, ладно, воюйте, а я наверно пойду…. У меня к сожалению больше нет свободного времени оставаться здесь. Надо еще бежать в больницу, навестить раненного.
- Хорошо, можете идти, но я сейчас доложу об этом начальнику, - сказал полицейский, и направился к тиру.
Иван не придал значения его словам и пошел в обратную сторону. Он мысленно был уже у дяди в палате.  Он спешил скорее узнать, как его здоровье и думал о душевном состоянии своих родственников.
В глубине двора слышались частые выстрелы. Полицейский, прячась за деревья и пригинаясь, стал продвигаться в ту сторону. Потом он, что-то сообразив, вдруг оглянулся, ища глазами Пашкину подводу. Но подвода исчезла, словно растворилась в дорожной пыли.
- Ах ты, мать честная, извозчик! Стой! – закричал полицейский, выбегая, назад на улицу  и свистя в свисток.
А Пашка, тем временем, уже заворачивал за угол и, огибая территорию тира, мчался к его насыпи. Подъехав к высокому забору, он остановился и свистнул, выхватил колокольчик и позвонил им. Из-за бугорка на вершине насыпи показалась голова Паршина. Он свистнул в ответ и помахал рукой Пашке в знак того, что узнал и понял его замысел. Еще раз выстрелив в сторону солдат, Паршин быстро спустился вниз к забору и, поравнявшись с ним, вытащил кусок широкой доски. Через образовавшуюся под забором дыру, он пролез за ограду и спустя несколько секунд был уже в повозке у родственника. Поздоровавшись и оглядевшись, он крикнул ему:
- Давай, гони, пока жандармы не заметили…
- Куда гнать-то, в Лесное? – спросил испуганно Пашка.
- Еще чего! В Кащеев лес, на дальнюю заимку…. Надо спрятаться, отсидеться деньков пять-шесть, а там – видно будет. Сейчас главное – от жандармов оторваться…. Они конные – нас могут быстро догнать, - крикнул Паршин.
Солнце уже садилось за горизонт, на землю опускались сумерки и повозка, не теряя ни секунды, тронулась безлюдными переулками прочь из города….
Блудов был взбешен провалом операции. Он долго отчитывал полицейского за то, что тот оставил подводу Пашки без присмотра. Но надо было признаться в своей нерасторопности, да и Паршин оказался намного смышленее, чем он думал…. А Пулина пришлось выпустить с глубокими извинениями за его необоснованное и ошибочное задержание и отсидку. А на Паршина, как на злодея и бандита, был объявлен всероссийский розыск.


 
Любовь правит миром, а страсти - судьбой...
 
 После десятидневного отсутствия, Пулин, как ни в чем не бывало, вновь появился в доме Лопатиных. Но теперь он уже выглядел героем в глазах Ольги Дмитриевны, как невинно осужденный и выживший в тюрьме страдалец. А к страдальцам у русских женщин всегда было особо милостивое отношение: они наделяли их несвойственными им чертами романтического героизма, наверно, в силу их чистого, готового к любви и отзывчивости женского сердца.
Иван заметил, что Ольга стала более холодно, и в некоторых отношениях как-то даже безразлично относиться к его ухаживаниям и знакам внимания, а с Пулиным  она вела себя бесшабашно и весело. Эта неожиданность легла ему на сердце  каким-то разочарованием и он подумал:  «Может, это просто потому, что я всегда рядом, под рукой. Часто используемая вещь не восхищает, она обесценивается.  К ней привыкают и не замечают». Он грустно улыбнулся: «Да, мы, люди, ценим хорошее только тогда, когда его у нас в жизни  встречается мало, а когда чего-то много – чего его ценить…. Вон, воздух, вода земля – дыши, хоть задышись, пей – хоть запейся. А в любви? Когда ее нет – ищут, грустят, мечтают о ней, а когда ее много – просто издеваются над ней. Для людей на земле ценность вещи заключается в малом ее количестве – это аксиома, - подумал он. - Надо жить на меже потерь и расставаний, тогда пронзительнее будут встречи».
И он реже стал бывать у Лопатиных и даже начал подумывать: а не уехать ли ему отсюда к себе на родину? Дядя Антон, слава Богу,  уже поправился и тетя теперь тоже успокоилась, значит, у них будет все в порядке. А больше в этом городе никого из близких ему людей и нет.  Так что, прощание будет незаметным. Ах, да! Друг Землевский, но он уже тоже ожил и вылечил свою простреленную задницу. Вот и пусть соревнуется с Пулиным в завоевании сердца переборчивой красавицы.
Так думал он, но не так мечтала она, мать Ольги, Ксения Кондратьевна. Частые визиты Ивана по зову сердца и по долгу службы, с букетами цветов и подарками, создали в ее сердце ответное чувство невысказанной любви к Ивану и она, поддаваясь этой иллюзии, поплыла по волнам счастья все более и более распаляясь в своих мечтаниях. А что тут такого? Ведь ей всего тридцать шесть лет. А тридцать шесть – это лучший возраст и лучший бабий цвет! Когда женщина, конечно не угробленная мужицкой тяжкой долей, расцветает  вдруг телом и душой, словно красивая белая роза. И это все такое чудное прекрасное и неповторимое длится так не долго, как короткое «бабье лето».
Ксения Кондратьевна, обеспокоенная поведением Ивана расхворалась душой и телом. Землевский с Пулиным, которые теперь часто вертелись возле Ольги, совсем ее не занимали, они ей казались какими-то пустыми трещотками, которые трещат и стучат по ее мозгам своими словоизвержениями, не давая ей мечтать и думать о своем, сокровенном. Зато когда приходил Он – в ее доме воцарялся истинный праздник. Она преображалась и выглядела, как красивая юная дева. И это стало повторяться все чаще и чаще. Порой она останавливалась и спрашивала себя: «Боже, ну зачем мне все это нужно? У меня  ведь уже все есть: и хлеб, и дом, и семья, и муж». Почти все, но не все!  И это «не все» было такое желанное и необходимое ее сердцу, что она уже не стремилась успокаиваться и думать о последствиях, а просто шла на встречу с ним, влекомая своими неосознанными желаниями.
Наступили холода. Зима пришла с морозами и большими снегами. Однажды, когда Ивана долго не было в их доме, именно в день ее рождения, она отправилась сама искать его по Лопатинским лавкам. Поехала, нашла, вошла в лавку и стала наблюдать за ним издали, любуясь его  уверенными красивыми движениями, пока он обслуживал и отпускал товар другим людям. Увидев хозяйку, Иван кинулся к ней, обрадовав ее таким своим горячим порывом.
- Ксения Кондратьевна, вот это сюрприз, - воскликнул он, подходя к ней и целуя ее руку. – С какими нуждами к нам пожаловали? Вы что-то хотите купить? Тогда я весь горю желанием немедленно обслужить вас.
- Нет, нет, Иванчик, - она часто называла его таким ласковым именем, -  не беспокойся особенно-то. Я просто прогуливалась здесь неподалеку и зашла посмотреть, как ты тут работаешь, - сказала она весело.
- Я безмерно рад вашему приходу, Ксения Кондратьевна, но может вы хотите выбрать себе что-нибудь по женской линии, из бижутерии или помаду, пудру и духи – у нас всего такого здесь в предостаточном количестве. Вот, хотя бы это, - подал он ей флакончик французских духов, а сам пошел и повесил на дверях лавки табличку «Магазин закрыт».
- Ах, какой божественный запах – великолепные духи! Я их, пожалуй, возьму. И вот эту помаду и пудру тоже, - указала Ксения. – А деньги, а деньги…. Когда придешь к нам, я тебе их и отдам.
- А можете их и не отдавать. Это все за мой счет к вашему дню рождения, Ксения Кондратьевна. Наша хорошая, милая, славная хозяюшка, - поклонился ей Иван низким поклоном.
- О, Иванко, милый мой, славный мой, ты об этом помнишь. А я как раз и зашла к тебе, чтобы пригласить  сегодня вечером на мой день рождения. Дай я тебя расцелую, хороший мой! – и она, обхватив его лицо руками, стала целовать его в лоб и щеки.
Иван только улыбался, чувствуя ее горячие ласковые поцелуи на своих щеках. Он покорно принимал ее ласки, инстинктивно и неосознанно прижимая ее пышное упругое тело к своей груди.
А для нее это было верхом блаженства, ощущать его горячие сильные руки, которые сжимали ее плечи и вливали в нее потоки сладкого чувства, от которого кружилась голова и подкашивались ноги. Иван чувствовал эти странные обратные импульсы и они его притягивали к ней.
- Ой, хватит, хватит, - опомнилась вдруг она, - а-то, не дай Бог, еще и согрешим….
- А что тут такого, разве нельзя поцеловать свою молодую и красивую хозяйку в такой день – в день ее рождения! – воскликнул вдруг Иван.
Она остановилась и, вызывающе улыбаясь, сказала:
- Ну, что ж, целуй! Один раз, но только в губы….
Ивана бросило в жар, и он проговорил:
- Но по русскому обычаю целовать нужно трижды!
- А остальные разы мы оставим на потом, - сказала она. Приблизилась и слилась с ним в одном жарком поцелуе….
- Ох! – отпрянула она вдруг от него, еле переводя дыхание. – Что ж это такое? Наваждение какое-то!
- Ксения Кондратьевна, - кинулся он к ней, обнимая за плечи.
- Нет, нет! Тш-ш-ш… - приложила она палец к губам, - поиграли и хватит!
Она отошла к прилавку, взяла свою сумочку, вынула из нее зеркальце и поправила прическу.
- А что это ты, Ванечка, к нам не приходишь? – спросила она его, улыбаясь. – Может, какая-то зазноба уже у тебя появилась, а?
- Ну что вы, Ксения Кондратьевна. Совсем нет, просто для Ольги Дмитриевны я совсем неинтересен. Ей теперь больше унтеры нравятся. А навязываться кому-то в друзья против воли я не привык. Поэтому, извините меня уж за эти мои отсутствия, - ответил Иван.
- Все равно, Иван… Яковлевич! – сказала она, подходя к нему и глядя в глаза. – Ты должен приходить к нам…. Даже если Ольга тебя и разлюбила. Ты ведь наш приказчик…. Ты нам нужен…. И мы без тебя скучаем… А Ольга?  Она еще совсем молодая и глупенькая. Она потом одумается. Ведь у нее еще ветер в голове, - закончила она утвердительно.
- Ну ладно, я пойду, а ты приходи… Приходи обязательно, вечером, - приказала она ему, выходя и прощаясь с ним взглядом.
Иван еще долго стоял и думал, не понимая, что же это было только что? Или любовное свидание с поцелуем богатой дамы, его хозяйки, или ласковые объятия благодарной и заботливой женщины. То, что Ксения Кондратьевна относилась к нему всегда тепло и ласково, это и завуалировало то, что сейчас случилось.  С одной стороны ничего странного: добрая и приветливая хозяюшка – мать покинувшей его девушки, которая всегда относилась к нему хорошо, в благодарность за подарки и поздравления в честь ее дня рождения обняла и поцеловала «своего любимого Ванечку – женишка ее дочери»,  и пригласила его прийти к ним на праздничный вечер.  Но следом был этот жаркий и долгий поцелуй в губы,  и эти манящие многозначительные слова: «…а все остальное будет потом…». Это был явный и неподражаемый поцелуй любви.
 От одной этой  мысли  Ивана бросило в жар и холод. Что же это такое происходит? И что ему теперь делать? Идти ли скромно ухаживать за дочерью хозяина, или ухлестывать тайно исподтишка за его женой. «То есть, ждать знака с ее стороны на любовную встречу и тем самым предавать своего хозяина и его дочь? Это же иудино положение!» - подумал он. Конечно же это можно было бы сделать назло Ольге, которая так легко и бесцеремонно отстранилась от него. Закрутить роман с ее молодой мамочкой….  Но тогда пострадает ни в чем не повинный  и добрейший человек – его хозяин, Дмитрий Силантьевич. И это делать ему, конечно, не хотелось. Но так складывались обстоятельства…. И он решил: надо уходить от Лопатиных, пока судьба не накликала еще больших бед на его голову. Но куда?  Пришли холода, наступила зима. Куда в такое время отправляться? Потеряешь работу, останешься без денег и без средств  существования, и тебе конец.
Идти на день рождения к Лопатиным ему не хотелось, но идти было нужно. И надо было еще и любить или играть роль влюбленного в хозяйку молодого человека. Да так играть, чтобы ее дочь и ее муж этого не заметили.
«Причем, в этой роли мне придется существовать до весны, - подумал Иван. – В роли Фигаро». «В роли жалкого флюгера, прислуживающего троим особам, - обозвал мысленно сам себя. – Что ж, надо вертеться!».
Окончив пораньше торговлю, он закрыл лавку и отправился домой; переоделся, освежил себя одеколоном и поехал на извозчике к Лопатиным.
У Лопатиных  уже было шумно: столы накрыты, лишь подъезжали  опаздывающие гости. Их сразу же встречали хозяин и хозяйка, и усаживали на отведенные им места. Народу было много – какая-то местная знать. Иван их даже не знал. Присутствовал здесь и старший следователь Блудов. А  еще Иван увидел рядом с Ольгой Пулина и Землевского. Кого еще он не знал из присутствующих, так это промышленника и владельца кожзаводами Парамона Савина с супругой Марией  и дочерью Валерией, ровесницей Ольги.
В просторном зале играл смешанный музыкальный квартет: фортепьяно,  скрипка, виолончель и фагот. Иван подошел к молодежному кружку и поздоровался с Ольгой, Землевским, Пулиным и Валерией.
- О, Иван Яковлевич, наконец-то и вы появились! Рады вас видеть. Что ж вы так долго отсутствовали?- воскликнула Ольга, увидев его.
- Увы, Ольга Дмитриевна, дела, дела… ничего не поделаешь, такова жизнь, - отделался общими фразами Жигунов, целуя руку Ольге и знакомясь с Валерией.
- А вы, я вижу, здесь на вечере скучаете, не танцуете или кавалеры скромные попались? – обратился он шутливо к дамам.
Валерия хохотнула, глядя на Пулина и Землевского, а Ольга, чуть улыбнувшись, заметила:
- Нет, нет, сейчас попросят к столу. Будут маман поздравлять. Идемте!
И, действительно, когда все уселись, начались поздравления и тосты в честь хозяйки и хозяина, вверх полетели пробки от шампанского. Поднялся Савин, промышленник и отец Валерии, и произнес:
- Дамы и господа, разрешите мне от лица всех здесь собравшихся поздравить замечательную хозяйку этого гостеприимного дома с днем ее рождения, а также и ее супруга Дмитрия Силантьевича за то, что они создали такую великолепную семью, и живут в любви и согласии вот уже целых восемнадцать лет. Счастья вам, радости и здоровья, дорогая хозяюшка, Ксения Кондратьевна и уважаемый Дмитрий Силантьевич. Сегодня праздник у вас, а завтра – юбилей у меня.  И я вас приглашаю всех к себе…. Так сказать, плавно продолжим череду юбилеев.
- Виват, хозяйке этого дома! – закончил он свою речь и опустошил свою рюмку до дна. Все загалдели и начали чокаться, пить и закусывать.
- Господа молодые, а вы чего не пьете и не кушаете? – обратился отец Валерии к Ивану, Землевскому и Пулину, которые сидели рядом с ним за столом. - Не гоже так! За здоровье хозяйки надо выпивать до дна. Учитесь у нас, стариков – мы и пить, и жить умеем.  Да и работаем тоже неплохо, - засмеялся он, чокаясь с Иваном, Ольгой и Пулиным.
- А тебя, Иван Яковлевич, я особенно приглашаю завтра на юбилей, ты ведь гирями занимаешься. Хочешь посоревноваться? Открою секрет: я завтра устрою всем ледовый праздник с естественным катком прямо на льду нашей речки. Соревнования будут по конькам, по гирям, по подледному лову, танцам, а в конце – потешные бои с выпивкой… Как в старину – удалым молодцам нужно потешиться, силу свою показать, - засмеялся он. – Валерия, давай приглашай своих друзей на завтрашний ледовый праздник.
Иван сидел между Ольгой и Валерией,  дальше, сбоку за ними, расположились Пулин и Землевский и поэтому главный удар словесной риторики предприимчивого Парамона Вениаминовича пришелся именно на его голову. Ивану нужно было работать на три фронта: ухаживать за Ольгой, уделять внимание Валерии и разговаривать со своим новым собеседником  Парамоном Вениаминовичем, и он старался не ударить лицом в грязь. Но за ним наблюдала еще и Ксения Кондратьевна – Иван изредка ловил на себе ее ревнивые и настойчивые взгляды.
- Ну а как вообще молодежь смотрит насчет нашего будущего. Как будет развиваться наша Россия, куда будем идти: на север, юг или восток? Ну, на западе теперь уже, конечно, нам делать нечего. У немцев, словаков, французов и своих товаров хватает – некуда сбывать, а вот если на восток рвануть, в Китай пойти – там пространства обширные, этих мест нам на долгие годы хватит, - завязал разговор Парамон Вениаминович с Иваном  о политике и стратегии международных отношений. – Если овладеть господством на  Тихом океане, на Дальнем Востоке, то можно о-го-го сколько дел сделать, - разглагольствовал он.
- Не выйдет, Парамон Вениаминович, там Япония крепко сидит, - сказал Иван. – Мы уже побывали в девятьсот четвертом, сунулись и получили по  губам – потеряли Порт–Артур, Корею и пол Сахалина. С нашими пространствами и медленно соображающими чиновниками этого никогда не добиться. Лишь когда Россия освоит Восточную Сибирь и Дальний Восток, заселит эти земли людьми, создаст здесь автономный край с индустриальными городами и новой мощной столицей, только тогда чего-то толкового можно ожидать от этих далеких от Петербурга земель. Россия столько нахватала земли и не освоила, что…. Ей нужно развиваться, а не воевать. Нас постоянно сталкивают лбами то с Японией, то с Германией, втягивают в ненужные нашей державе войны. Чувствуется, что скоро опять порохом запахнет. Об этом уже  везде поговаривают. И все это придется, в конце концов, разгребать кому? Нам – молодым! Кого в первую очередь посылают на войну воевать? Молодых – не женатых! А уж потом, когда молодых перебьют, тогда и за всех остальных берутся, но уже под всеобщие душераздирающие лозунги: «Отечество в опасности!».
- Да-а-а, слышу голос не юноши, а мужа…. И полностью с вами солидарен, что затевают войны старые идиоты, глупцы и скряги, а расплачиваются за это молодые парни, - согласился с Иваном Парамон. – Вот поэтому гулять нужно, пока гуляется, пока молодой, да не в армии…
- Папа, ну хватит вам все про политику, да про войну. Уже все уши прожужжали. Закусывайте лучше, а то опьянеете и Ивана Яковлевича споите. А у нас впереди еще музыка и танцы…
- Да, действительно, Парамон Вениаминович, мы что-то увлеклись и про наших дам забыли. Извините, Валерия, - сказал Иван.
- Но все равно, Иван, вы хоть еще и молодой, но молодец! Чем вы там у Дмитрия занимаетесь, торговлей? Ерунда! Идите ко мне советником! – высказался весело Савин.
Иван засмеялся:
- Советы – это не моя профессия, но надо подумать.
- Иван Яковлевич, вы так отдалились от нас за это время, что просто ужас! – тихо заметила ему на ухо Ольга. – Давайте же, приглашайте хоть кого-нибудь на танец.
- Я приглашаю вас, Ольга Дмитриевна, но только на второй. Первый я уже танцую с Валерией, - сказал, улыбаясь ей, Жигунов.
- Жаль, - ответила Ольга, - а я так хотела танцевать с вами первая.
В зале звучала музыка и они вышли туда танцевать: Ольга с Пулиным, а Валерия с Иваном: все молодые и красивые, полные надежд и желаний…. Вскоре к ним присоединились еще несколько пар, потом еще и еще, и танцы и музыка закружили их всех.   А они, веселые и довольные танцевали и не знали, что провожают свой последний счастливый год, что ровно через шесть месяцев вся их прежняя жизнь так нежданно изменится. Вдруг  как-то внезапно полетит, загрохочет эхом страшное слово «война» и оно будет передаваться среди народа из уст в уста и под тоскливый бабий плач и надрывный звук русских двухрядных гармошек, везде по дальним и ближним селам прозвучат такие печальные, такие бесшабашные слова русской песни:
«Последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья, а завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя семья…».
А пока  здесь, в этом доме, в этом зале было  прекрасно и уютно. Все счастливые,  радостные и изрядно захмелевшие танцевали, братались и разговаривали где кому вздумается.
Иван, откружившись в танцах с Валерией и Ольгой, вышел за двери во двор покурить. И тут открылась дверь и выскочила из дома вся разгоряченная и хмельная хозяйка дома Ксения. Увидев Ивана, он обрадовалась:
- Ах, вот вы где, Иван Яковлевич, а я вас ищу.  Помогите мне из погреба принести к столу шампанское и водку, - сказала она весело, касаясь рукой его плеча.
- С удовольствием, Ксения Кондратьевна, - ответил он, целуя ей руку.
Она как-то возбужденно засмеялась и сказала:
- Пойдемте!
Они взяли свечу, зажгли ее и спустились в винный погреб. В погребе было темно и тесно. Поставив свечку на полку, Ксения сказала Ивану:
- Вот этот ящик с шампанским мы возьмем, а водку пока оставим….
Иван стал протискиваться мимо нее к ящику вглубь погреба и почувствовал, что она его обняла и прошептала:
- А вот теперь я вам возвращаю обещанное…
И поцеловала его. А дальше все для него спуталось: было как вспышка и забытье … и новое воскресение. Он помнил, как они несли шампанское, как разливали, как пили. Как потом еще раз спускались в погреб за водкой и опять целовались. И он ей говорил:
- Я уеду от вас Ксения Кондратьевна, насовсем….
А она ему отвечала:
- Куда ты уедешь, Ванечка, глупенький? Зимой из нашей глухомани…. Я тебя никуда не отпущу!
Но потом им, опьяневшим и безвольным, завладели Валерия и такой же, в доску пьяный, Парамон Вениаминович. Они с ним пили, скорее уже символически, на брудершафт, и когда прощались третий раз в конце ночи,  Парамон твердил, тыкая пальцем ему в грудь:
- Ванька, сизый порох, я тебя люблю и уважаю! Собирайся!... Поехали с нами! У меня переночуешь, а завтра с утра будем опять гулять, а после пьянки лечиться….
- Аслан! Помоги нам влезть в твою повозку, - крикнул он своему ямщику, огромному и мускулистому горцу, сосланному сюда из теплых долин Кавказа.
Утром, проснувшись, Иван не мог понять, где же он находится? Вчерашний вечер, праздник и танцы превратились для него в предутренний сон с пробуждением и пугающими воспоминаниями о вреде им выпитого и содеянного….
- Э-э-э, хозяин, так нажраться…. Разве  можно так выпивать… Как дров таскал вчера, - ворчал Аслан, поднимая их утром в прихожей с дивана, где они спали, уложенные им ночью  во фраках и верхней одежде.
- Вставай, Парамоша, вставай Иван… банька уже дымит… париться надо! Кваса пить, - говорил он им.
Парамон, наконец, проснувшись  и глотнув кваса, позвал Ивана.
- Иван, вставай! Пей квас и пошли в баню – париться! А то, Аслан сейчас тебе уши и шею сначала натрет. Не искушай кавказца!
Такие слова возымели действие и Иван, наконец-то полностью проснувшись и попив кваску, взял веник, тазик, мыло и полотенце, и поплелся вслед за Асланом и Парамоном по тропке вниз из теплых хором Савина в сибирскую баньку, выстроенную на берегу реки. 
Там, раздевшись и плеснув воды на горячие камни печки, они с Парамоном  полезли, кряхтя и ойкая, на нижнюю полку бани, чтобы привыкнуть к жгучему, захватывающему дух, пару. Потом, стали поочередно хлестать друг друга березовыми вениками.
- Ой, ай… ух, ах! – кричали они лупцуя друг друга.
- Ой, хорошо! – орал Парамон. – Прямо аж кожа слезает и кости чешутся. Аслан! А ну, поддай еще немного пару. Пусть вся дурь у нас из пор выйдет, - кричал он кавказцу, охаживая себя веником.
- Не бойся, Иван, парься, если сердце здоровое, то вся эта жара тебе только на пользу пойдет. Через  пол часа будешь свеж и здоров, как молодой огурчик.
Наконец, разморенные и пышущие жаром, они с Парамоном выскочили голые из бани и как ошалелые помчались к проруби, выдолбленной Асланом во льду реки. С криком и гуканьем: «Ох, ох, сколько блох!», они плюхнулись в холодный омут реки и заорали от удовольствия и резких ощущений. Тела их были настолько разгорячены жаром бани, что вода шипела и пенилась при соприкосновении с ними.
Молодые бабы, пришедшие на реку полоскать белье, крестились, отворачивались и хихикали, увидев их нагие тела.
Выскочив из  проруби, дымящиеся паром, мужики, побежали назад в баню. За ними тоже, но в белых подштанниках и нательной рубахе, бегал и Аслан, держа в руках полотенца и графин с водкой.
- Слюшай, какой дурной русский мужик выдался, - сопел он, возмущаясь. – Пьет водка, орет, блюет и бегает: баня-речка, речка-баня…. Очень любит жара-холод. Тьфу! Дурак! Не Кавказ! Кавказ любит тепло.
- Что ты там бормочешь, азиат? И вообще, что ты понимаешь в русской бане и водке? – повернулся Парамон к Аслану.
Они с Иваном остановились возле бани, глотнули из графина по глотку водки и, взревев от крепости, шмыгнули за дверь бани. Там, освеженные и довольные своим состоянием, они начали смеяться и подшучивать над русской выносливостью к выпивке, рассказывая друг другу анекдоты и закусывая соленым огурцом. Заводилой в этом жанре был конечно Парамон Савин.
- Значит, создали как-то грузин с американцем совместное предприятие и придумали смесь горючую такую, вроде водки. Вонючую, как «ханшин», и говорят: «Поедем, продадим азиатам, может, им для топлива сгодится», - рассказывал он Ивану. -  А  дорога их была через Россию. Едут они по России и видят: мужик на поле косит ячмень и пшеницу. Американец и говорит грузину: «Эй, Кацо! Давай испытаем эту жидкость на этом мужике. Если не окочурится – будем продавать ее русским, как водку, а китайцам, как топливо для ламп». Дали мужику глотнуть, он выпил, крякнул и не закусывая побежал дальше косить пшеницу. «Вот это да! – удивился американец, - Как колорадский жук, ничто его не берет». Через несколько дней едут они назад и видят: поле черное и какой-то голый чудак не нем землю «под пар» пашет. Закурит, ругнется и ладошкой жопу закрывает. Остановились они и спрашивают: «Эй, мужик, ты что это здесь делаешь в таком неприличном виде?  - А вы кто такие? – спрашивает мужик. -  Мы те, кто угощали тебя два дня назад водкой. Мужик  пригляделся к ним и как завопит: Ах вы сволочи, янки-поганки! Чем это вы меня  теми днями так напоили, бензином что ли?  - А что такое? Разве тебе плохо было? - стали они его расспрашивать. – Да нет, мать вашу! Я тут в полях такой пожар устроил! Вышел утром на дорогу, закурить, чихнул и на мне вдруг вся одежда загорелась. Я от страху, как перднул  - струей пол поля снес. Теперь вот пашу голый и пробкой отверстие свое закрываю, боюсь, как бы еще не кашлянуть, а то если натужусь и дуну, так и всю округу с лесами повыжгу…».
- Ха-ха-ха, - смеялись и парились потом Иван с Парамоном. Их смех заразил и Аслана, хотя он кое-что и не понимал в русских разговорных тональностях, но суть их анекдотного юмора уловил.
- Ну вот, кавказец! А ты говоришь, что русский мужик – дурной мужик, - закончил свое высказывание Савин. – А русский мужик, он все может, ему все нипочем. Он может и вспахать, и посеять, и построить, и сжечь, если его чем-то напоить. Он удивительно стойкий и отважный, поэтому простодушный, добрый и веселый. Русская душа – это широкая душа, такая же, как огромные наши просторы… без конца и края….
- Ну все, братцы, помылись, похмелились, надо и во дворец поспешить. У нас еще столько дел, - махнул он рукой. – Пошли, господа, гостей встречать и праздновать!
И они, одетые и чистые, выскочив из предбанника, двинулись тропинкой вверх, на пригорок, в хоромы Савина.
Дом у Савина был похлеще, чем у Лопатиных: двухэтажный, с колоннами и высоким залом, с прислугой и поварами. Праздник на предприятии удачно совпал с днем рождения хозяина и воскресным днем недели, поэтому народу собралось много. В зале были расставлены столы со снедью и выпивкой. А на расчищенном льду реки играл духовой оркестр пожарников. Танцевали и катались на коньках люди с того и другого берега реки: городские и слобожане.  Здесь же были развернуты палатки и поставлены столы: должны были соревноваться силачи на гирях и желающие конькобежцы, спортсмены по городкам и перетягиванию каната.
Закончив распоряжения по дому, Савин сказал, обращаясь к Ивану:
- Пойдем на реку, я скажу слово и открою праздник.
И уже подъехавшим гостям:
- Господа, прошу на гуляния, к реке, а после гуляний сюда на бал.
Все, кто были вместе с ним, двинулись вниз с пригорка к реке. Там Савин влез на трибуну, на скорую руку сооруженную плотниками и обратился к людям:
- Уважаемый народ, любезные горожане! Сегодня я пригласил вас сюда, к себе на праздник в честь открытия нашего завода и моего пятидесятилетия. Я построил этот завод своими собственными руками вместе с вами.  И он мне теперь так же дорог, как родное дитя, которое растет, мужает и дает прибыль, преумножая силу и мощь нашего государства, а от него мы все, как известно, живем и кормимся. Уважаемые горожане! Гуляйте, соревнуйтесь, веселитесь и играйте. Будьте счастливы и радостны! Мой праздник – это ваш праздник. Ставлю всем соревнующимся ящик водки и ящик шампанского. Кто займет первое место - тому бутылку водки, кто займет второе – тому бутылку шампанского. Ну, а остальным – по стопке…. Не считая закуски… Гуляйте и будьте счастливы.
Все радостно задвигались и засмеялись, поддерживая возгласами речь щедрого юбиляра и праздник начался…
- Парамон Вениаминович, зачем вы эти водочные призы придумали? – спросил Иван, сошедшего с трибуны Савина. – Ведь сейчас они получат водку, напьются и устроят здесь пьяную драку.
- Эх, Иван, русский мужик, пока не выпьет, он не развеселится, он ходит, хмурится. У него ум закрепощен. Хотя крепостное право уже давно уничтожили, а он все равно не верит властям и чиновникам. Почему?  А потому что они всегда его обманывают и обдирают догола, как липку. Поэтому у него и недоверие ко всему новому и хорошему.
- А ты, Иван, что, не будешь участвовать в соревнованиях. Давай, брат, попробуй! Покажи пример. Ведь ты же, я слышал, каждое утро с гирями балуешься. Выручай! Выиграй хоть одну бутылку, - шепнул он Ивану на ухо полушутя, полусерьезно. Ведь я сдуру им всю водку отдал, завтра даже похмелиться будет нечем. Давай, попробуй. Мы с Асланом за тебя поболеем, - подтолкнул он Жигунова к помосту.
На помосте какие-то дядьки в жупанах возились с двухпудовыми гирями, стараясь поднять их как можно большее число раз. Но больше десяти у них не получалось.
- Эх, попробую и я, - решился Иван, - хотя после вчерашнего запоя рекорда не обещаю.
Он подошел к судье и сказал:
- Запиши-ка и меня… - закатил рукава и начал выжимать гири.
- Раз, два, три, четыре, пять, - считал судья, следя за чистотой жимов, - одиннадцать, двенадцать… девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, - наконец Иван, устало, сбросил гирю наземь.
- Молодец, Иван, мы спасены! – закричал Савин, бросаясь к нему.
- Победу и специальный приз с двумя бутылками шампанского одержал Иван Жигунов, - объявил судья. – Второй – Базаров и третий – Марфин…
Играл духовой оркестр, на льду по центру реки катались на коньках взрослые и дети, а неподалеку от гиревиков занимались перетягиванием каната две ватаги людей: право и левобережные горожане, и слободские… Они старались, пыхтели и тянули канат изо всех сил. Победили слободские. Их радости не было предела. Раздосадованные горожане, получив свои  утешительные сто грамм с шампанским, обиделись:
- На что нам это кислое ситро…
И пошли стеной на победителей. Закипел кулачный бой – стенка на стенку, с матом и криками.
- А-а-а, так вы к нашим девкам бегаете! Нате вам салом по мусалу!
Но тут засвистели полицейские, стали их разнимать и растаскивать в разные стороны. Иван с Парамоном и Асланом тоже участвовали в этой сутолоке и тоже кого-то лупили по морде ни за что, просто так, чтобы  самим не быть побитыми. И им тоже  от  кого-то досталось, но, слава Богу, не сильно и они, разгоряченные и дольные отправились во дворец к Савину на праздничный бал, неся с собой каждый по бутылке завоеванного ими шампанского.
А на болу их уже встречали супруга Савина Мария и дочь Валерия. Все шло своим чередом – бал продолжался….
- Иван Яковлевич, папа;, где же  вы пропадаете? – подбежала к ним Валерия.
-  О Боже, а что это у вас вид такой помятый с синяками на лице? – ужаснулась она, оглядывая их всех. - Папа;, что случилось?
- А ничего, - усмехнулся Парамон. - Это мы  с Иваном и Асланом на льду влезли в кулачную драку с мужиками.
- Но мы им дали! Ух, дали! – поднял он свои кулаки. - Ну и нам, конечно, немножко досталось. Так что, ничего страшного. Мария, на вот, наши призы это все Иван заработал. Теперь он у нас самый сильный. Иван, иди, танцуй с Валерией, а я пойду, бутылки отнесу в столовую. А потом -  ко мне, мы их разопьем.
- Пойдемте, пойдемте, Иван Яковлевич, потянула его под руку Валерия. – Такой сильный, а силу свою не хотите растрачивать. Хоть на танец со мной потратьте-то, - засмеялась она искренне и весело.
- С удовольствием, Валерия Парамоновна, с вами интересно общаться, вы излучаете такой душевный оптимизм, что сил прибавляется вдесятеро, - ответил ей так же Иван.
- Ну и прекрасно! Вот мы и будем сегодня общаться с вами, танцуя вместе, - сказала она, загадочно заглядывая ему в глаза. - Вы согласны?
- Согласен ли я? Конечно, согласен, - весело сказал ей Иван и они закружились в танце.
- Как я люблю танцы и музыку,  - воскликнула Валерия. – Под музыку я готова танцевать весь день.
- Иван, а вы любите танцевать, - спросила она его.
- Нет, - ответил он искренне, - но я люблю петь и играть. Сказывается, наверно, недостаток моего культурного воспитания – я же не из рода дворянского. Пока мои сверстники-дворяне учились и кружились на танцах в четырнадцать лет, я ходил за плугом и пахал с батей землю. Вот поэтому и не приучился к танцам, но с вами, Валерия Парамоновна, я, наверно, этот пробел в своем воспитании все-таки наверстаю.
Валерия засмеялась, откинув голову слегка назад, счастливая и довольная его ответом, кружась и всецело подчиняясь воле его рук и звукам божественной музыки….
В зале было шумно и весело. Кружились стройные молодые пары, а те кто постарше – стояли по бокам и  обсуждали свои житейские насущные дела.
Лопатины тоже была на празднике: Ксения с Дмитрием и Ольга с Пулиным.  Танцуя и разговаривая с Валерией, Иван сначала их и не приметил, но потом, когда кончился танец и Парамон потащил его в столовую распивать шампанское, он столкнулся с ними, поздоровался и поцеловал дамам ручки. Ксения, довольная его нескромным обращением, но все-таки ревнуя, упрекнула его:
- Иван Яковлевич, со шрамами вы так прекрасно выглядите, но не увлекайтесь вином и женщинами.
На что Иван ответил ей:
- Ксения Кондратьевна, я ваш верный слуга, но Парамон без меня жить не может! – вызвав смех у Ольги, которая добавила:
- А Валерия тоже без вас не может…
- Нет, Ольга Дмитриевна, Валерия в это дело не вмешивается, она любит танцы и музыку.
- Ясно, - сказала Ксения, ревнуя и сдерживаясь. – Но, все же, Иван Яковлевич, будьте осторожны …и возвращайтесь к нам…
- Все в порядке, Ксения Кондратьевна, я на минутку и скоро вернусь, - сказал Иван, добродушно воспринимая наставления и заботу Ксении Кондратьевны о его здоровье и устремляясь на зов Парамона.
- О, Ксения Кондратьевна, Оля! – подбежала к ним Валерия. - Я рада, что вы здесь… У нас сегодня весело…
- Спасибо, Лера, а где же Мария Филипповна? – спросила Ксения, оглядывая взором окружающих и ища среди них мать Валерии.
- Она с папа; в столовой. Присматривает, чтобы он лишнего не выпил.
- Да, ваш папа горячий человек, он и нашего  Ивана увлек за собой, не дай Бог, напьются. Пойдемте к ним! – предложила Ксения Валерии.
- Пойдемте, - согласилась Валерия. - Но я уверена – маман им пить не даст… К тому же, Иван Яковлевич такой… порядочный…
- О-о-о, милочка! Водка,  она, как любовь – не знаешь, когда ее пить достаточно! Рюмка за рюмкой и прощай! А ты, я вижу, Ивана уже хорошо знаешь, - усмехнулась Ксения. - Но ты, Лерочка, не увлекайся, у Ивана Яковлевича уже есть зазноба, которая его сердце «гложет», а он ведь порядочный, как ты говоришь….
- А я ничего, Ксения Кондратьевна… я ни с кем не соревнуюсь, просто мы молоды и нам сейчас хорошо… И потом, ведь все в жизни не вечно: все проходит и уходит, как сон, мечта, - возразила горячо Валерия.
Они заглянули в столовую и увидели среди сидящих за столом гостей Парамона, Марию и Ивана, которые закусывали и о чем-то говорили…
- Мы скоро золотыми рублями всю Европу выстелем, только дай нам размахнуться, - говорил Парамон. – Вон, на «Сормове» за неделю паровоз делаем… А что дальше будет? В промышленность пошли деловые люди, лишь бы войны не было, да царь не мешал!
- А-а-а! Ксения Кондратьевна, Дмитрий! Идите к нам! – крикнул он, заметив Лопатиных, присоединяйтесь, а то и выпить-то не с кем. Пейте и гуляйте, а то чувствует мое сердце,  и это не к добру, когда в нашей России все так складывается хорошо.
Прошли юбилейные празднования у Савина, жизненные связи и знакомства Ивана намного расширились. А на улице зима вступила в свои окончательные права. Ударили жгучие декабрьские морозы со снегопадами и метелями. Город и его окрестности огородились белыми барханами сугробов. Обычная активность большинства горожан как бы приостановилась, укрывшись за теплые стены уютных кабинетов и домов. Все готовились к Рождественским праздникам, к Святкам.
Теперь Иван был желанным гостем как у Лопатиных, так и у Савиных. После Аслановой баньки и кулачного боя на льду у реки они с Парамоном и Асланом сдружились, стали кровными братьями-кунаками, испытанными в жарком деле. И Парамон часто приглашал Ивана к себе домой  или в другое место, если ему нужно было ехать куда-нибудь по особо ответственному делу. А, кроме того,  его дочери Валерии Иван тоже вроде нравился….
Но Иван уже не мог освободиться из цепких и жарких объятий Ксении. Она его манила и овладевала им, держа постоянно при себе, как тогда на день рождения на ступеньках погреба.  И ему уже некогда было бороться, соревнуясь с Пулиным и Землевским за руку и сердце молоденькой Ольги, и тем более встречаться и завязывать любовные отношения с такой же юной как Ольга, Валерией. Хватало того, что он встречался с Ксенией. Она таскала его постоянно в свой погреб то за водкой, то за вином, то за закусками, находя различные предлоги и поводы, чтобы остаться с ним же наедине. И там они предавались недолгим страстям и нежностям, отгороженные на время от всего мира. Она приходила к нему в магазин и тогда они закрывались и делали все, что хотели…
Она влюбилась в него, мечтала о нем и не желала останавливаться, хотя и понимала, что это ненадолго: пройдет каких-нибудь  три месяца и он уедет.  Как лето не удержишь до будущей весны, так не удержишь силой свою молодость и его любовь. И она спешила, и пользовалась этими благостными днями любви, отпущенными ей до  будущей весны…
Дмитрия, ее мужа, часто не было дома: он уезжал куда-то по своим особым коммерческим делам: заключать торговые сделки, покупать товар, искать поставщиков – в других уездах, губерниях и городах, и поэтому вся местная торговля, хозяйство и дом оставались в полном подчинении его жены и, помогавших ей, приказчиков и слуг.
И Ксения Кондратьевна была беспрекословной  властительницей всех их обычных домашних дел. Если Ольга с Землевским и Пулиным собирались куда-нибудь идти: на каток, в гости или в ресторан, Ксения приглашала Ивана явиться к ней после того, как они уже уходили, и потом на вопросы недоумевающей Ольги: «Почему это Ивана Яковлевича сегодня не было с нами…», отвечала: «А Ванечка приходил, не застал вас, посидел немножко, попил чайку со мной и ушел домой». И Ольга отставала от нее, а Ксения радовалась тому, что еще хоть один денек его любви уберегла она для себя, укрыв от других глаз.
Вот так и продолжалась их новая, такая обычная и необычная жизнь. Ксения цвела и млела в объятиях Ивана, как белая пышная роза и нисколько не жалела о том, что изменяет Дмитрию, почти равнодушному к ней и влюбленному в свою бесконечную торговлю. «Пусть так и будет, - думала она, - не надо ничего менять». Ведь каждый живет в своем придуманном мирке и счастлив лишь тем, во что сильно верит. Иногда у нее в голове мелькала мысль: «А что будет дальше? Ведь придет день и Иван уедет… Что будет с ней? Разочарование, тоска и одиночество…». Она отметала эту мысль: «Ах, будь, что будет! Надо жить и творить сейчас! А потом? А потом пусть об этом будущая Ксения думает». Ей же надо сейчас жить и любить, и бороться за свое счастье. Вот тогда и грядущей Ксении от прошлого что-нибудь отойдет и достанется.
Иван же вначале как солдат исполнял свой долг обычный перед хозяйкой, но потом эта рискованная игра увлекла его и стала тешить своей страстностью. Он был еще слишком молод, энергичен и силен, и эта молодость бросала его, как настоящего мужчину, в такой любовный неистовый бой. Он даже подшучивать стал над собой. «И что это на меня купчихи так часто вешаются. Уж слишком ты молод и учтив, дурень», - твердил он, весело и искренне кривляясь, глядя на себя в зеркало перед очередным выходом в свет.
Но сегодня перед выходом он не наряжался, не прихорашивался, а утеплялся: надел свой овчинный тулуп, шапку, валенки, взял ружье и патроны.
Как-то накануне рождественских праздников он заехал к Савиным. Наведался просто так, по дружбе – пообщаться и встретиться с Валерией и Парамоном Вениаминовичем. Те были заняты вопросом: как добыть большую и пышную елку.
- Ведь праздник на носу, - восклицал Парамон. – Целый месяц гулять будем, надо соответственно и подготовиться к  этому.
- А что тут такого? Нужно сделать одну ходку в лес, в ближайший ельник и привезти оттуда елки – вам, Лопатиным и еще кому-нибудь на продажу. Ведь люди их с удовольствием возьмут на праздник. Я  об этом поговорю с Дмитрием Силантьевичем.
- Очень хорошая идея, Иван, - сказал Парамон, - Давно уж я не был в дремучем лесу, да еще и зимой. Поедем в Елагину Падь. Это же недалеко и так здорово! Я распоряжусь. Мы снарядим туда целую экспедицию: обоз из шести-семи саней, устроим сказочный пикник в лесу, нарубим елок и вернемся домой.
Так и решили…. И вот сегодня Иван спешил к Лопатиным, чтобы встретившись ехать с ними вместе к Парамону, а от него  и в лес – за елками. Иван рассказал Лопатину об их с Савиным замысле и тот без уговоров согласился в нем участвовать. И Ольга, и Ксения были в восторге. У Лопатиных Ивана уже ждали. Дмитрий Силантьевич   снарядил тоже несколько саней, чтобы привезти домой срубленные елки. Конечно же Ольгу сопровождали  и Пулин, и Землевский. Иван, как главный обоза ехал с Валерией и Парамоном на первых санях. А за ними по их накатке ехали следом и все остальные: Лопатин с Ксенией, Пулин и Землевский с Ольгой.
Погода стояла хорошая, солнечная. Снега на дорогах было хоть  и много, но он был уже тверд и укатан, и сани скользили без задержек, к тому же и ехать было недалеко – километров пять-шесть.
В этом лесу жил лесник, дед Акинфий.  У него было свое хозяйство и семья: бабка Прасковья, дочь Глафира и внучка Анютка. Иван с Лопатиным знал Акинфия: он иногда наведывался в торговые лавки Лопатина.  Знал его и Парамон  Савин, так как иногда приезжал сюда, в Елагину Балку поохотиться на рябчиков. Ехали без опасения застрять где-нибудь по дороге и с желанием поохотиться на рябчиков, нарубить елок, устроить с дамами экзотический ужин в лесу и вернуться двадцать третьего декабря в канун Сочельника к вечеру домой.
Все шло по плану, как и задумывалось: в девять выехали, а через полтора часа уже прибыли в лес, к лесниковой усадьбе.
Акинфий встретил их радостно. Видно было, что он уже засиделся дома и рад был пообщаться с какими-нибудь новыми людьми. Увидев Парамона, он воскликнул:
- О-о-о! Парамон Вениаминович! Приветствую столь почтенного гостя… Какими судьбами к нам пожаловали?
Потом поздоровался с Иваном и Лопатиным, подошедшими вслед за Парамоном.
- Да вот, Акинфий, приехали к тебе за Рождественскими елками, а если удастся, то и рябчиков немного пострелять. Как ты на это смотришь? Разрешаешь нам? Поможешь? – завалил его вопросами Парамон.
- Да, что ж тут такого? Конечно помогу. Разгружайтесь, давайте, заходите в хату, обогрейтесь. Там и поговорим, - ответил Акинфий. – Людей-то сколько много взяли, так ведь и всех рябчиков в лесу распугаете.
- Прошу, дамочки, проходите в избу, раздевайтесь! Сейчас мы чайку горячего с вареньицем вам принесем, -  усаживал он молодых дам  в прихожей за свой стол.
- Прасковья, Глафира, давайте, ставьте самовар на стол, угощайте гостей,  - говорил он. - Хорошо, что уже  и кипяток готов – разожгли, как знали, самовар-то.
Когда все уселись за стол и прильнули после холода губами к горячим, парящим от чая, кружкам, разговор потек в нужном деловом русле.
- Кто же у вас будет елки-то рубить и кто охотиться? – спросил иронически Акинфий у Парамона. – Ведь, я надеюсь, не дамочки же?
- Нет, нет, нет, Акинфий, ну что ты! У нас достаточно мужиков для этого дела. Четверо ездовых с топорами нарубят нам достаточно елок. Дамы наши останутся пока здесь, за столом в избе и будут готовить стол к обеду, а мы вот впятером вместе с тобой и пойдем в лес на рябчиков….
- Можно и так сделать… Только лучше бы одно ружье для охраны с рубщиками оставить, а то здесь волки появились - воют по ночам, не дай Бог, на кого нарвутся. - сказал Акинфий. – Ну, ладно, я Глафиру тогда пошлю с ружьем их охранять, а с дамочками здесь моя бабка с Анютой будут беседовать…. И господа, вот, поскольку у них ружей нет будут тоже  с ними, - кивнул он головой, показывая на Пулина и Землевского. Разобьемся на пары и будем держать друг с другом связь.
- А я хочу тоже на охоте побывать! - закричала вдруг Валерия. – Что это  за гуляние – быть в лесу и ни разу не видеть, как охотники охотятся! Это просто дискриминация какая-то!
- Господа, идите! А я, наверно, останусь  здесь  с женой, - сказал Лопатин. – Может быть, кто из молодых парней пойдет вместо меня?
 - Я пойду вместо Дмитрия Силантьевича, - поднялся Пулин.
- Ну, вот и хорошо. Разобьемся на пары, - начал Акинфий.
- Кого же мне выбрать в охотники, - засмеялась Валерия. – А-а-а! Я, наверно, пойду с Иваном Яковлевичем.
- Ишь ты, какая стрекоза, - улыбнулся Парамон. – Мы с Асланом тогда будем где-то возле вас рядом.
- Господа, только не увлекайтесь, не заходите далеко в лес. Да вот еще что хочу вам сообщить. В этом Кащеевом лесу я был дня два назад. И есть там заимка для охотников с печкой и продуктами. И я видел там каких-то двух людей с ружьями. Обросшие, как лешие, на охотников вроде не похожие – чужие видно, а может беглецы. Так что, туда, господа, не ходите. А то, знаете, под Рождество всякая нечисть по лесам шляется. Может, это лешие и были. Я хоть в городе не живу, но природу знаю и святые книги читаю. Знаете, как об этом в книгах пишут: двадцать  четвертое декабря, Навечерье – Сочельник. Двадцать пятое – Рождество Христово, а двадцать шестое – продолжение  Рождества или Бабьи каши. Собрание верующих в честь Божьей Матери и посещение родителей с пирогами. С двадцать пятого декабря по пятое января – это Святки или Святые дни. Продолжаются они двенадцать дней и делятся на два периода: первая неделя с двадцать пятого декабря по первое января называются святыми вечерами, а вторая неделя с первого января по пятое января – страшными днями. Все это время справляются святочные обряды, ходят ряженные со звездой по дворам и улицам, везде веселье и народ гуляет и гадает.
- А почему это называют страшными днями? – спросила Валерия.
- А потому, доченька, что выражение это появилось в память об истреблении царем израильским Иродом всех младенцев в городе Вифлееме и его окрестностях, когда он искал только что рожденного младенца Иисуса Христа. В этот трагический день по приказу Ирода было убито четырнадцать тысяч младенцев. В память о них в православной церкви отмечается двадцать девятое декабря – день Мучеников младенцев, Христа ради избиенных от  Ирода в Вифлееме. - В «страшные вечера» по миру свободно гуляет нечистая сила. Поэтому, издревле считается, - сказал Акинфий, - что в Святки нужно беречь скот, амбары и самим беречься от нечистой силы.
- Существуют приметы и рождественские запреты, - продолжал Акинфий, - В Рождество нельзя заниматься хозяйственными делами, с Рождества до Крещения грех охотиться в лесу – с охотниками несчастья могут случиться; в Рождество нельзя шить, иначе в семье кто-нибудь ослепнет, нельзя плести лапти, так как будешь кривой. А погода…. Если в Рождество лежит густой иней или идет снег хлопьями, летом будет изобилие хлеба, а если Рождество пришлось на молодой месяц – год ожидается благоприятный для скота.
Ксения, услышав желание Валерии идти на охоту вместе с Иваном, вспыхнула сердцем, заревновала и в душе забеспокоилась. Она сама была бы готова идти вместе с Иваном, если не было здесь с ней ее мужа, но ей приходилось сдерживать свои чувства и эмоции, и молчать. «Вот маленькая дрянь, она решила у меня Ивана увести», - думала она.
Разбившись на пары и одев широкие короткие лыжи, которые на давали ногам увязнуть в глубоких снегах, и которые  хранились у лесника еще с прошлых лет, охотники вместе с Акинфием двинулись друг за другом  в лес. Акинфий привел и указал каждой паре их места и направления, в сторону которых должны были двигаться незадачливые охотники, но все, конечно, в разные стороны. Прежде чем разойтись, он предупредил:
- Через два часа встретимся здесь, в лощине,  у речки Каменной.
Иван с Викторией, оставшиеся одни, огляделись и потихоньку начали двигаться дальше  вглубь леса.
- Иван Яковлевич, куда же вы? – закричала ему, вдруг оставшаяся позади, Валерия, увязнувшая в глубоком сугробе снега…
- Милая Валерия, ну что же вы, давайте подтягивайтесь. Нам  ведь нужно спешить, иначе мы ничего не добудем. Куропатка – птица хитрая, она где-то притаилась недалеко, слилась со снегом и сидит себе, ждет, пока вы на нее не наступите. Тогда только она и выпархивает из своего убежища, - сказал он, возвращаясь и подходя на лыжах к Валерии. Она же, весело отшучиваясь и смеясь, пыталась выбраться из сугроба.
- Я тут сама как куропатка застряла в снегу между кустами.
- Давайте я помогу вам вылезти из него, - засмеялся Иван, подавая ей руку.
Опираясь на его руку и вставая, она не удержалась и, снова падая в сугроб, резко потянула его на себя и они, теперь уже вместе с Иваном, очутились в этом злополучном сугробе. От комичности своего положения – друг на друге, они лежали и смеялись, уже не пытаясь вставать.
- Иван Яковлевич, вы придавили меня, как куропатку, слезьте же наконец с меня, - хохотала до слез развеселившаяся Валерия.
- О-о-о! Это теперь не так-то просто сделать, поскольку мы оба лежим в одной куче. К тому же, в такой позе мне охотиться довольно-таки уютно, - продолжал он, заглядывая в ее глаза.
- Нет, нет, - улыбалась он ему. – Я понимаю вас, но мне каково…. В снегу, без воздуха…. Нет уж, слезьте с меня скорее и пойдемте охотиться.
Так, копошась  и балагуря, они, наконец разъединившись, вылезли из сугроба и двинулись на поиски куропаток.
Зимний лес был просторен и бел. Стояла такая несусветная тишина, что было даже как-то не по себе. Сосны и усыпанные снегом огромные ели, словно сказочные великаны, замерев и прислушиваясь, встречали их и провожали своим невидимым взглядом, и было как-то боязно нарушить шагами эту напряженную и первозданную тишину.
Пугаясь, Иван с Валерией ускорили шаг и вышли, наконец,  на поляну, настороженные и вспотевшие.  И тут вдруг «Вурх-х-х!» - обдавая их хлопьями перьев и снега у них из-под ног поднялся целый выводок откормленных куропаток. Иван успел  лишь  направить ружье и нажать на курок два раза. «Ба-бах!» - прозвучал двойной выстрел и тишина вдруг разверзлась криком Валерии, хрустом и шумом падающих с елей охапок тяжелого снега.
Порох был потрачен не зря и три белые увесистые куропатки очутились в мешке у охотящейся в лесу молодой пары.  Закинув мешок с добычей за спину и схватив за руку оглушенную выстрелами Валерию, Иван пустился дальше по следам ускользающих птиц… И тут, пробежав на лыжах еще несколько метров, они вдруг очутились на поляне перед избушкой с прогнувшейся старой крышей….
- Глянь, как в сказке, избушка на курьих ножках. Избушка-избушка, стань ко мне передом, а к лесу – задом, - сказал Иван, подражая сказочнику.
- Я тебе счас дам, «передом-задом», - послышался вдруг хриплый и лютый рык и из-за куста за ними восстало вдруг косматое чудище: в маске, с лохматой бородой и вывернутом шерстью наружу тулупе.
Угрожая направленным на Ивана и Валерию ружьем, чудище подошло и приказало:
- Брось ружье! Повернитесь и поднимите руки.
Когда же Иван повернулся к нему задом и поднял руки, изгой приказал им обоим встать на колени. Когда они встали, нападавший на них шустро подскочил и ударил Ивана прикладом ружья сзади по голове. Иван потерял сознание и упал лицом в снег. Валерия закричала и кинулась к Ивану, шапка скатилась с ее головы и нападавший воскликнул от удивления:
- О-о-о! Баба!
Потом, бросив свое ружье, с криком: «Хочу бабу!» кинулся на Валерию и повалил ее навзничь…
Валерия сопротивлялась как могла, но силы были не равные. Лохматое чудище задрало ее платье и готово было уже изнасиловать ее. Понимая, что уже не может сопротивляться, Валерия закричала:
- Ива-а-ан! – и, увидев над собой голову еще и второго косматого монстра, потеряла сознание….
Очнулись они с Иваном только через некоторое время одни и совершенно в другом месте леса, на берегу замерзшего ручья. Сели и начли в ужасе оглядываться…. Никак не могли понять, где же они находятся… и что с ними случилось?
Все вещи: ружье, шапки, лыжи и одежда были при них… на месте. Даже куропатки в мешке лежали рядом, а они находились совсем не там, где были…
Приходя в себя, Валерия осмотрела, наконец, свою одежду: платье, шапку – все было в порядке…. Иван тоже был в шапке и сидел в снегу рядом с ней… Они глянули друг на друга и Валерия удивленно спросила его:
- Иван, что это было?
- Не знаю, Лера, не знаю…. Может, нечистая сила так забавляется, - ответил он недоуменно. - Не ограбили и ничего не взяли. Значит, не разбойники…. Но, страшные и косматые… значит, нечистая сила.
- Знаешь что? Нам нужно как можно быстрее отсюда уходить, - тихо произнес Иван и перекрестился, вставая. – Предупреждал же нас Акинфий, что тут черти какие-то бродят. Давай, пошли-ка, Валерия, отсюда!
И они, схватив ружье и мешок, припустились, оглядываясь, по берегу речки к усадьбе лесника. А вскоре увидели и следы возвращающихся с охоты людей и радостно направились за ними.
Все уже были  в сборе и ждали у Каменной только их.
- Ну, где вы там пропадали? Вот молодец! – начал отчитывать их Парамон.
- Сколько хоть куропаток-то настреляли, покажите! – заглянул он в мешок…
- Да, с нами случилось такое…. Что мы до сих пор не можем опомниться, - затараторила Валерия. – На нас напали какие-то лешие…
- Да, действительно, - начал рассказывать о случившемся с ними Иван. – Когда мы подстрелили вот этих трех куропаток и пошли дальше, то вдруг очутились перед маленькой ветхой избушкой…. А дальше какое-то косматое и страшное существо с ружьем арестовало нас и поставило на колени….
- Ну и что дальше, - разинули рот все обступившие его охотники.
- А дальше я ничего не помню, - сказал Иван.
- А дальше я помню! – крикнула Валерия. – Это чудище в  шаманской маске ударило Ивана прикладом по голове и набросилось на меня. И тут появилось еще одно страшилище… а дальше сознание от страха покинуло уже и меня…
- А когда мы пришли в себя, то увидели, что лежим в снегу на берегу реки и совсем не там, где были. И все в порядке, и все вещи при нас, - закончила Валерия.
-  Вот скажите, что это было – разбойники или что-то другое?- спросила она.
- Да-а-а! – закачали головами мужики. – На разбойников это не похоже.  Раз целы и невредимы, значит, это нечистая с вами пошутила.
- Давайте уходить отсюда побыстрее, - послышались их предложения. И вся бригада охотников  поднялась и заспешила прочь, подальше от  опасного места…
Через некоторое время в избушке лесника уже накрывали стол  и ставили жаркое с картошкой из куропаток. Открыли шампанское, разлили водочку по стаканам и выпили за удачную охоту. Людей было много и всем было весело после выпитой рюмки, а все происшедшее с ними казалось каким-то сном или чьей-то нелепой шуткой…
А между тем, они не видели и не догадывались о том, что в течение всего времени обратного движения к избушке лесника, и затем отъезда в город за ними следили две пары настороженных и внимательных глаз…. Это были Паршин и Пашка, которые за все время нахождения в лесах превратились в косматых чудовищ. А когда Пашка хотел изнасиловать Валерию, Паршин оттолкнул его. Затем они вместе отнесли Ивана и Валерию волоком к речке, чтобы люди подумали, что это лешие напали на охотничью пару и не стали искать их, беглых грабителей.
Ксении было  досадно, что Иван два часа свободного времени находился, как она думала,  в объятиях соблазняющей его Валерии…. И она не преминула укорить его в этом, когда они вышли во двор и усаживались в сани, отправляясь в обратный путь:
- Ну что, целовались с Валерией?
- Вовсе нет! - ответил Иван. Мы так испугались, что убегали без оглядки…
Уже вечерело и на небе зажглись первые огоньки звезд, когда кавалькада охотничьих саней двинулись в обратный путь через снежные поля и сугробы в город. Взошла луна и ее четкие яркие формы предвещали грядущую стужу…. Когда  выезжали  из леса – послышалось жуткое волчье завывание. Лошади забеспокоились, начали прясть ушами и припустились вскачь. Всех пронял страх.
Парамон приказал:
- Мужчины с ружьями, за мной! Зарядите картечью ружья и садитесь на задние сани!
Иван с Асланом и Парамон с Пулиным сели в конце обоза и приготовились к встрече с хищниками. Обоз двинулся дальше в путь…. А вскоре, сзади в наступающей темноте, показались огоньки волчьих глаз. Хищники гнались за обозом. Когда волки приблизились на выстрел, Иван с Асланом, прицелившись, выстрелили. Залп был мощным и эхо выстрелов треснуло и жутко поплыло над холодными дикими полями. Сзади послышался рык и визг раненных хищников и они, испуганные огнем и картечью, тут же отстали и убрались восвояси. Все вздохнули  с облегчением и перекрестились, продолжая свой путь.
Через пол часа, подгоняемые темнотой ночи, они, наконец, достигли черты города…
Прощаясь с Иваном и Ольгой, Валерия пригласила их вместе с Пулиным и Землевским к себе на Рождественскую елку.
- А правда, господа молодые, приходите к нам на Рождество, - сказал Парамон. – К нам приедут из Екатеринбурга родственники, соберемся вечерком у елки и… погуляем.
- А вас, Иван Яковлевич, я приглашаю особо, - шепнула таинственно на ухо Ивану, прощаясь с ним, Валерия. -  И возражений не принимаю, - как бы объяснила она ему долгим взглядом, когда глаза их встретились.
В ночь на Рождество, в Рождественский сочельник, как и положено, Иван отправился встречать его к Савиным. К этому  времени там уже были и Ольга, и Землевский, и Пулин, а также  родственники Савиных из Екатернбурга: двоюродный брат жены Парамона – Аристарх Матвеевич с женой Софией Ивановной и  сыном Аркадием, молодым человеком лет двадцати четырех от роду. Валерия встретила Ивана, подвела и познакомила его со своими родственниками, особенно с Аркадием.
- Иван Яковлевич, знакомьтесь с Аркадием Аристарховичем, моим родственником, - сказала она, как-то особенно подчеркивая это.
Они пожали друг другу руки, перекинулись несколькими вежливыми фразами: «Очень рад!... Как вам наш город?… Что нового в Екатернбурге?» с ответом: «Взаимно!... Город хороший, тихий. А в Екатеринбурге рабочие бузят, много заводов…».
Стол был уставлен разными яствами: печеньем, пирогами и кутьей. Посреди зала стояла огромная елка, привезенная из леса и украшенная различными блестящими игрушками, осыпанная разноцветными конфетти, и увешанная длинными полосатыми конфетками и звездочками. Горело много свечей и свет их бликами играл на искусственных снежинках и блестках.
Ровно в полночь все уселись, отведали кутьи и, выпив по чарке, разговелись, начали пить  и насыщаться по-праздничному…
Подвыпивший Парамон был занят беседами со своими родственниками, поэтому Иван отдыхал от его неусыпной опеки и сидел вместе с Валерией, Аркадием и Ольгой вдалеке от него. Когда все выпили по второй и по третьей, и словоизлияния за столом несколько иссякли, Валерия вдруг вспомнила и тихо сказала:
- Девочки, мальчики, а что это мы тут сидим за столом…. Давайте выйдем во двор хоть на пол часика, да погадаем. Как там гадают в селах, Иван Яковлевич,  подскажите, - обратилась она к Ивану.
- Ну, по деревням у нас, я знаю, гадали так: бросали  через порог на улицу туфельку и смотрели: куда носок этой туфельки ляжет – оттуда и появится жених для гадающей. А еще подкрадывались на улице к чьему-нибудь окну и слушали: какое имя первым услышишь или какая цифра будет названа, что через столько лет выйдешь замуж и такое имя будет у мужа. А еще, чье имя по буквам  длиннее – тот того и переживет. Или, например, если разговор пойдет о скоте, то муж будет скотовод, о земле и сельских работах – крестьянин, о политике – министр, а о деньгах – финансист и т.д.
- А если о водке – значит пьяница! – продолжила удивленно Валерия и все засмеялись.
- Не обязательно. Это может быть и торговец спиртным, и  директор ликероводочного завода, - ответил Иван. – Но гадают только незамужние, иначе…
- Ну, тогда пойдемте быстрей гадать, - крикнула Валерия,  - Я хочу знать, что мне судьба готовит.
И все девчата, и молодые парни выскочили на улицу. Была глухая ночь. И было тихо и таинственно. На небе сияла тонкая, как серп, луна и звезды в этой синей полутьме сияли, и чуть подрагивали. Иван вышел на улицу вслед за Валерией и остановился. Все встали и замерли…
- Ну, давайте, идите и слушайте под окна, - воскликнул Иван, - обращаясь к Ольге и Валерии.
Девушки двинулись  к углу дома. Вдруг   в полутьме между сараями показалось какое-то черное существо с двумя светящимися огоньками глаз.
- Ой, что это такое? - закричала Валерия. – Мне страшно одной идти.
Иван набрал в ладони снега, слепил снежок и  со свистом запустил этим снежком в черную тварь. Послышалось кошачье шипение,  мяуканье и существо исчезло в темноте между сараями.
- Это нечистая сила вылезла, - прошептала  Валерия. – Иван Яковлевич, пойдемте со мной. Я без вас боюсь  подслушивать за этими темными углами.
- Хорошо, пойдемте. Я постою там за углом возле вас, а вы послушайте под вашими окнами, - согласился Иван.
И они двинулись под ручку с Валерией за угол ее дома. Снег под их ногами хрустел и поскрипывал. А за домом было темно и страшно. Валерия обняла Ивана руками и прижалась к нему.
- Иван Яковлевич, я боюсь, не отпускайте меня, - зашептала она.
- Ну что вы, глупенькая, я вас не оставлю, - ответил ей Иван и поцеловал в щечку.
Валерия как-то сразу обмякла, закрыла глаза и сказала:
- Еще раз… Поцелуйте еще раз… Мне с вами так хорошо и не страшно…
Иван поцеловал ее еще раз. А Валерия, закрыв глаза, молила его:
- Ну, целуйте же меня… Еще…еще…еще и еще… Вы самый лучший. Я вас люблю, - зашептала она горячо и поцеловала его в губы.
- Ну что вы, Лера,  не надо, идите же, гадайте, - говорил ей Иван. – Я вас подожду здесь…. Идите под окно…
- Я не хочу другого. Я хочу только вас, - вдруг зашептала Валерия.
- Нет, Валерия, вы наверно слишком много выпили, - сказал Иван. – Пойдемте к ребятам.
И, обхватив ее за плечи, увлек к толпе…
- Ну что там, ребята, ну что, - спрашивали остальные.
- А ничего, - сказала Валерия. – Наверно, останусь старой девой.


А дым отечества нам горек и прятен

 
 А что же происходило там, на вершине российской жизни: в дворцах Петербурга, Москвы от русского холодного Тобольска до Крыма.
Уже заканчивался и уходил в историю тысяча девятьсот тринадцатый год. И всем казалось, что власть царя, вернее, доспехи самодержавия после Столыпинских реформ окрепли, вновь засияли и стали прочны, как никогда.  Об этом свидетельствовали те невероятные экономические успехи, которых Россия достигла в последние годы, а также грандиозные празднества по случаю трехсотлетия царствования  династии Романовых. Во всех далеких и близких уголках огромной империи было славно, весело, надежно и тихо. Народ, очарованный великолепными праздничными зрелищами, пил, пел, смеялся и плакал в несчетной своей массе и славил, и боготворил своего доброго царя.
Так казалось им, там на верху: царю и его соратникам – государственным мужам России, а также всем  близким и верным почитателям трона.  Но еще никто не знал, что этот покой и тишина умиротворенности держится на тонком волоске мечтаний, что в мутных заводях тесной Европы зреет что-то ужасное для всего человечества, и Россия доживает свой последний мирный и незабываемо удачный год.
Давно в Европе не было войн. Все западно-европейские государства устоялись, отоспались, окрепли и жаждали энергичных действий. Знатные особы королевств и высокие государственные деятели уже  в открытую говорили, что не прочь заняться перекройкой границ и пересмотром старых «несправедливых»,  не соответствующих времени, договоров и соглашений. Мысль о войне уже давно витала в царственных дворцах Европы.
Витала она и в роскошных домах российской знати, и высочайших родственных  особ царствующей династии. Да и сам Николай Второй был уже не прочь поиграть мускулами своей  огромной махины – русской армии, чтобы отвоевать у Турции Константинополь, а с ним и проливы Босфор и Дарданеллы, и таким образом, сделать Черное море  внутренним морем Великой Российской Империи. Его знаменитый дядя, великий князь Николай Николаевич, был одержим этой идеей и нашептывал ему при всяком возможном случае о пользе такого дела и о непобедимой  силе русского оружия.
И лишь его жена, Аликс, царица Александра, не воспринимала и с ужасом  взирала на их безумную страсть побряцать оружием перед всем миром и показать на самом деле: кто есть кто! И тут ей были просто необходимы мужицкие пророчества Григория Распутина, который подспудно воспринимал желания царицы и хитро интерпретировал их в своих простоватых высказываниях. Эти-то высказывания и сдерживали царя от опрометчивых поступков. Николай Второй хоть и страдал упрямством и безволием, но был суеверен и любил царицу. Он верил  во все эти мистические суждения «старца» и поэтому каждый раз уступал своей жене в их  вечерних общениях и разговорах о нем. И делал, конечно,  все так как она того хотела.
А она была под властью Гришкиного обаяния и верила в то, что Распутин  ниспослан им Богом, чтобы наставлять их на праведный путь во время царствования. Она конспектировала его высказывания и выправляла его полуграмотные записи в ученической тетрадке.  Распутин так завладел ее волей и разумом, что начал уже вмешиваться в политические дела государства, манипулируя через царицу назначениями  царя министров и премьер-министров. И уже эти знатные государственные люди лебезили перед ним, добиваясь от сибирского мужика благоприятного к ним расположения. Стоило  кому-нибудь из министров нагрубить Гришке, как он тут же попадал в список неугодных царице и ее «другу» людей, и становился кандидатом к немедленному выселению из министерства и с высокой должности. 
Еще при бытности Столыпина на должности премьер-министром, когда Николай Второй попросил того встретиться с Распутиным и поговорить с мужиком, Столыпин не сдержался при встрече, чувствуя «большую силу гипноза» этого человека, и накричал на него, называя его хлыстом и грозя ему высылкой  «на основании соответствующего закона о сектантах». И это было его роковой ошибкой. Он стал кандидатом к выдворению…. И если бы не его смерть, то это бы все так и произошло.
Такая разгульность, наглость и бесцеремонность Распутина так в конце концов всем надоела, что к тысяча девятьсот десятому году он стал вызывать в России всеобщее недовольство.  И у левых, которые  видели в нем союзника Илиодора, вдохновителя антисемитских  погромов, и у правых, и монархистов, которым он грозил приходом к власти Витте и приобщением России к конституции, и промышленному капитализму. Ну и конечно у «партии  войны» и «грозного дяди» - Николая Николаевича, и у всего  высокого  семейства и сестры царицы, Елизаветы Федоровны, а также у многих церковников, уверенных в его хлыстовстве.
И Столыпин тогда приказал департаменту полиции установить за Распутиным наружное наблюдение, чтобы с помощью донесений тайных агентов, убедить царя в непристойном поведении, распутстве и попойках «нашего друга», как его  любовно в своих письмах Николаю любила называть царица. Но Столыпин, как говориться, зря старался. Гришка наблюдался агентами всего лишь несколько дней,  а потом наблюдение было снято по приказу самого царя, который просто не захотел выслушивать все эти никчемные донесения и намекнул, что «они для него ничего не значат. Что и премьеру, и его агентам не дано понять поведение отца Григория» и его истинно глубокую тайну верования.
В чем же заключалась эта тайна верования, обожаемого им старца. Народное православие – так называли священнослужители это течение сектантского православия, которым в ту пору было охвачено около  одной трети всего населения Сибири, Урала и Европейской части России, или попросту – хлыстовство, так как хлысты хлестали себя прутьями по спине, представляя таким образом муки Христа, затем начинали петь и плясать до изнеможения и пота.  А затем мужчины и женщины бросались друг  на друга и  соединялись таким образом тут же, и с кем попало. Они верили, что после мук истязания,  обильного потения и радости во время танца, они освобождались таким путем от всех грехов, накопленных ими до соединения, чтобы родить новых людей с чистыми душами, подобно Христу.
Суть их суждений была такова: чтобы достигнуть преобразования души и очиститься, нужно сначала умертвить в себе Ветхого Адама – первородного человека греха, который, не внимая запретам Бога, вкусил плод с древа познания добра и зла, приобрел телесные чувства, совокупился с Евой, был изгнан из Рая на Землю и начал жить в тяжелых условиях обычной человеческой жизнью, греша, страдая, и желая в своих мечтах опять вернуть Рай к Богу. Но для того, чтобы вернуться назад, нужно отвергнуть все уже нажитое, земное и дорогое его сердцу – честь и славу, самолюбие и стыд, и об одном лишь думать – о воле Божьей! Только тогда все земное в человеке умрет и он услышит голос Божий. Это и подразумевалось мистическим хлыстовским воскресением, когда в человеке уже не остается ничего своего, а его разум и мысли становятся Божьими. Тогда, и только тогда,   в нем поселяется Святой Дух и происходит его таинственное преображение в  Нового Христа.
Это наивное народное православие начиналось с великой святости, а заканчивалось великим грехом. А тайные хлыстовские сообщества назывались «кораблями», подобно Ноеву Ковчегу или небесному кораблю, готовому отплыть, или улететь, в небесный Рай, а во главе корабля стоял свой кормчий, свой новоявленный Христос, которого все обожали и подчинялись.
Григорий Распутин во время своих многолетних  странствий от Тюмени до Урала, а затем и до Нижнего Новгорода также прошел все эти тайные хлыстовские практики и учения, ночуя во время пути среди чужих людей в чужих селениях и насыщаясь хлыстовскими учениями, и верованиями. Поняв и приняв их философию, он все-таки пошел своим особым путем. Этот путь и был тем путем восхождения его в «святые старцы» и последующим его противоречивым образом жизни. Первое время он строго придерживался канонов христианской морали и умертвлял свою плоть. Как некоторые христианские подвижники, он часами в жару стоял в болоте, отдавая себя на съедение мошкам и комарам, объясняя это тем, что: «…кто хоть раз смирил свою плоть, тому никакой соблазн уже не страшен!». И в диете Распутина был, оказывается, особый смысл: он не просто избегал есть все мясное… «…Он ел рыбу, как Христос и апостолы… и по апостольским правилам руками… и пальцами же преломлял хлеб, и никогда его не резал ножом».
- Мясная пища, - говорил он, - обугливает человека, а рыбная  - его светлит. Поэтому, от апостолов и людей, питающихся рыбой, всегда исходят лучи, как сияние, правда, незаметное.
Однако, его яростный темперамент не давал ему до конца «победить блуд» и забыть про женскую плоть и от этого он очень страдал. И тогда он пришел к выводу, что если он, не смотря на все духовные подвиги, испытывает плотские влечения, то они для чего-то нужны – ведь неспроста же он так мучается. Возможно, это знак свыше: он избранник Божий, достигший совершенства, должен исцелять других от мучений плоти, от «Ветхого Адама». И, прежде всего, женщин – слабых Божьих созданий, сосуд земного греха, в самом естестве которых таится угождение черту, жажда блуда.
Знаменитый поэт и сектант, Николай Клюев рассказывал, как он попал в секту хлыстов.  Однажды он встретился со странствующим старцем из Афонского монастыря. «Разговорившись, я начал спрашивать, а старец и сказал, что нужно самому Христом быть, и свел меня с братьями. Так и началось мое странничество. Братья – голуби (скопцы) привезли меня, почитай, в конец России, в Самарскую губернию. Там я жил два года царем Давидом большого Золотого Корабля белых голубей – христов, а потом с тайными людьми исходил всю Россию».
В Петербурге, где Клюев как-то оказался мимоходом, им так заинтересовались Высшие особы,  что пригласили в Царское Село. Еще бы, поэт-хлыст для царицы – это новое ощущение.  Встреча с чем-то мистическим, необычным. Его привезли в Александровский дворец к царице, где, как вспоминал потом Клюев: «…на подмостках, покрытым бархатным штофом, в холодной зале царского дворца, перед рядами золотых стульев, стоял я в  грубых мужицких сапогах – питомец овина и посол от медведя».
Тогда же и состоялся его разговор с Распутиным: «Семнадцать лет не виделись и вот Бог привел к устам уста приложить…. Поцеловались….будто вчера расстались… и был разговор, - писал потом об этой встрече Клюев. – Старался я говорить с Распутиным на потайном народном языке о душе, о рождении Христа в человеке… Он отвечал невпопад и, наконец, признался, что нынче ходит в жестком православии… Расставаясь, я уже не поцеловал Распутина, а поклонился ему по-монастырски».
Скорее всего, Распутин уже не хотел возобновлять прежнее знакомство, его мысли были уже далеко от прежнего хлыстовства. Он уже создал свое собственное учение.
Издатель и друг Распутина Филиппов писал в последствии о нем: «Я… услышал объяснения Распутина о его отношении к женщинам – он находил в них мало духовности и «горения»… Между тем, человек должен всегда «утончаться», даже в отношениях с женщинами, не столько пользоваться ими физически, сколько ощущать утонченные чувства от близости к женщинам, а этого бабы не понимают…  Святые – так те раздевали блудниц, смотрели на них, утончались, но не допускали сближения…. Распутин  был уверен, что утончая нервы и испытывая высочайшие платонические состояния, можно подняться на воздух, несмотря на вес тела…. Он объяснял, например, вознесение Христа и хождение по водам этой способностью души и говорил, что сам Христос не чуждался Марфы и Марии, и был у них желанным гостем».
Итак, «утончить нервы» - значит победить в себе плоть, то есть воссоздать в воображении картину, предшествующую падению во грех Адама и не соблазниться прелестями Евы. То есть,  пойти другим путем, не смотря на  хотения плоти, пересилить плоть и не совершать этот грех – победить «Ветхого Адама». После такой победы приходит способность ходить по водам, возноситься на небеса…. Способность быть Христом – вот основа философии нового Распутина.
А как же тогда «дамочки» с которыми он спал? Его друг и врач, в последствии организатор покушения  на Распутина в селе Покровском некой Хионии Гусевой,  Илиодор, в своих высказываниях о нем также говорит об «утончении», но …совершенно  по-другому. «Сильная воля дала ему возможность круто повернуть от разгульной жизни к подвигам поста и молитвы. Сначала этими подвигами, а потом крайним половым развратом он утончил свою плоть, довел нервы до высшего  предела колебания…. А это достигается вообще или подвигами, или половым развратом, или, наконец, бывает результатом какой-нибудь изнурительной болезни, например, чахотки. Во всех таких случаях, люди бывают очень нервны, впечатлительны, глубоко чувствуют, проникают в душу другого, читают мысли посторонних и даже предсказывают…». То есть, стоят на грани этого и потустороннего мира, и поэтому им открываются некие истины или видения…
Из этих суждений о Распутине можно сделать такой вывод: в обоих случаях Распутин – это философствующий вампир.
В одном случае он пьет таинственную энергию победы над грехом, скрытом в женском теле, а в другом – энергия рождается приятием греха из женского тела. То есть, он как громоотвод отводит энергию греха их женского тела на себя, совокупляясь с женщинами, и борется потом  с ней, уничтожая ее своими подвигами, постом и молитвой.
Это уже не два этапа, как считал Илиодор, а два пути, которые открыл для себя Распутин и по которым он шел одновременно.
И действительно, в начале Распутин добился того, чего хотел – он стал  бесстрастным. Он не врет, когда рассказывает Илиодору, как целомудренно ночевал в одной комнате с двумя  девушками – это все правда и это его упражнения. Он закаляет себя, бродя по Петербургу и упражняясь в бесстрастии, подобно древним святым, - общается с блудницами, смотрит на их обнаженные тела…. И это у него получается…. Но бывает очень часто этот несчастный «святой» чувствует в себе совсем другое – бушующую плоть. И потому, после ухода от проституток, как писал на него агент в донесении, «Русский» (кличка), когда идет один, разговаривает сам с собой, размахивает руками и хлопает себя по туловищу, чем обращает внимание прохожих».
А как же его хождения с женщинами по баням? И это было, но, как бы, одновременно с «упражнениями на блудницах». Были у него и реальные дамочки – Лохтина, Берладская, баронесса Кусова и  другие. Они приходили к нему на помощь, когда «бес блуда» окончательно выходил у него из повиновения и отнимал силы.
Наверно тогда ему пришла в голову мысль развить некий опыт великих старцев, о котором он слышал в монастырях. Знаток монастырской жизни мистик С. Нилус пишет о «зримом черте», который являлся  во снах игуменам Мануилу и Феодосию. И как же они избавлялись от него? А они и не думали избавляться от нечистого. Они вмещали беса в свое «я»,  «… и там происходило столкновение бесовщины с обитающим в их душе духом Христа…. И победа над ним».
И Распутин решил делать именно так: вмещать в себя беса (женский блуд, который так его соблазняет) и уничтожать его в собственном теле. И он зовет своих поклонниц идти к нему и с ним за избавлением от живущего в них беса, как к врачу. Ведь все сильные телесные чувствования и навязчивые желания являются как бы проявлением постепенно вселяющегося в тело нечистого. Ведь это он через телесные хотения и потакания телесным слабостям незаметно завладевает душой человека, сам скрываясь за такими привычными человеческими понятиями, как зависть, злость, жадность, ложь, блуд, злословие и сплетни…

 
Загадочная строка из катрена Нострадамуса


 Пути Господни неисповедимы! Но каждый, приходя в нашу суетную жизнь, выстраивает дорожку собственной судьбы своими же руками…. Вернее, своими делами. Но, что интересно,  о времени в котором жил Гришка Распутин, о его взлете, влиянии на царицу и его гибели было написано еще Нострадамусом - великим французским предсказателем, жившим четыреста лет тому назад:

Ужасные буйства и волнение вышних.
Императрица и ее дочери будут спать с простолюдином,
Судьи  пожелают покарать за это,
Труп прелюбодея растерзает темный народ.
(6 центурия, катрен 72)

Все потом  так и произошло…. Но вторая строка вызывает какое-то подспудное чувство недоверия к этой информации. Не могла же царица так низко пасть, а тем более, все ее юные дочери - Великие княжны: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, чтобы  ни с того, ни с сего, «спать с простым бородатым мужиком, хоть  возможно   и «святым» для них в свои 22, 20, 18 и 16 лет…
Нострадамус все свои предсказания делал по картинкам, которые он видел ночью при свечах во время созерцания хрустального шара, стоявшего у него на треножнике. И он не мог так ошибиться и легкомысленно бросить такое нескромное обвинительное слово в сторону императрицы Александры и ее дочерей, не имея на то оснований. Тем более, что все его предыдущие предсказания с неимоверной точностью сбылись.
Конечно, никто из авторитетных современников императрицы не мог знать и утверждать, что происходило в ее  спальне и будуарах, когда она тайно приглашала и проводила   с помощью Анны Вырубовой  через черный ход «святого старца». Об этом можно только предполагать, основываясь на Гришкиной хлыстовской психологии так называемого радения. На сборищах первых малевинцев (хлыстов), которое распространилось в Сибири с тысяча восемьсот девяносто пятого года, когда и произошло «обращение сибирского мужика Распутина в «святого старца». Женщины «радели», обнажаясь по пояс и даже, бывало,  бросались на мужиков. Прелюбодеяние с чужой женой означало у хлыстов не более, чем «любовь иметь, что голубь с голубицей».
«Радение» - это пляска до изнеможения в кругу единоверцев. Распутин любил самозабвенно плясать в кругу своих поклонниц, обычно после назидательной беседы либо духовной песни. К тому же, он был очень сильным гипнотизером. Этот его врожденный гипнотизм был наподобие  цыганского, когда цыганка так заговаривает человека, что он, не соображая ничего умом, отдает ей все свои сбережения и сокровища. Причем, человек не чувствует на себе никакого насилия, он добровольно вступает в контакт со своим соблазнителем и вручает ему все, что у него есть ценного. А потом, когда гипноз проходит, обобранная жертва ничего не помнит. Деньги исчезли – и цыганка с ними. Но цыгане не «старцы святые» - им бы только деньги взять.
А у Гришки Распутина гипноз был основан на религиозной основе: он мог так «убаюкать» проповедями своих слушателей, что те полностью выключались из реальной жизни и отдавались на милость «старцу». А некоторые, как например Лохтина сами бросались на него, «не ведая сраму».
А ведь в Царском селе происходили именно такие его проповеди – беседы и было известно, что даже сам царь и царица становились перед ним на колени и целовали ему руки…. Не было ли у азартного мужика желания: «…а хоть раз, но с королевой!». Причем, он мог сделать это так, что она потом ничего об этом не помнила. Недаром была у нее к нему после этого какая-то непреодолимая тяга – желание его слушать, видеть, объясняться, трогать…. То же самое и с дочерьми.
Распутин не был ни  святым, ни монахом, ни старцем. Он внушил себе это и порой искренне жил в выдуманной для себя роли. Но в то же время,  он был еще и мужиком, здоровым, сильным, любвеобильным и похотливым. Он  не мог упустить случая, чтобы пройти  мимо и не пристать к любой более или менее привлекательной женщине.
Нострадамус не мог ошибиться. Видно, он увидел там в далеких своих беспросветных годах что-то такое явное, что заставило его выразиться так конкретно и ясно насчет жизни и увлечений последней царицы Романовского дома.
И вот однажды, еще в тысяча девятьсот десятом году царица предложила  Марии Вишняковой, няне своих пятерых детей, поехать с Распутиным в Тобольскую губернию  в Верхотурский монастырь на три недели. Мария с удовольствием согласилась, так как любила ездить, путешествовать по монастырям.
Няне Мэри, как ее называли в царской семье,  к этому времени  уже исполнилось тридцать шесть лет, но она до сих пор была одинока и ни разу не была замужем. Ее происхождение было окутано глубокой тайной. Никто не знал: кто были ее родители? Скорее всего, Мэри была незаконнорожденной  дочерью какого-то графа или князя. С детских лет она была отдана  и жила в крестьянской семье, а потом, когда подросла, училась на курсах нянь и затем была взята герцогом  Лихтенбергским, возможно ее негласным покровителем, к себе.  А уже от герцога она была приглашена няней в царскую семью как раз перед  самым рождением великой княжны Татьяны. Она затем  всю жизнь свою до революции прожила в царском дворце и была предана царственной семье.
А послала ее царица  в эту поездку  по Сибири скорее всего с одной целью: чтобы увидеть тот мир, тот дом, ту глубинку России, в которой вырос и живет их «старец» Григорий Распутин  и удостовериться в правдивости его слов, а не тому, что о нем пишут и говорят его враги и злые языки.
Когда он находились в спальне детей, царица сказала няне:
- Мэри, ты уже давно не получала отпуска и не отдыхала. Тебе бы нужно развеяться от наших повседневных хлопот, съездить куда-нибудь…. Не хочешь ли ты поехать вместе с нашим «старцем» и его подругами к нему на родину, в Сибирь? Повидать те  красивые места, пожить у него в гостях, посетить там монастыри? В эту поездку с ним собираются ехать несколько приличных дам. Они как раз на этой неделе туда и отправятся. Так что, тебе будет  с кем общаться и говорить. Поживешь там недельки три, отдохнешь, сходишь с ними в Верхотурский монастырь, приложишься к святым мощам и затем вернешься к нам в мае, чтобы мы могли затем отправиться всей семьей в плавание на яхте, в шхеры.
- Ваше величество, я не устала, - сказала, обрадовавшись всем сердцем Мария. – Но если Вы предоставите мне такую возможность попутешествовать по святым местам, помолиться и посмотреть на мир, я с удовольствием приму это предложение, как милость…
- Ну вот и хорошо, Мэри, я сегодня скажу об этом нашему старцу, чтоб он о тебе позаботился. Я думаю, вам будет весело и приятно всем вместе с ним путешествовать, - сказала довольная царица.
Этим же вечером она поговорила о Мэри с Распутиным. Тот согласился с предложением царицы и даже обрадовался. У него загорелись глаза, когда он стал рассказывать о своей родине…
- У нас там такие места, матушка, такая красота…. Такие просторы, что птицей хочется взлететь в небеса, - сказал он возбужденно.
Царица позвала няню и сказала ей:
- Ну вот, Мэри, я все устроила, как тебе и обещала, а теперь вы договоритесь: когда отправитесь и что нужно взять в дорогу. В общем, о нуждах и мелочах, которые понадобятся в дороге.
- Да какие там нужды, матушка. Все будет  в самом лучшем виде, - начал уверять царицу и няню Распутин. – Поедем поездом аж до Тобольска, в Тобольске тоже все есть, как в Петербурге. А затем, на пароходе по реке доплывем до Покровского, а там у меня дом шикарный двухэтажный. В комнатах для гостей мебель мягкая, как в гостинице, есть все удобства. Так что, никаких нужд не будет. В монастырь можем пойти, а можем и съездить на моей собственной пролетке с лошадьми.  Все будет хорошо. Но зато сколько сил, энергии и впечатлений вы наберетесь, проехав и посетив наш монастырь, няня. Будет о чем говорить и рассказывать княжнам и царевичу.
Мария обрадовалась этому разговору с Распутиным и всю неделю, покуда шли сборы в дорогу, находилась под впечатлением от встречи с Распутиным и рассказов старца.
В день отъезда она собрала нужные для женщин в дороге вещи и отправилась в экипаже на Николаевский вокзал, где и встретила своих, уже известных ей ранее  спутниц: генеральшу Лохтину и знакомую по Царскому Селу Зинаиду Мандштед с Распутиным, который купил  билеты на два купе с мягкими сидениями  - для себя и для дам.  Через несколько минут после звонка колокола и гудка,  поезд, запыхтев, отправился и путешествие началось.
Пока ехали в поезде несколько дней, женщины устраивались, знакомились, общались друг с другом, а затем в купе у Григория слушали его беседы, рассуждения и наставления; любовались из окна вагона пейзажами наступившей уже весны, пили вишневую наливочку и веселились. А затем, когда прибыли в Тобольск, Григорий повел их по лавкам и магазинам, чтобы они купили себе все, что необходимо из туалета для дам; и вообще повел их на прогулку по Тобольску перед отплытием на пароходе в Покровское. Но в Покровском они не стали останавливаться, а сразу же подались все вместе в Верхотурский монастырь и жили там три дня в монастырской гостинице, постясь и кормя в номерах клопов и тараканов. 
Ходили молиться в церковь и посетили в келье на отшибе от монастыря монаха отшельника, отца Макария, бывшего монастырского пастуха и духовника Григория Распутина. Ходили все время пешком и  это отнимало у них много времени. Каждый день по дороге в монастырь поклониться мощам святого Симеона Верхотурского шли люди: и группами, и в одиночку – сирые странники. 
Как гид и хозяин этих мест Распутин взял  на себя опеку над Марией. Старец явно тяготил к няне.  Его притягивало к ней то, что она  до поры тридцатишестилетнего возраста убереглась в таком развращенном господском обществе, была, надо ли не удивляться, непорочной дворцовой девственницей, это ли не мечта сибирского мужика с буйной фантазией  полового гиганта и с теорией облагораживания женской души через такой способ. Ведь Григорий любил утешать одиноких несчастных женщин, а няня Мэри  была еще таким не откушенным  ни одним из адамовых последователей, райским яблочком. Она даже не заметила, как попала,  словно наивная мечтательная муха, в эти  непреодолимо сладкие любовные тенета мужика. Григорий говорил с ней, рассказывал ей житейские истории, ласково гладя и обнимая ее, когда они оставались с ней наедине, за плечи и растопил ее душу, разжег томительные любовные страсти в ее сердце.
Когда они возвращались из  монастыря в Покровском, он  стал говорить ей:
- Женщина должна любить легко и естественно – быстро расставаться со своими  тягостными желаниями, не накапливая их. Ибо долгими страстными томлениями питается дьявол. Если женщина отдается первый раз, то это не ее грех, а грех того, кто ее соблазнил. Она как бы отдает свой первородный грех с мечтами о мужских объятиях своему соблазнителю. И он уже замаливает его потом вместо  нее свои и ее грехи….
Вспоминая все его слова и ухаживания, Мария лежала ночью на кровати в своей комнатке на втором этаже распутинского дома с открытыми глазами и думала о нем. Все уже спали и в доме было тихо. В следующих двух комнатках спали ее попутчицы: Берладская и Мандштед. Вдруг возле ее двери что-то зашуршало и задвигалось. Мария в страхе чуть не вскрикнула, но потом услышала тихий, переходящий в шепот, голос Григория:
- Тише, тише, Машенька, ну что ты так всполошилась. Это я пришел к тебе, милая. Ты позвала меня своими мечтаниями и думами, и я услышал.
Раздетый, лишь в одном исподнем, он сел с краюшка  возле нее на кровати и стал успокаивать, уговаривать и гладить ее по плечам, рукам и груди, обнимая и прижимая ее к себе. От такой неожиданности: совпадения ее мечты с обстоятельствами, и в предвкушении чего-то необычно-приятного, Мария потеряла контроль над собой и полностью отдалась его воле. Она только страстно шептала ему, когда он навалился на нее всем весом и, разведя ее руки, овладел ею.
- Ой, что же это? Грешно ведь, грешно.
- Не думай об этом, не бойся. Лови моменты удачи и счастья… а все грехи и все остальное я беру на себя, шептал он ей на ухо, двигаясь и тяжело дыша.
 От этих слов, ласк и страстных движений у Марии по телу разлилось тягостное желание обнять весь мир, взорваться всем телом и вобрать его в свою душу. Она тихонько кричала, стонала и маялась, придавленная его грудью, распластанная до бесстыдства и  совсем оголенная. Наконец-то, она  почувствовала ту прелесть чувства быть мужней женой: любить, хотеть и получать ласки тела от своего желанного. Это ли не сверхудовольствие, которое она не получала, живя и страдая девственницей во дворце вот уже  целых двадцать лет.
Когда он через час или два утихомирился и улягся радом, обняв ее, она счастливая и удовлетворенная, уснула с ним на кровати…
Проснулась он от того, что ей стало холодно и захотелось пойти по нужде. Гришки уже с нею не было. Проходя, крадучись,  мимо комнаты Зинаиды Мандштед, она  заглянула в чуть приоткрытую дверь и увидела его лежащим и спящим в голом виде уже с Зинаидой…
Мария, как лунатик, ничего не соображая, разочарованная и опустошенная тем, что увидела, двинулась назад в свою комнату, улеглась на кровать и уснула.
Утром они все, как ни в чем не бывало,  поднялись, умылись,  позавтракали и, почти не разговаривая и не глядя в глаза друг другу, отправились назад в Тобольск и Петербург.
А перед тем, как уехать, Мария прощалась на улице  с гостеприимной женой Григория и, сжигаемая угрызениями совести, спросила ее, зная, что та слышала ночью все их страстные крики и стоны:
- Как вы терпите такое его поведение в своем доме и не ревнуете? Он ведь ночью спал со мной и с Зинаидой. Простите меня за это…
А жена глянула на нее, улыбнулась и покачала головой:
- Эх, милая, Бог простит…. Не ты у него первая, не ты – последняя… А ревновать мне нечего – это у него крест такой  тяжкий лежит – грешить  вот таким способом и вечно каяться…
Вот так и  кончилось ее паломничество по монастырям вместе  с Григорием и штатными девами. А Мария, прибыв в Петербург, тут же покаялась царице и призналась ей, что Григорий обесчестил ее у себя дома, взяв силой. Царица не захотела верить ей и пустила слух по дворцу, что няня якобы встречалась  с каким-то казаком императорской гвардии, который и лишил ее невинности…. А в тысяча девятьсот тринадцатом году она была уволена с должности няни.
Царица верила Распутину и держалась за него, как за спасительную соломинку.
Как-то раз монах Илиодор, когда они еще были дружны с Распутиным,  так как  они оба прежде страдали страстью к хлыстовству, гостил и жил несколько дней в доме у Распутина в селе Покровском.  И, будучи пройдохой и вором, порылся в его столах и нашел у Распутина  целую пачку прелюбопытнейших писем Ее Императорского Величества и Великих княжон. Он эти письма у Гришки изъял и начал, угрожая их оглашением, шантажировать его.
Илиодор показал  эти письма епископу Гермогену и тот схватился за голову, лишь прочитав одно из них.
- Не может быть! Гришка живет с царицей… Спит с ней? Нет, это уже слишком! Надо немедленно отлучить его от Царской Семьи. Выгнать вон из Петербурга, – начал кричать он. – Но надо это сделать так, чтобы он сам покинул этот город.
Вот что было написано в этом письме:
«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя…. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает! Тогда я желаю одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятиях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня…. Где ты есть? Куда ты улетел? А мне так тяжело, такая тоска на сердце…. Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях, без тебя Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня? Скорей приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Во веки любящая тебя М(ама)».
Гермоген и Илиодор решили заманить Гришку к себе, устроить над ним суд и вынудить его дать слово, что он  отречется от роли пастыря и врачевателя сердца императрицы и уедет навсегда в свое Покровское.
Еще с утра Илиодор приехал к Распутину уговаривать его встретиться и поговорить с Гермогеном.  Распутин встретил его, как друга: ласково и душевно, не подозревая о приготовленной для него ловушке. После приветствий они разговорились и Илиодор сказал ему:
- Сегодня я был у Гермогена и он сказал мне, что ждет тебя. Так и сказал: «Поезжай и привези… да скорее – хочу с ним повидаться».
Гришка  был охоч для всякого рода встреч, его манили интриги и это было его хобби. Он должен был вертеться в обществе и  знать все новости о влиятельных лицах как церкви, так и государства.
Убаюканный сладкими речами Илиодора,  Гришка согласился поехать с ним на Ярославское подворье, где жил Гермоген и даже звериное предчувствие не  подсказало ему об опасности. Гришка оделся. Они вышли, наняли извозчика и поехали к Гермогену. По дороге, как обычно, болтали. Григорий расхвастался и вдруг с изумлением начал рассказывать о роскоши нового царского дворца в Ливадии.
- Ты знаешь,  все там блестит, все сияет, а царь-папа сам меня водит по дворцу. Потом мы вышли с ним на крыльцо и долго стояли, и смотрели на небо… А небо было тоже такое радостное и голубое….
Так за разговорами они незаметно приехали в нужный переулок.
 Зашли к Гермогену, а там их уже ждали все участники предстоящего действия: Гермоген, Митя Козельский - бывший любимец царицы, и некий Родионов в форме и при шашке.
Когда стали раздеваться, Илиодор сказал Родионову:
- Посмотри, Иван Александрович, на старческое рубище! Ого! Шапка стоит не менее трехсот рублей, а за шубу можно отдать и тысячи две….
- Вполне подвижническая одежда! – ответил Родионов.
… И только тут Распутин понял, что попался, но виду не подал. Все собрались в парадной комнате у Гермогена. Сидели молча некоторое время. И вдруг Митя Козельский, ходивший взад и вперед около Григория с диким криком:
- А-а-а! Ты – подлец, ты – безбожник, ты много мамок обидел и много нянек. Ты живешь с царицею…. Антихрист! – начал хватать Распутина за горло… Гришка вскочил и попятился к двери.
И тогда Гермоген в одежде епископа взял крест и сказал:
- Григорий, поди сюда!
Перепуганный Распутин, трясясь всем телом, бледный и согнувшийся, приблизился к нему.
Гермоген схватил Гришку левой рукой за волосы, а правой стал бить его крестом по голове и кричать страшным криком:
- Дьявол! Именем Божьим запрещаю тебе прикасаться к женскому полу. Запрещаю тебе входить в царский дом и иметь дело с царицей, разбойник! Как мать в колыбели вынашивает своего ребенка, так и Святая церковь своими  молитвами, благословениями, подвигами вынашивает великую святыню народную – самодержавие царей. А теперь ты, гад,  губишь, разбиваешь наши священные сосуды – носителей нашей чести.  Побойся Бога, побойся этого животворящего креста!
Родионов выхватил из ножен свою шашку и поволок вырвавшегося и отпрянувшего Распутина к кресту, и потребовал дать клятву. Под страхом перед обнаженной шашкой Распутин поклялся – и поцеловал крест. И лишь только его отпустили, Распутин выбежал из епископских покоев, словно жалкий мужичонок, каким он когда-то был в своем Покровском. Он был рад, что вырвался живым из этой западни.
Выбежав из дома Гермогена, Гришка дал телеграмму царице о нападении на него «банды» Гермогена. Это случилось шестнадцатого декабря и это был первый предупредительный звонок для него. Как раз такого же числа, шестнадцатого декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года его убьют и утопят в скованной холодом ледяной воде Невы. И полностью подтвердится  завершающая фраза из предсказания Нострадамуса. «…Труп прелюбодея растерзает темный народ».
Гнев  царицы был велик, когда она получила телеграмму и узнала  у Ани Вырубовой подробности: как вчерашние друзья хотели лишить жизни «отца Григория» - «Божьего человека», который спасал ее и ее сына от невзгод и болезней.
Но Гермоген не успокоился: через несколько дней на сессии Синода он произнес обличительную речь против хлыстовства и присущих Распутину хлыстовских тенденций.  Синод слушал со страхом. Все понимали, какой будет реакция царицы. Обер-прокурор Саблер поднялся и выразил недовольство  вмешательством пастыря в «вещи, его не касающиеся». Но Гермоген так разошелся, что в частных разговорах стал утверждать, что Распутин прелюбодействовал с царицей!
Ясно было, что она говорила своему царственному мужу по этому случаю. И легко себе представить гнев оскорбленного царя.
И последовал приказ: «…Гермогену немедленно вернуться в епархию». Гермоген начал писать телеграмму царю с просьбой, чтобы он его принял лично и что он хочет ему открыть особую тайну. Через  Синод от царя был получен ответ: «Царь не желает знать ни о какой тайне!». И уже в отсутствии бывшего епископа Синод официально отправил его «на покой» с пожизненным проживанием в Жировицком монастыре. И Илиодора сослали во Флорищеву пустынь около города Горбатова.
Но случилось невероятное – мятежные пастыри не подчинились и не уехали из Петербурга, да еще  посмели  давать интервью в разные газеты, в которых клеймили Распутина, Синод и обер-прокурора. И тогда Министерству внутренних дел было велено под конвоем доставить в места ссылки «распоясавшихся» пастырей. Но это нужно было сделать деликатно, чтобы не показать их героями в глазах общества. Но царица была разгневана и не желала знать ни о каком обществе – она требовала для них ареста и высылки.
Министр внутренних дела Макаров был  в отчаянии: что  делать? И вдруг к его  радости Илиодор исчез  и не показывался на людях уже несколько дней. Теперь министру можно было вздохнуть с облегчением и докладывать царю о его трудных и безуспешных поисках…
А Илиодора спрятал у себя на даче Бадмаев. Тибетский лекарь, бурят, который появился в Питере еще со времен Александра Третьего – отца Николая, причем, Александр стал его крестным отцом, когда он поменял вероисповедание, приняв православие. В Питере он держал аптеку и лечил тибетскими настойками от всех болезней: неврастении, туберкулеза, сифилиса, но самое главное, он возвращал стареющим мужчинам их слабеющую потенцию. Мужики, побывавшие у него, говорили, что у него есть такие две настойки, что выпьешь рюмочку одной и ты обставишь всех «джокеров» по части их амурных дел, станешь героем женщин – железным Феликсом. А выпьешь другой настойки – будешь ты добреньким, глупеньким, словно козленочек…и будет тогда тебе все равно, что творится вокруг…. Поговаривали, что Гришка и опоил царя этой второй настойкой.
Бадмаев лечил и пользовал своими травами всех великих мужей того времени. Кроме лечения он занимался и бизнесом, основал торговый дом «Бадмаев и К°» - брал в аренду земли у монголов; основал огромное  скотоводческое хозяйство в Бурятии на границе с Монголией, закупил множество верблюдов.  Он предлагал эти территории сделать плацдармом для российского проникновения в Монголию, а далее в Тибет. Заваливал царскую канцелярию проектами… но поддержки не получил и вскоре разорился,  ликвидировав свое хозяйство. Потом он вдруг снова воспрянул. В роду Бадмаева из поколения  в поколение передавались легенды о забайкальских золотых месторождениях. В тысяча девятьсот девятом году он основал «Первое Забайкальское горнопромышленное товарищество», но Столыпин это его начинание не поддержал, а ему нужны  были большие деньги и тогда он сам попытался наладить хорошие отношения с Царским Селом – послал для лечения наследника «лекарство из трав и пант оленей». Но все эти лекарства «были ему возвращены с благодарностью».  И тогда он решил познакомиться и сблизиться с Гришкой Распутиным, чтобы через него иметь влияние на упрямого и несговорчивого царя.
Кроме того, у него еще была своя особая тибетская миссия: искать и возвращать в свое лоно учения и умы, которые вышли, отбились и забыли, откуда они родом.  Короче: существует такое древнее тибетское учение, что Землю посещали пришельцы из разных звездных миров, поэтому на ней и живут люди с разным цветом кожи. Но есть и еще одно понятие, как «голубая кровь» царей. Это люди более высокого  происхождения, более высоких тронов земных государств, а происходят они от звездного рода драконов, рептилий или Ануннаков, от слова Анну – бога низших вод. Эти боги прилетели на Землю, оставили здесь свои гены, воплотив их в земные тела людей и поставили этих своих соплеменников во главе различных государств и родов, и вырастают потом из них людские гении.  Потом: одни стали царями, а другие – великими учеными. Но есть и смешанные группы – наиболее предприимчивые и талантливые люди.
 Отличить их можно по особым теням лица, удлиненным чертам, уму и благородному происхождению.  Но есть еще особый род «дроппа» - агрессивных людей-магов, которые любят разжигать войны –  знак их левосторонняя завитушка волос на темени.
Со временем кровь этих родов, конечно, перемешалась, но ануннаки сделали так, что количество особей их рода на Земле все время понемножку увеличивается и родятся они в основном в определенное время: в годы наибольшей солнечной активности, а также  мужчины в нечетные годы, а женщины в четные; и кроме того, они родятся в весенние или осенние месяцы года, то есть формирование мозга гения должно выпадать на начало или середину весенних или осенних месяцев, (между двенадцатью и восемнадцатью неделями после зачатия).
Посчитайте по календарю от месяца рождения, продолжая против часовой стрелки, три месяца и вы получите свой день и месяц зачатия и, продолжая считать далее, отсчитайте от этого дня и месяца еще три месяца без шести дней и вы получите начало развития своей гениальности, которая заканчивается через месяц и двенадцать дней после начала двенадцатой недели.
А если еще короче, то отсчитайте в том же порядке от дня рождения шесть месяцев без шести дней, и семь месяцев и двенадцать дней, и вы получите данные, кто вы? И сколько у вас этих генов гениальности. Если ваши данные вложились в этот  период полностью: у вас полный набор генов гениальности. Если ваши данные  на середине – это значит, что этот человек заставит о себе говорить – возвысит свой род. Если же попадут на конец этого периода – то такие люди будут талантливы  и находчивы, но не более.
В общем, самые хорошие  месяцы развития мозга – это март, апрель – весной после зачатия в зимние месяцы, и сентябрь, октябрь – после зачатия летом. Поэтому Бадмаев и рвался так настойчиво и рьяно к царю и его роду, чтоб напомнить ему о «голубой крови», подчинить его воле ануннаков и управлять им.
Пока полиция искала исчезнувшего Илиодора, Бадмаев снабдил Гермогена справкой, что тот страдает неврастеническим катаром кишок,  и ему некоторое время нужно побыть в Санкт-Петербурге, чтобы немного полечиться, а сам тем временем решил воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы извлечь из нее для себя определенную выгоду. Он договорился с министров внутренних дел Макаровым, что уговорит  Илиодора и Гермогена без лишнего шума покинуть Петербург и отправиться самолично на место их постоянной ссылки. А Илиодору  пообещал: как только он вышлет ему подлинники писем царицы, он выхлопочет в обмен для него возвращение его назад в Петербург. И тот тихо и мирно уехал в свою Флорищеву пустынь.
Хитер был бурят, да видно монах был тоже не дурак. Когда  посланец Бадмаева явился к нему за письмами, он подлинники писем заменил на копии и оставил его, как говорится, с носом. Но все равно,  хоть не подлинники, но у Бадмаева были уже копии этих писем и он решил продолжить свою такую довольно грязную игру.
Он решил сблизиться с Распутиным, войти к нему в доверие и через него воздействовать на царя. Прочитав эти письма, Бадмаев как опытный врач понял, что в них, в общем-то, нет никаких доказательств того, что царица спала с Распутиным. Она писала так, потому что боялась за своего сына и поэтому объяснялась с Распутиным в таком понятном для него стиле, а Распутин умел  снимать у нее связанные с этой болезнью приступы острой неврастении. Он ее только гладил рукой  по спине, по голове, ласково приговаривая приятные для ее души и сердца слова. Кто знает, что они там думали оба в это время, может мысленно они и соединялись при этом в своей безраздельной всерастворяющей любви. Но только мысленно и не более…
К тому же, Распутин никогда не трогал замужних, имеющих семью женщин. Его  клиентками были одинокие, разведенные и обычно страдающие  в таком случае от депрессии женщины, которые сами искали  в его объятиях утешения и не достающейся им от мужей физической  любви.
А что же тогда хотел сказать Нострадамус такими словами пророчества: «…Императрица и ее дочери будут спать с простолюдином…», или «прелюбодействовать» - таков смысл перевода с французского на русский? Из Библии мы знаем, что сказал Иисус в Нагорной проповеди. Глава 5:27 и 5:28 от Матфея. «Вы слышали, что сказано древним? Не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». То есть, уже совершил акт, даже не дотрагиваясь  до нее, а только любуясь  ее красотою и желая с ней соединиться мысленно. И потом, все эти домыслы и грязные статейки в прессе, крики в Госдуме, а отсюда и общая молва среди простого народа: «…что Гришка, мол, спит с царицей, раз она его так обожает…».
Наверно,  это и имел в виду великий французский предсказатель. И конечно чуть-чуть ошибся в выражениях. Но письма царицы к Распутину все-таки были…
Вскоре подлинники этих писем полиция нашла, и Макаров привез  и  лично передал их царю, чем вызвал великий гнев царицы, не отдав ей, а именно  царю ее письма к Распутина. И отставка министру в скором времени была уже обеспечена.
После того, как о содержании письма узнал сам царь, Бадмаеву было уже не на что рассчитывать: его опередили. И он с досады посплетничал во время лечения у него с председателем Государственной Думы Протопоповым. И дал ему почитать копию  одного письма, а тот ознакомил  с ним других депутатов Государственной Думы. А тут еще обличительная статья Новоселова в газете, в которой была «Исповедь N» - одной из бывших почитательниц Распутина Берладской, которая попала к нему после того, как она узнала об измене мужа, ушла от него, забрала детей и начла дело о разводе. Муж покончил с собой и  на этой почве, обвиняя себя, что она является виновницей его смерти, она впала в глубокую депрессию и уже не хотела жить. Но вскоре какая-то знакомая предложила ей познакомиться с одним чудным старцем, который успокаивает и лечит душу.
Распутин вывел ее из депрессии и принял в лоно своих учениц, а они уже убедили ее в его святости. Ну, а потом начались его любовные приставания….
«Ласки его меня иногда тяготили – бесконечные прижимания и поцелуи с желанием в губы. Я скорее видела в них опыт терпения и радовалась концу их», - писала она.
Однажды они поехали в Покровское в гости к Гришке. «Ехали: Григорий,  одна сестра, я и сын. Вечером, когда все легли…(Господи, что вы должны услышать!), он слез со своего места и лег со мной рядом, начиная сильно ласкать, целовать и говорить самые влюбленные слова, и спрашивать: «Пойдешь за меня замуж?». Я ответила: «Если это надо». Я была вся в его власти, верила в спасение души только через него, в чем бы это не выражалось. На все на это: поцелуи, слова, страстные взгляды, на все я смотрела, как на испытание чистоты моей любви к нему, и вспоминала слова его ученицы о смутном испытании, очень тяжком (Господи, помоги!). Вдруг он предложил мне соблазниться в грешной любви… Я была уверена, что это он испытывает, а сам чист… (Господи, помоги написать все!).  Он заставил меня приготовиться… и начал совершать, что мужу возможно… имея надо мною насилие, лаская, целуя и тому подобное… заставляя меня лежать и не противиться. О, светлый владыко!».
И после этого признания Берладская уже пишет о тех взглядах Распутина на «грех», которыми он пытался объяснить ей все свои действия…
После того, как в Думе прочитали эту статью и копии писем, вот тут-то и началось все, и завертелось.Тираж газеты был полностью весь конфискован. А в Думе поднялся гвалт и возмущение. Отсюда и вопрос: а почему бы Нострадамусу и не принять, и не почувствовать эти действа и крики русского народа.
Против Распутина уже однажды велось расследование из-за участия его, якобы, в тайных сектах, но вмешалась царица и дело прекратили. И вот опять в тысяча девятьсот тринадцатом году священник Юрьевский попытался продолжить расследования Тобольской консистории по поводу хлыстовства Распутина; и он даже предоставил епископу Алексию показания тех свидетельниц, с которыми отец Григорий ходил в баню и творил с ними там свои магические обряды. Вот как они описывают его действо.
«Сначала следовала его молитва, после которой шло троекратное повторение фразы: «Бес блуда, изыди вон!». После чего Распутин совершал с женщиной половой акт… Мощь совокупления была такова, что женщина уже не ощущала обычного состояния похотливости. Все как бы извергалось изнутри. Она чувствовала, что бес блуда ушел из нее».
Распутин объяснял своим «ученицам», что «человек впитывает в свою оболочку грехи с которыми он борется… впитывая грязь и порок, совершает преображение своей души, омытой своими грехами». Точнее,  «омытой» не грехами, но постоянным раскаянием в грехе.  И поэтому Распутин безмерно страдал, мучился и молился. Вот в какие бездны решился нырять несчастный полуграмотный мистик.
И этими действиями он был непонятен всему люду.  Недовольство народа и влиятельных родственников царя от слишком близкого приближения Распутина к трону нарастало, и вот, чтобы хоть как-то сбить это всеобщее возмущение, царица решила на время удалить его из дворца, но не в Сибирь и не на его родину в село Покровское, ведь это бы выглядело, как уступка врагам и ее поражение, а в далекие странствования – паломничество на Святую землю.  И это было, как награда ему от царской семьи за все то, что он для них сделал.  За то, что спасал наследника от кровоизлияний, за то, что поддерживал их всех в трудную минуту… И вскоре Распутин с группой русских паломников отправляется в Иерусалим.
Все его впечатления от паломничества в Иерусалим были изданы в брошюре по названием «Мои мысли и размышления» его другом Филипповым, как он говорит дословно и без исправлений, но явно было видно, где тут поработала интеллигентная, очень тонкая и грамотная рука царицы. Потому что написать эту книжку полуграмотному мужику было просто физически невозможно. Вот его слова из книжки:
«Безо всякого усилия утешает море. Когда утром встаешь и волны говорят, и плещут, и радуют. И солнце на море блистает, тихо-тихо поднимается, и душа человека забывает все».
Сбылась его  мечта. Григорий увидел город, где жил и ходил Сын Божий, Его кров.
«Что реку о той минуте, когда подходил ко Гробу Христа… И такое чувство в себе имел, что всех готов был обласкать, и такая любовь к людям, что все кажутся светлыми, потому что любовь не видит за людьми никаких недостатков. Тут у Гроба видишь духовным сердцем всех людей…».
 А перед этим он рассказывал царю и царице все, что он увидел и почувствовал в Иерусалиме: «Боже, что я могу сказать о Гробе! Только скажу в душе моей: «Господи, Ты сам воскреси меня из глубины греховной…».
Да что уж говорить! Григорий Распутин был хорошим актером и рассказчиком. Его магнетические, наполненные горем глаза,  вызывали смятение и слезы потрясенных до глубины души рассказами «царей». А он все говорил и говорил, останавливаясь и затихая.
«О, какое впечатление производит Голгофа! С этого места Матерь Божия смотрела на высоту Голгофы и плакала, когда Господа распинали на кресте. Как взглянешь на это место, где Матерь Божья стояла, поневоле слезы потекут, и видишь перед собой, как это было. Боже, какое деяние свершилось! И сняли тело, положили вниз. Какая тут грусть, и какой плач на месте, где тело лежало! Боже, Боже за что это? Боже, не  будем  более грешить. Спаси нас своим страданием…».
Царь и царица, никогда так и не побывавшие на Святой земле Иерусалима, по которой ходил когда-то сам Господь Иисус Христос, видели ее глазами Распутина. И уже через несколько лет, готовясь к своей приближающейся Голгофе, они часто вспоминали эти его незабываемые рассказы.
 А в тетради в темно-синем переплете, где рядом с ровными и красивыми строками царицы расположились несуразные каракули мужика: «Подарок моей сердечной маме. Г. Распутин 1911, 3 февраля», она записывала, а потом читала его мысли, поучения о несправедливых гонениях праведника и  пользе этих гонений для души: «Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня… В гонениях твой путь. Ты нам показал крест Твой за радость… Дай терпение и загради уста врагам…» и еще «Душа моя, радуйся гонениям… рай построен для изгнанников правды…». Весь тысяча девятьсот тринадцатый год продолжались гонения и травля Распутина в газетах.
Но видимо не только гонения, но и однообразное мелькание  его многочисленных поклонниц «дур», и бани, и вереницы голых тел для него уже стали привычны. И его упражнения в «утонченности» нервов, и присутствие «беса» вконец измотало его. В  конце тысяча девятьсот тринадцатого года Распутин  впал в духовный и физический кризис. А потом и вообще перестал хотеть женской плоти. И тогда он испугался этой своей мужской неполноценности, и недолго думая собрался и поехал к доктору Бадмаеву.
Бадмаев принял его с распростертыми объятиями. Он был рад тому, что, наконец-то и Григорий прибежал к нему по неотложному личному делу. Ведь раньше-то лишь он, Бадмаев, проталкивая и устраивая свои проекты в медицинском бизнесе, часто бывал у него перед царицей и просил  Распутина  замолвить слово за него перед царицей, а через нее и самому царю. «А теперь, глянь,  сам Гришка ко мне приперся!»– подумал он, улыбаясь и встречая Распутина. А тот только мялся да охал.
- Ну что, что  случилось, Григорий Ефимович? С чем пожаловали к нам? – спросил Бадмаев, доброжелательно пожимая ему руку.
- Ах, Петр Алексеевич, милый друг, выручай. Случилось такое, о чем я раньше не задумывался. Я стал полным импотентом! Раньше, бывало, не знал, куда эту силу-то свою и деть. А теперь вот смотрю на голую бабу как на пустую бутылку, она у меня не вызывает никаких ощущений. Тишина и спокойствие. Такого у меня еще никогда не бывало. Помоги, дружище, век тебя не забуду! – начал выкладывать свою тягостную озабоченность здоровьем Распутин.
- Хорошо, Григорий Ефимович, успокойтесь, сейчас мы вас посмотрим, послушаем и решим, что дальше делать, - говорил Бадмаев, раздевая, усаживая и прощупывая его пульс на запястьях рук.
Обследовав и определив его состояние здоровья, он задумался и начал выписывать рецепт. А Гришка от нетерпения вскочил и стал его донимать.
- Ну как, доктор? Скажи,  что ты мне ничего не говоришь. Как мои дела? Что, плохи? Что я теперь бабам-то своим скажу? Без этого я и жене своей буду не нужен….
- Погоди, погоди Григорий Ефимович, не суетись. Сейчас я тут все для себя запишу и тебе расскажу, - успокоил его Бадмаев. 
-  Если честно тебе сказать, то здоровье у тебе железное. Но не бережешь его, себя не жалеешь… Крутишься, вертишься… Всех ублажаешь… Такого темпа и конь не вынесет. В общем, у тебя обычное нервное истощение. И ничего страшного в этом нет. Недельку у меня полечишься. А я тебе настойку тибетскую  пропишу, моксами точки твои прогрею и ты опять будешь таким же, как и раньше. И еще я тебе посоветую, Григорий Ефимович: уезжай-ка ты на время из Петербурга к себе на родину – в Сибирь. Там воздух чистый, лесной. Все сразу само собой и восстановится, - завершил утешительно свое заключение Бадмаев.
- Ну, слава Богу, а я-то уж думал… - обрадовался Распутин. – А вот насчет твоего совета… Так я наверно и сделаю, - согласился он с Бадмаевым. – Брошу на время всю эту канитель с бабами, с их просьбами и укачу на всю зиму в Покровское, - добавил он, оборачиваясь  к доктору. – Но только ты меня сейчас немного подлечи, а опосля я   уже и сам справлюсь. А за это проси, что хочешь. Все сделаю!
- Хорошо, Григорий Ефимович, я тебя вылечу, но для этого и ты должен кое-что выполнить, чтобы победить свою хворь, - сказал Бадмаев.
- Говори, что мне нужно сделать – я сделаю! – согласился Распутин.
- Понимаешь, Григорий Ефимович, все тибетские вещи, обряды, снадобья – это ведь не просто сушеные травки и разные там земные коренья и порошки, которые действуют на тело химическими компонентами, а это еще и вещества, в которых содержится целительная энергия разных духов – существ других миров. Если лечиться только травами, то можно вылечиться, но не надолго. А если хочешь полностью выздороветь, то тут уж нужно менять всю свою жизнь, все свои старые привычки. Но я понимаю, что тебе изменить свою жизнь и привычки сразу невозможно, поэтому есть еще один путь - колдовской или шаманский – носить обереги и талисманы.  Или определенные драгоценные камни, которые подходят именно твоему телу. Они будут оберегать и поддерживать твою энергетику.
Есть тут у меня одна вещица, привезенная с Тибета в виде броши с камнем. А камень тот просто волшебный. Горный хрусталь называется. Если в него долго глядеть при свечах, то можно будущее увидеть и узнать прошлое человека, на которого гадаешь. А владельца он оберегает от всех врагов. Только держать его нужно все время при себе. Родословная этого камня идет от тибетских магов или «зеленых драконов», принявших это учение о кристаллах еще от осевших там атлантов. И тот, кому этот камень передается, становится всесильным магом и настоящим служителем религии Бон, зеленых магов.
Так что, выбирай, Григорий Ефимович, если примешь наше условие, я тебе вручу этот «камешек». А тогда…тебе уже никакие враги не страшны. Ты все про них будешь знать, - закончил Бадмаев.
- Ох ты, вот это здорово, неужто так просто… Поглядел – и готово.
- Да, так оно и будет, - заверил его Бадмаев. – Но ты должен тогда вступить в наше общество и поддержать «зеленых». Ну а я тебе вручу этот талисман.
- Но как же так! Я же не китаец, а русский, и потом, каноническое православие – основная религия русских. Как я могу изменить своей вере… Нет, нет, Петр Алексеевич, такая измена просто невозможна, - возразил Бадмаеву Распутин.
- А зачем изменять? Надо быть просто искренним – с чистой душой и сердцем. Затем существует много религий. Да почти у каждого народа вера в Бога – своя. Может, искаженная, может, нет, кто его знает, но своя. И Бог это терпит. Потому что в каждом религиозном учении есть какая-то правда – доля истины! Бог нас создал – значит, мы ему для чего-то нужны.
Мы, такие несовершенные, глупые, непонятливые, как дети маленькие. Делаем ошибку за ошибкой, живем, растем, учимся, грешим и каемся, а он нас терпит… Зачем это? Никто не знает. А может ему с нами, такими непредсказуемыми – жить веселей.
Ведь вы, Григорий Ефимович, замечали, как  радуются, например, родители, когда играют и шалят их маленькие дети. Они видят их несуразные действия, какие-то смешные движения, всяческие ошибки. Но они не придают этому никакого значения.  Игра есть игра, и игра – это тренировка. Это как учеба, как нужно жить. И вообще, любая игра в какой-то степени копирует жизнь.  Да и сама жизнь, как сказал поэт – это  сплошная игра. Дети учатся на своих шишках и синяках. А мы, взрослые, расплачиваемся за свою неправедную жизнь болезнями, убожеством и несчастьями…
Но все равно, идет борьба, мир кипит, движется и не стоит на месте. Меняется, эволюционирует, то есть, развивается. В таком мире жить веселей, есть куда приложить свои силы.
А теперь, представьте, если бы все делали всегда все правильно и точно, как это выглядело бы  все серо и скучно. Ни тебе пошутить над кем-нибудь нельзя, ни порадоваться, что ты, наконец, чего-то достиг, добился… Это жизнь без дум, без любви, без чувств.  Да и человек был бы как неодушевленная машина. Ан нет, жизнь не такая. Жизнь – это борьба! Где каждый хочет стать  выше своего соперника, хоть на чуть-чуть, то есть господствовать над ним.
Существуют разные духи, которые обладают разными энергиями интересов. И вся наша жизнь разбита на сферы их влияния. Они нас и тянут в разные стороны. Так вот, получать эти энергии интересов и обладать ими, не падать и не набивать себе шишки от неверных  действий, а знать заранее, как идти правильно и учит наша религия. Овладеть силой и ресурсами всего живого мира, ведь нет застывшего мертвого мира – весь мир живой. И Бог является Богом живых. Но все изменяется, переходит одно в другое. И камни, и планеты, и звезды, и даже невидимые частицы – все это живые организмы в разном состоянии. И мы все состоим из этого вещества.  И в нас самих бушуют энергии интересов. А интерес – это ведь притяжение к чему-то, тяга к знанию – информация. Даже любовь – это тоже интерес, но неосознанный, то есть тяга  к совершенству. Чего нам не хватает, к тому мы и тянемся, и поклоняемся.
Эмблема христианства – это прямоугольный крест, а крест, движущихся энергий по кругу, с указанием движения в правую или левую сторону – это  свастика. Мы владеем силой, заключенной внутри кристаллов. А, как известно,  в этом мире все твердые вещества кристаллизуются и состоят из различных кристаллических образований. Наш девиз – властвовать на нашим миром, применяя энергии астральных миров. Мы не рабы. Мы не просим у Бога. Мы творцы и повелители. Мы не ждем, а действуем и помогаем ему!
- Ну вот, Григорий Ефимович,  теперь ты все знаешь, а коль ты мужик умный, то и решай, что тебе лучше: иметь все и царствовать или не иметь ничего, ходить и попрошайничать, - выпалил Бадмаев, заканчивая свою пламенную речь. Было видно, что Распутину она все-таки понравилась.
- Да-а-а, - сказал он протяжно, - удивил ты меня, Петр Алексеевич, удивил…  И заинтересовал, - добавил он. -  Трудно мне сейчас, так что давай-ка сюда свой камешек. Он как раз мне сейчас и пригодится.
- Ну вот и хорошо, что ты все понял, а болезнь твою мы теперь в два счета вылечим,  - обрадовался Бадмаев.
И действительно,  после примененных Бадмаевым тибетских лекарственных средств, состояние здоровья Распутина быстро пошло на поправку.  Но он все же, памятуя совет Бадмаева, решил уехать домой в Сибирь, на зимние каникулы.
Царица хоть сперва и не отпускала его от себя, но потом согласилась, поняв, что ему нужно немного отвлечься и отдохнуть от Петербургской  жизни у себя на родине.
В феврале месяце, окрыленный выздоровлением, Распутин берет некоторые уроки гипноза у некоего  Попандото, но сам уже отказывается лечить, когда его зовут к больным детям. К тому же он опять начинает пить и наконец уезжает в свое Покровское.


Слуга трех господ

 После Рождественских праздников жизнь Ивана в городе Северохатинске несколько усложнилась и приобрела новые очертания. Валерия, почувствовав вкус любви, как искра проскочившей между  ней и Иваном в заснеженном предновогоднем лесу, искала с ним встреч и приятных новых ощущений. Она, используя влияние своего отца, приглашала его к себе в гости, старалась привлечь и завладеть его вниманием и сердцем.
Но опытная в этом отношении Ксения, уже почувствовав  это подспудно, ни за что не  желала уступать сердце своего  поклонника молодой и красивой сопернице.
Иван разрывался на части, стараясь утешить прихоти этих двух великолепных красавиц.  Положение для него, как говорится, создалось довольно щекотливое. В любой момент купцу-хозяину могла открыться их тайная любовная связь с Ксенией и тогда… Позор! Об этом он старался не думать. Он уже решил для себя: нужно достойно закончить эту опасную игру и красиво удалиться, не портя отношений ни с Лопатиным, ни с Савиным.
Для этого у него был повод – письмо с просьбой отца приехать весной домой и помочь  справиться с посевом, и сельскохозяйственными работами на дому.  Из семи братьев Ивана только трое были  вполне взрослыми: Иван, Ванюрка и Вениамин, остальные же были еще «подростками без портов», от двенадцати до  семнадцати лет. А в таком возрасте лишь игры да ветер в голове.
Ванюрка, как он и написал недавно в письме, уехал в город Екатеринбург и устроился работать на завод. А двадцатилетний Вениамин тоже не желал сидеть у «батеньки на харчах» и под его надзором, а хотел своей самостоятельности и полноценной жизни. Как старшему из братьев, и поэтому ответственейшему из всех, Ивану приходилось вертеться, брать на себя заботу об отце и их родном доме; высылать деньги, продукты и приезжать на работы в село весной и осенью. Что поделаешь, таким уж он был наделен характером: отзывчивым и с добрым сердцем.
Может быть поэтому он так и нравился всем тем женщинам, которые встречались ему на жизненном пути.
Для семейства Лопатиных тысяча девятьсот четырнадцатый год выдался неудачным. Во второй половине января пришла телеграмма из Малышовщины: заболела и слегла мать Дмитрия, и Дмитрий решил ехать к отцу и помогать ему в хозяйстве, поддержать его, а с ним захотела поехать и Ольга. В Северохатинске Ксения оставалась одна, чтобы управлять всеми делами в торговле и в доме. Вернуться Дмитрий пообещал недели через две-три.
Иван с Ксенией, попрощавшись, посадили их в вагон, и когда поезд тронулся и они  вернулись на вокзал, Ксения  обернулась к Ивану и сказала:
- Мне так грустно, так скучно, я теперь во все доме одна, боюсь и домой-то ехать. Поедем ко мне…со мной?
- Конечно, Ксения, конечно, - согласился он. – Я поеду с тобой, я тебя провожу…
- А ты что, не останешься у меня на ночь? – спросила она, посмотрев на него…
Они уже давно, оставаясь вместе, называли друг друга на «ты», уравняв душевной близостью свое общественное положение.
- Если хочешь, я останусь, - сказал он. – Но ты не боишься, что нас кто-нибудь подсмотрит… и доложит хозяину? Ведь он наверно, уезжая надолго, оставляет своих соглядатаев для присмотра за своей красивой женой? Ну например конюха, домработницу…
- Нет, это исключено! У нас с ним взаимный договор: он не подсматривает за мной, а я за ним, - сказала  Ксения, улыбаясь. – А иначе, зачем жить вместе: чтоб друг друга обвинять и истязать ревностью? Если он мне не может дать того, чего я хочу, зачем же от меня требовать большего!
- Вот мое условие, - продолжала Ксения, – и он это знает, потому что, живя вместе и сохраняя семью и наше совместное богатство, мы не запрещаем друг другу любить кого хотим! Это древний способ королей, Ванечка, иметь жену и массу фавориток или любовниц, - засмеялась она, погладив его по щеке. – Но я не королева и довольствуюсь только одним – тем, кого люблю… Поэтому, не делай такое удивленное лицо. Я не такая развратная, как французские королевы, и мне никого не надо, кроме тебя.
Она стояла рядом и загадочно улыбалась ему. Иван не сдержался – наклонился и поцеловал ее в губы. Такой смелости он и сам от себя не ожидал. Это был порыв чувств. Благодарность за ее любовь к нему…и выбор…
- Да, да, Ванечка, - говорила она, не отстраняясь от него, тихо, - люби меня, люби, пока я здесь, пока мы вместе. Любви на свете так мало… Может быть и такое, что жизнь второго шанса и не даст…
- Ну хорошо, - сказал он, - поехали к тебе.
- Прошу, сударыня! – подал он руку и помог ей сесть в их высокие сани, сам сел рядом и, тронув вожжами лошадь, крикнул, пуская ее вскачь.
- Но-о-о! Милая, пошла домой!
И они понеслись с Ксенией по улицам города к Лопатинскому дому. А потом так долго, почти за полночь, светилось одно окошко – горел огонек их мимолетного счастья.
Они никуда не спешили – сидели за столом с бутылкой шампанского и наслаждались присутствием друг друга. Иван держал в руках гитару, рассказывал что-то из своей жизни и, пригубив из бокала, тихонько напевал. А она сидела рядом с ним, глядела на него и тихо подпевала.
Часы пробили уже полночь!
Иван хотел еще подлить в бокалы шампанского, но бутылка оказалась, увы, совсем пуста. Ксения, увидев это, даже обрадовалась.
- Ты хочешь еще выпить? – спросила она его. – Тогда давай пойдем вместе в подвал и возьмем там еще бутылочку… Давай, давай, вставай и пошли! На вот, держи свечку с кружкой… Будешь мне светить, - сказала она, улыбаясь и одеваясь, и направилась к выходу.
Иван взял кружку со свечей и последовал за ней. Ночь была темная, но белый снег вокруг и звездное небо излучали какой-то легкий отсвет и было почти все видно. Ксения выскочила во двор первая и, чуть поскользнувшись, крикнула Ивану:
- Ой, как тут скользко… Ваня, дай мне свою руку!
Иван поддержал  ее за руку. Она открыла дверь подвала и приказала ему:
- Ваня, иди поближе ко мне и посвети. Тут же ступеньки – можно упасть…
Они осторожно ступили в подвал и остановились на его каменных ступеньках. Ксения взяла у Ивана свечу, поставила ее на пол и повернулась к нему.
- Помнишь, как мы тогда с тобой здесь целовались?- спросила она его с придыханием. – И как потом нам было хорошо.
- Да, - сказал Иван, - разве это когда-нибудь можно забыть…
- А я и сейчас хочу испытать то же, - прошептала она, прижимаясь к его груди телом и страстно ища своими губами его губы.
- Зачем ты, Ксения, тут же темно и холодно, - шептал он, отвечая на ее поцелуи.
- Ничего ты не понимаешь в этом деле, глупый, мне с тобой здесь так хорошо… Бери меня, Ваня, бери, - зашептала она ему на ухо, когда он подхватил ее на руки и понес вниз по ступенькам в подвал на бочки. Она смеялась и повизгивала от счастья. И впервые у Ивана проснулась такая неудержимая, неистовая страсть.
Они забыли в этом подвале и про холод, и про пыль с паутиной, и про бутылки. И долго еще, смеясь в темноте, катались и гремели пустыми бочками… Наверно, это была их Вальпургиева ночь страсти, когда никто ничего не скрывает и никто ни за что не отвечает…
Как они выбрались из того ночного подвала, они не помнили. Рано утром, отрыв глаза, Иван увидел, что он лежит в обнимку с Ксенией – оба одетые, на ее кровати, а рядом на тумбочке стоит пустая бутылка с вином, которую они вчера вдвоем так долго и усердно добывали…
Иван вскочил и начал  тормошить Ксению. Она проснулась и улыбнулась ему.
- Мне надо уходить! Скоро придет горничная, - сказал он ей, поспешно застегивая ворот рубашки. – А потом еще и на работу надо…
Она встала, привела себя в порядок и усмехнулась.
- Что, боишься за мою репутацию? Ладно, пойдем, я тебя провожу до калитки. И закрою за тобой, чтобы сторож не увидел, во сколько ты от меня уходишь…
И засмеялась…
- А по мне – ну и пусть видит! Если завтра он что-нибудь скажет такое, тотчас же вытурю! А вот тебя я бы никогда бы не выгнала бы. Тебя я люблю, дьявол ты черноусый! Азартный-то какой, сколько бочек мы там в погребе с тобой расколошматили-то, Лопатин приедет, увидит – в обморок упадет…
- Ксения!!! Ну хватит надо мной надсмехаться, - засмущался Иван, - какой я там дьявол, я, крот горелый, не помню, как и в доме очутился. Это ты меня принесла сюда, что ли?
- Нет, нет! Все хорошо, я не смеюсь, Ванечка, ты молодец… Иди, отдыхай, не надо работать, а завтра приходи опять… Буду ждать!
Она проводила его до ворот и закрыла за ним калитку, а сама пошла домой, досыпать оставшуюся ночь…
В пять часов утра Иван пешком добрался до  дому. Дверь ему открыла его тетя – Дарья Филипповна.
- Ой, Ванечка, ну где ты так долго гуляешь, - запричитала она. – Не дай Бог, нарвешься в такую рань на каких-нибудь лиходеев!
- Не беспокойтесь тетя Даша, все в порядке. Я был у хороших друзей, загулялись там. А потом вспомнил, что надо идти на работу и побежал домой. Думаю, хоть часика два посплю.
- Ну ладно, Ванюша, иди, ложись, поспи немного, пока рассветает, - улыбнулась она ему. – С кем не бывало. Ведь годы твои молодые…
- Что там случилось? – спросил ее Антон Афанасьевич. – Что за шум.
- Да Иван пришел с гулянки… Говорит у друзей был, хитрец, а сам весь в духах и помаде, - засмеялась она.
- Эх, в молодые годы я и сам не хуже был, али не помнишь, - усмехнулся дядя Антон.
- Помню, помню. Давай, спи, старичок! – ответила тетя.
Иван разделся, лег в кровать и только-только, как ему показалось, заснул, услышал сквозь сон, как кто-то позвонил в  двери. На самом деле Иван проспал уже целых три часа, и проснулся от стука в дверь и крика тети:
- Иван!!! Вставай-ка, к тебе пришли!
- Кто там еще пришел? Я никого не жду! – вскричал Иван, недовольно вскакивая с кровати и одеваясь.
- Какой-то черненький, - сказала тетя, подойдя к его двери. – Что у тебя за друзья такие? Говорит, Асланом зовут…
- А-а-а! Это Аслан с Кавказа, то есть от заводчика Савина. Скажите ему, что сейчас выйду! – крикнул Иван.
После бурной ночи, проведенной с Ксенией, ему ни с кем не хотелось встречаться. Он еле открывал свои глаза… Но тем не менее, встав и немного подвигавшись, он облил свою грудь и  лицо холодной водой,  и через пару минут уже стоял свежий перед Асланом.
Услан, увидев его опухшее от сна лицо, заулыбался и произнес:
- Вах, вах, вах, Ивашка, какой сонный! Как барышня… Разве можно  так долго спать? Удачи не будет. Свое счастье проспишь!
- Не просплю! Я всего-то и спал сегодня – два часа, - сказал Иван, поздоровавшись с Асланом. – Чего надо-то? Что приехал  в такую рань? – спросил он его.
- Чего надо, чего надо… Эх! Негостеприимный ты, Ивашка, когда не пьяный, - поморщился Аслан.
- Ну ладно, не обижайся. Это я так, спросонья, - сказал Иван примирительно. – Говори, зачем пожаловал?
- Сейчас скажу… Садись! Поехали! Хозяин велел тебя привезти. Сказал: дело какой-то нужно с тобой обсудить, в баньке…
- Какое еще дело? – пожал плечами Иван.
- Не знаю, Парамон скажет. Поедем, а то хозяйка ждет, - поторопил кавказец Ивана.
- Какая хозяйка?
- Моя хозяйка – молодая, - ответил Аслан.
- А ей-то я зачем нужен? – оторопел Иван.
- Ей-то? – уставился на него Аслан. - Нужен, нужен, - усмехнулся он, что-то соображая, - всем ты нужен, Ивашка, всем! А хозяйка пошел к портнихе платья мерить. Сказал, чтоб мы ее на обратном пути забирали. Вот зачем ты нужен всем, - заулыбался Аслан, довольный своей шуткой.
- А-а-а! – рассмеялся, успокаиваясь, Иван. -  Ну, тогда поехали!
Завернув за угол и проехав еще метров двести, они остановились у дома портнихи, поджидая Валерию. Она вскоре вышла довольная и веселая, ее сопровождала и хозяйка дома.
- До свидания! Так я надеюсь, оно скоро и будет готово, - говорила Валерия что-то портнихе.
- Да, да, дня через два можете приезжать – забирать, - отвечала ей хозяйка.
Увидев Аслана с Иваном, Валерия улыбнулась и махнула им рукой.
- Я иду, иду, - крикнула она и, спеша, немного подбежала.
- Что, заждались меня, стоя здесь? – спросила она их весело.
- Да нет, мы  только что подъехали, - ответил Иван, подавая ей руку и предлагая сесть в закрытые сани.
- Прошу вас, Валерия Парамоновна, и с обновкой вас, - поклонился он. – мы как раз краем уха услышали о ней.
- А-а-а…. Да, спасибо, - сказала она, как-то сконфузившись и замедляя речь.
Они сели в сани и тронулись. Аслан сидел снаружи и не слышал их разговора.
- А на какой же праздник готовитесь? Ведь уже вроде все зимние праздники отпраздновали, - спросил Иван.
- А вы не догадываетесь? – погрустнела Валерия. – Эх вы! Какой же вы все-таки недогадливый, Иван Яковлевич. Наверно это мой самый главный праздник  в жизни – свадьба!
- Как??? – теперь уже оторопел от неожиданности сам Иван. – Вы выходите замуж? Так неожиданно.  А как же тогда все то, что вы мне говорили ночью на Рождество под окнами, - разочарованно проговорил он. – Вы отказываетесь от того, что было?
- Нет, нет, нет! – вскричала Валерия. Я не отказываюсь… Я вас любила и люблю, но вы меня просто игнорируете. Я это вижу.
- Разве я был когда-нибудь груб с вами и чем-нибудь вас обидел … а впрочем, вы правильно делаете… Поздравляю вас! – сказал, немного помолчав Иван. – И кто же жених?
- Аркадий, - ответила, потупясь, Валерия.
- Ясно, - сказал, уставившись в одну точку, Иван.
- Что вам ясно, что? – вскричала в отчаянии Валерия.
- Ясно, что уходит наше время… Уходит наша молодость, любовь. Валерия, вы прелесть, умница… Вы относились ко мне искренне, как к другу. И я перед вами тоже не кривил душой. Но вы повзрослели и уходите. Ясно, что я теряю частицу себя, теряя вас. Мне грустно от этого. Но изменить  теперь я ничего не могу.
- Иван! Милый… но почему? – повернулась к нему Валерия. – Я помню тот вечер в лесу… Ваш поцелуй… Помню, как мы танцевали с вами вальс у нас на балу… Ваши руки… и эту карнавальную ночь… Что же случилось? Ну хотите, я откажу своему жениху! Я останусь здесь, с вами. Но вы мне скажите, что вы меня любите, что будете со мной… Что вы женитесь на мне – сейчас или никогда. Ну, что же вы? Скажите мне это, Иван, - тихо промолвила Валерия. – Вот осталось немного времени. Если вы согласны – я ваша!  Если нет… Тогда, - она замолчала и затихла, в ожидании ответа.
Иван тоже молчал. Ему было грустно прощаться с Валерией, прекрасной девушкой, которая ему нравилась и нравилась даже очень, и он знал, что может изменить сейчас свою судьбу… Знал прекрасно, но поделать уже ничего не мог. Он не мог изменить себе, не мог изменить Ксении и не мог изменить Валерии… Ее любви и отношению  к нему.
- Я не могу, Валерия, - сказал он. Вы для меня останетесь светлой мечтой… Моим ярким солнышком, которое грело и ласкало мое сердце. Но я не могу, я связан словом… Простите.
- Ну что ж, Иван Яковлевич, - сказала грустно Валерия, - не поминайте лихом…
Она повернулась и поцеловала его в щеку.
- Вы тоже меня простите и … прощайте!
Они подъехали  к дому Валерии, она встала и, не глядя на Ивана, удалилась. А Иван еще долго сидел в санях, не соображая, что же делать дальше. В его сердце образовалась какая-то пустота от потери чего-то светлого, доброго и безвозвратно ушедшего… «Вот так уходят друзья… уходит любовь» - думал он.
- Эй, Ивашка, ты думаешь вылазить из карета, или ночевать в ней будешь? – услышал он голос Аслана.
- Да, выхожу! – сказал он. – Время пришло уходить себе на родину.
И он встал и пошел вниз: мимо баньки по льду через речку к себе на другой берег.


Далеко-далеко в Сибири...
 
  А тем временем царь отправился с дружественным визитом в Германию и побывал в гостях у ее кайзера, «дядюшки Вилли». Там он и почувствовал, что этот усатый немецкий забияка настроен агрессивно и готов повоевать.
Когда Ники вернулся и сообщил об этом Александре, весело потирая руки, Аликс ужаснулась. Она решила действовать. Нужно было удалить царя от его дяди Николая Николаевича, чтоб тот не соблазнял его идеей быстрой войны  с Турцией и увезти  Николая в Крым. А кроме того, она решила вызвать в Крым и Распутина, который сможет воздействовать на царя своими пророческими проповедями.
И в марте тысяча девятьсот четырнадцатого Распутин уже приезжает из Покровского в Москву, а затем и в Петербург. И царица, как всегда, приглашает его посетить Царское Село, где он, как обычно, встречается с ней и царем у Вырубовой, и произносит свои пасторальные проповеди за мир против войны. Но видно на этот раз его «утверждающие» проповеди не убедили обреченного царя, они возымели на него обратное действие и он сказал ему:
- Отец Григорий, давай-ка на эту тему мы с вами пока говорить не будем!
И потом добавил:
- Сейчас наше общество возбуждено и настроение у него совсем другое… Я думаю, вам лучше бы для успокоения общества на время уехать от нас опять к себе на родину.
Распутин был просто потрясен  таким его разговором и после приема ходил у себя по комнате сам не свой, повторяя:
- Ну, беда, брат, беда… А вдруг мне придется совсем  уехать в слободу Петровскую? Царь-то не хочет меня больше и слушать…
И вот через неделю, в конце марта, отлученный Распутин отправляется снова в Сибирь, в Тюмень к своему другу. А  от  него на следующее утро на своих лошадях и в Покровское.
Уже пригревает весеннее солнышко, но еще жжет утренний морозец, и дышится хорошо и свободно.
«Да, пошли они все! – думает он, проезжая пустынным трактом, и кутаясь в шикарную барскую шубу. – Пусть сами все и разгребают».
Он вспоминает, как когда-то в юности ездил здесь по этой же самой дороге, и перевозил за деньги людей и товары в город. Вспоминает потом свои долгие хождения «по людям» и, нащупав на груди свой камень-талисман, подаренный ему Бадмаевым, успокаивается. «Все  будет хорошо, - твердит он себе, улыбаясь, - они там без меня и дня не проживут, и снова позовут к себе…».
И, действительно,  как только прошла Пасхальная неделя, царица уговорила царя ехать в Крым, в Ялту на отдых, подальше от неугомонного князя Николая Николаевича, и одновременно вызвала туда же в Ялту  и Григория Распутина для успокоительных бесед его о мире под ласковым солнцем цветущего Крыма.
Это был их последний царственный отдых в Ливадийском дворце, в кругу «своих»: Вырубовой, Лили и Распутина, которого тайно возили из гостиницы на авто в Ливадию.
Но уже в первых числах мая они все возвращаются в весенний Петербург, но Распутин возвращается в столицу отдельно, окольным путем через Москву. Опять пошли вызовы во дворец, беседы. Но ему уже не нравится петербургская атмосфера – постоянные угрозы со стороны его врагов. Он начинает пить и просится у царицы отпустить его к себе на родину в Покровское. Царица, напуганная военным психозом, окружающего ее общества, медлит и не хочет отпускать своего старца. Она ждет лета – теплого и расслабляющего нервы…
И вот наступило это странное лето: тихое, как «мертвый час» перед грозой. Настали теплые дни и все, кто мог, разъехались по курортам. И царица, успокоенная этой тишиной, наконец отпустила Распутина до августа в Покровское. А перед этим как-то при встрече она  заметила Гришкин талисман и поинтересовалась: что это такое? Григорий ответил:
- Камень, который хранит меня от врагов и показывает будущее.
И увидев как вспыхнул интерес к талисману в глазах у царицы, добавил:
- Я оставляю его на время вам. В Покровском у меня нет врагов и там он мне не понадобится. Да, не понадобиться…
Если бы он только знал, то не отдавал бы его царице, а держал бы день и ночь у себя на груди… за пазухой.
В начале июня Распутин вместе с  со своими поклонницами: Вырубовой и Головиной, выехали из Петербурга. Восьмого они были уже в Тюмени и потом все вместе поехали в Верхотурский монастырь приложиться к мощам Святого Симеона. Затем подруги вернулись домой, а Распутин на лошадях умчал в свое Покровское. И вскоре произошли два события, которые очень круто изменили судьбу России и всего мира…
Четырнадцатого июня в Сараево сербский националист Гаврило Принцип несколькими выстрелами в упор застрелил наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда и его жену. Это означало, что начинается Первая мировая война. Германия поддержала Австро-Венгрию и России стоять в стороне было уже нельзя.
Царица решила срочно вернуть Распутина в Петербург.  Но пока она уговаривала об этом царя из далекой Сибири пришло сообщение, что какая-то неизвестная в Покровском подошла к Распутину и пырнула его ножом в живот. Наверно вмешались какие-то потусторонние силы и не дали царице никакого шанса предотвратить приближение Первой мировой войны.
 Единственный человек, который еще мог  повлиять на царя и остановить роковое вступление России в губительную для нее войну, лежал с заштопанным животом в Тюменской городской больнице на грани жизни и смерти и повторял в  бреду:
- Я выживу, я выживу, не смотря ни на что…
Кто же был вдохновителем и исполнителем многозначительного для миллионов судеб, подлого и жестокого дела? Монах-черносотенец Илиодор, бывший друг Григория Распутина.  А исполнила его бывшая царицынская шапочница,  знакомая с Распутиным еще с тысяча девятьсот десятого года, духовная дочь Илиодора: женщина, уродливая обликом, с провалившимся от сифилиса носом.
На третий день после покушения, оживший, но слабый Распутин получил загадочное письмо. «Я вышел победителем из этой борьбы, а не ты, Григорий! Твой гипноз рассеялся, как дым перед лицом солнца. Говорю тебе, что ты умрешь, несмотря ни на что! Я – твой мститель! Узник».
Это был  все тот же Илиодор – иеромонах, который несколько лет назад лишился места в одном из приволжских монастырей из-за своей хлыстовской идеологии, приехал в Петербург и организовал странным образом на хуторе под Петербургом христианскую общину под названием «Новый Израиль». Но  эта община была ничем иным, как новым хлыстовским кораблем, в котором Илиодор отвел себе роль Христа.  Она насчитывала  несколько сотен человек, а свой дом он назвал «Новая Галилея». Илиодор носил белый хитон и называл себя царем Галилейским.
В тот вечер, при кострах у реки, он собрал свое общество и произнес пламенную речь, в которой обвинил Распутина во всех смертных грехах. А особенно  в том, что он плохо влияет на самого царя и царицу и довел свою паству, состоящую в основном из женщин, до  такого состояния, что они захотели немедленно отправиться в Сибирь и разделаться там с развратным старцем.
- Христос был распят, - говорил  Илиодор, - но не воскрес, а воскресла только вечная истина, которую проповедовал Христос.
- Теперь я проповедую эту истину. И я являюсь новым Христом. И я, ваш новый мессия, говорю вам, что Гришка Распутин – это бес, исчадие ада, слуга Сатаны. Я знаю все его похождения, видел все его греховные дела.  Он соблазнитель, развратник и растлитель душ. Ему не место жить здесь на земле среди нас… Его нужно заманить, скрутить и уничтожить. Тот, кто сумеет это сделать – совершит великий спасительный акт.
Поднялся неистовый шум и крики:
- Смерть Гришке, смерть ему!
Покричав так возмущенно и грозно несколько минут толпа, наконец, самоорганизовалась и начала решать, что же делать! Решали, решали и решили: выбрать трех красивых девушек, которые обольстят Распутина, заманят его в определенное место, и убьют окаянного.
Фанатично уверенные в исключительной важности этой миссии все молодые женщины желали участвовать  в свершении вынесенного общиной приговора. Уже начали отбирать девушек… Как вдруг в дело вмешалась одна и совсем не красивая, а даже просто уродливая дева.
- Стойте, братья и сестры! Зачем губить молодых и красивых послушниц. Дайте мне нож и деньги на билеты, я сама исполню ваше решение… Мне все равно, я уже свое отжила. Была молода, красива и молила Бога, чтобы он забрал всю мою красоту, чтобы не стать грешницей и не соблазнять своей красотой других.  И Бог внял моим молитвам – я стала уродом. А теперь хочу совершить еще один подвиг – убить  антихриста Гришку Распутина. И я сумею это сделать лучше других. Я сама совершу эту казнь…
- Батюшка, благослови меня на это святое дело, и я заколю его, как древний пророк когда-то заколол  четыреста лжепророков…
Безумный Илиодор был потрясен  ее такой душеспасительной жертве и благословил ее. Это была Хиония Гусева…
В конце  июня, после полудня, умиротворенный молитвенным пением после заутрени, Распутин возвращался из церкви домой. На душе было по-летнему свежо и солнечно и эта июньская свежесть бодрила и успокаивала нервы. Он шел и безмятежно думал: «Как хорошо, когда человек здоров и не обременен делами. Идешь, любуешься природой, кланяешься всем: каждой букашке и каждой птичке, и каждая букашка тебе кланяется в ответ, и каждая птичка тебе поет и щебечет. Хорошо, что я послушался Бадмаева и уехал из Петербурга. В Петербурге темно и сыро. Здесь – другое дело. Здесь светло и радостно».
Он поклонился, поздоровавшись с идущими ему на встречу людьми. Но, подходя к своему дому, он почувствовал, как что-то изменилось в его ощущениях: на сердце стало тревожно и тоскливо.
«Ну, что это? Снова что-то случилось. Может, царевич заболел, а может мне что грозит», - остановился он у ворот, размышляя.
И тут к нему подошла какая-то убогая сирая женщина и, поклонившись, попросила:
- Дайте милостыню,  батюшка. Сколько можете копеечек бездомной и несчастной.
Распутин посмотрел рассеянно на ее согбенную фигуру и жалкое одеяние и полез в карман за деньками. И, вытащив деньги, начал отсчитывать их…
Вдруг он увидел, как нищенка распрямилась, выхватила нож из-за пазухи и кинулась к нему… А дальше было все, как в полусне: удар в живот, боль, страх и мысль «Бежать!». Еще не осознав сгоряча, что он ранен, Распутин метнул мелочью прямо в лицо ошалевшей от ярости убийце и, воспользовавшись ее замешательством, кинулся бежать, зажимая рану рубашкой. Злобная нищенка, размахивая кинжалом, бросилась за ним.
- Люди, помогите, убивают! – закричал Распутин, ковыляя и истекая кровью. Из соседних дворов начали выскакивать  удивленные селяне. Но никто не мог остановить эту страшную женщину… Все боялись.
- Брось, сука, нож.
Наконец, Распутин, убегая от нее, увидел на земле лежащий березовый кол. Схватил его за середину и, чуть размахнувшись, ударил озверевшую нищенку по плечу. (По голове бить пожалел). И на великое свое счастье попал туда, куда нужно. Нищенка от удара слетела с ног и выронила кинжал. Пока она приходила в себя, подбежали соседские мужики и схватили ее.
Тут же на земле сидел и окровавленный Гришка. Увидев такое, селяне разъярились.
- Что ж это происходит прямо на глазах у всех у себя дома убивают наших! – кричали все: и бабы, и мужики, толкая и пиная нищенку руками и ногами.
- Ее нужно прибить, как бешенную собаку! – схватил оглоблю один из селян. И тут нищенка, наконец, очухалась и завопила:
- Не надо меня убивать, граждане, не надо! Смилуйтесь… Отдайте меня лучше полиции!
- Замолчи, стерва, еще успеется. Ишь, чего захотела – улизнуть! Жить, наверно, хочется? А человека, вон, лишаешь жизни, - кричали они.
Потом подошли к Распутину.
- Ну, как ты, Ефимыч?
Он открыл глаза и простонал:
- Не бейте эту несчастную, а запрягайте лошадей, мужики, и везите меня в  Тюмень в больницу, а ее сдайте в полицейское отделение.
- Сделаем, Ефимыч, - пообещали селяне. – Сейчас фельдшер придет – кровь нужно остановить и рану забинтовать…
- Кровь я и сам могу остановить. Не теряйте время! Берите две подводы и моих лошадей … и позовите жену! – закончил он.
Через минуту прибежала жена Распутина, заголосила и кинулась к нему:
- Ой, родненький, Гришенька, что они с тобой сделали!
- Это не они, а вон та сука – подосланная убийца! – сказал  он жене. – Постой, не реви! Сейчас мужики запрягут лошадей и повезут меня в Тюмень, одевайся и ты – поедешь с нами!
Через некоторое время, после того, как прибывший сельский доктор при  стеариновых свечах обработал, зашил и забинтовал распоротый живот Распутина, две подводы, запряженные лошадьми, отправились в Тюмень. На одной лежал Распутин, а на второй сидела со связанными руками его неудавшаяся убийца. Лошадей гнали, как могли, чтобы успеть до темна довезти раненного живым до больницы. А когда приехали и сдали в полицейское управление, покушавшуюся на Распутина бездомную нищенку, для нее начался долгий путь психоэкспертиз и следствия, а для Распутина - неимоверный по борьбе путь за свою жизнь.
Следует сказать, что рана была серьезная и опасная, и в  эпоху Пушкина, когда не было антибиотиков и прочих эффективных лекарств, дело заканчивалось перитонитом и смертью.
Кто же был заказчиком убийства Распутина? Шеф тайной полиции и жандармерии Джунковский знал, потому что сам был соучастником этого дела. Все стало ясно, когда через несколько дней, бросив свою хуторскую паству, из своей «Новой Галилеи» в Финляндию удрал неистовый монах Илиодор.
Без семейства Романовых это все не обошлось, к тому же, Джунковский был ставленником Эллы, сестры Александры, и великого князя Николая Николаевича, дяди царя, который был извечным врагом Распутина.
Поэтому дело, связанное с покушением на Распутина Хионии Гусевой закрыли, чтобы не вскрывать всю подноготную закулисной борьбы  Семейства за трон и репутацию царя, а саму исполнительницу упекли в психбольницу, уверяя всех, что она сумасшедшая и просто опасна для общества.



На родной земле
 
 Уже около четырех  месяцев Иван находился на Вятчине, на родной земле у отца и занимался хозяйственными работами: пахал землю, сеял рожь, ремонтировал крышу дома, косил сено для лошадей, ведь лошадь была основной тягловой силой в каждом крестьянском хозяйстве.
Из Северохатинска он уехал в марте сразу же после приезда туда из Большой Малышовщины Дмитрия и Ольги Лопатиных. Он оставил Ксению, чтобы не провоцировать ее на какие-то необдуманные действия, связанные с их любовными отношениями. Ксения намекнула ему, что она возможно забеременела и когда увидела в его глазах радость, а потом испуг, сказала:
- Не бойся, Ванечка, это для Дмитрия станет радостью: он ведь очень хочет наследника, но у него уже не получится, а у вас в потомстве родились все мальчики. Ну а я сделаю так, чтобы Дмитрий ничего не заподозрил в сроках.
Но Иван еще долго ходил «сам не свой», обдумывая свое положение. Потом Ксения, жалея его,  сказала, что тревога была напрасной и ничего нет, все обошлось… И Иван успокоился. А как только вернулся Дмитрий, он, поговорив с ним, показав ему письмо отца, который звал его  к себе, взял расчет и отправился домой…
Будучи уже дома,  он вспомнил, как ехал в купейном вагоне до Екатеринбурга и улыбнулся… Соседом по купе оказался довольно интересный человек. Иван даже сначала не поверил, но уж очень тот был похож на Гришку Распутина, хорошо известного всему российскому обществу.
Иван как раз стоял в коридоре вагона у окна и тут открылась  дверь купейного номера и из нее выглянул носатый мужик с бородой… но одетый прилично, как барин. Иван посмотрел на него  и отвернулся, рассматривая мелькающие виды местности окрестных деревень и полей за окном вагона.
- Приятель! Не скажешь ли, в котором часу мы будем в Екатеринбурге? – вдруг спросил мужик, обращаясь к нему.
- Еще не скоро, - ответил Иван.
- А откуда ты знаешь, что не скоро? – вызывающе сказал мужик. – Ты что, за мной следишь? Тайный агент?
Иван удивленно повернулся к нему лицом:
- Извините, сударь, я вас первый раз вижу и не представляю, кто вы. А еду я в соседнем купе и как раз до Екатеринбурга.
- А-а-а! Ну, извини, любезный, я уж думал, опять ко мне фискаля прицепили, - сказал мужик, по-доброму улыбаясь.
- Давай-ка, познакомимся, а то тут так скучно ехать. Не с кем даже словом перекинуться, - продолжал он.
- Давайте! – сказал Иван, подавая ему руку. – Иван Яковлевич Жигунов.
- А я Григорий Ефимович Новых! – сказал, как отрезал, мужик.
- Как Новых? Вы же… известный, - остановился от неожиданности Иван.
- Да, да! Был старый, а стал новый… Распутин-Новых. Известный вам Григорий, - заговорил он, довольно рассмеявшись. – Заходите ко мне в купе. А то в коридоре здесь многие за мной шпионят.
Он распахнул дверь, приглашая Ивана в номер.
- Я вижу, вы порядочный молодой человек… а в наше время порядочных не часто встретишь: все какие-то недобрые, злые да корыстолюбивые больше встречаются, так и норовят – подсмотреть, подслушать, да за деньги продать тебя, - говорил дальше Григорий.
Иван зашел в купе, огляделся. Распутин в купе ехал один. На вешалке у двери висело его дорогое пальто с бобровым воротником, меховая шапка и шелковый халат, а сам он был одет в синюю атласную рубашку-косоворотку, подпоясанную кожаным ремнем и в брюки  с сапогами. На столе у окна у него стояла бутылка дорогого вина, коробка шоколадных конфет, печенье, хлеб, колбаса и банка с солеными огурцами.
- Вот, еду один и развлекаюсь этим, - показал он на столик. – Садись, Иван Яковлевич! Хочешь вина выпить? – спросил Распутин, наливая в стаканы вино: себе и Ивану.
- Я вообще-то не пью, давно бросил – буйный характер, но в дороге от скуки этим балуюсь. И сладкое я не люблю, - сказал он, чокаясь и глотнув из стакана вино. – Вот, солененьким огурчиком люблю закусывать. Сладкое, оно слишком расслабляет, а соленый огурчик, он как-то бодрит и радует, - рассмеялся Распутин, поглаживая свою бороду.
- Ну, расскажи-ка, как живешь, откуда едешь, брат. Любишь, наверно, странствовать-то? – спросил он Ивана. – Сейчас  многого для этого и не надо: купил билет, сел в вагон и поехал. А я вот, обошел все эти края в молодости пешком да с посошком, по грязным дорогам с сумой. Кочевал, думал пропаду, ан нет – выжил! И вот, видишь – еду в вагоне, вино пью и с царями разговариваю, - многозначительно произнес он. – А ты еще молодой, не женатый?
Иван тоже выпил, выслушал его и стал отвечать ему, чуть помедлив.
– Я, Григорий Ефимович,  тоже ведь не богач и деньги на житье-бытье своим умом и руками зарабатываю. Работал у купца Лопатина в Северохатинске, а теперь вот еду домой, на Вятчину, к отцу: надо ему помочь – землю под рожь вспахать. Молодой, конечно, я и сила есть, а вот жениться еще не успел. Езжу все, дел много, а жениться все некогда… пока молод – свободен, как вольная птица. А потом семья, дети – крылья подрежут.
- Эх, Иван, так-то оно, так… Да ведь этого не избежать нам в жизни – это ведь закон Божий. Как Бог сказал?  Живите, любите, плодитесь и размножайтесь! Пару надо тебе искать, особенно сейчас, в наше время и как можно быстрей. Лихой час наступает. Война к нашим землям приближается. Много крови и бед  будет… Многие погибнут… Не успеешь сейчас жениться, потом трудно будет… и деток не народишь, и счастья не испытаешь… Так что, езжай, Иван, домой и женись быстрей. Отцу помощь в доме будет, тебе - радость, а роду – продолжение. Это я тебе как на духу говорю: не медли и не гуляй, а женись!
Распутин налил еще вино в стаканы… Они снова чокнулись и выпили.
- А что вы, Григорий Ефимович, царю-то об этом не говорите, что война к  нашим землям приближается? – спросил Иван развязно, чуть захмелев, когда они выпили.
- Как же я не говорю!!! Да я  ему при каждой встрече об этом талдычу. И он это знает, но у него там еще много советников всяких разных влиятельных есть. Они-то ему и нашептывают: давай, мол, папа, иди вперед, не бойся. Россия, она сильная страна, она всех победит.  Пройдемся туда-сюда, и будем жить радостно и богато. Нет уж! Такому сейчас не бывать. Прошли те времена Суворовых и Кутузовых, когда наши войска по всей Европе ходили. Сейчас все умные, все сильные и многих бед может война эта новая натворить. Вот матушка Александра это понимает, а царь, он еще до этого не дошел. Вот Алексей, царевич, сынок его, это хороший, добрый мальчик, но болезненный и несчастливый… Без меня ему, я думаю, лет до двадцати не выжить. А потом все пройдет, я знаю, - говорил Ивану тоже захмелевший Распутин. – Но я долго не проживу. Меня скоро угробят, я чувствую. Уж многим там наверху я слишком не нравлюсь.
- Григорий Ефимович, вы не поверите, а я с царем и царевичем тоже встречался летом тринадцатого года, они тогда на машинах в турне ехали, а я торговал в палатке, как раз по пути их следования. Было жарко и они остановились и зашли к нам в палатку: отдохнуть и утолить жажду. У царевича пошла носом кровь. А у меня как раз в это время наш вятский знахарь, дед  Захар находился. Он ему и помог. Остановил кровь-то, - сказал Иван.
- Захар, говоришь, с Вятки, - переспросил Распутин, заинтересовавшись именем знахаря. – Знал я одного знахаря с Вятки, тоже Захаром звали… Но это было давным-давно, лет двадцать тому назад, когда я еще молодым парнем  только-только начал странствовать по дорогам Сибири и Поволжья. Он ведь тогда хорошо помог мне. И много чему  я у него научился. Передавай ему привет от меня, Иван, если еще его увидишь.  Скажи, мол, что Гришка Распутин помнит и кланяется ему! – воскликнул Распутин.
- Захар, Захар, - произнес он  задумчиво и что-то вспоминая. – Ты глянь-ка, а ведь мир так широк и огромен, и людей в нем, что песчинок в пустыне, а дороги наши по воле Божьей все равно с кем-нибудь из знакомых да и пересекаются. Не зря, видно, а чтобы наяву увидеть, чего достиг каждый за это время и куда отлетит душа твоя грешная – в ад или рай.
Так они и просидели в одном купе с Распутиным  за бутылкой вина до самого Екатеринбурга. А   потом Иван сошел с поезда, чтобы повидаться с Ванюркой, а Распутин поехал дальше к царице в Санкт-Петербург.  «Бывают же такие встречи», - думал Иван. Распутина-то он хоть и не боготворил, и о встрече с ним в поезде почти забыл, но слова его о близкой войне, бедствиях и совет, чтоб побыстрей женился, запомнил.
И поэтому, когда приехал домой, начал готовиться к женитьбе. Жалел ли он о том, что потерял такую знатную и богатую невесту, как Валерия? Вовсе нет. Ему нужна была жена из его круга, его сословия, в общем, невеста из крестьянской семьи. Чтобы она могла делать здесь, на хозяйстве у отца все: и жать, и сеять, и печь хлеб, и ткать, и за  коровой, и за всякой живностью смотреть. А Валерия… Валерия  - это мечта, красивая сказка, а может, и великий соблазн дьявола, потому что наш мир – это мир испытаний, а большие богатства даются для проверки качества души: сможешь ли ты понести эту ношу? Сможешь построить на земле  что-нибудь  доброе, новое, светлое, или погрязнешь праздно в кутежах и разврате… Только любовь и творчество, чистота и доброта являются главными критериями роста и совершенствования души.
У Ванюрки Иван гостил недолго. Нашел его по адресу на конверте. Ванюрка искренне обрадовался приезду брата.
- О, братуха, никак не ждал! - воскликнул Ванюрка.
Они обнялись  и расцеловались по-братски, потому что и детство провели  вместе, да и любили, и уважали друг друга. Комнатка, в которой жил Ванюрка была маленькой и почти без мебели: стол, два стула да холостяцкая кровать. Но они были рады, что им никто не мешает.
Иван поставил на стол бутылку водки и достал из сумки кусок хлеба и колбасу, привезенные из Северохатинска, потому что знал: рассчитывать на закуску в холостяцкой квартире брата – это нереально.
После радости встречи, объятий и приветствия они, наконец, сели за стол, выпили и разговорились. Ванюрка рассказал Ивану, что с письмом  от Перовских и с их рекомендацией он приехал сюда к одному из их товарищей, который и устроил его на машиностроительный завод слесарем. И еще вскользь намекнул, что стал членом какой-то нелегальной партии, которая борется за свободу, равенство и братство русского народа и других государств.
Иван сказал ему:
- Ты там поосторожней, брат, с этими партиями, а то заведут куда-нибудь в Сибирь на каторгу…
- Ничего, братуха,  - успокоил его Ванюрка, - все будет хорошо. Мы  - это передовая сила – народ. А трудящихся у нас тысячи и миллионы. И на нашей стороне будут правда и будущее России. Я и тебе советую вступить в наши ряды…
Слушая его, Иван  подумал: «Вот оно, влияние большого города и скопления больших масс несчастного народа. Ванюрка из сельского застенчивого парня превратился уже в настоящего агитатора: яркого глашатая идеологии масс… или, как в торговле называют, рекламного работника». Он усмехнулся, а вслух сказал:
- Нет, брат, спасибо  за совет, но мне нужно ехать в деревню, к отцу, помочь прежде всего своей семье, а не каким-то там иным трудящимся всего мира. Я как-нибудь потом приеду сюда к вам и вступлю…
На этом  захмелевшие братья и согласились…
На следующий день они попрощались, Ванюрка пошел на завод, а Иван – на вокзал, купил билет, сел на поезд и поехал к себе на Вятку.
Отец встретил его со слезами в глазах и старческим ворчанием:
- Иван, когда уже вы с братьями наездитесь и вернетесь домой. Хоть какую-нибудь пользу для семьи принесете. Уехали все – оставили меня одного. Женись, давай, быстрей, веди сюда невестку, пусть живет и работает у нас, хоть одна баба с семье будет, да и ты остепенишься, может, осядешь…
- Да, батя, да… Я и приехал сюда за этим, - говорил Иван, расчувствовавшись. – Прости меня за все мои побеги и хождения. Я вот с работами здесь немного разберусь, поезжу по селам, подыщу себе невесту и женюсь. Привезу ее сюда к тебе, как ты хочешь, - сказал он отцу.
А работы было много. Уже и весна  прошла и лето наступило, а работа все не кончалась. Наконец, Ивану надоело одному сидеть дома: пахать, сеять, строить и убирать. И он решил: «Сейчас или никогда … Поеду искать себе пару». Договорился со свахой, Варварой Ильиничной, дал ей денег, товара всякого, запряг жеребца в коляску и поехали они по селам.
Варвара Ильинична была ушлой бабой и доброй свахой, и дело свое знала хорошо. Она быстро навела справки о всех девках в округе, которые уже поспели или еще доспевали, но были уже на выданье и выложила все данные о них Ивану. А Иван, послушав ее оперативные данные, отправился с ней в это свое необычное турне по сватьиному сватовскому кругу, как загадочный некоронованный  принц из Большой  Малышовщины…


Рябиновые радости
 
 А в селе Калиничи в это время, как и в других глубинных селениях Вятчины, было свежо и тихо: наступила пора луговых сенокосов. Утром щебет птиц, запахи трав и цветов, в полдень жаркое солнце и стрекот кузнечиков, а вечером – прохлада речных вод и синяя дымка погасших костров.
Весь день каждая семья и весь сельский люд проводили в напряженных полевых работах, потому что знали – каждый летний день сейчас потом год кормит.
Но бывали и   летом гуляния, и праздники, и народ на них сам себя веселил. В селе ведь нет  театров и искусных артистов. Единственное, что есть на селе – это свои музыканты: гармонисты и застольные хоры, в которых может петь каждый пьющий и имеющий слух и голос, и даже их не имеющий. Лишь бы он сидел за столом  и издавал какой-нибудь благопристойный человеческий звук.
Вот таким гармонистом на селе  и был Никифор Афанасьевич Тимкин – отец Александры. Музыкантов на селе не только любили и приглашали играть на свадьбах, и именинах, но еще и кормили, и поили, и поэтому Никифор Афанасьевич часто после таких приглашений приходил домой не очень трезвый или даже более того, не транспортабельный: то есть его привозили.  Но это случалось не часто. В основном же хорошо подвыпивший Никифор шел домой сам, закинув за плечо свой двухрядный инструмент, уже не перебирая часто пальцами, как при игре на нем, а еле шевеля ногами.
Зная это, Александра раньше приходила и забирала еще играющего отца, если это было не так далеко и когда Александре еще не исполнилось пятнадцать.
И это было время ее еще недавней юности. А потом она стала стесняться  забирать с гулянья пьяного отца – повзрослела. И к тому же у нее появился воздыхатель – Ванька Зарубин.   
В это время  у них в огороде за домом росло одно чудное дерево - красивая рябина, такая же юная, как и она. И Александра ее очень любила, приходила к рябине, садилась на траву у подножья и любовалась ее кудрявой, как в детстве, прической и гроздями красных ягод. Мечтала и делилась с ней думами о своей будущей жизни, отводя в этих мечтах себе различные роли. Хотела уехать в большой город, научиться письменной грамоте и встретить свою чудное Счастье и верную Любовь.
Такие вот были мечты у нее: светлые и ясные. И выходить ей замуж за сельского Ваньку совсем не хотелось. А Ванька все бегал за ней и бегал…  Любовь у нее была еще платонически-детская, а у Ваньки она была уже по-взрослому плотская… и поэтому он никогда не бывал здесь с ней, у  рябины. Она этого не желала, а значит, его и не любила. А когда она  стала взрослеть, то перестала уважать и пьяного отца, и перестала водить его, упившегося, с гулянок. Образ пьяного отца был для нее будущим образом ее беспросветной сельской жизни и спившегося Ваньки. Она молила Бога и молилась о том сама, чтоб  Никифор, отец ее, остепенился и перестал пить…
И однажды отец вдруг перестал пить и ходить играть на веселые свадьбы.
А случилось вот что…
Как-то раз после очередной гулянки изрядно подвыпивший Никифор Афанасьевич шел  неспешно, пошатываясь, домой и пел: «Чудный месяц плывет над полями, все в сиянье красы неземной. Ничего мне на свете не надо, только б видеть тебя, милый мой».
Время было уже за полночь. Ночь стояла светлая, тихая… А дорога была пустынной и безлюдной. Светила яркая луна и все вдруг просматривалось далеко впереди. И вдруг на перекрестке двух дорог он увидел кума Ивана Никифоровича, живущего на другом конце деревеньки и обрадовался. В такой час увидеть кума – это ведь радость для пьяного родича.
- Здравствуй, Иван Никифорович, - воскликнул Никифор Афанасьевич. Давно мы с вами не виделись.  С какими делами к нам пожаловали?
- А-а-а! Никифор Афанасьевич, дорогой, здравствуй, но я не Иван, а Афанасий Никифорович, - ответил таким же голосом смеющийся кум. – А иду я с гуляний к себе домой. И вижу, что нам с тобой, в общем-то, по пути. Давай-ка я  тебя до дому провожу.
Идут так они с Никифором по дороге и громко обо всем и весело разговаривают, делятся своими бедами и горестями. То Никифор пожалуется куму о своем, то кум Никифору расскажет о таком же… Да так у них много на душе всего невысказанного накопилось, что высказать все это сразу не возможно. Пойдут, пойдут, встанут посреди дороги, обнимутся, запоют: «Чудный  месяц плывет над полями, все в сиянье красы неземной…» и дальше идут.
Час идут, два… а дорога все не кончается. Потом Никифор начал трезветь и видит, что и звезды давно уж поблекли, и луна тихо с неба ушла. Запели где-то в селе далеко петухи и кум исчез, как будто растворился, сказав Никифору на прощание:
- Ну, ладно, кум, пока! Не пей так много и так лихо, а то ведь еще раз приду, угощу и в болото утащу-у-у!
Очнулся Никифор, протрезвел, аж волосы у него на макушке поднялись от страха. Стоит он один в лесу на краю у болота в пяти километрах от своей деревни и ни души вокруг. Схватился он за голову и  айда назад бежать в свою деревню. И лишь на рассвете утром рано домой явился…
С тех пор и бросил Никифор Афанасьевич гулять, пить и на свадьбах играть. А Александра успокоилась и опять зауважала отца. Шутка ли, пересилить самого Змея-Горыныча и отказаться от его жгучей дурманящей жидкости. Вот так все и было, как будто сказка, а рассказать кому – не поверят.
Но это всего лишь присказка, а сказка еще впереди… После всех этих событий, как раз в это время, в это село к Александре и прибыл свататься Иван Яковлевич со своей свахой…


Представление для невесты
 
 За селом, где проживали Тимкины, в версте от них в лесу жил дед Захар – родной брат Никифора, отца Александры. Он жил один и все называли его колдуном. Он заговаривал болячки  и обладал какой-то неведомой силой. Саша еще девчонкой с сестрами иногда бывали у него.
Как-то раз, когда они были у деда в гостях и попросили показать видения, которые он иногда мог вызывать у людей, он спросил:
- Хотите, я вам заговорю змей?
- Ой, так это же так страшно, - закричали сестры.
- Да, нет, ничего страшного тут нет, - ответил Захар. – Пойдемте, детки, со мной.
Он привел их на опушку леса, подвел к небольшой копне скошенного сена и сказал:
- Под этой копной есть змеи, я сейчас заговорю их, зажгу копну, но змеи уйти не смогут.
И он начал творить свое колдовство. Обошел вокруг копны, повторяя какие-то заклинания, потом, отойдя на два метра, провел вокруг нее палкой черту. Подошел к копне и зажег ее. Сено начало гореть. Девчата вскрикнули и чуть отпрянули назад. Через несколько секунд из-под копны полезли большие гадюки. Они подползали к черте, прочерченной дедом, вставали на дыбы, крутились, извивались, но за черту проникнуть не могли, как будто там была какая-то стеклянная стена.  Девчонки испуганно смотрели на огонь и змей,  визжали и подпрыгивали от страха…
Потом дед Захар  махнул рукой и все прекратилось: огонь потух, копна сена оказалась целой и невредимой, а змеи спрятались под нее.  Дети в страхе приникли друг к другу и не решались и шагу ступить, а дед усмехнулся и говорит:
- Ну, что, испугались? Эх вы, пичужки несмышленые! А просили показать видения… Ну ладно, пойдемте в избу, я вас медком угощу.
И он завел их в избу, усадил за стол и стал угощать их душистым медом, лесными ягодами, орехами… А потом начал рассказывать разные веселые сказки про леших и Бабу Ягу. 
Когда сестры наслушались и вдоволь насмеялись, он повел их на поляну и стал кормить птичек прямо с рук. Он протягивал ладони с зернами, что-то шептал, посвистывал, тихо разговаривал с ними и они спокойно садились к нему на ладони, клевали зерна и спокойно вертели головами…
Это было прошлым летом, год назад. А теперь он уже пришел к ним сам. Сашины сестры, увидев его на улице выбежали к нему навстречу. Александра, извинившись, тоже выскочила во двор. Они все, обступив его, галдели, перебивая друг друга. Саша подбежала к нему, обняла и радостно спросила:
- Дядя Захар, как это вы к нам выбрались?
- Да вот вышел, понюхал воздух, слышу: у племянницы пирогами запахло, значит, подумал я, у Сашеньки свадьба намечается. Вот и пришел еще раз повидать тебя. А-то ведь улетишь, птичка моя, и больше с тобой не увидимся.
- Да что вы, дядя Захар, еще не раз увидимся, - заулыбалась Саша.
 - Э-э, милая, я знаю… - усмехнулся Захар.
В это время к дому Александры подъехал Иван Зарубин. Он вез с поля сено для скота. Увидев толпу у дома Александры, он всполошился, соскочил с повозки, подошел к Саше и отвел ее в сторонку.
- Саша, ты что, замуж выходишь?
- Да! Приехал жених, вот… из города… сидит в доме, ждет меня. Ну, я пойду….
- Постой, Сашенька, - заспешил Зарубин, - не иди за него замуж, ты же его не знаешь. Выходи за меня. Я пришлю к тебе завтра сватов. Саша, я  тебя прошу, умоляю – не иди! Ведь я тебя давно люблю. И мы поженимся…
- А что ты думал так долго. Уже все решено и родители нас благословили. Уже поздно, Иван… Жених ждет меня у нас в доме за столом.
- Александра, что же ты так меня… Ведь я не смогу без тебя жить… Я все равно расстрою вашу свадьбу. Я его убью!  - закричал он яростно.
А в это время Сашины сестры и чужие дети обступили деда Захара и начали просить показать им что-нибудь. Знахарь отнекивался, потом уступил детям. Он встал, сосредоточился и начал говорить:
- Слушайте меня внимательно, сейчас к нам подъедет купец с лавкой и у него будет все, что вы захотите. Вон он показался. Уже подъезжает к нам.
Зарубин услышал его слова. Посмотрел, но никакого купца на улице не увидел. «Вот, дурачье, он их дурит, а они ему верят» - усмехнулся он.
- Да никакого купца-лавочника здесь нет. Дед вас обманывает, - крикнул он столпившимся ребятишкам.
Дед Захар повернулся к Зарубину и сказал твердым голосом:
- Обернись, парень, у тебя сзади воз с сеном горит!
Иван повернулся и увидел, как над его повозкой с сеном поднимаются яркие язычки пламени и дыма.
- О, елки-моталки, - закричал Зарубин, - лошадь же сейчас сгорит!
Подбежал к повозке, заскочил на козлы и, крикнув: «Но-о-о! – погнал лошадь с повозкой вниз к реке тушить горящий воз с сеном.
Когда он с испугу загнал лошадь в воду и обернулся, то увидел, что воз был цел и никакого пламени на нем не было, а все это была иллюзия страха – видение.
Зарубин выругался:
- Ну дед, погоди!
Потом вспомнил про Сашу и сказал:
- Да ну его, свяжешься с нечистой силой, еще грехов не оберешься.
Он выехал на повозке из воды и погнал лошадь домой.
Жених Александры, Иван Жигунов вышел на улицу и увидел конец этой драмы. И они с Сашей рассмеялись.
Потом на улицу вышел Никифор Афанасьевич – отец Саши, начал всех приглашать зайти в  помещение и все пошли в дом. Дед Захар  и остальные взрослые сели за стол, подняли чарки и выпили за здоровье жениха и невесты. И на этой помолвке решили, что свадьбу сыграют через  неделю.
Иван Жигунов со свахой поднялись  из-за стола и начали прощаться с родными Саши. Дядя Захар тоже заспешил к себе в избушку. Жигунову тоже нужно было преодолеть верст пятнадцать до своего дома.
Родные с Сашей вышли провожать отъезжающих жениха и сваху. Жигунов наклонился, поцеловал Сашу и тихо сказал ей:
- Теперь, Александра Никифоровна, ждите меня с дружками. Я приеду – сыграем свадьбу и я увезу вас к себе.
У Александры зарделись щеки,  сердце забилось, а душа была уже вместе с Иваном. Она кивнула ему и прошептала:
- Приезжайте, Иван Яковлевич, мы будем ждать вас…
Иван махнул рукой, гаркнул на лошадь и  они вместе со свахой тронулись в обратный путь.
Только выехали за село, как вдруг услышали сзади  топот копыт и скачущих  к ним всадников. Иван пригляделся и увидел, что догоняющие их люди были с палками. Он понял, что дело неважное, соскочил с возка, подбежал к заброшенной, огороженной жердями загороди, схватил и выломал  первую попавшуюся жердь. Двое всадников налетели на него, как хищные коршуны, но он начал крутить жердью вокруг себя, отбивая все попытки достать его палками. Один раз он, изловчившись, так ударил одного из нападавших, что тот от удара чуть не вылетел из седла. После этого, нападающие бросили его, повернули лошадей и ускакали восвояси.
Солнце ужа начало  садиться. Иван, захватив жердь, сел в повозку и погнал лошадь, часто оглядываясь.  Но все благополучно кончилось, их уже никто не преследовал. Но, опасаясь погони,  они все равно гнали лошадь изо всех сил.
На землю опустилась ночь. Вдруг конь резко встал на дыбы, заржал, сдал назад и перестал слушаться хозяина.  Иван вышел на дорогу и увидел два светящихся глаза. «Волк» - промелькнуло у него в голове. Он схватил  перочинный нож, сделал из газеты кулек, высыпал туда коробок спичек, оторвал лоскут от рубашки, потом всыпал в кулек еще пол пачки махорки и зажег фитиль. Волк стоял на дороге и не двигался с места. Когда фитиль догорел до спичек, они взорвались с шипеньем и едким табачным дымом. Волк испугался, подскочил и бросился бежать с дороги, а Иван с перепуганной до смерти свахой помчались пустынной дорогой домой. Через несколько минут показались огни их родной  Большой  Малышовщины.


Через тысячу дней после юности
 
 Спустя пять дней после приезда Ивана в Калиничи и помолвки с Александрой, они сыграли свадьбу. Свадьба была вполне приличной, хоть время  и было летнее, да и семьи небогатые, но все происходило и было сделано по обычаям. Гуляли и справляли ее у Ивана, в Большой Малышовщине.
Он приехал в день свадьбы со своими братьями, дружками и сватьями, с бубенцами на сбруе у лошадей, и с двумя гармошками, забрал невесту, тестя и тещу, и их старших дочерей: Августу, Глафиру и Дарью, и увез в свою Малышовщину, где они тут же с Александрой в церкви и обвенчались.
Иван Зарубин  в это время был на покосе. Узнав от друга Сеньки, что Александру увезли в Малышовщину венчаться, он вскочил на лошадь и вместе с другом помчался за ними, чтобы расстроить эту свадьбу, но опоздал. Он лишь увидел, как Александра и Иван выходят из церкви уже повенчанные… кинулся к ним, не соображая что делает, но дорогу ему преградили  все шестеро братьев Ивана, включая швагеров – его дружков.  Их с Семеном оттеснили от молодых, выкинули из толпы и изгнали прочь из Малышовщины. 
А у Ивана в  доме было весело и ладно. Жених с невестой сидели за столом и целовались по русскому обычаю под настойчивые крики «горько» пьющих и веселящихся вокруг людей.  Играли гармошки и в доме, и на улице, в доме пили за жениха и невесту, а на улице за ее выкуп и пропуск на свадьбу с женихом.  Ворота у Жигуновых были открыты и толпы девчат, баб и подростков обступили их дом, и глазели через окна и двери на невесту, гостей и жениха.
Гуляли и пили два дня. На третий день из Калиничей приехал сосед Никифора на повозке, запряженной его лошадьми: Серко и Карько, и забрал их всех, так было договорено.  А Саша осталась в новой семье, сменив свою девичью фамилию Тимкина на фамилию Жигунова. Одна среди восьмерых мужчин, совсем еще молоденькая и неопытная девчонка, не умеющая месить и катать даже хлеб.
Как-то на пятый день после свадьбы, когда все ушли в поле, она решила испечь в печке хлебушек. Завела в квашне тесто с солодом и когда парево поднялось, начала лепить из него буханки. Но у нее что-то ничего не получалось. Она, конечно, раньше видела, как мать это делала, но практически сама его еще не лепила. И тесто прямо на столе стало расползаться большими жидкими лепешками. Как ни старалась потом Саша сделать из него что-нибудь порядочное, похожее на хлеб, но ничего у нее из этого не вышло. В отчаянии, вся измазанная тестом, села она и заплакала, представляя, как сейчас придут братья и увидят все то, что она здесь натворила с тестом и с собой, и ей стало стыдно до кончиков ушей…
Но вот пришел Ванюрка: он раньше работал в пекарне пекарем, а сейчас приехал из Екатеринбурга на свадьбу старшего брата и увидел, как вся розовая от смущения и заляпанная тестом невестка сражается с непокорным расплывающимся тестом, улыбнулся и сказал:
- Ничего, ничего, невестка, сейчас мы все исправим.
Он засучил рукава, дал в руки Александре бадью-квашню, велел, чтобы она ее поддерживала, а сам стал уверенно сгребать ножом со стола все  расплывшееся по нему тесто. Затем, подсыпал в тесто немного муки и начал мять, мешать и умешивать его до состояния  мягкой резины.
После того, как оно пышно распухло и поднялось, он сыпнул на стол муки, сформировал булку, положил на деревянную лопату капустный лист, а на него эту булку, и сунул все это в раскаленную русскую печь. Закрыл ее заслонкой и сказал:
- Вот теперь все, хлебушек будет что надо, отменный.
Вскоре в доме вкусно запахло  свежим крестьянским хлебом, а на столе образовалась горка остывающих и пышных буханок. И когда пришли с поля все остальные братья, в том числе и Иван, они лишь ели и хвалили невестку за вкусно испеченный хлеб, а Саша, опустив глаза, лишь благодарно поглядывала на доброго Ванюрку.
Так и началась ее новая жизнь  в этой многолюдной семье. Но Ванюрка вскоре уехал и тогда начались новые трудности у молодой невестки.  Некому было помогать и подсказывать ей в домашних работах, у себя дома она ведь больше находилась с отцом в поле, а дома хозяйничали мать и ее младшие сестры, поэтому ей было совсем не с привычки варить, стирать и печь. Она умела больше сажать и полоть, сеять картофель и заодно жать рожь и овес, ходить с лошадьми за плугом и бороною.
Как-то она  услышала разговор свекра с мужем Иваном. Свекор в сердцах бросил:
- Кого ты мне в избу привел? – выговаривал он Ивану. – Ведь она ничего не умеет делать. Выбирал, выбирал и выбрал. Разве такую невестку я хотел иметь у себя в доме? Вот учи теперь и делай все за нее сам!
Александра так обиделась за такие слова на свекра, что забилась в овин и долго сидела там, и плакала одна, а потом решила убежать от мужа домой в свое родное  гнездышко Калиничи к папе и маме…
Так и сделала. На следующее утро, собрав свой скудный узелок, она тайком покинула дом своего мужа…
Когда шла пешком в Калиничи через леса, ей было опять радостно и приятно, что она вновь видит привычные пейзажи, места детства и дом, в котором родилась, выросла и прожила все свои семнадцать лет. Шла и думала: «Вот сейчас увижу маму, сестер, отца и все будет как и прежде: хорошо, безоблачно и радостно».
Но когда пришла и увидела родителей, и рассказала им свои горести, отец сказал:
- Александра, не дури, иди к мужу. Ты мне здесь не нужна. Раз уж выдали тебя замуж за Ивана, так и живи с ним. У меня, вон, еще пятеро девок по лавкам сидят, все ждут, когда к ним женихи пожалуют. А ты сбежала… Какую «славу» ты на наш род навела. Ведь теперь все женихи  наш дом будут стороной обходить. Скажут, это те – гоноровистые, которые от мужей бегают. У них все там такие.  Иди назад и мирись со свекром!
Выговорившись, отец остыл и добавил.
- Ладно, сегодня будь еще здесь, а завтра я сам тебя к Ивану отвезу.
Александра с ужасом думала: что же теперь с нею будет? Как она будет существовать в той постылой семье с таким свекром. Расстроенная, она убежала к своей милой рябине, обняла ее и долго плакала навзрыд. А та клонилась, тихо шелестела листочками и как бы успокаивала ее:
- Не плачь, голубушка, не плачь моя милая, все обойдется, все скоро устроится.
Выплакавшись, Александра побрела домой. Матушка встретила ее, обняла, успокоила, посадила за стол, накормила, приговаривая:
- Не горюй, доченька, все вскоре слюбится, сладится… А жить вдали  от родного дома и терпеть сам Бог велел… Такова уж наша бабья доля…
А сестры ходили вокруг, жалили ее, как осы взглядами и шептали  втихаря:
- Ну, Сашка, ну выдра… сделала тоже! Теперь нам белого света не видать, сидеть в перестарках.
Так и уснула вечером Александра на своей бывшей койке, покинувшая один дом и отлученная от другого, своего родного.
А утром следующего дня приехал Иван с братом Вениамином и сообщил, что началась война  с Германией, и что ему вручили повестку немедленно явиться на мобилизационный пункт в город Вятку. И он приехал в Калиничи не забрать и увозить Александру к своему отцу на Малышовщину, а попрощаться с ней и попросить своего тестя, чтобы он по этому случаю приютил его жену Александру и оставил ее жить у себя до его демобилизации и возвращения с фронта.
Никифор согласился.
- А что делать,  - сказал он, охая и глядя на своих девок, - теперь уже не о женихах нужно думать, а о том, как выжить во время войны всем вместе. Ведь мужиков-то всех повыбьют, - заключил он.
Иван выставил на стол бутылку водки, которую он привез с собой. Александре вручил кулек с печеньем и  конфетами и сказал, обняв ее:
- Прости, жена моя милая, если я тебя чем-то обидел и не защитил. Вот приеду с войны, мы с тобой отделимся, уедем куда-нибудь и заживем своей жизнью мирно и счастливо.
Поцеловал ее. Александра расчувствовалась, расплакалась. Ей стало жаль мужа, жаль себя.
- Вот так вот, не успели пожениться – и уже расставаться. И не известно на сколько! – говорила она ему, плача и обнимая за шею. – Как же я одна без тебя жить-то буду?
- Ладно, мои дорогие, - сказал Никифор. – Давайте сядем за стол, выпьем и проводим на войну Ивана – нашего дорогого зятя. И чтоб не долго на той войне он ярился и бился, а скорее живой и здоровый домой возвратился.
Они сели  за стол, подняли рюмки и выпили за возвращение. Никифор взял свою гармонь, заиграл и они запели с Иваном  и Вениамином:

Последний нынешний денечек
Гуляю с вами я, друзья.
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.

Заплачет мать, заплачут сестры,
Заплачет брат и мой отец.
Еще заплачет дорогая,
Которой клялся под венец.

Песня лилась громко, пьяно и чувственно… И тут вдруг ни с того, ни с сего заревели, завыли все девки – сестры и мать Александры. И она сама повисла на шее Ивана и рыдала, не желая его отпускать.
Но война уже определила их судьбу… Они должны были расстаться, прожить в разлуке и страхе, чтоб потом  встретиться и соединиться уже навечно, неразлучно и навсегда.
Приезд Ивана в Калиничи был лишь первой  ласточкой, которая принесла весть о войне. Следом за ним пришли и другие вестники, и потянулись по деревне грустные песни, и вопли под душераздирающие аккорды российских тальянок. Все пили и пели, провожая своих родных мужей и сыновей, и танцевали с какой-то залихватской яростью и весельем, еще не осознавая того, что многие из них уже не вернутся более живыми и здоровыми в свою семью, родную деревню.
Иван уехал, простившись с Александрой, а следом за Иваном, получив повестки, отправились на фронт из деревни  Иван Зарубин, Васька Первухин и их друзья: Семен, Савелий и Митька…
И затихла, уснула как-то деревня. Перестали собираться и петь девчата под Васькину двухрядную гармошку где-нибудь вечерком на краю села, как давно бывало. Стало грустно и тихо в полях за околицей. Только изредка встречаясь,  Александра и ее бывшие подруги: Фрося, Груня и Дуняша, те с которыми она ходила когда-то гадать к тете Василине, переспрашивали друг у друга:
- Ну как там? Нету ли весточки от Васьки или Митьки? Что там в мире-то творится? Скоро ли война эта кончится?
А война еще только лишь начиналась... А какие последствия будут от этой войны никто не знал.


Начало Мировой войны
 
 Пятнадцатого июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. За Сербию, конечно, должна была заступиться Россия, как традиционная защитница славянских народов на Балканах. Так считал царь. Ведь при царском дворе находились даже дочери короля Сербии и Черногории Стана и Милица.  Вместе с Россией вступила в эту войну  и Франция.
Шестнадцатого июля в России была объявлена всеобщая мобилизация. Все это время царь  обменивался депешами с кайзером  Германии Вильгельмом Вторым, пытаясь как-то уговорить его не начинать военные действия против России, но все было напрасно. 
Семнадцатого июля кайзер прислал ультиматум, чтобы Россия остановила мобилизацию солдат в ряды вооруженных сил, которые накапливались у границ Пруссии и Австро-Венгрии.  А уже девятнадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года в семь часов вечера министр иностранных дел Германии Пурталес вручил министру России Сазонову официальное объявление войны.
Царская семья как раз завершала трапезу в столовой Петергофского дворца, министр двора попросил у императора аудиенции. Николай вышел  из-за стола, чтобы выслушать срочный доклад министра и через несколько минут вернулся побледневший и чуть испуганный, и сказал:
- Свершилось! Германия объявила нам войну!
Все сидевшие за столом от неожиданности застыли. Александра огромным усилием воли старалась сдержать свои слезы. А у Ольги они просто текли из глаз… И было уже не о чем думать  и говорить. Всем было ясно – началась кровавая мировая бойня людей, после которой все изменится и жизнь уже никогда не будет такой, какой она была до сих пор…
Утром следующего дня царь и вся его семья на рассвете поднялись на борт своей яхты «Александрия» и отплыли в Петербург. Там на причале их уже ждала целая толпа людей, которые вдохновенно приветствовали их прибытие. В огромном Георгиевском зале Зимнего дворца собрался весь двор  в парадных мундирах, все высшие советники, Святейший Синод, высшие церковные чины в пышных облачениях, офицеры петербургского гарнизона в полевой форме, столпившиеся  в тревожном и почтительном молчании. В центре зала был помещен алтарь с чудотворной иконой Казанской Божьей матери на время принесенной из Казанского собора. И Божественная служба началась…
Николай Второй молился с горячим усердием. Императрица Александра стояла рядом с ним неподвижно, с высоко поднятой головой, с лиловыми губами и остановившимся взглядом. Время от времени она закрывала глаза и ее багровое лицо напоминало неподвижную маску.
Затем дворцовый священник зачитал Императорский манифест и сам император, приблизившись к престолу, поднял правую руку над Библией, которую  ему поднесли и произнес с твердостью в голосе:
- Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей.
Эти слова вдохновенной клятвы были встречены громовым «ура!». Офицеры  бросали в  воздух фуражки. И все пели гимн «Боже, царя храни». Нарушая все приличия, мужчины и дамы бросались на колени перед государем и государыней, целуя им руки. Императрица, одетая в белое платье, была бледна и испугана таким дикарским порывом своих подданных. А взволнованный Николай наконец-то почувствовал, как он любим Святою Русью, своим народом.
Да! В этот миг все было именно так. Даже рабочие, которые недавно выходили на манифестации под красным флагом и лозунгами, были вместе с буржуями и властью, и в порыве национального патриотизма поддерживали свою державу и ее царя.
Только большевики устами своего вождя Ленина, находившегося в это время в Швейцарии, в изгнании, выражали желательность поражения Российской империи, то есть, царизма в этой войне…
Вначале Николай, как и Александр Первый в тысяча восемьсот двенадцатом году против Наполеона, хотел стать во главе  русской армии. С большим трудом, но его все же отговорили от этого председатель Государственного совета Горемыкин и министры военных и иностранных дел. Сазонов патетически вежливо объяснил ему, что это делать нецелесообразно.
- Ваше Величество, - сказал он, - следует ожидать, что в первые дни войны мы вынуждены будем отступать и поэтому вам сейчас  не следует становиться во главе русской армии и подвергать риску свой престиж, представляясь под удары критики, которую это отступление неминуемо вызовет в народе и в армии.
Скрепя сердце, царь с ним согласился и назначил Верховным Главнокомандующим своего дядю, Великого князя Николая Николаевича, пользовавшегося великим доверием в армейской среде. А царю так хотелось покомандовать своей армией.
Мобилизация прошла без чрезвычайных происшествий. И вступление в войну Англии укрепило Николая во мнении, что война быстро закончится  с блистательной победой  России и союзников.
Воодушевившись такой мыслью, и чтобы пробудить в народе победный пыл, государь отправился вместе со всей семьей в Москву.  Он встретил там пышный прием. В Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца он твердым голосом обратился к дворянству и народу Москвы.
- По обычаю своих предков я пришел искать в Москве поддержку своим силам в молитве перед святынями Кремля.
И заключил:
- Отсюда, из сердца Русской земли, я посылаю своим храбрым войскам и моим доблестным союзникам мое горячее приветствие.  С нами Бог…
Будучи в Москве, царь с семьей не делал каких-либо особых выездов – время было не то. Но на следующий день царевич Алексей вместе со своим наставником, швейцарцем Пьером Жильяром, решили прогуляться по окрестностям Москвы. Утром  они выехали на авто, посмотрели на живописные московские  места, архитектурные памятники и довольные ехали уже назад в город. Но тут вдруг забарахлил у автомобиля мотор. Шофер остановил машину и начал искать в моторе неисправность. И моментально вокруг них образовалась толпа: автомобиль был роскошь, да и кто-то из прохожих узнал  в Алексее царевича и крикнул: «Цесаревич!».
Всем было интересно поглядеть на сына царя вблизи. Не часто ведь так случается, чтоб царскую особу, царевича, видеть  вот так, рядом, в двух шагах и даже можно дотронуться до него рукой. Все кричали: «Наследник! Наследник!».
Красивый, милый мальчик, всем  хотелось его обнять, расцеловать или потрогать. Многие, кто был постарше, осеняли его крестным знамением, радовались и рвались вперед, чтобы посмотреть на сына царя. Толпа росла и сужалась.
Алексей испуганно сжался на сидении автомобиля, не понимая, что происходит. Ему казалось, что его хотят  растерзать, отщипнуть, разнести по кусочку – таким неистовым и энергичным был  порыв окружающих. Жильяр побледнел и побежал искать полицейских, нашел и начал объяснять им криками, что толпа окружила сына царя и не пропускает их автомобиль. Городовые, услышав такое, испугались не меньше самого Жильяра и наследника, и побежали его выручать, свистя в свистки и крича: «А ну, расступись! Разойдись! Дай дорогу!»
Впервые Алексей почувствовал на себе  эту стихийную, пока еще добрую, силу толпы. Люди кричали, радовались ему, тянулись с любовью, но все равно он сильно испугался. Толпа, рев мужиков – это тебе не тихие дворцовые залы и коридоры, где за каждым твоим шагом следит нянька, слуга Ванька и лучший охранник. Это совсем другой мир, непонятный элите общества – этому  великому царствующему роду.
К этому времени он перевалил уже за пятьдесят персон. И жил безбедно – по царски. Казна выплачивала Великим князьям и их внукам ежегодное денежное довольствие в двести восемьдесят тысяч рублей. А князья императорской крови, их правнуки,  довольствовались разовым пособием в миллион рублей (деньгами или именьями). Такую же сумму получали и Великие княжны по случаю замужества. Все  Великие князья награждались при рождении орденами Андрея Первозванного, Александра Невского, Белого Орла, первыми степенями Анны и Станислава. Все члены династии пользовались неприкосновенностью со стороны судебных органов.  Споры, в которых они были замешаны, передавались на рассмотрение  лично царю при посредничестве Министерства двора и всегда решались в их пользу. Но этим не заканчивались их привилегии и денежные довольствия.
Царь из своих личных средств содержал дворцы в Петербурге, Москве, Царском Селе,  Петергофе, Гатчине, Ливадии – здесь было занято около пятнадцати тысяч человек! Огромные средства шли на  императорские яхты и поезда. Добавьте к этому три Императорских театра в Санкт-Петербурге и два в Москве, Императорскую Академию художеств и балетную труппу со ста пятьюдесятью  тремя танцовщицами и шестьюдесятью  тремя танцовщиками.
А еще, ко всему этому, расходы на подарки, которые Николай  должен был подносить, по традиции,  самым верным  слугам трона по случаю праздников. А надежную опору трону составляли, опять таки,  те же Великие князья. Еще с рождения за ними резервировались важнейшие должности в армии и флоте и, таким образом,  к их денежным  довольствиям прибавлялись солидные жалованья. Деньги эти Великие князья бесшабашно растранжиривали как в России, так и за границей. Все эти вельможи царской крови были, в общем  и целом, не плохими малыми, но они считали себя стоящими выше законов, управляющих простыми смертными. Ища путей обогащения (жалованья и довольствия им казалось мало!), они пускались в сомнительные предприятия, брали взятки по два и по пять  миллионов.
Но у Николая было слишком живо чувство  семьи, чтобы карать дядьев и кузенов за злоупотребления, и даже упреки любимой Аликс, его жены-императрицы, не могли подвигнуть его на  меры воздействия против них.
А царский двор… Он насчитывал пятнадцать сановников первого класса, около ста пятидесяти  - второго, плюс к тому триста камергеров и несметное число камер-юнкеров. Во главе всего этого сообщества стоял министр двора. В свиту императрицы, возглавляемую статс-дамой, входили фрейлины двора, которые одевались для придворных балов и торжеств в платья из белого атласа со шлейфом из красного бархата, расшитого золотом. Традиционные празднества и императорские балы  проводились в основном в начале года. Приглашенные прибывали на  санях к девяти часам вечера во дворец. И ждали там в огромных многолюдных залах выхода царя и царицы. Количество приглашенных доходило до трех тысяч.
Ровно в девять вечера смолкали все разговоры, открывались обе створки главных дверей и могучий голос возвещал:
- Его Императорское Величество!
Зал оглашали величественные звуки национального гимна. Царь и царица степенно вступали в зал, сопровождаемые членами императорской фамилии. Николай в парадном мундире, Александра в диадеме и унизанном жемчугами ожерелье, доходящем ей до колен. Платья Великих княжон усыпаны рубинами, изумрудами,  и сапфирами.
 Царственная чета открывала  бал полонезом, затем наставал черед  вальсов и мазурок. Великие княгини сами приглашали кавалеров – никто из них не смел предлагать себя сам…
Бал прерывался в час ночи для ужина. Император не принимал участия в трапезе, но в сопровождении министра двора обходил столы и беседовал с приглашенными. После этого молодежь танцевала котильон до трех часов утра…
А когда заканчивался сезон зимних праздников, уставшие от светских обязанностей, царь  и его семья покидали Зимний дворец и удалялись в Царское Село. Когда наступал летний сезон, они перебирались в Петергоф, а по осени садились на поезд и ехали в Ливадийский дворец в Крыму.
В Царском Селе было два главных дворца: Большой Екатерининский дворец, в котором давались пышные обеды и приемы, и Александровский дворец, где император вел повседневную частную жизнь в кругу своих.
Николай принимал посетителей в уютном кабинете. Из кабинета можно было пройти в императорскую баню, где находился плавательный бассейн. Лицом к бассейну – мягкий диван. В углу – икона, на круглом столике – кувшин с молоком, которого  государь любил время от времени  немного отхлебнуть.  В другом кабинете он играл в бильярд и принимал небольшие делегации. Особое место во дворце занимала обширная супружеская опочивальня освещенная тремя окнами и обтянутая крепом. Под широким шелковым балдахином – две смежные постели. По стенам  много фотографий. А по соседству с  опочивальней -  «сиреневый будуар», в котором императрица принимала самых близкий ей людей, в том числе  и Гришку Распутина…
День царя начинался  между семью и восемью часами утра. Помолившись, он тихо выходил из комнаты, чтобы не разбудить супругу, плавал в бассейне, минут двадцать завтракал (чай с молоком, булочки, гренки) в палисандровой гостиной и отправлялся к себе в рабочий кабинет слушать различные доклады. После окончания аудиенции, император в сопровождении шотландских собак отправлялся на получасовую прогулку в парк, по пути снимал пробы обеда для прислуги и солдат.
Обед подавали в час дня. На обед приглашались, как  правило, гости – министры, советники и личные друзья государя. Обед состоял из четырех блюд плюс закуски – икра, копченая семга, горячие пирожки. Николай редко прикасался к ним, а икру избегал есть вообще – у него от нее было несварение желудка.
Под закуску он выпивал чарку водки, а за  обеденным столом – бокал портвейна. После обеда он вновь садился за работу до трех с половиной часов, затем вновь отправлялся на конную или пешую прогулку по парку в сопровождении своих друзей. К пяти часам садился пить чай и, осушив свой личный стакан, вскрывал белые конверты, читал депеши, затем читал русские газеты, в то время как  императрица жадно накидывалась на английские.
В шесть вечера, закурив сигарету, Николай возвращался в кабинет, перелистывал досье, полученные от различных министерств, где освещалась или маскировалась от государя живая, реальная жизнь России…
В восемь часов, после ужина из пяти блюд, он наводил справки еще по нескольким досье, затем возвращался к императрице и заканчивал свой день тем, что читал ей вслух – у него был приятный баритон и ясная, изящная манера говорить, ему были ведомы все тонкости русского языка. Он очень любил читать книги. Раз в неделю библиотекарь выкладывал  перед ним на столе все русские книжные новинки и множество иностранных. Он прочитывал все значительные произведения русских писателей. Среди излюбленных  сочинений императора были «Записки охотника» Тургенева и произведения Лескова.
Вот такая была личная жизнь, рабочая деятельность государя  и атмосфера, которая царила во дворце, в которой жил, и которую впитывал в себя с ранних лет его сын и наследник Алексей.
После начала войны и выступления в Москве, Николай издал указ, запретил казенную продажу водки, и переименовал Санкт-Петербург в Петроград.
А война, тем временем, разгоралась. Немцы заняли Брюссель и двинулись на Париж. И чтоб как-нибудь облегчить положение Франции, Николай,  верный данному им слову, приказал начать наступление своим неподготовленным войскам. Две огромные  русские армии под командованием генерала Самсонова и Ренненкампфа,  глубоко вклинились на территорию Восточной Пруссии. Причем, армии двигались вслепую, на ощупь, не имея разведывательных данных, не зная где противник, общаясь и передавая приказы без шифровок – открытым текстом. Немцы все это перехватывали и были в курсе всех передвижений русских войск.  Этот приход русских был рассчитан на «авось повезет».  Но на этот раз «авось»  не прошел, немцы - противник серьезный…
Конечно, этим вторжением русские сильно помогли французам и позволили им одержать победу на Марне и спасти Париж, так как немцы, чтобы остановить наступление русских срочно перебросили с западного фронта на восточный два армейских корпуса и один кавалерийский дивизион.
Перегруппировав  войска под командованием Гинденбурга, они окружили «матерившиеся» открытым текстом войска Самсонова и разбили их в районе Мазурских озер близ Танненберга, где в тысяча четыреста десятом году произошла Грюнвальдская битва и где тогда литовцы и русские  под предводительством князей Ягайло и Витовта разгромили немецких рыцарей. Немцы теперь сделали то же самое с войсками русских.
Самсонов, командующий армией,  не смог перенести такого позора и застрелился прямо на поле боя, а Ренненкампф с разбитым воинством отступил за черту российской границы.
Русские потеряли сто десять тысяч человек: девяносто тысяч пленными и двадцать раненными и убитыми.
Бывший глава правительства России Сергей Юрьевич Витте в начале войны находился за границей. Он срочно вернулся в уже переименованный  Николаем Петроград, чтобы встретиться с царем и уговорить его выйти из альянса и немедленно заключить мир с Германией, пока еще не поздно.
- Эта война -   безумство! – говорил он. – Наш престиж на Балканах…  Наш старый долг – поддерживать  братьев по вере… Все это романтическая устаревшая химера. Пусть сербы сами о себе заботятся!
- Вот, предположим, - доходчиво объяснял он ситуацию, сложившуюся в Европе, - что наша коалиция одержит полную победу. Это поведет за собой не только крушение германской мощи, но и провозглашение республиканского строя во всей Центральной Европе. И, конечно же, крушение царизма. А какие будут последствия нашего поражения я просто предпочитаю умалчивать.
Но было и так ясно, о чем говорит Витте – это революция, распад империи, разруха, голод и гибель миллионов людей…
Россия была не готова к войне. Армии не хватало оружия, снарядов, продовольствия.  Поэтому-то и погибла армия Самсонова, что отставали тылы, не хватало снарядов, нечем было поддерживать наступающие русские войска.  Да к тому же, еще бездарность стоящих во главе ее генералов. А Турция еще до объявления войны закрыла для России Дарданеллы и таким образом лишила ее помощи в вооружении со стороны Англии, Франции и Америки. У России просто не было портов, кроме замерзающих Архангельска и Мурманска, где бы можно было принимать эти необходимые товары. И бывало, что российские солдаты шли в бой без патронов, с одними примкнутыми к винтовке штыками…
Потерпев поражение на германском фронте в Восточной Пруссии, русские все же одержали победу на Австро-Венгерском – освободили Львов и осенью заняли восточную Галицию…
А в октябре против России, Англии и Франции вступила в войну Турция, и на Кавказе вклинилась на территорию Грузии. В Грузии началась паника среди населения, ведь турки – это резня. Но русские сумели остановить и разбить турок под Сорокамышлем и выгнать их за пределы границы Российского  государства…


Солдатушки, браво, ребятушки...
 
 Целая неделя прошла после объявления войны, многие события произошли на фронте, а вятские новобранцы находились еще в лагере под Нижним Новгородом в казармах: маршировали по плацу и отрабатывали основные приемы ведения боя с противником. В их числе был и Иван Жигунов, а также Иван Зарубин, Васька Первухин, Семен Боровский, Савелий Гусев и Митька Мишин.
Постриженные под машинку наголо и одетые в солдатское обмундирование, они стали все одинаковыми, все на одно лицо и   первое время долго не узнавали друг друга. Но потом привыкли и освоились с новой одеждой. Ко всему этому, они еще получили оружие - винтовку со штыком, саперную лопатку и ремень с патронташем.
Каждый день под руководством строгих инструкторов, пристегнув к винтовке штыки, они кололи ими соломенные чучела и били прикладом условного противника. На плацу только и слышалось: «Отбей, ударь, коли!»  - отбой нападения, удар прикладом и выпад с уколом штыка в чучело.  И так до пота. Потом следовали тактические учения: как ползти, окапываться, подниматься по команде в атаку, падать, перекатываться и бросать гранату.
Еще на пересыльном пункте в Вятке,  Иван и Зарубин узнали друг друга и, столкнувшись нечаянно, готовы были друг друга поколотить, но после того, как Иван во время стихийного  соревнования между новобранцами с пережиманием рук противника на стоящей тут же пустой бочке, уложил добрый десяток рук довольно сильных с виду ребят, Зарубин с Первухиным немного поостыли. И Иван, понимая, что нужно мириться: ведь кто знает, может, придется вместе и в бой идти, сам подошел и заговорил с Зарубиным.
- Ну что, земеля, давай мириться. Хватит враждовать! Говори, что ты против меня имеешь? - спросил он его прямо.
- Ты приехал и увел у меня девку, невесту мою, - ощетинился на него Зарубин.
- Ну и что? И ты бы на моем месте сделал бы то же самое, приехал и увел бы… Дело не в том, кто у кого увел или не увел, а в том, кого она выбрала… вот и все. Я тебя раньше не знал и ты меня тоже. Так что давай мириться, потому что скоро нам с тобой, Иван,  придется на фронте сидеть в одном же окопе и вместе вшей кормить.
- Это точно, - засмеялся Первухин с Мишиным, - лучше миритесь.
Иван достал из вещмешка флягу с водкой и кружку, плеснул  туда водки и протянул Зарубину.
- Давай, пей «мировую» и все забудем!
Зарубин взял водку, выпил… и подал Ивану руку. А Иван уже щедро разливал водку другим его парням-землякам, угощая их тем, что имеет. Эта щедрость понравилась парням и они быстро  с ним подружились.
Стояла июльская жара и время в лагере тянулось медленно и нудно. Одетые в солдатскую униформу в погонах и  пропыленных фуражках, новобранцы уже выглядели вполне похожими на служилых солдат. А все эти учебные муштры, команды и стрельбы вселяли в них мысль и уверенность, что они уже настоящие воины, которым все нипочем. Только иногда между учениями каждый из них вспоминал свой родимый дом, невесту или мать, которые остались там, далеко на родине и к сердцу подступала тоска.
Но в армии грустить долго не положено. Там каждый час рассчитан по минутам. После нескольких месяцев интенсивных учений ими укомплектовывали  формирующиеся тут же части и отправили на Австро-венгерский фронт под Перемышль, где наметился успех русских.
…Шел уже тысяча девятьсот пятнадцатый год. Иван попал как раз  в один полк, в одну роту и на один участок фронта со своими земляками. Первухин, Боровский, Гусев и Мишин были по-дружески доброжелательны к Ивану и относились к нему как к своему вожаку (он был старше их), а вот Зарубин все еще никак не мог простить ему Александру и затаил на него злобу. В глубине души он ненавидел его и хотел, чтоб Иван не вернулся домой с фронта… и тогда Александра конечно станет его женой.  Это желание и мысль так засели в его ум, что он уже подумывал: не ускорить ли это событие собственными руками? В бою, во время атаки… никто и не заметит, от чьей пули упал и погиб солдат. Но потом эта мысль как-то сама по себе отошла у него на задний план.
Они сидели уже несколько дней в грязных, разбитых снарядами, окопах и траншеях «на передке», не предполагая наперед, что может случиться с ними через каких-нибудь час или два.
Однажды, в блиндаж их полкового командира прибыл гонец с пакетом из штаба и вскоре под прикрытием пушечного двадцатиминутного налета они предприняли попытку провести атаку левым флангом своего полка. Командир четвертой стрелковой роты капитан Жердяев был придирчив и груб, как изрядная сволочь, не жалел в бою ни себя, ни своих бойцов, поднимая и выгоняя их за бруствер в атаку. Бойцы, пробежав несколько шагов, падали и ползли, осыпаемые осколками и землей от разорвавшихся ответных австрийских снарядов. Между выстрелами Жердяев  бегал с наганом, пригнувшись, от воронки к воронке, и кричал своим солдатам:
- А-а-а, сволочи! Трусы несчастные, вперед, в атаку! Голодранцы, мать вашу, поднимайте ваши толстые задницы, а то я сейчас вас всех перестреляю…
Наконец, ему удалось поднять свою роту и солдаты, прорвав проволочные заграждения, под пулеметным огнем кинулись в прорыв на австрийцев. Под маты Жердяева  и крики, слившиеся в единое «ура!», Иван как все устремился за своим неистовым командиром, выставив перед собой далеко торчащий штык.
Зарубин бежал следом за Иваном, отстав от них  шагов на десять, готовый сейчас стрелять в кого угодно: во врага или в Ивана.  Но впереди Ивана маячил Жердяев и он несколько раз оглядывался, подгоняя своих солдат, поэтому Зарубин боялся, что ротный увидит, как он будет стрелять в Ивана, и чуть отстал, выжидая…
Наконец, Жердяев нырнул куда-то вниз в траншею и перед Зарубиным осталась только одна спина Жигунова. Зарубин поднял ствол своей винтовки и вдруг увидел поднявшегося перед ним австрийца. Крича, он выстрелил в него и уже  потом так и не смог послать пулю в спину своего земляка, соперника и сослуживца, почувствовав, что совесть будет грызть его сердце до конца отпущенной ему после этого жизни. И в таком бою некогда было и думать, нужно было спасать свою жизнь и поддерживать своих товарищей, единоверцев, убивая чужих солдат, таких же как он людей, посланных  сюда умирать ни за что, ради чьих-то меркантильных интересов…
Втроем, следом за командиром, они первыми ворвались во вражеские траншеи… И начался рукопашный бой. Жердяев оглянулся, увидев за собой Ивана и Зарубина, крикнул им: «За мной, орлы!» и кинулся вперед.
На развилке двух траншей они наткнулись сразу на трех австрийцев. Жердяев из нагана уложил одного из них, но второй готов был уже выстрелить в него и Иван спас командира, заслонив его своей грудью, сумев отбить в сторону ствол винтовки своего врага и штыком проткнуть его. Третий же австриец, атаковавший их, выстрелил прямо в него. Но Иван все же успел поднять ствол, нажал на спусковой крючок  своего ружья и упал, раненный пулей австрийца. Австриец тоже упал с ним рядом замертво. Выбитые из траншей, вражеские солдаты отступали…
Через несколько минут рота Жердяева полностью заняла траншею австрийцев, а Ивана, раненного  в этом бою в плечо, санитары унесли ходами сообщения в лазарет.
На следующий день, когда русские взяли Перемышль, Жердяев навестил его. Иван и глазам своим не поверил, увидев ротного, а тот, подойдя к нему, сказал:
- Привет, герой! Как ты тут без нас? Не скучаешь?
- Некогда, баш бродь, плечо болит, зараза, - ответил Иван.
- Ну, Жигунов, спасибо тебе за то, что ты спас меня в бою, а то бы лежать сейчас мне в маленькой часовне… Теперь я твой вечный должник. Вот, видишь, пришел, хочу как-то тебя отблагодарить.
- Хоть это и не сравнимо, - сказал  Жердяев, - я представил тебя к награждению солдатским Георгиевским крестом и даю тебе звание ефрейтора.
- Рад стараться, ваше благородие. Благодарю за награду, - превозмогая боль сказал Иван.
- Не ты меня должен благодарить, Жигунов, а я тебя… Ты герой и заслуженно получишь награду, - ответил капитан.
- Служу царю и отечеству, ваш бродие… Только когда я теперь получу эту награду. Увезут ведь в тыл, а там, после выздоровления Бог знает куда опять направят…
- Ничего, награда тебя найдет, Жигунов. Об этом я постараюсь.  Так что, выздоравливай и возвращайся к нам. Пиши мне… на нашу часть, Жигунов, и все будет как надо. От тебя требуется только одно – поправляться!
- Да уж, постараюсь, Федор Степанович, найти вас и вернуться в строй.
- Непременно, дорогой! Жена-то у тебя есть? – спросил Жердяев.
- Да, конечно есть. Только  поженились перед войной, - ответил  Иван.
- Ну и хорошо! Придешь домой после войны. Вся грудь в орденах… Дети будут тобою гордиться, - улыбнулся капитан. – Так что, дорогой мой, выздоравливай и возвращайся! Добро?  - попрощался с Иваном Жердяев, пожал ему руку и ушел.
А Иван после ухода Жердяева лежал и думал: «Вот, оказывается, какой он, этот грубый и жестокий человек, который их всех, казалось бы, ненавидит и гонит под пули. А он вот в глубине души оказался еще порядочным, честным и милосердным. Наверно, вся эта грубость нужна была ему в бою для того, чтобы выбить у новичков страх перед возможной смертью. Чтобы командовать в бою массами солдат, нужно забыть, что есть такое слово «смерть». Для командира существует лишь одна мыль и цель – выполнить приказ! И нет смерти отдельной личности, а есть потери личного состава и жертвы, на которые идет  командир, чтобы решить задачу: как выполнить приказ командования и победить своего противника. Хоть это и безжалостно, но так оно и есть».
«Ефрейтор… Надо же», - думал, улыбаясь Иван. Вот и он получил  лычку на погоны, стал младшим командиром. А ведь когда-то, совсем недавно в Северохатинске, он насмехался над Пулиным, называя его при каждом удобном случае: унтер, унтер, унтер….
В этот день хирург, осмотрев его рану сказал сестре:
- Этого раненого оформляйте и отправляйте в тыл с прибывшим санитарным поездом. – Как фамилия?
- Жигунов! – ответила санитарка.
- Жигунов, брат, давай, готовься – поедешь в тыл долечиваться, - обратился он к Ивану. – У нас здесь тебе теперь делать нечего.
- А как же ребята, моя рота…
- Все! Ты уже свое дело сделал. Наши взяли Перемышль. Так что, брат, радуйся, что остался жив. Езжай в тыл и лечись, - сказал военврач, сочувственно кивая головой.
Несколько часов спустя, в переполненном от раненых вагоне, Иван уже ехал в тыл. Вокруг было тихо и мирно, и не было слышно грохота войны. Иван радовался этому. Уже началась весна. После двух дней езды по железной дороге они, наконец-то, остановились. Никто не знал, где они находятся. Иван  спросил проходящую мимо по вагону санитарку:
- Сестрица, скажи-ка, что за станция?
- Россия уже. Город Ковров. Сейчас вас всех будем выгружать, - ответила медсестра.
- О-о-о! Ковров!  Это, считай,  что  у меня дома, - обрадовано сообщил Иван другому раненому, своему соседу по купе.
Поезд стоял, а раненых выгружали и на подводах увозили в госпиталь.
- Ну, наконец-то, хоть нормальная койка будет с подушкой.  Может, не так рука болеть будет. Отоспимся поле окопов, - сказал Ивану его сосед по койке Поликарп Камин, с которым они ехали вместе в одном купе санитарного поезда.
- Вряд ли, - ответил Иван. – Болит-то у тебя не на попе, а на руке. А для руки, что жесткий вагон, что мягкая постель – все равно. Пока рана не затянется – так и будет болеть…
- Ну не скажи, тут даже вон и санитарочки милые бегают. Посмотришь на них и на душе легче становится – женщины ведь… Эх, давно я не обнимал женского тела, - взыграл Камин.
 - Обнимешь еще… Что ты, ей богу, рука болит, а ты кобелишься, - сказал ему с упреком Иван.
- Так весна же уже на дворе. Погляди! Грачи прилетели… Жить хочется, - ответил Камин.
А на дворе, действительно, было тепло и тихо. Где-то за окном тенькали синички. Чирикали воробьи. Пришла настоящая весна. Камин подозвал к себе рядом проходящую сестру милосердия.
- Сестрица, голубушка, дай что-нибудь от любви и от боли… Рука болит, - попросил он.
Сестра пошла, а потом вернулась со шприцом и приказала ему:
- Раненый, а ну-ка, ложитесь на живот и оголите вашу ягодицу.
- Ой, как грубо и как приземленно, - поморщился Камин. – Я ведь хотел любви и уважения…
Медсестра всадила ему иглу шприца в задницу, деловито и серьезно  выпуская все содержимое шприца под кожу, и сказала:
- С любовью и уважением к вам, дорогой раненый – это успокоит вашу боль.
Улыбнулась и ушла.  Камин был в шоке. Иван засмеялся, глядя на голую задницу Камина:
- Ну что, допросился любви и милосердия. Теперь, как минимум, два дня не будешь сидеть на этом своем мягком месте. А ты говоришь, «обнять женское тело…». Женщина, она требует уважения к себе… ухаживаний. А потом уже любви… Эх ты, пехота!
Не смотря на глубокие раны и боль, Иван и Камин, лежа в госпитале, стали быстро поправляться. Видно действовали  здесь не только медикаменты, но и весна, и женщины, и неуемная энергия их молодых тел…
Через две недели они уже были в палате для выздоравливающих, а еще через две их уже выписали, дали звание ефрейторов  и направили на легкий труд в запасной полк в город Могилев.
Время было перед Пасхой. Неожиданно  среди военных прошел слух, что к ним приедет на Пасху сам царь и вручит награды всем отличившимся на передовой и собранным здесь младшим чинам. Все ждали с нетерпением предстоящее празднество. Ведь такое событие в жизни у каждого не часто случается.
Ивану было интересно встретиться еще раз с царем, ведь прошло уже почти два года, как они случайно повстречались с ним под Нижним Новгородом в торговой палатке в мае тысяча девятьсот тринадцатого. Изменился ли царь? Каков он сейчас? Узнает ли его? Все эти мысли настойчиво кружились в голове Ивана.
А царь действительно изменился и не в лучшую сторону: похудел, побледнел. Жизнь на колесах в постоянных разъездах: то в ставку, то назад в Петроград, давала о себе знать. Давала о себе знать и та ответственность, которую он возложил на себя, вступив в войну с Германией и Австро-Венгрией.  Дела-то на фронте шли не очень хорошо. И русская армия несла довольно ощутимые потери. Например, только в феврале тысяча девятьсот пятнадцатого года русские, не смотря на героическое сопротивление во время немецкого наступления в Восточной Пруссии, потеряли одиннадцать тысяч пленными, не считая убитых.
Царь приехал в запасной полк, где после госпиталя находились Иван и Камин именно на Пасху, хотя к приезду готовились давно. Все это было как-то необычно. Солдат выстроили в аллеях между деревьями поротно, а отличившихся младших командиров отдельно. Вот с них и начал свои обход царь, после того, как прозвучал раппорт и гимн «Боже, царя храни», исполненный духовым оркестром части.
Царь шел вдоль шеренги младших командиров, произнося: «Христос воскрес!». Христосовался с каждым, обнимая, целуя и вручая заслуженные награды. За ним шел паж - денщик и нес разнос-короб вместе с наградами и подарками. А следом за денщиком следовала целая кавалькада генералов. Николай брал  и после христосования цеплял  солдатам  «Георгиевские» кресты. Когда очередь дошла до Ивана и царь  подошел к нему, прозвучала фамилия: «Жигунов!», царь остановился и взглянул на него. Иван чуть улыбнулся ему, скорее от волнения и царь что-то вспомнил. После христосования и вручения награды, пожимая ему руку, он спросил его:
- Как зовут тебя, солдат?
- Иваном, Ваше Величество, - ответил Жигунов.
- А скажи, солдат, мы с тобой раньше нигде не встречались? Что-то лицо мне твое знакомо.
- Так точно, Ваше Величество, май тысяча девятьсот  тринадцатого, Нижний Новгород, торговая палатка, вятский знахарь останавливает кровь у вашего сына,  - отчеканил Иван.
- А-а-а! Это -  мы вятские – люди хватские, кажется, так ты тогда отрекомендовался мне? Да! Помню! Так вот, значит, где мы опять встретились с тобой, вятский купец-удалец! Приятно видеть знакомое лицо, - сказал царь, улыбаясь.
- И служил ты царю хорошо и воюешь, как вижу, отлично. Благодарю за службу, Иван Жигунов, - закончил царь.
- Служу царю и отечеству, - ответил Иван.
Царь уже хотел перейти к следующему награждаемому, но еще чуть задержался возле Ивана.
- А ведь ты же по торговой части служил. Занимался торговлей, да?
- Да, Ваше Величество, служил приказчиком у купца Лопатина, а теперь воюю, служу в армии в двести сорок седьмом пехотном полку в четвертой роте…
- Нам нужны толковые снабженцы и в армии, - сказал царь. – Хочешь помочь нашей армии? Ведь на умных и смекалистых Иванах  вся Россия держится, - улыбнулся он.
- Да, Ваше Величество! С превеликим удовольствием, - обрадовался Иван.
- Полковник, – обратился царь к командиру части, - определите Ивана Жигунова по части снабжения.
- Слушаюсь, Ваше Величество, - ответил полковник, замирая от страха и подобострастия к царю.  Затем, вытащил из кармана записную книжку и записал фамилию Ивана и номер части, а царь пошел дальше награждать своих подданных.
С этого дня у Ивана началась новая жизнь. Командир части  направил его к начальнику интендантской службы полковнику Казановскому с интригующей припиской в закрытом конверте: «Протеже самого царя! Поставить на подобающую должность».
Казановский, прочитав депешу начальника, удивленно посмотрел на Ивана и, увидев «Георгиевский» крест, спросил с уважением:
- А кем вы служили до войны?
- Служил приказчиком у купца Лопатина и некоторое время был советником у промышленника Савина в Северохатинске.
- А что изготавливают предприятия Савина? – заинтересовался Казановский.
- Кожу. Добротную кожу для обуви: хром и яловую, - ответил Иван.
- Хорошо, будете служить у меня в отделе снабжения экспертом и моим советником, - сказал полковник. – А этот Савин…
- Парамон Вениаминович, - подсказал Иван.
- Да, да! Вы можете сейчас с ним связаться? Познакомить меня… Нам нужна хорошая обувь, - сказал Казановский.
- Конечно, господин полковник. Я сейчас же могу написать ему письмо. Я думаю, он скоро приедет и вы сможете с ним договориться о поставках в армию кожаной обуви.
- Прекрасно! Давайте так и поступим. Как вас по имени отчеству? – спросил полковник.
- Иван Яковлевич, - ответил Жигунов.
- Иван Яковлевич, пишите письмо Савину с непременной просьбой  быстрее сюда приехать, - указал Казановский. - Хотя, нет – это наверно слишком долго и нерационально. Лучше мы выпишем вам документы, что вы являетесь агентом по заготовке товаров для армии, снабдим вас деньгами и отправим в командировку в Северохатинск. А вы поедете и пригласите  Савина приехать сюда к нам для переговоров по заключению контракта. Ну как, вы согласны с моим предложением? – спросил Казановский.
- Вполне, господин полковник. И готов хоть сейчас отправиться в Северохатинск, - ответил Иван.
- Тогда идите в штаб к капитану Строеву и оформляйте командировочные документы, а я ему позвоню по этому случаю по телефону… А когда будете отправляться в Северохатинск, зайдите на склад и подберите себе гражданскую одежду. Я вам сейчас напишу записку. Передадите ее завскладом. Так будет надежней и вернее, - подытожил Казановский.
Итак, Иван снова должен был ехать в Северохатинск. Такого поворота в своей судьбе он не мог и предположить. Вокруг война, а он, агент интендантской службы, в штатском костюме разъезжает по всей России… Подарок судьбы... «Снова увижу Ксению, Землевского, Савина… Какая радость!» - думал он, идя в штаб.
Оформив документы у капитана Строева, получив деньги и переодевшись в штатское, Иван этим же вечером отправился поездом через Москву в Северохатинск. Как ему хотелось на денек, на два заехать на родину, в Калиничи, повидаться с Сашенькой, но для этого не было времени, нельзя было терять ни дня, ни минуты…


В тылу как на войне
 
  В конце августа тысяча девятьсот четырнадцатого года, залечив ножевые раны, в столицу, наконец, приехал Распутин. А там его с таким нетерпением ждала обожающая его царица.
На западном фронте Россия терпела поражение за поражением. Бесславно погибла брошенная в Мазурских болотах армия Самсонова. И к началу осени немцы уже полностью вытеснили русскую  армию из Восточной  Пруссии. Царица переживала и плакала… Как она  не хотела этой войны, как уговаривала царя. Войны не хотел и ее ублажатель,  святой старец Распутин. Еще, лежа в больничной палате и борясь за свою жизнь, Распутин послал около двадцати телеграмм, прося, чтобы царь его послушался и не влезал в новую войну.
Распутин знал, что эта война закончится поражением и революцией. У него были видения… Иногда он впадал в такие  состояния и видел далекое и близкое будущее. Кроме того, он увидел картины крушения империи и тогда, перед войной, созерцая будущее через тибетский камень брошки, которую он потом перед отъездом из Петербурга так легкомысленно отдал Александре. За что  и поплатился, сраженный «клинком рассвирепевшего дьявола» в лице фанатичной прислужницы самозваного пастыря-хлыстовца Илиодора.
«Был бы тогда старец здесь с нами и мы бы уговорили Ники не ввязываться в эту затяжную бойню, которая как он говорил, может обескровить, разорить, погубить Россию» - думала царица, вспоминая слова старца.
Но приехавший в Питер Распутин после ранения был все еще слаб. Он поселился в новой квартире на улице Гороховой, ходил в халате, согнувшись и прихрамывая, был в подавленном состоянии и рассказывал своим друзьям, как какая-то безносая стерва хотела его убить. Он все еще явно видел и переживал картину того покушения: как он бежал, зажав рану рубашкой и как потом при обычных свечах в Покровском его оперировал сельский доктор и так удивлялся, что он все еще не помер…
Но, тем не менее, он не «помер». Ходил по комнате и с трудом, ему еще бинтовали рану  бинтом. На даже в таком состоянии, в больничном халате, Анна Вырубова повезла его в закрытой коляске к царице в Царское Село.
После таких неудач на фронте царица хотела уговорить своего коронованного мужа выйти как можно быстрее из войны. Пока не поздно! Но царь не хотел и слушать ее с Распутиным. Как заядлый игрок он, «закусив удила»,  ставил уже ва-банк, потому что, видите ли, на юго-западном фронте русские войска одержали победу, разгромив австро-венгерскую армию и заняли Галицию с ее столицей, древним Львовом.
Постепенно Распутин выздоравливал, выпрямлялся и крепнул. И стал часто ездить в домик к Анне Вырубовой в Царское Село, где они встречались с царицей и ее детьми, и долго разговаривали. Он уже знал и чувствовал, что царь ведет свою Семью и всю Россию к пропасти, но выйти из игры и удалиться он уже не мог – царица его крепко держала.  Поэтому Распутин начал пить. Он пил и гулял почти каждый день, не останавливаясь…
Но царица без его советов не могла обойтись, ведь царь часто и надолго уезжал на фронт, в ставку – город Могилев и царице часто приходилось самой управлять государственными делами.  Получая от Распутина сведения, она затем уговаривала приехавшего  с фронта царя снять того или иного министра, или поменять их главу – Премьер-министра. Пока царь находился на фронте, она зорко контролировала тыл. Наконец-то она воспрянула духом и осмелела, основала несколько военных лазаретов и сама с дочерьми стала помогать медикам, работая у них сестрой милосердия. Она разъезжала по городам, посещая военные госпитали. Да и сам Распутин советовал ей чаще посещать госпитали, чтобы привыкнуть к простому люду и подавить в себе свою застенчивость и страх перед людьми.
А Распутин, поняв и оценив свое выгодное положение, уже в открытую, никого не боясь  и не стесняясь, продолжал шалить и пьянствовать. Но когда звонила царица и говорила, что ее сыну плохо как он тут же, трезвея и делаясь чистым и ласковым, садился в присланный для него автомобиль и ехал спасать царевича.
В это время вокруг Распутина крутились какие-то люди – проходимцы и просители. Распутин выслушивал их во время бесчисленных пьянок и писал записки царице, царю или его министрам, прося их выполнить просьбу просителей. Царь хоть и не любил этого, но все же выполнял эти просьбы, так как царице это очень нравилось. Так и ходил Григорий во дворец к царю с полными карманами этих, написанных его неразборчивым почерком, записок.  Потом у него появились секретари: Волынский, Добровольский и еврей Арон Симанович, которые очень искусно стали заниматься побором «просителей». И потекли бешенные деньги за каждую просьбу, за каждую записочку  в карман Григория.
А с Симановичем Распутин познакомился несколько лет назад, когда тот еще жил в городе Киеве. Тот числился купцом первой гильдии, но торговлей никогда не занимался, играл в азартные игры. Имея ювелирный магазин, он был игроком и ростовщиком, и давал взаймы  лишь под большие проценты. Но это было в Киеве, а после переезда его в Питер, он стал главным финансовым советником Распутина. Распутина Симонович обожал и преклонялся перед его неведомой психической силой.  После того, как Распутин вылечил его сына от нервного заболевания: «пляски святого Витта» или просто падучей, Симанович стал навеки его преданным трепетным другом.
И было за что. В двенадцать лет  у его сына появились признаки этой болезни. К кому только они не обращались. Никто не мог помочь: ни доктора, ни профессора. Но вот, узнав от Арона, что его  сын болеет падучей и лежит в постели с парализованной левой частью тела, Распутин велел Симановичу привезти его к нему на лечение.
Распутин посадил мальчика на стул, сам сел напротив и стал пристально глядеть ему в глаза и гладить рукою по голове. Мальчик чувствовал, что из него что-то выходит и что-то новое вливается в его тело. Это продолжалось всего минут десять. Затем Распутин встал и ласково сказал:
- Ничего, дитя, это все у тебя скоро пройдет.
И действительно,  после одного такого посещения и сеанса у Распутина, болезнь навсегда покинула тело сына Симановича. Вот поэтому Симанович и был предан Распутину,  и был убежден в его всемогуществе.
А после того, как Симанович стал его личным секретарем, в руки Распутина стали поступать бешеные деньги. Но он тут же их пропивал или раздавал своим знакомым собутыльникам, получая и тратя по десять тысяч рубликов за один день.
Но враги Григория не спали, особенно шеф жандармерии и тайной полиции Джунковский. Он постоянно подкидывал Григорию какую-нибудь свинью. Вот и опять в конце марта тысяча девятьсот пятнадцатого года, зная Гришкины слабые стороны, и чтоб как-то скомпрометировать его, он подсылает к нему корреспондента одной бульварной газеты некоего Соедова, который заинтересовал Распутина одной выгодной сделкой для поставки армии солдатского белья и они встретились и устроили обыкновенную пирушку. Как говорится, выпили за успешное  совершение этого предприятия в одном из известных в Москве ресторанов «У Яра». Как потом написали в газетах, Распутин напился, плясал, а потом стал приставать к певичкам, приглашенным в номер хора, хвастал, что  кафтан ему подарила «старуха», то есть, царица, а затем совсем обнаглев, он будто бы обнажил свои половые органы и стал ими размахивать. Около двух часов ночи компания разъехалась.
Через несколько  дней, когда Распутину рассказали, что о нем пишут московские газеты, он впал в нервное состояние.
- Ну, глянь, сволочи, что написали, - говорил он. – Как они меня любят обгаживать, а? Ну был грех: выпил, танцевал в «Яру», но чтоб так вот «махать»… такого не было. Специально эти пошлые газетчики меня обгадили, чтоб накапать на меня царице.
А Джунковский так и сделал. Добился аудиенции у царя и когда тот его принял, вручил ему доклад со всеми этими интимными подробностями в сообщениях своих агентов. Царь поблагодарил его, взял его доклад и не читая засунул в ящик своего письменного стола.
 


Сибирские встречи
 
 Минуло около года, как началась война и уже наступил май пятнадцатого года. Воздух был напоен запахом трав и первых весенних цветов.
На полях сражений в Польше, Литве и Румынии шли упорные бои с переменным успехом то русских, то немецких войск.
А Иван, тем временем, получив отпуск после ранения и выполняя поручение главного интенданта северо-западного крыла войск, полковника Казановского, ехал на восток к своим старым знакомым: Савину, Лопатину и другим промышленникам Северохатинска, чтобы привлечь их богатые ресурсы для снабжения русских войск амуницией, обувью и продуктами питания.
И это было как воздух необходимо  в то время.  Русская армия страдала от недопоставок как пушек, оружия, патронов и снарядов, так и амуниции, обмундирования и продовольствия. Умный мужик Распутин сразу заметил такое гибельное положение в войсках, да и в столичных городах Петрограде и Москве, и забил тревогу. Он понимал, что недовольство населения поражениями русских войск на войне и скудным продовольственным снабжением в городах, где цены  на хлеб, масло и сахар подскочили в сотни раз, могло кончиться общенациональным взрывом возмущения и на этой почве стихийным бунтом, стачками и революцией. Ведь  революционеры во главе с находящимся за границей Лениным только этого и ждали, чтобы на волне этих неудовольствий нехваткой продовольствия, тяжелым положением войск, большими потерями и, в связи с этим, вторым набором для пополнения действующей армии, подняли голову и начали вести агитацию для свержения царя и самодержавия.
Естественно, обо всем этом Распутин  стал говорить  и внушать царице, а через нее и царю. Он посоветовал царю, чтобы тот дал указания перестраивать некоторые заводы для изготовления снарядов и вообще всей промышленности на изготовление продукции, необходимой для фронта. Он требовал, чтобы кто-нибудь из министров собрал главных купцов и устыдил их, объяснив, что просто преступно повышать цены на мясные продукты в такое время, пока идет война.
Много еще чего дельного насоветовал Распутин императору как для тыла, так и для фронта. И царь начал осуществлять его идеи. И даже большевики потом, когда пришли к власти, воспользовались его идеями – стали принудительно забирать у крестьян-кулаков и помещиков хлеб и продукты, и таким образом обеспечивать голодающее население городов. Провели национализацию и милитаризацию промышленности, а также заставили богатых «поделиться» с бедными, то есть, попросту отобрали деньги у богатых и направили их на развитие своего  государства. Эти мысли, конечно, потом подсказал Ленину его советник и друг Распутина Бонч-Бруевич, который всегда восхищался умом и талантом сибирского мужика.
Потом, в связи с ухудшением положения на фронте и в государстве, царица напишет в письме к находящемуся в войсках государю: «Его сильно мучит и он, то есть, Распутин, в течение  двух часов почти ни о чем другом не говорил… Дело в том, что ты должен приказать, чтобы непременно  пропускали вагоны с мукой, маслом и сахаром. Ему ночью было что-то вроде видения – все города, железные дороги и т.д.  Трудно пересказать его рассказ, но он говорит, что это все очень серьезно… Он хочет, что это было все очень серьезно и строго… Он предлагает, чтобы в течение трех дней приходили исключительно вагоны с мукой, маслом и сахаром. Это в данную минуту даже более необходимо, чем снаряды или мясо… Для этого надо сократить пассажирское движение, уничтожить четвертые классы на эти дни и вместо них прицепить вагоны с мукой и маслом из Сибири… Недовольство будет расти, если положение не изменится. Люди будут кричать и говорить тебе, что это неисполнимо… Но это необходимая, важная мера…».
Но к сожалению, царь не смог полностью выполнить советы Григория – сам он постоянно находился в Ставке, а в тылу не хватало полковников и дельных помощников, чтобы организовать доставку из Сибири необходимых продуктов.
Как раз  этим и ехал  заниматься в Северохатинск Иван Жигунов – бывший служащий купца Лапатина. Он, конечно, не осознавал  всего этого в большом государственном масштабе, но мыслил правильно  и в нужном направлении на своем уровне: уровне простого толкового российского мужика, по роду своих занятий служившего  в области снабжения.
Когда Иван приехал в Северохатинск весна взяла свое. Было уже тепло, распускалась сирень, черемуха источала свои ароматы своим буйным и дивным цветением. Город был таким же, как и прежде, как два года назад. Ивана обуяла ностальгия по тем временам. Он вдохнул полной грудью этот здоровый, пахнущий хвоей, крепкий сибирский воздух, сел в коляску извозчика  и велел ему ехать прямо к Парамону Савину. Надо было начинать все дела с него, потому что именно к нему он был направлен сюда и о нем они разговаривали с армейским интендантом, полковником Казановским.
Но, к сожалению и досаде Ивана, Савина в городе не оказалось. Ивана же встретила его жена, Мария Федоровна. Увидев его, она с удивлением и радостью развела руками и воскликнула:
- Ой! Иван Яковлевич! Как же вы к нам попали? Отчего? Почему? И вообще?
- Ах, Марья Федоровна, - сказал Иван, поздоровавшись и поцеловав ее  ручку, - вы не представляете, но по велению судьбы и по поручению моего начальства я вновь приехал сюда, к вам и прямо с фронта. Я там сейчас служу в отделе снабжения Северо-Западной группы войск. Так что, не удивляйтесь тому, что я сейчас здесь с вами. Приехал, так сказать,  налаживать деловые связи с толковыми и предприимчивыми людьми вашего края. Вот хотел увидеть Парамона  Вениаминовича.  Мне нужно поговорить с ним и пригласить его поехать со мной для переговоров с моим шефом, полковником Казановским, насчет поставок амуниции, кож, сапог, а также продуктов для нашей армии.
- Ах, какая неудача, Иван Яковлевич, какая неудача! Ведь Парамон  Вениаминович только вчера уехал в Екатеринбург к нашей Лерочке.  Правда, он туда отбыл не на долго.  Но все же недельку там, наверное, погостит. Вот видите, как сложилось… А вам, конечно, все это нужно сделать быстро, и ждать его здесь нельзя?
- Естественно, Марья Федоровна! Каждый час там, на фронте, стоит жизни и не одной, а день, тем более, так что мне нужно спешить, - сказал Иван разочарованно.
- Ну что ж, тогда езжайте туда, к Валерии, в Екатеринбург. Я дам вам ее адрес, там и встретитесь с Парамоном Вениаминовичем и поговорите. И Валерию тоже увидите.  Ведь вы когда-то  с нею дружили.  А она тогда, когда уезжала, так страдала и переживала за вас. Жалела, что слишком поздно с вами встретилась. Так и сказала мне: «Мама я люблю его…но я опоздала… Иван любит другую!». Ну, да ладно. Все это в прошлом, - сказала со вздохом Мария Федоровна. Так что, записывайте адрес Лерочки и езжайте в Екатеринбург.
- Ну как, вы решились? Поедете в Екатеринбург или нет? – спросила она Ивана несколько секунд спустя.
- Да, конечно! А что мне остается делать. Сейчас пойду, закажу билет до Екатеринбурга, зайду к Лопатиным, повидаюсь с Дмитрием Силантьевичем, Ксенией Дмитриевной,  Ольгой, Землевским и поеду, - ответил Иван. – Спасибо вам за адрес Леры, там я, надеюсь, и договорюсь с Парамоном Вениаминовичем.  Так что, премного вам благодарен, Марья Федоровна. Желаю счастья… До свидания…
Иван попрощался с матерью Валерии, сел в коляску и поехал к Лопатиным. По дороге он заехал на вокзал, узнал, когда будет следующий поезд на Екатеринбург. Поезд должен был прибыть в Северохатинск на следующий день к десяти часам. Времени было достаточно – еще целые сутки. Иван решил заехать на квартиру к Землевскому. Тот оказался дома с перекошенной и опухшей щекой. Увидев Ивана, Землевский безмерно обрадовался и бросился его обнимать.
Иван тоже расчувствовался. «Давно ли все было. Вместе гуляли, работали… Расстались… Думали навсегда… И вот опять встретились» - мелькали мысли в голове Ивана.
- У-у-у! Как тебя перекосило, - сказал он вслух, улыбаясь и обнимая друга. – Что это у тебя, дружище, не корь, не сифилис?
Землевский скорчился в рыданиях, изобразив гримасу смеха на своем лице.
- Ты хто, дувак?... Суп бавит, - простонал он, улыбаясь.
- Нет, Землевский, нет, когда я уезжал год назад, то оставил тебя в нормальном состоянии – пухлого и здоровенького на обе щеки. А сейчас что? Ну-у-у, брат. Вот до чего тебя девки довели. Ловелас несчастный! – говорил Иван, смеясь и тиская друга в объятиях.
- А ты фам штал худой, как пукало, - стонал Землевский, еле владея челюстью.
- Какое там пукало. Сам ты пукало гороховое. Кому пукал так, что аж рожу всю перекосило, рассказывай? – донимал его Иван. – Может унтер Пулин тебе раз врезал сгоряча за Ольгу? Признавайся! Говори! – тряс его за руки Иван.
- Нет, нет – эфто флюкс, фуфло в супе, - наконец-то выговорил слово Землевский.
- Не везет тебе, Землевский: то зад кто-нибудь продырявит, то фуфло с флюсом лицо перекосит. Надо бы к бабкам сходить, может, какая-то стерва тебя изурочила? Ладно, дружище, хватит о тебе! Скажи мне, как там Лопатины? Как Ольга, Ксения и друг наш знатный – Пулин поживают, - спросил Иван, посерьезнев.
- Вшо хорошо! Вместе поживают, - изрек Землевский. – Олька жамуж жа Пувина вышва. Кшения шына хозяину родива…
- Что, что? Что ты тут мелешь, колода перекошенная! – вскрикнул Иван, удивляясь и переспрашивая. – Может, Ольга родила, а не Ксения? Ты не перепутал?
- Нет, нет, Кшения!!! Хошяин рад. Говоит, нафледник будет! – тарабанил непонятными словами Землевский, но Иван его уже почти не слушал.
Он заспешил к Лопатиным, а в голове все крутились слова, сказанные Землевским: «Ксения сына хозяину родила… Ксения сына хозяину родила…». И Иван вспомнил. Да, конечно, когда он уезжал, она ему этак вскользь об этом намекнула, что «беременна, мол, я…». «Не его ли этот сын?» - подумал Иван.
Посидев еще немного у Землевского, он начал поспешно прощаться:
- Ну, земеля, прощай! Будь здоров, выздоравливай и скорей женись! Чтоб лишняя сила вновь щеки не перекосила! Может больше уже не свидимся. Так что, прощай, друг-дружище!!!
У Землевского от этих слов слезы выступили на глазах. Он обнял Ивана и сказал:
- Вот жизнь! Фыл друг и уехал, - махнул рукой и стал вытирать платком мокрые веки.
Выйдя от Землевского, Иван крикнул извозчику:
- Давай, сокол, гони-ка скорее к дому Лопатиных – дам сверху!
И извозчик погнал лошадь, стараясь подзаработать.
Подъехав и расплатившись, Иван почти взбежал на крыльцо дома Лопатиных и постучал  в дверь.
- Сейчас! Одну минутку, - послышался голос Ксении. Она открыла дверь и чуть не упала в обморок. Только и вымолвила тихо, поднеся руки к губам:
- Ваня! О, Боже! Откуда!
И кинулась ему на шею, целуя и обнимая с великой радостью. А он лишь прижимал ее к груди и твердил:
- Ксения, Ксения, ну что ты… Увидят же…
Наконец, Ксения пришла в себя и сказала:
- Не бойся! Никого дома, кроме няньки нет. Дмитрий приедет к вечеру, а Ольга теперь вышла замуж и с нами не живет. Мы ей с Дмитрием купили новый дом здесь недалеко.
Потом всплеснула руками и произнесла:
- Ой, что же это мы в дверях стоим. Проходи-ка в дом, Иван, Ваня, Ванечка… Как долго я тебя не видела… Не ждала и не гадала… Иди же, иди! Садись за стол, сейчас я что-нибудь на стол приготовлю. Вот и вино есть… Правда, слишком мало… надо идти в погреб. Но ничего, на первый раз хватит.
- Подожди, Ксения, подожди, покажи мне своего сына. Ты ведь сына родила, как и хотела? От меня? – спросил он тихо, уставившись на нее.
Она засмеялась, глянула на него как-то особенно и сказала:
- Эх, Иванушка! Не знаю я, ничего не знаю. Твой он или нет, а люблю я вас обоих… А еще я знаю, что это мой сын… Пойдем, я тебе его покажу, он в детской с няней находится, - сказала она и взяла Ивана за руку. – Пойдем же… Он еще слишком маленький – девять месяцев всего.
Иван  вслед за Ксенией вошел в детскую. Там у маленькой кроватки сидела няня и что-то напевала засыпающему ребенку. Иван поздоровался с ней, подошел ближе к кроватке и, улыбаясь, наклонился над малышом.  Стал рассматривать его личико, ища в нем свои черты. Но малыш был еще слишком мал и курнос. Он лежал, мирно посасывая пустышку, а увидев незнакомого дядьку, протянул к нему ручку с погремушкой и загундосил: «Гунь-гунь-гунь». Иван взял его за ручку и довольный засмеялся:
- А-а-а! Узнал, таки, меня, носик маленький… Молодец!
Ксения стояла рядом и тихо улыбалась им обоим.
- Ну, ладно, пойдем к столу… Расскажи, как жил все это время, - попросила она.
Они сели за стол, выпили, закусили. Иван стал рассказывать о своем житье-бытье. Вспоминать прошлое… Ксения взяла Ивана за руку.
- Ну что, ты уже наверное  забыл  меня?
- Нет, - сказал Иван, - но я уже женился.
- Неважно, - улыбнулась Ксения, - я была первая и я тебя любила… Давай выпьем еще… За нашу любовь!
Они выпили еще и сидели, и говорили, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза, как влюбленная в юности пара. Они уже опьянели, но им хотелось пить еще и еще… Ксения кинулась налить еще в бокалы, но вино уже закончилось. Она засмеялась:
- О-о-о! Источник иссяк, как и наша любовь. Но ничего, мы сейчас нового принесем из подвальчика…
Она улыбнулась.
- Ты помнишь, как мы с тобой его добывали?
- Помню, помню, - ответил Иван, улыбаясь.
-  Ну вот и хорошо, пойдем тогда туда еще раз…
Иван понял, что Ксения опять зовет его туда на новую встречу, как тогда. Хочет воскресить в душе былые ощущения, зажечь в сердце былую любовь. Иван встал и пошел за ней. Он уже восемь месяцев не видел и не ощущал женского тела, живя там на передовой в окопах и лежа в лазарете, дыша гарью пушечных разрывов и запахом лазаретных палат. И ему вновь захотелось вернуться в ту молодость, которая осталась где-то там далеко, за горами и полями двух прежних, мирно прожитых лет, пусть не  таким же  юным и не с теми чувствами, а с воспоминанием о них.
Они так же, как прежде, взявшись за руки, вошли в тот же старый винный  подвал и остановились, целуясь на ступеньках. А дальше уже было все то, что они и желали получить друг от друга. Этот подвал, ступеньки и винные бочки, тусклый свет горящей свечи, воскресил их прежние жаркие чувства. Они схватились, сплелись и упали на эти старые, пыльные винные бочки и забились в каком-то сладком юном и дивном экстазе. Да, они хорошо помнили и знали, что это место было главным местом, где родилась их жаркая, светлая и быстрая любовь. Где воскрешались их прежние чувства и где можно было забыться и уснуть в своих мечтах, уйти в эти чувства от надвигающегося нового страшного и беспощадного мира хоть на пол часа, хоть на десять минут, хоть на миг…
К вечеру приехал Дмитрий Силантьевич.  Увидев Ивана, удивился:
- Иван? Откуда ты?
Иван рассмеялся.
- Из другого мира. С фронта я, Дмитрий Силантьевич. Вот, приехал к вам после ранения в отпуск сибирских мужиков поднимать, чтобы они везли из Сибири свои продукты и кормили нашу армию.
- Что ж, это похвальная миссия, - сказал деловито Лопатин. – Мы бы хотели с государством торговать, так ведь там столько препон, что  и не подступишься. Много мздоимцев разных развелось. Каждый чиновник хочет для себя побольше кусочек от готового пирога откусить, ничего не делая.
- Ну так вот я и приехал сюда, Дмитрий Силанстьевич, чтобы пригласить вас, минуя чиновников, приобщиться  к этому делу.  К снабжению армии продуктами. В первую очередь мукой, маслом, сахаром, тканью, бельем, сапогами, амуницией. А прибыл я сюда по поручению главного интенданта штаба Северо-Западной группы войск, полковника Казановского, чтобы пригласить вас и других купцов, и промышленников поехать к нам в Могилев и заключить там договор о прямых поставках, необходимых для нашей армии продуктов. Был я уже и у Парамона Вениаминовича Савина, но его дома не застал, жена говорит, что он уехал на недельку в Екатеринбург к дочери. Вот я и пришел к вам потолковать о том, как вы смотрите насчет этой организации поставок сибирских продуктов.
Лопатин задумался, потом сказал:
- Дело, конечно, стоящее, хотя и рискованное – можно в трубу вылететь. Время-то сейчас какое – то революции, то забастовки… Отдай государству, а потом и спросить не с кого будет… но кто не рискует, тот не ест печенья, - сказал он. – Вообще-то я согласен, но надо к этому подключить и таких людей, как Парамон  Вениаминович.
- За ним дело не встанет. Я как раз завтра еду в Екатеринбург с ним договариваться и уже вместе мы, если договоримся, поедем прямо в Могилев для заключения соответствующих договоров. Ведь время не  ждет. Если вы хотите, поедемте со мной в Екатеринбург, а оттуда уже все вместе и отправимся в Могилев.   Если же нет, то можете сами приехать туда через некоторое время. Мы в Могилеве вас встретим. Только дайте телеграмму.
- Нет, до завтра я не успею. Нужно подготовиться: все подсчитать и закончить некоторые дела… А вы в Екатеринбурге сколько дней пробудете?  - спросил Лопатин у Ивана.
- Думаю, суток  двое, - ответил Иван.
- Ну, тогда я через пару деньков к вам и подъеду. Ты только адресок дочери Парамона мне оставь, да и могилевский адрес тоже, - сказал Лопатин Ивану.
Иван написал на листочке бумаги оба адреса и отдал их Лопатину.
- Ну вот и договорились. Будем действовать сообща, - задумчиво проговорил Лопатин, положив бумажку с адресами в свой бумажник… А ты у нас давно сидишь? – спросил он вдруг Ивана.
- Да часа два уже вас дожидаюсь, - ответил Иван.
- Извини, все дела, дела. Один кручусь. Помощников-то   нет. Вы же все разбежались, да разъехались, - посетовал Лопатин. – Ольга, вон, вышла замуж за Степана, тоже от нас отделилась.
- А сына моего видел? - вдруг воскликнул он, радуясь. – Какой молодец. Наследником будет! Ксения постаралась, да и я тряхнул стариной. Даже не верится как это все получилось. Так долго не было и вдруг сын. Подарок судьбы, да и только, - засмеялся Лопатин.
- Да, Силантий Маркович – это подарок… - задумчиво сказал Иван, - а чей: судьбы или ваш  - это неважно – все мы создания Божьи… И родившись, принадлежим только ему…
- Это верно, - согласился с Иваном Лопатин.
В прихожей послышались шум и голоса. Там Ксения кого-то встречала и разговаривала.
- Наверно, Ольга со Степаном пришли, - сказал Лопатин. – Они недалеко отсюда живут. Домов через пять-шесть от нас. Узнала, что ты приехал и пришла. Наверно, Ксения за ними послала.
Ольга первая ворвалась в гостиную с шумом и смехом. За ней Пулин.
- Ох, Иван Яковлевич! Вы, как залетная птица, прилетели сюда. Пришла весна – и вы к нам, - крикнула она радостно, подходя к Ивану. – А мы как услышали, что вы приехали, так и поспешили со Степаном. Ведь так хочется увидеть старых знакомых, друзей юности, - щебетала она.
- И мне очень приятно видеть вас, Ольга Дмитриевна. И Степана тоже, - сказал Иван, пожимая им руки. – Поздравляю вас с законным браком.
- Спасибо, Иван, спасибо, - сказал Пулин. – Ну, а ты как? Определился, нашел свое счастье?
- Да, Степан. Только вот недолго пожил и война началась. Помешала нам жизнь наладить…
- Война, Иван, она многим наладить жизнь помешала, многих обездолила, - сказал задумчиво Пулин. – Теперь не скоро от нее очухаемся. А что там на фронте-то слышно, долго еще будут воевать?
- А-а-а, - скривился и махнул рукой Жигунов, войну легко начать, а вот закончить – трудно…. Мы уже потеряли столько людей, а не продвинулись ни на шаг вперед. Как подумаешь – жутко становится. Скорее, все время назад пятимся. И  о конце тут не может быть и речи: ведь надо отвоевывать оставленные земли.
- Эх, какая была Россия два года тому назад, - вздохнул Пулин, помнишь, когда ты сюда приехал: мы все молодые… мир, тишина… духовые оркестры в парках – золотое было времечко.
- Да уж, теперь это, как сладкий сон! – ответил Иван.
- Мальчики, о чем это вы там разговариваете? – вклинилась в их разговор Ольга.
- Да вот, ностальгия о прошлых временах, Ольга Дмитриевна, - ответил, усмехнувшись, Иван. – Вспомнили, как мы гуляли с вами в парке… Как стрелялись…
- Ну уж, так и стрелялись, - рассмеялась Ольга, - просто выпячивали грудь и стреляли глазками в мою сторону, да еще по мишеням иногда…
- Нет, нет, нет, уж позвольте тогда уточнить, Ольга Дмитриевна, - подхватил шутливый тон Ольги Иван. – И вам было весело с нами и ваши глазки блестели тогда с непередаваемым интересом…
- И вовсе нет! Я просто  болела за спортивный результат вашей стрельбы по мишеням. Вы много мазали и мне было жаль ваших денег, - болтала весело Ольга.
- А вот песни ваши, Иван Яковлевич, я с удовольствием слушала, - сказала она с  грустинкой. Спойте-ка нам еще хоть раз. Бог знает, когда еще снова с вами свидимся. Эх, какие были ночи там у вас на Вятке, какие были вечера тогда здесь у нас…
Она взяла гитару и  подала ее Ивану. Иван принял гитару из ее рук, подстроил струны и, взволнованный воспоминаниями, запел:

Очаровательные глазки!
Очаровали вы меня.
В вас столько жизни, сколько ласки,
В вас столько страсти и огня.

С каким восторгом я встречаю
Твои прелестные глаза,
Но я в них часто замечаю –
Они не смотрят на меня…

Я пережил все муки ада
И до сих пор еще терплю.
Мне ненавидеть тебя надо,
А я безумный все люблю…

- Ольга, Степан, Иван Яковлевич, прошу всех к столу, - позвала их Ксения.
- Ой, как это грустно, как это трогательно, - сказала Ольга, вытирая выступившие на глазах слезы. – Просто несчастье какое-то….
- Ну тогда, Ольга Дмитриевна, как раз по случае нашей встречи – веселая застольная, - сказал Иван, вставая, и весело тряхнув головой, продолжил:

Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры
И ты владела б мной одна…

- Хватит вам уже петь, идите, садитесь, а-то все остынет, - настойчиво стала усаживать их за стол  Ксения.
Она налила всем по чарке  и подняла свою:
- Ну, за приезд Ивана, за то, что мы снова встретились!
- За счастье! – сказал Лопатин.
- И за дружбу! – продолжила Ольга.
- За нашу победу! – с пафосом воскликнул  Пулин.
- За жизнь и любовь! – сказал Иван и крикнул: - Ура-а-а!
Все подняли рюмки и подхватили громко:
- Ура-а-а!
Потом  выпили, закусили и теперь уже вместе хором запели:

Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры
И ты владела б мной одна.

Не осуждай несправедливо,
Скажи всю правду ты отцу –
Тогда свободно и счастливо
С молитвой мы пойдем к венцу…

Песня лилась задорно и яростно, как будто в этот миг и не было этой жестокой и страшной войны, которая каждый месяц уносила  десятки и сотни тысяч человеческих жизней, и не было между поющими былых разногласий и недоразумений, разбросавших и разъединивших их когда-то.  Они встретились снова, вдруг, бывшие друзья, товарищи и их сердца бились вновь в унисон, переполненные радостью и счастьем от этого кратковременного общения, воспоминаний и присутствия в этом месте. Много ли надо человеку для счастья в жизни в данный момент… Всего лишь доброе слово, доброе дело и встреча любимых и милых друзей…
Провожая вечером Ивана, уже хорошо подвыпившая компания вышла на улицу вместе с ним. Снова все расставались, как и раньше… На долго ли? На год, на два, а может, навсегда….
- Иван, ты молодец, приехал-таки, навестил, - говорил ему Лопатин, обняв и держа его за руку. – Теперь жди – и мы к тебе приедем с обозом и товарами, - засмеялся он, - прямо на фронт… Только принимай!
- Мы все к тебе приедем – встречай, - вставил, хлопая его по плечу Пулин.
- Ну, если все, тогда уж и Землевского с собой захватите, - сказал, улыбаясь, Иван.
Все засмеялись.
- Непременно, непременно захватим, - басил Лопатин.
- Одна я только вас больше не увижу, Иван Яковлевич, - сказала грустно Ксения, глядя ему прямо в глаза, открыто и значаще. Она готова была кинуться ему на шею, прощаясь сейчас с ним, даже в присутствии мужа, при Ольге и Пулине. И чтобы спасти положение, Иван пошел ей навстречу. Он улыбнулся и, обнимая ее, сказал:
- Ничего, Ксения Кондратьевна, если вы не приедете ко мне с Дмитрием Силантьевичем, то я тогда сам к вам приеду и мы встретимся с вами снова…
Все радостно засмеялись, усаживая его на коляску извозчика.  Иван помахал им рукой и велел кучеру ехать на Столичную, где  жили его тетя Дарья Филипповна и Антон Афанасьевич. У них он намеревался провести оставшееся время перед отъездом, переночевать, а  утром уже ехать поездом до Екатеринбурга.
Для Дарьи Филипповны и Антона Афанасьевича явление Ивана к ним на квартиру было полной неожиданностью. Они обнимали его и голосили:
- Иван, Иван, откуда же ты? В такое время…
- С фронта приехал… На побывку.. Коротенький отпуск после госпиталя – всего на один день… Завтра в десять утра уезжаю… вот пришел с вами повидаться…
- До завтрашнего дня приютите? – спросил он шутливо и радостно.
- Да что ты, Иван. Разве ты не жил у нас? Мы тебе всегда рады! – причитала тетя Дарья, принимая у него пальто и вешая его на вешалку. –  Мы думали, что ты подольше у нас погостишь.
А потом, усадив Ивана на стул, она забегала, засуетилась – стала сразу же накрывать на стол.
- Тетя, не надо мне накрывать! Я уже и так изрядно поел и выпил у Лопатиных, - начал уговаривать ее Иван. – Мне ничего не надо. Я сыт!
- Ничего, посидим за столом – хоть чайку попьем!  - сказал Антон. – Не мешай Дарье готовить, расскажи лучше как там дела на фронте? Как жил все это время?
- Дядя Антон, у меня все нормально, - начал Иван. – Через три месяца, после того как я уехал от вас – я женился. Жена Александра из деревни Калиничи, семья ее среднего достатка. У них есть свое хозяйство: корова, лошади, участок земли. Правда, семья многодетная – шесть человек и все дочери… Пожили мы с Сашей недолго, вы же знаете, как с нашим папашей трудно жить. Началась война и меня забрали в армию. Ну, а поскольку я знал, что со свекром Саше не ужиться, я и отправил ее жить назад к отцу. А вернусь с войны – тогда и заберу ее к себе…
- Ну а на фронте я был не долго. Под Перемышлем меня ранило. Чуть жизни не лишился… Но, слава Богу, все обошлось. Командира спас… Австрийцев разбили… Перемышль взяли. За это и «Георгия», и унтера получил. Правда, в лазаретах долго провалялся. Но зато после с царем встретился и разговаривал. Приехал он к нам в запасной полк под Могилевом на Пасху – награды вручать и узнал меня. Говорит: «А, вятич, это ты?». Вспомнил-таки, меня, как мы в тринадцатом с ним в палатке под Нижним Новгородом разговаривали…
- Знаешь, - говорит, - ты же ведь спец по торговой части. Вот, давай, и налаживай снабжение нашей армии. Шепнул генералу – меня и перевели к интенданту.  Ну, а тот, как узнал, что я из Сибири, что работал у Савина и Лопатина, сразу же и послал меня сюда в командировку. Мол, будет тебе и отпуск с дорогой до Северохатинска, и отдых, и работа на пользу Отечества. Вот так я и попал к вам, - закончил Иван свой рассказ.
- Вот оно что? – удивился дядя. – Да у тебя жизнь, как говорится, просто как у героя. Судьба с такими большими людьми сталкивает, историческими, как будто хочет свидетелем в летопись истории записать.
- Ах, Антон Афанасьевич, какая там летопись. Завтра нужно в Екатеринбург отправляться, искать там Савина, иначе все лопнет, как мыльный пузырь, - запротестовал Иван.
- Ладно, ладно, Иван. Ты парень смекалистый, находчивый – найдешь и договоришься, я в этом уверен, – твердо сказал Антон Афанасьевич.
- Надеюсь, Антон Афанасьевич. Ну а у вас здесь как? Как ваше здоровье?- спросил Иван.
- Да, здоровье сейчас ничего, вроде поправилось. Кстати, недавно меня следователь вызывал, помнишь, тот, который делом Паршина занимался. Блудов его фамилия. На очную ставку. Он одного из этих «паршиных» поймал, - начал рассказывать Антон Ивану свои новости.
- Вот это да! И кого же? – спросил с интересом Иван.
- Его свояка – кучера Пашку. Сейчас полиция им занимается. А сам Паршин где-то в лесу блукает. Говорят, банду какую-то из мужиков сколотил. Из тех, которые не хотят на войну идти, и грабит купцов по дорогам. А Блудов за ним гоняется…
- Ты смотри, как дело-то обернулось, - удивился Иван. – Паршин – содержатель тира-сортира стал главарем банды…
- Да не сортира, а городского развлекательно-соревновательного комплекса, то есть, - поправил Ивана Антон Афанасьевич. – Это не уборная…
- Вот и я о том же говорю – городского соревновательного заведения, сокращенно – «сортира», - пошутил Иван.
- Какой хозяин – такое и заведение! – констатировал Антон Афанасьевич и стал рассказывать все, что слышал о банде Паршина и о том, что происходило здесь, в Северохатинске два года назад, после отъезда Ивана из города.
Разговор затянулся надолго. Иван, сморенный его рассказам и обилием выпитого за день спиртного, начал уже потихоньку засыпать за столом. Тетя заметила это и набросилась на Антона Афанасьевича.
- Ну что ты, Антоша, все тараторишь да тараторишь. Глянь, человека уже усыпил своими разговорами. Ваня-то, поди, устал за весь день. Вон, сидит, а глаза слипаются, - сказала она.
- Ваня, пойдем, я тебе постелю. Поспи хоть немножко перед дорогой.
- Да, я действительно немного устал за этот день, так что извините меня, Антон Афанасьевич.
- Ничего, ничего, я тебе уже все рассказал, - отпустил его Антон Афанасьевич. – Иди, отдыхай… Только, вот еще одно  хочу тебе сказать. Этот Паршин со своей бандой нам уже изрядно надоел: ни пройти, ни проехать, ни в лесу поохотиться. Вот мы и решили: все охотники вместе с Блудовым и его полицией, устроить всеобщую облогу на этих нехристей. Сколько можно такое терпеть! – возмутился дядя.
- Правильно, Антон Афанасьевич! Только вы будьте поосторожней с ним, не лезьте зря под его пулю. Этот Илларион труслив, как заяц, но и хитер, как лис. Мы уже однажды на своем горьком опыте испытали его коварство и  хитрость, - сказал Иван.
- Ну уж нет, теперь такое не повторится, - заверил его Антон Афанасьевич, - так что, будь спокоен, Иван.
Утром следующего дня Иван уже ехал в вагоне на запад в Екатеринбург. Его никто не провожал. Со всеми, кто его знал, он простился еще вчера. Но когда он стоял на перроне перед третьим звонком, готовый уже войти  вагон, к нему подбежал запыхавшийся мальчик, кучерок-посыльный, которых нанимали иногда инкогнито богатые особы для особых поручений. Спросил Ивана, является ли он тем Георгиевским кавалером, Иваном Жигуновым, который приехал с фронта, и после утвердительного кивка опешившего от неожиданности Ивана, он вручил ему алую розу без всяких записок и сопроводительных слов с одним лишь восклицанием: «От любящих вас!».
И, находясь в вагоне, в своем купе, Иван долго сидел, улыбался и думал, охваченный порывом нахлынувших на него чувств и уносимый воспоминаниями в прежние годы…
Такие розы росли только на клумбе у Ксении, в небольших кадках, которые на зиму, чтобы цветы не замерзли, вносились в отапливаемые помещения.
Под мерный стук колес, отсчитывающих пролетающие мимо версты сибирской земли, он откинулся на мягкую спинку вагона и закрыл глаза. Прошлое отошло – начиналась новая жизнь. И в ней нужно было жить и решать новые задачи. А поезд уносил его все дальше и дальше от тех мест, где ему когда-то были рады, где его встречали и провожали с весельем, любовью и грустью, и с такими вот нежными цветами…
Через двое суток он был уже в Екатеринбурге. Поскольку день клонился к вечеру, он сразу же с вокзала отправился на квартиру к брату Ванюрке. Боялся, что того не будет дома, но Ванюрка как раз находился  у себя – только что пришел с работы. Увидев брата, и зная, что он находился на фронте, Ванюрка неимоверно обрадовался приезду Ивана.
- Братуха! Вот чертушка!  Откуда ты появился? – кричал он, обнимая и хлопая его по спине. – Как же давно я тебя не видел, - восклицал он. - Ты же писал, что находишься на передовой. Какими ветрами тебя занесло к нам?
- Да не ветрами, а поездом, - улыбался Иван, целуясь с братом. - Был два дня назад в Северохатинске по поручению главного интенданта. Ездил к Савину, нашему промышленнику, а он, оказывается, уехал к дочери в Екатеринбург. Вот я сюда и примчался - к вам. Да с вокзала – прямо к тебе. Подумал,  что ты  уже здесь, как коренной житель Екатеринбурга, город хорошо знаешь – поможешь  мне отыскать по вот этому вот адресу Савина, - сказал Иван, показывая записку.
- Зачем он тебе нужен, этот Савин? – спросил Ванюрка. – Знаешь, я не очень-то люблю этих господ-промышленников…
- Да ну, брат, что это ты все «люблю, да не люблю», - сказал Иван. – Не надо его любить. Ты мне помоги найти эту улицу и дом, короче, квартиру его дочери Валерии. Кстати, я тебя с ней и познакомлю. Она дама красивая – можешь и не устоять. Вот тогда и посмотрим: полюбишь или не полюбишь, - начал подшучивать Иван над Ванюркиной неприязнью к богатым.
- А ты сам-то, братуха, случайно не  подбивал клинья к этой особе? – язвительным тоном выдал встречный вопрос Ванюрка. – Дама-то красивая!
- Нет, дорогой мой братец, как раз наоборот, - ответил Иван.
- Ничего себе! – удивился Ванюрка. – Это значит, что она сама к тебе подваливала?
- Не задавай глупых вопросов, брат. Никто ни к кому не подваливал… И вообще,  я тебя попросил помочь мне отыскать Савина, а ты меня расспрашиваешь совсем о другом. Давай поговорим серьезно. Мне нужно очень срочно увидеть Парамона Савина по важному делу, из-за которого я и прибыл сюда в командировку. Если можешь, то помоги мне, если нет,  то я сам тогда пойду в город искать Савина.
- Ладно, не горячись, брат, сейчас отправимся на поиск твоего Савина. Какой там адрес? А-а-а, Вознесенский проспект, так эту улицу мы мигом отыщем… Пошли, пока не стемнело, - начал одеваться Ванюрка.
Они вышли из дому и, разговаривая,  двинулись в город. Ванюрка быстро вывел Ивана на главную улицу и они направились по проспекту вверх, к дому купца Ипатьева, который стоял на самом возвышенном месте в центре города у водоема, на углу Вознесеновского переулка одноименного центрального проспекта.
- Ну вот, улицу мы уже нашли, теперь дом осталось разыскать, - сказал Ванюрка.
Пока шли – болтали о разном. Потом Ванюрка вдруг спросил:
- Скажи, брат, как там дела на фронте? Поговаривают, что будет второй набор в армию. Значит, скоро и меня заберут в армию. Нашему царю Николашке своих людей не жалко. А что жалеть? У нас такого «добра» много, вот он и гонит своих людей под немецкие пушки… Ну, а как в армии? Солдаты еще не ропщут?  - Ванюрка остановился и посмотрел на Ивана.
- Ну, как тебе сказать… В армии не очень-то поропщешь: чуть что -  и  к стенке! Как паникера и дезертира, - сказал Иван.
- Да, агитация в армии еще плохо ведется. Мало среди солдат рабочих-пролетариев, - кивнул Ванюрка, в основном там крестьяне. А ты еще в партию не вступил? – спросил он Ивана.
- Нет, - ответил Иван, - в какую там партию, все лето в окопах сидели… Потом в бой, а там – ранение. И в госпиталь затем, в Запасной полк… Дали крест Георгиевский и лычку… Сам царь вручал.
- Ух ты! Так ты еще и герой! А что ж ты мне награду-то не показывал… И ты довольный! – протянул насмешливым голосом Ванюрка. – За царя родного чуть голову не сложил, а получил какой-то орден и лычку. За кого  воевал, кого защищал: не страну, не отечество, а честь царя! Он ведь сам эту войну начал, влез в нее. У него этих крестиков много… Бейтесь, мальчиши-мужички, умирайте, а я вам крестик дам… Вот и все! Любуйтесь и хвалитесь потом, как малыши побрякушками. А то, что люди без ног, без рук домой с войны возвращаются – это ничего. А кому они нужны дома-то, в селе такие будут… На одной ноге, да с одной рукой поле-то не вспашешь. А если убьют – тогда и вообще семья осиротеет. Надо агитировать, брат, за прекращение войны… Надо кончать эту бессмысленную бойню. Давай, вступай в нашу партию и включайся в эту борьбу. Мы тебя снабдим литературой, - предложил Ванюрка Ивану.
- Брось, Ванюрка, я еще не созрел для такой деятельности. И потом, дома меня ждет жена молодая. А начнешь такое дело – мигом в тюрьме окажешься, - стал отнекиваться Иван.
- Ну, в общем подумай над моим предложением и определяйся. Я вот уже два года как в партии нахожусь и ничего, пока на свободе, - заметил Ивану Ванюрка. – Только думай быстрей, пока ты здесь  как раз и примем тебя в наши ряды. Такой случай  тебе вряд ли еще когда-нибудь представится… Завтра соберется ячейка – и готово!
- Ладно, посмотрим, пошли искать дом Савина, - сказал Иван.
- А что его искать, вот он дом-то, давай, стучи, - засмеялся Ванюрка, подходя к двухэтажному зданию с красивой парадной дверью.
Иван постучал в дверь дома. Послышался чей-то мужской голос:
- Сейчас иду!
И перед ними предстал лакей: видимо слуга Савиных.
- Чего изволите, господа? – спросил он вежливо и строго.
- Здравствуйте! Это дом Батмановых ? – спросил Иван у лакея.
- Да. А кто вы и к кому пожаловали? – осведомился слуга.
- Я – Иван Жигунов, бывший друг Валерии и советник ее отца – Парамона Савина, а это мой брат. Доложите, пожалуйста о нас своим хозяевам, - сказал Иван слуге.
- Хорошо, господа, я сейчас доложу, - сказал слуга. – Располагайтесь в вестибюле.
Он впустил их в дом и пошел докладывать хозяевам, но к Ивану и Ванюрке уже шла Валерия. Услыхав голос Ивана и узнав его издали, она спешила к нему ликующе и вдохновенно.
- Иван Яковлевич, Ванечка! – крикнула она еще издали, улыбаясь и подходя к ним.
На крик из своей комнаты вышел и Парамон Савин.
- Кто там, Лера? – спросил он у дочери, еще не распознав гостей.
- Иван Яковлевич приехал к нам в гости, папа! Идете скорее сюда!
- Какой Иван… кто такой, - бурчал Парамон, видно с похмелья, еще не соображая ясно.
- Ах, Иван! – воскликнул  он наконец, вспомнив сибирские вечера, прошлые приключения и пьянки с Иваном.
А Валерия, радостная и возбужденная, подбежала к Ивану и протянула ему свои руки.
- Вот и встретились мы снова, Иван Яковлевич. Здравствуйте! – сказала она, улыбаясь и глядя на него.
- Здравствуйте, Валерия Парамоновна,  - ответил он.
- И я рад нашей встрече, - продолжил он, целуя ее руки.
- А вы изменились за это время, - сказала Валерия, - огрубели, что ли? Стали мужественнее…
- Что ж поделаешь, война – дело жестокое и грубое… Каждый миг ходишь в обнимку со смертью.
- Иван, это ты? А ну-ка, расступитесь! Дайте мне на него посмотреть! – уже спешил к ним, сотрясая воздух, Парамон Вениаминович.
Он бесцеремонно  обнял-облапил Ивана, радостно похлопывая его по спине.
- Ну, друг, хорошо хоть ты приехал и не дал погибнуть от безделья и скуки. Будет теперь с кем выпить и поговорить! А то Аслана нет, а Валерия с Аркадием – сплошные трезвенники и нам спиртное запрещают, - шутливо пожаловался он Ивану на свое житье-бытье…
- А вот ты – совсем другое дело! Помнишь наши кутежи в Северохатинске? Постой, постой, а чего ты сюда-то приехал? Ты живешь ведь совсем в другом месте, - удивленно остановился Парамон, отстраняясь от Ивана.
- Приехал по делу именно к вам, Парамон Вениаминович, - ответил наконец Иван.
- Вот, знакомьтесь, Валерия Парамоновна и Парамон Вениаминович, мой младший брат,  тоже Иван – Ванюрка.
- Очень приятно познакомиться с твоим братом, - сказал Парамон.
- О-о-о! Это оригинально, - воскликнула Виктория весело, сначала – Иван один, потом Иван – второй, а следующий брат будет тогда Иван…
- Нет, не Иван, - ответил, улыбнувшись, Ванюрка, -  вы  не угадали. Следующего нашего брата зовут Вениамином. А меня можете называть Вано. Это по-грузински тоже Иван, хотя по-нашему звучит, как кличка.
- Звучит экзотически и теперь уже все понятно, - успокоилась Валерия.
- Ну что ж, господа, тогда прошу к нам в столовую, - развела руками Валерия, приглашая гостей пройти. Потом обернулась, что-то шепнула лакею. Тот мигом исчез, видно, кинулся исполнять приказание хозяйки. И через минуту-другую стол был сервирован, согласно этикету: рюмки и бокалы под коньяк и вино, и столовые принадлежности на несколько персон. Не успели они усесться за стол, как к ним опять кто-то постучал. Валерия пошла открывать и это оказались ее муж Аркадий, а  с ним еще какой-то мужчина средних лет. Аркадий, увидев столько незнакомых лиц, воскликнул:
- О, сколько у нас гостей! Да мы прямо с корабля на бал!
А потом, узнав Ивана, подошел и поздоровался  с ним за руку:
- Иван Яковлевич, вас-то я помню еще по Северохатинску… Здравствуйте!
- Здравствуйте, Аркадий Аристархович! Ну, раз вы меня признали, тогда знакомьтесь – это мой брат, тоже Иван, - сказал Жигунов.
- Интересно все-таки, как же к вам в таком случае обращаться? – спросил озабоченно Аркадий.
- Вано, Иван, Ванюрка! – весело представился, подавая руку Аркадию, Иван Жигунов-младший.
- Ах, ну это другое дело! – рассмеялся Аркадий. – Теперь понятно. А это наш друг и приятель Николай Николаевич… Прошу любить и жаловать, - закончил он весело.
- Очень приятно, - сказал Ивану мужчина, здороваясь с ним, - инженер Ипатьев. А вы, я вижу, не из нашего города?
- Совершенно верно. Мы с братом из Вятки, но он живет в Екатеринбурге, а я проездом здесь из Могилева, - сказал Иван.
- А-а-а! Так это же наши западные границы – фронт, - сказал удивленно Ипатьев.
- Вот я как раз с фронта приехал на отдых  после ранения, - пояснил Иван, - а  мой брат работает здесь на Верхнее-Исетском  заводе.
- Ах, вот оно что! – понимающе кивнул Ипатьев.
Пока пришедшие знакомились и разговаривали, к ним присоединились и родители Аркадия:  Софья Ивановна и Аристарх Матвеевич, пришедшие из другой половины двухэтажного дома.
- Господа, прошу к столу, - пригласила всех Валерия.
- Ну, брат, попали мы с тобой на вельможий бал, теперь отсюда не выберешься, - шепнул Ивану Ванюрка. – Как же ты договоришься с пьяным Савиным-то? Тащи его сейчас в кабинет хоть на минуту, хоть на две и договаривайся с ним, пока он еще трезв, а то потом поздно будет.
Иван кивнул, подошел к Савину и отозвал его на минуту в сторону.
- Парамон Вениаминович, мне нужно с вами срочно переговорить, - сказал он.
- А что такое? Давай, говори! Я тебя слушаю, - удивился Парамон.
- Как видите, я оказался именно здесь, в такое время, в таком месте и это конечно не спроста. Я приехал к вам в Сибирь с предложением от командования армией принять участие в заключении соглашения о сотрудничестве в сфере снабжения армии кожей и амуницией, обувью и продуктами питания. Как вы на это смотрите?… Если вы согласны, то тогда давайте поедем со мной в штаб нашей армии в ближайшее время и там переговорим об этом с нашим главным интендантом, полковником Казановским. О всех подробностях этого соглашения договоритесь с ним на месте.
- Ну как? – переспросил Иван Парамона выжидающе.
- Что, так прямо сразу? Да я не знаю, Иван. Это так неожиданно. Надо подумать, - замялся Парамон.
- А что тут думать, Парамон Вениаминович, ловите птичку удачи, пока она еще сидит возле вас и чирикает, а не когда улетит. Вы же говорили, червонцами всю  Европу усеете. Ну так, давайте, начинайте! Я приехал сюда на сутки, специально разыскал вас. Был в Северохатинске, договорился с Лопатиным. Узнал, что вы здесь – поэтому и завернул  сюда. Поедемте, Парамон Вениаминович, - разжигал предпринимательский интерес у Парамона Иван.
- Ладно! Завтра я тебе дам ответ.
- Нет, Парамон Вениаминович, сегодня! Завтра сюда, в Екатеринбург приедет Лопатин и мы с ним поедем в Могилев на переговоры с Казановским, - сказал Иван.
- Дмитрий Силантьевич? – обрадовался Савин.
- Да!
- Так что ж ты мне сразу-то об этом не сказал, воспрянул Савин. - Ну, раз так… Если и Дмитрий Силантьевич с нами едет, тогда я согласен, - сказал Савин.
- Постой! Давай-ка мы за это и выпьем, - изрек он вдохновенно.
- Правильно! – обрадовался и Иван. – Вот теперь, действительно, пора и выпить, чтоб все это у нас прекрасно получилось.
Они выпили, крякнули, ударили по рукам и еще раз налили…
- Эх, Иван, нравишься ты мне, подлец. Без тебя скучно в Северохатинске, - засмеялся, хлопая Ивана по плечу, Савин.
- Давай, закусывай, - пододвинул он ему соленые огурцы с грибами, а то опьянеешь.
- Не опьянею, Парамон Вениаминович, - сказал Иван. – Школа-то какая – ваша! А потом, мы  вятские -  люди  хватские!
- Ну уж!  Мы ведь сибиряки тоже не лыком шиты, - воскликнул Савин.
- Знаю, - сказал Иван. – А вот эти самые сибиряки как раз и произошли от вятских. Ведь Сибирь-то казаками завоевывалась… с Дона… с Волги…
Вся компания, которая сидела за столом стала прислушиваться с интересом к их разговору.
- Я как-то читал книгу одного историка и нашел там интересную вещь… Оказывается, в тринадцатом веке не только татары грабили наши города, а и наши люди их тоже грабили. Новгород ведь был вольным городом. Там собирались молодцы-удальцы, строили себе струги – челны, волоком перетаскивали по мелководью в верхний приток Волги и плыли аж до низовья Волги, грабя татарские города. Но было еще одно место в те года, где собиралась вся беглая вольница –  это город Хлынов, который стоял на Вятке-реке. Вот этот Хлынов и является теперешней Вяткой.  Все эти разбойники, пока они грабили татар, назывались ушкуйниками. А когда однажды татары их разбили, они стали грабить уже своих русских. Боязно ведь ходить в далекие неизвестные места. Вот тогда на этих разбойников народ русский и  обозлился. Царь московский  Иван Третий собрал целое войско и послал его войной на этот Хлынов – гнездо вольности и демократии. Осадил его и долго морил голодом. И вот эти вольные мужи-разбойники, не выдержав такой осады, разбежались все кто куда. Одни подались на север, к Архангельску – стали поморами. А другие двинулись на стругах вниз по Волге, а потом перебрались на Дон, и образовали там  донское казачество. А что на Дону-то делать. Некоторые казаки занялись земледелием, а те, кто погорячее и которым на месте не сиделось – подались на Каспий, в Сибирь… А такие, например, как Ермак – смышленые и деловитые, стали сибирские земли завоевывать и царям в дар преподносить. Вот так и образовалась наша Сибирь и наши сибиряки – могучий народ казаков-разбойников, - закончил Иван.
- Браво, Иван Яковлевич, - воскликнула Валерия. – Я в восторге от ваших разъяснений. Выходит, все мы, родившиеся здесь – казацкие дети, а корни наши – это Новгород и Вятка… А я-то думаю, что это во мне кровь так неистово бурлит и рвется. Так и тянет меня куда-то вдаль, да в путешествия… А это ведь от Стеньки Разина и Ермака передалось... в поход идти!
- Выходит так! – улыбнулся  Иван, поднял рюмку и чокнулся с ней. – За ваше здоровье, за нашу Родину и за наших  славных предков, - сказал он провозглашая свой тост.
- Вано, поддержи меня, - сказал он, обращаясь к своему брату.
- О-о-о! Какой  хороший русский тост, генацвале! – сказал Ванюрка, подражая грузинам. – Слушай, и какой вкусный русский водка! И какой красивый русский барышень! Слушай, и какой приятный мужской обществ! Так и хочется с ним пить и пить. За ваше здоровье, гамарджоба генацвале!
Все засмеялись и закричали:
- За здоровье, генацвале! За здоровье!
Когда выпили и закусили, Валерия, сидящая радом  с Иваном, наклонилась к нему и спросила:
- А что это вы, Иван Яковлевич, никогда не говорили о вашем братике. А он, оказывается, у вас такой забавный…
Ванюрка, услышав их разговор о себе тоже наклонился к ним и сказал заговорщицки:
- А-а-а! Я, знаете, такой забавный и одинокий артист-юморист без театра и без кулис…
Валерия, довольная словесной стрекотней Ванюрки беззвучно смеялась и Иван, поддерживая их шутливый тон, отвечал ей:
- А не рассказывал я вам о нем, Валерия, знаете почему? Потому что он тогда еще был слишком мал и неразборчив: много пил, ел и ка…, как бык ревел, в общем…
- Да, поди ты, братик, со своей жалкой характеристикой, - засмеялся Ванюрка и, обращаясь к Валерии, сказал:
- Не верьте ему, мадам.
- А теперь он видите, каким молодцом-то стал – не грех и людям показать! – засмеялся и Иван, кивая на Ванюрку головой.
- Ой, какие вы оба смешные, братья Жигуновы, - вытирая слезы на глазах от смеха, сказал Валерия.
-  Да уж, мы такие!- сказал Ванюрка. – Как два Ваньки из ларца – одинаковых с лица.
- Вот, вот, - согласился с ним и Иван, - почти как в той сказке.
- С одной только разницей, - сказал Ванюрка. – Ты уже побывал на войне и получил орден «Георгия», а я еще нет.
- О-о-о! Так вы с фронта и награждены Георгиевским крестом? – спросил Ивана Ипатьев.
- Да, - ответил Иван, - приехал на пару дней. А потом опять туда же…
- И как там?
- Да, совсем не так как хотелось бы. Большие потери, не хватает снарядов, оружия, еды… Короче говоря, все плохо! Вот и приехал сюда в Сибирь за помощью, - сказал Иван.
- Ты нам своего «Георгия» покажи. Ни разу еще в нашем роду Георгиевских кавалеров не было, - сказал Ванюрка.
- А что его показывать – вот он, - распахнул полы пиджака Иван. И на груди его заблестела полосатой белизною высшая солдатская награда – Георгиевский крест.
Все встали и зааплодировали… и кто-то даже крикнул:
- Виват героям войны!
- Не надо, други, аплодировать, - сказал серьезно Иван. – Там такими героями все поля усыпаны…
- Эх, мать честная, а мы-то здесь сидим и веселимся, - погрустнел Аристарх Матвеевич. – Что же это творится на белом свете.
- А творится то, - как бы отвечая на всеобщий вопрос, сказал Иван, - что идет война! А к этой войне мы были совсем не готовы… Поэтому и жертвы такие несем…
- А пока мы живы, давайте выпьем за упокой души наших солдат убиенных! – произнес он и сам первый выпил.
Все как-то сразу протрезвели. Водка уже совсем не действовала на их мозги: они сидели и слушали, уставясь на Ивана.
- Знаете, создалось такое положение. Поставок из-за рубежа нет и армия брошена на произвол судьбы, нужна помощь.  Посмотрите, что творится в наших западных городах. Там уже скоро голод начнется. Надо, чтоб Сибирь помогла армии и России. Вся надежда на вас. Будет стоять армия – будет и Россия. Если армия развалится – немцы нас завоюют и Россия погибнет.
И тут вскочил Парамон и громко крикнул:
- Так, Иван, давай, завтра же едем в штаб, в Могилев!
Когда Иван с братом вышли от Батмановых, Ванюрка сказал Ивану.
- А ты такую  пламенную речь произнес, всех убедил своим  ярким примером. Вот так и рождаются у нас народные вожди…
- А что ты думаешь, это все неправда? – спросил Иван. – Я перед ними не позерничал. Еще Ломоносов  сказал, что «могущество России будет прирастать с Сибирью». А армии и России сейчас действительно тяжело… Так пусть же сибиряки помогут России.
- Россия сегодня – это царское самодержавие. А царскому самодержавию уже ничем не  поможешь – оно уже еле держится и скоро рухнет. Так что, это напрасный труд с твоей стороны. И свергнем это самодержавие мы – рабочие и крестьяне, простой русский народ. Вот увидишь! И  тебе еще раз предлагаю – давай, пиши заявление, вступай в нашу партию. Нам такие люди - боевые и закаленные нужны.
- А какой устав, условия в вашей партии. Я хочу посмотреть и спросить себя, смогу ли я быть таким же стойким революционером, как вы. И если мне понравится, вернее, если мне будет комфортно в вашей партии, вот тогда я стану ее членом, - сказал Иван.
- Так в чем же дело, брат – пиши заявление, а мы рассмотрим его завтра. Я за тебя поручусь и мы примем тебя… Но пока только в кандидаты, – подчеркнул Ванюрка, - то есть, дадим тебе некоторый испытательный срок. Будем снабжать литературой, давать некоторые поручения. И если ты справишься, вот тогда и примем. Ну как, идет?
- Идет! – сказал Иван. – Раз уж ты так хочешь, я напишу заявление.
- Хорошо, пиши! Вот теперь я вижу, что ты настоящий мужик и бесстрашный воин.  Напрямую высказал свое мнение по этому вопросу, - сказал Ванюрка.
- А что мне от тебя скрывать, ведь ты мой брат и я тебе доверяю, - ответил Иван.
- Ну, а как тебе Валерия? – спросил Иван, улыбнувшись.
- О-о-о! Валерия – это экспрессия и любовь. Если бы я не был занят революционными делами, то все бы вечера посвятил этой женщине, - воскликнул с пафосом Ванюрка, приложив руки к сердцу. Но, увы! Она другому отдана. И будет век ему верна, как и я тоже, - закончил он со смехом.
На следующий день утром Иван вместе с Ванюркой пошли на завод. Подождали возле проходной одного человека, с которым Ванюрка познакомил Ивана. Они отошли в сторонку и Ванюрка сказал:
- Товарищ Сомов, вот, познакомься – мой брат Иван, он котором я тебе говорил. Он принес заявление о вступлении в нашу партию. Он фронтовик, кавалер ордена. Только что с фронта. Прошу принять его заявление. Я за него поручусь, - сказал он отрывисто и четко.
- Надо бы собраться, да поговорить, - сказал Сомов.
- Так некогда. Он сегодня уезжает, - ответил Ванюрка.
 Сомов посмотрел на Ивана и спросил:
- А чего на Урал-то приехал?
- После ранения дали краткосрочный отпуск для восстановления здоровья, - сказал Иван, - да вот, отпуск уже кончился…
- Ладно, товарищ Жигунов, долго нам разговаривать некогда, давай заявление и будем считать, что ты у нас на учете. А остальное узнаешь от своего брата.
Иван отдал заявление Сомову и тот пожал ему руку и сказал:
- Ну что, солдат! Желаю тебе скорейшего возвращения.
Иван поблагодарил его. Иван с Ванюркой обнялись и попрощались. Никто не знал на сколько они расстаются, может быть, навсегда.
Перед тем, как покинуть Екатеринбург и уехать на фронт, Иван должен был еще зайти к Валерии  и уже от нее вместе с Савиным отправиться на вокзал. Иван спешил, он  ждал телеграмму от Дмитрия Лопатина, о которой они договорились с Лопатиным еще в Северохатинске. Чтобы не терять времени, они решили, что перед  тем как приехать в Екатеринбург, Лопатин должен был дать на адрес Валерии телеграмму: когда и на каком поезде он приедет в Екатеринбург.  Савин же с Иваном должны были взять билеты до Москвы на этот же поезд и желательно в этот же вагон. Таким образом, они бы без задержки отправились в Могилев этим же поездом, которым ехал и Дмитрий.
Все шло по намеченному плану и, придя к Валерии, Иван узнал, что телеграмму они получили еще вчера вечером и Дмитрий во втором часу дня будет уже в Екатеринбурге. Савин собирал вещи и готовился к отъезду. Ивану же готовить было нечего, потому что все его вещи были при нем. Он и отправился на вокзал покупать билеты на прибывающий поезд для себя и для Савина.
В два часа дня они с Савиным уже стояли с чемоданами на перроне екатеринбургского вокзала и всматривались в окна прибывающего поезда, стараясь увидеть лицо Дмитрия Силантьевича. Наконец, они увидели его и возбужденно стали кричать и махать ему руками. Он их тоже заметил и обрадовался. Когда вагон остановился и двери его открылись, они с чемоданами поспешили встретиться с Дмитрием. Несмотря на многолюдность в вагонах, все складывалось для них хорошо и это сулило им удачу  в начатом деле.


А на фронте опять перемены...

 После взятия русскими Перемышля и Львова, и освобождения Галиции, немцы поняли, что воюя на два фронта с Россией и Францией, они никогда не победят русских таким же количеством войск и вооружения, которые находились у них на Восточном фронте. Сняв в начале апреля тридцать дивизий с Западного фронта, и незаметно перебросив их на Восток, они в начале мая начали активные боевые действия против русских. Готовилось это наступление со всей немецкой педантичностью и расчетливостью. Сосредоточив большое количество войск, артиллерии, боеприпасов, пулеметов и даже аэропланов, которые летали и бросали на колонны, идущих по дорогам русских солдат, бомбы, они начали яростно наносить удар за ударом по русским армиям на Юге и Севере, дезорганизуя таким образом связь, снабжение с тыла и управление русскими войсками.
Усыпленная своими первыми победами в Галиции и расслабившаяся русская армия, не ожидавшая такого натиска, несла большие потери. Кого тут нужно было винить в создавшемся положении? Конечно же, простых русских солдат, которые почти голыми руками с одним штыком и винтовкой добывали  прошлые победы свих войск.  А винить нужно было руководство, штаб командования армиями и Николая Николаевича – дядю царя, который ни разу за все время боевых действий, боясь шальной пули, не съездил на передовую, а сидел в штабе, в своем бронированном вагоне и, таким образом,  руководил своими войсками. Они-то и проспали переброску и сосредоточение немецких  войск на южном и северном крыльях  обоих фронтов. Плохо организовав разведку, и не подготовленные  к такому штурму,  русские армии попятились назад. Вскоре были оставлены: Галиция, Польша, Литва и лишь большими усилиями и жертвами русских солдат было остановлено это наступление, и фронт стабилизировался по линии: Рига, Двинск, Пинск и Тернополь.
Чтобы хоть как-то оправдать свое поражение и отступление войск, Николай Николаевич создал следственную комиссию и начал искать шпионов, которые, якобы, передавали все секретные сведения и планы Ставки и Верховного главнокомандования немцам. Сначала военно-полевой суд в Двинске осудил за шпионаж несколько евреев, которых тут же повесили (в последствии оказалось, что они были невиновны). Затем, по указке «Николаши» начали искать шпионов повыше и арестовали полковника Мясоедова, который сначала был задержан по факту мародерства – присваивал и вывозил себе какие-то предметы антиквариата и мебели в одной из усадеб под Ригой. Брали его  те же ребята-вятичи, которые вместе с Иваном Жигуновым воевали под Перемышлем…
В то время, как Жигунов после ранения лежал  в госпитале, их часть довольно поредевшую в боях за Перемышль, после его взятия отвели на отдых и пополнение. Капитана Жердяева и его особо отличившихся вятских «витязей» наградили: вятичам вручили медали и лычки, Жердяеву присвоили звание майора и назначили командовать особым отрядом для охраны Ставки Верховного Главнокомандующего. С собой в штаб ему разрешили взять из его отведенной на отдых четвертой роты десятка два закаленных, смекалистых и отличившихся в боях солдат. Он их и выбрал, именно тех, которые тогда в последнем бою  под Перемышлем поддержали его и кинулись за ним в австрийские траншеи: Зарубина, Первухина, Боровского, Гусева и Мишина – земляков Ивана Жигунова. Жердяев только жалел и сокрушался, что не было среди них Ивана. Ну, а потом, когда они прибыли в Могилев их по приказу Николая Николаевича, чтобы проверить, перепрофилировали и направили в «летучий отряд» по борьбе со шпионажем и мародерством, подчиненный особому отделу фронта.
Их новый начальник, полковник Рязанов-Вятчинский, потому и взял их к себе, узнав, что добрая половина из них – это его «ушкуйники», как он выражался – земляки с Вятки.  Его заместителем и начальником контрразведки там был подполковник Рогов Георгий Степанович.  В его распоряжении находилось несколько  повозок с лошадьми и два авто с пулеметами. Они ездили по заданию оперативного отдела по всему Северо-Западному фронту, вылавливая лазутчиков и «германских шпионов». Полковник Мясоедов попал в их поле зрения после того, как он стал подозрительно часто отлучаться из штаба и наездом посещать только что отвоеванные у немцев места в Восточной Пруссии, самого экзотического участка Западного фронта в низовьях Немана. Раньше за ним охотились, но он как-то быстро успевал улизнуть от контрразведчиков. И особисты никак не могли понять, кто он и откуда? Было мало данных. Поступали  какие-то сведения от случайных лиц, видевших военного на авто, разъезжающего в укромных местах по усадьбам.
Сейчас же они успели вовремя. Пришло сообщение от наблюдателей, что в усадьбах под Клайпедой появляется какой-то полковник на легковушке и он что-то подозрительно долго там шляется и что-то вынюхивает.
Рогов с Жердяевым, взяв шестерых бойцов, на авто выехали ему навстречу в предместье города Ковно, в который они прибыли недавно из Могилева. Когда догнали его на хуторе, полковник готов был уже в очередной раз улизнуть. Рогов с Жердяевым и шестью солдатами, в числе которых находился и Зарубин, соскочили с машины и окружили военного с шофером.
- Вовремя мы подоспели, а то бы удрал, гад, к немцам, - сказал Зарубин Первухину. – Теперь нам всем – по ордену, брат.
- Да, Ваня, готовь рубашку - шиш тебе будет, а не орден, - усмехнулся Первухин. – Их, вон, этих шпионов по сто штук на каждый километр.
В это время Рогов в сопровождении Жердяева решительно подошел к полковнику и властным голосом сказал:
- Ваши документы, господин полковник! Прошу предъявить для освидетельствования.
- В чем дело, господа офицеры? Я доверенное лицо военного министра, полковник Мясоедов, и старше вас по званию. Как вы смеете так со мной разговаривать? – возмутился полковник. – Я буду жаловаться!
- А это не имеет никакого значения. Все ваши заслуги, награды и звания, - сказал сурово Рогов. – Вы задержаны на месте преступления по факту мародерства. И я офицер особого отдела по борьбе со шпионажем и мародерством, подполковник Рогов, приказываю вам сдать оружие!
- Господа, но я не шпион и не грабитель! Уверяю  вас! – начал пятиться Мясоедов. – Вот мое оружие. Давайте уладим все по-хорошему. Я подыскиваю антикварную  мебель для господина министра – он любитель такого стиля, поэтому я езжу и собираю для него все по крупицам.
- Хорошо, господин полковник, - смягчился Рогов, - но, тем не менее, вам все равно придется поехать с нами в штаб для выяснения более глубоких обстоятельств. Вы же знаете, что «особый отдел» не верит просто словам. «Особый отдел» верит только фактам. Прошу в нашу машину! – показал он рукой.
Мясоедов нехотя сел в машину Рогова, а Жердяев занял его место рядом с шофером.
- Напрасно вы так, - с укором начал полковник, - министр не любит широкой огласки… Будут сделаны глубокие выводы и кто-то может очень сильно пострадать, - намекнул со значением Мясоедов.
- А мы здесь не в подчинении Военного министра, наш начальник – Верховный  Главнокомандующий, - парировал с иронией Рогов. – А на войне, как на войне – знакомства и связи роли не играют. И здесь действуют другие законы – законы военного времени. Присяжных заседателей здесь нет. И все свершается быстро.
- Да уж! – остыл Мясоедов и как-то сразу съежился, утих и всю дорогу до штаба сидел, молчал и хмуро смотрел в окно.
Тем временем, Зарубин с Первухиным и Боровским, находясь в кузове грузового автомобиля, разговаривали.
- Однако, братцы,  большую птицу мы сегодня поймали, - сказал Зарубин. – Полковник, да еще связан с министром. Это тебе не шпик какой-то, а целая армия шпионов. Вот увидите, магарыч мы пить скоро с вами  будем, готовьтесь!
- Да ну! Нам-то за что? За то, что штыками в пузо ему немного  потыкали? - съязвил Боровский. – Нет, нам наград не видать. Вот Жердяев с Роговым получат!
- А зачем нам награды? От них сыт не будешь. По рублю хоть дали бы. За рубль можно и наесться и напиться, - рассмеялся Гусев.
-  А что, мы хуже Ивана? – спросил Зарубин. – Не заслуживаем на медаль?
- Брось, Иван, полковник даже рубля не стоит, - усмехнулся Мишин.
А в штабе  обрадовались, что наконец-то удалось задержать хоть какого-то агента, над которым можно было работать, раскручивать, допрашивать и тем самым оправдывать доверие Николая Николаевича, который жаждал добраться до людей Распутина и тем самым обвинить его в разглашении секретных сведений, поступающих к нему от царицы из апартаментов самого царя.
Никто не знает истины, а фактами можно манипулировать! Нужно только поверить, что пойманный вами человек является врагом. И тогда все пойдет, как вам надо. И там, где что-то и как-то натянуто или, вернее, притянуто за уши, исправляется при помощи силы, настойчивости и психологического истязания подследственного следователем.
Так и случилось с Мясоедовым. Под действием силовых методов он быстро начал давать показания. И оказалось, что полковник вхож в салоны Военного министра Сухомлинова  и находится в хороших отношениях с его женой. Бывает часто в ее обществе, а она является ярой почитательницей Григория Распутина. Круг, как говорится, замкнулся!
А вообще-то все это началось еще намного раньше. Все наверно знают, что среди людей высшего общества различных стран с давних времен существовала тайная организация под названием «Свободные каменщики» или масоны. Эта организация состояла из сети, которая к тринадцатому году опутывала, как паутиной, все высшие слои населения различных стран, в том числе и России.  Целью ее было  - влиять на политические события во всем мире, возвышать и внедрять в управление страной своих людей, свергать у себя  и других странах неугодных ей министров и так далее.
Масонство началось еще во времена  Людовика ХІV во Франции, было главным виновником его свержения и гибели, а затем распространилось и по другим странам, в том числе и России. Еще в тысяча девятьсот девятом году в Петербурге были организованы три масонские ложи: «Полярная звезда», «Феникс» и «Военная Ложа». Председатель военно-промышленного комитета Думы Гучков встречался, будучи в Константинополе,  с русскими делегатами масонства, ездившими туда, чтобы познакомиться с техникой младотурецкого переворота.
После утверждения в России Высшего Совета была организована миссия, которая посетила Цюрих, Берлин,  Будапешт, Рим, Венецию и Константинополь. Эта миссия как раз и «побраталась» с младотурками. Вернувшись в Россию, участники этой миссии организовали затем еще две новые ложи: в Одессе и в Киеве. Эта же  поездка и привела к организации в Петербурге чисто военной ложи, учредителями которой стали Гучков и генерал Ромейко-Гурко.  Члены ее были в основном генералы-генштабисты. На квартире у генерала Гурко собирались представители различных партий Госдумы с различными вопросами. И приглашались они в этот кружок именно председателем комиссии  обороны Госдумы Гучковым. На этих собеседованиях сообщались такие секретные данные, которые считалось невозможным оглашать не только в общем собрании Госдумы, но и даже на заседаниях комиссии обороны. В этот кружок Гучкова входили члены Госдумы: Савич, Крупенский, граф Бобринский и генералы из генштаба: Янушкевич, Лукомский, Филатьев, кроме Гурко еще и генерал  Полванов, ставший после Сухомлинова военным министром и Мышлаевский.
По сути дела в тысяча девятьсот девятом  году Гучковым был создан  независимый штаб, собиравшийся на квартире у генерала Гурко на Сергиевской улице. В его состав в основном входили молодые карьеристы, военные Генерального штаба, располагавшие  всеми секретными сведениями Главного Управления Генерального Штаба Императорской Русской Армии.  Штаб этот установил живую непосредственную связь с оппозиционной Государственной Думой и корпусом офицеров Императорской Армии. Хорошо осведомленные о всех недочетах и промахах военного и морского ведомств, заговорщики искусно и широко в войсках сеяли семена недовольства, подрывая авторитет не только начальства, членов Императорского Дома, но и самого Государя Императора.
Кто такой был Гучков? Неудавшийся купец, бунтарь, мнивший себя вершителем судеб великих мира сего, избранный когда-то в Государственную Думу от партии октябристов. На выборах в ІV Думу Гучков провалился и уехал за границу в тринадцатом году, но затем перед войной вернулся и снова взялся за свою разрушительную работу по свержению монархии. Он говорил: «Знаете, почему в тысяча девятьсот пятом году революция не увенчалась успехом? Потому что мы мало уделяли внимания агитации среди военных. Сейчас мы должны заняться именно делами в нашей армии».
Вот он и занимался именно этими делами.
А теперь коснемся личности того, о ком идет повествование, то есть о полковнике Мясоедове, и того, что связывало его в прошлом с задиристым купцом Гучковым.
До войны полковник Мясоедов был старшим жандармским офицером на пограничной станции Вержбилово. Его лично знал император Николай Второй, а император Германии Вильгельм Второй приглашал в свое охотничье имение, находившееся поблизости от русской границы, и даже подарил своей портрет с автографом. Все это было вызвано тем, что однажды Мясоедов разоблачил политическую провокацию, связанную с контрабандой, из-за чего тень пала на охранное отделение. Был суд, Мясоедов выступал там в качестве свидетеля. И, видно, у виновных были большие связи, и Мясоедова вскоре отправили в отставку. Жена Мясоедова была знакома с супругой военного министра Сухомлинова, и осенью одиннадцатого года военный министр добился у Государя разрешения взять Мясоедова к себе на службу. Его восстановили в корпусе жандармов и министр поручил ему создать нечто вроде личной контрразведки в армии. А через полгода в военное министерство пришло письмо  от министра внутренних дел о Мясоедове, который, якобы через цепочку фирм будто бы связан с кем-то, замеченным в шпионаже. Письмо попало в руки помощника Военного министра, масона генерала Поливанова из той самой Военной ложи, которой руководил в Петербурге Гучков. А Поливанов как раз хотел свалить Сухомлинова и занять его место. Он и поделился с Гучковым этим материалом против военного министра. Гучков, естественно, с великой радостью пустил в печать две разоблачительные статьи в двенадцатом году в «Вечернем времени» у Суворина, с такими словами: «Русский  военный министр – в руках  банды проходимцев и шпионов…». Мясоедов вызвал Суворина на дуэль, но редактор отказался.
Полковник набил ему морду и с тем же предложением нагрянул к Гучкову… Они встретились и стрелялись, но все закончилось для обоих благополучно: Гучков получил царапину и  прославился в Думе. А Мясоедову  пришлось уйти в отставку. Дело тогда замяли и напечатали опровержение, а расследование военного управления и Министерства внутренних дел доказало, что на Мясоедова возведен поклеп. С началом войны в четырнадцатом году, Мясоедов, как и все боеспособные офицеры запаса, был призван в армию и оказался в тех же самых местах и в той же должности, то есть начал заниматься военной разведкой в Восточной Пруссии. Приятель Гучкова Ренненкампф подозревал в чем-то полковника, и поэтому приставил к нему агентов.
А на фронте  происходили вот какие  события. В феврале пятнадцатого года случилось несчастье – был окружен и разбит двадцатый корпус русской армии в Августовских лесах, затем, чтобы не попасть в окружение отошла десятая армия.  И с тех пор это отступление вошло в привычку.  Командующий Северо-Западным фронтом Алексеев, боясь  грядущих окружений, нервничал и беспрерывно отводил свои войска назад. И фронт между Карпатами и Варшавой безостановочно катился вглубь России. В русской Ставке был паника. Дошло до того, что все были уверены и шли разговоры, что они никогда не остановят немцев. И Великий князь Николай Николаевич, считавшийся всегда таким смелым и решительным, вовсе таким не выглядел в то время. Он не был стратегом и боевым генералом. Вот что касается учений, парадов и строевой подготовки, вот тут он был горазд. А когда армия отступала и командиры были в замешательстве, он тоже впал в панику.
Как раз в это время у него  в Ставке находился священник                О.Г. Щавельский. Он сидел и отдыхал в купе. Вдруг к нему быстро вошел Великий князь Петр Николаевич, брат Главнокомандующего, и встревожено сказал:
- Батюшка, пойдемте, брат вас хочет видеть.
Они зашли в спальню Великого князя Николая Николаевича и увидели такую картину. Великий князь полулежал на кровати, спустивши ноги на пол, а голову уткнув в подушку, и весь вздрагивал.
- Ваше высочество, что с вами? - кинулся к нему священник.
Князь поднял голову и по его лицу текли слезы.
- Батюшка, ужас! – заголосил он. – Ковно отдано без боя…  Комендант бросил крепость и куда-то уехал… Крепостные войска бежали… армия отступает… При таком положении, что можно дальше сделать?! Ужас, ужас!
И он зарыдал еще сильнее. У священника от этих слов и вида генерала у самого закружилась голова и задрожали ноги, но, собрав все свои силы и стараясь казаться спокойным, он почти закричал на Великого князя.
- Ваше высочество, вы не смеете так держать себя! Если вы, Верховный Главнокомандующий, упадете духом, что же будет с прочими? Потеря Ковно еще не проигрыш всего. Надо крепиться, мужаться и верить… В Бога верить, не падать духом.
Видно эти слова священника подействовали на Николая Николаевича и поняв, до какого положения он может упасть в глазах окружающих, князь вскочил с кровати и быстро взял себя в руки.               
- Извините, господа! – сказал он, вытирая слезы. – Везде только предательство и неисполнение… Везде шпионы… Войска бегут. А мне каково, если я только подумаю, а завтра все мои секреты становятся известны противнику… Все! Баста! Надо с этим кончать! Ничего, вот приедет государь, я ему об этом все и скажу.
На самом же деле было все не так, как думал Николай Николаевич. Не Мясоедов и не Распутин, а тем более, не царица были виноваты в разглашении военных секретов армии, а слишком большая болтовня русских генералов в своих докладах и распоряжениях, которые отправляли в ставку  с особым шифром. Этот шифр и был разгадан немецкой разведкой (об этом потом писали сами же немецкие офицеры из центра разведывательной службы). И вся деятельность русской армии была у них как на ладони. 
А в  это время из немецкого плена сбежал подпоручик Колаковский. Под давлением следователей - приспешников Николая Николаевича он согласился  признаться, что он является немецким шпионом, надеясь добиться для себя освобождения, и упомянул Мясоедова. За Мясоедовым арестовали  еще девятнадцать человек, а также и его жену. В Варшавской крепости собрался военно-полевой суд, но исход его был предрешен. Верховный распорядился повесить Мясоедова. Подсудимый, конечно, не признавал себя виновным в шпионаже, он соглашался только с одним пунктом обвинительного акта – мародерствам, объясняя, что брал с ведома начальства. Но приговор был суров – через два часа привести в исполнение! В  туалете полковник разбил стекло своего  пенсне и порезал кожу на шее. Он надеялся отсрочить исполнение и тем самым добиться  у государя помилование. Но палачи, нарушив все законы, схватили раненого, истекающего кровью полковника, кое как перевязали, поставили к виселице, и исполнили приговор и приказ Николая Николаевича. Таким образом, дядя царя взял на свою душу грех о невинно осужденном и убиенном человеке.
И Николай Николаевич пошел в наступление. По своей натуре дядя царя  был недержаным человеком и при возбуждении впадал в ярость. К тому же, он ненавидел Распутина. Как-то раз, когда Распутин хотел  приехать в Ставку, он сказал:
- Пусть только приедет. Я его тут же повешу!
Николай Николаевич считал, что  русская армия терпит поражения из-за того, что все секреты Генерального штаба о наступлении русских войск становятся известны германскому командованию, и эта утечка идет из окружения Распутина. Допросы Мясоедова подходили к концу и Николай Николаевич вплотную подобрался к Распутину. В ярости он кипел и ругался:
- Эта немка – вражеская шпионка, а Гришка Распутин – ее агент… Их нужно арестовать!
И когда в конце июня царь в очередной раз приехал в Ставку, Николай Николаевич в своем раскаленном от жары вагоне  встретил его  с докладом о Распутине. Сначала он ему читал донесения о распутстве старца и его кутежах. И этому Николай уже привык, но потом Верховный в ярости перешел всякие границы и начал кричать царю, что в кругу Распутина кружатся немецкие шпионы и все, что задумывается в Ставке, через людей Распутина становится известно немцам.
Николай стоял перед ним, как провинившийся мальчишка и, краснея, лепетал:
- Я ничего подобного не предполагал… Никогда не думал…
- Ваше Величество, а вы привезите сюда вашу уважаемую супругу и пусть она прочтет все эти донесения и тогда поступайте, как вам подскажет ваша совесть, но лучше давайте мы этот вопрос решим по-нашему, по-семейному. А с Гришкой Распутиным надо кончать! Иначе он погубит всю Россию, а вместе с нею и всех нас.
Разговор был неприятный. И царь испугался и решил соглашаться со всем, о чем говорит Главнокомандующий, лишь бы вырваться из этого раскаленного июльской жарой вагона и убежать к своей Александре. Имелись сведения, и Александра ему об этом говорила, что Николаша хочет сам занять место царя. По крайней мере, об этом подумывала уже вся его «романовская камарилья». Они чувствовали, что в России наступают новые суровые  и жестокие времена, и что им придется кровью платить за все триста лет их безраздельного романовского правления. А слабый и покорный, пусть даже добрый и бесконечно влюбленный в царицу царь их не спасет от народного гнева. России нужен был  царь с железной волей и твердой рукой. Занесенная из Европы демократия разъедала тело когда-то великой, единой, самодержавной  и неделимой России.
Отец Николая, Александр Третий был человеком сильным и огромного роста. Он придерживался старых обычаев и в корне глушил «железной  рукой» всякое вольнодумство, не давая в своей стране развиваться этим новоявленным иностранным веяниям. Поэтому и сохранил ее такой, какой она была еще пол века назад: Россию с белокаменными церквями и их малиновыми звонами. И Семейству Романовых жилось при нем хорошо и вольготно – они имели все привилегии и делали все, что хотели. Но вот, неожиданно простудившись, умер в Крыму царь Александр Третий и на царский трон взошел его небольшой, хотя  милый и добрый душою сынок Николай Второй, который в общем-то и не желал быть царем, но его уговорила и заставила надеть эту тяжелую государственную  ношу власти его матушка царица Мария Федоровна. Вот и получилось, что у руля такой огромной и могучей, несущейся как тройка куда-то вдаль   России, очутился вдруг такой неуверенный, меланхоличный и не желающий управлять ею государь.
А народ России, испокон веков любил и любит чтобы им управлял могучий и сильный правитель, слабых правителей Россия не терпит. Поэтому и царствовали здесь триста лет  татаро-монголы, а их воители выбили у россов  всех их более или менее сильных и самостоятельных князей. А остальных  держали в услужении к себе, давая им «ярлыки» на царствования. Этим способом они разбили и разделили Россию на княжества и разобщили русский народ. Они заставляли князей доносить, приводить татар и воевать вместе с ними против своих же братьев – известный мировой закон: разделяй и властвуй!
И вот этот нежный, милый и неуверенный  в себе будущий царь влюбился и женился на такой же юной и красивой, но с железной волей немке Алисе, переименованной после замужества в Александру. Вот и получилось, что влюбленным в нее мужем и царем, а вместе с ним и Россией, стала править такая же влюбленная в него немка Алиса Гессен-Дармштадская или просто Александра - волевая и хорошо образованная царица.
Она была воспитана в строгости  по правилам и канонам католической церкви. Но, приняв православное христианство, полюбила православие со всеми его апостолами и святыми. Но был у нее и один недостаток – она безгранично  верила в чудеса и мистику. Поэтому и появился в ее кругу сначала этот французский вещун, астролог и колдун месье Филипп, которому, не смотря на его непонятное образование дали в России звание доктора медицины, чин статского советника и поселили где-то во дворце…
А затем, когда после нескольких неудачных попыток предсказать рождение наследника, Филипп удалился во Францию, у нее появился новый глашатай – Митька Юродивый. Но лепечущий что-то бессвязное Митька скоро ей надоел… И вот тут-то и появился ее истинный пророк и любимый старец Григорий Распутин, которому она искренне поверила и вспоминала его до конца своей жизни, и поклонялась как настоящему своему спасителю и хранителю ее Семейства. Она была великолепной любящей матерью. Она любила царя, любила православную веру, полюбила Россию с ее славной историй и народ с его душой,  гостеприимством и обычаями. Но она боялась потерять трон и это случилось бы после того, как у них с царем стали рождаться одна за другой одни только девочки. Наверное тут действовал закон: кто из супругов  беззаветнее и сильнее любит другого, кто психологически тверже и крепче характером, то есть у кого больше сила воли, того пола и рождаются дети у этих супругов. А царица очень любила своего Ники и характером была тверже его, поэтому у них и было четыре дочери. Это конечно хорошо, но когда встал вопрос о наследнике трона после тяжелой болезни в тысяча девятисотом году самого Николая, то она ужаснулась, что ее в случае смерти Николая, просто вышвырнут из дворца вместе с дочерьми. Так как введенный в тысяча восемьсот первом году указом Павла Первого закон о престолонаследовании запрещал восшествие на престол и владение царским троном особам женского пола, то есть дочерям царя. 
 Поэтому наследником царского трона в России мог стать только мужчина – сын царя. И она задалась целью – родить в следующий раз только мальчика. Говорят, что у нее на этой почве был роман с неким полковником из дворцовой гвардии Орловым и он писал ей стихи, и был рыцарем ее сердца. И якобы от него царица и забеременела потом, и родила мальчика, так как сильно выпивавший в то время царь не способен был сделать самостоятельно наследника мужского пола. Но это были всего лишь сплетни, потому что такая женщина как Аликс, воспитанная по строгим правилам английского пуританства, не только не подпускала к себе каких-либо там кавалеров – она просто пунцовела от негодования, когда лишь только слышала, что кто-то из родственников царя разводился или заводил на стороне от супруга какие-то любовные связи. И в случае с Орловым у нее, наверно, была просто ностальгическая любовь или просто грезы о временах Елизаветы и Екатерины… Она символически завела Орлова, подражая Екатерине Второй.
Но Орлов вскоре навсегда исчез из воля зрения и досягаемости. Он был направлен по какой-то надобности в Египет и вскоре там  умер. И это был лишь первый момент охлаждения в их супружеской жизни. А когда царь немного поостыл к ней и  у него появилась какая-то страсть к ее подруге и советчице Анне Вырубовой, Александра приревновала его к ней, перестала навещать и общаться с нею лишь только за то, что Николай стал без нее навещать домик Вырубовой. Она рассорилась с ней и отлучила ее от себя, и в письмах к Николаю укоряла его за это. Главный же переворот в ее жизни был, когда появился Распутин. Она уцепилась за него, как утопающий за соломинку, и стала доверять только ему. А потом уже, когда церковь по настоянию царя канонизовала в тысяча девятьсот четвертом году Серафима Соровского, признала в его святым, она родила и сына Алексея, наследника царя. А Распутин в последствии помог помириться Александре с ее подругой Вырубовой и практически воскресил Анну, после того как она была изуродована в железнодорожной катастрофе и лежала уже при смерти. И вообще, Распутин стал настоящим спасителем ее сына Алексея, исцелял наследника при его неизлечимой болезни гемофилии от любой раны, ушиба или не останавливающегося кровотечения.
У Александры Федоровны только и было радости в этой жизни: ее семья, Николай и ее общение с Вырубовой и старцем Распутиным, так как она почти ни с кем не общалась. Все советы и наставления она получала от Распутина и поступала по его наущению. Поэтому, ее родня, вся их семейная романовская «камарилья» не  любила ее и постоянно требовала отлучить от двора ее подругу и старца. Но Александра не могла на это пойти, потому что это было равносильно смертельному приговору ее сыну. Она скрывала, что наследник болен гемофилией.
К этому времени Распутин уже стал притчей во языцех. Его ругали и обвиняли во всех смертных грехах и бедах, которые обрушились на увязшую в этой бесцельной и бесперспективной войне России. Популярность царя в народе падала, а этим пользовались коммунисты и разного рода бунтовщики и революционеры. Они подталкивали несведущий народ к бунту и революции. И чтобы спасти положение и не потерять трон, романовская камарилья решила сместить Николая Второго и поставить на его место его дядю, Главнокомандующего Николая Николаевича. Видно почувствовав эту силу поддержки, Главнокомандующий и начал так беспардонно кричать и разговаривать  с императором в своем железном вагоне. Николай, пообещав ему привезти для разборки в Ставку Александру, а затем  и отлучить от их Семейства Распутина, уехал в Петроград для разговора с царицей. Но после ее истерики и горячки, когда она кричала в бреду: «Не отдавай меня в монастырь… Не заточай меня в крепость, а лучше казни вместе с сыном», царь разгневался на Николашу  и набравшись храбрости решительно заявил, что он сместит Николая Николаевича с должности, и что возьмет управление войсками в свои руки - станет Главнокомандующим вместо Николая Николаевича.
С такими намерениями он и уехал в ставку Верховного Главнокомандующего. Отправляясь в Могилев, царь знал, что Николай Николаевич может не согласиться с  его решением и не выполнить его приказ, а может просто арестовать  его и таким образом стать царем, совершив дворцовый переворот. Но видно Николай Николаевич все же был еще не настолько готов к таким решительным действиям, чтобы выступить против своего родного племянника и царя в открытую.
Увидев лицо царя, Николай Николаевич понял, что проиграл и слова о своем смещении с должности Главнокомандующего воспринял спокойно, даже с каким-то облегчением. Еще бы, с его плеч свалилась такая ноша, груз моральной и материальной ответственности за все неудачи и поражения отступающей армии, за жизни и судьбы тысяч солдат.
- Понимаете, Николай Николаевич, - сказал Николай, когда они встретились в Ставке, - то что вы мне прошлый раз предлагали, я сделать не могу. Это равносильно убить себя. Расстаться с Аликс, погубить сына? Нет, это не для меня… Пусть что ни говорят наши благоверные, но это выше наших сил… Поэтому я решил освободить вас от должности Верховного Главнокомандующего и взять руководство нашей армией в  свои руки. А вас я посылаю на Кавказ и назначаю там наместником – командующим кавказского фронта.
- Слушаюсь, Ваше Величество. Когда мне можно отбыть на место моего нового назначения, - вытянулся в почтении Николай Николаевич.
- Дня два можете побыть здесь, в Ставке – введете меня в курс дел и намеченных операций против немцев, - сказал  царь, - а потом можете ехать…
- Слушаюсь, Ваше  Величество! – ответил Николай Николаевич.  - Разрешите начать, Ваше Величество? – спросил бывший Главнокомандующий.
- Да, давайте начнем с состояния дел на Западном фронте. Что там и как?
Они наклонились над картой.
- В районе Вильно и  Двинска наши войска находятся в тяжелом положении, - начал Николай Николаевич. – Мы не можем противопоставить что-нибудь серьезное  наступательному движению противника. Наши полки обескровлены, в них насчитывается менее четверти личного состава и в течение этого месяца мы  не сможем отвести их и  пополнить новобранцами – они еще не подготовлены, винтовок тоже не хватает… В направлении Барановичей положение немного лучше. Лучше, но тоже серьезное. А вот на Юге пока все хорошо… Так что, надеемся на волю Божью… и на то, что немец начнет свое новое наступление…
- Да-а-а, не густо! – разочарованно протянул царь. – А как у нас дела с офицерским составом? Кого из генералов вы мне порекомендуете поставить на соответствующие участки фронтов? Нужна ли замена? Может кто-то не справляется?
- Да нет, Ваше Величество, при таком положении дел в войсках любые хорошие генералы будут выглядеть одинаково неприглядно. Но хорошие генералы у нас есть и  расставлены они правильно. Например, командующий Северо-Западным фронтом Рузский, генералы Крымов, Корнилов, Иванов, Брусилов и другие. Начальник Генерального штаба Алексеев вас с ними сегодня еще познакомит и доложит в  подробностях о состоянии дел на фронтах и в войсках.
- Ясно, - сказал царь. - Ну что ж, Николай Николаевич, благодарю вас за примерную службу в должности Главнокомандующего и желаю вам счастливой дороги… В такой трудный для Родины час вы сделали все, что смогли…
- Честь имею, Ваше Величество, - вытянулся бывший Главнокомандующий. – Разрешите идти?
- С Богом, Николай Николаевич…
Последующие дни, собираясь к отъезду из ставки на Кавказ, Николай Николаевич был в прекрасном расположении духа. Таким его здесь еще никто не видел с первых дней войны. Он шутил за завтраком и разговаривал. Видно было, что он был доволен тем, что не сделал тех роковых шагов, на которые его толкала придворная камарилья, не уронил чести и остался верен присяге. Он уезжал от этих нескончаемо трудных  военных будней, бессонных ночей Командующего, от этих докладов и  поисков верных решений в тишину, на юг, на Кавказ, словно в очередной отпуск. «Пусть теперь император сам почувствует всю ту тяжесть, которую он нес на себе все это время», - думал он, усмехаясь. С ним на Кавказ уезжала и вся его свита денщиков, и помощников.
С этого дня Главнокомандующим отступающей армии становился не генерал, а сам царь, полковник и Император Всея Руси Николай Второй. Но от смены руководства положение дел русской армии на фронтах не улучшилось. Опять наступление. Большие потери под Вильно и новый  набор рекрутов из крестьянских семей. Сколько еще сотен тысяч жизней потребует  эта война?
Бывший Главнокомандующий уехал, но созданная им при штабе следственная служба по борьбе со шпионажем осталась, а вместе с ней остались и  «вятские парни»:  Зарубин, Первухин, Боровский, Мишин и Гусев. Теперь они занимались наблюдением за другим предполагаемым шпионом, генерал-квартирмейстером  Добромировым.
Еще перед  сменой Главнокомандующего  царица, обеспокоенная идущими откуда-то слухами, что она помогает немцам, решила реабилитироваться и показать, что она не шпионка, а тоже борется против них, указала царю, что в его штабе есть шпион и это, скорее всего, генерал Добромиров – разговорчивый и злоязычный человек. И теперь секретные службы Державы занимались наблюдением в Петрограде и Москве за окружением Распутина, а в ставке за генералом Добромировым, пока не предъявляя ему ничего определенного. Переодетые агенты подполковника Рогова следили каждым шагом генерала и  проверяли все его связи, так как будучи в должности генерал-квартирмейстера, он часто бывал в разных местах и имел много знакомых.
Добромиров знал многое. Он знал, где и когда будут и сам Главнокомандующий, а также приезжающие к генералам на время генеральские жены. Он должен был обеспечивать их временным жильем или попросту рекомендовал царю выезжать куда-нибудь на фронт из Ставки и города Могилева и сам старался не выезжать на место будущих операций русских войск.
Накануне полковник Рязанов-Вятчинский, начальник военной разведки и контрразведки фронта, вызвал к себе Жердяева с Роговым и приказал им собрать здесь у себя в кабинете всю группу наружного наблюдения, состоящего как известно, из вятичей и еще из нескольких их однополчан и сказал, обращаясь к подполковнику Рогову, Жердяеву и их подчиненным:
- Господа офицеры, земляки  и агенты, вам предоставляется случай хорошо послужить нашему Отечеству, армии и нашему императору. Нужно бдительно и очень тщательно проследить за одним нашим высоким армейским лицом. Вот его фотография. Не буду называть его истинной фамилии, чтобы не навредить его репутации. Назовем его  условно «Дом» или объект «Д», а всех, с кем он будет встречаться, общаться, спорить или ругаться – шпионами или сокращенно «ш-инами». Все  наблюдения записывать и докладывать мне ежедневно и даже ежечасно. Записывайте все до мелочей. Даже самые незначительные детали, чтобы не пропустить важного, потому что даже за брошенным нечаянно окурком может скрываться хитро зашифрованная информация о количестве наших войск, их передвижении на разных участках фронта и другие секретные данные, которыми может воспользоваться наш противник, если они попадут в его руки.
- Уразумели? – сказал он, значительно подняв вверх указательный палец. От вас требуется, чтобы вы прониклись особой важностью порученного вам дела.
- Господа офицеры, переоденьте своих подчиненных в обычные гражданские одежды, чтобы они не выделялись среди местного населения и расставьте их по местам следования «объекта». Поняли мои наставления?
- Так точно, ваше сиятельство, - ответили офицеры и их «агенты», вскочив с места.
- Прекрасно! – сказал Вятчинский. -  Тогда идите и выполняйте задание. Этого от нас требует сам Верховный, - указал он пальцем на потолок.
Перепуганные строгостью тона и секретной важностью порученного им только что дела, агенты Рогова выходили их кабинета Вятчинского с чувством распирающей их гордости и собственного достоинства, а также с мыслью,  что от них, полуграмотных вятских парней, многое зависит: успехи  операций на фронте и даже, может быть, судьба их Императорского Величества и Всея Руси. 
И они со всей ответственностью взялись  за порученное им дело. Донесения посыпались как из рога изобилия. Полковник Вятчинский иногда  хохотал до слез, разбирая и прочитывая их правдивые, но довольно неказистые и смешные записки.
«8.30.  Докладывает   агент  № 2. Объект  Д вышел на улицу и закурил… Глянул на небо, бросил окурок, плюнул, сказал: «Ку-ку, дура!» вороне, каркавшей на соседнем столбе, и вернулся назад в дом» - читал полковник, смеясь. - «9.00. Наблюдение от Ант-2. Объект вышел из дома, быстро проследовал в туалет. В руках у него был какой-то  предмет из белой бумаги. Возможно, блокнот для шифрограмм. Там он закрылся, долго ругался и шелестел бумагой. Думаю, был очень трудный текст для шифровки. После проверки туалета - текста не обнаружено».
- Ха-ха-ха! – смеялся Вятчинский. – Еще бы, кто это может в туалете задницей всякие там вензеля с шифром выписывать!
«9.30. Донесение от Ант-2. Подъехал авто с двумя «ш-инами» в штатском, объект сел с ними в машину и скрылся в неизвестном направлении».
- От, мать их, что они мне тут пишут! – ругался Вятчинский.
В это время Савин и Лопатин, приехавшие месяц назад в Могилев с Иваном для заключения армейских договоров, прибыли вновь из Сибири, но уже с товаром и продуктами, и двое суток  находились здесь, встречаясь при этом с полковником Казановским, генералом Добромировым и другими офицерами штаба.
Сибиряки, естественно, как люди общительные с широкой  и доброй душей, быстро познакомились с  таким же общительным генералом тыловой службы и были приглашены им на пикник, или небольшую попойку за городом, и у себя на квартире. Добромиров естественно ездил с ними, а агенты Вятчинского следили за ним и все писали, и писали, причем всех, кто встречался и разговаривал с ним, называли условно шпионами, сокращенно – «ш-инами», а его самого  - «объектом Д».
 Лопатин и Савин приехали снова в штаб фронта, сопровождая свои грузы из опасения, что эти четыре вагона, заполненные до отказа товаром, продуктами и амуницией могут где-нибудь по недосмотру нерадивых железнодорожных начальников, затеряться по  дороге их следования. И поэтому для отработки надежного пути доставки этих товаров заказчику они и выехали вместе в Могилев.
Встретив Савина и Лопатина на вокзале, Иван сразу же отвез их к полковнику Казановскому. Тот принял их уже как давно знакомых товарищей, по-приятельски, обнимая и пожимая руки. Довольные тем, что дело поставок продовольствия для армии сдвинулось с мертвой точки, он тут же приказал своему денщику:
- Семен, голубчик, ну-ка, сообрази там нам чего-нибудь горячительного и с закусочкой!
 - Слушаюсь, Ваш-бродие! – отчеканил Семен и побежал исполнять поручение начальника.
- Садитесь, господа, располагайтесь поудобнее, - сказал Казановский Савину и Лопатину. – Сейчас Семен нам что-нибудь принесет.
- Ну, как доехали? – продолжил он, усадив их на стулья.
- Да, ничего, почти без приключений, если не считать всех неудобств и трудностей далекой дороги. Двое суток не спали - охраняли свое добро, - стал тут же рассказывать словоохотливый Парамон Вениаминович.
- Как? Сами охраняли состав? – переспросил Казановский.
- Ну что вы, Родион Михайлович, у меня вон один черкес Аслан с Кавказа чего стоит – десятерых заломит. А у Дмитрия Силантьевича зять – поручик Пулин с шестью казаками из Сибири, они и сторожили вагоны, а то бы мы не справились, - сказал Савин. – А теперь, если можно, выделите нам смену из своих солдат для охраны вагонов здесь, на железнодорожных путях.
- Конечно, конечно. Я сейчас позвоню и поговорю с начальником охранной службы штаба. Сейчас мы все устроим, господа, - заверил их Казановский. Он поднял трубку и сказал телефонисту:
- Алло, служба! Соедините меня с полковником  Вятчинским. Алло! Арсений Давыдович, здравствуйте. Это полковник Казановский. Как самочувствие?... Как дела?... Спасибо, у меня тоже хорошо… А какие вести с родных полей? Тяжеловато?  Да, мне то же самое пишут… Но ничего, скоро все наладится. Спасибо!.. Арсений Давыдович, я к вам вот по какому делу. Тут к нам сегодня прибыл состав из Сибири с продовольствием и амуницией – четыре вагона. Стоят на железнодорожных путях. Надо для их охраны выделить часовых – человек шесть… Да, я вас попрошу. Как можно быстрей. Прибывшие люди очень устали: двое суток не спали, им нужно отдохнуть. Их нужно сменить…. Скоро, да? Ну, спасибо, Арсений Давыдович… Потом рассчитаемся, - рассмеялся Казановский, заканчивая разговор и повесил трубку.
 - Ну вот, господа, скоро ваших людей сменят и они отдохнут после дороги, - сказал весело Казановский.
- А вам мы сегодня же предоставим квартиру. Я сейчас попрошу генерала Добромирова – он распорядится насчет квартир… И вам, и вашим казакам. А мы, тем временем, будем заниматься разгрузкой и размещением продуктов. На складах. Я думаю, два вагона мы оставим здесь в Могилеве, в резерве, а остальные два направим войскам, находящимся под Вильно и Ригой.
- Давайте теперь посмотрим и сверим перечень поставленных вами товаров и продуктов, - предложил Казановский и достал свои продуктовые списки.
Минут пятнадцать они потратили, сверяя наличие поставленных и Сибири продуктов.
- Семен, где ты там?  - крикнул, закончив  это дело, Казановский куда-то в соседнюю комнату,  и тут явился с разносом и водкой Семен,  и вся эта канцелярская чехарда сама собой отошла  на задний план, превращаясь постепенно после каждой выпитой рюмки в какой-то торжественный  и пафосный раут с тостами «За победу нашего оружия».
Но вскоре эта неофициальная обмывка неожиданно прервалась  приездом в апартаменты интендантской службы генерала Добромирова. Увидев  гостей, Добромиров воскликнул:
- Ну вот! Наконец-то, интеллигентные человеческие лица появились у нас в штабе, а то все одни «ваши благородия» в фуражках, да небритые солдатские рожи в кустах.
Добромиров был дружен с Казановским и поэтому тот стал его знакомить с Савиным и Лопатиным, а потом предложил:
- Так может  по чарочке с нами, Кирилл Андреевич, в связи с  удачной сделкой!
 - А почему бы и нет. С удовольствием, - загремел своим веселым голосом Добромиров.
- Давайте тогда выпьем за успех начатого предприятия, господа, - сказал он, приподнимая рюмку и обращаясь к сибирякам.
- Вот, вот, как раз за это и надо выпить, чтоб у  нас все ладилось, а у немцев валилось, - поддержал его Савин. Они выпили и закусили соленым огурцом и хлебом с икоркой.
- А вы к нам надолго, господа? – спросил Добромиров.
- Да дня два пробудем, пока разгрузимся и все оформим… А потом дальше поедем, как говориться: «…в Вильно и под Ригу…» - рассмеялся Савин.
- Ну, тогда приглашаю вас к себе на вечер, - выкрикнул торжественно генерал. – Куда присылать авто?
- А мы еще не устроены, ночуем в вагонах, - ответили приехавшие.
- Ерунда! Сейчас у вас будут и дом, и стол, и кровать! Вот моя визитка… Я на ней напишу… А вот адрес, по которому вы будете жить эти два дня. Господа, идите, устраивайтесь и отдыхайте. А завтра с утра я за вами пришлю свой авто, поедем на пикник, погуляем. Вы мне понравились, господа сибиряки! Кончайте здесь свои дела… А в Вильно я могу вас подвезти и на своей машине. Послезавтра мы как раз туда и едем. Готовьте к этому времени свой паровоз, а я подъеду и заберу вас… Договорились?  А сейчас, к сожалению,  мне пора идти. Будьте здоровы, господа! До свидания!
- Всего хорошего, господин генерал… Рады были с вами познакомиться! – попрощались с Добромировым приезжие. И когда генерал ушел, Казановский тот час же послал Семена за Иваном Жигуновым, и лишь тот появился на пороге, он сказал ему:
- Иван Яковлевич, с этой минуты я вам поручаю быть помощником и сопровождающим  этих господ. Сначала отведите господ Савина и Лопатина на их квартиру и помогите им там устроиться. А на послезавтра – готовьтесь, будете ехать и сопровождать их в Вильно и Ригу. В общем, я полностью полагаюсь на вас, Иван Яковлевич…
- Слушаюсь, господин полковник! К этому времени мы будем готовы.
- Ну, тогда идите, господа, отдыхайте у себя на квартире, - отпустил гостей Казановский. Да,    кстати, Иван Яковлевич, можете взять мою машину и отвезти туда господ Савина и Лопатина, и их вещи. Это будет и быстрее, и лучше…
- Вот видите, как  все хорошо устроилось! Завтра погуляете, отдохнете. А утречком мы поедем в Вильно, сказал Иван Лопатину и Савину, выходя от Казановского.
 - Иван Яковлевич, но вы же с нами будете на пикнике? – переспросили гости.
- Нет, нет! Я вас сейчас отвезу на квартиру, устрою и поеду на станцию - готовить состав в дорогу на послезавтра. Посмотрю, как охраняются вагоны и как идет разгрузка… Устрою Пулина и его казаков в казармы ночевать на сегодня и на завтра, а послезавтра мы все уже будем вас ждать на станции. Вы подъедете с генералом и наш поезд отправиться в Вильно, вот тогда я и поеду с вами в машине. Поняли? – объяснил им доходчиво план действий на следующие два дня.
- Ну, Иван Яковлевич, как же так? Вы нас подводите? Нарушаете инструкцию своего начальника? – запротестовали приезжие.
- А что я там буду делать, на вашем пикнике среди генералов? – спросил Жигунов. – Стоять по стойке «смирно» и смотреть, как они пьют? Держать их рюмки и гонять мух со шляп их дам… Нет уж, увольте! Будем действовать, как договорились и все будет хорошо, - успокоил он сибиряков.
Погрузив на машину свои чемоданы и портфели, они сели в нее и поехали по указанному генералом адресу. А после того, как Иван нашел тот дом и его хозяина, все решилось быстро и хорошо. Савин и Лопатин стали устраиваться на новом месте.
 Иван, тем временем, поехал на этом же авто на станцию. А на станции дело уже шло своим чередом. Прибывшие солдаты из штабной роты заменили охранявших вагоны казаков Пулина  и те стояли теперь кучкой, разговаривая и не зная, чем заняться. Иван прибыл туда как раз вовремя.
- Пулин! Степан Романович! – крикнул Иван радостно еще издали, сходя на землю из машины. Пулин и сам обрадовался, увидев перед собою Ивана Жигунова. Они хоть и соперничали раньше из-за Ольги, но потом, после приезда Ивана весною в Северохатинск, помирились и сейчас, здесь в Могилеве среди незнакомых людей встретились уже как родные братья.  Ведь говорят же, что на чужбине даже  и не добрый земляк кажется родным и близким, и своим в доску – милее брата родного.
- Ох ты! Вот это да! Иван Яковлевич… Вот это встреча, - кричал Пулин, обнимая и тряся Ивана за руку. – А я думал, что уже и не встретимся.
- Да уж, мир тесен, как говорится, не знаешь, где и встретишься, - отвечал ему Жигунов, так же взволнованный этой встречей.
- Как доехали? Как поживаете? Как Ольга, Ксения и вообще, что нового у вас в Северохатинске? – засыпал он вопросами Пулина.
- Живу, как видишь, не бедствую и даже чин получил. Доехали сюда нормально… Ольга и Ксения тоже, слава Богу, здоровы – тебя вспоминают. А в Северохатинске все по-старому. Сибирь – она земля глубинная, вековая, а когда отсюда и туда слух дойдет, так и война, наверно, кончится. Правда, и мы там воюем понемногу, - сказал Пулин.
- Это с кем же еще вы там воюете в тайге-то, с китайцами или японцами? – поинтересовался Жигунов.
- Ага… Не то и не другое! – усмехнулся Пулин. – С японцами мы еще пока не сталкивались и китайцы не беспокоят, а вот хорошо известный бывший владелец нашего тира Паршин теперь стал настоящим «хозяином тайги». Вот с ним мы и воюем. Он там в тайге целую банду сколотил, и все из беглых мужиков – дезертиров, которые не хотят идти на войну и за царя воевать. Блудов там его бандой занимается и его ловит. А нас он по просьбе Савина и моего тестя откомандировал на недельку с шестью казаками, чтоб вагоны охранять по дороге сюда. Сейчас столько жулья по России шатается. Только оставь что-нибудь без присмотра – все растащат!
- Так, Степан, а как у вас дела обстоят здесь? Я вижу, твоих казаков уже сменили солдаты охраны? – спросил Иван по-деловому у Пулина.
- Да, - сказал Пулин, - сменили-то, сменили, но мы теперь не знаем, что нам делать, чем заняться? Город-то незнакомый, даже в какую сторону идти – не знаем. Вот и стоим здесь, ждем распоряжений.
- А я как раз и приехал к вам с этими распоряжениями, - засмеялся Иван. – Давай-ка, сейчас забирай своих казаков и пошли со мной! Я вас устрою на два дня в казарму. А там вас и покормят в солдатской столовой, и отдохнете с дороги, а послезавтра приедут к вам генерал Добромиров с Савиным и Лопатиным, и мы отправимся вновь по железной дороге с двумя оставшимися вагонами в Литву, в город Вильно, а потом, может, и в Ригу – на самый край нашей земли и на самую линию фронта. Так что, там можем и с немцами столкнуться. Поэтому, отдыхайте, отсыпайтесь  и проверьте основательно свое оружие. Возможно, по дороге вам  придется им еще  и воспользоваться.
- Да нас этим не удивишь, мы уже калачи тертые – стрельбой не испугаешь, мы оружием уже пользовались. А казаки у меня бывалые, - ответил  Степан, - пошли, потолкуем с ними.
Они с Пулиным направились к казакам, которые поодаль стояли и с интересом смотрели в их сторону.
- Здорово, казаки! – приветственно поднял руку Иван, подходя к ним.
- Здравствуй, здравствуй, господин служилый! – ответили они ему с иронией.
- Ну что, устали, наверно, вагоны-то охранять? – спросил их Иван.
- Есть такое дело, - засмеялись и загалдели казаки недружно. – Но нам к этому не привыкать…
- Это хорошо… Но сейчас мы пойдем и я вас устрою на ночлег и отдых в казармы. Не беспокойтесь, у вас будет отдельная комната, где вы сможете хорошо отдохнуть, покушать и даже выпить по сто грамм фронтовых.
- О, вот это хорошо, это по-нашему, - послышались голоса.
- Пробудем мы здесь два дня, - продолжал Иван, - а послезавтра утром отправимся  с двумя оставшимися вагонами в сторону Риги… Я ваш новый военный распорядитель, зовут меня Иван Жигунов, я, считай, ваш земляк -  до войны жил в Северохатинске, а теперь вот назначен командованием сопровождать ваши вагоны до места назначения. Поняли меня, служилые?
- Поняли, поняли, слабоумием не страдаем, - засмеялись они.
- Все согласны с таким распоряжением?
- Да! – ответили дружно казаки.
- Ну, тогда пошли, братцы, в казарму, - сказал Иван, по-свойски махнув им рукой…
На следующий день автомобиль генерала Добромирова подкатил по известному адресу к дому, где остановились сибиряки, забрал их и поехал  к генералу…
С этого момента и пошли   те донесения агентов тайной военной службы Вятчинского, которые он получал, ругаясь и смеясь одновременно.
 Когда по донесению агента № 2 в 9.30 «…автомобиль с двумя «ш-инами» подъехал к особняку, в котором квартировался  Добромиров, забрал его и скрылся в неизвестном направлении», он на самом деле никуда не скрывался, а поехал на пикник за город, устроенный генералом, чтобы немного отдохнуть и  развеяться перед дальней дорогой в Ригу. Захватив пару прелестных дам, знакомых ему еще по прежним вечерам и встречам, генерал укатил за город с полным набором закусок и выпивки в багажнике автомобиля.
С собой за город он взял всего семь человек: шофера, своего адъютанта, Казановского, женщин и Савина с Лопатиным. Все они были люди его круга и такой расклад приглашенных никак не портил репутацию и честь самого генерала.
За лесочком на полянке возле речки они расстелили ковры прямо на мягкой зеленой траве и удобно устроились рядом с выставленной на скатерти едой и выпивкой. Адъютант: молодой майор и лихой офицер, пел и играл на гитаре, веселя молодых дам пристойными анекдотами, а шофер, тоже офицер, вместе с Лопатиным и Савиным сервировали стол для празднества.
А в это время агенты Вятчинского метались и рыскали по всему городу, ища следы и даже запахи машины генерала Добромирова. Но все было тщетно, генерал с машиной и двумя «ш-инами»  исчез, как в воду канул. Вятчинский злился и матерился, обзывая своих агентов олухами.  Зарубин со своей четверкой земляков ходили по улицам и дворам города, высматривая знакомую машину, а генерал, между тем, спокойно себе сидел с сибиряками за городом, пил, ел, беседовал и развлекался.

Тает луч вечернего заката,
Синевой окутаны цветы,
Где же ты, желанная когда-то,
Где, во мне будившая мечты?

Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз в хороший летний вечер
Мне так хочется любить!

Пел адъютант генерала, майор Алексей Гальский, немного перевирая слова конца второго куплета под  теплую летнюю погоду… Дамы, выпив немного вина, млели от голоса, мелодии и слов романса в его исполнении, ловя на себе жаркие взоры молодых офицеров.
- Куда весь наш мир катится? - говорил генерал Казановскому, Савину и Лопатину. – Что же будет с нами? Только построим, создадим, накопим, и на тебе – опять война… Опять все разрушаем, уничтожаем, а перебьем,  одумаемся и снова  вперед – догонять ушедшее время. Вечная нужда и нехватка еды и времени… Падение нравов у молодежи, этот кокаин, эти наркотики. Люди хотят уйти от первобытной действительности в сказку, в парадоксальный мир, потому что ум у них и нервы уже не выдерживают…
- Куда мы катимся, господа? В Тартарары? При этом веселимся и беспечно распеваем романсы, - говорил Добромиров своим собеседникам.
- А движемся мы, дорогой Кирилл Алексеевич, все время по земле и при этом по кругу, потому что земля-то круглая, вот и догоняем, и давим копытами друг друга и  тех, у кого силы, смекалки и скорости немного не хватает. Дальше-то нам идти только на своего соседа или чужого дядю, - отвечал иронически Савин, поддерживая философский разговор с Добромировым. – А война – это как наркотик: не надо ничего делать и создавать. Увидел, что сосед лучше живет, больше настроил, принял дозу нахальства и пошел, напал на него. Забрал все и опять – живи, не думая. Так жили древние кочевники – гунны, монголы, ничего не создавая, все забирая у чужих, и все разрушая. И где они? Этот метод прожорливой саранчи – плодись и жри, ни о чем не думая!
- У нас Россия большая и никто ее не одолеет, - сказал Казановский.
- А у России есть еще и Сибирь – дикая, не освоенная земля. И силы, и богатства России будут прирастать с заселением и освоением Сибири, так что за нами будущее, господа! Давайте за это и выпьем! – сказал Савин.
- Господа, прошу не напиваться, - предупредил Добромиров. – Завтра с утра у нас тяжелый и опасный путь. Прошу иметь это в виду и быть в форме!
Уже начало смеркаться, когда они все на генеральской машине на скорости прикатили в темнеющий дворами город. Агенты Вятчинского так и не поняли, откуда они вынырнули и куда делись эти два «ш-ина», которые приехали и увезли генерала в неизвестном направлении.
Они увидели генерала лишь тогда, когда он приехал, вышел из своей машины и прошел в свою квартиру в  известном особняке.
Вятчинский разозлился и сказал Рогову и Жердяеву:
- Готовьте завтра с утра все машины и всех ваших олухов – будем брать всю эту братию скопом. По-отдельности не выходит. Мы никак не можем нащупать его связи, он очень мобилен и сообразителен.
- Есть! – отчеканили офицеры и пошли отдавать приказы своим подчиненным.
Утром следующего дня машина генерала Добромирова  вновь с двумя «ш-инами» появилась у генеральского подъезда и агент № 2, поспешно двигая карандашом еле успел дописать донесение на клочке бумаги, как она укатила в сторону железной дороги и исчезла на краю города у вокзала. Запыхавшийся связной еле успел добежать до почтового отделения и  сообщить об этом полковнику Вятчинскому. Тот позвонил Рогову и рявкнул в трубку без всякого шифра:
- Что вы там спите, ать вашу тать? У вас из-под носа шпионы генерала с машиной украли  и увезли на вокзал.
Рогов вскочил и выбежал из дежурки. И тут все задвигалось, заревели моторы, стоящих наготове авто. В кузова с оружием и пулеметами в руках заскакивали не выспавшиеся солдаты и переодетые в гражданское  агенты охранной службы. И тут же машины двинулись в сторону вокзала…
А генерал Добромиров вместе с сибиряками на своем авто подъехал на вокзале прямо к поезду, возле которого стояли Иван с Пулиным и все шестеро казаков, охранявших вагоны и после доклада Ивана о готовности поезда следовать  в Ригу, скомандовал:
- Сержант, всем сопровождающим занять свои места и немедленно отправить поезд!
- Есть, всем сопровождающим занять свои места и немедленно отправить поезд!
- Есть! – ответил, козыряя Иван, и подбежав к  Пулину и  казакам, скомандовал:
- По вагонам! Я поеду с машинистом, а вы, Степан Романович с четырьмя казаками и пулеметом сзади, в последнем третьем добавочном вагоне, - и махнул машинисту:
- Давай, трогай!
Охранники заняли свои места на площадках, и поезд двинулся. За ним следом устремилась и машина генерала Добромирова…
И когда состав, стуча колесами и пошатываясь на стыках, ушел, набрав свою обычную скорость, и машина генерала скрылась следом за ним, на вокзальную площадь влетели солдаты и агенты полковника Вятчинского. Что им было делать?
- Опоздали! Норовистый генерал опять сумел нас обдурить и уйти, - констатировал Вятчинский. После расспросов начальника станции и железнодорожной службы, снаряжавшей поезд, Вятчинский понял, что машина двинулась вслед за  составом по дороге в сторону Риги и крикнул Рогову и Жердяеву:
- В погоню! Вперед! На Ригу!
Две допотопные машины охраны, тарахтя  своими жалюзями, кузовами и подвесками, вместе с солдатами и пулеметом, ринулись в погоню за исчезнувшими беглецами. Но скорость была не сопоставима. Новая машина генерала, марки «Шевролет», шелестя шинами по гравию, шла легко и привольно, а старые машины охранной службы с солдатами и пулеметом, тарахтя и подпрыгивая на ухабах, стонали моторами, боясь развалиться. И поэтому полковник Вятчинский, возглавивший эту компанию, ловил своим взором только пыль от удаляющихся «шпионов» вдали на дороге, ведущей на Ригу. Два часа погони ничего не дали, но сыщики не сдавались. Они упорно тащились за скоростным «шевролетом», надеясь догнать его на вынужденных остановках. На «шевролете» тоже заметили их.
- Вон, сзади какие-то этажерки за нами уже целый час тащатся, - сказал Савин адъютанту генерала. Тот оглянулся, схватил бинокль и вскрикнул от удивления:
- Матка Бозка! Так это же целая вооруженная бригада за нами чешет. Здесь уже Литва и начинается прифронтовая полоса, а на фронте все может быстро изменяться. В этих местах, я слышал, фронт неустойчивый: то мы немцев выпрем, то немцы нас. А поэтому  нужно отсюда поскорее удирать, - констатировал он.
И доложив генералу, велел водителю прибавить скорость. Дорога шла невдалеке от железнодорожного полотна, и Ивану с поезда и высокой насыпи была хорошо видна панорама этой странной до породичности погони. Еще полчаса езды, и стали слышны взрывы и выстрелы приближающейся линии фронта.
А события на дороге разворачивались так. Почувствовав дрожь от страха быть пойманным и расстрелянным, Савин достал из-за пазухи флягу со спиртным и глотнул несколько глотков для храбрости: один, второй, третий… и тепло, и бодрость разлились по его телу. Видя, что старым тарантасом их машину не догнать, он так осмелел, что начал кричать преследователям:
- Еге-гей! Ну, давай, давай, скорее шевелись, догоняй… Негодники, бандиты… Что, кишка тонка, силенок не хватает? Нате вам!
Кузов машины был открытым и он, привстав, стал показывать погонщикам такие ручные выкрутасы и жесты, что те чуть не повыскакивали из гремящих и катящихся под горку машин, и не побежали впереди их за «шевролетом». Увлеченные и раскаленные погоней беглецы во главе с генералом не заметили, как проскочили мост, перед которым стоял предупреждающий знак «Стой! Линия фронта. Впереди немцы!» и в нескольких свежевырытых окопах по обочине дороги сидели русские бойцы, а на другой стороне того же моста и в таком же положении находились немецкие солдаты.
Сутки назад здесь в нескольких километрах от дороги находилась устойчивая линия обороны с траншеями, колючей проволокой и блиндажами, вырытыми и укрепленными еще весной. Но вот немцы предприняли еще одну неожиданную разведывательную атаку с целью захватить мост, а прорвали линию обороны русских. После нескольких попыток той и другой стороны развить успех, войска выдохлись и наступление немцев приостановилось. И теперь они находились на одной стороне реки, а русские – на другой,  и русские командиры думали, как же им малым числом и без поддержки артиллерии восстановить прежнее положение, и занять свои оставленные траншеи. Железная дорога, пролегающая в нескольких сот метрах от моста, еще находилась в тылу у русских, поэтому поезд Ивана с казаками и Пулиным шел по ней на Вильно и Ригу беспрепятственно. Иван и Пулин, который перебежал к нему в кабину машиниста, в бинокль с возвышенности и высоты вагонов хорошо видели положение вещей и создавшуюся ситуацию и, мечась в бессилии предупредить своих, остановили поезд.
А, тем временем,  немцы за мостом оторопели от неожиданности, а русские просто рот раскрыли от удивления, увидев несущуюся на них блестящую машину с офицерами и генералом во главе, да еще с русским «дядей» с засученными рукавами, матерящимся и показывающим им всем  «дули и фиги» и всякие там неприличные жесты по локоть. Они перестали стрелять и высунулись из окопов, взирая на них, как на клоунов в цирке. Стрельба и взрывы на передовой прекратились. Машина генерала, миновав мост и пролетев еще несколько десятков метров, встала, потому что беглецы поняли, что заехали не к своим, а к немцам в тыл. Немцы, повыскакивав из окопов, окружили машину, крича «халт!» и «хенде хох!». Но, отвлеченные ходом и выкрутасами первой машины, они не заметили, как на них  сзади через мост наехали еще две гремящих и дымящихся машины русских, вооруженных до зубов, да еще с пулеметами.
Иван, с насыпи увидев такую картину, понял, что это и есть тот момент, чтобы внезапным ударом освободить своих земляков, крикнул шестерым казакам:
- Вперед, братцы! Ура-а-а! Дадим немцу по кнопе!
И, схватив свой ручной пулемет и увлекая за собой казаков, ринулся впереди них в атаку. А за ним с шашками наголо и с диким криком кинулись  на немцев  станичники. Русские солдаты, сидевшие до этого в окопах, увидев такой порыв и подумав, что к ним пришло подкрепление, тоже  вскочили и пошли в наступление, да еще в какое – в яростную штыковую атаку!
Немцы, не ожидавшие такой дерзости русских воск и решив, что русские делают какой-то хитрый маневр, чтобы их окружить, кинулись вспять и в рассыпную, а за ними следом устремились и русские, гоня их и крича: «Ура-а!», и тыкая их сзади штыками. В пылу борьбы, в стрельбе и грохоте боя все как-то смешалось, немцы отступили, фронт удалился… А когда солдаты Вятчинского добрались до машины и окружили ее, то там были уже и доблестные казаки Пулина с Иваном во главе.
Две группы вооруженный бойцов, окружив легковую машину и ее пассажиров, стояли друг напротив друга, направив на противника оружие, и готовые стрелять в кого угодно…
- Руки вверх! Сдавайтесь! – кричал Вятчинский.
- Сам ты сдавайся, если хочешь жить, бандюга несчастный, - отвечали таким же тоном разъяренные казаки.
- Братцы! Да мы же все русские солдаты, а не бандиты! - наконец закричал Жердяев, поняв, что казаки приняли их за бандитов, увидев, переодетых в гражданское, агентов Вятчинского. И, наконец, разглядев и узнав в стоящем перед ними, с пулеметом в руках, Ивана Жигунова, Жердяев, Зарубин и все его земляки закричали:
- Иван! Жигунов! Это ты? Какая встреча!
И кинулись к нему обниматься. Когда немного улеглась эта радостная свался, Иван сказал Пулину и казакам:
- Станичники! Это наши боевые офицеры и мои земляки однополчане – полковник Вятчинский и  солдаты их отряда особого назначения. Братайтесь, ребята!
- Позвольте, позвольте, - сказал Вятчинский, подойдя к Ивану, а как же эти два гражданских лица в машине генерала?
- А это, господин полковник, представители российской общественности, предприниматели, поставщики амуниции и готовой продукции для армии из нашей Сибири, и они везут вон в том поезде два вагона своей продукции прямо на фронт в Вильно и Ригу. Можете удостовериться об этом у генерала Добромирова.
- Здравствуйте, господин генерал. Я полковник Рязанов-Вятчинский – начальник особого отдела фронта, - обратился полковник к генералу.
- А в чем дело, полковник? Это действительно наши люди, сотрудничающие с полковником Казановским и мы все эти прошедшие дни занимались их ознакомлением, устройством и заключением  очень нужных для армии договоров. А сейчас они сопровождают грузы в Ригу. Я генерал-квартирмейстер Добромиров еду тоже туда. И поскольку нам с ними по пути, я и предложил им ехать не в грязном вагоне поезда, а в моей машине. Вот и все, - сказал генерал.
- О! Тогда извините, господин генерал за несоответствующие  действительности данные и причиненные вас неудобства.
- Да ничего, ничего, я вас наоборот не осуждаю,  а хвалю за героические действия. Вы же нас спасли. И я буду ходатайствовать перед нашим государем о награждении вас и ваших орлов достойными наградами. А пока, полковник, давайте подумаем, как нам выбраться из этого положения. Кто впереди, – указал он рукой на запад, - немцы или наши?
Офицеры стояли и обсуждали, что же им делать дальше, не зная и пытаясь понять ту ситуацию, в которой они все очутились. Если немцы прорвали оборону, перерезали железнодорожную линию и взяли Вильно, а может быть и Ригу, то освобожденным, естественно, нечего было  стремиться ехать вперед, чтобы не попасть в плен, да еще с таким подарком, как два вагона с продуктами. Если же здесь была только местная операция, в которой немцы пытались нащупать слабые места в русской обороне, то надо было как можно  быстрее убираться отсюда куда-нибудь подальше, чтобы не попасть снова в такую же критическую ситуацию.
Пока офицеры и генерал обсуждали положение дел, Иван со своими земляками, казаками и Пулиным стояли, и расспрашивали друг друга о том, что у них произошло за то время, пока они не виделись.  И были удивлены, что находясь в одном городе Могилеве они так ни разу хотя бы случайно и не встретились, разъезжая и бывая в разных местах на линии фронта.
- Ну, рассказывайте, земляки, как вы тут очутились? Вы же были аж под Перемышлем? – с интересом расспрашивал их Иван.
 Зарубин, подшучивая, чуть съязвил Ивану:
- А мы последовали твоему примеру, нагребли медалей и убрались с того места, где нагремели. Все захохотали.
- Да ну… Что я, разве тогда по своей воле оттуда уехал, - сказал Иван.
- Да брось ты, Иван, не слушай его… Нас просто тогда отвели с фронта на пополнение. А так как Жердяева забирал к себе в штабную охрану его знакомый полковник Вятчинский, то он выхватил с собой из Перемышля и нас. Полковник ведь тоже вятич. Вот так мы  и очутились здесь, как видишь, - объяснил Ивану Первухин.
- А за нами-то что вы гнались? – спросил его Иван.
- Э-э-э, друг, тут особое дело, военная тайна, - многозначительно поднял палец Первухин, - но по секрету тебе могу сказать. Наш полковник получил какие-то данные, что у нас из штаба какой-то шпион передает секретные сведения немцам. Вот он и начал искать. Сначала мы догнали и арестовали какого-то полковника Мясоедова, это было где-то месяц назад в Восточной Пруссии, когда он крал там мебель и статуэтки. Но так как положение не изменилось – сведения продолжали утекать, то Вятчинский нацелился на более крупную добычу… На этого вашего генерала. Только установили за ним слежку, а тут как раз к нему прикатили эти два неизвестных «молодых человека» - твои знакомые из Сибири. И пошло-поехало… Мы  же думали - они тоже шпионы и хотели поймать генерала на «горячем», когда он передаст им секретные сведения. Следим за ним, гоняемся: мы за ними – они от нас, мы за ними, а они вдруг взяли и совсем удрали из города. Тут Вятчинский и решил брать их всех вместе… А на вокзале оказалось,  что у них в руках находится еще и поезд  с продовольствием. Ну, Вятчинский разъярился, сказал, чтоб любой ценой поймать этих особ и арестовать и их, и их поезд. Вот мы и двинулись за вами. Но поскольку наши машины, как старые керогазы, только дымят да гремят – никак не могли догнать вас. Догнали, когда уже очутились в тылу у немцев, - рассмеялся Первухин.
- Вот, сыщитки, ать вашу тать, ну и начудили, - рассмеялся и Иван, - но все равно, молодцы! Помогли нам одолеть немцев и восстановить прорванную линию фронта. За это и медали дают, - сказал он.
- Так мы и надеемся, - сказал Первухин.
 -  Зарубин  вон спит и видит себя всего в медалях и орденах, прямо вся грудь обклеена, - изобразил Первухин рукой на своей груди полученные награды. Все дружно засмеялись.
- Ну ладно, а как там насчет писем? Кому-нибудь пишут из дома? Как там дела на родине? – спросил Иван.
- Я получил письмо от Маши. Пишет, что все хорошо, только скучно у них без нас. Мужиков почти всех в деревнях позабирали, - ответил Мишин.
- Да, братцы, туго нам всем, - вздохнул Иван, - но что поделаешь – война ведь. Надо терпеть, сражаться и верить, что мы победим и вернемся домой.
- Да-а-а, -  послышался, как тяжкий вздох, возглас стоящих. И лица у них  погрустнели, посуровели и стали совсем неприступными. Каждый думал о своем: о родном доме, о матери, о жене, о детях, о своих милых, оставленных далеко-далеко в краях своего далекого детства и юности по прихотям  налетевшей на них войны.
Вскоре к ним подошла целая рота солдат и их командиры побежали докладывать генералу, и  находящимся с ним офицерам о состоянии дел и военном положении на этом участке фронта. Положение было не радостное: Вильно был еще наш, а Ригу отдали немцам.
- Так что ехать вам туда нечего, - сказал генерал предпринимателям. – Разгружайте все ваши вагоны здесь, в Вильно, и уматывайте отсюда поскорее домой, а то очутитесь у немцев в плену и тогда конец всему вашему делу, - высказался он им откровенно и от всего сердца.
Когда сведения были получены и картина стала ясной, генерал, Вятчинский и его люди, а также состав с продуктами,  шестью казаками, Пулиным и Иваном, и примкнувшим к ним Савиным и Лопатиным отправились дальше, в город Вильно. А в Вильно они доехали уже без приключений.
Разыскав военную комендатуру, Иван узнал там, где находятся главные армейские склады и обслуживающие их интендантские учреждения,  а связавшись и переговорив с их начальником, он договорился о разгрузке прибывших вагонов. А потом просто пошел посмотреть город.
Блукая   по городу  Вильно, он дивился его прекрасными архитектурными сооружениями. Город был красив и чист, но почти безлюден. Чувствовалась близость фронта и лишь редкие прохожие гуляли по его улицам. Иван, задрав голову, смотрел на островерхие колокольни высоких костелов и даже успел побывать на Замковой горе и увидеть башню основателя этого города, великого князя литовского Гедиминаса.  Он не знал тогда, что пройдет немного более чем тридцать лет и он, уже седой и уставший от жизни человек, будет так же стоять на этой же самой площади города, глядя на эти же самые сооружения и вспоминать давно уже минувшие времена Первой мировой, и лица тех друзей, и товарищей, с которыми ему пришлось здесь когда-то вместе воевать и горевать, и погибать…
А теперь, времени было мало и нужно было спешить, пока немцы еще не перекрыли ту самую железнодорожную магистраль, которая связывала его  и этот город со штабом и родной, и далекой Россией. Когда он шел по улице от замка на вокзал, его вдруг догнала машина генерала Добромирова. С генералом ехал и Савин. Они тоже, как Иван объезжали памятные места древнего города и были на замковой площади. Генерал остановил машину и окликнул Ивана:
- Жигунов, давайте, подсаживайтесь к нам  в машину. Нужно спешить в обратный путь, иначе коридор закроется и мы рискуем обратно никогда не выбраться.
- Иван, давай, давай, залезай скорее, - нетерпеливо махал ему рукой из машины Савин.
И это было как раз кстати. Иван порядком устал, шагая по городу пешком – от комендатуры к складам, на вокзал, да еще и решившись на эту небольшую экскурсию по крепости. Он обрадовался появлению на машине своих друзей, соучастников их недавнего похода. Савин открыл Ивану дверцу машины и он сел рядом с ним  на заднее сидение.
- Вам куда? – спросил коротко генерал, обращаясь к Ивану.
- На вокзал, - так же скупо и коротко ответил Иван, не соблюдая все эти вычурные речевые обращения к высшим чинам дворянского сословия. Обстановка была не та, да и недавно испытанная совместно опасность, и решительный бой у моста по дороге сюда уже как бы сблизили  и уравняли их, всех сидящих здесь,  по рангам и положению.
- Ну что, видел город? – сразу же спросил у него Савин. - Не то, что наш Северохатинск, совсем другой мир, другой стиль… Не  наш, азиатский, а какой-то далекий - средневековый, строгий, но красивый. Какой замок! А костелы какие! – восхищался Савин.
- А что тут удивляться, ведь это уже почти старая Европа, не паленная и не разграбленная Чингисханом и Батыем.  Этим соборам и замкам наверно уже скоро будет  по девятьсот лет. А наши российские города каждые два-три года разрушались и сжигались татарами во все времена их беспрерывных набегов на Русь.
- Все равно у нас таких мощных каменных замков и крепостей не строили. Если б строили, то они и сохранились бы. У нас все деревянные и все построены по-быстрому.  Вон Кремль в Москве, да соборы в городах построили, так до сих пор стоят. Нет, у них в Европе совсем другое мышление и другой стиль, - возразил Ивану Савин.
- Господа, вы о чем-то спорите не о том. Я думаю не это сейчас главное. Вы лучше скажите мне, когда вы думаете уезжать отсюда? – прервал их разговор Добромиров. – Иван Яковлевич, как у вас идет разгрузка поезда? Нам нужно сегодня же отсюда уехать. Мы с полковником Вятчинским к вечеру отправимся на машинах и вам советуем как можно быстрее отсюда выезжать. И лучше, чтоб мы это сделали вместе. Раз уж у нас сложился такой боевой отряд, то нужно его и сохранять. Кто его знает, может назад нам придется пробиваться с боем. Так что, не затягивайте с разгрузкой.
- Я думаю, что разгрузку вагонов на станции уже заканчивают. Там этим вопросом занимаются поручик Пулин и господин Лопатин, - сказал Иван. – Я был в штабе войск Вильненского гарнизона и предложил им, чтобы они  прислали свой транспорт и людей из разных подразделений. Чтоб продукты и амуниция попали сразу же в действующую армию. Они согласились и я документы уже все оформил.
- Ну вот и хорошо, не оставлять же их немцам! – повеселел генерал.
Проехав еще несколько улиц и площадей, машина остановилась у вокзала. И вся группа вместе с генералом направилась к поезду. Там работы по разгрузке состава уже заканчивались. К вагонам подъезжали подводы с двумя-тремя солдатами и те перегружали продукты прямо к себе на подводы и уезжали в свои подразделения. Увидев приехавших на станцию офицеров, к ним поспешил Пулин. Отдав честь, он доложил:
- Разгрузка вагонов уже закончилась. Ждем паровоз, который заправляется водой и дровами.
- Хорошо, а где полковник Вятчинский? – спросил генерал.
- Он с минуты на минуту должен приехать из штаба, - доложил Пулин.
И как раз в это время на вокзал приехали машины с солдатами полковника. Вятчинский, Рогов и Жердяев вылезли из машин и поприветствовали генерала.
- Ну что, господа, у вас все в порядке? – спросил он их.
- Так точно, господин генерал! – отрапортовал Вятчинский.
- Тогда, с Богом! Поехали в обратный путь! – скомандовал генерал.
- По машинам! – послышалась команда офицеров. И солдаты начали запрыгивать в кузова машин.
К отъезду готовились и казаки с Пулиным. Паровоз уже  подошел и к нему подцепили разгруженные вагоны.
- Ну а как поедете: на машине или с нами? – спросил Иван у Савина и Лопатина.
- Конечно, на  машине. У нас будет такая охрана – целый отряд Вятчинского, - сказал Савин, - и потом я уже привык к мягким сидениям и свежему ветру.
- Хорошо, тогда встретимся в Могилеве, - сказал Иван.
- Если все будет хорошо и мы туда попадем, - ответили ему Савин и Лопатин. Они обнялись на прощание, как будто разъезжались в разные страны и побежали к своим машинам.  Машины тронулись, а за ними, дав два коротких гудка, как бы надолго прощаясь с провожавшим его городом, пошел по рельсам и поезд. Но паровоз шел теперь уже позади вагонов – для большей  безопасности, в случае разрушения железнодорожного пути.
Выехали к вечеру, поразмыслив и решив: если немец у моста заметит их и будет отстреливать из пушек, то лучше уж ночью  проскочить в темноте этот опасный участок фронта…
Наступали сумерки. Пока все шло хорошо и по дороге  назад им никто не мешал. Машины и поезд ехали не спеша и параллельно, не обгоняя друг друга. Опасались наткнуться на немецкие разъезды. Напряжение увеличилось, когда подъехали к «Чертовому мосту», как окрестили  его все, вспоминая утренний прорыв через мост и бой с немцами. Не доходя до моста,  их вдруг окликнули:
- Стой, кто идет?
- Свои! – ответили из машины Вятчинского.
- Кто, свои?
К ним из кустов вылез солдат с винтовкой.
- Старший, ко мне, а остальные – на месте! – приказал он.
К нему на дорогу вышел Жердяев. Увидев русского офицера, солдат отдал честь, но потом спросил: «Откуда едете?»  Жердяев ответил:
- Из Вильно. Продукты войскам доставляли, а теперь назад возвращаемся.
- А-а-а, - понял боец. – Ну, давайте, проезжайте. Только еще побыстрее, чтоб успеть проскочить вон за те кусты… А то немец тут из пушек сильно постреливает.
Жердяев вернулся к машинам, предупредил всех офицеров и генерала и сел в первую машину. Затем сказал шоферу:
- Сейчас будем проезжать мост, так ты, братец, давай,  жми на всю катушку. Чтоб немец не успел нас засечь аж до тех самых кустов. Иначе, нам  «хана».
Шофер понимающе кивнул, отпустил тормоз и тронул машину. Затем, увеличивая скорость, нажал на  газ. И машина понеслась… За ней последовали и две остальные машины, а по железной дороге, поддерживая их смелый маневр мчался, пыхтя парами, разгруженный в Вильно, поезд. И тут началось! Немцы, увидев в темноте эту кавалькаду начали бешено палить по ним из пушек.  Но  было уже темно и снаряды ложились где попало. Иногда, правда, снаряд взрывался  близко и осколки пронизывали борта машин и стенки вагонов. Падали раненые, но машины и поезд продолжали мчаться вперед. Наконец, взрывы прекратились. Немцы потеряли их из виду и они, заехав за лесок, остановились. Люди сходили, крестясь и пошатываясь, бледные, грязные и израненные.
На войне цена и всему живому награда – это спасенная жизнь, и казаки Пулина, вместе с командиром, вернувшись в Северохатинск долго потом вспоминали тот неистовый артобстрел, тот пылающий вечер  и их неистовый странный бег… Они были рады, что остались живы и уже через восемь дней вернулись к себе на родину.
Генерал Добромиров после столь убедительной и доказывающей его непричастность к утечке армейских секретов поездки, также был исключен Вятчинским из списков подозреваемых лиц.
По-другому развивались события далеко от линии фронта в тылу, во дворцах Петрограда, то есть в кругу у Распутина, а так же в личной жизни царя и царицы. Считать ее немкой и думать о том, что она как-то помогает немцам, как  предполагали в стане бывшего Главнокомандующего Николая Николаевича, было просто кощунством. Не смотря на то, что она родилась в Германии и воспитывалась  у королевы Англии, она посла того как стала царицей Российской  Империи, полюбила русский народ за его душу, традиции, за его православную  христианскую веру. Она была преданной супругой своему мужу и заботливой матерью его детей.  Их воспитанием  она занималась  сама и поэтому все свое личное время она проводила с ними, в кругу семьи.
В начале тысяча девятьсот пятнадцатого года, не смотря на свои недомогания и видя страдания раненых и искалеченных  на фронте солдат, она без раздумья кинулась в самую гущу этих страданий, решила стать медицинской сестрой милосердия. Пройдя курс военных сестер милосердия, она вместе с Анной Вырубовой и двумя своими старшими дочерьми: Ольгой и Татьяной ассистировала в созданных ею же военных лазаретах хирургам при самых невыносимых по виду хирургических операциях по ампутации рук, ног. Стойко стояла за спиной хирургов, подавая им стерилизованные инструменты, а потом со своими девочками выносила ампутированные конечности, обрабатывала, перевязывала гангренозные раны и не падала в обморок при виде крови, от зловонных запахов и ужасного вида всех этих картин.
С начала войны царица в Царском Селе, Павловске, Петергофе  и других городах организовала особые эвакуационные пункты, в которые входило до восьмидесяти пяти лазаретов. Раненых доставляли в них около двадцати санитарных поездов, названных ее именем и именем ее дочерей, созданных на ее личные сбережения и деньги Распутина, пожертвованные ему его же бесконечными посетителями и просителями за его записки к министрам, и важным чиновникам,  и участие его в устроении их дел. Кроме того, она создала и в самом Петрограде, и во многих других городах склады белья и обмундирования для армии. Она скорбела, как о сыне, когда умирал какой-нибудь оперированный и выхаживаемый ею раненый солдат. Она была истинной матерью не только своих обожаемых детей, но и всей истекающей кровью «мужицкой России». Солдаты, видя такое отношение и преданность ее  благому делу, называли ее  Матушкой и просили посидеть у своего изголовья в свои самые трудные минуты жизни.
А Распутин? Ну, а Распутин, он и тем более никаким шпионом-то быть не мог. Он истинно сокрушался и скорбел о тех неимоверных жертвах, приносимых русским народом на полях сражений.  Хотя царь и хранил надежду на то, что в конце концов и к России придет военный успех и Россия выстоит и победит, но другого мнения был Распутин.
- Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения,  слишком много слез… Подумай только о всех несчастных, которые более не вернутся и скажи себе, что каждый из них оставляет пять, шесть, десять человек, которые плачут… Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре. А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии… Это ужасно! В течение больше двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе.
- Против воли Божьей Россия вступила в войну, - высказывался он в кругу своих почитательниц. – Христос возмущен потоком слез и стонов, возносящихся к нему с земли русской. Но им, генералам, гибель  мужиков не мешает ни есть, ни пить, ни наживаться… Увы, не им одним отольется кровь жертв войны – она отольется и царю, ибо царь – отец мужиков… Возмездие Божье будет ужасным…
Ну, а царь, став Главнокомандующим, теперь полностью проводил свое время в Ставке, в городе Могилеве. Он поселился в старинном губернаторском доме, возведенном на скале, возвышающейся над левым берегом Днепра. Утром каждого дня он приходил в штаб: выслушивал, совсем не утешающие  его душу доклады, курил сигареты, а потом уединялся со своим начальником Генерального штаба Алексеевым и обсуждал те решения, которые они должны были принять. Выслушивая все доклады и будучи в курсе всех дел,  он ничего не решал и всю ответственность за военные действия возложил на плечи начальника Генерального штаба Алексеева.
Живя в Могилева, он как обычно вел свой скромный образ жизни, никак не влияя на реальный ход событий на фронте. Обедал он  вместе с офицерами Ставки, где в дружеской веселой атмосфере звучали шутки и разная болтовня. Эта жизнь и обстановка в Ставке для него была такой безмятежной, что он решил еще вызвать к себе и царевича Алексея.
Приехав в Ставку, Алексей быстро привык к здешнему распорядку. Его одели в военную форму. Он спал в одной комнате с отцом, на такой же как и у отца походной кровати. Сначала Алексей  завтракал в комнате вместе с Жильяром, но потом он попросил отца взять его с собой в общую офицерскую столовую и тоже был весел и разговорчив в атмосфере офицерского застолья. В конце дня они вдвоем: царь и сын, выезжали на машине на прогулку в лес или на берег реки, где вместе отдыхали на природе и разводили костер. Алексей сидел и поддерживал мятущийся огонек пламени костра, а Николай ходил рядом, смотрел на него и думал: «Как быстро летят годы. Вот и  я когда-то был таким как он несмышленым, всего боялся, жил, ни о чем не думая под опекой своего батеньки, не знал, какая  неимоверная психологическая тяжесть лежит на его плечах, какая  моральная ответственность.  Но он был  человеком сильным  и стойким, и хотел, чтобы  и я был таким, как он – самодержцем.  Но увы! Я был молод и совсем другой, я не хотел этого трона, этой ответственности, я хотел жить радостно, вольно и просто, как все другие люди: трудиться, копать землю, растить своих детей… Но эту мечту у меня отняли и заставили делать то, что я не хотел, не умел и не смел делать. Я боялся трона  и тяжести царской короны, а мне ее вручили.  Я хотел ходить по земле, косить хлеба, беспечно спать по утрам на сеновале, а меня забросили в эту высь, на трон, на самую вершину власти. И мне тяжело…  Мне так тяжело. А как будет ему, моему сыну. Ведь он ничего этого пока  не знает».
Иногда царь брал царевича с собою во время поездок и посещений каких-то военных частей или прифронтовых госпиталей, расположенных здесь же неподалеку, постепенно приучая наследника к роли будущего царя, которую тот должен был играть после его ухода. Алексей был мальчиком умным и хорошо воспитанным, и ему все же нравилась внешняя прелесть этой роли. Ему нравилось, как подобострастно и почтительно, как и к самому царю, относились к нему все окружающие: военные, чиновники,  министры, нравился этот каскад всевозможных ритуалов и событий – звоны команд и блеск эполет… Все это лежало на поверхности царской жизни. Но он не знал, что же находится  под спудом этой мишуры? Он не знал, какие свинцовые вериги и путы лежат на руках, ногах и желаниях его отца. Почему он иногда был таким беспомощным, медлительным и неуверенным в себе? Почему им всегда командовали то бабушка, то старец, то маменька Александра?
 А Николаю было просто трудно нести груз ответственности за всю страну, страдать и решать все  ее проблемы одному и сразу. Его все дергали, к нему все обращались… И у него не хватало ни сил, ни воли, ни той стойкости, ни тех психических мускулов, которыми он мог бы противостоять всему этому… Он во всем не дотягивал до качеств своего батюшки: и ростом, и силой, и умом, и стойкостью.
Уинстон Черчилль, который в те годы был военным министром, хорошо разбирался в политике и был в курсе того положения, в котором очутилась Россия, писал потом: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была уже на виду… Все жертвы уже были принесены, вся работа была завершена… Долгие отступления окончились. Снарядный голод побежден. Вооружение притекало широким потоком. Более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронт…  Алексеев руководил армией, а Колчак  флотом. Кроме того, никаких трудных действий больше не требовалось, только оставаться на посту, тяжелым грузом давить на широко растянувшиеся германские линии,  удерживать, не проявляя  особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте. Иными словами, держаться – вот и все, что стояло между Россией и общей победой.
Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходится ему. Стрелкой компаса был он. Воевать - не воевать? Наступать  или не наступать? Идти вправо или влево? Согласиться на  демократизацию или держаться твердо? Вот поле сражений Николая. Почему не воздать ему за это честь? Не смотря на ошибки – большие и страшные, тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру, к этому моменту выиграл войну для России…».
Вот в каком положении была Россия, вот в каком  состоянии находился ее царь, которому в решительную минуту не хватило обычного мужества и железной воли. Заговор князей, потом бунт генералов, эта нелепая буржуазная революция, которая сначала подорвала силу царской власти, отняла у него эту власть, а затем без боя сдала ее социалистам и большевикам. И эти абсурдные слухи,  поднявшиеся после расследования и действий дядюшки царя, что царица помогает кайзеру Вильгельму в войне с Россией – передает сведения, окончательно оттолкнули всю, сражающуюся с немцами, русскую армию от  теряющего уверенность и последние душевные силы царя.  Все это подорвало  ее моральный дух и преданность в служении ему.  Армия начала разлагаться. Среди солдат пошли разговоры: «А, что мы тут в окопах вшей кормим, воюем, а нас там в Питере живьем немецкому кайзеру продают…».
Все эти слухи толкали бедствующий, голодающий, отчаявшийся народ к всеобщему неповиновению. А эти ораторы-крикуны из Государственной думы окончательно разваливали и добивали русское общество. Так кто же виноват в грянувшей затем революции? Сама верхушка: князья,  генералы и все болтливое дворянское общество, которое не знало, как управлять разложенной ею же страной, а поэтому само себя и уничтожало революцией.
А ведь Черчилль был прав. Россия тогда  уже в шаге стояла перед своей победой. Нужно было только держаться. Но нервы сначала сдали у Думы, потом у сливок общества, затем у армии, а потом у генералов и самого царя. А было ведь уже не так и плохо.  Заканчивался тысяча девятьсот пятнадцатый год. Немецкое наступление в Прибалтике на литовском фронте в начале осени было быстро остановлено.
В это время царевич Алексей как раз находился в Могилеве с отцом, но простыл и подхватил  сильный насморк и у него носом пошла кровь, которую никто не мог остановить. Он быстро слабел и царь поездом срочно отправился с ним в  Царское Село. И там, благодаря молитвам Григория, удалось остановить кровотечение и спасти царевича. После этого Николай вновь вернулся с царевичем в Ставку. Болезнь царевича была государственной тайной и никто не должен был знать о ней. И чтобы показать всему обществу, что наследник здоров, царь каждый день брал его с собой в Ставку. Но царевичу и самому было интересно находиться с отцом в Ставке, во взрослом обществе заслуженных  боевых офицеров. Он взрослел и учился вести себя достойно в их обществе…
Начался новый тысяча девятьсот шестнадцатый год. Начался он с хороших вестей из Южного фронта – Кавказская армия взяла Эрзерум, потом Трапезунд и глубоко вклинилась в пределы Персии… А в марте месяце уже и на Западном фронте произошли обнадеживающие для России события: войска генерала Брусилова провели кровопролитное наступление в районе озера Нарочь и продвинулись до самой границы Венгрии. А затем, в начале июня, придя на помощь итальянским войскам под командованием генерала Кардона, генерал Брусилов во второй раз предпринял на Юго-Западном фронте генеральное наступление и русские продвинулись на тридцать пять-шестьдесят пять километров, но были остановлены у Ковеля.
Эти события приятно обрадовали царя и он написал в письме к Аликс: «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь к муженьку, пока он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполнила этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны! Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно докучала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения. Мы только что кончили играть в домино, как я получил через Алексеева телеграмму от командующего фронтом Иванова, сообщающего, что сегодня наша 11-я армия  в Галиции атаковала германские дивизии… с  тем результатом, что было взято свыше 150 офицеров и 1500 солдат, 30 орудий и много пулеметов».
А в следующей телеграмме он уже пишет: «Да, действительно, тебе надо быть  моими глазами и ушами там, в столице, пока мне приходится сидеть здесь. На твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров – этим ты приносишь огромную пользу  мне и  нашей стране! О, бесценное солнышко, я так счастлив, что ты, наконец, нашла себе подходящее дело! Теперь я, конечно, буду спокоен и не буду мучиться, по крайней мере, о внутренних делах».
Вот до какого состояния  довели его психику окружающие его люди: чиновники, родственники, что он с удовольствием хоть и на время, сдавал управление всей этой огромной, не успокаивающейся никогда страной своей жене. Он не мог быть сразу и везде: и на фронте, и в тылу, и угождать своим высокочтимым родственникам, успокаивать и мирить все слои разбушевавшегося российского общества.
Жизнь в Ставке в Могилеве как-то успокаивала его. Здесь его, по крайней мере, никто не дергал. Никто ни о чем не просил, никто не навязывал своего мнения. Не было ни депутатов, ни министров, ни представителей дворянства, ни социалистов… Здесь все было подчинено военной дисциплине и каждый без рассуждений выполнял данный ему начальством приказ. И еще ему нравилось здесь то, что он не решал сам никаких унижающих его сложных задач и проблемы не давили ему голову. Здесь за него думал генерал Алексеев и он же отвечал за все, что происходило на всем огромном фронте. А Николай был, как наблюдатель, который находится где-то  на поле или на ипподроме и видит с высоты своих мест на трибуне интересную и  красочную картину, разворачивающегося перед ним действия. Это забавляло, отвлекало и разжигало в его душе азарт, как шахматная партия, когда смотреть на нее со стороны. И ему это нравилось, и это успокаивало нервы. И поэтому он так надолго уезжал от Аликс из холодного Петрограда сюда, на природу, в пахучие сосновые леса  Могилева  и брал с собой  «свою радость» - наследника Алексея.
Аликс тоже с дочерьми приезжала иногда к нему. Но жили они  в это время, в основном, в своем царском поезде, в своих вагонах, а не в комнатах его губернаторского дома, так как в Ставке по уставу и традициям не положено было находится женщинам любого положения, и даже царским особам. И царь в это время полностью был  занят общением со своей семьей. Они весело проводили время в беседах и прогулках в окрестностях города Могилева на речке. А вечером он оставался со своей любимой Аликс и они, уединившись, растворялись  в своей любви и нежности.
Генерал Дубенский, свидетель таких приездов и  встреч, писал потом о них в своих воспоминаниях: «Император был совершенно подчинен ей. Достаточно было понаблюдать за ними с четверть часа, чтобы сказать, что она – самодержица, а вовсе не он. Бросалось в глаза, что он смотрел на нее, как маленький мальчик на  свою гувернантку. Когда они выходили вместе и  садилась в экипаж, он не спускал с нее глаз. По моему мнению, они были просто влюблены».
Эх, генерал! А что здесь особенного, они были влюблены друг в друга  еще с самой помолвки, с семнадцати или восемнадцати лет. И каждый раз друг другу в этом признавались и доказывали. И когда Александра Федоровна  уезжала с детьми в Петроград, Николай долго потом не мог забыть все это и войти в реальную жизнь – военные действия армий и фронтов…
А война продолжалась… И потери в русской армии росли и росли. К концу 1916 года общее число русских войск составляло тринадцать миллионов, а погибших на войне перевалило за два миллиона, изувеченных – за четыре с половиной. Состав некоторых частей обновлялся до шести раз. Правильно говорил Распутин, что генералам не жалко было русского мужика-солдата. Подобострастные генералы в угоду западным союзникам готовы были положить русских солдат тысячами. Даже британский посол в России, сэр Джордж Бьюкенен писал: «Нам не следовало требовать от них таких подвигов! За недостатком личного  состава эффект кампаний упал до минимального. К тому же,  недостаток национального производства и дезорганизация железнодорожного транспорта спровоцировали индустриальный кризис. Ощущается дефицит сырья и боеприпасов. В городах цены на продовольствие начали расти неудержимо. И тут вновь подняли свою голову революционеры. Развернулась их пропаганда в армии: на фронте и в тылу. Стачки, которые, казалось бы, утихли в начале войны, начались вновь, вспыхнув с еще большей силой и охватили миллион рабочих.
Царь был в Ставке, на фронте, а его глазами и ушами в тылу в Петрограде стала Аликс. Она, пользуясь советами и просьбами Распутина, руководила фактически жизнью всей страны, подсказывая в  своих письмах царю: кого из министров нужно сменить, кого назначить Премьер министром.  И у нее был повод для беспокойства за свою  репутацию и жизнь.
А все было до неприличия просто. Та компания о немецких агентах, якобы занимающихся шпионской деятельностью в Ставке и в тылу, которую затеял бывший Главнокомандующий Николай Николаевич, грозный дядюшка царя, еще продолжалась и, следовательно, они докопались таки до некоторых связей высокопоставленных лиц с сомнительными кампаниями и банками, руководителями которых были нечистые на руку банкиры и дельцы. И сразу были арестованы: полковник Мясоедов, за ним – бывший  военный министр Сухомлин, а потом и бывший агент Министерства внутренних дел Манусевич-Манойлов и банкир Рубинштейн – оба друзья Распутина. Но и Аликс тоже была связана через Распутина с ними, в частности, с Рубинштейном: она видимо стесняясь пред мужем за своих обнищавших родственников, тайно от Николая переводила им свои личные деньги в воюющую с Россией Германию. А это уже выглядело со стороны, как явное сотрудничество с врагом, смотря как посчитают следователи. А поэтому ей нужно было, чтобы Министерством внутренних дел руководил преданный ей человек, который бы в любой момент мог бы остановить это дело.
По рекомендации Григория Распутина таким человеком мог бы быть член Государственной Думы любимец   оппозиции Протопопов, которого старец знал, как своего друга уже четыре года. Назначить его министром внутренних дел и попросила Николая в своем очередном письме Аликс. Царь согласился с ее предложением и министром стал друг ее Друга Протопопов. Она писала Николаю: «Протопопов совершенно сходится во взглядах с нашим Другом на этот вопрос. Протопопов переговорит об этом с министром юстиции (запиши себе, чтобы не позабыть и заодно поговори с министром относительно Рубинштейна, чтобы его без шума  отправили в Сибирь). Протопопов думает, что это Гучков подстрекнул военные власти арестовать этого человека в надежде найти улики против нашего Друга. Конечно, за ним водятся грязные денежные дела – но не за ним одним!».
С продолжением войны и с большими людскими потерями на фронтах, а также  с дефицитом продовольствия в городах, обстановка в стране накалялась. Война, как прожорливая змея, быстро глотала и пожирала все ресурсы страны: товары, продукты и ее людей. Войну нужно было заканчивать и как можно быстрее. Об это уже давно говорили и просили царя, и Александра, и их друг Распутин. Но этого как раз  не хотели ни Дума, ни все великокняжеские родственники царя, ни вся их  великодержавная рать.
А Россия катилась к пропасти… Но царь, руководствуясь законами чести и долга перед своими союзниками не мог сам решиться на такой многозначащий шаг. Он, как обычно, тянул и  нерешительно мялся. Но лишь в этом было, наверно, тогда его спасение, спасение трона, спасение всей державы, мир с немцами – удерживать власть любой ценой. Это сразу же сделали большевики, как только стали во главе государства. Не взирая ни на какие кабальные условия и обязательства, выдвинутые Германией, они немедленно заключили мир. Ленин оценил это сразу и понял: без мира они погибнут.
А вот дума и вся высокая  княжеская камарилья этого тогда не понимали, а когда поняли, то было уже поздно. А нужно было-то всего понять, что власть царя держится на русском мужике-крестьянине, на сильных крестьянских хозяйствах. Крестьянин -  собственник и поэтому понимал, что, поддерживая царя и его власть, он сохранял свое имущество. А рабочий – бедняк, у которого ничего нет за душой, он царя никогда не поддерживал. Царь и его власть – его кровные враги.
Российская армия состояла в основном из крестьян, и продолжая войну и неся колоссальные потери на фронте, царь терял доверие крестьян, своих сторонников, а пополняя потери армии за счет фактически тех же крестьян, разорял крестьянские хозяйства. Рабочие же не производили продовольствие: не выращивали хлеб,  не держали скот и не снабжали себя ни салом, ни мукой, ни маслом. Они создавали продукцию промышленного производства, то есть только товар и приносили прибыль промышленникам. А, накапливаясь в городах, они требовали еду, которую давал крестьянин, и улучшения условий жизни. Но еды не было, потому что ее некому было производить. Вот и все: крестьяне разорены, продуктов нет, рабочие бастуют, солдаты гибнут, а значит, армия и крестьяне будут в дальнейшем не на стороне царя, а присоединятся к рабочему классу, чтобы вести совместную борьбу против промышленников, дворян  и царя. Но все же даже Ленин писал, что революция будет возможна лишь через десять лет.
И вот буржуазия и ее передовая часть – интеллигенция сделали свою, так называемую революцию,  помогли  безмерно коммунистам в этом деле. Они подломили тот сук, на котором сами же и сидели, уничтожив  власть царя, сами же ее не удержали. Почувствовав, что власти больше нет, рабочие разгоряченные и возбужденные всевозможными агитаторами революции, начали готовиться к вооруженному восстанию в Петрограде.
Но был еще один фактор, который работал против царя – это нелюбовь к евреям. Это уже так сложилось, что в силу своего воспитания он недолюбливал евреев и больше из-за того, что они распяли Иисуса, и со времен Римской империи так и не признали в нем Бога, и не приняли его веры. Поэтому царь не особенно уделял внимание положению этого народа в России. А ведь еще Столыпин предупреждал и предлагал ему дать евреям  более широкие права и в поселении, и в управлении, и в экономической деятельности. Но так уж был воспитан царь – традиционно. Он не откликнулся на эти предложения. И напрасно. Столыпин говорил: «Унижая и урезая права этого народа в России, мы плодим и пополняем ряды революционеров. Не получая от государства поддержки и равных с русскими свобод в своей деятельности, евреи станут создавать революционно настроенные группы и общества, вести агитацию к свержению царского режима».
Так оно и случилось… Для того, чтобы поднять массы, нужны большие деньги. Да и революция потом свершилась не просто так, стихийно, и не на нищенские сбережения трудящихся, а потому что ее в какой-то мере финансировали из-за рубежа те самые еврейские магнаты и финансисты, которых так сильно недолюбливал царь. Они ему ответили тем же. Ведь если посмотреть здраво на все революционно-демократические движения царской России, то верхушка всех революционно настроенных партий на две трети состояли из обрусевших евреев, как наиболее образованных, грамотных и инициативных людей: Ленин, Троцкий, Свердлов, Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Бонч-Бруевич, а уж о более нижних по рангу революционерах и говорить нечего… Петровский, Юровский, Вернадский, Кажинский, Менжинский, Кржижановский, Блюмкин и т.д.
 И, естественно, иностранные банкиры еврейского происхождения из США и Германии поддерживали деньгами своих братьев по крови. И больше, конечно, потому, что русская аристократия во главе со своим царем долго преследовала евреев. В Америке это были дома Ротшильдов, Куна  и Леба. А «пламенный вождь революции» Троцкий находился в компании Шифа, во  время своего пребывания в Америке. И Шиф персонально финансировал неистового революционера и, естественно, давал деньги на свержение царя. А с какой же еще целью товарищ Троцкий находился перед самой революцией у господина банкира, не из-за дружеских же побуждений? Известно, что Шиф послал даже письмо в апреле 1917 года Милюкову, министру иностранных дел Временного правительства, в котором он написал: «Позвольте мне, как врагу тиранической автократии, которая безжалостно преследует людей моей веры, поздравить Вас и русский народ с победой и освобождением».
Шиф еще в 1904-1905 годах во время русско-японской войны помогал японцам, финансируя их военные действия против России.
Кроме того, большинство правительств западных стран боялись, что Николай Второй в связи со сложившимся тяжелым положением может подписать с немцами сепаратный мир и выйти из войны. Чего, конечно, и хотела Германия, и в чем обвиняли Распутина и Александру Федоровну Николай Николаевич, и вся высокотитулованная элита общества. И  у некоторых из Великих князей созрел план помешать этому…
 Распутин был главным идеологом царской семьи и мог своими советами через Александру Федоровну заставить царя пойти на заключение сепаратного мира с Германией… Для Англии и Франции это было бы настоящей катастрофой. Возглавляший в то время военную разведку Англии Дэвид Ллойд Джордж, ставший потом премьер-министром, считал, что если Россия осмелится заключить мирный договор с Германией и выйдет из войны, то британские и французские войска будут обречены на поражение, потому что в течение всей войны именно русские войска сковывали основные силы Германии. 
В Лондоне очень испугались, когда узнали, что Распутин, предчувствовавший угрозу мятежа большевиков, подталкивает царя к выходу из войны. Они знали, что он имеет большое влиянии на царя и его жену Александру Федоровну, и обладает гипнотической способностью подчинять себе волю других людей. И поэтому в июне 1916 года в Петроград для переговоров с царем отправляется лорд Китченер. У него было чрезвычайно важное задание: объяснить царю, какое разрушающее влияние оказывает Распутин на англо-российские отношения. Однако Китченер  так и не прибыл в Россию.  Его корабль подорвался на немецкой мине и лорд утонул.
Ситуация было критической. Спасти положение могли только срочные и крайние миры. Британской миссии в Петрограде было приказано убрать  Распутина. Исполнителем операции по устранению Распутина был назначен офицер секретной британской разведки в России Освальд Рейнер, который хорошо знал главного заговорщика против Распутина, князя Феликса Юсупова, женатого на племяннице царя  Ирине. С Юсуповым Рейнер был знаком еще со студенческих лет, когда тот с ним учился в Оксфорде. Чтоб не вызвать международный скандал, операцию нужно было провести так, чтобы она выглядела, как обычный заговор русских патриотов-аристократов, пытающихся спасти империю от «святого отца». Британская разведка действовала тонко и точно.
А в это время к царю в Ставку на один день прибыл Великий князь Николай Михайлович – друг детства царя. На семейном совете Романовых  в Киеве, где жила мать царя, Мария Федоровна,  было решено отправить его письмом-воззванием  к царю от всей большой романовской родни, чтобы он не слушал нашептываний окружающих Александру Федоровну людей, и оградил ее и себя от их влияния. Иначе  будут большие волнения и даже более – покушения! Царь ничего конкретного Николаю Михайловичу не ответил, а взял и отослал его письмо Александре.
А Александра, получив письмо, очень возмутилась и написала царю, чтобы он был крепим и сильным в этом вопросе. И тогда к царице приехала ее сестра Элла, ушедшая в монастырь после смерти мужа князя Сергея Александровича, второго дяди царя,  разорванного бомбой эсера Каляева. Она  скромно пыталась объяснить сестре  весь ужас положения, в котором они скоро могут очутиться, если Аликс не удалит от себя Распутина.
Элла уже знала о готовящемся заговоре против Распутина, но Александра замкнулась в себе и была непреклонна.  На следующий день она послала письмо царю, что хочет съездить в Новгород к знаменитой пророчице, старице Марии Михайловне, в Десятинный монастырь. Старице уже исполнилось сто семь лет. Аликс потом писала Николаю: «Она лежала на кровати в маленькой темной комнатке и потому мы захватили с собой свечку, чтобы можно было разглядеть друг друга… Она благословила и поцеловала нас… Мне же она сказала: «А ты, красавица, тяжелый крест примешь, не страшись (она повторила это несколько раз). За то, что к нам приехала, будут в России две церкви строить». Сказала, чтоб мы не  беспокоились относительно детей, что они выйдут замуж, обвенчаются, остальное я не расслышала».
Бедная Аликс, она не поняла, о каком венчании говорила ей старица…


Свояки-разбойники...
 
  А в далеких сибирских краях возле Северохатинска начальник уездной полиции, бывший капитан сыскной службы Артур Аполинариевич Блудов вел свою нелегкую малую войну с  ускользнувшим от него когда-то в леса  владельцем городского тира Илларионом Паршиным, который после бегства от неминуемой каторги хорошо освоился в этих лесах и наводил великий страх на купцов и богатых граждан, грабя их на безлюдных сибирских дорогах.
В распоряжении Блудова, кроме нескольких десятков полицейских, обеспечивающих видимый порядок в городе, находилась еще и полусотня служилых казаков с Катути, одним из взводов которой командовал бывший унтер-офицер, а теперь подпоручик Степан Романович Пулин.
Блудов начал с того, что запросил необходимые сведения о Илларионе Паршине из архивов Госдепартамента Тайной полиции. Сведений о Паршине в полиции не было, а вот  имя Поршень было известно.  И когда Блудов получил документ и прочитал его, то ахнул. Как мог такой опасный для государства человек жить здесь, рядом, в их обществе, в его городе, и он ничего не знал о его прошлом.
Оказалось, что Паршин совсем не Паршин Илларион Игнатьевич, а Поршень Галактион Игнатьевич, бывший житель Риги, латыш по национальности, который раньше жил в Литве, служил егерем у пана, участвовал в нападении на инкассаторов одного из местных банков, был осужден, бежал в Россию и там вступил в ряды эсеров (социалистов-революционеров). Там ему сделали новые документы на имя Поршеня Галактиона Игнатьевича и другие, видимо на имя Паршина Иллариона Игнатьевича. И после его участия  несколько раз  в экспроприации денежных средств у государственных компаний, был арестован и осужден по поддельным документам. Осужден за разбой и отправлен по этапу в Сибирь на каторгу. Во время следования туда, в одном из городков Сибири на конвой было совершено нападение  товарищами из его партии и юркий Галактион Поршень исчез, как  в воде растворился, скрылся на некоторое время в таежных местах от ищеек царской полиции. Не будь Блудов  таким упорным и внимательным, он так бы и не узнал, что Паршин Илларион Игнатьевич, держатель местного клуба охотников любителей и хозяин местного тира в городе Северохатинске,  является совсем не Паршиным, а беглым каторжником Поршенем.
Однако Блудов не знал, что каторжник Поршень не есть на самом деле ни Галактионом Поршенем, ни Паршиным Илларионом Игнатьевичем, а есть латыш Инвор Першень, у которого  в Литве,  когда он  был еще егерем у пана, родилась от первой жены  дочь в 1900 году перед японской войной 1904 года.
А узнал Блудов Паршина-Поршеня по фотографиям и схожему звучанию букв в этих двух фамилиях. И сопоставив документы с двумя разными именами и вклеенными фотографиями, понял, что на него смотрит одно и то же лицо…
Уйдя на некоторое время с арены активных действий, Паршин решил замести свои следы, затаиться, переждать лихие, после революции 1905 года, времена. Но так, чтобы быть не вдалеке от главных событий и магистралей России. Выбор пал на Северохатинск. Выдавая себя за предприимчивого, ищущего новых приключений и прибылей хозяина-путешественника, он познакомился в одном из трактиров Северохатинска с Пашкой-извозчиком, подружился с ним, а тот, предполагая, что у него водятся хорошие деньги, пригласил его к себе домой, где и познакомил со своей старшей сестрой Глафирой. Так Паршин засел  и укоренился в городе Северохатинске. Женившись на сестре Хромова, он стал ездить с ними в их родовое селение Лесное. Потом он купил усадьбу на краю города, построил там свой охотничий тир и вступил в городское общество охотников-любителей. Его тир превратился в доходное предприятие, служащее тренировочной базой для городских охотников-любителей. Тайга большая, охотничьих  угодий много, но в основном они ездили летом на охоту с Пашкой в его родное село.
Так что, Илларион Игнатьевич вскоре познакомился со всеми жителями этого небольшого поселения и стал для них таким знакомым и близким, как свой родной человек.
Поначалу, года два назад у него все шло хорошо  и даже прекрасно. Северохатинск – городок уездный, не очень большой и не шумный, и Паршиным никто особенно не интересовался. От такой мирной жизни Илларион заскучал, а потом вдруг сорвался, вспомнив старое, и занялся разбоем.
«Кто там в тайге меня будет искать, - твердил он себе, - зато денег и золота наберу, сколько надо!». Раза  два  все это ему сходило с рук удачно, он и Пашку вовлек в свое дело: тот,  развозя пьяных господ по городу, давал ему нужные сведения. И вечерком, переодевшись и в масках, они вдвоем совершали внезапные нападения на передвижные лавки с выручкой на некоторых, запоздавших при возвращении, купцов, стараясь особенно не шуметь и не калечить людей. Они преграждали им путь и, направив оружие, требовали: «Кошелек или жизнь!». И в страхе за свою жизнь, торгаши без особого сопротивления отдавали свою вырученную за день прибыль.
Купцы, конечно, жаловались полиции и полиция накапливала сведения, но напасть на след грабителей ей не удавалось. Так все бы и сходило с рук Паршину и его сообщнику Пашке Хромову, но однажды они нарвались на Жигунова с Землевским, у которых тоже было огнестрельное оружие, как и у них, и Паршин получил восемнадцать дробинок в зад, да еще и ожог левого уха. И после этого жизнь у него пошла совсем не так как он думал, и он еле унес ноги, убегая и отстреливаясь от полиции вместе с Пашкой.
С тех пор они, создав небольшой отряд из беглых мужиков, сидели вместе с Пашкой безвылазно в лесах, промышляя охотой и разбоем, лишь изредка наведываясь к себе в Лесное. А к своей новой жене Глашке в город Илларион не показывался вообще три года, правда, она ездила иногда к своим родным в Лесное и там они встречались с Илларионом.
А Пашка, наоборот, стремился в город к своей Нюрке, переодеваясь то странствующим монахом, то нищим, то просто проезжим бородатым мужиком, приехавшим в монастырь на богомолье. Никто из соседей,  среди которых были, конечно, и агенты капитана Блудова  и не подозревали, что это был Пашка Хромов.
После 1914 года в связи с военным положением, полицейские и казаки Пулина курсировали по дорогам и улицам Северохатинска, и появляться в городе даже в таком переодетом виде Пашке стало уже не безопасно, и он не так часто стал наведываться к своей жене Нюрке и к сестре Глафире, отдавая предпочтение засадам на дорогах и налетам на дальние села, куда часто приезжали купцы-коробейники. Но это уже были общие дела их банды…
А у Лопатина и промышленника Савина тоже были свои неотложные дела в этих местах. В деревнях Чистые ключи и Раздолье у Савина были пункты по сбору пушнины и кожи, а люди Лопатина ездили туда торговать. Таким образом, по воле судьбы в  этих местах снова и снова пересекались пути Лопатина, Савина,  Землевского и Пулина с путями Паршина и Пашки Хромова.  Летом, иногда вместе с Лопатиным, Землевским и Пулиным, выезжали туда и Ксения с Ольгой – побыть на природе, подышать свежим воздухом и попить  целебной ключевой водички в Чистых ключах, а то и пособирать ягод, и грибков поблизости на опушках. Обычно их всегда сопровождали казаки Пулина человек десять-двенадцать с карабинами и шашками. Так что, барышням и торговцам нечего было бояться каких-то там страшных лесных  братьев-разбойников, да и Савин ездил тоже с охраной – ведь у него один горец Аслан чего стоил – дюжины разбойников!
Блудов тоже имел интерес к этим местам – ему нужно было поймать Пашку и Паршина, и уничтожить их банду. Он со своим отрядом прочесывал уже несколько раз Кащеев лес, побывал на речке Каменной и  нашел там старую заимку, где прятались первый год после побега Паршин и Пашка, но их там не было, а в заимке царило запустение…
И тогда он вызвал Пашкиного соседа, который был у него на крючке за провинность в мелкой  краже и сказал:
- Вот тебе шанс, Булыгин, больше такого не будет… следи за домом Хромова. Если заметишь, что он вдруг появился – сообщи мне и я тебя прощу…
- Рад стараться, - сказал Булыгин. – Непременно сообщу тот час же, Ваше Высокородие.
На этот раз Хромов собрался идти к своим в город с надеждой вывести свою семью подальше от полиции в деревню. Перед этим в лесу у костра они разговаривали об этом с Паршиным.
- Скажи, Игнатьевич, я это… хочу к своим в город сходить, - сказал Пашка, подкладывая сухой хворост в пламя.
- Зачем? Неужто вдруг по койке соскучился? К жене потянуло? – осудительно и строго спросил его Паршин.
- Нет, - ответил Пашка, - хочу их оттуда в деревню вывезти. А то жандармы еще западню устроят или  в заложники их возьмут.
- Не ходи! Чует мое сердце – не к добру все это, - недовольно сказал Паршин.
- Да я ненадолго. Туда и обратно. Разведаю обстановку и их подготовлю. Пусть помаленьку вещи-то свои собирают.
- Ох, добегаешься ты парень, говорю тебе, схватят! – осудительно вымолвил Паршин. – Оставайся лучше здесь. Сейчас как раз время такое, добыча к нам сама в руки идет. Пока дни стоят погожие, надо работать. Я вот тут что задумал… Нужно захватить в заложники кого-нибудь из богатеньких господ и потребовать за него хороший выкуп. Что ты на это скажешь? – спросил Пашку Паршин.
- Мысль дельная, но для этого как раз и нужно свои тылы обезопасить – вывезти Глашку и Нюрку из города. Подожди немного, пока я к ним съезжу, - попросил Пашка.
- Эх ты! Подожди! Когда ждать-то и кого? – вскричал Паршин.  – Купцы-то не ждут – они едут. Им нужно деньги зарабатывать – товар продавать.  Добычу нужно брать, как хищники это делают – на  водопое и в нужное время. Я тут подумал, у Лопатина  денег-то много ведь – а вдруг родичей его взять, а? – как бы говорил себе или спрашивал совета у Пашки Паршин. – Потом, этого промышленника… Помнишь дочку-то его, а? Сам чуть тогда не кончился! А ты говоришь, в город ехать… Жену забирать… Некогда… время не ждет!
- Это все верно, Игнатьевич, но представь себе: взял ты Лопатина в заложники и требуешь с него деньги. Посылает он письмо к своим. Те бегут в полицию. Полиция, зная, что и твои родственники тоже живут в городе, приходят к ним, хап их – и в каталажку! И получается баш на баш! Выкуп за выкуп. И что хорошего останется тебе, Игнатьевич от этой затеи? Один пшиш! Так что…
- Ну ладно, езжай давай, только поаккуратней там, и побыстрей возвращайся, - нехотя  согласился с ним Паршин.
Пока Хромов с Паршиными договаривался о своем походе в город, остальные мужики сидели и прислушивались к их разговору. А мужиков собралось в этой еще не большой и не совсем сформировавшейся банде уже около  полутора десятка.  Все беглые крестьяне из деревень: новобранцы последнего призыва, которые не желая идти на войну воевать с немцами и умирать там ни за что, и ни про что, сбегали в леса.
На следующий день рано утром, натянув на себя рваную нищенскую одежду  и надев на голову грязную старую шляпу, Пашка Хромов отправился в город и к полудню, преодолев двадцать километров нелегкого пути, был уже там. Некоторое время побродив около своего дома и удостоверившись, что за ним никто не следит, он наконец решился войти….
И невдомек   было ему: он просто не обратил внимания на маленькую сопливую детвору, которая бегала и играла возле соседского дома Булыгина. Как только Хромов, оглядываясь, постучал в калитку своих ворот, сынок соседа сразу же побежал к своему отцу -  докладывать. Еще с утра они договорились с отцом об этом.
- Батяня, - позвал мальчонок отца, - там какой-то дядька нищий в калитку к тетке Нюрке стучится.
- Нищий? – вопросительно взглянул на него отец. - Да нищий нам совсем не нужен, пусть себе стучится, - ответил Булыгин.
- Ну, как хочешь. Ты сказал, чтоб я смотрел зорко, как на границе, чтоб никакие немецкие шпионы к нам не проникли, я тебе и сообщил. Только дядька тот почему-то в сапогах хороших – нищие так не ходят.
- Что? – подскочил Булыгин. – А ну-ка давай посмотрим, - заспешил он сразу же к калитке своего двора после такого сообщения.
Выглянув в створ калитки и увидев, как нищему странно и как-то быстро открыли калитку и  он, оглянувшись, так же быстро зашел  и закрыл за собой дверь. Булыгин задумался. Хоть лицо нищего и не было похоже на лицо соседа, но оно было все же опрятнее и моложе, чем обычно бывает лицо у бездомных бродяг… «Правда, с бородой и усами Пашка не ходил. Так ведь он мог за это время их отрастить, - мелькнуло у Булыгина мысль в голове. – Ай-яй-яй! Надо бежать к приставу и сообщать ему. Иначе, если Пашку упустят, то и меня не простят – посадят… Скажут, сообщник и умышленно не доложил полиции…».
И Булыгин, схватив картуз, быстро подался в сторону Полицейского управления.
Прибежав в полицию,   Булыгин потребовал, чтобы его тот час же отвели к ротмистру Блудову и, войдя в его кабинет, прямо с порога завопил:
- Ваше благородие, он здесь в городе!
- Кто здесь? – удивленно уставился на него Блудов, - вспоминая, что это за мужичонка находится перед ним.
- Господин начальник, я тот законопослушный гражданин, которому вы недавно  поручили следить за домом  Хромова. Я его сосед Фрол Булыгин, помните? -  начал  пояснять вошедший.
 - А-а-а! Булыгин! – вспомнил Блудов, - Ну, давай, заходи и говори, что там у тебя?
- Так ведь, как вы и велели, я следил за домом Хромова и своим пацанам приказал, чтобы и они смотрели, если кто появится подозрительный у его ворот, - начал рассказывать Булыгин. - Все вроде было тихо. А сегодня прибегает ко мне мой мальчонок и говорит: «Там какой-то нищий в ворота к Нюрке Хромовой стучится». Я говорю: «Нищий? Ну и пусть стучится себе. Мало ли нищих шляются по дорогам». А сын-то мой и отвечает: «Только нищий тот не в лаптях, а в сапогах пыльных, видно издалека пришел». Я побежал и как глянул на него, так сразу и понял - это или Пашка Хромов, или  ходок от него. Видно было, что он чего-то сильно остерегается. Да и нищих обычно за калитку не пускают, а этот зашел, да еще и дверь за собой закрыл. Вот я и побежал к вам.
- Молодец, Булыгин, оправдываешь наше доверие и это тебе зачтется, - похвалил его Блудов. – А теперь, давай, иди и продолжай следить за тем нищим, и жди нас - мы скоро туда приедем, - сказал капитан, наскоро выпроваживая Булыгина.
Булыгин, довольный, что отработал-таки свою долю перед полицией и теперь ему ничего не грозит, побежал к себе домой, а Блудов вызвал к себе дежурного офицера и приказал:
- Немедленно мне собрать сюда десять-двенадцать человек, будем брать опасного преступника. Все должны быть хорошо вооружены!
- Слушаюсь, господин капитан, - крикнул офицер и побежал исполнять приказание. В полиции все задвигалось. Послышались команды: «В ружье! Выходи строиться!».
И уже через пару минут конные полицейские во главе с Блудовым  с винтовками за плечами выехали из двора полиции и помчались в том же направлении, куда только что поспешил пришедший сюда с доносом Булыгин. А тот уже их ждал на углу своей улицы.
- Ну что? – спросил Блудов, соскочив с лошади и подходя к Булыгину. – Он там еще?
- Да детвора говорит, что пока из дому еще не выходил, - ответил Булыгин. – Ну так что, я пойду, господин начальник, чтоб он меня нечаянно здесь не заприметил?
- Ладно, иди, - отпустил его Блудов, - ты сделал свое дело, можешь теперь уходить…
Полицейские окружили дом Хромова и подползли к воротам. Для облегчения осуществления операции и проникновения во внутрь, к  дому Хромова подвезли пару бродяжек – нищих. Те испуганно взирали на капитана Блудова, а он им объяснял:
- Итак, граждане нищие, вы должны помочь полиции взять одного очень опасного преступника. Не бойтесь! Вы его лично брать не будете, а  только поможете нам ворваться без лишних жертв в его дом. Вы подойдете к воротам вон того дома, постучите и попросите милостыню. Стучите, пока не выйдет хозяйка и не откроет вам калитку… Ясно?
Нищие, поняв, чего от них хотят полицейские, успокоились и согласились исполнить свое обычное дело – подойти к воротам, постучать и попросить кусок хлеба на пропитание.
Люди Блудова были уже расставлены по местам и ждали лишь сигнала к действиям. Затем пустили нищих. Они подошли к калитке высоких ворот и начали стучать в нее своими палицами-посошками. Собака во дворе залаяла и хозяйка, услышав стук в ворота, вышла и испуганно спросила:
- Кто там стучится?
В ответ нищие завопили:
- Смилуйся, хозяюшка… Два дня уже без воды и пропитания… совсем ослабели.
Хозяйка, посмотрев через щелку ворот и увидев, что это действительно нищие, сказала:
- Подождите, я сейчас вам вынесу!
И поспешно удалилась.
Пашка, сидевший в это время за столом и закусывавший, обеспокоено спросил ее, вытаскивая наган из кармана:
- Кто там, Нюра?
- Нищие какие-то. Голодные… Просят воды и хлеба. Говорят, два дня не ели, - ответила жена Пашки, поспешна отрезая от круглой ржаной буханки краюху и зачерпывая из кадушки кружку холодной воды. – Развелось их, этих нищих-то сколько из-за это войны  - толпами по улицам ходят. Скоро все мы вот так будем ходить нищие и голодные…
- Ничего, я-то вас с Глафирой в деревню отвезу. Там вам у своих-то жить будет немного легче, - ответил Пашка. – Вон, Ларион сказал, что у нас скоро революция начнется. В городах будет жить тогда жуть, как трудно.
- Откуда он знает, Ларион-то, что дальше будет? Оба ведь в лесах сидите, как волки, - спросила Пашку Глафира, которая сидела с ним рядом за столом и слушала его рассказы про их существование в тайге.
- Недавно к нам его друг какой-то из Екатеринбурга пристал. Так он и рассказал, что там в Питере и у них в Екатеринбурге происходит. Народ, говорит, восстает против царя… против войны… стачки делает. Он и нам советовал своих мужиков поднимать. Да нам-то  уж куда тут соваться, хоть самим бы целыми быть! – закончил Пашка и стал прислушиваться, что там происходит во дворе…
А двор и входная дверь в дом уже была захвачена полицией. Все происходило быстро и почти бесшумно. Когда Пашкина жена Нюрка вынесла хлеб и воду нищим и открыла калитку, чтобы все это им передать, во двор ворвались один за другим сразу несколько полицейских: двое схватили остолбеневшую Нюрку и заткнули ей рот, а остальные, пригинаясь, кинулись к открытым дверям дома. Услышав стук и вскрик Нюрки, Глафира  бросилась к окну и увидев полицейских крикнула Пашке:
- Ой, братик, облава – полицейские! Их много!
Пашка подскочил со стула и кинулся с наганом в руках на кухню к печке, взвел курок  и направил оружие  на дверь. Но потом, поняв, что сопротивление с оружием бессмысленно и приведет лишь к жертвам среди родных ему людей, бросил наган в ведро с помоями, стоящее у печки, а сам спокойно сел за стол допивать свой чай.
- Садись! – крикнул он Глашке и та от испуга тоже плюхнулась на скамейку.
Когда полицейские вместе с Блудовым ворвались в дом, они увидели там лишь двух испуганных людей: нищего и Глафиру, сестру Паршина.
- Встать! Руки вверх! Бросайте оружие, вы окружены! – кричали полицейские, направив на них свое оружие.
- Мы мирные люди, у нас нет никакого оружия, - запричитал Пашка, крестясь. Мы нищие странники!
- Нищие? Вот мы сейчас это и проверим, - сказал Блудов, входя в комнату.
- Приведите сюда двух соседей для опознания! – приказал он полицейским. И когда привели Булыгина и соседа слева Марфина, он задал  им один вопрос:
- Посмотрите внимательно на сидящего перед вами мужчину и скажите – знакома ли вам его личность?
Оба испуганных свидетеля в один голос ответили:
- Так это же Павел Хромов – наш сосед и хозяин этого дома.
- Ну вот, как говорится, - повернулся Блудов к Пашке, - и сказочке конец…
- Уведите его! – приказал он полицейским. – А вы, господа, свободны! – махнул он рукой Марфину и Булыгину.
Две бедные женщины с плачем и криком кинулись к Пашке на грудь, прощаясь с ним.
- Ничего, дамы, если ваш брат и муж будет хорошо себя вести, то еще может к вам вернется. И хорошо, что у него не было ни горячего, ни холодного оружия, - добавил он, глядя на Пашку.
- Нищий, так нищий. В разбое не замечен. Оружия не имел. Сопротивления полиции не оказывал. Очень даже хорошо, а, Хромов? Теперь нужно только узнать, откуда ты сюда явился? От этого и будет зависеть: вернешься ли ты к ним или нет, - уже, как бы, начиная допрос, спросил Блудов. – Так что будь благоразумен… И зря ты тогда помог грабителю Иллариону бежать от нас, теперь вот придется отвечать за это, а нам его ловить. Но мы-то его поймаем с твоей помощью или без тебя, не важно. Это лишь вопрос времени. А вот для тебя это очень важно – чтоб с твоей помощью и быстрее!
А в таежных лесах Пашку ждал Паршин. Когда он через два дня не возвратился назад в их лесной лагерь, Илларион понял, что с Пашкой что-то случилось. Сначала он подумал, что Хромов задержался у своих в деревне.
«Перевез жену в деревню, засел у родичей, запьянствовал и  отсыпается теперь там под крылом у женушки», - утешал себя Паршин. Но когда прошло еще несколько дней и Пашка не возвратился,  понял, что тот попал в лапы жандармерии. Он сразу же послал одного из селян в деревню проверить эти пока еще неясные предположения и тот, сходив в Лесное, подтвердил его предчувствия, принес преданную Нюркой через одного из приехавших в город мужиков весть, что, действительно, Пашку арестовала полиция.
- Ведь говорил же ему, не ходи! – злился на Пашку и на себя, что отпустил его Илларион и думал: что предпринять в этом случае? Потом  вспомнил подсказанную еще самим Пашкой идею: взять богатого, влиятельного в городе человека в заложники и попытаться обменять его на своего родственника и соратника Пашку.
Уже заканчивалось лето. В лесных краях наступал сезон сбора и заготовки природных богатств и даров леса на зиму: ягод, грибов, кедровых орехов, а также лекарственных трав и кореньев. Самое благоуханное время, когда все кому не лень стремятся выехать из города в село, в лес, в поле – на простор, поближе к природе, чтобы подышать свежим запахом цветов, прогретой солнцем хвои, залезть в густые заросли лесной малины или черники и хватать, рвать, собирать  с кустов целыми пригоршнями живую, сочную и еще пахнущую дождями, ветрами и мхом дремучего леса ягоду…
Ольга с Ксенией и Марией Федоровной – женой Савина тоже договорились вместе выехать в лес, на природу, а точнее, в село Чистые Ключи или Раздольное на отдых и сбор ягод и грибов. Уговорили своих мужей: Дмитрия, Степана и Парамона взять их вместе с собой, когда они будут в очередной раз ехать со своими лавками и охраной в эти села и находящиеся там фактории.  Пулин, Лопатин и Савин уже вернулись из своей недавней поездки на фронт, где встретились с Иваном и получили боевой крещение под разрывами немецких снарядов и пуль, когда сопровождали свои «грузы помощи» для страждущей русской армии.
Они с упоением делились своими впечатлениями с женами и рассказывали им, как прорывались на машинах и поезде где-то там в далекой Литве под Вильно сквозь густую немецкую оборону, и остались живы и невредимы только благодаря Богу, судьбе, Ивану и солдатам Рогова, и Вятчинского. Особенно этим гордился Пулин и те казаки, которые были с ним на фронте: Каргин, Степанов, Кошевой, Чазов, Разин и Стальский. И здесь, в своих краях, гоняясь за Паршиным, они чувствовали себя героями, побывавшими на войне и прошедшими сквозь огонь, воду и другие препятствия, и соблазны.
Еще с прошлого вечера Лопатин приказал Землевскому готовить свою лавку для выезда в села.
- Дмитрий Силантьевич, так ведь опасно сейчас по селам ездить, говорят, бандиты грабят, - сказал Землевский.
- Ничего, Казимир, мы все вместе поедем: Пулин с Ольгой, я с Ксенией и Савин с Марией, и со своим Асланом, - усмехнулся Лопатин. – Да еще и отряд казаков с ними будет, так что с такой охраной мы будем в безопасности  - никто не посмеет на нас напасть…
Как обычно, ранним утром следующего дня Ксения с Ольгой, сыном и Лопатиным, сели в четырехместный экипаж и поехали к Полицейскому управлению. За ними следовал и Землевский с лавкой. Несколько минут спустя к ним присоединился  экипаж Савина с хозяином и его супругой Марией Федоровной, управляемый кавказцем Асланом. И одновременно  с ними подъехал  отряд казаков из двенадцати человек под командованием подпоручика Пулина. Все были веселы и в хорошем настроении, здоровались, шутили и готовы были идти в поход.  Ждали только капитана Блудова, который должен был подъехать и согласовать план действий в случае непредвиденной ситуации, то есть в случае нападения.
А Блудов в Полицейском управлении тем временем обрабатывал Пашку, вел допрос Хромова и днем, и ночью, пытаясь выведать у него данные о банде Паршина: где она находится, сколько в ней человек и чем они вооружены. Но так и не добившись признания, он наконец появился перед собравшимися и сказал Пулину:
- Итак, Степан Романович, давайте, отправляйте ваш отряд в путь, а я, тем временем, буду держать здесь взвод казаков наготове.   Если чуть что, сразу посылайте вестового – поможем!
- Хорошо, Артур Аполинариевич, будем надеяться, что все пройдет с миром и спокойно, - ответил ему Пулин и, козырнув, подал команду своим подчиненным и всему отряду к выходу.
Два экипажа с семьями Лопатина и Савина, и торговая лавка Землевского вместе с двенадцатью вооруженными казаками двинулись в нелегкий путь через  тайгу. Вместе с ними отправились две подводы с фуражом, сухим пайком и  водой для отряда. Этот выезд был рассчитан на два дня и поэтому, чтобы быть независимыми, не обременять себя  поиском пищи и корма для лошадей в далеких селах, было решено  взять с собой еще запасных лошадей  и две подводы с фуражом, и харчами.  Ехать предстояло довольно далеко – около двадцати верст. И то  это было лишь Раздольное – село не малого, по сибирским понятиям, масштаба, состоящее из нескольких десятков домов с полями и огородами, расположенными недалеко у реки. Это было еще не глухое таежное село. Тайга начиналась дальше – там, куда направлялся ведомый Пулиным отряд, за Чистыми Ключами.
При выезде из города по дороге в Раздольное они нагнали какую-то подводу с двумя мужиками и женщиной. Казачий разъезд из трех человек, который скакал впереди отряда остановил их. Есаул  Каргин, старший отряда, крикнул ехавшим впереди селянам:
- Эй там, на подводе, стойте!
И приказал  Разину:
- А ну, проверь, что они там везут под сеном-то.
Тот подъехал к мужикам и властно спросил:
- Кто такие? Откуда  едете?
- Селяне, мы местные из Раздольного… В город ездили на базар, скупляться, -  ответили мужики, испуганно и настороженно.
- А как звать? – спросил Каргин, подъезжая следом за Разиным.
- Братья Корягины мы, а  это Груня – моя женя, - ответил старший мужик с черной  бородой.
- А ну, показывайте, что вы там везете! – приказал Разин, слезая с лошади.
- Смотрите сами, - ответил старший брат.
- Слезайте, слезайте с подводы, а мы и  посмотрим, - сказал Разин.
Мужики с женщиной спрыгнули и встали возле лошадей, дожидаясь, пока Разин не прощупал и перевернул всю подстилку из сена на досках их подводы.
- Все! Можете садиться и ехать! Но поедете впереди нас, - добавил есаул  Каргин, чтоб мы вас все время видели. Так спокойнее будет.
- Хорошо. Как прикажете… Нам все равно, - ответил старший брат. Можем вообще с вами не ехать.
- Нет уж, теперь раз встретились, поедете вместе с нами. Покажете нам дорогу в Раздольное, - сказал Каргин. – А то, я слышал, что у вас тут соловьи-разбойники развелись, - усмехнулся он.
- Э-э-э, какие там соловьи, начальник, - сказал старший из Корягиных. – Это скорее блохи и то которые от нужды завелись, а не от шалости. Нас-то они не трогают, что с нас возьмешь? А вот, кто побогаче, того не жалуют… А вы-то что, ловить их собрались? – спросил он.
- Еще чего… Велика честь! Гоняться за ними по тайге, - усмехнулся Каргин. – Торговать к вам едем… Товары везем в обмен на шкурки, орехи, грибы и овощи.
- Чего-чего, а этого добра у нас  хватает, сбывать-то некуда – город далеко, - с огорчением посетовал Корягин.
- Раз хватает, значит будем эти продукты у вас закупать,   наведем постоянные связи с вашей деревней,- рассудительно сказал  Каргин. -  Когда идет война, на чужую помощь трудно рассчитывать, надо самим все добывать. Ну, ладно, ладно, езжайте, а мы – следом за вами, - махнул рукой Каргин, увидев показавшуюся из-за поворота основную часть колонны: экипажи Савина, Лопатина и будку Землевского.
К дозору казаков подъехал Пулин. Махнув рукой и приказав колонне остановиться, он спросил у Каргина:
- Ну, что тут у вас произошло?
- Мы задержали и обыскали подводу с поселенцами. Двое мужчин и одна женщина по фамилии Корягины. Говорят, братья, а женщина – жена старшего. Едут  в село Раздольное. Никакого оружия при них не обнаружено!
- А как они здесь оказались? – поинтересовался Пулин.
- Говорят, ездили в город на базар, скупляться! -  доложил Каргин.
- Хорошо, продолжайте движение. И следите за дорогой и повозкой селян, - отдал приказание подпоручик. – Да смотрите, не расслабляйтесь: дорога здесь узкая и полна неожиданностей.
- Есть! Следить за дорогой и повозкой, - чеканя слова, повторил приказание подпоручика Каргин и продолжил путь вперед.
А Пулин вернулся к основной колонне. Когда он подъехал к повозке Лопатиных, купец спросил его:
- Чего останавливались? Что-то случилось?
- Да ничего особенного, - ответил Пулин. – Казаки встретили повозку с селянами из Раздольного, поэтому и остановили колонну, допросили селян. Оказалось, что они ездили в город на базар.
- И как эти люди не боятся жить в таких глухих местах и ездить в одиночку по таким далеким дорогам, - воскликнула  Ольга.
- Люди привыкают ко всему, - сказал Лопатин, - а эти здесь выросли, здесь их дом и это их жизнь. Так что, все у них нормально, Оля, успокойся. Им также хорошо жить в этой тайге, как и нам в нашем городе.
- Что там говорят те мужики? Сколько нам осталось еще ехать до Раздольного? – спросил он, повернувшись к Пулину.
- Да, верст десять-двенадцать, - ответил зять. – К полудню будем на месте.
- Ну вот, еще часик-полтора и мы будем в Раздольном, - сказал Лопатин, обращаясь к своей жене.
- Скорей бы уже, а то ноги затекли от сидения, - повернулась к нему Ксения, - да и Кирилл хнычет, - поцеловала она своего сына.
- Эй, подпоручик! – послышался голос Парамона Вениаминовича из следовавшего за ними экипажа Савина. – Что это мы стоим? Опять немцы мост взорвали? – прокричал он насмешливо,  напоминая Пулину о прожитой ими в Вильно критической ситуации, когда они были на Западном фронте.
- Никак нет, Парамон Вениаминович, здесь нам следует опасаться уже не немцев, а засады своих – бандитов! – отреагировал Пулин.
- А что там случилось, если серьезно? – спросил обеспокоено Савин, когда Пулин приблизился к его повозке.
- Я пошутил, - улыбнулся Пулин, - просто задержали двух  мужиков из села Раздольное, пока выясняли кто они и откуда, мы и стояли. Ну, а теперь снова – в путь!
- Скоро будем в Раздольном, Парамон Вениаминович, так что немцев здесь нет, - бодро крикнул Пулин, отъезжая и направляясь к своим казакам.
И действительно, через некоторое время лес впереди дороги  как бы расступился и глазам путников  открылась панорама русской сибирской деревни. Все облегченно вздохнули, заулыбались и заговорили…
 Когда въехали в деревню и остановились на небольшой площади с домом-управой для старосты, возле которого стоял столб с колоколом, то мало-помалу начал собираться и простой люд деревни. Селяне уже давно не видывали такой «огромной» и представительной городской делегации в этих местах. Лопатин и Савин сразу же велели разворачивать свои торговые пункты прямо здесь, на площади. Вскоре подошел и староста, и узнав от гостей о цели их приезда, радостно поклонился им и сказал:
- Добро пожаловать к нам, гости дорогие! Вот бы так почаще делали–то, вот было бы хорошо! А то ведь живем как медведи в лесу – только сами себя и видим.
Савин подошел к старосте и протянул ему руку:
- Давайте тогда знакомиться: Парамон Вениаминович Савин – владелец кожевенных предприятий в городе Северохатинске.
- Цафеев Афанасий Никитич, - подобострастно пожал ему руку староста.
Видя, что общительный Парамон Вениаминович уже знакомится с местными стариками, Лопатин также последовал его примеру:
- Ну а я Лопатин Дмитрий Силантьевич – купец второй гильдии, - сказал он и затем обратился с просьбой к старосте.
- Афанасий Никитич, пока мы здесь у вас на площади будем разворачивать торговлю, нам нужно устроить куда-то наших женщин. Со мной ведь приехали и жена с сыном, и дочь… Так что, выделите нам, пожалуйста, хотя бы какое-нибудь временное  помещение, или поставьте на день к кому-то на постой.
- Да, и казаков нужно тоже разместить по квартирам на одну ночь…   Ну, а завтра мы уже двинемся дальше – в Чистые Ключи, - присоединился к ним Пулин.
- Это мы сделаем с превеликим удовольствием, не извольте беспокоиться, - с поклоном ответил староста.
- Но, прежде чем вы этим займетесь, господин староста, я хотел бы знать: какая здесь у вас политическая обстановка? Что говорят мужики, есть ли какие-то банды в нашей вашей округе? Много ли в вашей деревне уклонившихся от последней мобилизации? – спросил Пулин, отводя старосту в сторону.
- Обстановка, ваше благородие, такая: никто воевать не хочет, у каждого ведь одна семья… Убьют на войне хозяина – кормильца, а кто семью кормить-то будет… Вот и бегут мужики в леса… А какие там банды? Правда, говорят в Чистых Ключах появились какие-то чужие люди с оружием – может это и бандиты, кто их знает? – ответил староста.
- Понятно, господин староста, вот это я и хотел узнать у вас, - сказал Пулин.
- Ну, а теперь, давайте, квартируйте нас, - пожал он руку старосте. – А зовут меня Степан Романович. Так что, будем знакомы…
- Слушаюсь, ваше благородие, сейчас мы этим и займемся, - заспешил староста.
 К ним подошел Савин и услышав, что Пулин и Лопатин договариваются со старостой о квартирах и ночлеге, запротестовал:
- Нет, Степан  Романович, Дмитрий! Вы как хотите, можете оставаться здесь до следующего дня или вообще не ехать дальше, а мне нужно сегодня же добраться до Чистых Ключей. Там у меня фактория. Мне нужно шкурки, пушнину приготовить для отправки в город. В Ключах меня ждет человек, который этими делами занимается. Так что, дайте мне охрану, и я двину дальше. А вы тут можете располагаться и отдыхать. Но вообще-то, я вам советую, Ольга Дмитриевна и Ксения Кондратьевна, - обратился он к подошедшим  к ним женщинам,  - если хотите побывать в настоящем  дремучем, первозданном лесу, насобирать там ягод, грибов и отдохнуть на природе, то вам нужно поскорее ехать туда – в Чистые Ключи.
- В Раздольном мужики в основном  занимаются земледелием -  лес под поля выкорчевывают. Не даром  ведь здесь и фамилии  такие, как у этих братьев – Корягины, Пахаревы, - засмеялся  Савин. – Здесь у них поля, а там заимки охотничьи. Там озеро красивое есть, много ягод и даже кедры  растут.
- Хорошо, хорошо, мы обязательно туда съездим, Парамон Вениаминович, - ответила Ксения. – Но сегодня мы все устали и Кирилл, мой мальчик, тоже устал уже - спать хочет.
- Понятно, Ксения Кондратьевна. Степан Романович, - переключился Савин на Пулина, - тогда дайте мне несколько казаков и я поеду…
- Казаки! Стройся! – скомандовал Пулин. И когда казаки выстроились в одну шеренгу, приказал:
- Ганин, Павловский, Бусыгин, Татаренко, Брагин – поедете в Чистые Ключи с Парамоном Вениаминовичем в качестве его личной охраны. Остальные – за мной!
- К кому же вы нас определите? – обратился Лопатин к старосте.
- Одну минуту, господа! Ну вот, хотя бы к братьям Корягиным, - быстро сообразил староста. – У них большой дом с сеновалом. Там ваша жена с  мальчиком и вы сами можете  устроиться. Все равно Корягины, кажется, вдвоем на охоту в Чистые Ключи хотели выехать…
- Как ты, Елизар Панкратьевич,  на это смотришь? – спросил он, обращаясь к старшему из братьев.
- А что тут такого, пусть располагаются. Я не против, - ответил тот.
- Вот и хорошо, а казаков можем в следующий дом поселить, - сказал староста.
- Зачем в соседний? Они ведь охрана… Должны быть рядом с господами и охранять их. А казаков можно и на сеновал определить: там тепло, светло и мягко, спать приятно, почти как на перине, - сказал Пулин.
- Ну, тогда пойдемте, господа, - предложил староста.
И вся компания их девяти мужчин и двух женщин   на лошадях и  в экипажах последовала  к дому Корягиных.  Груня, как гостеприимная хозяйка, повела женщин в дом, стала устраивать их в комнаты на отдых, а Корягин, тем временем, повел казаков  с Пулиным в хлев на сеновал.
- Вот, казаки, вам и спаленка, можете располагаться, - сказал он с иронией. Извините, что кроватей нет, но тут и так мягко спать.
- Ничего, хозяин, мы привычные ко всему, - ответил Каргин.
- Вот и хорошо, оставайтесь тут, а нам с братом нужно ехать, - сказал Корягин и направился к выходу.
Когда он вышел, Пулин сказал Каргину:
- Итак, Савельевич, выставишь два поста – один здесь у хлева, второй – у хозяйского крыльца. Как только затемнеет, так и ставь часовых. Укажи им очередность, чтоб каждый знал, когда ему заступать на пост. И не дрыхнуть на посту, мать вашу! Поняли?
- Так точно, ваше бродие! Стоять и не дрыхнуть! – выпалил Каргин.
- Хорошо, есаул, я на  тебя надеюсь, - сказал Пулин и направился в дом узнать, как там устроились Ольга с Ксенией Кондратьевной.
Пока Пулин давал распоряжение есаулу насчет организации караульной службы и распределении постов, Ксения  завела разговор с хозяйкой дома – молодой тридцатилетней женщиной, женой Елизара Панкратьевича, Аграфеной или просто Груней.
- А где ваши дети, Груня, - спросила Ксения.
- Ах, барышня, детей-то у нас и нет, - ответила та.
- Как так? – допытывалась Ксения.
- Вот уж не знаю, видно, так суждено. Все есть, а детей нет – Бог не дал, - сказала та с сожалением и грустью.
- Не может быть, ты такая молодая и ладная, Груня, а детей нет. Наверное, муж бесплодный попался, - констатировала Ксения.
- Как это?
- Как? Очень просто! Можно, я тебе по-простому, по-бабьи скажу на ушко?
 Ксения наклонилась и зашептала:
- Подыщи себе любовника и проверь – если понравится, значит, не ты виновата, а муж.
- Ой, нет. Муж узнает – убьет! – засмеялась Груня.
- А ты мужу-то не говори, - тоже со смехом ответила Ксения.
- Да у нас на деревне одни охотники да рыболовы живут, а любовников и днем с огнем не сыщешь, а если узнают – сразу мужу донесут, - сказала Груня.
- Эх ты, дева непорочная, - усмехнулась купчиха, - а наши казаки-то зачем. Вон, какие молодцы, целый полк к тебе приехал, а ты маешься. Вот возьми и закрути с кем-нибудь из них. И никто не узнает.
- Ай, барышня, что вы тут мне такое советуете, замахала руками, заливаясь от смеха, хозяйка.
Но, видно, слова Ксении очень уж запали в душу мечтательной Груне и она, подоив коров, понесла молочко казакам, чтобы напоить их на сон грядущий. «Если гора не идет к Магомету, то Магомет…», как говорится в восточной пословице.
Но самый молодой и удалой из всех станичников – Разин уже давно заприметил грудастую Груню и, как положено тому, он первым и подвернулся ей под руку. Вернее, наткнулся на нее в дверях сарая.
- Ой, пардон, извините, хозяюшка, за соприкосновение, - отступил он, улыбаясь и игриво кланяясь.
- Да ничего, - улыбнулась довольная Груня, восхищенная его вниманием и вежливостью. – Вот, молочко вам принесла. Не желаете ли?
- Как не желаем – желаем! Все желаем, - потянулись к молоку сразу несколько рук. Но она смотрела только на Ваську Разина, а он только на нее. И она уже начала млеть под его взглядом.
- Н-е-е, ребята, я первый! – бросился к Груне и к кувшину с молоком Васька. Принял из ее рук кувшин и подняв, приложился к нему губами. Груня с удовольствием смотрела на своего загорелого и удалого парня.
- Ну, хватит сосать-то! – кричали остальные казаки, гогоча и радуясь. - Оторвись хоть от горлышка, а то нам не останется!
- Ах, хозяюшка, до чего же вкусное-то молочко! Разрешите вас поблагодарить за это.
И он, взяв ее руку, поднес к губам и поцеловал.
- Ну, вот еще чего… Не стоит, - смутилась Груня, - мне сена коровам нужно поднести…
- Так я мигом это сделаю, - живо откликнулся Васька.
Он схватил огромную охапку сена и вместе с Груней еле протиснулся сквозь  открытые двери сарая. А из сарая неслось:
- Давай, Вася, давай! Сам-то не справишься – мы поможем!
И ласковое,  и благодарное:
- Спасибо за молочко, хозяюшка, приходи еще!
Когда они очутились в коровнике и Груня повернулась подавать коровам сено, Васька уже не мог сдерживаться и схватил ее за крутые бедра… А Груня и не сопротивлялась. Она хотела этого. Она млела и желала счастья. И хотела любви и детей от Васьки – сына или дочку, а может быть сразу двух… В коровнике было тихо и пусто, и им никто не мешал, лишь две коровы, хрумкая и помукивая, смотрели своими огромными глазами, как двое странных людей, хрипящих и возбужденных, занимаются своей неистовой любовью.
А потом они, очнувшись, еще долго лежали на том сене, которое Васька принес коровам и молчали, каждый думая о своем. Груня ласкала и гладила кучерявые Васькины волосы, а он, прижавшись виском, млел на ее груди…
- Вась, а, Вась? – вдруг сказала Груня. – А вы что,  завтра утром уходите в Чистые Ключи?
- Да, а что? – спросил Васька, не поднимая головы.
- А ты не ходи туда, - произнесла она тихо, - не надо, оставайся здесь… Я не хочу тебя терять.
- Как это? – не понял Васька ее слов. – Что это ты говоришь, Груня, я же на службе. Меня никто здесь не оставит…
- А ты не ходи туда по той дороге. Скажи им, что заболел… А они пойдут назад и заберут тебя. Я хочу еще… Я хочу настоящего мужика… Я хочу детей, - чуть не плача, прошептала Груня.
- Так приходи сегодня ночью на сеновал. Я два часа отстою на посту, а потом у нас вся ночь будет впереди…
- А казаки? Они ведь там на меня набросятся, как на это молоко, - опасливо сказала Груня.
- Какие там казаки? Они будут спать без лишних снов, - ответил Васька. Ты только приходи пораньше, когда стемнеет. Я выйду покурить и буду ждать тебя, а то у нас тут часовой будет стоять…  Если что, скажешь: Разина вызови! Поняла? – инструктировал ее Васька.
- Поняла, - ответила Груня, - а я хоть сейчас готова пойти с тобой.
- Сейчас  еще рано, светло, - усмехнулся Васька.
-  А что это ты сказала, чтоб мы не шли той дорогой, что идет на Чистые Ключи, - вдруг спросил Васька.
- Ай, мне что-то тревожно за вас… Там ведь банда Поршеня действует. Мои уехали сегодня, а вдруг он их встретит и от них узнает, что вы идете той дорогой. Может засаду устроить и всех перестрелять. У него ведь мужики – все охотники. А за деревьями с вашими лошадьми да  шашками не повоюешь, - высказала Груня Ваське свои соображения.
- А ты молодец. Хвалю за это, - сказал Васька, поднимаясь, - и спасибо, что надоумила – предупредила. Да ладно, мы тоже не лыком шиты! Умеем воевать. Так что, не беспокойся  и приходи в полночь – я жду!
Они распрощались и Васька пошел к своим, а Груня пошла в дом устраивать на ночлег барышень.
В полночь, когда казаки уже все беспробудно спали, а их лошади, стоя на привязях, похрустывали сеном и овсом, Груня выскользнула из дома на крылечко. Светила яркая луна. Земля и небо в серебристо-голубой дымке, казалось, сливались на горизонте в единое звездное зарево. И лес, и луга, и поля в каком-то умиротворенном молчании застыли, завороженные красотою и светом лунной ночи. Было тихо-тихо, лишь  где-то в полях, лугах и овинах как будто вдалеке отсюда сверчали неугомонные полуночные сверчки, подзывающие для любви своих неповоротливых самок и бредила какая-то неизвестная птица….
Казак, стоявший на посту у крыльца, увидев Груню, удивленно обратился к ней:
- Ты что не спишь, детка? Али еще погулять захотела? Так иди ко мне, вместе погуляем.
- Нет, дядя, - сказала Груня, оттолкнув его руку, - мне Ваську Разина надо, а не тебя. Люблю я его… Позови мне его, если можешь…
- Да что ты, девка, такое говоришь? Ночь ведь на дворе. Завтра утром и увидишь своего Разина.
- Нет, дядя, завтра утром вы уйдете… и он уйдет… А он мне сейчас нужен.
- Совсем очумела баба,  - проворчал часовой. – Ну ладно, пойдем, я  Семену тебя передам - он его вызовет.
И, взяв ее за руку, Степанов повел ее к овину.
- Стой, кто идет! – крикнул второй часовой, передергивая затвором винтовки.
- Погоди, Семен! Это я! – отозвался Степанов. – Не стреляй и не шебаршись. Я тут девку привел на свидание. Говорит, Васька Разин ей нужен. А ну, покличь его.
- Чего? – удивился часовой, подумав, что это розыгрыш. Но, увидев Груню сказал:
- Да где я его там, в потемках, найду-то.
И добавил:
- Пусть берет любого из нас. Что мы хуже Васьки?
- Нет, она только Ваську требует, - усмехнулся по-доброму Степанов.
- А ты лишь кликни, – сказала Груня, – он сразу и выйдет, он знает…
- Во молодежь пошла! Да если я кликну, так сразу целый полк подымется. Ищи тогда своего Ваську, - сказал полушутя полусерьезно Чазов, потом глянул на Груню и уступил. – Ладно, сейчас позову.
- Пойдем, - дотронулся он до Груни. Подвел ее к двери и, просунувшись во внутрь, тихо шепотом позвал:
- Разин, Василий, на выход! Тебя  дама требует!
А Васька и не спал. Услышав свое имя, он поспешно вскочил и подошел к двери.
- На, твое сокровище. Передаю из рук в руки! И не говори потом, что это мне только приснилось, - насмешливо проговорил Чазов.
- Не, Михай, это уж точно, - усмехнулся Васька, - я твой должник.
- То-то! С тебя сто грамм и кусок мыла, - засмеялся Чазов.
И Васька, обняв Груню, повел ее в свое логово на сене. Там, как раз через щели в крыше пробивался тонкий лунный лучик и освещал их колеблющиеся тела.
- Ты не спал? – спросила его Груня. -  Почему не вышел?
- Нет, - сказал он, - просто я думал, что еще рано.
- А я думала, что ты уже забыл про меня, - продолжила Груня.
- Ну, что ты? – ответил он и взял ее за руку, обнял и поцеловал.
- Что ты так дрожишь? Замерзла, что ли? – спросил он ее.
- Нет. Со мной что-то такое происходит… Я как девчонка, впервые такое ощущаю и волнуюсь, - призналась она.
- А-а-а! Тогда все хорошо, - улыбнулся он и повалил ее.
- Подожди! Не спеши… Я хочу продлить эту минуту, - начала сопротивляться она.
- Не надо продлевать, она и так слишком длинная, - засопел, волнуясь, Васька и упился в Грунины  губы… Они уже, не помня себя, шелестели и шуршали в разбросанном сене. И вдруг услышали тихий голос проснувшегося Кошевого:
- Ребята, ну что там у вас происходит, дележ награбленного? Что за мышиная возня? Целой роте спать не даете! – пробурчал он в рифму сонным голосом.
- Спи, сынок, это тебя не касается. Это мы делим свое кровное, а не награбленное, - ответил Васька.
- А-а-а! Ну, тогда, пардон! А я подумал, может, третьего в пай возьмете?
- Заткнись! – разъяренно просипел Васька и запустил  со всей злостью своей скомканной портянкой в белеющую над сеном «рожу» Кошевого.
- Слушаюсь, - хихикнул тот и через время добавил:
- Мог бы чем-нибудь посвежее угостить… Фу-у-у! Какая гадость эта твоя нестиранная принадлежность. Возьмите ее назад!
И, смеясь, Кошевой откинул портянку назад Разину.
- Эй, Кошевой,  ты скоро там уймешься? – грозно зашипел Васька.
- Ладно,  ладно, вы как хотите, а я пошел спать, - наконец смирился и успокоился Кошевой.
А Васька подождал еще пару минут и опять начал целовать Груню.
- Вась! Не надо! – начала сопротивляться она.
- Что такое! Что тебя тревожит, - спросил он.
- Нас видят и слышат. И мне неудобно так, при всех.
- Кто нас слышит и видит?
- Вон тот, - показала она рукой в сторону Кошевого, - домовой!
- Не домовой, а Кошевой. Да он уже второй сон, наверное, видит. А если и подсматривает, пусть зубами поскрежещет и позавидует, - усмехнулся Васька. – Сегодня наш праздник… и наша ночь, - добавил он.
- Ох, и неугомонный ты у меня! – вздохнула Груня и прижалась к Василию…
И лишь только когда запел первый петух расстались они этой ночью.
А утром чуть свет все уже были на ногах. Груня, поспав часок, встала, растопила печь и наварила целую кастрюлю пшеничной каши, заправила маслом и вскипятила огромный самовар чаю. И лишь казаки поднялись, она, перво-наперво, понесла им кашу и чай, поставив кастрюлю в ведра, а ведра прицепив на коромысло. Так носят обычно в них воду в селах. А барыням поставила на стол молочко с блинчиками. Она была счастлива и у нее все кипело и спорилось: и в душе, и в руках, и в печке…
Первая заметила эту перемену в Груне Ксения и заговорщицки сказала ей:
- Ну что, страдалица, довольна?
Та кивнула ей головой и они обе рассмеялись заливистым звонким смехом, понимая друг друга с полуслова. И лишь мужчины смотрели на них в полном недоумении: что это такое случилось, что бабы так веселятся с утра?
- Ну ладно, спасибо тебе за гостеприимство, хозяюшка, – сказал Ксения, вставая из-за стола, - и за постель, и за угощения, которыми ты нас здесь попотчевала и будь счастлива! А мы уже будем отправляться в дорогу…
-  А знаете, Ксения Кондратьевна, я наверно тоже с вами поеду в деревню на заимку – за ягодами. Ведь я там часто бываю и знаю те грибные и ягодные места, хорошо? Я покажу их вам. Вы будете довольны, - вдруг весело и решительно заявила Груня.
- О-о-о, Груня, ты настоящая прелесть, - обрадовалась Ксения, - а я думала, кого бы это нам нанять в проводники за ягодами из местных селян?
- Не надо, Ксения Кондратьевна, не надо! Я эти места лучше всех знаю. Со своим мужем и его братом я эти места сотни раз исходила. Все! Побежала собираться, - крикнула она, довольная своим решением.
И когда за окном послышалось мычание коров, и пастухи, пощелкивая бичами, погнали по улицам стада на утренние пастбища, отряд казаков вместе с лавкой Землевского и с повозками, в которых ехали дамы и сам Лопатин, поднялись и двинулись в дорогу на Чистые Ключи.
Радовало все: и ясный летний день, и восходящее солнце, постепенно нагревающее и ласкающее своими теплыми лучами остывшую таежную землю, и скрип колес, и пение разных птиц, и даже холодок, который шел от росы с лугов в низинах, испаряющейся от теплого солнечного света.
- Подтянись! Дозорные, вперед! В конце, не отставать! – слышались сзади зычные команды, подаваемые казачьими командирами.
- Боже, как хорошо! Вот, мы едем здесь по земле и кажется вроде и войны-то никакой нет, - сказала Ксения, радуясь и прижимая к себе маленького сына.
- Это так лишь кажется, - сказал Лопатин, - война в природе идет всегда и постоянно, только мы ее как бы не замечаем. Борется трава, борются деревья за свое выживание, борются за существование муравьи, животные и даже течения воздуха: холодные и теплые борются друг с другом, что и называется погодой. Вот и сейчас у них равновесие сил – перемирие, поэтому,  и погода хорошая. Ухудшения и улучшения постоянно наступают когда-то в нашей жизни, только их нужно правильно воспринимать и не думать, что это уже все – конец. Или, что хорошее будет длиться бесконечно. Это лишь циклы природы, такие как: зима, лето, весна, осень. Солнце греет один бок земли, потом другой. Накапливается тепло – стоит засуха, пожары. Накапливается влага, холод – идет дождь и снег. А у людей – вспыхивает гнев и возмущения на соседей,  и поэтому идут войны, но потом, слава Богу, все это заканчивается и наступает мир. Просто в запале и гневе мы ничего не соображаем и никого не слышим, поэтому, бьем и уничтожаем беспощадно друг друга, а это большой грех – преступление. Ведь вся природа – это тело Бога.  И мы тоже, такие малюсенькие, микроскопические клеточки этого тела. Бог ведает всеми вещами и делами в мире. Каждая травинка пронизана его духом и ни одно событие не происходит без его ведома, потому что всякая вещь создана и подпитывается его энергией.
- Почему тогда происходят эти проклятые войны? – спросила удивленно Ксения.
- Потому что Бог, как и наше тело, дает своим клеткам какую-то ограниченную свободу выбора: действуй в том направлении, но расти так или так. Вернее, действуй или по его закону – любви, терпимости и сосуществования или же по закону эволюции – закону небольшого, но постоянного изменения, когда происходит постоянный отбор лучшего материала или направления жизни.  Вот и происходят: рождение, юность, молодость, преждевременная старость и разрушение. И поэтому, наша судьба – это наш выбор! Как мы живем и действуем – такова и наша судьба. Если ты много пьешь – превращаешься в пьяницу, если много ешь – в толстяка-обжору, а если ненавидишь и всех бьешь – превращаешься в преступника-убийцу! И здесь нужно не переступать отпущенной нам грани свободы: не пить сверх меры, не объедаться и не давать волю своему недовольству и своей неукротимой агрессии. Потому что тогда мы выходим за рамки дозволенного нам божественного закона, сосуществования и к таким людям применяется крайняя мера – смерть, разрушение и небытие. А как иначе? Если мы являемся частью Природы, а Природа является телом Бога, значит, мы фактически являемся клеточками тела и должны подчиняться его законам, ну а если мы идем против его законов, тогда и получаем по заслугам…
- Это все твоя домашняя философия! Уж слишком ты заумно говоришь, - возразила Ксения.
- Нет, Ксюша, эта философия не моя и не домашняя. Я  как-то был в Манчжурии по торговым делам и там приобрел некоторые книги. И это оттуда. Но это неважно. Я еще тебе всего не договорил. Давай возвратимся к вопросам счастья, несчастья и наших неудач, того, о чем мы так много молчим, кричим и говорим. Ведь мы, люди, фактически являемся какой-то частью природы, мы встроены в нее и являемся клеточками ее тела. А представь себе, если в твоем организме какие-то клетки возмущаются и не хотят работать на него, не хотят исполнять возложенные на них обязанности. Они же становятся непригодными для него. И организм их отторгает. Отсюда и болезни идут, и части тела отсыхают, и атрофируются.  И организм страдает. Вот так и войны происходят. Одни страны нападают на другие, чтобы те не разрастались и не деформировали рамки какого-то заключенного ранее мирного соглашения, то есть божественного уклада. Вот вам и ответ: почему в нашем мире допускаются войны и агрессия одних против других. Ведь как без зла понять добро. Пока не обожжешься – это не почувствуешь! Как в Библии сказано: «Люби ближнего, как самого себя…». И правильно, как можно на своем теле не любить правое ухо и любить одно лишь левое – оба уха нам нужны и оба  мы должны любить одинаково.  Также и ноги, и руки, и все органы, и клеточки нашего тела. Вот и люди – все они являются одинаково нужными членами нашего общества, единого организма.
Или же еще одно изречение из Библии: «Не судите, да не судимы будете…». Как можно в едином организме одной руке осуждать другую за то, что та левая и не такая, как правая? Ведь осуждение другого – это уже не злость на него, это есть акт мысленной агрессии, который потом может превратиться в нападение. А нападение и злость всегда осуждаются, значит, и тот, который осуждает, будет также осужден другими, как агрессор. Нужно быть великодушным и терпеливым ко всем ближним и помогать слабым, и попавшим в беду, как две руки помогают одна другой в работе. Потому что потом это зачтется и может быть какие-то болезни и отступят от вас, если вы поймете причину, которая вызвала вашу болезнь и не будете больше этого делать, то есть, покаетесь и немножко измените свой образ жизни.  И еще, нужно всегда верить в лучшее и никогда не унывать и находить час для веселья. Потому что смех и веселье укрепляет моральный дух и силы организма, и организм тогда побеждает любую болезнь…
- Это хорошо, Дмитрий. Но а ты сам-то  все это выполняешь? Все то, о чем сейчас ты мне здесь говорил: любишь ближнего, не осуждаешь никого, помогаешь слабым, – спросила вдруг Ксения у своего мужа.
- Конечно! Во всяком случае, я стараюсь, - начал доказывать ей Лопатин.
- Ты думаешь, ради чего я стараюсь: езжу по тайге с товарами, собираю продукты, а потом отправляюсь с ними аж на Западный фронт? Да ради наших бедных солдат, ради России нашей многострадальной, - наконец сказал он.
- Папа; у нас стал заядлым философом, - усмехнулась Ольга. –  Но торговля с философией как-то не очень-то сочетаются. Как ты думаешь, Груня, а?
- Барин очень правильные вещи говорит, - сказал Груня. – Я думаю, что это так и есть. Надо жить по божьим законам, тогда и войн не будет, и жизнь станет лучше.
- Ну вот, папа;, у тебя и первый союзник твоей новой мировой теории появился, - рассмеялась Ольга.
- Я вам еще раз объясняю, что это не моя теория. Это древние учение, которое люди постепенно забыли в тяжелых условиях борьбы за существование, вследствие ряда катастроф на Земле и одичания случайно спасшихся членов когда-то высокоразвитого человеческого общества. Ведь жили же на земле когда-то и великаны, и «боги», и сыны богов влюблялись в дочерей человеческих, и брали их в жены, а потом у них рождались такие дети – полубоги как, например, греческий Геракл. Ведь мифы – это не вымысел, во всяком случае, не полный вымысел. У каждого мифа есть научная основа, то есть та доля очень важной для потомков правды, которую ушедшие люди – наши предки хотели донести до нас, - сказал Лопатин.
Так за разговорами и спорами они проехали незаметно уже несколько километров. Лес обступил их со всех сторон. Дорога впереди еле просматривалась. Из широкой степной она превратилась в извилистую, заросшую кустарником с обеих сторон, узкую лесную дорогу. Чем гуще становился лес, тем тревожнее становилось на душе.
- Кар-р…кар-р! – послышалось чье-то карканье слева.
- Что это? – испуганно вздрогнула Ольга.
- Это вороны друг друга так окликают, - сказала Груня.
- Но ведь вороны не водятся в лесу? – возразила Ольга. – Они селятся поближе к людям.
- Значит, мы скоро будет в Чистых Ключах, - улыбнулась Груня. – Вон уже и деревней запахло.
И действительно, через несколько десятков метров лес поредел и они выехали на открытое, не занятое деревьями, пространство. А дальше были видны огороды и маленькие дома – срубы деревни. Справа от деревни раскинулось небольшое живописное озеро и речка, а слева виднелось здание, чуть повыше остальных домов с флагом над крышей перед входом. Это была выстроенная когда-то Савиным фактория, которая здесь олицетворяла и склад, и магазин, и управу местной власти, короче, обменный пункт, где он перекупал и обменивал пушнину, шкуры, мед и другие изделия, и продукты на ткани, сахар, соль, одежду, украшения и другие товары городского быта…


Горькие ягоды...

 
 Казаки-охранники Савиновской группы, увидев подъезжающий к деревне обоз Лопатина, поскакали к нему навстречу и потом вместе с колонной вернулись к крыльцу фактории. На крыльцо из фактории вышел улыбающийся Савин и, радостно взмахнув руками, прокричал:
- Ну что, лежебоки, не жалко вам еще свои бока отлеживать на мягких перинах? Приехали таки!
- Приехали, приехали, Парамон, только не совсем, - пошел к нему здороваться и обниматься Лопатин.
- Как так? – спросил  его оторопевший Савин. – Куда ж еще дальше ехать-то?
- Так ведь наши дамы, друг мой, приехали сюда, за тридевять земель, чтобы побродить по настоящему дикому лесу, отдохнуть душой, ягод пособирать, набраться впечатлений. Они полны желаний сделать вылазку в здешние ягодные места, отведать малинки или брусники в корзинки насобирать, - ответил ему весело Лопатин.
- А-а-а! Ну, тогда давай, пусть идут! Еще ведь совсем не поздно, вон, солнце только поднялось. Еще можно  вовсю нагуляться и набродиться в этом лесу, знать бы только, где эти самые ягодные места? – сказал Паромон, весело потискивая руку Лопатину.
- Но без сопровождения туда соваться не следует. Ведь там можно и на медведя, и на волка нарваться. Да, говорят еще, что и банда Паршина в этих местах где-то гуляет, - серьезно сказал Савин. 
-  А проводник-то у вас есть? – спросил он наконец Лопатина.
- О, Парамон, об этом не беспокойся! – выкрикнул Дмитрий. – Есть у нас такой человек, но не проводник, а проводница – Груня Корягина, жена  старшего из братьев Корягиных, у которых мы вчера останавливались на ночлег. Груня говорит, что у них здесь в лесу какая-то охотничья заимка имеется, так что она эти места, как свои пять пальцев знает. А сопровождать их будем мы: я с Пулиным, да еще двух-трех казаков с собой возьмем.
- Если так, то Бог вам в помощь! И хорошего вам отдыха, Дмитрий Силантьевич, - засмеялся Савин.
Казаки спешились и стояли кучками у коновязи – длинного бревна, прибитого к двум невысоким, около метра высотой, столбца и разговаривали. Васька Разин тоже был среди них. Он видел, как Груня подошла и что-то начала говорить барышням, стоявшим с Лопатиным и Савиным у крылечка фактории. Выбрав момент, когда она чуть-чуть отдалилась от господской кампании, он подошел к ней.
- Ну что, Гнуняша, когда же мы теперь встретимся с тобой?
- Ты что, Василий! Нам сейчас нельзя больше встречаться, здесь муж мой ходит. Увидит – не знаю, что будет!
- Но ведь я без тебя теперь жить не смогу, - сказал Васька, беря ее за руку. – Сделай так, чтобы мы были вместе, хотя бы эти последние дни.
- Погоди Вася, погоди, - прошептала Груня, глядя ласково на Василия. – Сейчас мы пойдем в лес по ягоды вместе  с барынями и с нами должны пойти для охраны их мужья и еще трое из ваших казаков. Так я скажу Ксении Кондратьевне, чтобы тебя вместе с нами послали – пойдешь?
- Пойду, пойду, хоть на край свет, но только с тобой! – страстно пожал ей руку Василий.
- Хорошо, - улыбнулась ему Груня.
- Эй, паря! А ну-ка, брось тискать за руку мою жену, - вдруг услышали они сзади голос, подходящего к ним мужа Груни. - Не для тебя сделана!  А ты, Аграфена, так и метешь своей юбкой перед чужими мужчинами, - со злостью сказал он, глядя на вспыхнувшую лицом от неожиданности  Груню. - Теперь будешь только со мной находиться!
- Давай, забирай своих барышень, да пойдем к заимке в лес! – приказал он ей, отводя ее от Васьки.
- И ты с нами пойдешь? – забеспокоилась Груня, глядя на мужа.
- Теперь, конечно! Вижу, что никак нельзя оставлять тебя здесь одну, среди этих чубатых казачков, - ответил он.
Они подошли к барышням и Груня предложила:
- Ну что, давайте уже и в поход выступать! Ксения Кондратьевна, не забудьте взять ваши лукошки и пойдемте. Пора уже отправляться в путь!
А потом шепнула Ксении на ухо:
- Ксения Кондратьевна, если будете брать охрану из казаков, то возьмите вон того чубатого, Ваську Разина.
И та понимающе, улыбнувшись, кивнула ей головой, а потом, подойдя к Пулину, сказала ему:
- Степан Романович, возьмите-ка для нашей охраны вон того казачка, молодого и чубатого, по-моему он будет хорошо нас охранять, он с виду такой смелый и надежный, - показал она пальцем на Ваську Разина.
- Хорошо, Ксения Кондратьевна, если он вам так нравится – возьму! – выставился на нее глазами Пулин. – Я и еще двоих возьму для охраны. Показывайте, каких?
- Да нет, Степан, остальных берите на свое усмотрение, - усмехнулась Ксения.
Пулин  подошел к казакам  и  приказал:
- Разин, Чазов, Кочевой! Пойдете с нами в лес. Остальные – остаются здесь и занимаются охраной лагеря. Есаул Каргин! Вы остаетесь здесь за старшего!
- Есть! – отчеканил, козыряя Каргин. – Оставаться за старшего и охранять лагерь!.
- И вот еще что, - сказал ему Пулин. – Если вдруг услышите выстрелы или нас долго не будет, то берите проводника из местных и всем отрядом немедленно идите к нам на помощь, поняли? Здесь может быть беглый Паршин со своими мужиками  неподалеку.
- Есть, ваше благородие, понял! Ежели услышим выстрелы – сразу все в ружье и к вам! – повторил приказ Пулина есаул.
- Вы знаете, Ксения Кондратьевна, ребеночка-то вашего лучше не брать в лес. Он там может потеряться. А еще – гнус, клещи. Да вы и ягод-то с ним много не наберете, - сказал Груня.
- А она права, - присоединился к ней Лопатин. – Зачем тащить с собой в лес малое дитя. Наверно, лучше я останусь здесь с ним, а ты иди, Ксюша, сама, без нас.
- Уж извините, - виновато развел он руками.
- Хорошо, Дмитрий, тогда последи за ним и не отпускай его от себя далеко, - согласилась Ксения. – Мы скоро вернемся.
- Ладно, - ответил Лопатин. – За нас не беспокойся. Мы с Кириллом не заскучаем.
- Ну, мы, кажется, готовы! Пойдемте! – сказала Ксения Груне и затем Пулину:
- Давай, Степан,  зови своих казаков!
Пулин махнул рукой и, сопровождающие  казаки, влились в их компанию. А компания набралась довольно солидная: трое казаков с Пулиным и четыре женщины: Марья Федоровна, жена Савина, Ксения, Ольга, Груня, да еще и двое братьев Корягиных с ружьями, правда, Корягины должны были довести их только до заимки, которая начиналась где-то в полутора километрах от села, а затем идти уже по своим делам. И по тропке, один за другим, они направились в лес.
Лес встретил их тишиной и утренней прохладой, да еще гулким эхом от редких звуков стучащего по деревьям дятла, хрустом поломанных кем-то сухих веток.
«Т-р-р-р!» – слышалась то там, то тут работа этого маленького барабанщика.
«Угу-угу» – звучали иногда оклики сыча или филина. В глубине леса, кустов и зеленой поросли почти не было, только сухой  коричневый валежник пружинил под ногами идущих вперед людей. Лучи солнца сюда почти не пробивались сквозь густую крону деревьев, и было прохладно, тихо и как-то прозрачно, и видно  между голыми стволами поднявшихся ввысь  вековых сосен и елей.
Впереди шли  братья Корягины и  Груня, а за ними женщины: Марья Федоровна, Ксения Кондратьевна, Ольга, за ней Пулин и, замыкая колонну,  следовали казаки: Разин, Чазов и Кошевой с винтовками за плечами. Шли быстро, как могли, и как позволяла женская часть этой компании. Корягиным был знаком этот путь, но все же они раза два останавливались и о чем-то совещались, а потом передавали  по цепочке, что надо идти побыстрее.
Братьям и Груне была привычна эта ходьба по лесу, а каково было  изнеженным женским ножкам горожанок, которые с детства  привыкли шагать по просторным, чистым и ровным городским улицам, а теперь продираться  сквозь коряги и ветви, упавших здесь когда-то и засохших, и поэтому острых, как вилы, деревьев. И еще эта пружинящая подстилка усохшей хвои, которая устилала здесь всю землю у подножья огромных сосен. Казалось, ты идешь не по твердой  земле, а по какому-то мягкому колеблющемуся, как натянутая сеть, покрывалу.
Женщины ойкали, шагали, падали и смеялись, застревая в этих корягах и сучьях, но шли довольные, что испытывают  трудности незнакомого им ранее леса. Но, как бы там ни было, и не смотря на  довольно слабую физическую подготовку женской части компании, она уже через несколько десятков минут достигла заимки Корягиных.
Заимка представляла собой небольшую, хорошо оборудованную, бревенчатую избушку, выстроенную так, чтобы в ней можно было отдохнуть и согреться у маленькой печки даже во время зимних холодов: со столом, скамьей, полками и небольшим запасом соли, спичек  и других, необходимых для жизни, продуктов…
Увидев избушку, все сразу повеселели и ринулись внутрь, располагаясь на краткий отдых и совещание. Посоветовавшись, решили, что братья дальше с ними не пойдут, а поведет их Груня, которая не хуже братьев знала здесь все эти дикие места.
- Ну что, устали, милые барышни? – спросил шутливо у женщин Корягин, и не дожидаясь ответа, усмехнулся. – Ничего, ничего, а теперь  будет еще потруднее. Теперь будете и по кочкам лазить, и лесу кланяться, и на коленях ползать, так что и ножки, и спинки заболят. Но это хорошо: увидите и почувствуете  всю эту естественную, пахнущую плоть природы. Узнаете, где и что растет!
- А мы и так это знаем! Что нам, впервой, что ли? – сказал Разин. – Не из яйца же вылупились, уж двадцать лет, как ходим по этой земле.
- Ах, это ты, паря?! Я вижу, ты тут самый знающий! Бойкий такой, смелый и горазд до баб цепляться! Ну смотри…
И Корягин, наклоняясь, тихо сказал на ухо Разину:
- Полезешь к Груньке, голову оторву!
- Ну уж, так сразу! Гляди, чтоб у самого уцелела! – парировал Васька.
- Так! Все, господа, расходимся! – сказал Пулин. – А через шесть часов, то есть в два часа после полудня, все встречаемся здесь.
Разин с Корягиным, обменявшись убийственными взглядами, разошлись. Корягины вышли и пошли своей дорогой, а остальные во главе с Груней направились в другой бок, в низины леса, на редкие поляны, где обычно росли и вызревали лесные ягоды.
Пропетляв по лесу еще около четверти часа, Груня привела их туда и сказала:
- Ну вот, теперь разобьемся по парам и начнем собирать ягоды. Только  не забывайте поднимать  голову, смотреть вокруг и аукать, иначе отобьетесь от всех и заблудитесь! Мужчин-то у нас, кажется, на всех хватит! – сказала она, оглядывая всю компанию. – Каждому до пары!
На брусничной поляне Васька с Груней оказались вместе, в одной паре. Ольга осталась с Пулиным, Ксения с Чазовым, а жене Савина достался Кошевой. Обилие ягод так увлекло, что они, как сумасшедшие, бросались то в одну сторону, то в другую, смеялись, аукая, и постепенно удаляясь в разные стороны. И когда Груня с Разиным через час или полтора, почти полностью наполнив корзинку ягодами, подняли головы и огляделись, то никого вокруг себя уже не увидели, как ни кричали и не аукали – лес вокруг ягодной поляны полностью гасил их звуки.
- А-а-а, ладно! Сами как-нибудь доберутся до избушки, - сказала Груня, - я же им все объяснила.
- Конечно, иди сюда! – позвал ее Разин.
- Что там такое? – спросила она.
- Здесь ягод полно… и вкусные такие, - махнул он ей рукой, подзывая.
Груня подошла и наклонилась к нему:
- Ну, где же твои ягоды?
- А вот они, - поймал он ее за талию и повалил на землю со смехом.
- Что ты делаешь, Васька, сумасшедший, - рассмеялась она, упав на него, - увидят же. Муж рядом ходит… Ой, пусти!
- А мне наплевать на мужа – я тебя люблю! – крикнул он. И, прильнув к ней, поцеловал ее в губы…
И вдруг они услышали выстрел, рядом – совсем недалеко. Их обоих как будто подбросило на ноги. Васька от неожиданности нагнулся и шарил руками в траве, ища, забытую там, винтовку. Наконец, он ее нашел, встал, начал перезаряжать и тут услышал уже знакомый голос Корягина:
- Ну что, бабник? Говорил я тебе, что голову оторву? Вот и получай!
Раздался выстрел и Грунин крик огласил лесную поляну…
Разин упал, даже не успев увидеть и понять, откуда в него стреляют. Корягин подбежал к Груне, схватил за руку и потащил ее за собой.
- Давай, сука! Бежим скорей отсюда!
- Что ты наделал? – кричала она. – Зачем ты убил его, подлец! Теперь тебя расстреляют, а я останусь одна. Зачем ты это сделал. - Ведь он был такой молодой, - причитала она.
- Всем нам скоро конец наступит, - злобно рычал Корягин, волоча Груню…
А в лесу уже разгоралась пальба. То там, то тут, слева и справа слышались выстрелы и крики участвующих в нападении людей.
Пулин и Кошевой, отстреливаясь, уходили в чащу и уводили с собой своих женщин. И лишь один Чазов лежал за корягой  и стрелял по наступающим бандитам. Он остался один. Ему терять было уже нечего, после того, как по нему пальнули и пуля,  вскользь ударив по черепу, оглушила его на время, а когда он очнулся, Ксению Кондратьевну бандиты уже уводили с собой…
…С тех пор, как из лагеря ушел в город и не вернулся Пашка Хромов, в стане Иллариона воцарилась какая-то атмосфера неуверенности и даже страха. Сама по себе  в голову многих  приходила мысль, что их вольной жизни наступил конец. Паршин подолгу сидел, думал и передумывал. А вдруг Пашка не выдержит изощренных допросов заклятых тюремщиков и выдаст место пребывания их банды, все те запасные пункты базирования, пути передвижения и тех связников, которые приходили в свои села и получали там нужные сведения  о том, что творится вокруг, а также и о том, что предпринимает местная власть для борьбы с их, так называемой, бригадой. Паршин сердился, когда его отряд называли бандой, он говорил: «У меня бригада вольных мужиков, а не какая-то банда разбойников». Или шутил, мол «бригада скорой помощи» для освобождения богатых грабителей от награбленных ими богатств.
В этот день Паршин сидел в своем «штабе» - шалаше из еловых веток и размышлял, как бы освободить Пашку. И тут к нему в шалаш прямо влетел его начальник охраны Сигизмунд Головатый и прямо с порога выпалил:
- Илларион, неподалеку от лагеря охранники задержали двух промышляющих охотников с важными сведениями!
- Какими сведениями? А ну, давай их сюда! – крикнул Паршин, вскакивая.
- Сейчас, - сказал Головатый.
И к Паршину в шалаш ввели двух пойманных и безоружных охотников со связанными сзади руками.
- Кто такие? – спросил он их властно. – Шпионили здесь возле нашего лагеря?
- Упаси бог, атаман. Зачем это нам надо? Мы ведь тоже мужики здешние, недовольные властью. Корягины мы и охотились здесь неподалеку, когда твои люди нас захватили, - ответили братья.
- Я не атаман, – возмутился Паршин, - я бригадир! Запомните это! Не знаю, охотились вы или шпионили. Как вы это докажите? Отпусти вас, а вы побежите и доложите жандармам, что мы здесь находимся, а? – хитро прищуриваясь, сказал Паршин, подойдя к ним. – Вот возьму и пущу вас в расход…
- Не-е-е, не надо, бригадир-командир. Мы ведь здесь не одни. Сюда целая сотня казаков с богатыми горожанами и их женами приехали отдыхать. И если мы не вернемся к вечеру, тут такое подымется, что и вам несдобровать, - загалдели братья.
- Сотня казаков? Ах, мать твою! – подскочил, перепугавшись, Паршин.
-  Охрана! – ошалело крикнул он. – Почему я не знаю, что вокруг нас делается? И зачем они сюда приехали? – спросил он уже более-менее спокойно.
- Приехали для торговли, а жен привезли, чтобы они здесь отдохнули, - ответили братья.
- Так они  сюда приехали не специально, чтоб на нас охотиться? – начал уже соображать Паршин.
- Нет, командир-бригадир, - повеселели братья, - они про вас и толком-то ничего не знают.
-  А-а-а, - успокоился Паршин, - ну, тогда другое дело.
- А зачем же сотня казаков сюда прискакала? Что, там с ними какой-то важный начальник? Не царь ли батюшка? – пошутил он.
- Да нет, бригадир, прости нас. Это мы сотню тебе с перепугу назвали, а на самом деле там и двух десятков не наберется, но вооружены они хорошо и даже этот, пулемет имеется, - припугнули Паршина братья.
Но Паршин уже не боялся казаков. У него молниеносно созрел план, который соответствовал его прежним намерениям – освободить из заключения Хромова.
- Вот он, счастливый случай! – пробурчал он. – Надо выкрасть у этих господ одну из знатных дам и затем предложить им обменять ее на сидящего в тюрьме Хромова.
И он снова обратился к братьям.
- А где сейчас дамы эти ихние?
- Они здесь, в лесу – ягоды собирают и с ними всего лишь четверо казаков, - угоднически начали выкладывать все тайны братья Корягины.
- Так это ведь сама фортуна подсовывает мне лакомый кусочек, - чуть не закричал от радости, услышав такие сведения Паршин.
- Так! Все ясно! – решительно сказал он. – Ведите нас туда, на эти поляны, и за это мы вас выпустим на все четыре стороны! Но поведет нас туда пока что только один из вас, а другой останется здесь, в лагере в качестве заложника. Это чтобы у вас, у братьев, не возникало желание от нас убежать.
- Ну что, согласны на наши условия? – уставился он на них.
- Согласны, согласны, только нам с этими дамами находится и моя жена, - сказал Корягин-старший, смотрите, ее не затроньте.
- Ее ты сам пойдешь, найдешь и тронешь, а нам нужна другая, которая чего-то стоит, - начал терять терпение Паршин.
- Хорошо! Это меня устраивает, - успокоил его Корягин.
- Ну, тогда, вперед! – показал рукой на выход Паршин, а появившемуся охраннику велел:
- Оставь пять человек для охраны лагеря и одного из этих братьев, а остальных поднимай и веди за ним. Захватите или отбейте у казаков какую-нибудь одну богатую дамочку и все, только доставьте сюда живую и невредимую. Мне нужна заложница, понял?
- Понял, гутен-мурген бригаден фюр-бур-ген, - сказал, картинно вытягиваясь перед  Паршиным, начальник охраны.
- Ты мне тут кончай эти свои интеллигентные иностранные словечки употреблять! Ишь, выучился! – побагровел Паршин. – Думаешь, австрийского не знаю? Начитался тут всяких календарей, а ничего не кумекаешь!  Если башка не варит, тогда не гогочи, а действуй! – крикнул он начальнику, выходя вслед за старшим Корягиным и оставляя младшего брата с охранником.
Через пять минут вся «бригада» Паршина поднялась и с оружием в руках выступила в сторону ягодных полян для захвата одной из заложниц…
А впереди всех шел, показывая им дорогу, «иудушка и негодяй» Акинфий Корягин.


Обмен фигурами
 
 Сразу же, как только началась стрельба в лесу, есаул Каргин поднял весь оставшийся личный состав отряда и двинул его, не медля, к месту избушки, ориентируясь по выстрелам. С ним шли еще двое проводников из местного населения, а также Аслан, Землевский и Савин. Лопатин остался в фактории с маленьким Кириллом.
Отряд почти бегом шел вслед за проводниками. Все боялись не успеть и застать лишь трагичную картину конца сражения с телами убитых. Но по дороге тут неожиданно нашлись и присоединились к ним Пулин с Ольгой, а затем и Кошевой с Марьей Федоровной. Неизвестной оставалась только судьба Чазова с Ксенией Кондратьевной и Разина с Груней.
Казаки двигались цепью короткими перебежками, последовательно передвигаясь от дерева к дереву и страхуя друг друга. Они были опытными бойцами и знали все приемы и тактику ведения современного боя. А передвигались они между деревьями так быстро и проворно, что противнику попасть в кого-нибудь из них было бы почти невозможно. И приблизившись так скрытно к одной из ягодных полян, они услышали оттуда мат и чьи-то возгласы:
- А-а-а,  суки! Врагу не сдается наш «гордый Варяг»!
И выстрелы  «бах-бах!» из линейной винтовки Александрова. Пули свистели и повизгивали, ударяясь и рикошетя от камней и деревьев.
- Это наш! – улыбаясь, прокричал Каргин Пулину. – Слышите, как матерится, аж уши вянут! Да и винтовка у него военная, не то, что ружье охотничье.
Все залегли, боясь попасть под шальную пулю разъяренного стрелка.
- Сейчас попробую докричаться, - сказал Каргин.
- Слушай меня, Разин… Чазов! Прекрати стрелять по своим! – крикнул он.
Но тот, кто стрелял его не слышал, он, как заведенный автомат, продолжал стрелять, не давая подняться и подойти к нему его же станичникам. Тогда заругался уже и есаул. Он крикнул стрелку, сложив ладони рупором:
- Эй, казак, мать твою! Прекрати палить! Не транжирь казенные патроны! Иначе месяц хрен их получишь! И мыла тоже, - добавил он, вызывая легкий смешок у залегших рядом казаков.
Мат на мат, и видно сработала эта психологическая пружина, которая держала сознание стрелявшего в стадии агрессии и неприятия обычных слов, и он, наконец, словно очнулся, услышав  что-то родное, и радостно завопил:
- Ребята, это вы!
Встал, и высоко подняв руки с ружьем,  выговорил, еле ворочая языком:
- Станичники! Родные мои…
К нему кинулись и обступили, тиская в объятиях, как родного, его же друзья.
- Чазов, брат, живой! Ну, молодец! Ты сражался, как зверь! – кричали они.
- Стой, Чазов, дружище, а где же Ксения Кондратьевна? – наконец спросил у станичника Пулин.
- Степан Романович, так ее же схватили эти бандюги, которые на нас напали. Они сначала меня уложили. Я упал и вырубился, после того как пуля «прошлась» по моей голове, а когда очнулся, то увидел далеко метров за двадцать, как они тащили ее вон туда, - указал он рукой на север, - в том направлении. Я начал стрелять. И они тогда кинулись на меня, но видно кишка у них тонка – побоялись близко подползать. Вот и все, что я видел и что я помню…
- А Разин где? – спросил его, разом упавший духом, Пулин.
- Не знаю, я его не видел, они с Груней отделились от нас и я их больше не видел, - ответил Чазов.
- Мама, где мама? – закричала, подбегая к ним, Ольга.
- Тихо, Оля, тихо, успокойся! Ксения Кондратьевна жива, но ее увели с собой бандиты.
- Степан, как же ты можешь так говорить, успокойся, успокойся! – плакала Ольга. – Ее же увели неизвестно куда и Бог знает, что они там с ней сделают.
- Да, да! Я это и сам понимаю, но что я сделаю? Сейчас мы всем отрядом отправимся в погоню за ними, может, догоним! – сказал он.
- А если не догоним… Да, а что я скажу тогда Дмитрию Силантьевичу? – вырвалось у него, но он быстро взял себя в руки. – А не догоним, так вызовем сюда войско из города и устроим облаву на эту шайку Поршня.
- Но ты успокойся, - сказал он Ольге, - раз они захватили ее живьем, значит, не станут ее убивать, иначе на месте бы пристрелили. Возможно, потребуют какого-то выкупа. Поэтому они им и нужна живьем, - повеселел он, довольный логичностью своих рассуждений и выводов.  Все, Оля! Надо выступать! – сказал он жене и крикнул:
- Казаки, Каргин, вперед, на север, в погоню!
Но, как ни спешили станичники догнать банду Паршина, им этого не удалось. Разочарованные и уставшие, они вернулись назад, где их ждали Ольга, Марья Федоровна, Савин и Землевский. А потом, рассыпавшись, побродив и поискав недалеко вокруг исчезнувших бесследно Разина и Груню, и не найдя их, они вернулись в деревню…
А Груня, тем временем, в стане врага вырвавшись из рук своего мужа, тащившего ее вслед за бандой Паршина, во всеобщей спешке и суматохе улизнула от него, спрятавшись за деревьями и  кустами густого леса. Она решила вернуться на то место, где погиб ее любимый  Васька Разин, найти его и похоронить, чтоб никто и не знал, где он лежит. А потом приходить на могилку и плакать на ней, говоря о своих невзгодах и неудавшейся трудной жизни.
Она видела, как мимо нее проскочили, устремившиеся в погоню и не заметившие ее, бойцы  Пулина и не стала их окликать, и останавливать, боясь, что они вернутся и заберут у нее ее Ваську, и увезут его в город, чтобы там похоронить. Она хотела сама похоронить своего любимого. И только здесь, рядом и недалеко, возле избушки охотников.
Когда казаки пришли, она вернулась на ту поляну, где они вместе с Васькой собирали  спелые ягоды, увидела его брошенную винтовку и распростертое недвижимое  тело, и вдруг упала на траву и заплакала. Ей было так жалко его, себя, загубленной жизни, закончившуюся так внезапно их любовь, и то, что уже больше ничего  нельзя вернуть назад… Наплакавшись, она встала и хотела уже идти в избушку за лопатой, но еще раз посмотрела в Васькину сторону и вдруг… услышала его тихий стон… сердце у  нее забилось часто-часто – оно чуть не впрыгнуло у нее из груди. Она с криком радости бросилась к Разину.  А Васька на ее глазах стал оживать, веки его дрогнули, он открыл глаза и начал дышать.
Он был ранен в плечо, крупная дробь из ружья Корягина прошла сквозь тело Разина в пяти сантиметрах от его сердца, повредив только мягкие ткани. Рана была не столь опасна, но он потерял много крови, ведь с момента выстрела прошло уже около двадцати минут.
Груня сбегала в избушку, взяла топор, и срубив молодые деревца возле избушки, сделала из них  что-то вроде волочащихся по земле носилок или ручных саней. Положив на них Ваську и схватившись двумя руками за комли этих деревьев, она потащила их вместе с ним к избушке. А там, передохнув немного, она продолжила свой путь дальше в деревню. И только к вечеру, уставшая, но довольная, она приплелась в Чистые Ключи.
Увидев ее в вечерней сумеречной дымке, волочащей повозку и Ваську в ней, казаки обалдели от удивления… Впечатление было таково, что как будто кто-то из  их знакомых, ушедших от них недавно в мир иной, вернулся вдруг назад живой и невредимый…
Когда этот шок прошел,  все кинулись помогать и начали расспрашивать о том, что с ними случилось.
Но события, связанные с похищением Ксении Лопатиной на этом не закончились. На следующее утро пришел в Чистые Ключи посланник из банды Паршина, младший брат Корягина Арсений и принес написанные на бумаге рукой Паршина условия по обмену захваченных недавно той и другой стороной узников. Там было написано:

«Начальнику охранного отделения и Департамента полиции города Северохатинска господину Артуру Аполинариевичу Блудову.

Условия по обмену заложников.

Предлагаю рассмотреть дело Павла Сергеевича Хромова  о незаконном аресте его и содержании под стражей в Северохатинском следственном изоляторе. При рассмотрении дела в случае его дальнейшего удержания под стражей и отказе полиции его освободить, предлагаю и настаиваю:
1. Сделать равноценный обмен заложников: Ксении Кондратьевны Лопатиной, супруги купца ІІ гильдии Лопатина, захваченной нами в качестве таковой недавно в Чистых Ключах, на Павла Сергеевича Хромова, городского извозчика и семьянина.
2. В случае неприятия вами наших условий и отказе пойти на такой обмен, заложница будет нами немедленно казнена.
3. В случае принятия вами этих условий, вы должны транспортировать Хромова в Чистые Ключи, причем, не позднее 05.09.1916 года.

Начальник отряда «Лесной Гвардии», бригадир Поршень».

Депеша с условиями обмена заложниками срочно была направлена Пулиным в город лично полковнику Блудову с нарочным. И тот после часа изучения ее и консультации с советниками, дал согласие на обмен заложников и отправил Хромова в Чистые Ключи с конвоем из тридцати казаков. И после того, как Корягин  младший, сидевший и ждавший ответ Блудова в деревне, отнес его Паршину, обмен состоялся и был произведен на окраине леса.
А проходил он таким образом. Два казака из конвоя Хромова вывели его на открытое пространство – место с одиночным деревом и сказали, чтоб он стоял и не двигался, пока к нему не подойдет, доставленная сюда же стражами «Лесной гвардии» и отпущенная ими на свободу, женщина по имени Ксения. Все остальные участники этого события и с той, и с другой стороны, должны были находиться не расстоянии пятидесяти метров от места их встречи. После пересечения этой условной черты, заложники уже могли свободно передвигаться, каждый в свою сторону, где их с нетерпеньем ждали встречающие их родственники и друзья.
Таким образом, в этом деле выиграл хитрый и предприимчивый Паршин. Он воспользовался подвернувшимся ему счастливым случаем: нагло, средь бела дня, пошел на захват заложника и умело ушел от погони. Ну, а дальше по плану, как он и рассчитывал, давление на Блудова с угрозой казни жены влиятельного и богатого человека, а отказ Блудова от  обмена заложниками вел к убийству невинного человека и, как следствие, к позорной  отставке его с должности начальника полиции. И, взвесив все это, Блудов согласился.
Казалось, что в этой истории никто не выиграл и никто не пострадал или, может быть, пострадала лишь репутация начальника полиции, но все оказалось не так. Пострадали именно братья Корягины, особенно старший из них. Выстрел в Ваську Разина стоил ему дорого. Он вел его к незамедлительному аресту, да и арест младшего брата был  тоже обеспечен тем, что тот сотрудничал с главарем банды Паршиным, был его непосредственным курьером и посредником, а старший брат был еще и  наводчиком банды. И братья Корягины, поняв это, решили не возвращаться в село, остались в банде и стали активными членами, так называемой, «бригады» Паршина.
Хотя этой самой «бригаде» и пришлось быстро улепетывать из вольготных, и насиженных здешних мест. Отряд казаков и подошедшее к ним вскоре подкрепление из соседних городов буквально стерли с лица земли их основой маточный лагерь и загнали их в необжитые таежные чащи.
А что же сталось с Груней и Василием в тот час  и в дельнейшем? Разина, после того как Груня принесла его на своих руках в Чистые Ключи, срочно отвезли в город на  операцию и положили в госпиталь, а Груня все это время, покуда Васька лежал и выздоравливал там, приезжала к Лопатиным, так как подружилась с Ксенией и навещала своего любимого в госпитале, подкармливая его своими харчами и способствуя быстрейшему выздоровлению. А когда Ваське после госпиталя дали месячный отпуск для восстановления сил организма, он уехал на это время к ней в Раздольное, а потом, говорили так, и остался жить у нее в качестве настоящего супруга. Ведь после той «вальпургиевой» ночи в хлеву на сене, Груня забеременела и родила ему хорошего сына, а потом через год еще дочь и сына. И они, наверное, тогда были счастливы, не смотря на наступившие потом, после революции, тяжелые для России времена.
Ксения Кондратьевна же, испытав все страхи бандитского чистоключинского леса, долго потом еще не решалась так бесшабашно выезжать на какие бы там ни было ягодники и пикники в лесу, и на реке, боясь снова когда-нибудь попасть в подобную  же нелепую ситуацию, которая с ними произошла несколько недель назад.
Однажды на очередном вечере семьи Савиных, Парамон Вениаминович, чуть опьянев за столом, заикнулся и стал говорить ей:
- Ксения Кондратьевна, а вот вы когда-нибудь бывали или плавали на плотах на больших сибирских реках и ели там у костра душистую, ароматную от дымка уху из семги или…
- Нет, нет, нет, Парамон Вениаминович, - замахала Ксения руками. – Хватит мне и ягодных полян в Чистых Ключах! Лучше я  куплю эту самую семгу здесь, у нас в городе на обычном замызганном   северохатинском  рыбном базаре.
- Напрасно, напрасно, Ксения Кондратьевна, вы так реагируете на разные там нелепые бандитские выходки. Вот мы с Дмитрием Силантьевичем были на фронте под Вильном и не пугались…  Я помню, летим мы с Дмитрием на генеральской машине через этот «чертов» мост прямо в гущу немецких войск. Пули свистят, снаряды рвутся, а мы боимся! И немцы, увидев нас, от страху разбегаются в разные стороны. Вот, думают наверно, какие отчаянные, а может, дурные у русских генералы, что сами впереди своих войск на них наступают. А нам, как говорится, тогда было и «море по колено, а океан до… петлиц». Правда, мы тогда немного под «мухой» были, - засмеялся он.


Командировка в Александровск
 
 После того, как Иван с группой Вятчинского и генералом Добромировым вернулись из недавнего легендарного рейда на Вильно, все участники этого похода получили боевые награды: за спасение генерала и за непревзойденно смелую атаку на немецкие позиции, в результате которой было произведено частичное выравнивание  линии фронта в этом районе. Генерал Добромиров лично ходатайствовал  перед Начальником штаба и Главнокомандующим войск об их  награждении. И вскоре Иван носил уже второй орден «Георгия» на своей груди, а Зарубин, Мишин и остальные вятичи по первому.
Его начальник, за это время тоже произведенный в генералы, был рад возвращению своего «эксперта». Теперь Казановский управлял уже отделом снабжения, вооружением и техникой русской армии, и в свою группу включил Ивана, хотя Иван и доказывал ему, что в технике и вооружениях он почти «ни бум-бум». Услышав слово «бум-бум», Казановский рассмеялся.
- Ну, Иван Яковлевич, в вооружении вы как раз и «бум-бум». Вот, вслушайтесь вы только в слово ни «бум-бум», которое вы только что сказали, оно напоминает взрывы снарядом или усиленное воздушное бомбометание. А то, что вы уже побывали на всех западных фронтах и имеете награды и боевой опыт, лишь одно это говорит о том, что лучшей кандидатуры представителя армии по связям с поставщиками я себе не найду. И не отказывайтесь – это приказ! – сказал он в заключении серьезно.  – У меня тут, пока вы были в командировке, лежит одно важное дело от авиаторов. Могу сказать вам по секрету: у нас в армии проводится один новый проект, сюрприз для немецкой армии. Нашими конструкторами создан настоящий воздушный гигант – корабль, который может подниматься в воздух вместе с несколькими сотнями бомб. Представляете, что это будет, когда на головы немецких солдат посыплется летящая, ревущая и уничтожающая все под собою, масса снарядов и мин. Таких воздухоплавательных машин еще нет ни в одной армии мира.
- Кто же у нас придумал такую чудо-технику, - удивился Иван, - наверно, опять какой-то русский «немец»?
- Вы угадали, Иван Яковлевич, придумал этот аэроплан как раз наш конструктор Сикорский. А название-то у него какое, вы только вдумайтесь: «Илья Муромец» - русский богатырь. Сродни знаменитому русскому былинному богатырю, - восхищено  воскликнул генерал.
- Да вот, одна неудача вышла. Уже все готово, а два мотора у «Муромца»  барахлят, что-то со свечами и электрооборудованием неладно, а на складах его нет. Надо ехать прямо в Александровск, на юг, на завод, где делают эти моторы и там договариваться о закупке у них еще партии запчастей к моторам и даже, может быть, двух моторов, но это дело не скорое… А пока, поезжайте за свечами и электрооборудованием – это нам нужно как можно быстрее. Всю документацию об этом мы получили у технического руководителя этого проекта, инженера Киреева. Приедете в Александровск, идите прямо  на завод «ДЕКА», любыми путями договоритесь с ними, чтобы они вам продали или сделали эти электрочасти моторов.  Скажите им, что нам эти детали нужны как воздух,  немедленно. Поэтому-то мы и посылаем туда вас непосредственно, а не действуем через министерства и ведомства. Потому что министерство снабжения нам пришлет их, скорее всего, к концу войны, - добавил он с некоторой иронией. – В общем, вы меня поняли, Иван Яковлевич?
- Да, господин генерал! Я все понял, - ответил строго Иван.
- Ну, тогда действуйте, Иван Яковлевич. Теперь только от вашего живого участия зависит, удивим мы немцев или нет, - сказал генерал со значением.
В тот же день, оформив все нужные документы в штабе армии, Иван отправился в город Александровск искать завод компании «Дюфона и Константиновича» - «ДЕКА»… Ехал на поезде, который, как казалось ему, шел так медленно с остановками по этим южным бескрайним степям. Ивану же хотелось бежать, лететь впереди поезда.
Наконец, через два дня поезд остановился и Иван услышал среди русского и украинского многоголосия слово «Александровск». Удостоверившись у кондуктора, что это   действительно город Александровск, Иван поблагодарил его и вышел на перрон. Куда идти далее – он не знал. Впереди находился незнакомый ему город на Днепре  с небольшими одно и двухэтажными зданиями. Вид строений сначала не впечатлил Жигунова – он видел и повыше, и покраше здания в той же Москве, в Вильно, Екатеринбурге. Спросив у первого попавшегося ему городового, где у них находится Городская управа и завод «ДЕКА», он нанял извозчика и поехал в указанном направлении.
- Александровск, Александровск, - повторял Иван слова с названием незнакомого города. – Звучит торжественно и величаво, как Петербург, а городок так себе – невысок, как все южные города Малороссии.
Но потом мнение его немного изменилось, когда он увидел шикарный собор со звонницей и многими куполами христианской церкви, центр города, здание Земской управы. Он стал расспрашивать извозчика об этом городе, о соборе.
- А что город? Город наш – это бывшая солдатская крепость на Вознесеновке, назван в честь  Александра Голицина, основателя этой крепости. А потом уже начали строить и заселять разные улицы. Здесь же на Днепре ведь большие пороги перегораживают реку, девять или десять, сколько их там, я не знаю, - отвечал извозчик. – Говорят, и князь Святослав в старину здесь погиб на Вознесеновской горке, а церкву эту казаки на свои деньги выстроили, собирали по всем волостям  и уездам…  Вот и получился такой величественный храм.
- Место это славное, - продолжал объяснять Ивану интеллигентный извозчик, видно, знаток этого края, - ведь здесь  в старину Запорожская Сечь была. Вон там, - показал он на юг, - остров Хортица, там казаки куренями стояли и басурманов били. Хортица – это прошлая  казацкая твердыня и наша инженерная гордость, даже сам Тарас Шевченко  здесь бывал… А помните у Пушкина «У лукоморья дуб зеленый…» - так это о нашем крае, и море у нас есть там дальше за днепровской дугой, южнее, и дубы вековые растут.
- Ты смотри, какое легендарное место, - сказал Иван удивленно, прослушав рассказ извозчика-гида. – И Гоголь, наверно, об этих местах писал в своих рассказах «Страшная месть» и «Тарас Бульба»?
- Возможно, там на Кичкасской переправе у нас мост через Днепр, - показал гид на запад. – А завод «ДЕКА», бывший завод братьев Мозноимов, сеялок и других сельскохозяйственных машин – это там, не доезжая балки, на бывшей Ярмарочной площади в сторону Мокрянки, - махнул он рукой на север.
- Спасибо, друг, - сказал Иван, заплатив и раскланявшись с интересным собеседником. – А откуда вы все эти подробности знаете? – вдруг  остановился и спросил он с любопытством у извозчика.
- А-а-а! – улыбнулся тот. – Все так спрашивают! Скажу вас прямо. Я работаю еще и сторожем в краеведческом музее. Ведь раньше я учился на историческом факультете, потом заболел, уехал на юг, теперь вот работаю днем извозчиком, а ночью при музее.  В музее ведь зарплата маленькая. Вот и подрабатываем вместе с компаньоном  на подвозе.
- Ясно,  дружище. Будь здоров и удачи тебе в жизни! – попрощался Иван с бывшим студентом.
Отыскав Городскую управу, он вошел туда и, предъявив секретарю документы военного ведомства, попросил его о регистрации и встрече с заводчиками и техническими руководителями завода «ДЕКА». Тот, оформив все документы, объяснил ему, как попасть на завод. Но теперь уже, помня рассказ бывшего студента-извозчика, Иван более или менее ориентировался на улицах Александровска. Оставив в городской гостинице свои вещи: два чемодана и плащ, в костюме и в шляпе, да еще и с портфелем в руках, он наконец добрался на извозчике до проходной «Завода сельскохозяйственных машин братьев Мозноимов». Под таким названием еще знали его местные жители.
В конторе завода, куда Иван пришел, чтобы встретиться с руководством предприятии, к нему проявили  большой интерес в связи с тем, что это был реальный заказчик, представитель военного ведомства. Расспрашивали, что творится на фронте, в Питере, какое настроение у солдат на фронте.
Словоохотливый Иван быстро приобрел здесь друзей и собеседников, которые старались всеми силами помочь ему в его миссии, встречах с нужными людьми, с начальством и рабочими, которые могли выполнить его заказ.
На проходной завода он встретил  одного человека, который,  узнав, что он с фронта, согласился провести его в цех сборки и монтажа электрооборудования.
- Я вижу, вы приезжий? Костюм, шляпа не наши. У нас так не ходят.
- Да, я из Могилева, из штаба фронта. Приехал к вам в командировку за деталями для авиамоторов. А вы не подскажете мне, где здесь электромонтажный цех? – спросил его Иван.
- А чего ж не подскажу. С удовольствием вас туда провожу, – охотно откликнулся рабочий.
- Иван Данилович Рева,  - подал он руку, знакомясь с Иваном.
- Так мы с вами тезки? Меня тоже Иваном зовут, - сказал Жигунов.
- О, це добре! Значит, будем друзьями! А завод я знаю. Поступил сюда на работу охранником, а теперь вот перешел на работу литейщиком в литейный цех. Пойдем, Иван, я тебе покажу электроцех, - сказал Рева, говоря то по-украински, то по-русски.
Пока они шли в цех, успели многое узнать друг о друге.  Разговорились и оказалось, что и сам-то Рева  тоже приезжий. Приехал он из Кременчуга на заработки в Александровск еще два года назад. Еще  не женат. Живет один. Снимает тут недалеко от завода, за балкой, небольшую времянку и харчуется у хозяйки. Узнав, что Иван остановился в городской гостинице, он воскликнул:
- Ну, если ты, Иван,  приехал на экскурсию по нашему городу, тогда – это хорошо! А если приехал, чтоб на завод ходить и дела делать, то это очень неудобно, утомительно и недешево – каждый раз ездить на извозчиках. К тому же, и питаться там негде, разве что, в харчевнях и ресторанах. А здесь, на окраине, возле завода и дешевле, и тишина какая, и работа рядом.
- Ты вообще-то, на сколько дней к нам приехал? – спросил он Ивана.
- Дня на три, на четыре, - ответил Жигунов.
- Ну, тогда переезжай ко мне во времянку. У меня там и койка свободная есть, - сказал  Рева, - а платить ничего не надо.
- Хороший вы народ, украинцы, – добрый и гостеприимный, - улыбнулся Иван.
- А чего нам быть злыми-то? Вон дівки які в нас товсті, красні  і гарні! Хочешь познакомлю тебя с какой-нибудь – оженю! – переходя с украинского на русский, сказал  Данилович весело.
- Нет, друг, что ты! Сколько ж можно… Я уже давно женат, - засмеялся Иван. - Ну, а ты-то что не женишься, если девки здесь у вас такие гарные? – спросил он у Ревы.
- Ні, Іване! Я ще раздумываю, - ответил Рева. Наши девки и красивые, и причесанные, но уж очень строгие, когда выходят замуж. Мужиков в узде держат, любят покомандовать, да и выпивать не дают. А я люблю чарку пропустить.
- Так давай я тебя  с нашими познакомлю, с уральскими – они покладистые, ласковые и выпить не прочь. А по красоте вашим тоже не уступят, - заметил  Жигунов ему по-дружески.
- О-о-о! Вот это предложение мне подходит. А что, там у тебя есть кто-то из твоих знакомых на примете? – поинтересовался Рева.
- Конечно, есть! Ну, например, двоюродная сестра моей жены Александры, Мария, - начал рассказывать Иван.
- Мария? Хорошее имя. Это значит по нашему – Маруся… Марусино серце, пожалій мене, візьми моє серце, дай мені своє,  - запел он шутливо.
- Ну что, по рукам? Спросил его весело Иван.
- По рукам! – засмеялись они оба, ударив друг другу по рукам, довольные своим шуткам.
- Ну, а как  там у вас на Урале обстановка, спокойная? Рабочие не бунтуют? – спросил Рева.
- Бунтуют. Создают стачечные комитеты, вступают в партию! – сказал Иван.
- У нас там весь Урал красный, - добавил Иван, - весь народ за рабочих и за большевиков.
- А-а-а! Вот оно как? – удивился Рева. Он немного помолчал, размышляя, а потом вдруг предложил Ивану.
- А хочешь я тебя сейчас познакомлю с одним интеллигентным человеком из нашего цеха? Его зовут  Иоганн Теннович… Тоже такой заводила и боевой, и никого не боится. Такой же, как ваши, уральские, но не с Урала,   а  из Эстонии.
- Веди! Буду рад познакомиться с твоими друзьями, -  сказал Иван.
Они зашли в литейный цех. Там в дыму, в чаду и  гари копошились какие-то чумазые люди в грязных суконных спецовках. Было темно, душно и шумно.
- Боже, как вы тут все работаете? – спросил Иван Реву. 
- А что поделаешь, работаем. Привыкли уже, - ответил тот. – Подойдем туда,  - потянул Данилович Жигунова вглубь цеха.
Они подошли к одному  из таких же, как все здесь, чумазых рабочих и Данилович что-то шепнул ему на ухо. Тот с интересом посмотрел на Ивана и подошел к нему.
- Здравствуйте, товарищ с Урала. Как вас, извините, по имени отчеству звать? – спросил он, подавая Ивану руку.
- Иван Яковлевич, - ответил Жигунов, улыбнувшись. – Но я сейчас не с Урала, а с фронта.
- Вон оно как! Очень интересно! – сказал рабочий, пожав Ивану руку. – Ну что ж, будем знакомы – Леппик Иоганн  Теннович! 
- И в какой партии вы состоите? Или беспартийный? – спросил он, открыто и прямо глядя Ивану в глаза. – Со мной  можете говорить открыто и не таясь, - сказал Леппик, заметив какую-то нерешительность в намерениях  Ивана открываться незнакомому человеку.
- Да вы не бойтесь, охранки здесь у нас нет, ей теперь не до нас, а нам нужно знать друг друга в лицо, - успокоил он Жигунова.
- А я уже и не боюсь Иоганн Теннович, на фронте как-то отучили! – усмехнулся Иван. – Я член  РСДРП, только совсем еще молодой.
- Ничего, если молодой! Наберетесь еще опыта. Главное, что неравнодушный к несправедливости, а это значит – наш.  А откуда именно?
- Из Екатеринбурга, - ответил Иван.
- О-о-о! Екатеринбург – это сердце Красного Урала. Там у нас самые сильные позиции, - уважительно произнес Леппик, глядя на Ивана. - Но мы тут тоже не лыком шиты, не сидим, сложа руки. Тоже боремся! – добавил он.
- В общем, нам нужно везде поднимать массы… Вести их за собой.  И, причем, одновременно. Мы – здесь, а вы там, на Урале. Хватит терпеть этот каторжный самодержавно-помещичий  строй. Нам нужна свобода! – закончил он вдохновенно и спросил:
- А как там дела на фронте? О чем солдаты говорят, думают?
- Солдатам, товарищ Леппик, эта война надоела. Думают, хоть бы скорее она закончилась, клятая! Вон, сколько жизней загубила! Хозяйства разорила. Детей сиротами сделала. На ком, как не на солдате она больше всего   отразилась, - сказал Иван. – Солдаты гибнут тысячами. Генералы бросают их, как пушечное мясо под немецкие снаряды.
- Да, друг, это страшно, - задумчиво сказал Леппик. – Вот когда мы придем к власти, мы это безобразие прекратим. Мир нужен всем народам: и германскому, и русскому, и мы, большевики, это сделаем.
- Ну, ладо, давайте расходиться, а то мастер на нас как-то пристально смотрит. Приходите на нашу сходку завтра вечером, там и поговорим более подробно  о наших  дальнейших связях. Мы бы хотели поддерживать с вами пусть и не постоянную, но хотя бы периодическую связь. Приходите – договоримся. У нас тут есть смелые, боевые товарищи… Александр Анголенко, например, слесарь нашего завода. Кстати, вот он к нам, кажется, и подходит. Он-то вас и проводит в электромонтажный цех. Давайте я вас с ним познакомлю, - предложил Леппик.
К ним подошел энергичный молодой человек с приятной и запоминающейся наружностью. Он поздоровался со всеми и что-то сказал на ухо Леппику. Леппик кивнул головой и также на ухо ему ответил. А потом, поговорив с ним  немного, подвел его к Ивану и громко сказал:
- Вот, познакомьтесь, Иван Яковлевич. Это наш боевой товарищ Александр Анголенко. А это наш друг, соратник с фронта и представитель уральского крыла нашей партии.
 - Иван Жигунов, - подал Иван руку Анголенко.
- Очень приятно, - сказал тот. – А я Александр Анголенко. Интересно будет поговорить  с вами о боевых  действиях  там, на фронте.
- Вот как раз  он в ваш цех и направляется, проводи его, а по дороге и поговорите, - подсказал Леппик.
- Пойдемте, Иван, я проведу  вас к нашему начальству, - по-дружески улыбнувшись, сказал Анголенко.
- Вот видишь, тезка, я тебе уже и не нужен, - пошутил Рева. – Ну ладно, мы с тобой еще встретимся после работы на проходной, - сказал он.
Они расстались. Иван направился с Александром в электромонтажный цех, а Рева остался с Леппиком в литейном.
Не знал Иван, что сейчас здесь встречался с настоящим революционером, организатором партийной ячейки большевиков завода, членом РСДРП с 1904 года, Иоганесом Тенновичем Леппиком, будущим, после свершившейся октябрьской революции, председателем Александровского совета и его боевым соратником, коммунистом, Александром Анголенко, в честь который  потом, в 1921 году будут названы улицы города Александровска-Запорожья.
Не знал, что  будет жить в этом городе и полюбит его,  и что потом еще несколько раз покинет и вернется  в него. И будет говорить всем, где бы он ни был, что лучше и теплее Украины, и Запорожья  для него  места нет на земле. И уже на склоне лет, попутешествовав по  всей России, Средней Азии и Сибири, он всегда с теплотой вспоминал и говорил своей жене Александре: «Поехали, мать,  греть свои косточки на Украину, в Запорожье».
 Не знал он, что после свержения царя, австро-немецкие войска дойдут до самого Александровска и группа бойцов завода «ДЕКА», возглавляемых Черненко, взорвет Кичкасский мост и остановят их продвижение на некоторое время в сторону Александровска.
Что советская власть установится в Александровске в январе 1918 года. Но потом здесь побывают и белоказаки, и врангелевцы, и махновцы, и лишь 24 октября 1920 года войска Красной армии навсегда освободят этот прекарсный город.
И, конечно же, тогда Иван не знал, шагая рядом с Александром  Анголенко, что это молодой, красивый и энергичный человек, партийный активист и вожак молодежных дружин в августе 1921 года будет зверски замучен головорезами банды Прочана, когда он по заданию губкома во главе одной из ударных групп комсомольцев будет послан на заготовку дров в днепровские плавни для отопления школ, больниц и детских домов города Запорожья. Закончив заготовку дров, Александр будет возвращаться последним. Устроив для него засаду, озверелые бандиты вырежут на его груди пятиконечную звезду, изрубят всего и бросят в камыши… Его тело потом будет похоронено в братской могиле на площади Свободы.
Иван не знал, как и многие тогда, что в 1932 году на Запорожских порогах трудящимися  всего многонационального Советского государства будет создана самая крупная в Европе плотина и десятки различных заводов, и Запорожье станет большим индустриальным городом. А завод братьев Мозноимов, превратившийся, как известно, в завод «ДЕКА», станет в 1927 году «Государственным союзным заводом № 29» и на нем будут созданы такие моторы, как М-ІІ Швецова и Окромешко для легендарных У-2, а в 1930 году М-22 конструктора Назарова, который устанавливается на двенадцать типов самолетов, в том числе на И-15 и И-16, на  пятимоторный самолет  АНТ-14, конструкции Туполева и моторы М-85, М-86, М-87, М-88 на ильюшинские бомбардировщики в годы Великой Отечественной войны.
А тогда, в начале осени 1916 года, шагая вместе с Александром Анголенко  по еще  небольшому, но уже растущему предприятию, он думал, как бы быстрее увидеться  с инженерами, начальниками цехов и дирекцией завода,  и получить у них согласие на изготовление,  и продажу необходимых и заказанных его ведомством  изделий на первый в мире тяжелый российский бомбардировщик «Илья Муромец».
Но все оказалось совсем не так сложно. После переговоров с дирекцией завода, ему была дана гарантия, что необходимые детали и приборы электрооборудования самолетов он получит в течение трех дней, и Иван со спокойной совестью отправился в гостиницу, взял там свои вещи, вернулся на завод и стал  дожидаться у проходной, как и было условлено с Иваном Даниловичем, конца смены.
Ждать пришлось довольно долго. Рабочий день длился двенадцать часов, с семи утра  до восьми вечера. Наконец, на проходной показались первые рабочие и затем через нее сплошным потоком повалил народ. Иван во все глаза всматривался в лица выходящих из завода людей и думал: «Если пропущу, тогда придется ехать ночевать опять в гостиницу».
Но Иван Данилович об уговоре помнил. Он сам нашел его в многоголосой толпе, подошел и хлопнул по плечу.
- Ну что, Яковлевич, устроил свои дела на заводе?
- Да, вроде бы, да! – ответил Иван, обрадовано. – Обещали, что через два-три дня я получу все, зачем сюда и приехал…
- Это хорошо! – заметил довольным голосом Данилович. - А если так, тогда пойдем и выпьем по стопке! За знакомство и за твои успешные переговоры. А  еще за то, чтоб ты нашел мне невесту, - засмеялся он.
Ивану, хоть и сложно было по пивнушкам ходить с двумя большими  чемоданами, но отказываться от предложений Даниловича было тоже неудобно. По дороге к жилищу Даниловича они зашли в какой-то неблагонадежного вида кабак на окраине рабочего жилмассива. Присели к  не очень опрятному столу и Данилович заказал два по двести водки с закуской. Пьяные «надзиратели» этого притона сразу же приметили  «франта» с чемоданами, определив наметанным глазом, что это приезжий, с которого можно снять приличные деньги и стали потихоньку их задевать.
Иван понял их воровскую уловку сразу. Их было пятеро: трое из них сразу же вышли на улицу, вроде как они тут не при чем, а двое остались и стали подначивать Ивана с Даниловичем, рассчитывая  вытащить потом их на улицу и там в темном углу приглушить и обобрать. Они не знали, что у Ивана в кармане был револьвер. По штату в армии ему положено было носить личное оружие – наган или пистолет. А так как он один уезжал в далекую командировку, да еще за ценным грузом, то он и взял  с собой  оружие – армейский пистолет. И теперь, видя, что завязывается нешуточное дело, переложил его в боковой карман пиджака.
А из соседнего столика уже неслось:
- Эй вы, кнуры поганые, а ну-ка освободите столик! Этот столик для работяг, а не для жидов пархатых!
- Ну, сейчас начнется, - сказал Данилович.
Иван не выдержал словесного издевательства и ответил:
- Сами вы лоси драные! От вас пахнет на сто верст, как из сельских туалетов!
И сразу же из-за столика поднялся один из верзил и с грозным видом стал приближаться.  В таких случаях нужно, соскользнув со стула на пол, зацепить носком левой стопы правую стопу нападающего и ударить всей ступней  своей правой ноги прямо в подколенный сгиб правой ноги подходящего противника. Так Иван и сделал. Верзила рухнул на пол, как подкошенный сноп. Второй вскочил и, выхватив из кармана финский нож, пошел на них, шатаясь.  И в тот же миг  в дверях  появились те трое, вышедших и поджидавших их на улице, бандитов.
- Яковлевич, нам хана! – побледнел Данилович.
Яковлевич с Даниловичем были окружены со всех сторон разъяренными бандитами с ножами и дубинками наготове. И тогда Иван выхватил из кармана  свой армейский пистолет и выстрелил в пол перед ногами нападавших. Они застыли, как вкопанные! Следующий выстрел разнес в дребезги стекла окна возле входной двери и третьим выстрелом он выбил нож из рук кинувшегося и застывшего с перепугу  у соседнего столика грабителя. И когда четвертая пуля разбила стекло стоявшего на бандитском столике с недопитым спиртным графина, их всех  как будто ветром сдуло. Иван выбежал следом за ними и для большей острастки выстрелил им вдогонку еще раз.  И кажется все же кому то попал в задницу так же, как когда-то в Северохатинске попал в то же самое место грабителю и налетчику Паршину. Послышались вопли и топот ног удаляющихся в ночь бандитов.
Иван вернулся в корчму за чемоданами. И только тут заговорил его тезка, стоявший перед этим  в таком непередаваемом ступоре.
 - Ну ты и даешь, Яковлевич! Ну ты и ловкач, сват-тезка!
- Пошли быстрее отсюда, любитель выпить! – сказал Иван.
Они забрали свои чемоданы и быстро покинули разбитый и распахнутый притон.
Утром они как в плохом сне вспоминали о случившемся вчера в ночном «ресторане». Но это их как-то по-человечески сблизило. Они стали, как бы, соратниками в борьбе и братьями по крови.
Было как раз воскресенье, свободный выходной день для всех работающих «декавских» заводчан. И Жигунов сказал Ивану:
- Данилович, давай-ка куда-нибудь сходим! Интересно ведь глянуть на ваш город, побыть на природе в выходной свободный день.  Что тут можно у вас посмотреть?
- Та я такий, щоб... – начал неуверенно говорить Данилович.
- Только не предлагай мне, пожалуйста,  «корчму», - запротестовал, поднимая руки, Жигунов.
- Та ні... Якщо ти не хочеш іти до дівчат або до „корчми”,  тоді нам  можна тільки на рибалку, або в Дубову рощу.
- А что мы в той Дубовой роще будем делать? – спросил его Иван.
- На дівчат дивитись, - брякнул Данилович, - там дівки гарні та нарядні у неділю ходять, гуляють.
- Опять ты про своих девчат, Данилович? – засмеялся Иван. – Забудь про них, я же тебе сказал, что невесту хорошую я тебе уже подыскал  у нас в России. Вот и настраивайся на нее.
- А яка ж вона? Може страшна та горбата? – усмехнулся Данилович.
- Ну что ты, я же тебе по дружбе товар некачественный не предложу! Вот она,  смотри! – сказал Иван, доставая из бумажника уже чуть стертую групповую фотографию девушек.
- Это моя Саша, а вот это будет твоя Маруська. Понял? Не перепутаешь?
- Ні, зараз вже не переплутаю, - мотнул Данилович головой.
- Только одно но, - предупредил его, шутя, Иван. - Когда будешь с ней о любви говорить, не смешивай украинские слова с русскими. Хорошо?
- А то що? – удивился Данилович.
- А то, что она тебя может не понять, - сказал Иван. – Ну, например, ты скажешь ей: «Я тебе кохаю». А она подумает, что: «Я тебя …охаю», то есть осрамлю по-русски. Или ты, например, скажешь, когда вам надоест целоваться: «Коли ми вже вип’ємо та закусимо з тобою?» А она подумает, что вы скоро будете есть с ней какие-то острые палки «коли»… Кол по-русски – это заточенная с одного конца палка. Ну, а при таких словах как «Зав’яжи мені краватку», она вообще может головой тронуться или подумает, что ты этим сам страдаешь, - покрутил Иван пальцем у виска. – Как можно железную кровать перекрутить и завязать, как веревку, узлом. Этого и сам Илья Муромец не смог бы сделать. Так что, сначала научи ее украинскому языку, а потом говори ей  эти слова.
- Ну, а ты-то меня понимаешь? – спросил Данилович по-русски.
- Я тебя  понимаю, потому что за свою жизнь я уже объездил, считай, пол мира, - сказал Иван, - а в глухих деревнях у нас еще говорят: «боская поточка» (красивая птичка), коевадни, двадни, аломедни-день, пошто (почему). Все это местные наречия, сохранившиеся или пришедшие к нам из старины, слова прежнего русского языка.
- Слухай, Іван, так ти ж мені дай адресу Маруськи. Та й сам напиши їй. Щоб вона вже знала, що я хочу до неї залицятись, - сказал Данилович, улыбаясь. – А то скаже: «Здраствуйте, звідкіля ви взялись!»
- Ну, естественно, Данилович, все будет, как положено! – ответил Иван.
Он написал Даниловичу свой адрес и адрес «его Маруськи» и отдал ему. Так, говоря, они собрались, захватили удочки, взяли хлеба, води и отправились за город, к Днепру на рыбалку.
День выдался на славу. За городом было тепло и тихо. А в небе лишь солнце и ветер, и ни одного облачка, только синь да синь высоко вокруг. И Днепр широкий и могучий с зелеными, и чуть опаленными солнцем берегами, катит куда-то свои волны и плещет  ими в песчаные крутые берега, а воздух густ и прозрачен.
Иван, сидя с удочкой на берегу реки, вдыхал этот чистый, разогретый солнцем воздух с наслаждением  и неукротимой жадностью. Некошеная трава, пожелтевшая и прокаленная лучами горячего солнца, пахла степным чабрецом и полынью. К полудню стало жарко, трещали кузнечики в траве и не хотелось ни удить, ни думать, ни даже сидеть загорать, а только дышать и дышать этим свежим бодрящим речным воздухом.
«Красота-то какая! – думал Иван. - Живи и радуйся, а мы там все носимся, стреляем друг в друга, убиваем, не задумываясь, а к чему все это, зачем! И так из года в год, из века в век. Как будто мало нам огромной бескрайней этой земли, воды и воздуха для всех.  Глупые люди, глупая цивилизация, если сами себя так уничтожают».
Поудив рыбу и наловив достаточно рыбы, они развели небольшой костер и сварили себе в котелке пахучей наваристой ухи.
- А что там, за курганами? – спросил Иван у Даниловича, показывая рукой на восток, вглубь степей.
- А там у нас пшениця росте, соняшник, кукурудза, а ще баштани. А на них кавуни смугасті, арбузи, по-русски, зреют. Но их сторожа охраняют.
- Хочу на баштан, хочу для полного счастья еще и  арбузов попробовать, - предложил Иван.
- Якщо хочешь – давай, сходимо! – сагласился Данилович. – Я думаю, не примут же нас сторожа за воров, которые пришли на баштан красть их кавуны, - пошутил он.
Они смотали леску на удочки и отправились в степь искать баштан. Наконец, они заметили недалеко шалаш сторожа и подошли к нему. Навстречу им вышел уже седой дед и увидев, что они явились к нему с удочками, рыбой и благими намерениями, обрадовался их появлению, позвал к себе в «курень» и начал гостеприимно угощать только что сорванными арбузами.
- А ви звідкіля, хлопці? – спросил он.
- З самого міста, діду, з Олександрівська, - ответил Иван Данилович. – Мы заводські, а він, - показал Данилович на Ивана, - з фронту, з Могилева, приїхав у відпустку к нам на три дні. А там же війна. Він и говорить мені: «Давай, пойдем, хоть кавунов покушаем». Добрі на Україні кавуни! А там, у Росії, де вони воюють, кавунів немає. От ми і прийшли до вас, діду.
- Добре, хлопці, добре, що прийшли. Та їжте, їжте кавуни скільки хочете. Кавунів у нас багато. Я вам ще і додому дам, - угощал их арбузами добрый дед.
Иван сидел  возле костра, ел арбузы и дыни, и думал: «Вот она, настоящая жизнь. Наперекор всем стрельбам,  взрывам и  смертям все растет, цветет и продолжается.
- Ну что, надо идти, - сказал Данилович, поднимаясь и благодаря деда.
«Да, надо  идти,  - думал и Иван, - а так не хочется покидать этот добрый мир полей. Смогу ли я вернуться когда-нибудь снова сюда, к этим веселым и солнечным берегам».
Дед одарил их большими сочными кавунами и даже помог им вынести их на тропинку за пределы баштана. И долго стоял потом, махая им на прощанье рукой…
Ивану на всю жизнь запомнилась эта картина с ухой,  пахнущей дымком и травами степи, и провожающим их седым дедом-сторожем…
На следующий день, придя с Даниловичем по гудку на завод, Иван в течение дня успел получить необходимые ему свечи и приборы и, загрузив их в чемоданы, отправить с помощью Даниловича на извозчике в привокзальную камеру хранения. А утром следующего дня, тепло попрощавшись с Даниловичем, он с чувством выполненного долга отправился на вокзал.
- Ты там смотри, пиши, - кричал ему Данилович, - а то так и останусь холостым – не женатым…
- Обязательно! Я еще вернусь сюда… с невестой, - кричал и Иван ему, уже отъезжая.
А через несколько часов поезд из Александровска вез его в Могилев, вдаль от этих мест, на войну, на север. Спустя несколько суток Иван был уже в Могилеве.
«Ну, слава Богу, дело сделано, моя  миссия в истории развития авиации выполнена», - иронически  подумал Иван, двигаясь по дороге от вокзала в штаб и отдел Казановского.
Но не тут-то было. После того, как он предстал перед генералом и доложил, что выполнил успешно порученное ему дело, то есть, привез комплектующие детали для первого нового авиакрейсера  воздухоплавания «Илья Муромец», его ждал сюрприз…
Генерал Казановский встретил его радостно, встал и пожал ему руку, а потом спросил:
- Ну, как доехали, Иван Яковлевич, в такую-то жару на поезде из украинских степей?
- Все обошлось благополучно, - улыбнулся Иван, - я рад, что вернулся в родные пенаты.
- Я тоже рад вашему скорому возвращению, Иван Яковлевич, но вы уж извините, - вкрадчиво сказал Казановский, - без вас мы снова никак не можем обойтись. Так что… о родных пенатах пока забудьте…
- А что такое? – с удивлением глядя на генерала, спросил Жигунов.
- Тут, видите ли, такое дело… Тайное и исключительно секретное! Час назад мы встречались с Начальником особого отдела армии полковником Вятчинским и он настоятельно просил меня поговорить с вами как только вы приедете о временном переоформлении и зачислении вас в отдел контрразведки фронта с особым заданием. Вкратце  я могу вам сообщить суть этого вопроса. В нашем десятом авиаотряде, расположенном в Лиде, который состоит из нескольких новейших многомоторных бомбардировщиков «Илья Муромец», по мнению Вятчинского, внедрился  и работает тайный агент немецкой разведки… Который незаметно и тонко портит там дефицитное и дорогостоящее авиационное оборудование с той целью, чтобы эти бомбардировщики не поднимались в воздух. И ваша командировка в город Александровск за такими запасными частями авиамоторов и была связана именно с этими его действиями… Кто он – Вятчинский не знает! Но чтоб не привлечь его  внимание и не всполошить этого шпиона появлением там агентов  фронтовой контрразведки, он просил поговорить с вами, не согласитесь ли вы, так сказать, поработать в качестве их агента в этом  отряде. Идея такая: вы как бы органично вливаетесь  в их дружную авиационную семью, как представитель заказчика, побывавший на заводе изготовителе, который может по многим вопросам помочь авиаторам; и в то же время вы будете тайно исполнять роль агента нашей контрразведки и пристально вглядываться в действия всех членов этого авиаотряда, чтобы выявить какие-нибудь подозрительные действия или поведение одного из них – агента вражеской разведки.
Иван только лишь открыл рот, чтобы отказаться от такого предложения, как Казановский, не дав ему время сделать это, продолжил:
- Знаю, знаю, вы скажете – нет! Скажете, что никогда этим не занимались и не желаете заниматься. Что для этого нужны особые навыки и умения,  которые вырабатываются годами упорных многоразовых тренировок в разведшколах. Но поверьте, из всех вариантов и кандидатур на эту роль, по мнению Вятчиского, только ваша будет выглядеть естественно и правдиво. А заниматься вам там чем-либо особенным, я думаю, вовсе и не придется. Нужны всего лишь «глаза и уши»! Ну, а насчет умения? Так мы ведь солдаты, да еще и на войне. А на войне, как на войне: ты должен все знать и все уметь, иначе – не выживешь! Ну, так как, Иван Яковлевич, послужим матушке-России? – закончил Казановский громко и убедительно.
- Послужим, Ваше Высокоблагородие, коль это требуется Отечеству! – ответил обреченно Иван.
- Вот и хорошо. С сегодняшнего дня вы, Иван Яковлевич, направляетесь в расположение Вятчинского. Все мелкие детали и подробности этого дела узнаете у него. И не расстраивайтесь, и не унывайте, все будет хорошо! Жалко с вами расставаться, Иван Яковлевич, жалко, - сказал Казановский, моргая влажными глазами, - а что поделаешь, надо! Спасибо за службу! Идите к Вятчинскому, а как закончите там, ну тогда уж непременно ко мне…
- Слушаюсь, Ваше Высокоблагородие! – козырнул, прощаясь с генералом,  Жигунов.
- Идите, я ему позвоню прямо сейчас, - махнул рукой генерал.
Вятчинский встретил Ивана, как давнего друга. Прошло ведь совсем немного времени с тех пор, как они вместе с отрядом полковника Вятчинского штурмовали подступы к городу Вильно…
- Хвала Господу, что вы так быстро все закончили и вернулись назад, - сказал полковник, встречая Ивана.
- Вам генерал Казановский говорил о цели вашего перевода в нашу группу? – спросил он Ивана.
- Да, - ответил Иван.
- И как? Вы согласны некоторое время поработать у нас?
- Да! Генерал Казановский все  мне объяснил и я согласен, - подтвердил Жигунов.
- Ну тогда, Иван Яковлевич, начнем работать прямо сейчас! – сказал полковник.
- Вы уже были на заводе в Александровске, видели и изучали там, наверное, как делаются и собираются моторы и для чего нужны те детали, за которыми туда вас и направили авиаторы. Ну, а теперь я вам сообщу некоторые технические данные о тех летательных  аппаратах, на которых стоят и работают эти моторы. Это аэропланы конструкции Сикорского.  Они огромны и необычны по сравнению с теми легкими металлическими машинами, которые находятся сейчас на вооружении всех армий мира.
Но посудите сами: длина «Ильи Муромца», самолета Сикорского,  где-то 18 метров, четыре мотора, каждый мощностью в 220 лошадиных сил. Общий подъемный  вес при взлете 6 100 килограмм.  Вес полезного груза, который он может при этом перевозить 650 килограмм. Высота полета 3 200 метров. Заправки горячим хватает для работы его моторов на 5 часов. Экипаж состоит всего лишь из четырех человек летного состава: главный пилот – командир корабля, его помощник, механик и штурман; а на новых машинах, недавно поступивших к нам на вооружение еще три человека – двое боковых стрелков с «максимами»  и  один стрелок на фюзеляже, и вверху и сзади в кабине пулеметной «турели». А также на нем имеется еще и центральная  37 миллиметровая пушка. Такой самолет может перевозить 18 человек и нести большое количество малых, до 4,5 килограмм, метательных снарядов, так называемых, бомб  или же больших четырехсоткилограммовых бомб, чтобы разрушать мосты, здания в тылу противника и укрепленные пункты на передовой линии врага.
Такие машины стали поступать к нам в армию еще с 1915 года. Тогда их было всего три – под номерами 1,2,3 для авиаотрядов: 16 – под Варшавой и 10 – под Лидой на Северо-Западном фронте и один для Юго-Западного под Киевом. Но это были первые, еще  не совсем надежные и совершенные образцы таких аэропланов. Ну, например, высоту в два километра они набирали где-то за два часа полета. Имели слабое вооружение и были не приспособлены к погодным условиям и полевым аэродромам с мягким грунтовым покрытием. Но с февраля 1916 года к нам стали поступать доработанные и очень надежные машины, которые могут  нанести существенный урон немецкой армии. Немцы называют их «бронированными», думая, что на них стоит броня и поэтому они не могут быть сбиты. И действительно, эти самолеты защищают так хорошо, что ни одна из машин такого типа еще не была сбита вражескими истребителями за это время. А все дело не в броне, хотя и она есть, а в надежности моторов, а брони там мало. Бывает, они прилетают все изрешеченные – на двух моторах.
А с августа этого года к нам стали поступать еще более усовершенствованные образцы «Илья Муромец» с прицелом для бомбометания и подвесками для авиабомб, оснащенные восемью пулеметами. И это стало известно немецкому командованию. Видно, обеспокоенное таким поворотом дел, оно и направило к нам в один из отрядов, а именно под Лиду своего специального агента – диверсанта.  Ну, что ж,  а мы должны его выявить и обезвредить! И в этом деле вы, Иван Яковлевич, будете играть у нас главную роль в качестве подручного механика и специалиста по вооружению, а также временно заведующего складом авиационного оборудования, побывавшего на заводе моторов. Вы так и поедете с этими деталями, которые вы привезли из Александровска.  Таким образом, вы будете иметь там вес и независимость. А также доступ к аппаратам и свободное передвижение по аэродрому. Об этом мы договорились с их начальником подполковником Панкратовым и командиром части полковником  Ульяниным.  Медлить больше нельзя, иначе враг может нанести нам непоправимый ущерб. Сегодня же собирайтесь и отправляйтесь в десятый авиаотряд. С вами туда поедет и будет вас страховать группа поддержки, связанная с нашим особым отделом. Это все хорошо знакомые вам, ваши земляки во главе с подполковником Жердяевым. Но вы не должны раскрываться и встречаться с ними. Они будут числиться, как вновь прибывшая «Особая группа караульной службы эскадры тяжелых воздухоплавательных кораблей» и  будут  расквартированы в расположении той же части, которая охраняет Лидовский аэродром. Кличка у вас будет «Вестник», и их – «Соколы». Ваш пароль: «Осенью погода неустойчивая», ответ: «Да, но по прогнозу дождей не намечается»…
- Езжайте и  устраивайтесь на новом месте, - сказал Вятчинский. – Главная ваша задача: в начале прибытия адаптироваться на месте и войти в доверие к авиаторам. Быть, как говориться, «своим парнем» в их среде! Ну что, Иван Яковлевич, надеюсь, вам все ясно? – спросил Вятчинский, глядя на Жигунова не строго, а как-то  даже по-отечески.
- Так точно, господин полковник! Разрешите идти? – вздохнул Иван.
- Да, да, можешь идти, - кивнул головой Вятчинский сочувственно.
Иван вышел из кабинета полковника, ошарашенный услышанным, повторяя мысленно: «Вот это да! Ну и влез же я! Никогда раньше не поверил бы, что стану агентом контрразведки. Ан вот приходится! Как говорится, раз назвался груздем – полезай в кузов!». Потом успокоился и решил: ничего особенного, надо просто глядеть в оба и помнить, что ты живешь на своей земле, среди своих, а враг на чужой и он обязательно себя выдаст в сложной обстановке каким-нибудь словом или какой-нибудь особенностью своего поведения. Потом мысль Ивана перескочила на своих и он подумал: «Опять встречусь с земляками. Ну как тут не пойти и не поговорить… И что же выходит, по инструкции я должен их сторониться и не признавать. Но это же не только врагу, но и всем нашим покажется очень странным. Нет уж, буду вести себя естественно! Но стараться не попадаться им  лишний раз на глаза», - решил он.
Но уже с первых минут отъезда его планы и решения стали нарушаться. В десятый авиаотряд они выехали на двух машинах. И  в шестнадцати солдатах, которые ехали вместе с ним на одной машине, он узнал все те же знакомые по городу Вильно лица.  Они, конечно, обрадовались и начали расспрашивать его о том, что же с ним произошло дальше.
- А что дальше, - стал рассказывать Иван, - не успел я доложить Казановскому, что благополучно доставил груз в Вильно и вернулся назад, как он мне сказал: «Знаете, Иван Яковлевич,  а вам придется сейчас же ехать на юг, в Александровск, за свечами для авиамоторов». Ну что ж:  надо, так надо! Привез  и докладываю ему: вернулся, мол, в родной наш штаб и привез эти окаянные свечи. А он мне опять: «Знаете, а их вам теперь нужно доставить прямо  в авиаотряд под Лиду. Так что, поезжайте-ка, Иван Яковлевич, туда и отвезите им лично эти детали, и смотрите, чтоб враг их случайно у вас не заметил».
- Вот и кручусь я как этот «Фигаро» - то здесь, то там! – продолжил Иван свой рассказ под громкий смех товарищей. – Теперь еду  с вами под Лиду, наверно буду там служить и выдавать под расписку эти самые родимые свечи авиаторам, - закончил он.
- Ну, а за Вильнюсский  поход что-нибудь дали? – спросил его Зарубин.
- Да, - кивнул Иван, показывая на второго «Георгия» и унтера на погонах. – Лучше б отпуск на недельку домой дали, - мечтательно произнес он.
- А мне все равно, - сказал Зарубин. – Жены нет, ехать не к кому, разве что к своим старикам. Так что, мне лучше получать звания и награды.
- Перед кем же это ты своими званиями и наградами тогда будешь хвастаться, Иван? – засмеялся Первухин.
- После войны  перед молодыми девчатами  как выйду, да пройдусь по улице в орденах! Так девки все сами и попадают….
- К тебе в объятия? – загалдели земляки.
- А хотя бы и так. Я с этим вполне согласен, - засмеялся и Зарубин, поддерживая шутливый тон разговора, начатый Иваном и товарищами.
 После мытарств по незнакомым дорогам, они к вечеру, наконец, добрались до авиаотряда № 10, и доложили начальнику и командиру части о прибытии. Их уже ждали и подготовили помещение для отдыха личного состава. А Ивана механики встретили с особой радостью. Еще бы! Моторные  запчасти в то время у авиаторов были на вес золота. Без такой вот маленькой детали: свечи или магнето, такой вот огромный корабль, как «Илья Муромец», фактически, мог стоять и ржаветь никому не нужным мертвым хламом до конца войны в ангаре на аэродроме.
«Вот он, мой новый участок сражения», - подумал Иван, вылезая из машины и вглядываясь в казармы, домики и ангары для самолетов-бомбардировщиков, находящиеся вдалеке за складом аэродрома. Увидев командира летной части, полковника Панкратова, Иван повернулся к нему и, подойдя и отдав честь,  произнес:
- Разрешите представиться?
- Слушаю вас, - сказал полковник.
- Представитель контрольно-экспертного отдела Штаба армии по поставкам авиамоторных деталей и вооружения, унтер-офицер Иван Жигунов, прибыл в ваше распоряжение. Имею особый пакет лично для вас от начальника секретной службы господина Вятчинского.
- Вот вас, Жигунов, мы как раз и ждали, - обрадовался Панкратов.
- Постойте здесь немного, а потом поедете со мной в штаб, - сказал он и пошел встречать вышедшего из второй машины подполковника Жердяева.
- Командир отряда специального назначения, подполковник Жердяев.
- Хорошо, подполковник, как вас по имени-отчеству-то? - спросил попросту Панкратов.
- Петр Сергеевич, господин полковник.
- А меня – Олег Степанович! Будем знакомы. Петр Сергеевич! – приложил руку к козырьку фуражки Панкратов, берите своих солдат и пойдемте со мной. Я покажу вам помещение для личного состава, а потом мы поедем в штаб и поговорим уже о ваших обязанностях непосредственно по долгу службы.
Жердяев дал команду своим солдатам и они все строем направились осматривать помещение казармы.
 - Ну вот, располагайтесь здесь, - сказал Панкратов командиру и солдатам отряда Жердяева, -  а мы с вами, Петр Сергеевич, едем ко мне!
- Жигунов, вы тоже с нами, - скомандовал полковник.
Они сели в машину и помчались в штаб. А в штабе Панкратов провел их прямо в свой кабинет, запер за собой дверь на ключ и сказал:
 - Так вот, господа, у нас в отряде происходят ЧП. Ни с того ни с сего начинает выходить из строя новейшая техника, загораются склады с боеприпасами. Чудом успели потушить! Вот эти непредвиденные обстоятельства и вынудили нас обратиться к вашему руководству, чтобы оно направило к нам ваш спецотряд. Сами подумайте, только что прибыли два новейших самолета «Илья Муромец», а тут на них начинают ломаться и выходить из строя свечи, магнето и другие дефицитные моторные детали. Думаю, что у нас завелся какой-то враг. И вам надлежит разобраться в этом.
- Что вы мне ответите на это, Петр Сергеевич? - обратился он к Жердяеву.
- Охрану самолетов в ангарах мы возьмем на себя, а в помещение казармы младшего летного состава: стрелков и механиков, мы поселили Ивана Жигунова, как завскладом и помощника механика. Таким образом, он будет находиться в казарме и следить за всеми людьми, а также бывать непосредственно на месте работы: при сборке и ремонте самолетов в ангарах. Он неплохо разбирается в технике и хорошо знает вооружение, в частности, пулемет «Максим», так что в особых случаях может заменить даже кого-нибудь из ваших стрелков. Так что, думаю, и техника, и вспомогательный летный состав будет под постоянным и неусыпным присмотром нашего агента, - ответил Жердяев.
- Это хорошо. И это меняет дело. Надеемся на скорый результат, господа, - закончил Панкратов. – Ну ладно, идите, устраивайтесь, Петр Сергеевич, а вас, Жигунов, отведет и устроит  в казарме мой личный адъютант. И еще, договоритесь о том, как вы будете общаться друг с другом, Петр Сергеевич, напомнил полковник Жердяеву, отпуская их из кабинета.
- Ну, это уже наше обычное дело, - усмехнулся Жердяев.
С этого дня для Ивана началась новая жизнь. Жизнь, полная неожиданностей и постоянного напряжения, в которой нужно постоянно следить за каждым своим шагом, словом и действием, и в то же время не упускать из виду шагов и действий других.
Находясь среди солдат, он выбрал для себя роль тихого и скромного простачка. Его предшественника, бывшего завскладом, вольнонаемного Семена Буркина уволили с этой работы за пьянство и постоянные недостачи. Пока это были мелкие детали и маленькие его дела, Семена еще терпели, но после того, как на складе начали пропадать более значительные вещи: спирт, ткани, Панкратов решил окончательно от него избавиться и попросил командование прислать взамен кого-нибудь из молодых и перспективных представителей срочной службы. Это как раз совпадало с планами секретной службы Вятчинского, который и послал к нему своего человека - специального агента Ивана Жигунова.
Адъютант Панкратова отвел Ивана в казарму и дал указание старшине устроить его там среди бойцов летного состава части. Старшина Смоляков оказался хорошим парнем. После  ухода адъютанта он протянул Ивану свою руку и сказал:
- Давай знакомиться!
- Давай, - ответил Иван.
- Откуда родом-то? – спросил Смоляков.
- С Вятки, - улыбнулся Жигунов, - но поездил почти по всей России. Был и  в Сибири, и на Урале, и вот только что приехал из Украины, из Александровска.
- А-а-а! Слыхал – есть  такой город, - ответил старшина. А я из  Воронежа. Пойдем в каптерку, белье постельное выдам. А  вот твоя кровать будет, - подвел он Ивана к железной койке в казарме. – А соседом тебе предназначен ефрейтор Калиновский – угрюмый и неразговорчивый человек. Так что тебе будет с кем поговорить…
- Калиновский, - обратился старшина к ефрейтору, - вот тебе соседа по койке привел. Встречай и знакомься!
- То як пан старшина хоче! А вот Калиновский не мае такого желания, -  ответил язвительно и насмешливо Калиновский.
- Ничего, скоро к нему привыкните и желание появится, - усмехнулся старшина, - тем более, что это, пан Калиновский, ваш новый завскладом… Иван Жигунов!
- О! Матка Бозка! Цо таке! Пше прошу, пан старшина! – затараторил Калиновский, улыбаясь и подавая Ивану руку. – Йожеф Калиновский! А то  была шутка.
- Калиновский, прекращайте говорить на непонятном языке! Вы находитесь на службе в российской армии, так извольте разговаривать и шутить по-русски. Ясно? – предупредил его старшина.
- Слухаю, пан старшина. Але не вем, - ответил Калиновский. – То я здесь родился и тому думаю, порой, и говорю по-польски…
Иван стоял, слушал разговор Калиновского со старшиной и твердил про себя в уме: «Ну что, Иван, давай, включайся, слушай, запоминай, думай, анализируй: кто здесь свой, а кто – чужой!».
Привлеченные приходом нового человека и разговором старшины с Калиновским, вокруг них уже собралась почти вся казарма солдат, с интересом прислушиваясь к комичному разговору старшины и Калиновского.
- Ну ладно, поговорили и хватит. Разойтись! – скомандовал старшина. – Потом будете знакомиться. А пока, Жигунов, пошли со мной! Получишь постельное белье.
И старшина повел Ивана к себе в каптерку.
Так в тот вечер  началась у Ивана служба на новом месте. Вскоре он уже знал всех солдат части и его также стали узнавать здесь по долгу службы, так как обращались к нему как к завскладом по разным хозяйственно-бытовым вопросам. А с механиком Ванюшиным через некоторое время они просто таки сдружились, и Иван стал помогать ему разбирать и налаживать моторы на его самолетах. Но с кем бы он ни был и чем бы ни занимался, его постоянно тревожила мысль – кто же из этих окружающих его солдат тот самый шпион, которого они ищут.
Для удобства передачи данных он составил список солдат по фамилиям, которым присвоил свои личные номера и теперь мог давать указания, например, такого типа: «Проверить номер шесть – слишком хитер, скрытен и изворотлив». И вся бригада спецслужбы Вятчинского во главе с Жердяевым бросалась устанавливать наблюдение за указанным Иваном номером из данного Жердяеву списка.
А шестнадцатым номером по списку Ивана был  как раз его сосед по койке Калиновский. Вообще-то капрал Калиновский был вольнонаемным. Он хорошо разбирался в моторах и в вооружении самолетов, и поэтому его зачислили в состав экипажа больших воздушных кораблей. Специалистов  такого профиля в это время в армии было слишком мало или их вообще не было, поэтому брали и иностранцев, и тех, кто хоть как-нибудь мало-мальски  разбирался в тонкостях этого дела.
У Калиновского были родственники в этом городе, которых он иногда посещал в свободное время, но ночевал и обедал он всегда вместе со всеми в армейской столовой. Его и взяли на первое время под наблюдение солдаты Вятчинского. И, как оказалось,  не напрасно.
Подготовка самолетов к первому боевому вылету уже заканчивалась, все ремонтные работы были выполнены и все вспомогательные рабочие составы экипажей обеих машин с нетерпением ждали дня первого вылета, а Иван и его товарищи из группы Жердяева до сих пор никак не могли напасть на след предполагаемого и хорошо законспирированного немецкого агента. Видимо, он, как хитрый и опытный сом, чувствуя опасность, залег на дно. Но Иван понимал, что скоро он должен проявиться, не может быть, чтобы враг дал вылететь хотя бы одному   из этих самолетов, ничего не сделав.
«В экипажах все члены вроде бы были надежными и ответственными людьми, патриотами своего дела и вели себя как и подобает военным специалистам. Коренев, Бражников, Марков, Янковский, Ванюшин, Матвеев, Ратнер, Калиновский, Панин и Хомич. Кто из них может быть врагом? Ведь сегодня или завтра они полетят в одном самолете в немецкий тыл и, конечно же, никто из них не захочет сделать какую-нибудь пакость своему самолету и вместе с ним «грохнуться», ударившись о землю. Значит, если кто-нибудь из них по какой-либо причине будет отстранен или не сможет лететь и останется – он и будет тот разыскиваемый ими человек Х, которого они так ищут», - подумал Иван. Увидев командира корабля, Иван подошел к лейтенанту Янковскому и сказал ему:
- Командир, если завтра кто-нибудь внезапно заболеет из экипажа или откажется лететь на задание, то я могу его вполне заменить. Имейте это в виду!
- Почему это ты думаешь, что кто-нибудь из моего экипажа заболеет или струсит и останется? – спросил удивленно Янковский. – Ты что, ясновидящий?
- Нет, но у меня есть такое предчувствие, - ответил Иван.
- Ладно, посмотрим, подтвердится ли твое хваленое предчувствие, - весело сказал Янковский, - но на всякий случай – готовься!
- Есть, лейтенант! – радостно отдал ему честь Жигунов, щелкая  каблуками…
- И все же, скажи, Жигунов, почему ты так думаешь, что завтра полетишь? – с интересом спросил его еще раз Янковский. Иван подошел к нему поближе и показал на не закрытое на шпингалет окно с пыльным следом от  подошвы сапога на подоконнике.
- Вот видите, старшина еще не заметил, по занятости наверное: окно не прикрыто и подоконник грязный, видимо  прошлой  ночью кто-то в самоволку из части бегал. А к кому? И что принес – неизвестно! Может, водку, а может – бомбу! Так что, предчувствие, господин лейтенант… - ответил  Иван.
- Да ну тебя, Жигунов, вечно ты шутишь, - засмеялся Янковский. – Ладно, пойду я, - сказал он Ивану, - а ты расскажи старшине…
Когда Янковский ушел, Иван посмотрел на окно и подумал: «Ну, что ж будем ждать! Жердяеву я сообщил еще утром, чтоб он завтра брал без сомнения того, кто вдруг  завтра перед полетом окажется пьяным или больным и останется на земле. А мы завтра с Ванюшиным обследуем весь самолет и обязательно найдем то, что он нам приготовил…».
Его раздумья прервал вновь пришедший к нему  лейтенант Янковский:
- Ну, Жигунов, - сказал он, - а ты пророк! Собирайся и готовься завтра к вылету в составе нашего экипажа! Ратнер, мой турельный стрелок заболел… У него желудок схватило. Я отправил его в санчасть, а там проверили и сказали, что у него язва желудка… Он остается, а ты полетишь вместо него. Ну что, согласен?
Ивана вдруг как током прошило. «Вот оно, свершилось, - мелькнула мысль. – Значит, Ратнер немецкий агент. И это он ночью лазил через окно в самоволку… И, наверно, заминировал вылетающие завтра на боевое задание самолеты». А вслух же он обрадовано отрапортовал, приложив руку к виску:
- Есть, господин лейтенант, лететь завтра с вами в составе летного экипажа для выполнения боевого задания по бомбометанию.
- А что ты так обрадовался, как будто я тебя на бал к королеве приглашаю? – пошутил командир.
- Да просто так, - застеснялся Иван. – Я уже давно мечтал полетать на таких же самолетах и посмотреть с висоты как она выглядит, эта наша земля: все эти поля, леса и города, - сказал Иван.
- Скажу тебе откровенно, Жигунов,  - расчувствовался Янковский, - выглядит красиво, как великолепный цветастый ковер… И как жалко ее портить: бросать бомбы и разрушать эту сказочную красивую картину. Но, что поделаешь – война!
- Это верно, господин лейтенант, война есть война! И нам сейчас, наверно, неуместно проявлять такую ностальгическую сентиментальность, поэтому, разрешите еще раз попророчить! – заявил Иван.
- Давай! Что там еще есть у тебя? – заинтересовался Янковский. – Завтра перед вылетом прикажите проверить оба самолета  на наличие мин, - сказал тихо Иван.
- Что? – оторопел Янковский. Потом, подумав немного, отвел Ивана в сторонку и спросил:
- А что, есть какие-то данные?
- Да, - ответил Иван, - и данные, и выводы, и предчувствие. Если хотите, я вам их сейчас изложу.
- Слушаю вас, господин Жигунов! – придвинулся к нему Янковский.
- Во-первых: у вас в части до того как я сюда приехал были уже поджоги, хищения и вывод из строя некоторых деталей самолета. Это было начало. Возможно, враг присматривался… С нашим появлением он испугался разоблачения и притих – подумал, что прибыли люди из контрразведки. Второе: вчера вечером кто-то ходил в самоволку и никто об этом не знал (обычно товарищи знают). И этот кто-то один из наших солдат. До этого самоволок не было. И все это произошло накануне предстоящего вылета самолетов. Я думаю так: видя, что простыми методами задержать вылет бомбардировщиков не удается, враг пошел на риск – заминировал их. И заминировал так, чтобы они взорвались в воздухе во время воздушного боя, чтобы это выглядело естественно…
- Но если это один из наших солдат, то как же он будет сам себя взрывать? – спросил Янковский.
- Да, вы правы, - согласился Иван, - я конечно ничего не имею против Ратнера. Но проследить за ним надо.
- Ах да, – сообразил лейтенант, - верно! Теперь остается только одно – подтвердить ваши выводы, Жигунов, относительно взрывных устройств, подложенных на самолеты… И будем действовать так. Завтра в пять часов утра поднимем оба экипажа и заставим их проверить все части самолетов – до каждого винтика! Думаю, до вылетов успеем все осмотреть.
- Успеем, - подтвердил Иван.
- Ну, тогда все, Иван Жигунов. Так и будет действовать. Отдыхай! – подытожил лейтенант.
Но Ивану было уже не до отдыха. Ночью, после команды «отбой», когда все уже давно спали, смачно прихрапывая, он лежал с закрытыми глазами и продумывал все ходы и действия на завтра. О том, что он заметил след на подоконнике и не прикрытое шпингалетами окно, он сообщил Жердяеву и просил поставить наблюдение за этим окном ночью после отбоя. Жердяев поставил два наблюдательных поста: под окнами и дальше по дороге на выходе из части. Кроме того, все те солдаты, которые не были задействованы на дежурстве и на охране склада, и авиационных ангаров, находились в боевой готовности в своей казарме, одетые и вооруженные…
…Ребята, сидя в кустах напротив окон казармы, устав, стали уже кунять, как вдруг около полуночи то окно казармы, на которое указывал «Вестник», тихо открылось и из него выпрыгнул человек. Он перелез через забор  с колючей проволокой и, оглядевшись, быстро пошел по дороге к выходу из военного городка.
Наблюдатели уже решили подняться и, крадучись, двигаться за уходящим человеком. И вдруг они оторопели. Вновь открылась то же самое окно казармы и из него  вылезла вторая фигура  и также, преодолев забор, последовала за первой…
Двое из наблюдателей, сидевших в кустах, неслышно двинулись за последним человеком, рассчитывая, что трое из тех, что сидели на выходе из городка возьмут под контроль первого человека. Один из наблюдателей мигом отправился в казарму к Жердяеву. И уже через минуту из казармы выскользнула и направилась по той же дороге за городок группа бойцов, возглавляемая самим Жердяевым. Для того, чтобы распознать друг друга в темноте, все заранее условились сигналить другу в темноте только белыми флажками или носовыми платками. Три  раза – впереди свои! Один раз -  внимание: впереди враг! Два раза – берем живьем!
Но два человека, вылезшие из окна казармы, шли друг за другом так близко, что наблюдателям из первой и второй группы пришлось сойтись и объединится. Оставив одного на выходе из городка, остальные четверо наблюдателей двинулись за двумя призрачными тенями из казармы. До этого, отправляя наблюдателей вечером на посты, Жердяев дал им четкий указ не выпускать наблюдаемых из виду и следовать за ними до места их возможной встречи с сообщниками, не стрелять и брать без шума – живьем.
Первого наблюдаемого можно было заметить по тому, как он иногда включал и выключал фонарик, освещая себе путь в темноте, и второй шел за ним, крадучись, без освещения и скорее всего следил за первым. Так и поняли наблюдатели, и поэтому не стали его брать, а пропустили и последовали за вторым… Опыт у них уже был еще с Могилева, когда они гонялись за генералом Добромировым.
Отряд Жердяева из шести человек осторожно шел по следам своих впередиидущих сигнальщиков – первых дозорных,  те, в свою очередь, соответственно следовали за вторыми,  а вторые осторожно перебежками передвигались уже за объектом наблюдения – вторым человеком, который вылез из окна казармы. А тот, изредка останавливаясь и приседая, шел, крадучись, за первым наблюдаемым, ориентируясь на тусклый свет его карманного фонаря. В темноте все двигались медленно и осторожно. Так они прошли уже с пол версты. Было  очевидно, что первый наблюдаемый шел не в сторону города, а на Комаровский хутор, один из ближайших хуторов, расположенный неподалеку от аэродрома. Когда подошли к хутору – залаяли собаки и второй человек вдруг исчез из поля зрения контрразведчиков, а первый в это время уже вошел вод двор хутора и заглянул в окно. Не смотря на поздний час, в жилом доме еще горел свет от керосиновой лампы или свечей. Пришелец постучал в окно и в хате мелькнули неясные тени, и потом женский голос спросил по-польски:
- Кто там?
 Постучавший  крикнул:
- Дорогая, это я, Йожеф!
Послышался радостный возглас и дверь ему открыла молодая девушка, которая кинулась ему на шею и стала целовать его прямо на пороге. Они зашли в дом и дверь закрылась.
Контрразведчики стояли, смотрели на дверь и светящееся окно издали, не решаясь подойти.
- Куда исчез второй ведомый? Пока мы не найдем второго, мы не  сможем заглянуть в окно и не узнаем, что делается внутри дома, - шепнул Первухин Зарубину, которые первыми пришли на хутор за подозреваемым.
- Где тот второй, который шел за этим. Надо его найти, - сказал Зарубин  Первухину, - иначе, операция провалится.
- Я здесь,  вашу мать… - услышали они голос второго из-за сарая и схватились за наганы.
- Ну-ну, не шалите! Осенью погода не устойчивая, - послышались слова, заученного ими на зубок пароля. Нужно  было давать ответ: свои или чужие встретились в поле и здесь, на хуторе.
- Но по прогнозу дождей не предвидится, - вспомнив, ответили они. – Свои!
- Да вижу, вижу – вятичи родные. Ну и гремите же вы! – услышали они голос Ивана из-за сарая. – За версту слышно.
- Иван? – наконец признали его Первухин и Зарубин. – Как ты нас узнал и вычислили?
- По запаху, родимые, по запаху. От вас за сто верст овчинными тулупами и махрой несет, - ответил он, посмеиваясь, когда они подошли к нему, здороваясь.
- Что будем делать? – спросил его Зарубин.
- А сколько вас на хуторе? – задал вопрос Жигунов.
- Почти вся команда, - ответил Зарубин.
- Тогда идите и встречайте команду. Скажите, пусть оцепят хутор и следят за каждым окном и дверьми. А я пойду к окну, посмотрю и послушаю, что там пан Калиновский со своею паненкою делают? – ответил Иван, распорядившись просто и деловито. – И передайте Жердяеву: завтра мой вылет. Нужно брать Ратнера в санчасти, иначе удерет. Он диверсант. Находится сейчас на лечении. Симулирует язву желудка и отстранен от полета. Самолеты заминированы им. Завтра будем искать мины. Скажите, что эти данные «Соколам» передал «Вестник».
Сказав это, Иван исчез, как  растворился в темноте ночи. Зарубин с Первухиным также исчезли, отправляясь встречать остальных бойцов и докладывать Жердяеву сообщение «Вестника».
А Иван, приблизившись к окну и заглянув в него, ахнул, увидев в доме кроме Калиновского и его Моники еще двух мордастых мужиков, которые с пистолетами в руках допрашивали Калиновского…
- Вот это да! – присвистнул от удивления Иван. – Выходит, у них тут целая шайка!  «Кто же тогда Калиновский? – подумал он. – Просто пешка. Запуганный исполнитель. Они шантажируют его, взяв в заложники его Монику, а он служит им за это: носит мины для  Ратнера и сообщает все текущие новости по части. Как хорошо устроились эти «хлопцы-диверсанты», но так дело не пойдет. Пришел конец вашей шайке», - шепнул он про себя.
Услышав шорох сзади, он оглянулся. На фоне звездного неба над горизонтом были видны силуэты ребят из отряда, которые быстро оцепляли хутор со всех сторон.
- Ну, слава Богу, успели! Можно идти в часть. Поспать еще немного, а утром найти мины, разминировать самолеты и отправиться в полет, - сказал он себе.
Подошедшим Первухину и Зарубину он сообщил:
- В доме  немецкие диверсанты. Они взяли в заложники пани Монику, невесту Калиновского, и угрожая ему оружием, очевидно, заставили его работать на них. То есть, носить динамит для Ратнера и сообщать разведданные о предстоящих действиях авиаотряда. Их двое и они хорошо вооружены. Будьте осторожны. Ну что ж, ребята, давайте, действуйте, а я пошел в отряд. Мне еще много чего надо будет сделать сегодня утром, - сказал он им.
Придя в часть и поспав четыре часа, он рано утром вместе с командиром Янковским и остальными членами экипажей обоих бомбардировщиков, осмотрели все части корпуса и моторов самолетов. И, как и предполагал Иван, нашли взрывные устройства, прикрепленные к поворотной части турели. При взлете самолета они бы не взорвались, но при повороте турели во время стрельбы из пулемета, мина немедленно взорвалась бы, уничтожив стрелка и весь самолет…
- Ну, Иван Яковлевич, - сказал, обняв его по-братски, лейтенант Янковский, - спасибо тебе за подарок: за то, что мы все еще будем жить, летать и ходить по этой земле. Садись, брат в самолет и лети с  нами. Бери пулемет в руки и охраняй нас во время полета. А мы уж постараемся долететь до цели и удачно отбомбиться.
Самолеты выкатили из ангара на взлетную полосу. И они, взревев моторами, начали разбег и подъем в утреннее небо…
Улетая утром с аэродрома и сидя в самолете, Иван уже знал, что контрразведчики Жердяева ночью успешно завершили начатую ими вчера важнейшую для авиачастей операцию по ликвидации группы немецких шпионов – диверсантов, засланных в тыл русских войск под Лидой, которые готовились взорвать в тот вечер не только боевые самолеты – красу и гордость Российского Воздушного флота «Илья Муромец», но еще и склады с боеприпасами, и  цистерны с горючим для самолетов; и если бы у них все это прошло удачно, русская армия потеряла бы в этом районе преимущество в воздухе. Полностью была бы ликвидирована боеспособная воздушная часть, как боевая единица со всем личным составом и той  авиационной техникой, которая находилась на аэродроме.
Мины были заложены и под склад боеприпасов, и запасных частей для моторов, которыми заведовал сам Иван Жигунов, и под склад горюче-смазочных материалов, а также под казарму личного состава. Об этом потом рассказали и показали. Ратнер, припертый к стенке, и Калиновский, который вынужден был помогать ему и носить динамит с хутора в городок, боясь, что за неповиновение немецкие диверсанты убьют его самого и невесту Монику.
Ивану перед вылетом рассказал об этом утром, посланный к нему Жердяевым, Сергей Первухин.
- А как же вы взяли на хуторе тех немецких шпиков? – спросил Иван.
- Очень просто – кошка помогла. Она у них, видно, гуляла на улице, а потом начала проситься домой: мяукать и скрести в двери. А мы в это время сидели в засаде и ждали, когда хозяйка откроет дверь. И только она открыла дверь хаты, как Зарубин – раз! – и всунул в створ двери свою ногу. Ну, а дальше дело техники. Мы их всех там взяли живыми и невредимыми.  Правда Зарубин потом хромал и матерился, говорил, что девка с перепугу чуть не отдавила ему ногу.
- Ну, а как вы так быстро раскололи Ратнера и Калиновского насчет зарядов, которые они подложили под склады и казарму? – спросил Иван.
- А Зарубин  Жердяеву предложил свой метод: положил динамит с бикфордовым шнуром рядом с окопом, одну шашку взорвал для острастки, показал, что она настоящая, а вторую закрыл доской, а сверху посадил связанных по рукам и ногам Ратнера и Калиновского. Зажег шнур и сказал: «Ну вот, ребята, у вас на этом свете еще осталось три решающих минуты наслаждения. Если укажете, где спрятали мины, я продлю вам их на целую жизнь – отрежу шнур, если нет – то летите тогда к ядреной бабушке!». 
- Я сам залег в окоп и стал ждать. Ратнер с Калиновским как увидели, что пламя по бикфордовому шнуру к ним приближается, и минуты не выдержали, завопили: «Расскажем, расскажем, пан капрал, и покажем! Еще жить хочется», - рассказывал Ивану Первухин. – Так что, мы свою работу выполнили и теперь с легким сердцем поедем назад, а ты, Иван, что, останешься здесь?
- Нет, Сергей, я только разок на этом красавце к немцам в тыл слетаю и тогда следом за вами вернусь в Могилев.
- А я бы на таком «Илье» никогда в жизни б не полетел, - засмеялся Первухин – боюсь высоты.
- Я его не боюсь, и потом,  что же я даром для него так старался: ездил на завод, свечи добывал, разминировал его? Надо хоть покататься, полетать на нем, - пошутил Иван.
Прозвучала команда: к старту! Иван попрощался с Первухиным и побежал к самолетам. И еще раз обернулся… Первухин помахал ему рукой.
Иван вспоминал этот их разговор, сидя за пулеметом в турельной кабине самолета. Они уже минут сорок находились в воздухе: двигались строго на запад, и пока что с ними нечего не случилось. Моторы самолета, расположенные впереди турельной  кабины, монотонно гудели, неся его все ближе и ближе к линии фронта.
Высшим командованием штаба фронта им было дано задание – уничтожить мостовую переправу через широкую полноводную речку, чтобы воспрепятствовать движению немецких войск через линию нашей обороны. Иван хоть и летел в самолете первый раз, но на удивление чувствовал себя в полете хорошо. Сидя в кабине под прозрачным колпаком хвоста самолета, он обозревал  над собой облака и синее небо, а дальше, внизу, разноцветные лоскуты уплывающих назад полей, лесов и синие извилины тоненьких рек. Было так хорошо и радостно, что аж дух захватывало. Думалось, что это не крылья самолета несут его вдаль, а он сам летит, паря как птица, на своих крыльях высоко в небе.
По внутреннему телефону командир корабля вдруг сообщил экипажу:
- Внимание! Через две минуты подлетаем к линии фронта! Всем приготовиться!
И, наконец, Иван увидел ее – линию фронта с извилинами траншей, с клубами дыма и снарядных разрывов… Где-то там, далеко внизу, гремела война, бегали и ползали, как маленькие муравьи, перепуганные люди, а здесь, высоко над землей, было светло и тихо… Снова включился телефон командира:
- Не расслабляться! Через пять минут будем у цели…
И через пять минут:
- Вижу цель! Приготовиться к бомбометанию!  Пошла первая…Вторая… Третья…
И радостный крик:
- Есть попадание! Делаем второй заход!
- Стрелок на турели, следить за хвостом! – вдруг услышал Иван и напоминание командира, и грохот взрывов дошел до его  ушей.
После второго захода они сбросили еще пару бомб и, убедившись окончательно, что задание выполнено, что разрушили мост, повернули на восток.
«Все! – подумал Иван. - Задание выполнено». По ним еще били одинокие зенитки, но они уже были недосягаемы для их снарядов. Летя над дорогой, они еще сбросили несколько десятков малых бомб по колонне войск, идущей к линии фронта и облегченные двинулись назад, к себе на аэродром. Но не успели они пролететь и линию фронта, как их начали атаковать вражеские истребители.
Вдруг на хвосте самолета перед глазами Ивана появился приближающийся, как коршун, вражеский самолет. Иван прицелился и дал очередь по нему. Но короткая очередь из пулемета не возымела никакого действия на немецкого асса,  он все увеличивался и увеличивался, приближаясь к Ивану. Иван впился руками в ручки турельного  пулемета, ловя в прицел кабину и лицо немецкого летчика, и открыл огонь. Как и там на земле, в атаке они смотрели друг другу в лицо и, ловя в прицел, били  с ненавистью друг по другу, но самолеты подрагивали, колебались и делали виражи в воздухе и поэтому очереди проходили мимо.
Немецкий асс заходил то справа, то слева в хвост русского самолета, но не мог поразить своими выстрелами самолет Ивана. А Иван разворачивал турель с пулеметами и бил по нему короткими очередями.  Они уже пролетели линию фронта, а немец все не отставал. Наконец, Иван приспособился, поймал его лицо в перекрестие прицела и нажал на гашетку пулемета. Пули, как швейная иголка, прошили кабину немецкого пилота, и его самолет, задымив, полетел вниз. Но сверху на Ивана набросились еще несколько самолетов. Одна пуля попала в руку Ивана, вторая вскользь коснулась головы, контузив его, и он потерял сознание…
Очнулся он, когда уже их самолет садился на поле аэродрома.  Руки были все  в крови. Сознание то приходило, то опять покидало его. Он только помнил потом, что его несли на носилках санитары.
- Ну все, приехали, мы уже дома… Значит будем жить, - сказал он себе и снова впал в забытье…


О ком звонят колокола...

 
 Отшумела осень. Наступил декабрь – последний месяц 1916 года. Для народа и  армии  это был нелегкий, но все же вполне переносимый год. Россия жила еще по законам предыдущих лет. А знать, та вообще не ощущала особых трудностей в это время. Как и прежде, князья и княгини ездили отдыхать в Крым, устраивали свадьбы. Ругали Распутина и были недовольны царем. Все знатные родственники царской фамилии ополчились на царя и царицу, считая, что во всех бедах их династии, государства и поражениях на фронтах, виноватым был один человек – Распутин. А так как царь с царицей подпали под его влияние, считали князья, значит, - виноваты и они.  И поэтому в тесном кругу этих знатных фамилий зрела мысль о дворцовом перевороте, замене царя каким-нибудь из его родственников. Но замены никак не находилось, потому что все великие родственники царствовавшего, но слабовольного, как они считали,  царя были в политических и державных вопросах еще слабее его. И никто, осуждая его, не решался взвалить на себя эту трудную царскую ношу – руководить огромной страной. Если князья были никчемны в этих вопросах и только болтали о замене, то, так называемая, прогрессивная общественность – думцы, купечество, интеллигенция и другие знатные люди России были настроены более решительно.
Но заговор для свержения царя и ослабления России зрел совсем с другой  стороны. Он  зрел давно, тихо и незаметно… Никто из стоящих у власти и руководящих государством мужей не верил и не придавал этому особого значения. И даже сам государь отмахивался с досадой от тех предупреждений, которые поступали ему от верных его престолу людей…
Масонство высшего общества – вот главная беда, которая разъела  все механизмы государственной машины, управляемой добрым, но мягкохарактерным царем.  И ядром этой зловещей опухоли была «прогрессивная» кучка Гучкова, в состав которой входили и генералы, командующие армиями, и члены Государственной Думы, и сами Великие князья.  А  все идеи развала России, как богатой страны, начинающей влиять на финансовый климат в других странах и  континентах шли из промышленных  кругов Западной Европы.  Боясь, что через каких-нибудь пять-шесть лет с Россией трудно будет конкурировать, как это и показал 1913 год, дельцы промышленных кругов Запада, а они там были почти все масонами, подкинули идею свержения царского строя русской буржуазии. А  поскольку русский  народ любит новые идеи и верит своим «прогрессивным» вождям, то процесс, как говорят, пошел! 
Масонами-прогрессистами были созданы кружки, в которых «просвещались» и учились не только интеллигентные люди, офицеры, инженеры и ученые, но и рабочие, и даже солдаты.  В процесс расшатывания и свержения царской  власти включилось все общественное  мнение России: и пресса, и  искусство. Истории с Гришкой Распутиным раздувались до неимоверных размеров и для знати он был уже врагом номер один, чуть ли не опаснее немцев.
И никакая бы революция не совершилась не будь этого, устроенного масонами развала в умах общественных деятелей, а от них и в широких массах простых людей. И после этого уже никто из бывших преданных Государя не стал так рьяно исполнять его  указы и поручения. И это не домыслы, а факты.
Сам  Керенский, глава будущего Временного правительства России, составленного почти полностью из петербургской масонской ложи «Полярная звезда», на восемьдесят шестом году жизни рассказал и покаялся  князю Алексею Щербатову перед смертью в Нью-Йорке. Он сказал: «Князь, вы должны ненавидеть меня за все то, что я сделал, а еще больше – не сделал, будучи российским премьером. Меня стыдятся даже собственные дети, говорят, что я вошел в историю как «отец керенщины». Прощайте и забудьте меня. Я погубил Россию! Но, видит Бог, я желал ей свободы!».
А Керенский был масоном  тридцать третьей степени. Это одна из самых высших степеней в иерархии. А Петербургское общество «Полярная звезда» поддерживало тесные связи с влиятельнейшими «вольными каменщиками» из Парижа. 
И когда Щербаков задал ему главный вопрос: «Кто принял решение об аресте царя и его семьи?». Он ответил: «Решение об аресте царской семьи вынесла наша Ложа». И город Тобольск тоже был выбран Ложей. Там Государя и застал «октябрь» и оттуда его путь на Голгофу. Все это было потом… А в декабре 1916 года еще никто не знал, что произойдет со страной за какие-нибудь неполных три месяца…
Еще в ноябре царь писал Александре из ставки: «В Румынии дела идут неважно… В Добрудже нашим войскам пришлось отступить до самого Дуная. Около 15 декабря сосредоточение наших войск будет закончено и около Рождества  мы начнем наступать… Как видишь, положение там невеселое».
Невеселое положение было только на фронте и у царя, невеселое положение было и у его  союзников – англичан, когда они узнали, что Распутин, якобы предчувствуя  над царем нависшую угрозу февральской масонской революции, а затем и октябрьского большевистского мятежа, начал склонять его к выходу из войны и заключению с немцами сепаратного мира. В этом случае союзники потерпели бы от Германии полное поражение. Поэтому, живой Распутин стал для них очень опасен. Британским разведчикам было дано указание избавить царя от такого советчика.
В это время у царя и царицы идет интенсивная переписка. Каждый день она отсылает ему по письму.
14 декабря она просит его распустить Думу. Она пишет:                «… Любимый мой, ведь наш Друг просил тебя закрыть Думу уже 14... Ты видишь, у них теперь есть время делать гадости… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, сокруши их всех, не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям… «Не страшись», - сказала мне старица в Новгороде и потому я пишу без страха моему малютке…».
Николай был уже на грани нервного срыва. 16 числа он пишет ей: «…Нет, я не сержусь за написанное тобой и отлично понимаю твое желание мне помочь. Но изменить день созыва Думы не могу, так как он уже назначен в указе… Нежный привет и поцелуй шлет тебе «твой бедный слабовольный муженек».
А 17 от нее в Ставку пришло ужасное письмо, написанное не чернилами, а  впопыхах – карандашом: «Мы сидим все вместе – ты можешь себе представить наши чувства, мысли – наш Друг исчез. Вчера  Аня видела Его, и Он сказал ей, что Феликс просил Его приехать к нему ночью, что за Ним заедет автомобиль, чтобы Он мог повидать Ирину. За ним заехал автомобиль (военный автомобиль), но с двумя штатскими, и Он уехал. Сегодня ночью был огромный скандал в Юсуповском доме. Было большое собрание: Дмитрий, Пуришкевич и т.д. – все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, кричал полиции, что наш Друг убит… Полиция приступила к розыску. И только сейчас следователь вошел в Юсуповский дом. Он не смел сделать этого раньше, т.к. там находился Дмитрий. Градоначальник послал за Дмитрием. Феликс намеревался  сегодня ночью уехать в Крым, но я  попросила Протопопова его задержать. Наш Друг в эти дни был в очень хорошем настроении, но нервен. А также озабочен из-за Ани, так как Батюшин  (военный следователь) старается собрать улики против Ани… Феликс утверждает, будто он не являлся в дом нашего Друга и никто не звал Его. Это все, по-видимому, была западня. Я все еще полагаюсь на Божье милосердие, что Его только увезли куда-то. Мы, женщины, здесь одни с нашими слабыми головами… Оставляю ее (Аню) жить здесь, так как они теперь сейчас же примутся за нее. Я не могу и не хочу верить, что Его убили! Да смилуется над ним Бог.
Такая отчаянная тревога… Приезжай немедленно, никто не посмеет ее тронуть или что-нибудь сделать, когда ты будешь здесь».
Николай приехал в Петроград 19 декабря. Расстроенная и подавленная случившимся, Александра показала ему завещание – предсказание, написанное рукою Григория Распутина от имени его духа и переданного императрице  секретарем старца. Царь раскрыл записку и прочитал:
«Русский царь! Знай, если убийство совершат твои родственники, то ни один из твоей семьи, родных и детей, не проживет  дольше двух лет… Их убьет русский народ… Меня убьют, я уже не в живых. Молись. Молись. Будь сильным. Заботься о своем избранном роде».
Да! Распутина убили именно двое из его царственного рода: Феликс и Дмитрий. Но не совсем так, как потом рассказывали они на допросах следователю и в своих мемуарах. Они врали даже потом, потому что с них всех было взято слово – не разглашать тайну! И они врали… Действительно, Распутина заманил к себе в подвальчик   Феликс Юсупов, князь – молодой человек двадцати девяти лет, с наклонностью к гомосексуализму, которого царь из-за этой его страсти и не взял  в гвардию. Он приехал к Распутину на военной машине с каким-то гражданским шофером. Прошел в квартиру Распутина с черного входа по лестнице прямо на кухню после двенадцати часов ночи и, как они и договорились по телефону, забрал его и увез к себе на Мойку. В подвальчике они уединились с Распутиным и Феликс начал угощать его вином и пирожным, отравленными цианидом. Распутин сначала, как князь писал потом, отказывался  есть и пить, но потом согласился, после того, как Феликс сел и по его просьбе начал играть на гитаре и петь свои романсы.
А вверху, в комнатах Феликса, собралась вся компания заговорщиков: князь Дмитрий, Пуришкевич, доктор Лазоверт, военный – буфетчик Сухотин и еще две девицы: Марианна или, как ее назвал Феликс, Меланья и балерина из Парижа, приехавшая совсем недавно в Россию – Вера Коралли.
Юсупов перед этим писал своей жене Ирине в Крым, где она отдыхала и лечилась, что с ними заодно будет и Меланья.  Но во дворце Юсупова  в ту ночь были еще два человека – Освальд Рейнер и Джон Скейл, который с гордостью потом, через несколько лет, расскажет родной дочери о своем участии в этой  эпохальной операции.
 «События разворачивались не совсем по нашему плану, но мы достигли своей цели и справились с «Темной силой», - напишет потом он.
А события действительно разворачивались не совсем так, как задумали заговорщики вместе с британскими шпионами. Распутин не стал пить сладкое вино и есть сладкое пирожное. «По свидетельству его дочери, он терпеть не мог  сладкое и все конфеты, и пирожные, которое ему дарили поклонники и поклонницы, раздавал потом чужим людям. А пил он только горькую «Мадеру» и ел хлеб, рыбу и мясо, а   сладости вообще не употреблял, потому что у него была такая диета – не есть мясо и сладости.  И эта диета, как он сам говорил, помогала ему сохранять ту «потустороннюю силу», которой он обладал.
Когда план отравить Распутина цианистым калием (еще одно подтверждение участия разведки) провалился, Феликс  поднялся  по лестнице из подвальчика к своим друзьям и они в спешке, посовещавшись, решили стрелять в Распутина из пистолета Дмитрия. Но каким мог быть стрелком и убийцей изнеженный, никогда не служивший в армии, мягкотелый и истеричный Феликс? Он выстрелил в Распутина и вроде бы попал, потому что тот упал и лежал бездыханный. И они все, уверенные, что убили Распутина, поднялись наверх и выпили, а затем Дмитрий решил развезти на машине дам по домам. Все уже были довольно пьяны от выпитого. И в это время Феликс спустился в подвал, чтобы посмотреть еще раз на тело убитого…
А тот вдруг ожил, вернее, очнулся и с  криком: «Феликс, Феликс!», начал душить его своими сильными мужицкими пальцами. Феликс вырвался и с перепугу, еле живой,  взбежал наверх, где еще сидел и кунял пьяный Пуришкевич. А британцы Освальд и Джон вышли вместе с Дмитрием, чтобы удостовериться, что на улице все в порядке и никто не слышал выстрелов в подвале. Но вдруг из дома выскочил раненный Распутин, а вслед за ним пьяный Пуришкевич, который и трезвый-то не умел метко стрелять, и начал палить из своего нагана по убегающему Распутину. Женщины  закричали, поднялся шум и на выстрелы должны были вот-вот  нагрянуть полицейские. Нужно было вмешиваться и британцам. Да, Дмитрий тоже выстрелил в Распутина и он упал, но был жив, а Дмитрий в темноте попал в собаку Юсупова, которая бросилась за убегающим Распутиным.
Дмитрий был на грани срыва и не мог добить лежащего Распутина. А сделал это Освальд Рейнер. Контрольный выстрел в голову – вот почерк специалиста, разведчика или наемного убийцы из пистолета «Уэбли», специально предназначенной для таких операций пулей, без стальной оболочки.
Все остальное  потом придумали и наврали следствию Юсупов и его друзья. Женщин незаметно вывели и увели британцы, а Распутина занесли назад в дом  заговорщики. Эти данные, потом, через много десятилетий раскопает в британских и российских архивах известный британский историк Эндрю Кук.  А Юсупов, давший слово разведчикам не разглашать этой тайны, напишет в своих мемуарах ложь. И Рейнер,  и Юсупов потом до конца своей жизни будут поддерживать между собой связь. Перед смертью потом Рейнер спалит все свои бумаги, но у него останется перстень со вставленной в него пулей, убившей Распутина, которую он тогда, в далеком  1916 году поднял на месте покушения, чтобы она не попала руки следователю…
 А потом она осталась  у него как реликвия того эпохального действа,  которое может быть и изменило ход всей сложившейся потом Истории Человечества, то есть, вызвало приход Ленина и Революции.
После смерти  Распутина все начало совершаться так, как было написано в завещании. Царская власть и сила Империи начала таять прямо на глазах… Кто виноват? Пролетариат или масоны? И те и другие! А еще и война… Исчезла вера в царя-батюшку!
Директор Департамента полиции Белецкий говорил и докладывал, что никаких политических масонов никогда не было, а за масонов сходили оккультисты, но он врал. Масонские Ложи расцвели в России еще в 1905 году. Они объединили наиболее непримиримую верхушку общества, недовольную «распутинщиной». А к 1917 году масонство в России стало уже влиятельной силой именно в высших кругах общества.
В масонских ложах были царские министры, генералы, члены Государственного совета, думские депутаты, дипломаты и промышленники. Например, министр финансов Балк, иностранных дел Покровский, военный министр Поливанов, генералы Гурко, Крымов, Рузский, шеф жандармов Джунковский. Да, может быть они и не хотели той революции, которая затем грянула, когда они расшатали царский самодержавный строй  своим неисполнением верноподданнического долга перед Государем, а хотели лишь каких-то перемен, но вышло совсем не то, чего они хотели. В России всегда вся власть, вера и сила держалась на батюшке-царе. Убрав царя, масонская  дворянская верхушка думала заменить его собою. Напрасно, народ, особенно крестьянский мужик, потеряв свой символ власти пошел громить все и вся. И бывшие царские прислужники уже не смогли объединить вокруг себя все российское общество. В этом случае революционерам и  анархистам достаточно было бросить в народные массы лишь искру, идею о свободе и лучшей жизни, но без царя в отечестве – о всеобщем равенстве и братстве, как за ними пошли все без исключения. Низы общества и в первую очередь рабочие – люди, которые практически ничего не имели, жили и работали в  неимоверно трудных условиях, создавая богатство жирующей российской  буржуазии.
А во дворце  у Александры часы отсчитывали последние дни уходящего года и как бы замершей, остановившейся жизни… Распутина похоронили тайно, чтоб никто не видел, под еще недостроенной на Аннушкины деньги церковью.  Что было в те минуты на душе у Александры? Первое время после похорон она кипела ненавистью ко всем этим никчемным родственникам, которые и способны то были  лишь устраивать  заговоры и интриги, и убивать безоружных мужиков. Она не приняла лживого объяснения Юсупова и его самого во дворце. Для нее было ясно, что убили старца именно он с Дмитрием  и никакие оправдания ее не интересовали. Она готова была с ними расправиться, как с мерзкими никчемными преступниками.  Но родственные  узы и негласные, и гласные законы защищали их от гнева царицы и суда царя.
Царь не принял и не стал читать никакие коллективные письма и доводы в патриотичности поступков Феликса и Дмитрия, и велел немедленно им покинуть Петроград, отослав одного на Кавказский фронт, а другого - в его имение, в деревню. А на циничное до предела коллективное прошение всех романовских родственников о помиловании Дмитрия и Феликса, ответил кратко: «Никому не дано право заниматься убийством. Знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан.  Удивляюсь вашему обращению ко мне».
Николай был возмущен тем, что происходило вокруг его Семьи и подавлен тем, что происходило в обществе. Все что-то требовали от него и на фронте, и в Питере, и в семье, и в Думе… Его просто задергали. Александра неистовствала и  умоляла его выполнить все прежние советы и указания Распутина, и поменять правительство.  Возбуждение Думы росло. И масоны во главе с Гучковым начали готовиться к государственному перевороту, рассчитывая совершить его в начале весны, в марте месяце…
Начало февраля. Зима на исходе. Николай с Александрой во дворце встречали своего друга детства Сандро. Александра была немного нездорова – лежала в постели, а Сандро сидел у ее кровати и уговаривал ее не вмешиваться в государственные дела, но она была непреклонна и сердита. Она даже не поцеловала его на прощание. А царь не вмешивался в разговор и только попыхивал трубкой.
А потом он принял председателя Государственной Думы Родзянко и тон разговора Родзянко с царем был просто угрожающим. Сдержанный обычно, Родзянко был не узнаваем.  Он не говорил, он почти кричал.
- Ваше Величество, мы накануне великих событий, исхода которых уже предвидеть нельзя… Я полтора часа вам докладываю, но по всему  вижу, что избран самый опасный путь – разогнать Думу… Я убежден, что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет все и вы не сможете царствовать…
И они договорились вроде бы, что будет создано такое министерство, которое  бы было ответственно перед русским парламентом. И Николай даже сам хотел  выступить перед Думой и объявить о его создании. Но вечером он уже передумал, наверно повлияла Александра, и объявил, окончательно издерганный противоречивыми требованиями Александры и окружающих его государственных мужей, что уезжает в Ставку.
Однажды он сказал тому же Родзянко, подойдя к окну и глядя на белый снег.
- Почему так, Михаил Владимирович! Был я в лесу сегодня – тихо и все забываешь, все эти дрязги… суету людскую. Так хорошо было на душе. Там ближе к природе… ближе к Богу.
Несчастный, усталый пожилой человек, он убегал из столицы, от всех этих государственных дел, неприятных разговоров и ответственных решений в Ставку, поближе к природе, хоть даже и на войну… Он уехал 22 февраля, а 23 уже пришла телеграмма от Александры: «…У Ольги и Алексея корь». Алексей заразился от мальчика-кадета, которого специально отпускали из кадетского корпуса, чтобы он играл с царевичем. Болезнь Алексея и Ольги, а потом и всех остальных девочек – это было лишь началом последующих мучений его и его Семьи.
25 февраля в Петрограде начались забастовки. Бастовало более восьмидесяти тысяч рабочих всех фабрик и заводов. Не  хватало хлеба и голодные люди выстраивались в длиннющие очереди возле булочных, требуя его подвоза.
Возмущенный таким положением дел и подгоняемый Думой, председатель Государственной Думы Родзянко поехал к премьер-министру Голицыну и стал требовать  от него уйти в отставку. А Голицын разозлился и показал ему «большой  кукиш» - указ о роспуске Государственной Думы, подписанный царем еще заранее и сказал, что он может воспользоваться им в любое время… Но Дума не разошлась, она уже не подчинялась Государю и правительству.
В городе на площадях собирались толпы народа с криками «Да здравствует республика!». А казаки разгоняли полицию, которая бастовала вместе с народом, а народ братался с солдатами войск Петроградского гарнизона.
И словно предчувствуя надвигающуюся на них беду у царя в Ставке во время заутренней службы в церкви схватило сердце. Лоб его покрылся потом и он почувствовал сильную боль внутри груди. Он едва выстоял этот приступ. А боль прошла после того, как он опустился на колени перед образом Пречистой Девы.
В этот день Родзянко посылает ему отчаянную телеграмму: «В столице анархия. Правительство парализовано, транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Части войск стреляют друг в друга… Телеграмма пришла поздно ночью и Алексеев -  начальник Генерального штаба не стал будить царя и показал ему телеграмму только утром…
И вообще, генерал Алексеев был странный человек. По характеру он был, как и царь, замкнутым в себе человеком, таким же немногословным. Выбился из простых и все что имел: должность, чин и положение добился  фактически сам.  Сам  вместо царя  и командовал русскими армиями. Был злейшим врагом Распутина и запретил ему, даже после ухода Николая Николаевича появляться в Ставке, за что его, естественно, и ненавидела Александра.
На Пасху 1916 года генерал Алексеев получил звание генерал-адъютанта и, отвечая на поздравительное письмо генерала Беляева, написал ему: «Не знаю, поможет ли мне Господь отслужить нашему обожаемому Монарху за все те милости, которыми незаслуженно он меня осыпает». И отслужил! Вот что рассказал потом священник, отец Георгий Щавельский: «В 1916 году, будучи по своим личным делам в Симбирском торговом банке, с которым я имел давнишние отношения, я разговорился с одним из служащих банка о создавшемся настроении в Петрограде и о положении на фронте. Мой собеседник – еврей, хорошо меня знавший,  повторяя избитые сплетни, вдруг начал меня предупреждать о надвигающихся событиях и советовать, согласно этому устраивать свои дела.
Мало-помалу он указал мне день, когда вспыхнет восстание при помощи иностранной державы. С большим знанием всего намеченного, он говорил о всех последствиях революции, уверяя, что за Россией пострадает вся Европа и что Англия погибнет последняя…
У А.И. Гучкова, члена Государственной Думы и Председателя Центрального комитета нашей партии октябристов умер сын. Я пошел к нему на квартиру на панихиду. По окончании службы, когда все разошлись, я остался с Александром Ивановичем  наедине и начал рассказывать ему все, что слышал от своего знакомого в банке. Удивленный подробностями моего рассказа, особенно о дне восстания, Гучков вдруг  начал меня посвящать  во все детали заговора, называть его главных участников, расписывать те благие результаты, к которым должен будет привести подготавливаемый переворот.
- Хотите я вам покажу мою переписку с генералом Алексеевым, вот тут она, - сказал он, подведя меня к своему письменному столу и вынимая целую кипу мелко исписанных писем.
Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский и даже знал о нем                А.А. Столыпин, брат Петра Аркадьевича.
Мои сведения, однако, обеспокоили Гучкова, ему хотелось, чтобы тайна не была разглашена, и он старался вызвать мое сочувствие, мои возражения не имели успеха.
Другим человеком представился мне Гучков, чем я знал его раньше. Умеренный, убежденный конституционный монархист стал открытым злобным революционером, настроенным больше всего против  особы Государя Императора.
Под чьим давлением действовал он?
Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол сэр  Бьюкенен принимал участие в этом движение, многие совещания проходили у него.
Петербург был набит бородачами, запасными, большей частью из рабочих фабрик и заводов. Каждый солдат  получал из революционного фонда ежедневно 25 рублей. Это происходило в конце 1916 года, а восстание было назначено на  22 февраля 1917 года.
 Было время еще предупредить заговор и ликвидировать зачинщиков. Через несколько дней я отправился к Штюрмеру, тогда председателю Совета министров, и по долгу присяги доложил ему, что видел и знал.
- Примите меры, доложите Государю, - сказал я ему…
Никаких мер не было принято.
Слухи о разговорах, что необходимо обезвредить и укротить «Валиде» (так именовалась царица в семейной переписке Юсуповых), не могли не доходить до Александры Федоровны. В одной из версий такого «дворцового переворота», имевшей сравнительно скромную цель изолировать царя от вредного влияния жены и добиться образовании правительства, пользующегося общественным доверием, так или иначе оказался замешан  генерал Алексеев…».
 А.Ф. Керенский в своих воспоминаниях говорит, что план заключался в аресте царицы, ссылке ее в Крым и в принуждении царя пойти на некоторые реформы, то есть очевидно согласиться на министерства «доверия» во главе со Львовым.
Керенский ошибочно относит осуществление такого плана на октябрь – он был намечен на конец ноября. В ноябре один из доверенных князя Львова, по поручению последнего, посетил Алексеева. Произошла такая сцена. Во время приема Алексеев молча подошел к стенному календарю  и стал отрывать листок за листком до 20 ноября. Потом казал: «Передайте князю Львову, что все, о чем он просил, будет выполнено, вероятно, на 30 ноября и назначалось условленное выступление».
Через кого Алексеев предполагал действовать?
По некоторым обмолвкам  свидетеля этой сцены Пустовойтенко видно, что между  Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд еще кое-кто.
Почти можно не сомневаться, что только Крымов мог иметь то или иное отношение к Алексеевскому проекту… Косвенные сведения указывают на то, что какое-то совещание в Ставке происходило еще  летом 1916 года и там говорилось о возможном низложении Николая Второго. План рушился, однако, сам собой. У  Алексеева  сделался острый приступ застарелой болезни. 11 ноября  его заменил Гурко и начальник штаба вынужден был отправиться на долгое лечение в Крым.
Вот что пишет в это время (4 декабря 1916 года) Государыня Николаю. «Не забудь запретить Гурко болтать и вмешиваться в политику. Это погубило Николашу и Алексеева. Последнему Бог послал болезнь – очевидно с целью спасти тебя  от человека, который сбился с пути и приносил вред тем, что слушался дурных писем от людей».
А дальше было следующее.  Князь Львов поехал в  Крым на свидание с Алексеевым. Тот отказался от всяких политических разговоров и не принял его.
В Севастополь к больному Алексееву приехали представители думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Просили совета, какое впечатление произведет переворот на фронте?
Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который «и так не слишком прочно держится» и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Так вот, зная о существовании  заговора и о том, что подголовка его продолжается, генерал Алексеев не сообщил об этом ни судебным властям, как предписывали уголовные законы, ни Государю, как повелевал долг присяги. Уже по этим данным можно говорить, что и Алексеев, и  Рузский, и другие генералы были замешаны или поддерживали готовящийся переворот и отречение царя в дни первого и второго марта 1917 года. Адмирал Бубнов, находившийся в то время в Ставке пишет: «Верховное командование, несомненно, знало о нарастании революционного настроения в столице, Алексеев это осознавал.
Не задолго до начала революции столица и прилегающий к ней район были выделены в особую область, во главе которой был поставлен главноначальствующий генерал.
На эту особо ответственную должность, однако, был назначен никому неизвестный и ничем себя не зарекомендовавший заурядный генерал Хабалов, который не отдавал себе отчета в положении, вероятно, из карьерных соображений, не решался докучать Ставке какими-либо своими требованиями и довольствовался тем, что имел.
Между тем,  подведомственный ему гарнизон столицы состоял лишь из запасных батальонов гвардейских полков, казачьего второочередного полка и нескольких сот юнкеров и курсантов различных военных училищ и курсов.
В 1916 году запасные батальоны был укомплектованы главным образом  солдатами старых сроков службы, семейными, давно уже потерявшими понятие о воинской дисциплине, и сами были чрезвычайно благоприятным «материалом» для возбуждения, а никак не для усмирения беспорядков. При  этом, почти все, к тому же совершенно недостаточные числом офицеры этих батальонов, призванные также из запаса,  принадлежали к радикально и даже революционно настроенным слоям русского общества. Именно они и увлекли в критический момент запасные батальоны на сторону революции и тем обеспечили ей успех.
Таким образом, у Хабалова для подкрепления столичной полиции не было никаких  других надежных боевых частей, кроме нескольких сот юнкеров и курсантов».
Далее Бубнов пишет: «Нам в Ставке было известно, что Государь высказывал генералу Алексееву пожелания об усилении Петроградского гарнизона войсковыми частями из гвардейского корпуса, бывшего на фронте, но как всегда, раз вверив генералу Алексееву верховное оперативное руководство, Государь не счел возможным на этом своем правильном пожелании настаивать…
Ссылка на переполненные казармы, когда шла речь о столь важном  вопросе, не может рассматриваться иначе, как совершенно несостоятельная отговорка.
Какова же была причина такой непредусмотрительности и необдуманности генерала Алексеева в столь важном вопросе. Да это же очевидно! Алексеев был сам негласный участник этого процесса – смены существующей власти. Интересно, что когда он заболел и уезжал в Крым, он уговорил Государя назначить «вне очереди», так сказать, генерала Гурко на свой пост, так как последний был известен не какими-либо боевыми качествами или как опытный стратег, а как «либерально настроенный и который в случае надобности примет против Государя какие-то решительные меры». А Гурко с Родзянко состояли в масонской ложе и Родзянко хлопотал у Брусилова о назначении его командующим «особой» армии.
Генералы скептически относились к царю, как к Главнокомандующему Русскими войсками. Они все еще вспоминали своего бывшего Главнокомандующего Николая Николаевича и были ему безгранично преданны. Они говорили тогда: «Пожелай Великий князь принять в тот момент какое-либо крайнее решение, мы все, а также Армия, последовали бы за ним».
«Атмосфера возвышенных чувств» оказалась явной атмосферой измены воинской присяге в военное время национальному вождю страны. А генерал Гурко после этого совершил преступное деяние, осмелившись не   выполнить повеление Государя.
Протопопов пишет: «В половине февраля Царь с неудовольствием сообщил мне, что приказал генералу Гурко прислать в Петроград уланский полк и  казаков, но Гурко не выслал указанных частей, а командировал  другие, в том числе, моряков гвардейского экипажа (моряки считались революционно настроенными)»…
Великий князь Александр Михайлович пишет: «Каким-то странным и таинственным образом приказ об их отправке в Петербург был отменен. Гвардейская кавалерия и не думала покидать фронт. Я вспомнил о генералах-изменниках, которые окружали Государя…».
После вступления в должность начальника штаба Ставки, Гурко заменил генерал-квартирмейстера Пустовойтенко генералом Лукомским, ближайшим сотрудником Поливанова и своим еще по масонской «Военной ложе», который принял живейшее участие в отречении Государя. Вторым назначением было  назначение генерала  Клембовского, который в последствии ревностно работал у большевиков.
 А за несколько дней до начала беспорядков в Петрограде в Ставку вернулся совсем больной, с повышенной температурой и болями в почках генерал Алексеев. Вот какой был Алексеев и те генералы, которые окружали царя в  это время в Ставке.
Алексеев и не любил, и не понимал Государя, и абсолютно ничего не предпринял, чтобы предотвратить катастрофу. Разве может человек, который любит своего Государя говорить так, как он  говорил.
«Ну что можно сделать  с этим ребенком! (это так называл Алексеев своего Государя). Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством  же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер,  Раев, Питирим. На днях я говорил с ним,  решительно все высказал ему».
Алексеев потом станет во главе «Белого движения» - первым его организатором и с грустью скажет, что сожалеет о том, что тогда так поступил, что  кое в чем ошибался и  теперь бы решил все иначе, но то что было  - уже не вернешь.  Он умер в 1918 году. Наверно, в душе он был трусом, но скрывал это и поэтому болел почками. Ведь чувство, которое угнетает энергию почек – это страх.
В конце февраля 1917 года в Таврическом дворце, Дума заседала непрерывно… И в это время в Думу явился сам Протопопов – сдаваться… Он как нашкодивший мальчишка начал всем доказывать, что нарочно дурно управлял страной, чтобы ускорить падение «ненавистного режима» - как он выражался.
Вот и получается, что страной и армией управляли такие недотепы, а если еще точнее и резче – болваны, которые и привели к краху этот режим. И революция так легко победила!
В последний день февраля в Царском Селе восстал сорокатысячный  гарнизон солдат. Но сорок тысяч восставших пока не трогали самого царя и не приближались к дворцу.
Родзянко позвонил Бенкендорфу и просил передать царице, что она должна как можно скорее покинуть Александровский дворец.
- Но с ней же больные дети, - запротестовал Бенкендорф.
- Если дом горит, то детей выносят, - ответил Родзянко.
Но царица вспылила и твердо заявила:
- Никуда я не поеду! Пусть делают, что хотят.
Вокзал в Царском Селе уже был занят восставшими. Поезда не ходили. Казаки, посланные на разведку возвратились и сообщили: город полностью в руках восставших. Центр запружен народом и везде красные флаги. Тюрьмы открыты, громят участки, ловят полицейских…
А во дворце и вокруг него верные Ее Императорскому Величеству казаки в разъездах ездят и охраняют последний оплот царской власти – ее Александровский дворец.
Она приказывает генералу Ресину и фон Гротену явиться к ней и устроить смотр ее войск.
В девять часов утра играет труба и начинается смотр.
Перед западным подъездом дворца ее гвардейцы: лейб-гвардии Вторая Кубанская сотня, лейб-гвардии Третья Терская сотня – все казаки почетного конвоя.
Здесь же стоит и пришедший из казарм батальон Гвардейского экипажа под командованием Великого князя Кирилла, а за ним выстроился и батальон свободного пехотного полка, и зенитная батарея – два орудия  на автомобильных платформах.
В морозное утро, в наброшенной на плечи шубе идет царица вместе с единственно здоровой дочерью Марией вдоль строя преданных ей солдат. А потом в караульном отделении она собирает офицеров и говорит им:
- Господа, только не надо выстрелов. Чтобы не случилось. Я не хочу, чтобы из-за нас пролилась кровь.
А уже на следующий день, когда она проснулась,  ее ждал новый удар – ушел из казарм с развернутыми знаменами краса и гордость дворца – Гвардейский экипаж под командованием князя Кирилла. Прицепив красный бант, с царскими вензелями на погонах, двоюродный брат царя привел свою часть к Таврическому дворцу – присягать на верность Думе. Ушла за ним и рота железнодорожного батальона. Две сотни казаков, два орудия и батальон пехотинцев – вот и все войско, которое осталось еще в ее распоряжении. Днем она мечется между больными детьми и больной Подругой. А ночью не спит, спускается в хорошо натопленный подвал, где отдыхают казаки конвоя, пытаясь подбодрить и укрепить их веру.
А в ночь на второе марта пришло новое известие – появился генерал Иванов, которого царь послал с отборной командой  Георгиевских кавалеров на помощь защитникам ее дворца и сообщил, что их состав остановили восставшие солдаты, разобрав железнодорожные пути, и «распропагандировали» всех его «георгиевцев».  Они отказались подчиняться ему, остались в вагоне и не последовали за ним ко дворцу. И тогда она приказывает генералу вернуться со своим войском назад к царю. Генерал уходит и отправляется в путь.
Она в неведении, что творится вокруг. Третьего марта до дворца доходят слухи, что царь, ее муж – отрекся! Она не верит этому. Посылают во дворец за Великим  князем. Приходит Павел и приносит напечатанный в газете «Манифест об отречении». Увидев Манифест, она впадает в какую-то прострацию и весь день шепчет: «Отрекся! Отрекся… ну как же так. Они лишили наследства нашего Алексея».
Время тягостных ожиданий казалось ей бесконечным. Наконец, он позвонил ей и царица услышала его голос – успокаивала… ободряла… говорила нежные слова… Потом ей принесли его телеграмму.
«Ее Величеству. Спасибо, Душка… Отчаяние проходит. Благослови вас всех, Господь. Нежно люблю». А вечером она садится и пишет ему последнее письмо.


Великая измена генералов или подстроенное отречение царя

 
 В три часа дня двадцать восьмого февраля из Вязьмы было сообщено Императрице:  «Много  войск послано с фронта». И приказ царя выполнялся беспрекословно по плану. Алексеев сообщает по телеграфу генералу Брусилову:
«Государь Император позволил выразить желание назначить в распоряжение Генерал-адъютанта Иванова  Гвардейские полки: Преображенский, Третий и Четвертый Гвардии Стрелковые, отправляя их, как только представится возможность по условиям железнодорожной перевозки…».
Брусилов запоздало отвечает Алексееву в час ночи уже первого марта:
«Посадка войск может быть начата в Луцке, начиная с утра второго марта… и с утра третьего марта. Подлежит ли эти части отправлять теперь же или по получению особого уведомления?».
Получает тут же ответ: «Отправление войск должно быть произведено по получению от Начальника штаба Верховного Главнокомандующего особого уведомления».
А «особое уведомление» так и не было послано и эти войска остались на месте.
Двадцать восьмого Алексеев отправляет телеграмму и генералу Рузскому:
«Если необходимо, отправьте остальные полки и батареи  второй и пятнадцатой кавалерийских дивизий. От Юго-Западного фронта части гвардейских полков отправляются, когда позволят условия железнодорожного движения».
Не считая Гвардейской Кавалерийской дивизии,  было приказано отправить до  сорока тысяч войск.
Спиридович пишет, как в первый раз скрытно Алексеев содействовал революции.
«Алексеев запросил Беляева о судьбе министра путей сообщения Войновского-Кригера. Беляев правильно ответил, что ни Войновский-Кригер, ни его министерство не могут «правильно выполнять свои функции, почему управление сетью, казалось бы, должно без промедления перейти к товарищу министру на театре военных действий».
После такого ответа, Алексеев отдал приказание, что принимает на себя управление всеми железными дорогами «через товарища министра путей сообщения», то есть через генерала Кислякова.
Этим мудрым решением, если бы оно было проведено в жизнь был бы нанесен могучий удар начавшейся революции. Мы видели, как в это время революционный комиссар Бубликов  стремился захватить Министерство путей сообщения и овладеть железными дорогами.
К несчастью, генерал Кисляков был одним из изменников в Ставке. Он стоял на стороне революции…
Получив приказание, генерал Кисляков пошел с личным докладом к Алексееву и убедил его отменить сделанное распоряжение. Несколькими часами спустя железные дороги были уже во власти революционного правительства. То, чего не сделал генерал Алексеев, блестяще выполнил, но  только во славу революции, инженер Бубликов. Такова предательская роль генерала Кислякова и первый акт содействия революции со стороны генерала Алексеева, нам известный».
В 11 часов 45 минут  утра первого марта Ставка получила телеграмму из Пскова: «Литера А (Императорский поезд) вышел из Старой Руссы в Псков». Эта телеграмма в Ставке всех ошеломила. Но Алексеев не был ни ошеломлен, ни потрясен. Ведь поздно вечером 28 февраля к генералу Алексееву начинают поступать сведения по прямому проводу из Петрограда, непосредственно от Родзянко. Родзянко освещает происходящие в Петрограде события по-своему. Ведь он-то, Родзянко, уже революционер и даже возглавляет революционное правительство. Родзянко говорит, что в Петрограде необычайное возбуждение против Государя – лично. Что для спасения положения, вообще, для спасения династии и монархии необходимо отречение Государя в пользу наследника. Что присылка войск для подавления движения пользы не принесет и поведет лишь к кровопролитию и увеличению анархии. Тон Родзянко горяч и убедителен. Эти переговоры Родзянко с Алексеевым сдвинули Алексеева в пользу революции. Он высказал  принципиальное согласие на отречение Государя в пользу наследника. «Генерал Алексеев примкнул к этому мнению» - так сообщил на следующий день Родзянко про эти переговоры членам временного Комитета.
И в ночь на первое марта Алексеев круто меняет свое отношение к происходящей революции. Он начинает помогать ей. В час пятнадцать ночи на первое марта Алексеев послал  вдогонку  генералу Иванову ту проникнутую идиллией, основанной на лживой информации, телеграмму № 1833. Копия этой телеграммы  с часу до трех с половиной ночи рассылается всем главнокомандующим. Ложь внушается главнокомандующим и за нее ведется агитация.
Те, кто знаком с воинской дисциплиной, поймут хорошо, какое впечатление должна была произвести на главнокомандующих эти телеграммы Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. К телеграммам Родзянко о захвате власти генералы Ставки  относятся спокойно. С главой революционного правительства Алексеев дружески (еще бы!) беседует по прямому проводу.
А вот текст телеграммы  № 1833.
«Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному Правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное Правительство под председательством Родзянко, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным Правительством, говорит о необходимости новых выборов для выбора и назначения Правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить Ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий; переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работу.
Воззвание  нового министра путей сообщения Бубликова (даже того, что Бубликов не министр, Алексеев не знает) к железнодорожникам, мною полученное кружным  путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести мирно к хорошему концу, который укрепит Россию. 27 февраля 1917г. Алексеев».
Это, конечно, был акт открытой измены Алексеева. Эти усыпляющие слова телеграммы - открытая измена, и все последующие ужасные события были следствием ночного разговора Алексеева, его телеграммы Иванову и копий этой телеграммы, посланных главнокомандующим. Велик грех Алексеева! Эта телеграмма передавала совершенно ложные сведения, неправильно освещая положение и сыграла роковую роль в остановке войск, посланных на усмирение, и в конце концов заставила вернуться войска обратно на фронт. Вот что пишет об этом  Тарсаидз:
«Генерал Алексеев, получив сведения о направлении Императорского поезда к Пскову, первого марта утром уже к четырем часам дня решил послать Ему непосредственно телеграмму (копия генералу Рузскому), разъясняя, что «… подавление беспощадной силой при нынешних условиях опасно и приведет Россию и Армию к гибели». Тут же генерал Алексеев «советовал» поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия». Эту же точку зрения (то есть остановить войска) доложил и генерал Рузский, который впервые увидел Государя в Пскове первого марта вечером (7 часов 1 минута). Затем после обеда в 9 часов 40 минут и снова ночью в 12 часов 5 минут.
Известно, что генерал Рузский лично и убедил Государя отдать приказ о приостановлении движения войск. Видно это из ночных (3 часа ночи) телеграфных переговоров генерала с Родзянко. Вот что говорят ленты переговоров: «Присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном: были посланы три роты с генералом Пожарским во главе, - говорил Родзянко, - только продлили масла в огонь, и это приведет только к междоусобному сражению… Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут».
«Этот вопрос  ликвидируется, - ответил генерал Рузский. – Иванову несколько часов тому назад Государь Император дал  указание не предпринимать ничего до личного свидания… Разным образом Государь Император изволил выразить согласие и уже послана телеграмма два часа тому назад вернуть их на фронт – все то, что было на пути». Интересно отметить, что сведения о посылке отряда генерала Иванова создали настоящую панику в Петрограде. Уже после революции генерал Рузский пояснил свое отношение к вопросу.
«Не знаю, - ответил генерал, - удалось бы мне убедить государя, не будь телеграммы Алексеева».
Государь под влиянием Алексеева и Рузского послал Иванову телеграмму в 12 часов 20 минут пополуночи на второе марта.
«Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне ничего не предпринимать. Николай».
Рузский и Ставка «в мгновение ока» стали телеграфировать в соответствующие инстанции для возвращения войск на фронт. Из Ставки Лукомский телеграфирует:
«Вследствие невозможности продвижения эшелонов дальше Луги  и Высочайшего соизволения вернуть войска обратно в Двинский район, не  оправленные части не грузить, а находящиеся в пути задержать на больших станциях. Дополнительные указания посланы».
Царский поезд прибыл в Псков. Дежурный флигель-адъютант Мордвинов стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу перрона. Она была почти не освещена и совершенна пустынна. Ни военных, ни гражданского начальства, всегда задолго и в большом количестве  собиравшихся для встречи государя, за исключением одного губернатора, на ней не было.
Где-то посередине платформы находился дежурный помощник начальника станции, а на отдаленном конце виднелся силуэт караульного солдата. Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на прибывший поезд и скрылся.
А после этого через несколько минут показался вдалеке генерал Рузский. Он перешел рельсы и направился в сторону царского поезда. Он шел медленно, как бы нехотя и, как казалось, нарочно не спеша. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов с другими генералами. Подойдя, они начали расспрашивать вышедших из поезда офицеров об обстоятельствах приезда в Псков царского эшелона и о дальнейшем их пути.
- Вам  все-таки  вряд ли удастся скоро приехать в Царское, - сказал Данилов. – Вероятно, придется здесь выжидать или вернуться в Ставку. По дороге не спокойно и только что получено известие, что  в Луге вспыхнули беспорядки и город во власти  бунтующих солдат.
Об отъезде Родзянко в Псков в штабе ничего не было известно. Он оставался еще в Петрограде. Петроград находился во власти взбунтовавшихся запасных частей войск.  Генерал Данилов был мрачен и как всегда неразговорчив.
Рузский недолго оставался у Государя и вскоре пришел в офицерское купе в раздраженном виде и утомленно откинулся на спинку дивана.
Граф Фредерикс и все офицеры столпились около него, горя желанием узнать, что происходит в Петрограде и его мнение о происходящих  событиях.
- Теперь уже трудно что-нибудь сделать, - с раздражением и досадой сказал Рузский, - давно настаивали на реформах, которых вся страна требовала… не слушались… голос хлыста Распутина  имел большой вес… вот и дошли до Протопопова, до неизвестного  премьера Голицына… до всего того, что сейчас… посылать войска в Петроград уже поздно, выйдет лишнее кровопролитие и лишнее раздражение… надо их вернуть.
- Меня удивляет, причем здесь Распутин? -  спокойно возразил граф Фредерикс. – Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал!
- О вас, граф, никто не говорит, вы были в стороне, - вставил Рузский.
- Что же по-вашему  теперь делать? – спросили несколько голосов.
- Что делать? – переспросил Рузский. – Теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя.
Как низко пали эти струсившие и жалкие генералы. О Рузском и говорить-то нечего. Каждое его слово – позор для его генерал-адъютантских аксельбантов (эти «аксельбанты» большее всех повинны в  национальной катастрофе. И Алексеев, и Рузский, и Николай Николаевич  и Брусилов – все они носили аксельбанты) и для генерала, который обязан был помочь Государю. Рузский был масоном и для него присяга не имела никакого значения. Он давал другую  присягу – масонам: «Убью и царя, если велено будет». И сколько цинизма и подлости было в словах генерал адъютанта Государя Императора, сказавшего: «Надо сдаваться на милость победителя». На милость взбунтовавшейся черни в мундирах запасных батальонов? Это была измена и глупость.
Пропитанные насквозь и опьяненные всесильным и разлагающим устои государства духом масонства, самые близкие к императору генералы, которым он верил как себе, изменили ему, открыв путь революции, сдав царя и его семью «на милость победителям». Которые, как потом выяснилось, и не были в то время вовсе победителями, а просто воспользовались ситуацией и бездарностью никчемных генералов, и не имевшего никакого авторитета у народа Временного правительства.
Победу революционерам преподнесли, как говориться, «на тарелочке» эти самые тлетворные генералы, разложив армию и отстранив от управления ею царя. Уничтожив веками создававшееся государство и погубив царя, и всю его невинную семью, они потом раскаивались, поняв, что совершили самую огромную глупость в своей жизни, но было уже поздно.
Они не пережили надолго мучительную смерть своего царя. Алексеев умер в том же восемнадцатом году по дороге в Сибирь, а Рузского зарубили в Ставропольском крае взбунтовавшиеся пьяные солдаты, те «победители», на милость которым он сдал без боя свое государство и своего царя.
Кто он был этот генерал Рузский, командующий Северо-Западным фронтом до своей болезни? Брусилов, тоже генерал, его коллега, пишет о нем: «Генерал Рузский, человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставить свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались».
 А вот еще более близкая характеристика этого генерала, данная военным комендантам царя  Воейковым.
«…Генерал Рузский, будучи по болезни уволен с поста Главнокомандующего Северо-Западным фронтом, сыпал с Кавказа (где лечился) телеграмму за телеграммой тому же Распутину, прося его молитв о возвращении его на этот фронт».
А вот что пишет об этих вершителях судьбы Российского государства родственник царя Великий князь Андрей Владимирович по поводу назначения Алексеева Начальником Генерального  штаба.
«Сегодня Кирилл был  у Рузского, который прямо  в отчаянии от назначения Алексеева начальником штаба при Государе. Рузский считает Алексеева виновником всех наших неудач, человеком неспособным командовать…». Теперь же, в оправдание, он же обвиняет войска в неустойчивости. Эту нелестную и, как видно,  вполне правдивую характеристику дают Рузскому непосредственные участники и очевидцы, и его коллеги, например, адмирал Бубнов:
«Потеряв надежду достигнуть Царского Села, Государь направился в ближайший к Царскому Селу Псков, где находилась штаб квартира Главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского. Этот болезненный, слабовольный и всегда мрачно настроенный генерал нарисовал Государю самую безотрадную картину положения в столице и выразил опасения за дух войск своего фронта по причине его близости к охваченной революцией столице…  Во всяком случае первого марта войска Северного фронта далеко еще не были в таком состоянии, чтобы нельзя было бы сформировать из них вполне надежную крупную боевую часть, если и не для завладения столицей, то хотя бы для занятия Царского Села и вывоза Царской Семьи. Но у генерала Рузского воля, как и у большинства высших  начальников, была подавлена…».
Вот такая была большая дыра в смысле руководства в верхах российской армии.  Но это нельзя списывать на глупость генералов. Это был их общий масонский план и тактика отстранения царя от управления государством из-за которого они потом сами поплатились.
Мысль заставить царя издать Манифест об его отречении витала в умах  этих зарвавшихся масонов еще задолго до этого. Но теперь представился случай… И вот, в ночь на первое марта 1917 года генерал Рузский, тоже измученный и больной, наверно и перетрусивший к девяти часам утра прилег немного поспать, сказав дежурным, чтобы разбудили его через час, когда он пойдет к царю с докладом и требованием от имени всех генералов подписать Манифест о отречении в пользу наследника. До этого они постоянно созванивались с Родзянко. И Родзянко постоянно врал Рузскому, что только ему верят эти новоиспеченные представители революционных масс  - Совдепы.  А на самом деле Родзянко прошел у Совдепа охрану из двух солдат, потому что его там могли избить или даже убить, так как он для них ничего не значил. В то же время Рузский не замечал этих противоречий в разговоре с Родзянко. И потом, у них на уме было только одно: Николай должен отречься!  А войну уже новое правительство (масонов) должно довести до победного конца.
- Сегодня ночью я назначил Временное правительство, - сообщил по телефону Рузскому Родзянко.
А на самом деле его Прогрессивный блок униженно просил у секретаря Петроградского Совдепа Суханова и Стеклова  разрешить им «создать правительство». А у тех был свой план. Они считали, что первое правительство после пребывания  Совета депутатов фактически  таскало для них каштаны из огня для  «грядущей затем всемирной социалистической революции». И поэтому Суханов разговаривал с Родзянко и другими думцами как со своими лакеями. Но генералы этого не знали и не понимали.
Уже потом Рузский сам себя обвинял, что недостаточно твердо говорил с Родзянко и не отдал себе отчета в его сбивчивых противоречивых словах. А Алексеев якобы признался кому-то, что никогда себе не простит, что поверил в искренность и порядочность некоторых людей (имея ввиду Родзянко), послушался их и послал телеграммы главнокомандующим по вопросу отречения Государя от Престола.
После совершенного ими предательства все их высказывания  в оправдание своих «душевных мук» были никому не нужным пустословием.
Генерал Рузский, как дававший присягу  и верный Государю генерал, должен был сказать Родзянко, что он лжец и изменник, прекратить с ним разговор и двинуть войска своего фронта для подавления петроградского восстания. И это бы сделать ему непременно бы удалось, потому что гарнизон Петрограда был тогда  неспособен к какому-нибудь длительному сопротивлению: Советы еще были очень слабы, а стойких не разложившихся войск с фронтов можно было бы собрать сколько угодно. Это положение потом признал и сам Рузский.
Но главной фигурой виновной в том, что в последствии произошло в России, а затем и во всем мире, был генерал Алексеев. Ему из двух решений нужно было выбрать одно и каждая минута при этом могла стать роковой. Либо пожертвовать Государем, которому он присягал и был его генералом и военным советником, либо не раздумывая вырвать из рук Самопровозглашенного Временного Правительства захваченные им железные дороги, подвезти по ним войска к Петрограду и подавить бунт распоясавшейся толпы и Государственной Думы.
И генерал   Алексеев выбрал первое  решение – без борьбы сдать Государя и самому сдаться на волю самочинным правителям будто бы для спасения армии и России. А рыба, как говорят,  гниет с  головы. Видя, что генералы изменили Государю, солдаты сами стали изменять им и армия стала разлагаться, а солдаты дезертировать с фронта.
Ни Рузский и никто из главнокомандующих не посмел  бы выступить с каким-либо заявлением относительно передачи власти царем, если был Алексеев был бы на стороне Государя.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: если бы у Алексеева было  ясное, отчетливое и  непоколебимое  представление о своем долге, если бы он свято верил, что присяге изменять нельзя, если бы он понимал, что Государь – это не  только Николай Романов, которого он не любил, а к тому же еще и Символ  и олицетворение России, что Государь – Особа Священная,  то никаких колебаний у него не было бы, революция была бы сметена в зародыше и в кратчайший срок, Россия выиграла бы войну и была бы самой могущественной страной в мире.
И мы бы сейчас жили по-другому. Не было бы потрачено столько средств, людских жизней и времени на восстановление разрушенного, разграбленного в последствии чужими армиями, хозяйства России. Не было бы второй мировой войны, потому что после лозунга Ленина о победе социалистической революции во всем мире, все капиталистические страны испугались  и ополчились против Советской России, и стали поощрять, и готовить заслон от этой революции – фашистский режим Гитлера, направляя его на восток против коммунистического режима Сталина. Да, жизнь была бы другой и лучше, и богаче, потому что те средства, которые была потрачены затем на все последующие разрушительные войны пошли бы на благо жизни и процветания всех людей.
Вот такое колоссальное значение для мира имело роковое решение Алексеева нарушить присягу и изменить своему царю в то туманное утро второго марта 1917 года.
Бунт в Петрограде назовут потом буржуазной революцией. Но такой революции в то время никто не ожидал, даже сам, впоследствии вождь мирового пролетариата, Ленин. А откуда ее было ожидать, если Сталин в те дни находился в ссылке далеко в Сибири, почти на краю России, в Туруханском крае. Троцкий – в Америке. А Ленин по другую сторону фронта от России – в Швейцарии. Вот и вышло, если бы не генералы, да не масоны, которые засели в правительстве и в комитетах Думы, поднимать и руководить массами возбужденной толпы в Петрограде было бы некому (вождей-то не было), а все более менее рьяные революционеры-социалисты были в ссылке или сидели в тюрьмах. Поэтому, такую острую революционную ситуацию создали сами эти Гучковы, Родзянко, Львовы, Третьяковы, своими громогласными речами в Думе разжигая толпы недовольных властью и устраивающих на улицах митинги людей. В этом думцам помогали такие генералы как Алексеев, Рузский, Гурко, Крымов и другие.
Вот что пишет помощник Алексеева по штабу Лукомский. Он утверждает, что инициатором возбуждения вопроса об отречении Государя от Престола был сам генерал Алексеев.
«Генерал Алексеев поручил мне составить телеграмму Главнокомандующим фронтов с подробным изложением всего происходящего в Петрограде, с указанием о том, что ставится вопрос об отречении Государя от Престола в пользу Наследника Цесаревича с назначением регентом Великого князя Михаила Александровича и с просьбой, чтобы Главнокомандующие срочно сообщили по последнему вопросу свое мнение. Телеграмма была подписана Алексеевым и  по прямому проводу передана всем Главнокомандующим».
Вот текст этого позорнейшего документа, который погубил и Государя, и Россию.
«Его Величество находится во Пскове, где изъявил свое согласие объявить Манифест идти навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Государственной Думы образовать кабинет…
…Появление такого Манифеста было бы своевременно 27 февраля, в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций…Что теперь династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжать до победного конца лишь при… исполнении требований относительно отречения от Престола в пользу сына…
…Между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей, и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом,  и решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху. Алексеев».
В это время в Пскове генерал Рузский вошел в вагон к Государю и начал докладывать о положении дел. Известил о разговоре с Родзянко и положил перед царем ленту разговора наклеенную на листах. Государь внимательно прочитал все  листы. Затем встал. Встал и Рузский. Затем царь сел,  предложил сесть генералу и стал говорить об отречении. Он сказал:
- Я уже вчера понял, что манифест о даровании ответственного министерства не поможет. Если надо, чтобы я отошел в сторону, для блага России я готов, но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт.
Русский предложил Государю подождать мнения Алексеева и снова поговорить об этом вопросе после завтрака.
Государь повелел переговорить с Рузским Воейкову на платформе. Рузский при разговоре сообщил Воейкову о Временном Правительстве, об аресте министров и сказал, что телеграмму Государя об ответственном министерстве он не послал, так как сейчас «единственный  выход из положения – отречение». Это мнение всех главнокомандующих. Значит, все он были уже заранее солидарны друг с другом.
«Когда я вернулся к Его Величеству, - писал позже Воейков, - меня поразило изменение в выражении его лица. Казалось, что он после громадных переживаний отдался течению и покорился своей тяжелой судьбе».
Да, царь страдал, он был в потрясении. Он понимал, что попал в ловушку, из которой ему уже не выбраться. Но он страдал еще и за всю Россию, предчувствуя, что новые хозяева – болтуны поведут ее по пути бесславия и гибели.
«Император Николай встретил нас в том же зеленом салоне своего вагона – столовой. Он казался спокойным, но был несколько бледнее обыкновенного: видно было, что он провел большую часть ночи без сна. Одет он был в той же темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе.
Усевшись у небольшого четырехугольного стола, Государь стал внимательно слушать Русского. Последний, сидя против Императора, медленным голосом стал докладывать о всем происшедшем за истекшие часы и дойдя до телеграммы генерала Алексеева с ответственными ходатайствами старших войсковых начальников, просил Государя лично ознакомиться с их содержанием.
Затем Рузский, отчеканивая каждое слово, стал излагать свое собственное мнение, клонившееся к выводу о невозможности для Государя принять какое-либо иное решение, кроме того, которое подсказывалось советами запрошенных лиц. В конце своего доклада Главнокомандующий просил выслушать и наше мнение.
Мы с генералом Савичем, оставшиеся во все время этой сцены стоя, подтвердили в общем мнение, намеченное председателем Государственной Думы и поддержанное старшими начальниками Действующей Армии.
Наступило гробовое молчание.
Государь, видимо, волновался. Несколько раз он бессознательно вглядывался в плотно завешенное окно вагона. Затем, встав, быстро повернувшись в нашу сторону, перекрестился широким крестом и произнес: «Я решился… Я решил отказаться от Престола в пользу своего сына Алексея! Благодарю вас за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне…».
Точно камень, давивший нас всех, свалился с плеч. Минута была глубоко торжественная. Поведение отрекшегося Императора было достойно всякого поклонения».
После заявления об отречении Государь вышел из салона,   вернулся в три часа и передал две телеграммы: одну в Петроград, на имя председателя Государственной Думы, а другую Алексееву в Ставку.
Первая: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного  блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве Брата моего Великого князя Михаила Александровича. Николай».
Вторая: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от Престола в пользу моего Сына.
Прошу всех служить Ему верно и нелицемерно. Николай!».
После получения известия из Петрограда, что в Псков выезжают Гучков и Шульгин, Государь телеграмму для Алексеева забрал обратно, а телеграмму дл Родзянко приказал Рузскому задержать у себя до прибытия депутатов.
Для окружения Государя это было неожиданностью. Воейков пишет:
«Меня как громом поразило это известия, так как из разговора с Государем я совершенно не мог вывести заключения, что подобное решение уже созрело в помыслах Его Величества.  Побежал в вагон Государя, без доклада вошел в его отделение и спросил:
- Неужели верно, что говорит граф – что Ваше Величество подписали отречение? Где оно?
На это Государь ответил мне, передавая лежащую у Него на столе пачку телеграмм:
- Что мне оставалось делать, когда все мне изменили? Первый Николаша… Читайте!
Я понял, что Государь был очень взволнован, раз Он в разговоре со мной так назвал Великого князя Николая Николаевича.
- Где же отречение?
Государь сказал, что отдал его Рузскому для отправки Алексееву, на что я доложил Государю, что на мой взгляд никакое окончательное  решение  принято быть не может, пока Он не выслушает находящихся в пути Гучкова и Шульгина. Государь согласился потребовать обратно свое отречение от Рузского. Он сказал мне:
- Идите  к Рузскому и возьмите у него обратно отречение.
Я ответил, что лучше бы это поручение возложить на генерала Нарышкина (начальника походной канцелярии)…
Генерал Нарышкин через несколько минут вернулся и доложил Государю, что генерал-адъютант Рузский отказался вернуть ему отречение».
А тем временем в Псков приехали Гучков и Шульгин, получив известие об отречении Государя от Родзянко. Они приехали в Псков тайно от Совдепа, опасаясь как бы их не задержали раньше Родзянко.
Государь принял их в своем вагоне. Он сидел, опершись слегка о шелковую стену и смотрел перед собой.  Лицо  его было совершенно спокойно и непроницаемо. Гучков начал говорить о том, что происходит в Петрограде. По выражению лица царя можно было судить, что вся  эта длинная речь Гучкова для него лишняя… Гучков закончил говорить и Николай ответил. Голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент его был немножко другой – чужой, гвардейский.
- Я принял решение отречься от Престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал отречься в пользу сына Алексея… Но к тому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…
Последнюю фразу он сказал тише… И вышел. Через некоторое время Николай вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
- Вот текст…
Акт об отречении Императора Николая Второго гласил:
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до  победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.
В эти решительные дни в жизни России сочли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думою признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную власть.
Не желая расставаться с любимым сыном Нашим, Мы передали наследие Наше брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушенном единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушаемую присягу.
Во имя горячо любимой родины призываю всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство российское на пути победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России! Николай.  2 марта 15 часов 1917 г. Министр Императорского Двора генерал-адъютанта граф Фредерикс».
Позже Николай будет писать еще о каких-то назначениях… Николая Николаевича, Корнилова, Львова… Отрекшись от Престола, он еще переживал за судьбу своей России он видел, в какие никчемные руки  негодных людей попала Россия. Он чувствовал, что они приведут ее к гибели. Так оно потом и случилось…
…В два часа ночи Императорский поезд отбыл из Пскова в Могилев…
«Как только поезд двинулся со станции, - пишет Воейков, - я пришел в купе Государя, которое было освещено одной горевшей перед иконой лампадою. После всех переживаний этого тяжелого дня, Государь, всегда отличавшийся громадным самообладанием, не был в силах сдержаться. Он обнял меня и зарыдал…
Сердце мое разрывалось на части при виде столь незаслуженных страданий, выпавших на долю благороднейшего и добрейшего из Царей. Только что пережив трагедию отречения от Престола за себя и сына из-за измены и подлости отрекшихся от Него облагодетельствованных Им людей, Он, оторванный от любимой Семьи, все ниспосланные ему несчастья переносил со смирением подвижника…  Образ Государя с заплаканными глазами в полуосвещенном купе до конца жизни не изгладится из моей памяти».
«Кругом измена и трусость, и обман», - написал в эту ночь, уезжая из Пскова последний царь России…
Затем был Могилев и прощание с офицерами Ставки. Мирно сложив с себя  властные полномочия, царь и не знал, что ему еще предстоит перенести. Алексеев в то время уже осведомленный о готовящемся аресте царя (ему доложили), не предупредил царя. Начав изменять царю, когда-то облагодетельствовавшему его, он, как иуда, не мог остановиться на пути своего бесчестного падения.
И утром восьмого марта, в день своего отъезда из Могилева,  Николай не знал еще ничего о своем предстоящем аресте. Он пожелал попрощаться со всеми офицерскими чинами Генерального штаба.
Генерал Лукомский вспоминал об этом в последствии:
«Государь вошел и, сделав общий поклон, обратился к нам с короткой речью, в которой сказал, что благо Родины, необходимость предотвратить ужасы  междоусобицы и гражданской войны, а также создать возможность напрячь все силы для продолжения борьбы на фронте – заставили его решиться отречься от Престола в пользу своего брата Великого Князя, Михаила Александровича; и что Великий  Князь, в свою очередь, отрекся от Престола.
Государь обратился к нам с призывом повиноваться Временному правительству и приложить все усилия, чтобы война продолжалась до победного конца.
Затем, пожелав всем всего лучшего и,  поцеловав генерала Алексеева, Государь стал всех обходить, останавливаясь и разговаривая с некоторыми. Напряжение было очень большое: некоторые не могли сдержаться и громко рыдали. У двух произошел истерический припадок. Несколько человек во весь рост рухнули в обморок… Государь не выдержал, оборвал свой обход, поклонился и, вытирая глаза, быстро вышел из зала».
Все стояли и были в потрясении. Генерал Дубинский пишет:
«Как случилось, что Царь ушел и вся громадная Россия переходит во власть ничтожных людей, нечем себя не заявивших, кроме упорной безумной интриги против Главы государства в разгар войны, когда чувствовался уже перелом в нашу сторону. И верилось мне в возможность таких речей, о которых шел слух среди лиц, стремившихся к перевороту. «Только теперь возможно свержение Царя, а потом, после победы над немцами о перевороте в России не придется думать, и власть Государя надолго упрочится у нас».
Как же мог решиться и пойти на отречение от Престола последний царь Российской  Империи… Об этом пишет Великий Князь Александр Михайлович:
«По приезде в Могилев, поезд наш поставили на «императорском пути»… Через минуту к станции подъехал автомобиль Ники… Государь остался наедине с матерью в течение двух часов… Когда меня вызвали к ним (в деревянный барак на станции), Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд, Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги и, конечно, курил. Мы обнялись… Он показал мне пачку телеграмм, полученных от Главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко, все они и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский советовали Государю немедленно отречься от Престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках  и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел еще одну телеграмму с советом немедленного отречения, и она была подписана Великим Князем Николаем Николаевичем (бывшим Главнокомандующим).
- Даже он! – сказал Николай и впервые его голос дрогнул».
И дальше Великий Князь продолжает свои воспоминания о тех последних семи днях пребывания Царя в Могилеве, после которых они уже больше никогда с ним не увидятся.
«Генерал Алексеев просит нас присягнуть Временному  Правительству. Он, по-видимому, в восторге: новые владыки в воздаянии его заслуг перед революцией обещают назначить его Верховным Главнокомандующим… Мы стоим за генералом Алексеевым. Я не знаю, как чувствуют себя остальные, но я не лично не могу понять, как можно давать клятву верности группе интриганов, которые только что изменили данной присяге». И дальше он описывает минуты прощания с Царем.
«Мы встаем из-за стола. Он осыпает поцелуями лицо матери (как будто чувствовал, что прощаются навсегда). Потом поворачивается ко мне и мы обнимаемся… Члены Думы, прибывшие в Ставку, чтобы конвоировать Николая до Петрограда и в то же время шпионить за его приближенными, пожимают руку генералу Алексееву. Они дружелюбно раскланиваются. Я не сомневаюсь, что у них есть основания быть благодарными Алексееву». И запись о последнем дне пребывания в Могилеве:
«В храме стояла удивительная тишина… Все понимали, что в церковь прибыл последний раз Государь, еще два дня тому назад Самодержец величайшей Российской Империи и Верховный Главнокомандующий великой Русской армии, с матерью своей Императрицей, приехавшей проститься с сыном, бывшим Русским Православным Царем». А на ектиниях  поминали уже не Самодержавнейшего Великого Государя Нашего Императора Николая Александровича, а просто Государя Николая Александровича. Многие плакали. Генерал Алексеев, вообще очень религиозный и верующий человек, усердно молился и подолгу стоял на коленях. Я невольно смотрел на него и думал, как он в своей молитве объясняет свои поступки и действия по отношению к Государю, которому он не только присягал, но у которого он был ближайшим сотрудником и помощником в эту страшную войну за последние полтора года. Я не мог решить, о чем молится Алексеев».
Так закончились последние дни эпохи царствования Николая Второго, эпохи династии Романовых, которая сияла, царствовала и правила Россией триста лет. И которая, каким-то мистическим образом, началась с первого царя Михаила, возведенного на царствование в Ипатьевском монастыре и закончившаяся после отречения Николая в пользу своего двоюродного брата – Михаилом, так и не взошедшим на Престол. Его в тот день, на его квартире, окружили все те же интригующие братья-масоны – Родзянко, Милюков, Львов, Керенский, Некрасов, Ефремов, Ржеский, Бубликов, Шидловский, Терещенко и другие, и так напугали революцией, что тот решил в свою очередь со слезами на глазах отказаться от Престола, произнося слова: «Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь Брат отрекся за себя… А я, выходит так, что  отрекся за всех…».
Династия Великой Семьи потом почти вся будет сослана на Урал большевиками и истреблена там их воинствующими начальниками. А царь будет казнен именно в доме инженера Ипатьева, с таким же названием, как и Ипатьевский монастырь.
Итак, история Государства Российского, созданного, выращенного и расширенного при царствовании рода Романовых, начиналась в Ипатьевском монастыре Костромского уезда, где в 1613 году была вотчина Романовых в селе Домнино, куда уехал вместе с матерью после преследований всех людей их рода царем Борисом Годуновым за, якобы, отравление, готовящееся отцом Михаила Федором при помощи трав и кореньев. По доносу они были все схвачены стрельцами и высланы Годуновым в 1601 году, кто - на Урал, кто – на Север, в онежские монастыри в архангельские земли.
А вообще-то род Романовых выдвинулся и возвысился еще при царе Московском, юном Иоанне Васильевиче, прозванном потом «Иваном Грозным» за его жестокий нрав. Историки как-то несмело пишут о том, что послужило открыться такой жестокой черте в характере вначале скромного и застенчивого юного царя Иоанна.  А произошло вот что: когда пришла пора жениться  Иоанну и выбрать себе любимую супругу на долгие годы царствования, он выбрал себе Анастасию Романовну, дочь ближнего боярина Романа Юрьевича Захарьина, внука Кошкина, предок которого «знатный человек» при великом князе Иване Даниловиче Калите выехал в Москву из Прусской земли и за какие-то черты или заслуги его прозвали там Андреем Ивановичем Кобылой. Но все эти знатные роды князей боролись за то, чтобы возвыситься и женить царя на невесте из их рода. Все эти дворцовые интриги и замыслы неугомонных князей вылились в то, что Анастасию в скорости отравили. Иоанн Грозный, любивший свою супругу Анастасию, и боявшийся также и за свою жизнь, начал уничтожать бояр.
Спустя восемнадцать лет после ее кончины, он спрашивал в письме князя Курбского: «Зачем вы разлучили меня с моей женой? Если бы у меня не отняли юницы моей, кровных жертв (т.е. князей боярских) не было бы».
Другой же современник тех лет Ивана Грозного пишет: «… до этого он был тих и скромен, а потом (после смерти Анастасии) словно страшная буря, налетевшая со стороны, смутила покой его доброго сердца».
А когда умер Иоанн Грозный и царем надолго стал Борис Годунов, он всех  князей родов, связанных как-то с родом Романовых отправил в ссылки, чтоб не плели интриги. Он ведь тоже очень боялся отравлений. Такое видно было  тогда время – князья травили друг друга. И лишь после смерти Годунова, когда началось «смутное время» и на Российский престол стали претендовать и поляки, и шведы, воздвигнутый ими  самозваный царь Лжедмитрий в 1605 году, пытаясь утвердиться на престоле, оказал особое внимание своим мнимым родственникам, возвратив из ссылки Нагих и Романовых.
После череды Лжедмитриев, польский король Сигизмунд решил посадить на трон московский своего сына Владислава, а потом отозвал его и решил сам стать царем российским, конечно же, при помощи некоторых московских князей и бояр. Но патриарх Гермоген восстал против этого засилья и влияния иноземцев, и начал призывать на проповедях «всех, не мешкая, по зимнему пути, собраться со всех городов идти вооруженными ополчениями к Москве на польских и литовских людей». И простой мужик Кузьма
Минин Сухорук, торговец мясом, избранный в числе земских старост под влиянием этих проповедей начал собирать ополчение -  с  миру понемногу. Собрали казну – деньги. Решили сыскать воеводу и по указанию Минина избрали князя Дмитрия Пожарского, который в это время жил в ста верстах от Нижнего в своей вотчине и лечился от ран. Пожарский согласился встать во главе ополчения и тогда кликнули по всем волостям, собирая народ для похода на Москву. И вот 14 августа 1612 года народное ополчение прибыло к Троице-Северской Лавре, где было встречено архимандритом Дионисием, любимцем почившего Гермогена.
Десять дней спустя, 24 августа, произошел самый страшный бой, когда бились с рассвета до сумерек. Окопы и остроги по шесть раз переходили из рук в руки. Со страшным уроном гетман Хадкевич вынужден был отступить к Воробьевым горам и больше не дерзнул подступать к  Москве.
Засевшие в Кремле поляки остались без провианта и ужасно голодали, а вместе с ними там голодали и захваченные ими бояре, а в их числе и Иван Никитич Романов со своим племянником – будущим царем Михаилом Федоровичем и его матерью инокиней Марфой.
Наконец, после долгих переговоров ополчение двинулось на приступ, но поляки решили еще держаться в Кремле. А шедший им на выручку король Сигизмунд три раза подступал к Волоколамску и три раза был отражен, и ушел  обратно. Узнав об этом поляки сдались и вышли из Кремля с условием, что им будет сохранена жизнь…
Ополчение, очистив Москву по предложению Пожарского, начало собирать выборных для избрания царя: по десять человек из каждого города. И вот, наконец, Собор выборных собрался и какой-то дворянин из Галича подал  письменное мнение, что ближе всех по родству к прежним царям стоит Михаил Романов, а потому его и надо выбирать в цари. И 21 февраля 1613 года были назначены окончательные выборы и народ высказал мнение – быть царем Михаилу Федоровичу. А Михаил Федорович в это время со своей матерью уехал в Костромскую вотчину в село Домнино. Туда и отправилась делегация Выборного Собора.
Но о том, кого выбрали в цари узнали и поляки, и один из их блуждающих отрядов  решил поймать и убить царя. По дороге в Домнино, не дойдя всего два километра до него, они встретили крестьянина Ивана Сусанина, а так как зимой в лесу в незнакомой местности они заблудились, то приказали Сусанину вести их в это село. Узнав, что они хотят убить избранного народом русского царя, Иван повел их совсем в другую сторону, передав по дороге другому крестьянину, чтобы он увел Федора Михайловича и его мать в Ипатьевский монастырь, а сам завел поляков в глушь лесную, где они все замерзли и погибли. Вот так и совершил свой подвиг во имя царя и отечества простой крестьянин Иван Сусанин.
 А царь был еще юн и еще потом долго отказывался принять от делегации  свалившееся на его бедную голову разрушенное русское царство.
Тогда народ просил на царствование царя, теперь народ низвергал его с царствования.
…Девятого марта императорский поезд прибыл на  вокзал Царского Села. Сопровождавшие царя члены Думы передали его из рук в руки новому коменданту. Но ворота дворцовой охраны были на запоре. Пока не пришел офицер, часовые отказались их открыть. Наконец,  явился офицер и спросил: «Кто такие?».  И узнав, что это прибыл Николай Романов, велел: «Открыть ворота бывшему царю!». Проходя дворцовые покои, царь следовал мимо группы насмехающихся солдат. Первое, куда он направился, была детская, где его ожидала его царица, его любимая жена Александра Федоровна.
 Анна Вырубова, находившаяся с ними в то время, вспоминала: «Маман, бледная, постаревшая, с огромными, широко раскрытыми блестящими глазами, сидела в кресле. Рядом с нею стояла Ольга. Снаружи охранник. У двери еще охранник. Лица их странные: жестокие, издевательские. Ожидали царя. Он явился, низко склонив голову и задыхаясь от рыданий. Маман подошла к нему и прошептала по-русски: «Прости меня, Николай. И он, словно извиняясь перед  стражами, робко обнял ее и ответил сквозь слезы: «Это я, я сам во всем виноват».
Так, стоя и прижавшись друг к другу, они прощались со своим царствованием и говорили слова прощения за те недоразумения, которые причинили друг другу, а сердца их, истерзанные, но так же любящие друг друга, как и тридцать лет назад, стучали пылко и шептали им слова: «Спасибо за любовь!  Спасибо за царствование. Спасибо за все те прекрасные и неповторимые годы, которые мы провели  вместе на этой земле Любви и нашего Предназначения».


На перекрестке двух эпох. Встреча с ученым-редсказателем ...
   
 После ранения и контузии Иван несколько дней находился в Лиде, в военно-полевом госпитале, постепенно восстанавливаясь. Все это время его посещали его друзья-сотоварищи из группы Жердяева.  Раны у него оказались хоть и не очень  опасные, но требующие долгого лечения, и вскоре по настоянию Жердяева и его ведомства, Ивана отправили поездом долечиваться в Минск.  В этот же самый день, закончив свою работу, уезжали из Лиды  и его соратники на службе – Жердяевцы. И словно чувствуя, что расстаются возможно навсегда, они заехали попрощаться с ним всей группой во главе со своим командиром. Иван находился на выписке в приемных покоях еще одетым, с рукой на перевязи и с бинтом на голове.
- Ишь ты, Жигунов, как тебя санитары-то запеленали, - сказал, шутя, Жердяев. – Голова-то хоть целая и соображает ли?
- Соображает, господин подполковник, только еще кружится и побаливает, - ответил Жигунов, чуть улыбнувшись. – Сегодня в Минск отправляют.
- Вот видишь, по требованию Вятчинского тебя  и отправляют на более качественное лечение. Ты молодец! В общем, ребята, вы все молодцы. Выполнили на отлично задание Верховного Главнокомандования. При помощи авиации мосты через главные реки разрушены. А для их восстановления потребуется много времени.  Наступление немцев приостановлено, я так думаю, аж до весны. В слякоть и в морозы здесь сильно не понаступаешь. Вот какое дело мы сделали, - сказал с  гордостью Жердяев. – От лица командования и от себя лично объявляю вам всем благодарность!
Все пятеро вятичей: Зарубин, Первухин и другие, которые с ними вместе присутствовали в покоях на встрече с Иваном, встали, как по команде «смирно», отдали честь и отчеканили: «Служим царю и Отечеству, господин полковник!».
- А тебе, Жигунов, от себя  лично, я присваиваю очередное звание – старшины. А на следующий год мы с Вятчинским постараемся включить тебя в офицерский состав армии. На войне ведь год за три идет. Ну, ладно, выздоравливай. Езжай в Минск, подлечись и на следующий год возвращайся к нам, тогда и поговорим, - поднимаясь, сказал Ивану подполковник.
Земляки тоже прощаясь с ним, пожали ему здоровую руку, затем отдали честь и вышли.  Машины с включенными моторами уже ждали их у ворот госпиталя, готовые отправиться в далекий путь. Только выходя, никто из них не знал, что возвращения назад уже не будет. Что всего через один год их жизнь и жизнь всего государства так неузнаваемо измениться, что они уже не смогут думать ни о каких-то там наградах и ни о каких-то там званиях, а будут желать лишь одного: как бы остаться живыми в этом крутящемся круговороте неисчислимых судеб, устроенном и раскрученном чьей-то неведомой и мощной рукой.
В Минске он целый месяц находился в госпитале, лечась усердно от ран, полученных в последнем бою. К концу декабря после лечения его направили на врачебно-выписную  комиссию, где его долго обследовали и осматривали с десяток врачей и, наконец, профессор, покрутив его, спросил:
- Скажите-ка  мне, больной, в составе каких  войск вы последний раз воевали?
- Последний бой я провел в качестве пулеметного стрелка в авиации на огромном самолете-бомбардировщике «Илья Муромец». Там и получил ранение руки и контузию. А еще два года тому назад был ранен в грудь в бою под Перемышлем. Лечился в Коврове, - ответил Иван.
- Да, Жигунов. Два ранения? По-моему, вам уже хватит воевать. А летать уж тем более! Небо для вас закрыто, понятно? Контузия – это такая штука, братец, что не знаешь, во что она потом выльется. В общем,  из армии мы вас комиссуем! На год выпишем белый лист с повторным через год  обследованием. Я могу вам, Жигунов, посоветовать вот что: езжайте-ка вы скорее в Казань – там есть один хороший специалист по этому виду болезней. Мой давний друг и коллега, профессор Зорин. Я вам дам к нему сопроводительное письмо и полечитесь у него.
Иван, естественно, согласился ехать в Казань, но сначала ему нужно было побывать еще и в Могилеве, чтобы получить положенную в таком случае денежную компенсацию за свою временную нетрудоспособность и на эти деньги жить в Казани, некоторое время не работая.
И Иван отправился в Могилев. Вятчинский, зачисливший его когда-то в отряд особого назначения и его бывший начальник, генерал Казановский, увидев Ивана, тут же из своих личных денежных фондов выделили ему на житие в Казани по двести рублей каждый, и Иван, довольный их поддержкой, уехал в объявленный город искать профессора Зорина. Там у профессора на приеме он и познакомился с генералом Мошковым - действительным членом Русского Географического общества и координатором Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете.
Увидев военного с двумя георгиевскими крестами и только что прибывшего с фронта, генерал заинтересовался и стал расспрашивать Ивана, за что тот получил награды, в каких местах воевал и вообще о состоянии, и думах солдат о войне. Генерал был в штатском и тоже лечился у профессора по поводу какой-то неврологической болезни. Сидя в приемной, они и разговорились. Иван стал рассказывать ему о  чудо-бомбардировщиках Сикорского, о последнем бое и о том, как он добровольно пошел в этот полет, в котором и получил последнее ранение и контузию, упустив, конечно, разоблаченного им немецкого шпиона Ратнера.
Генерал, расчувствовавшись таким патриотическим порывом Ивана (он и сам был патриотом), воскликнул:
- Ну и угораздило же вас, Иван Яковлевич, принять такое необдуманное решение испытать жажду полета, хотя я вижу: вы человек вообще-то очень смелый и героический. Но ведь не такой же, как говорят, или грудь в крестах, или голова в кустах.
- Я считаю, Валентин Александрович, у каждого человека есть своя судьба. Чему быть – того не миновать! – ответил Иван. – Один мой хорошо знакомый вятич, старец дед Захарий, говорил мне когда-то, что в мире все связано. Все события происходят не просто так  случайно, а в какой-то связи с поступками и судьбой человека. В природе везде существуют знаки – предсказатели грядущих событий. Их только нужно заметить и понять, о чем они предупреждают.
- Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался генерал, слушая рассказ Ивана.
- Даже погода и времена года, в которые родится человек, говорят о его дальнейшей судьбе. Вот, например, тех, кто появляется зимой на свет, природа не балует никакими подарками. Поэтому, дети, родившиеся зимой чаще всего вялые, болезненные, склонные к травматизму. Их родители часто ссорятся друг с другом, им бывает сложно найти настоящих друзей. Если даже дети рождаются в зажиточных семьях, их с детства окружает мрачная атмосфера, они замыкаются в себе, могут стать нелюдимыми. И это продолжается у них до тридцати лет, а дальше наступает весна. Правда,  лишь у тех, кто родился в теплую зиму. Они раньше вступают в счастливый период своей жизни.
Те же, кто родился суровой зимой, должны набраться терпения: они могут получать удары судьбы до пятидесяти лет. Счастье, карьера, настоящая любовь приходят к ним поздно, зато остаются с ними надолго.
- А что же у тех, кто родился весной? – с интересом спросил Мошков.
- Весна – это солнце, которое все выше и выше поднимается над горизонтом. Люди, родившиеся весной, быстрее других развиваются физически и психически. Они растут прямо на глазах: рано обнаруживают способности, первыми влюбляются, женятся, покидают отчий дом. Они чувствуют наибольший прилив сил примерно в возрасте двадцати-тридцати лет. Их экономическое и социальное положение в эти годы тоже на высоте.
С младых лет они наслаждаются благами жизни. Однако, к сорока годам их физическое состояние, половое влечение идут на спад, стабильным остается только достаток. В последние годы наступает суровая зима – их поджидают болезни, семейные неурядицы, разочарования.
- А что же летние? – продолжал слушать Ивана генерал.
- А-а-а, летние? – засмеялся Иван. – Летом земля благоухает, а солнце высоко над землей, поэтому, рожденные летом сразу же получают подарки судьбы,  а уже в школьные годы достигают пика удачи. К этому возрасту относится расцвет, одобрение окружающих, получение наследства.
Это их цветение продолжается лет до двадцати: они веселы, энергичны, любовь захватывает их, как бурный поток. Потом судьба дает трещину: карьера идет на спад, любовь угасает, внешность теряет былые краски. Уже к сорока годам в их жизни наступает зима. Они испытывают материальные затруднения, их репутация может быть испорчена из-за роковой ошибки в работе. Друзья отворачиваются от неудачников. Но неожиданно после зимы для них опять начинается весна. Происходит это к пятидесяти годам. К ним приходит вторая молодость, их вновь посещает любовь, открываются новые перспективы в жизни. Но, следует заметить, что тут еще влияет и месяц, и день рождения, в который родился человек. Ведь недаром же говорят, родился в мае – будешь весь век маяться, но когда?
Оказывается, со второй половины месяца и так с каждым месяцем. Родившиеся в августе, получают августейшее (царское) положение, но если они родились после 21 августа, до 21 – это еще июльские дети. В апреле – прелестные дети, в марте – бегут за маревом. В июле – крутятся как юла. В июне – всегда бесшабашные, юные. В сентябре – сентиментальные, но трудяги. Октябристы – легкие, уравновешенные, ноябристы – много волочатся за женскими юбками или бродяги, декабристы – воины по натуре. Январские – Янусы – свои мысли держат при себе – могут быть и молчаливыми, застенчивыми, и обманщиками. Февральские – мягкие, добрые, но упрямые.
- А какая же судьба ждет тех, которые родились осенью? – продолжал спрашивать генерал.
 - Осенью же, хотя малыши этого времени рождаются в сезон сборки  урожая, его вскоре сменяют дожди и холод, месяцы в  которых очень мало солнечных дней. Поэтому, несмотря на то, что их с пеленок окружают достаток и любовь, в школьные годы они сталкиваются с большими препятствиями. Материальные затруднения в семье, часто развод родителей, непонимание со стороны учителей и одноклассников, безответная любовь – дай им, Бог, терпения!
Те из них, кто упорно преодолевают все жизненные препятствия, после тридцати лет получают поддержку Судьбы. Карьера, репутация, любовь, деньги – все это постепенно приходит к ним и компенсирует сполна неудачный прошлый период жизни. Примерно до пятидесяти лет в их жизни длится настоящая весна, которая переходит в стойкое безоблачное лето и так – до урожайной осени. Зимы в их жизни больше не будет. Вот и все!
- Так ведь это полный прогноз жизни, - рассмеялся Мошков, - замечательный у вас дед живет на Вятке, большой Ведун – все знает! А вот у меня есть личные прогнозы и расчеты, которые касаются  не отдельных людских судеб, а эволюции судьбы целого государства, - улыбнулся Мошков. – И все это научно прослеживается и доказано мною.
- Вот это масштабы, даже не верится, - удивился Иван, - и вы поделитесь со мной своими секретами?
- А что тут делиться? Я их давно опубликовал. Два тома моей книги еще в 1907 году вышли в свет. И называется эта книга «Новая теория происхождения человека и его вырождения, составленная по данным зоологии и статистики». Если хотите, вы можете прочитать ее у меня дома. Я вижу, вы приехали издалека, и у вас еще нет постоянной квартиры, да и друзей тоже? – спросил он.
- Истинная правда, - ответил Иван.
- Тогда пойдемте ко мне, я вас познакомлю со своей Работой! Трудом всей моей жизни! – предложил генерал. – А вкратце я вам расскажу так. Это касается всех, без исключения, государств. В своем историческом развитии все великие и малые государства, и народы совершают непрерывный ряд оборотов и называются эти обороты циклами. Каждый цикл у всех народов, без исключения, длится ровно четыреста лет. Через каждые четыреста лет своей истории народ  возвращается к тому же, с чего начал, - приостановился Мошков. – Но в свою очередь, четыре века такого цикла имеют самостоятельные особенности и названия. Первый называется золотым, второй – серебряным, третий – медным, четвертый – железным. А сам цикл  делится на две половины по двести лет: первую – восходящую, в которой преобладает стремление к «высшему типу» и вторую – нисходящую, или «атавистическую», то есть отмирающую жизнь.
В первой половине цикла государство растет и крепнет, и ровно в конце двухсотого года достигает максимума своего благополучия, а потому этот год можно назвать «вершиной подъема», а во второй половине оно клонится к упадку, пока не достигнет в конце цикла его низа. Затем начинается первая восходящая половина нового четырехсотлетнего цикла.
- Но и это еще не все, - продолжал генерал, - поскольку, каждый век делится на два полувека по пятьдесят лет, отличающихся друг от друга характерами. Первая половина века знаменует упадок, вторая – подъем, за исключением последнего века – четвертого, то есть железного. Он представляет сплошной упадок.
Границы между циклами, веками и полувеками в большинстве случаев ознаменованы событиями, характер которых резко отличается от предыдущего направления государственной жизни, что позволяет определять в истории каждого государства даты начала и окончания его цикла. Началом же четырехсотлетних циклов Российского государства будет, конечно, начало образования Киевской Руси в 812 году, когда вожди полян, ильменских славян, радимичей, кривичей и ряда других племен, заключили союз, объединив свои земли в первое древне-славянское государство. Если дальше следить по истории, то после двухсотлетнего подъема, то есть золотого и серебряного века Киевской Руси после 1012 года начался спад – упадок, и в 1061 году пришли половцы, и начались их непрерывные набеги на Русь. А потом,  в 1293 году с началом нового четырехсотлетнего цикла началось монголо-татарское нашествие и завоевание  разрозненных русских княжеств – трехсотлетнее монгольское иго.
Но все же, уже в это время стали оживать северные русские княжества, появился князь Александр Невский, ледовое побоище в 1242 году, Дмитрий Донской и Куликовская битва в 1380 году. А с начала нового подъема полуцикла с вершиной в 1412 году, фактически, постепенный откат монголо-татарского ига с полным распадом Золотой орды в 1480 году при царе Иване ІІІ. И снова упадок до 1612 года (конец железного века, а в России – смутное время).
После чего начинается новый четырехсотлетний цикл Российского государства – избрание 23 февраля 1613 года царем всея Руси Михаила Федоровича Романова. У этого цикла был двухсотлетний подъем (золотой и серебряный века) до 1812 года. После войны с Наполеоном начался новый спад, и он закончится аж в 2012 году. А сейчас у нас с 1913 года самый нелегкий железный век. Подъем и улучшения ничтожные будут лишь после полувека, 1962 года. Затем, окончательный спад и новое смутное время до 2012 года.
Иван слушал Мошкова и только дивился: как мог такой человек, ничем не отличающийся от  других, казалось бы, ученых людей, так ясно увидеть, понять и разгадать все эти природные циклы земного человечества.
- Что же произойдет в ближайшее время в начале нашего «железного» века? – спросил Иван у генерала.
- Я рад, что вы проявляете такой интерес к моему открытию циклов становления государств, - ответил Мошков. – А в ближайшее время, Иван Яковлевич, вы же видите сами, идет война, которая приведет нас к краху. Можно с большой вероятностью предсказать: постоянное удорожание всех предметов первой необходимости и в особенности съестных припасов, которое будет усиливаться с каждым годом. В результате чего последует расстройство финансовой системы и задолженность всех слоев общества, а особенно городских жителей и интеллигенции. Промышленные и торговые учреждения будут банкротиться одно за другим и прекратят свою деятельность или будут переходить в руки иностранцев.  В результате таких явлений начнутся голодовки, особенно среди беднейших слоев городского населения. Несмотря на помощь со стороны правительства и благотворительность, множество народа будут умирать от голода и от тех эпидемий, которые обычно сопровождают голод. Голодная чернь, доведенная до отчаяния не правительством, как у нас теперь думают, и не кем-либо из людей, а роковым процессом вырождения, будет искать мнимых виновников своего несчастья и найдет их в правительственных органах, в состоятельных классах населения и в евреях, в западном крае. Начнутся  бунты, избиение состоятельных и власть имущих людей, и еврейские погромы. Провинции, населенные инородцами, воспользуются этим замешательством и будут поднимать то здесь, то там, знамя восстаний, но все эти попытки нарушить целостность государства успеха иметь не будут…
Внешние враги также будут пользоваться нашими внутренними замешательствами и попытаются отобрать у нас часть территории. Может быть, они иногда и будут иметь удачу, но потери наши будут незначительными.  В войнах наших будут чередоваться победы с поражениями, и результаты их будут неутешительными.
Во всем остальном мы с  каждым годом будем все более склоняться к упадку.  И  ничто не остановит этого могучего естественного процесса, невыразимо тяжкого  и убийственного для нас, и нашего ближайшего поколения. Во всем этом пальма первенства будет принадлежать интеллигенции и городским классам населения.
 Все практикуемые в настоящее время попытки остановить или задержать усиливающийся мрак невежества, преступность, пьянство, самоубийства, разврат, нищету и прочие естественные признаки упадка, будут так же жалки и безуспешны, как попытка африканских дикарей стрельбой из луков, битьем в заслонки и всяким шумом остановить затмение Луны.
В своих неудачах мы будем обгонять друг друга, избивать воображаемых противников прогресса и тем бессознательно исполнять закон природы, требующий беспощадного взаимоистребления. Это, что касается первой половины железного века, - сказал, останавливаясь, Машков.
-  Ну, а вторая половина, то есть с 1962 года сулит вместо подъема сплошной упадок. В чем это выразится? А выразится в постоянном ослаблении всех уз, связывающих между собой членов государства, и в стремлении его разложить на составные элементы. Прежде всего, исчезнет любовь к правительству, за ней – любовь к родине, затем – к своим согражданам и, наконец, утратится даже привязанность к членам своей семьи.
В порядке постепенности беззаветная любовь к правительству сменится  любовью и привязанностью к личности правителя (поклонение какому-нибудь вождю). Эта последняя привязанность уступит свое место полному равнодушию. Далее уже следует ненависть. Сначала к личному составу правительства, а потом к правительству вообще, соединенная с непреодолимым желанием его уничтожить. Когда упадок очень сильный, это чувство достигает своего высшего напряжения, и тогда редкий государь умирает собственной смертью, все равно – хорош он или нехорош, виновен в чем или нет.   Ненависть  в этом случае также дело инстинкта, а не разума, как любовь во время подъема.
В начале периода упадка основными средствами борьбы объективно являются съезды и сеймы, дебаты и драки, а в конце концов, его бунты, революции и бесконечные междоусобные войны, сопровождающиеся разорением страны и избиением ее жителей. Чувство патриотизма у народа в это время постепенно ослабевает, а потом вообще исчезает.
Сначала широкий патриотизм, соединенный с обширной государственной территорией, сменяется более узким, провинциальным или племенным. Государство стремится поделиться на части, которые с течением упадка становятся все мельче и мельче. В это время измена царит во всех ее видах. Отечество продается оптом и в розницу, лишь бы нашлись для него покупатели… Прежняя любовь и симпатии между соплеменниками заменяются ненавистью и всеобщей  нетерпимостью. Кто может, разбегается тогда во все стороны, а остающиеся занимаются взаимоистреблением, которое принимает формы междоусобиц и драк разного рода, сопровождающихся уничтожением имущества противников, грабежом, насилованием женщин, поджогами.  Борьба ведется между городами, селами, разными слоями общества и национальностями, партиями: политическими, династическими или религиозными.
- Ну и мрачную картину вы нарисовали для наших потомков, - сказал Иван, вздохнув, - а где же тогда наши научные светила: лауреаты, академики и профессора? Разве они не могут научить, подсказать, указать, повести за собой наше общество, чтобы, если не предотвратить, то хотя бы смягчить эти жестокие действия природных законов вырождения.
- Понимаете, Иван Яковлевич, если у людей нет стремления к познанию, то никакие академики и научные деятели вместе с их новейшими теориями здесь не помогут, - заметил Мошков. – Изучение наук будет сводиться в это время к бессмысленному зазубриванию мудрости прежних времен и к погоне за дипломами, дающими преимущество в борьбе за существование. В литературную область ворвутся, в качестве чего-то нового, декаденщина и  порнография. Охота к чтению исчезнет. Ученики будут испытывать глубочайшее отвращение к учителям, как к инквизиторам – виновникам своего мозгового страдания… У многих погоня за наслаждением станет единственной целью жизни. Люди будут падкими до всякого рода игр, в особенности азартных, будут предаваться пьянству, употреблению всевозможных наркотиков, кутежу и разврату. Честность у людей исчезнет, ложь и обман станут добродетелями. Имущество ближних будет вызывать кроме зависти, желание отнять его, во что бы то ни стало, каким бы то ни было способом. В ход будут пускаться вымогательство, шантаж, мошенничество, воровство и, наконец,  просто грабеж. Одиночные шайки разбойников превратятся в отряды и армии, которые будут рыскать по стране в поисках добычи, никому не давая пощады, ни перед какими преступлениями не остановятся. Офицерство потеряет чувство чести, энергию и уважение  солдат, - этими словами и закончил пожилой ученый и генерал свою длинную проповедь о недалеком будущем.
- А пойдемте-ка, сударь, ко мне домой, я вам дам некоторые мои труды по этому вопросу, и более детально познакомимся с моими изысканиями, - сказал он после этого.
- Не знаю, Валентин Александрович, смею ли забирать ваше личное время на познание таких истин.
- Смеете, смеете, батюшка, - сказал Мошков, - да и мне это нравится…
И они направились на квартиру к генералу Мошкову…
За все время лечения и пребывания Ивана в Казани, он еще несколько раз встречался с этим замечательным человеком: в приемной профессора Зорина и дома у генерала Мошкова, куда генерал приглашал Ивана на чай, чтение и беседы, но деньги в «кошельке» Ивана постепенно иссякали; и спустя десять дней, к концу декабря, он решил прекратить лечение у профессора Зорина и отправиться домой, к себе на Вятку. Тем более, что рана на руке у него  уже почти зажила и рука стала двигаться, и крепнуть, а внезапные боли и головокружения от контузии постепенно прошли. Сильный и закаленный организм начал быстро восстанавливаться.
Последний раз перед отъездом, прогуливаясь, они шли с генералом по улице, о чем-то беседовали и вдруг услышали, как пробегающий мимо мальчишка-продавец из газет, крикнул:
- Сенсационное сообщение из Петрограда, сенсационное сообщение! Убит Гришка Распутин! Покупайте газету «Столичные ведомости»!
- А ну-ка, парень, дай сюда газету! – позвал генерал мальчишку, заплатил и, прочитав об убийстве Распутина, сказал:
- Ну вот, началось! Теперь следите, Иван Яковлевич, как все будет развиваться точно, как по рассказанному  мною сценарию… Езжайте-ка вы скорее к себе на родину, да быстрее выздоравливайте и укрепляйтесь, может, в селе рядом с природой вы и сумеете как-то выжить, а здесь, в городе нам всем придется очень туго…
Но Иван  решил перед Рождеством съездить еще и в Екатеринбург к брату, благо, он перед этим написал и получил от него письмо на почтамте до востребования, в котором Ванюрка просил, чтобы он непременно заехал к нему в Екатеринбург до отъезда на Вятку…
И вот, Иван уже едет на поезде в Екатеринбург – столицу Урала… Ехать не долго, всего восемь часов езды ночью.  А утром он уже на вокзале в Екатеринбурге…
Екатеринбург был весь в снегу. «Теперь те улицы мне точно не узнать, по сравнению с первым разом, когда я был здесь летом 1915 года», - подумал он. Но, наняв извозчика, он  все же вскоре добрался до места проживания брата. Был воскресный день и Ванюрка находился как раз дома. Увидевшись, браться кинулись друг к другу, обнялись и начали тискать друг друга в объятиях.
- Но-но, братушка, ты не слишком-то тискай меня своими лапами-то, - взмолился Иван. – У меня рука еще не зажила, а ты вон какой сильнющий стал…
- Рад видеть тебя, брат, поэтому и тискаю… Проходи, Иван, раздевайся, присаживайся, - суетился Ванюрка вокруг Ивана.
Он быстро соорудил стол. Поставил водку, рюмки и закуску: соленые огурцы, сало, лук, картошку и соленые грибы. Усевшись за стол, они выпили за встречу. Выпив: одну, вторую, третью рюмку, они, наконец-то, стали отходить от эйфории нахлынувших чувств при встрече, когда были одни лишь восклицания и воспоминания о былом, о прошлом. А потом, немного успокоившись, начали расспрашивать друг друга о настоящем житье-бытье…
- Ну, рассказывай, как жил-воевал последнее время? – спросил  Ванюрка.
- Очень бурно и весело, за что и поплатился, - усмехнулся Иван. – Теперь вот, считай, - инвалид.
- Слава Богу, что хоть живым оттуда вернулся, а раны – скоро заживут, - успокоил его Ванюрка. – Что будешь делать дальше? Где будешь жить?
Затем, положив руку на плечо Ивана, он сказал:
- Знаешь что, брат, оставайся-ка ты здесь у нас в Екатеринбурге. Ты же ведь все-таки коммунист, мы тебя устроим на наш завод, коммунисты должны работать среди масс на заводе, в среде рабочих.
- А как же Саша, моя жена? Она ведь там, в селе на Вятке? – воскликнул Иван. – Я ведь ее так давно не видел. Да и она меня, наверно, ждет…
- Ничего, потерпит еще немного! А ты, тем временем,  устраивайся здесь на работу, квартиру снимешь и перевезешь ее к нам в город, - предложил Ванюрка. – Тем более, что зимой в селе  тебе делать нечего. Будешь сидеть дома, как кроль  в норе. Заскучаешь ведь! Подумай, Иван! Подумай... - настаивал он.
И, поразмыслив, Иван согласился остаться на некоторое время в Екатеринбурге. На следующий день Ванюрка повел Ивана на завод для собеседования с управляющим. Управляющий, узнав у Ивана, что он служил в авиаотряде помощником механика и был  даже командирован в город Александровск за деталями для  моторов первых русских бомбардировщиков, проникся к нему глубоким уважением; а увидев, что он награжден еще и двумя «Георгиями» за  храбрость и боевые заслуги, без разговоров принял его на работу, зачислив в штат одного из своих сборочных цехов в качестве слесаря-сборщика. Только спросил:
- А теперь что же не в армии?
- Отчислен временно после повторного ранения и контузии на гражданку для восстановления здоровья, - ответил Иван.
- Ну, а работать-то у нас сейчас сможете? – спросил управляющий, с некоторым колебанием глядя на Ивана.
- Конечно, смогу. Фактически я уже выздоровел: раны на руке давно уже зажили. Так что, не сомневайтесь, я вполне годен для трудовой деятельности, господин управляющий, уверяю вас, - заверил Иван принимающего его начальника. – Но только мне еще нужно семью сюда перевезти,  съездить на  несколько дней на Вятку.
- Знаете, а вы поработайте у нас эдак с месяц, это и будет вашим испытательным сроком. Если справитесь с такой работой и все будет в порядке, тогда и езжайте – дадим вам временный отпуск,  - сказал, подумав, управляющий. – А то устроитесь, а вдруг не потянете? Тяжело будет или еще чего? Ну что, идет? – спросил он Ивана.
Иван вынужден был согласиться. Хотя ему хотелось как можно быстрее отправиться на родину, увидеть, наконец, свою молодую жену, вывезти ее из той глубинной вятской глуши и поселиться с ней  здесь, в огромном уральском городе, на границе Европы и Азии.
И вдруг управляющий, уже заканчивая разговор, спросил у Ивана, видимо, не без интереса о том, что происходило там, далеко от Урала, на линии фронта:
- Скажите, Иван Яковлевич, вот вы, летая на самолетах, сбили хоть один самолет противника? И вообще, наша авиация,… какую  пользу приносит она нашим войскам?
- Да, Акинфий Крисанович, лично я как раз и сбил один самолет в последнем бою, в котором и был ранен. А наша авиация, она конечно приносит пользу нашим войскам. Причем, большую пользу! Хоть это на первый взгляд не всем видно. Ну хотя бы наш последний вылет. Что он принес? Разрушенные мосты через реку остановили катастрофическое для нас наступление немцев. Дали возможность для наших войск перегруппироваться, подтянуть резервы и стабилизировать фронт.  И надолго. Я думаю, до весны. Ведь теперь зима, снег, морозы… Вот и судите сами: принесли ли мы  пользу, или нет? – ответил Иван.
- Да, Иван Яковлевич, поздравляю вас! Хоть сами пострадали, да один их самолет сбили. И это уже очень хорошо. Пусть знают  наших! – воскликнул с радостными нотками в голосе Погожин.  – Идите, оформляйтесь и работайте, а потом перевезете и вашу семью… - сказал он на прощание Жигунову.
Таким образом, Иван был принят на работу на Верхне-Исетский машиностроительный завод. После беседы с Погожиным Иван вышел от него и с облегчением вздохнул:
- Фу-ты!  Как гора с плеч, - сказал Ванюрка, который все это время ждал его у входа в управление, - пошли, брат, оформляться…
И лишь  через час Иван, уже сдав документы и получив пропуск,  пришел в цех, где его встретили и Ванюрка, и Сомов - руководитель их парт ячейки, который год назад принимал у приехавшего на побывку с фронта Ивана  заявление о вступлении его в ряды коммунистической партии, и другие будущие его товарищи. В их поддержке и участии Иван почувствовал  уже какую-то уверенность в своем положении, в своем надвигающемся будущем.
«Ничего, работа есть, встану на ноги, перевезу Александру и будем жить с ней здесь, в городе», - подумал он, вливаясь в шумную рабочую семью, знакомясь и принимая поздравления. К концу смены к нему подошел Сомов и  тихо сказал:
- Сегодня после работы у нас будет партийное собрание. Вы, Иван Яковлевич,  должны обязательно на нем присутствовать. Будем принимать вас в члены нашей партии.  До сих пор вы были кандидатом, а теперь будете полноправным ее членом. Так что, не опаздывайте. Ваш брат к нам вас как раз и приведет. Ясно?
Иван кивнул головой. Он наконец вспомнил, что вместе  с Ванюркой является еще и коммунистом, и что теперь будет выполнять какие-то партийные поручения, нести ответственность, соблюдать партийную дисциплину.
«И зачем только я ввязался в это серьезное дело? - подумал он. – Был свободным, как птица, а теперь вот… Эх, Ванюрка, Ванюрка, затянул ты меня, брат, в эту грязную политику. Но делать нечего, раз сделал шаг, значит, надо идти дальше».
И вечером Иван вместе с Ванюркой уже тайными путями, чтоб не заметили полицейские шпики, отправились на конспиративную квартиру, расположенную, как им показалось, где-то далеко на окраине города. На улице возле дома их остановили дозорные и после обмена некоторыми фразами, являвшимися своеобразным паролем, их пропустили внутрь здания. Там находилось уже около шестнадцати человек. Пришедших  братьев встретил Сомов словами:
- А вот и наш кандидат. Ну, проходите, товарищи,  присаживайтесь, и начнем наше собрание.
- Первым вопросом сегодняшнего нашего собрания будет прием товарища Жигунова Ивана Яковлевича в члены нашей коммунистической партии, - сказал Сомов.
- Второй вопрос, который мы обсудим – это общее политическое положение в России в данный момент, организация стачек и курс на всеобщее вооруженное восстание, и наши задачи, и действия в нем. Начнем с первого… - продолжил Сомов. – Поступило заявление от рабочего нашего завода, товарища Жигунова Ивана Яковлевича, о приеме его в ряды коммунистической партии. Вот оно…
И Сомов начал читать заявление Ивана, написанное им еще в 1915 году… Он что-то бубнил – говорил он нем, Иван его почти не слушал. Его поразило другое…
«О-о-о!  Как далеко все зашло. - думал он. – Уже идет подготовка к всеобщему вооруженному восстанию… к свержению царя… Значит, правильно генерал Мошков сказал, что сейчас в России с 1913 года начался самый тяжелый «железный век» - век невзгод и сплошных испытаний… И продлится он до 2012 года: первые 50 лет будут очень трудными, а потом немножко получше, но тоже нелегкие, и так аж до 2012 года. Да! Трудно будет жить в такое время во время смены двух эпох. Надо быстрее ехать и забирать жену», - думал он… и тут услышал слова Сомова:
- Итак, товарищи, дадим слово самому кандидату Жигунову Ивану Яковлевичу. Товарищ Жигунов, встаньте и расскажите нам, пожалуйста, сначала свою автобиографию, - предложил Сомов,  – а потом уже будем задавать вопросы.
Иван встал и начал рассказывать о своей жизни, всю свою автобиографию с детских лет и до настоящего момента, всю правду, ничего не скрывая  и ничего не утаивая. Как жил в селе в обычной многодетной крестьянской семье, сначала помогал отцу, потому служил у купца Лопатина, затем была война и фронт: два ранения, два «Георгия», участие в двух значительных операциях…
- Кстати, коль я уже здесь перед вами выступаю, - сказал он, - то разрешите мне передать вам, рабочим и коммунистам Урала, соратникам и товарищам по партии, пламенный братский привет от рабочих и коммунистов солнечной Украины  и города Александровска, авиационного завода «ДЕКА». А именно лично от товарищей Леппика, Анголенко, Преда, Кравцова, Черненко, Карасюка и других товарищей, в том числе, и  от беспартийного, но солидарного с нами, товарища Ревы  Ивана Даниловича. Они мне лично велели передать это поздравление вам, когда я был там, в Александровске, на заводе «ДЕКА», в служебной командировке. И они велели передать вам, что будут всегда солидарны с вами и поддерживать вас в борьбе за правое дело - освобождение рабочего класса и нашего народа от царского самодержавия, - закончил Иван.
Все собравшиеся загудели, встали и дружно начали аплодировать Ивану, выражая восторг и полное согласие со словами поздравления, только что высказанными  Жигуновым… А дальше уже Ивана в партию приняли без лишних слов. Лишь только потом было много вопросов и просьб рассказать, как живут и работают их товарищи и соратники в далеком от Урала Александровске…
Так и закончилось для Ивана это значительное событие: прием в партию, о котором он сначала так радовался, а потом глубоко сожалел…
А пока все было радостно и хорошо. Отработав месяц и испытав на себе все тяготы рабочего человека, он получил первую зарплату и, взяв отпуск в конце января 1917 года, уехал устраивать свои личные дела на Вятку, в Калиничи, на родину своего детства…
А в Калиничах, тем временем, Александра, словно что-то предчувствуя, на рождество решила погадать на Ивана. Она уже так истомилась, долго не получая от него вестей с фронта. Собрались все те же девчата - подруги Александры, и пошли, как и раньше, на праздник ночью гадать к тетке Василине. Василина встретила их словами:
- Ну что, голубоньки мои милые, опять ждете своих суженых и пришли погадать?
- Да, да… - галдели девчонки весело, раздеваясь и усаживаясь на лавках в прихожей у Василины.
- Тогда давайте погадаем на воде в стакане. Для этого нужна отдельная комната, тишина, стакан с водой и обручальное кольцо в нем. Глядеть в стакан при свечах, не моргая, покуда не появится пелена в глазах… Кто первая? Идите, садитесь и гадайте! – сказала она.
Александра вызвалась первой. У Василины в другой комнате стояли стол, кровать и стул. На столе, на куске черного бархата она поставила стакан с водой, в который и нужно было смотреть. Но перед этим в стакан клали или обручальное кольцо, если гадала замужняя, или колечко волос под стакан с головы девушки. Горела свеча, таинственно освещая окружающее пространство, одинокая гадальщица должна была сидеть и глядеть, не моргая, на это лежащее на дне стакана кольцо… И чтобы – ни звука! Лишь полная тишина… Перед глядением загадывалось: на кого гадаешь и цель гадания – живой ли муж? Скоро ли вернется?
Александра с каким-то внутренним волнением и даже страхом стала смотреть на воду в стакане, все время думая: что случилось с Иваном? Почему нет писем? Скоро ли увидит? Потом начала постепенно успокаиваться и сосредотачиваться, глядя как бы вовнутрь стакана сквозь открытую поверхность воды. Глядела, не моргая, хоть это и было трудно. Сначала пошли слезы, потом прекратились. Александра терпела… Потом у нее стало все сереть перед глазами, как будто смотришь на улицу сквозь замерзшее и оттаивающее окно… Потом она забылась и все в глазах заволокло туманом… Вдруг туман в одной точке начал рассеиваться все больше и больше, и  четко, как в зеркале, она увидела фигуру своего мужа в военной гимнастерке, чуть  вполоборота к ней с двумя полосатыми орденами на груди. Он был бледен и худ, но приветливо улыбался ей. Изображение из маленького стало увеличиваться и приближаться, превращаясь из маленького в большое, и вдруг пропало, рассеявшись, словно его и не было…
Александра вздрогнула и очнулась от увиденного и пережитого. Она вскочила со стула, и выбежала в прихожую… Девчата все разом кинулись к ней с вопросами.
- Ну что? – галдели они, как серые вороны. – Видела? Было страшно? Что увидела?
Василина же понимающе остановила ее, взяв за плечи:
- Рассказывай, милая, не таи… Что видела?
- Ой, видела Ивана: худой, бледный с двумя крестами на груди… Он как наяву улыбался мне… Потом начал приближаться и все пропало. Что это – к худу, бабка Василина, или нет?  - спросила тревожно Александра.
- Нет, это хорошо. Значит, он живой. Болел, страдал, но с наградами скоро вернется к тебе, раз стал приближаться.
- Ой, скорей бы, - запрыгала от счастья Александра, - скорей бы!



Таинственный поезд под знаком милосердия...
 
 Два с половиной года войны, как метлой вымели почти все работоспособное население  российских деревень и маленьких городков. Война требовала живого материала для своего продолжения. Если уж не хватало денег и  средств для снарядов и пушек, то нужно было восполнить этот недостаток живой силой. И к концу 1916 года в деревнях остались только лишь одни женщины, старики да дети. Весь груз полевых и сельскохозяйственных работ лег на хрупкие плечи солдатских жен, матерей и детей-подростков, и они, как и положено, ненавидели и проклинали за это и немцев, и «австрияк», как выражались в обиходе, а за одно доставалось и царю, и всем его приспешникам.  Но особенно в этом отношении страдали молодые девчата на выданье – невесты. Не было  свадеб, не хватало женихов, а кому было охота оставаться в селе перестарками, которых потом никто не возьмет замуж. «Мужиков-то после войны будет мало, а девок много, каждый мужчина будет на вес золота», - судачили об этом бабы.
Но все же после двух лет войны в России происходили какие-то действия и  изменения. Вместо забранных на войну мужиков появились  австрийские и немецкие пленные, которые использовались в основном на строительстве и прокладывании шоссейных дорог в глубине России и за Уралом. На Вятке их тоже было много и селяне с нескрываемым любопытством смотрели на их чумазые, не похожие на деревенских людей лица, в чужой одежде и с непонятным лопотанием иностранных слов. Их ставили на постой, распределяя в каждую селянскую избу по два или три человека. Спали они на лавках или просто на полу, подстелив солому и вещевые мешки под  голову, и укрывшись солдатскими шинелями.
В избу к Александре подселили двух человек, которые глядели голодными глазами, как ее сестры пили во время еды свежее молоко и ели сваренную в чугунке картошку. Приходилось делиться и с ними этой скудной едой. За что они были им благодарны и лопотали на своем языке:
- Данке шон, фройлен Саша, данке шон, фройлен Даша…
Зато более младшие Сашины сестры Валентина и Санька проказничали и издевались над ними, бросая в них, когда  улягутся ночью на полу спать, собранных в горсть тараканов, которых было полным-полно в крестьянских избах на полатях, подвешенных под потолком и за теплой печкой.
- Нате вам, проклятые прусаки-немчуганы, ваших родичей тараканов, - шептали, хихикая исподтишка девчонки.
Австрийцы среди ночи  с криком вскакивали, бормоча и ойкая, ловили и сбрасывали с себя этих ловких и вертлявых застольных паразитов, которые наглея от голода, могли и уши-то отгрызть у заснувшего слишком крепко на полу человека.  Но австрийцы и венгры не догадывались, что это на них специально бросали от неприязни к воюющей против России  Германии еще совсем юные «фройлен Валиа и фройлен Саниа». Да и Александра была не против это сделать, чтоб хоть как-то выместить свои, накопившиеся за годы войны, отчаяние и злость на обезоруженных врагов, отомстив за ушедших на войну  мужей и женихов.
А военнопленных было много. К 1917 году их на дорогах от Урала до Дальнего Востока скопилось целое невооруженное войско, более шестидесяти тысяч человек.
Еще осенью Александра получила письмо от Ивана, оно было  из Александровска, в котором он сообщал, что жив-здоров, находится на Украине и здесь  познакомился с одним прекрасным человеком, истинным украинцем, Ревой Иваном Даниловичем, которому он показал фото ее двоюродной сестры Маруси и тот влюбился в нее, и просит познакомить его с ней. «Так что, сообщи, Сашенька, своей двоюродной сестренке, что я ее уже почти сосватал, - писал Иван, - осталось только  одно – соединить их вместе. Но это уже будет  зависеть от их горячих сердец… И дай Бог  нам дожить до этого, и после войны мы все вместе поедем на Украину, в город Александровск и возьмем с собою нашу Марусю», - поделился он в письме своими мыслями.
Александра, конечно, тут же сообщила об этом своей двоюродной сестре и та теперь тоже с нетерпением ждала возвращения Ивана, и тоже была в тот вечер на гадании у Василины. Но у нее гадания не получилось – она не могла сосредоточиться...
Но недаром Александра ходила и гадала у Василины. Через две с половиной недели открылась дверь и она на пороге увидела своего Ивана. И когда он разделся, она его увидела таким же, как и на гадании у Василины: он был в гимнастерке, худой, бледный, но с двумя крестами на груди…
Иван перед этим только что побывал у себя дома, у отца на Малышовщине и, не прожив там и одного дня, он вместе с братом Вениамином приехал на отцовских лошадях  забирать Александру к себе на новое место жительства в город Екатеринбург.
 Александра рыдала у него на груди от счастья, что увидела его. А Маруся, ее двоюродная сестра, рыдала от горя, что не сможет сейчас вместе с ними поехать в город Александровск…
- Но ничего, - пообещал Иван ей, - ты еще немножко подожди. Мы  немного окрепнем и на следующий год уедем все вместе в Александровск  искать Ивана Даниловича.
Но свершиться этой мечте им на следующий год так и не удалось. События в стране, в мире и на Урале разворачивались так, что уехать на Украину им не удалось ни в восемнадцатом, ни в девятнадцатом и даже не в двадцатом годах… В России грянула революция, потом октябрьский переворот и затем долгая и выматывающая всех гражданская война…
Февральскую революцию 1917 года Жигуновы встретили уже в городе Екатеринбурге. Иван успел-таки перевезти свою Александру в этот город, там они и обосновались сначала на квартире у Ванюрки, потом нашли и переселились в отдельную, «свою» квартиру.
И тут в России началось что-то невообразимое. 27 февраля в Петрограде произошли беспорядки,  голодные бунты вылились во всеобщий бунт пролетариев. На улицы вышли тысячи рабочих и начали громить и захватывать охранные отделения. А затем с песнями и музыкой направились к Таврическому дворцу, где заседал Временный комитет Государственной Думы - присягать новому правительству. Началась революция… А за ней последовало отречение царя.
Еще два года назад двадцать третьего августа в небольшом швейцарском городке Циммервальде прошла, так называемая, Циммервальдская Конференция, на которой собрались представители всех социалистических партий. Социалистов России представляли большевики: Ленин и Зиновьев, меньшевики: Мартов и Аксельрод, эсеров: Натансон и Чернов, и от группы «Наше Слово» - Троцкий. Эта конференция продолжалась всего четыре дня, но наделала в умах людей столько, что и вообразить было невозможно…
Во-первых, конференция вынесла осуждение «имперской» войне и объявила борьбу за немедленный мир.  Но прогрессивный вождь большевиков Ленин настаивал на превращение войны с внешним врагом в войну гражданскую – внутреннюю. Он говорил: «Пока у пролетариев есть оружие, выданное им для войны с Германией, надо воспользоваться этим благоприятным случаем и начать революцию в России». Результаты резолюций этой  конференции были значительными: все социалисты и симпатизирующие им круги ухватились за этот лозунг. Не смотря на  то, что резолюция и этой конференции была запрещена властями во всех воюющих странах, она быстро стала известна повсюду в Европе, в том числе и в России.  Эта резолюция и дала огромный толчок всему революционному движению среди рабочих и примыкающей к ним интеллигенции.
В это же самое время в Государственной Думе России был образован Прогрессивный блок. В этот блок вошли «кадеты», прогрессисты, левые октябристы, земцы-октябристы, центр и прогрессивные националисты. Целью этого блока была борьба с Верховной Властью, то есть уничтожение существующего строя и замена его конституционным (по  западному образцу) строем. Или, откровенно говоря, государственный переворот.  Основными положениями программы блока были – война до победного конца и приведение власти в «соответствие» с требованиями «общества». И главными инициаторами в этом блоке был Военно-промышленный комитет во главе с Гучковым.  Земгор с князем Львовым и другие «общественные организации» масонов, которые были тем «обществом», требующим себе власти. Все это и было началом расшатывания  российского общества с последовавшей затем 27 февраля 1917 года Февральской революцией.
И все-таки хоть Ленин за границей и  готовил российский пролетариат к революции, но не так быстро и февральская революция оказалась для него полной неожиданностью. И сделана она была не пролетариями, а самой буржуазией (может сдуру, а может с жиру захотелось богачам еще и западных свобод иметь).  Как в сказке у Пушкина: «Захотелось бабе быть владычицей морскою…». Ну и вот очутилась она: «…ни с чем и у разбитого корыта». А большевики этой ситуацией воспользовались быстро и с умом.
Сразу же как только началась революция, Ленин через Парвуса начал вести с Правительственным представителем Германии переговоры о его беспрепятственном проезде через Германию в  Россию; договорились о пересечении Германии по железной дороге в специальном вагоне. И договорились они, конечно, не бесплатно, а с выгодой для Германии, что ему будет выделен специально отдельный закрытый  опломбированный вагон, не подлежащий досмотру немецкой полицейской и пограничной службой,  в котором вместе с Лениным в Россию поедут и все его, находящиеся за границей, большевики-соратники. Тридцать человек, в том числе и  жена Ленина – Крупская.  Вся эта акция будет оплачена немецким Генеральным штабом. Ясно для чего – все было сделано, чтобы посеять при помощи него еще больший хаос в российском обществе. Разжечь революцию еще больших масштабов  - пролетарскую, дезорганизовать армию и когда она начнет разваливаться, занять западные «лакомые куски» плодородных земель Российской империи – Украину, Крым, Кавказ…  Где было все: и уголь, и хлеб, и нефть, и синее море… Но германский генералитет не учел, что болезнь революции уже через год, как страшная  средневековая чума, быстро перекинется через все границы  к ним.  И придется бедным германцам, бросив  все оккупированные земли, бежать назад в Германию, спасать своего кайзера, свою немецкую государственность.
Но это будет через год. А в 1917 году, проехав всю Германию, и Швецию, Ленин вечером третьего апреля прибыл на Финляндский вокзал Петрограда и там, встреченный массами революционно настроенных солдат и матросов, произнес с броневика свою речь «о подготовке к новой революции – социалистической». А затем на этом же самом броневике через весь Петроград проследовал в Петроградский комитет большевистской партии…
7 апреля были опубликованы в «Правде» его апрельские тезисы, в которых он выдвинул перед своей партией и рабочим классом главную задачу – осуществить переход к социалистической революции в союзе пролетариата с деревенской беднотой, передать всю власть Советам, установить контроль  и диктатуру пролетариата, а затем начать создание нового советского государственного аппарата власти. И большевики под руководством Ленина  начали планомерно и решительно осуществлять его планы…
В это время из ссылки, из Туруханского края в Петроград прибыл и Иосиф Сталин, и активно занялся организаторской деятельностью.
Временное правительство, возглавляемое тем же самым князем Львовым было буржуазным по своему большинству и по сути. В него входило десять капиталистов и несколько человек из числа эсеро-меньшевистских партий, которые выбирали и контролировали в это время все Советы депутатов города Петрограда. Эсеро-меньшевики вели соглашательскую политику с буржуазными партиями и сотрудничали с Временным правительством и, находясь в правительстве, как бы сглаживали революционный порыв масс к установлению контроля за производством продукции и перемещением финансов и капитала. Кроме того, оно пообещало союзникам вести войну с Германией до победного конца с захватом и отторжением земель, аннексий и контрибуций.  И это возмутило все российское общество.
21 апреля по призыву ЦК большевиков более ста тысяч рабочих и солдат вышли на улицы Петрограда под лозунгом: «Вся власть Советам! Долой войну! Долой  захватническую политику!». Большевики провозгласили: никакого соглашательства с Временным правительством! Правительство  должно  было пасть, но эсеры и меньшевики опять спасли его, включив  в его состав пятерых своих министров. 
Состояние российской экономики все ухудшалось и ухудшалось. Капиталисты, спасая капитал, закрывали фабрики и тысячами увольняли своих рабочих, цены на продукты росли. Россия задолжала другим странам по внешнему долгу уже 16 миллиардов рублей! Такая  губительная политика не могла не взволновать народ. И 18 июня начались мощные демонстрации во многих промышленных городах страны. И в тот же день временное правительство погнало русскую армию в наступление на юго-западном фронте, надеясь, что успех наступления укрепит позиции правительства. Но наступление провалилось, принеся лишь 60 тысяч новых жертв для русской армии.
И вот, четвертого июля на улицы Петрограда вышло уже 500 тысяч рабочих, солдат и матросов. Но правительство решило силой навести порядок, и приказало казакам и  юнкерам стрелять по мирным демонстрантам из пулеметов.
После разгона  и расстрела демонстрации буржуазное правительство начало преследовать и арестовывать членов большевистской партии. Меньшевистско-эсеровский ЦИК Советов объявил большевиков изменниками революции, а Временное правительство, которое в это время возглавил адвокат, министр юстиции и земляк Ленина по Симбирску эсер Керенский, издало приказ об аресте и предании суду Ленина по обвинению в  «государственной измене». Его везде искали, чтобы арестовать и убить. А Ленин в это время по решению ЦК партии с помощью рабочего-большевика Емельянова скрылся из Петрограда и стал жить в шалаше вблизи станции Разлив (благо время было летнее – теплое).
В Петроград на некоторое время возвратилось спокойствие. Но Керенский боялся новых актов и выступлений других групп, например, монархических, которые мечтали восстановить монархию и посадить на трон нового царя, молодого князя Дмитрия. К нему поступили данные, что будто бы царя Николая вместе с его семейством хотят вывезти ночью на автомобиле и доставить в порт, где он мог бы сесть на английский корабль  и покинуть Россию. Все это пугало Керенского и он решил избавиться от лишних хлопот и отправить царя с семьей подальше от столицы. Накануне царь встречался с Керенским и имел с ним беседу. Царь просил Керенского отправить его и его семью в Крым, в Ливадию… В тот момент все зависело от Керенского: дай он согласие уехать Николаю с семьей в Ливадию, где в это время были и Николай Николаевич, и его мать -  и он,  и его семья были бы спасены. Но позер Керенский, воображая себя вершителем Истории, категорически отказал ему в этом:
- Это невозможно. Нет гарантии, что ваш поезд не остановят по пути в Крым революционные толпы в этих неспокойных краях. Кроме того, уже все решено, - сказал он царю и только посоветовал готовить теплую одежду для всех членов семьи, так как местом их ссылки  был избран далекий сибирский городок Тобольск, где закончили свой земной путь Александр Меньшиков и Александр Первый.
30 июля они еще отпраздновали в Царском селе день рождения Алексея, а 31 приехал Керенский и объявил,  что скоро приедет к ним прощаться Великий князь  Михаил.  В десять часов вечера приехал Михаил.  Во время их встречи с Михаилом Керенский сидел рядом  в той же комнате в углу.  Хотя он демонстративно заткнул уши руками, показывая, что  не подслушивает их разговор,  но разговаривать по душам с родственником при постороннем царю было  как-то  не удобно. Они только стояли молча друг против друга, переминаясь с ноги на ногу, трогали друг друга за пуговицы и молчали, словно пытаясь запомнить друг друга навсегда…
Михаил попросил у Керенского проститься с детьми, но военный министр и глава Правительства этого не разрешил. И когда Михаил уехал, они стали готовиться к отъезду. Время их отъезда держалось в секрете и не было известно никому. Вся прислуга царя и фрейлины сидели и ждали в зале возле,  снесенного туда караулом, багажа. Вся ночь прошла в нервотрепке. Алексей хотел спать, но тоже не мог заснуть, он то ложился, то вставал… И уже когда почти совсем рассвело  и все присели выпить чаю, в пять с четвертью появился Керенский. И  сказал, что можно ехать.
Из дневника царя: «Сели в наши два мотора и поехали к Александровской станции. Какая-то кавалерийская часть скакала за нами от самого парка. Красив был  восход солнца, при котором мы тронулись в путь…».
Это было в 6.10 часов утра и они покидали Царское Село, и  уходили в Вечный путь, в Неизвестность – Навсегда… Почему их не спасли, не вывезли? Во Францию, в Англию, ведь король Георг V был их родственником? Не понятно!
В своей стране их осудили, как изменников, готовых сотрудничать с немцами. По крайней мере, это пытались приписать царице. А Николая ІІ большевики вообще прозвали – Николай «Кровавый».
Из дневника  Нарышкиной – статс-дамы императрицы: «Только что ушла княгиня Палей (жена Великого князя Павла Александровича), сообщила по секрету, что группка молодых офицеров составила безумный проект увезти их ночью на автомобиле в один из портов, где будет ждать английский корабль. Нахожусь в несказанной тревоге…».
Ясно, почему в тревоге и почему все это «безумно»! Потому что княгиня знала, каково было отношение народа к Семье, к «изменнице» императрице, к Николаю «Кровавому»… И не доехали бы они ни до какого порта. На первом же перекрестке их бы остановили патрули, схватили и убили бы еще в дороге. Да и не было никакого английского корабля ни в каком порту. Все это был бред – выдумки репортеров. Камеры в Петропавловской крепости были переполнены, там же работала Чрезвычайная Комиссия и в этой комиссии заседал поэт Александр Блок. Он был секретарем и записывал допросы. Вот его цитаты из записной книжки:
«Куда ты несешься, Россия? И от дня и от белой ночи возбуждение, как от вина…», «… Николай однолюб никогда не изменял жене…». И затем, когда он уже насмотрелся на все эти несчастия и унижения:
«Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову – она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь. Вспомни, как по-детски смотрел Протопопов… как виноватый мальчишка… Сердце обливается слезами жалости ко всему, ко всему. И помни, что никого нельзя судить».
И что же вынесла тогда Комиссия относительно царя и его жены. Член президиума Комиссии Александр Романов писал: «Единственно, в чем можно было упрекнуть государя – это в неумении разбираться в людях… Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем человека дурного, способного на обман. Государь был бесспорно человеком чистым». Но это не опубликовали. А Керенский с облегчением вздохнул: «Слава Богу, государь невиновен».  И никто не постарался, чтобы общество это услышало… Керенский боялся ярости толпы, боялся, что народ и эсеровские Советы не позволят увезти царя и его семью из Петрограда, и поэтому так все это окружают тайной…
Александр Блок  так об этом записал в своей книжке: «Трагедия еще не началась, она или вовсе не начнется, или будет ужасной, когда они (члены семьи) встанут лицом к лицу с разъяренным народом (не скажу – с «большевиками», потому что это неверное название). Это группа, действующая на поверхности, за ней скрывается многое, что еще не появилось)».
И вот Семью  увозили. Не доезжая до станции Александровской,  прямо в поле возле железнодорожных путей их машины остановились.  На путях стояли два железнодорожных состава. Один для царя, его семьи и прислуги, второй – для солдат их охраны, которой насчитывалось 327 солдат и 7 офицеров. Почти целый полк Георгиевских кавалеров: высоких, статных – молодец к молодцу, солдаты из первого, второго и четвертого гвардейских полков. Все в новом обмундировании: кителях и шинелях. За службу в охране царя им обещано хорошее жалование, командировочные, наградные. Возглавляет этот отряд полковник Кексгольмского  лейб-гвардии полка Евгений Кобылинский. На фронте с началом войны много раз был ранен и опять возвращался на фронт. В Царском Селе царица познакомилась с ним, когда он был ранен в 1916 году и лежал там, в госпитале в сентябре месяце. Царица с ним даже сфотографировалась… Теперь он охранял ее и вез в ссылку…
Керенский нервничал, и сам руководил погрузкой.
«Сколько этих бесконечных сундуков, чемоданов, ящиков и даже мебели, - мелькают у  него мысли. – Сорок пять человек только одних «людей» и свиты».
Подошел  и комиссар Временного правительства Макаров – он будет сопровождать царя  и его семью в изгнание до конца.
Составы замаскированы и будут идти под флагом Красного Креста с закрытыми окнами мимо больших станций. А комиссар Макаров должен посылать телеграммы премьер-министру Керенскому на каждой большой станции. Тайна жуткая… Маршрут не известен и даже стрелки охраны не знают направление их движения.
Александра пишет своей подруге Анне последнее письмо из дворца.
«1 августа. Нам не  говорят, куда мы едем и на  какой срок. Узнаем только в поезде. Но мы думаем, это туда, куда ты недавно ездила – Святой зовет нас туда – наш Друг… Дорогая, какое страдание наш отъезд. Все уложено, пустые комнаты – так больно: наш очаг в продолжение  двадцати трех лет, но ты, ангел, страдала гораздо больше…».
Поезд тронулся и они со слезами на глазах застыли в вагоне у окон, глядя как исчезает в лучах восходящего солнца их Дворец -  Царское Село… Все прежнее и дорогое им… И как будто не было прошлой жизни… с золотыми куполами и малиновым звоном их царствования…
Весь приезд проходил без происшествий. Вокзалы, где останавливался поезд, оцеплялись войсками. Бывший император выходил на перрон, чтобы размять ноги. Вот и сейчас, совершив маленькую прогулку на остановке перед городом Вяткой, он вдруг вспомнил одного из своих солдат которому он тогда-то вручал Георгиевский орден: «Вятка, Вятка?.. Ах, да… Вятские – люди хватские! Иван, не помню только фамилии, - подумал он. – Русский Иван, которых очень много в нашей России, которых столько полегло на полях этой войны… Живой ли этот вятский Иван? Останемся ли живы мы?». Но, отбросив эти мысли, он возвратился в вагон, прозвучала команда и поезд двинулся дальше…
Проходило лето, было жарко и душно. Четвертого августа они пересекли Урал и сразу их окутала прохлада. Сибирь уже давала о себе знать. В Екатеринбург проехали рано утром. Если бы знали они, что здесь будет их последнее место пребывания на земле? Никто не знает всего наперед. Все скрыто от людей до поры - до времени…
Вот и Иван не знал, что в проехавшем только что мимо поезде с красными крестами едет бывший царь со своими людьми. Иван еще подумал: «Какой странный поезд? С красными крестами, как заблудившийся призрак. Госпиталь, не госпиталь? Окна занавешены, нет людей в вагонах и не видно ни одного раненного… Какой госпиталь? Чего ему тут разъезжать, в трех тысячах километров от фронта, тем более, что идет он с Запада».
Иван как раз в это утро приехал с Вятки и был на вокзале в Екатеринбурге – привез продукты и некоторые вещи, которые они еще зимой забыли взять  с Александрой, уезжая поспешно в Екатеринбург. Он стоял с чемоданами и ждал извозчика, провожая взглядом поезд. И в открывшемся вдруг пространстве под занавеской окна вагона мелькнула чья-то маленькая рука и помахала Ивану. Иван инстинктивно  в ответ тоже взмахнул рукой, провожая уходящий состав… «Как будто что-то знакомое, - подумал он, улыбаясь, - странное чувство и странный поезд…
А поезд с зашторенными окнами шел в Тюмень. В 11.30 прибыл к месту назначения, подошел и остановился прямо у самой пристани. Царь и его семья вышли из поезда, и взошли на палубу парохода под названием «Русь». Это выглядело, как знак: народ Руси выбрал в 1613 году на царствование род Романовых. Пароход «Русь» их забирает и сопровождает их полковник Кобылянский. Его фамилия как бы подчеркивает: род Романовых начался с Андрея Ивановича Кобылы – успешного боярина князя Семеона  Гордого из ХІV века.  Полковник  с почти такой же фамилией:  страж и тюремщик,  их и увозит в Сибирь.
Всю ночь  продолжалась погрузка вещей из поезда на пароход. И лишь рано утром на следующий день пароход отошел от пристани. За «Русью» шли еще два парохода – «Кормилец» и «Тюмень» с прислугой и багажом. Караван плыл сначала по реке Туре, а затем вошел в реку Тобол и когда проплывали мимо села Покровского – Родины Распутина, вся Семья вместе с Александрой и Николаем стояли у перил и смотрели на берег. И царица молвила дрогнувшим голосом:
- Здесь жил Григорий Ефимович, здесь была его земля рождения. В этой реке он любил ловить рыбу и привозил ее к нам в Царское Село.
В ее глазах стояли слезы. Старца уже нет, но она все же увидела те места, где родился и жил ее кумир -  старец Григорий, и о которых он так много ей рассказывал там, в Петрограде… Они шли по его пути, как бы повторяя его, значит и судьба их должна была быть похожей. Она вспомнила его предупреждения: «…Не пройдет и двух лет как я умру и…» - как бы в живую вещал его голос. И, покоряясь судьбе, она лишь тяжко вздыхала.


Встреча с земляками-однополчанами
 
 После приезда на фронт в одном лице военного министра и премьера Временного правительства Керенского в середине июня месяца, и начавшегося после его вдохновленных выступлений перед солдатами наступления, русские войска продвинулись и сначала имели некоторый успех, захватив насколько сот пленных. Но затем пыл их быстро иссяк и наступление захлебнулось:  потеряв 60 тысяч солдат, они отступили.
Но захваченных в боях пленных австрийцев и венгров нужно было куда-то девать. Их и отправляли поездом в Сибирь за Урал, а сопровождающими к ним приставили команду Ивана Зарубина, как находившуюся в тот момент в распоряжении штаба свободную единицу сухопутных войск, не задействованных в наступлении. Таким образом, взвод, в состав которого входило и отделение вятичей в составе Василия Первухина, Дмитрия Мишина, Савелия Боровского и Павла Гусева, получил как бы долгожданный отпуск с поездкой в качестве конвоиров этих пленных на Урал, в родные края.
Везли их  довольно долго, в связи с несрочностью груза и  трудностями в обеспечении железных дорог паровозами, и топливом для них. Но, как бы там ни было, к началу июля их состав был уже за Волгой, а еще через пару дней на станции Екатеринбург, где они застряли надолго, отстаиваясь на запасных путях.
За водой сопровождающие австрийцев вятичи ходили недалеко к железнодорожной водокачке, а за провиантом - в город, на базар. А чтобы не было дезертиров среди солдат, их отпускали сразу по пять человек со старшим группы. В один из воскресных дней там они и повстречались вновь с Иваном Жигуновым, Сашей и Ванюркой.
- Тю-ты, рюты! Земляки, это вы!? – вскричал Иван, увидев в базарной сутолоке бригаду Зарубина. Те, услышав его возгласы, повернулись к нему.
- О-о-о!  Иван… Жигунов… Александра!!! – радостно завопили Зарубин и Первухин, а за ними и все остальные вятичи.
- Как вы здесь очутились? Сбежали с фронта что ли? – весело говорил Иван, пожимая им руки и обнимая их.
- Какой там! Прибыли сюда в полном боевом и даже с амуницией! – ответил ему также весело и шутливо Первухин. – Только вот жратвы с собой не захватили. Надо было побольше сала с Украины везти. А то все каша, да каша… Вот теперь ходим по базару и ищем, чем бы тут еще у вас поживиться.
- Эх, братцы, сала у нас и у самих мало! Надо было вам чуть-чуть дальше проехать – в Сибирь, - засмеялся Иван.
- Да нет уж, нас, как говориться, из поезда как раз здесь выкинули, вот и сидим уже вторые сутки в тупике в вагонах на станции. А везем мы в Сибирь пленных чехов и венгров…
- Привет, Александра, - увидев Сашу, обратился Зарубин непринужденно к жене Жигунова, - не чаял тебя здесь встретить, вдали от наших мест.
- А вы-то как здесь очутились? – обратился он, не скрывая удивления, к Ивану.
- А-а-а, - засмеялся Иван, - мы здесь, в Екатеринбурге, слава Богу, уже как пол года живем-обживаемся. Вот приехали к Ванюрке в гости да так и остались здесь жить. А что там, в селе-то у нас делать? Здесь я уже на заводе слесарем устроился, работаю, деньги получаю. И в квартиру отдельную с Сашей уже переселились. Живем себе понемножку, - ответил Иван.
- Земляки! – вдруг предложил Ванюрка. – Раз уж мы здесь повстречались, так давайте же тогда пойдем к нам и отпразднуем это. Кто его знает, когда нам представится еще такой случай?
Увлеченные такой идеей, оголодавшие и истощавшие в поездке земляки как-то сразу согласились с его предложением. И лишь один Зарубин еще как-то сопротивлялся, как «старший» группы, боясь, что «земляки» обопьются и начнут буянить, а ему за это придется отвечать перед начальством. Но потом, подумав немного, и он махнул рукой.
- А ну их к черту: и службу, и этих пленных! Хватит нам, навоевались! Нужно хоть часик отдохнуть да повеселиться…
Ванюрка повел их к  себе. Его квартира была намного ближе к базару, чем Ивана и столь огромная компания сразу же заполнила Ванюркину комнату небывалым шумом, гамом и веселыми возгласами. Приготовление стола было поручено Александре, а она, как настоящая «хозяйка стола» уже не смущась как раньше перед мужиками, вела свое дело толково и деловито. Ванюрка ей только лишь помогал… И на столе вскоре появились: и картошка жаренная с грибами, и соленые огурцы, и яичница. Но главное, что посреди всего этого в то время редкого великолепия стояла огромная двухлитровая бутыль самодельной водки. Государственное производство водки  царем во время войны было запрещено и народ сам начал   заготавливать свою народную водку, прозванную вскоре русскими мужиками «самогоном». 
Выпив немного этого самогона,  земляки Жигунова разговорились. Они начали расспрашивать Александру о своих любимых девушках, подругах Саши, оставленных ими в селе на родине.
- Как там моя Дуняша? – начал спрашивать Сашу Васька Первухин. – Небось с кем-нибудь погуливает?
- А ну-ка, Александра, рассказывай, не скрывай! – набросились на Сашу и остальные парни с расспросами о своих девках-зазнобах.
- Да бросьте вы, парни! С кем там гулять-то? С петухами что ли? – возмутилась Саша. -  В нашем-то селе ни одного толкового мужика не осталось. С утра до вечера на хозяйстве, да в поле  работаем. Не стыдно ли вам так плохо думать о своих любимых. Они ведь вас ждут, а вы! Эх!
- Ну ладно, ладно, Саша, что ты так разошлась, - начали заглаживать свою вину парни перед Александрой и своими подругами, - когда два года не видишься, всякие мысли в голову лезут…
- А вы не берите дурное в голову, - начала успокаиваться Александра. – Твоя Фрося, Савелий, - повернулась она к Боровскому, -  тебе даже недавно носки теплые и перчатки связала, тебя ждала… И тебя, Митяй, Груня тоже ждет. В общем, все мы вас ждали и будем ждать, только вы вот возвращайтесь… А вы тут где-то по железнодорожным станциям лазите, пленных охраняете, - добавила она с сожалением.
- Эх, ма! Скорей бы уж эта война закончилась, что ли? – вздохнул Боровский.
- А она никогда не кончится, если мы ее сами не закончим, - вдруг произнес Ванюрка. – Помните, кто развязал эту войну? Кайзер Вильгельм и наш царь Николай. Они не спрашивали у народа, хочет ли он воевать или нет, просто так решили от скуки поразвлечься. И эти князья, и вся бывшая царская свита – все они одинаковы, одним миром мазаны. А теперешние министры? Свергли царя, а сами войну продолжают! Им  наплевать на нас: и Временному правительству, и этому выскочке Керенскому. А нам на кой черт эта война? У нас дети голодают и хозяйства разваливаются…
- Это верно, - зашумели собравшиеся, - только вот что теперь делать-то, война-то ведь идет?
- Тихо, земляки, - поднял руку Ванюрка. – Вы спрашиваете: что делать? А делать надо нашу социалистическую революцию, сметать этих буржуазных вшей с нашей шеи с их Временным правительством. Заключать с немцами мир и брать власть в свои руки.
- Э-э-э, брат! Легко сказать, брать власть в свои руки, - крикнул Васька Первухин, - а как ее взять? Для этого нужна какая-то организация. Партия, что ли? Которая подняла бы крестьян, рабочих – весь трудовой народ, и повела за собой громить это буржуазное правительство.
- Такая партия уже есть, - сказал Ванюрка, - это партия РСДРП – большевиков-коммунистов и действует она среди народа, на заводах и фабриках в гуще рабочего класса. Вот давайте и вы, братья-селяне, вступайте в ее ряды.
- Да, кстати, она уже довольно многочисленна, - вклинился в их разговор Иван, - и в Питере, и в Москве – во всех промышленных городах существуют ее ячейки. Когда я был на Украине в Александровске, на моторостроительном заводе «ДЕКА», то и там встречался с руководителями коммунистической партии. И, приехав сюда, я вступил в ее ряды. Вот и вы, земляки, если хотите быстрее покончить с этой войной, вступайте в ряды коммунистической парии большевиков и агитируйте селян  за ее поддержку, - закончил он.
- Вот это дельное предложение, - сказал Зарубин, - поэтому нам нужно будет еще раз встретиться и поговорить...  А какие лозунги она провозглашает, ваша партия, какие права нам сулит?
- Лозунги самые простые и самые необходимые: «Вся власть Советам!», «Долой войну! Мы за справедливый демократический мир без всяких аннексий», «Землю крестьянам, а фабрики рабочим!» - вот наши лозунги, - сказал Ванюрка.
- Ну, тогда мы все «за»! – воскликнул Зарубин.
- Вот и хорошо, приходите к нам на завод, мы вам познакомим с программой и работой агитаторов. Создавайте у себя среди солдат свои ячейки компартии и работайте: готовьте солдат к социалистической революции.
После  этого вечера на квартире у Жигуновых, вятичи стали частыми гостями в семьях у рабочих машиностроительного завода. А потом, переговорив с Сомовым, и сами вступили в ряды большевиков.
Шел август 1917 года. Это был последний месяц лета буржуазной России. Лето уходило и таяло в облаках, как вся прошлая жизнь общества, а в Сибири пока все было тихо и спокойно…


Тюрьма для царя...
 
 Еще не было заметно каких-то перемен. Общество жило по старым законам и традициям. Первое августа (с.ст.) в народе называли медовым Спасом или Маковеем.  Ведь  с этого дня пчелы перестают носить медовую взятку с цветов и к этому времени отцветают в садах розы. В народе говорят: «Когда отцветают розы, тогда происходит перемена в росах». Улетают ласточки и стрижи, идет первый отлет журавлей и начинается Успенский пост, в честь Успения Богородицы, которое отмечается 15 августа (с.ст.). Но кроме этих значащих для народа дней в августе были еще дни предсказательные.  Второе августа – день Стефана, Стефана-Сеновала. На Степана завершали сенокосные работы. В старину говорили: «Какова погода в этот день, таков и сентябрь будет» и косили второе сено.
Каков Антон-вихровей, то есть третье августа, таков и октябрь. И еще он назывался Исакием. Каков Исакий, таков и Николай Зимний» (6 декабря с.ст.). На Исакия южный ветер с вихрями – зима будет снежная. А большие вихри – к крутой зиме. Но, кроме того, Исакий еще в народе называется малинником, так как в это время в российских лесах поспевает малина. А на Авдотью-сеногнойку, 4 августа, идут дожди.
5 августа на Евстигнея  заклинали жниву на все четыре стороны от всякой нечести, от нечистой силы: «Мать - сыра земля! Уйми ты  всякую гадину нечистую от приворота, оборота и лихого дела». В народе говорили: «Каков Евстигней – таков и декабрь».
Ну, а 6 августа - Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и еще этот день называется Яблочным Спасом. В течение многих веков до Преображения особо строго запрещалось есть яблоки. Употребление их считалось большим грехом. Всех нарушителей этого запрета (по преданию) ждало суровое наказание - на том свете они лишались яблока из райского сада. А дело было вот в чем. Яблоко по Библии считалось греховным плодом. Ведь именно яблоком змей-искуситель вверг в грех Еву – нашу прародительницу. И первые яблоки надо было непременно освятить в церкви во время утреннего богослужения в день Преображения. Вот и везли яблоки целыми возами и кропили святой водой прямо в возах или в яблочных торговых рядах.
 А на Лаврентия  10 августа если стоит сильная жара или идут сильно дожди, то такая погода сохранится долго - на всю осень. 15 августа – Успение, а 16 – Третий ореховый Спас. С этого дня начинается молодое бабье лето.
Так было всегда, так было и в августе 1917 года. Хотя во многих городах центральной России происходили недовольства и демонстрации рабочих.
А вот у  Петрограда развернулись такие события, которые едва не стоили буржуазному Временному правительству его свержения, разгона и восстановления власти прежнего царя. Пользуясь немощью и нерешительностью Временного правительства реакционные офицеры-монархисты организовали против него настоящий заговор. Вообще-то организатором этого заговора была кадетская партия. А главной ударной силой его было именно офицерство, во главе с Верховным главнокомандующим армией, генералом Корниловым. Его ставка находилась как раз в  Могилеве, где раньше командовал армией сам царь Николай ІІ. И отсюда начался поход Корнилова на Петроград. Конечно, Корнилов этот поход подготовил при полной поддержке союзников России в этой войне: США, Англии и Франции, пообещав им продолжить войну в союзе с ними против немцев до победы.  25 августа 1917 года Корнилов снял с фронта часть войск Северо-Западного фронта и двинул их прямо на Петроград. В этом походе участвовал даже настоящий английский бронедевизион, а офицерами в частях были переодетые в русскую военную форму английские и французские офицеры. Ну, а чтобы как-то аргументировать свой поход, он 21 августа без боя сдал немцам Ригу и открыл им подступы к Петрограду, обвинив лживо большевиков и революционных солдат в «развале фронта».
Над «колыбелью» революции Петроградом нависла страшная угроза разгрома штаба революционного движения. Видя, что Временное правительство не справляется с большевиками и их Советами, генерал Корнилов потребовал от Керенского передачи ему все полноты власти. Но самолюбивого масона Керенского это требование видимо сильно задело. Ему жалко было отдавать власть, он захотел сам быть диктатором России, кроме того он боялся, что если он открыто поддержит заговор генерала, то народные массы сметут его и все их Временное правительство.  И Керенский объявил Корнилова мошенником, сместил его с должности главкома и отдал приказ о его аресте. Этим он существенно подорвал его идеологические основы, оставил без поддержки остальное части буржуазного общества. Но главную работу по защите революции и Петрограда сделали большевики. Они вывели народ: рабочих, солдат и матросов на оборону рубежей Петрограда.  Десятки тысяч рабочих в предместьях Петрограда рыли окопы, ставили проволочные заграждения. И столица превратилась в почти неприступную крепость. Более 8 тысяч рабочих Путиловского завода заняли боевые позиции под Пулковым. По пути следования корниловских войск рабочие-железнодорожники разбирали полотно железной дороги, преграждая путь войскам. Сотни агитаторов, направленные в корниловские части, вели агитацию, разъясняя «истинные» замыслы генерала Корнилова. Казаки и солдаты Корнилова стали переходить на сторону рабочих. И поход генерала на Петроград провалился…
Если это можно было сделать в Петрограде в марте 1917 года, усмирить войсками мятеж плохо вооруженных тогда толп запасных батальонов, то сейчас в августе 1917 это было уже не возможно. Петроград был заполнен  вооруженными солдатами и матросами, из ссылок вернулись видные деятели коммунистического движения: Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский и другие революционеры, которые великолепно разбирались в сложившейся ситуации и правильно направляли и руководили в штабах революционными массами трудящихся.
Для предотвращения  нарастающей революции Временное правительство 1 сентября 1917 года провозгласило Россию республикой, и в то же время была запрещена политическая деятельность  в армии. На фронтах формировались ударные батальоны из реакционно настроенных солдат, полки из георгиевских кавалеров, вооружались школы юнкеров и прапорщиков, и направлялись в Петроград. Но все было тщетно, революционные идеи завладели уже массами. И тогда Временное правительство решило сдать Петроград немцам. Над Россией нависла угроза потери государственной независимости. Время  новой революции, социалистической, как говорил Ленин, назрело…
И ровно  через два месяца после Корниловского мятежа и неудачного похода на Петроград  точно такого же числа, 25 октября, она и началась в Петрограде. С каждым часом силы революции росли, число красногвардейцев 25 октября в Петрограде достигло 40 тысяч человек и к вечеру Зимний дворец, где находилось Временное правительство был  полностью окружен. В 9 часов 40 минут прозвучал выстрел с крейсера «Аврора», возвестивший штурм Зимнего дворца и 26 октября в 2 часа 10 минут ночи Зимний дворец был взят, а члены Временного буржуазного правительства арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. А бывший глава Временного правительства Керенский, который арестовал  когда-то царя и послал его, а также и его ни в чем не повинных детей  в ссылку на верную гибель в Сибирь, трусливо бежал из Зимнего дворца на американской машине  еще утром двадцать пятого.
На следующей неделе бои продолжались и в Москве, но в Москве большевикам противостояли юнкера. И там бои продолжались две недели. За этими искони русскими столицами октябрьский шквал революции перекинулся и на другие города России. У всех на устах было только одно имя – Ленин. Ленин был главным вождем революции. Он и стал главой нового правительства – Совета народных комиссаров. И сразу же потекли, как из рога изобилия, его декреты: рабочий контроль на предприятиях, национализация банков, право наций на самоопределение…
Но самым страшным было создание политической полиции – ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией). И аресты начались.  Петропавловская крепость была переполнена. Зинаида Гиппиус пишет: «Кого только не свозили туда! Тут были и  монархисты, подозреваемые в заговоре, и честные буржуа, которых нечем было попрекнуть, кроме их капиталов, и меньшевики, которые имели неосторожность сделать «не тот» выбор, прислуга, оставшаяся верной прошлым своим хозяевам, торгаши, пытавшиеся нажиться на народной беде...
Интеллигенты левых взглядов, первоначально принявшие события с энтузиазмом, ошалели – раздув пожар революции, они не знали теперь, как в нем уцелеть. Сам Максим Горький оказался в числе разочаровавшихся. Он производил страшное впечатление. Темный весь, черный… Говорит – будто глухо лает».
«Когда я  попросила его, - пишет Гиппиус, - замолвить слово за нескольких арестованных членов Временного правительства, тот смог лишь сказать: «Я… органически… не могу говорить… с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким».
Вот так говорил Горький, ставший потом пролетарским писателем. И лишь несколько недель спустя новость о свержении Временного правительства, и падении Москвы и Петрограда достигла сибирских городов. А на Урале и в Екатеринбурге Уральский региональный конгресс Советов еще 19 октября высказался за Советскую власть.
До Тобольска, где находился в ссылке царь, весть об октябрьской революции дошла лишь 17 ноября. Атмосфера в основных центрах населения России становилась все более и более ужасающей.  Везде шли аресты, погромы, расстрелы инакомыслящих. Но пока Тобольском управляли меньшевики и социалисты-революционеры, царь за свою жизнь мог не опасаться. Другие же города: Москва, Петроград, Екатеринбург и Омск – были уже в руках большевиков. Тобольск потом еще в течение  пяти месяцев будет находиться под контролем умеренных меньшевиков и социалистов, и эти последние зимние месяцы будут последними беззаботными и благодатными месяцами жизни царской семьи. Они хоть и вели в Тобольске простой,  и очень скромный образ жизни, но отдыхали душой и телом.
Царица ставила латки на штанах бывшего государя императора и вязала носки Алексею, а дети с Николаем занимались физическим трудом - пилили дрова, и даже разыгрывали пьесы Чехова в своем домашнем театре. Пока их надежно охраняли те 327 гвардейцев гренадеров под командованием полковника Кобылинского.
Но не все было так просто, как казалось очевидцам, простым людям. Царская  семья вывезла с собой в Сибирь большие ценности: украшения, золотые вещи, бриллианты, жемчуга – больше пуда, не считая 20 сундуков барахла весом  8 тонн, платья, шляпки, шкатулки и другое…
Все это было в их огромных чемоданах. И обо всех этих ценностях помнили там: «на верху» у Ленина, в ЦИК у Свердлова и в ЧК у Дзержинского.
 С другой стороны Россия за время войны задолжала иностранным державам уйму денег. К июлю 1917 года Россия была должна: Британии  - 2 млрд. 760 млн. фунтов, Франции – 760 млн. долларов, Соединенным Штатам – 280 млн. долларов, Италии – 100 млн. долларов, Японии – 100 млн. долларов в валюте того времени. Эти долги потом нужно было выплачивать. Временное правительство готово выло выплатить по этим займам. Но тут вдруг грянула социалистическая революция и большевики во главе с Лениным сместили это правительство и отказались от всех заключенных ранее обязательств с другими государствами.
Для того, чтобы Россия могла отдавать эти долги, нужно было восстановить в ней прежнюю власть и монархию, и начались заговоры против новой России. В высших кругах воюющих с Германией союзных государств решили, что царь должен быть освобожден, и он и его семья должны быть переведены в убежище в северной части России, и ждать там окончания войны.
Американский посол в Китае  Райнш направил в  Госдепартамент отчет относительно политической атмосферы в Сибири, Урале и других частях России: «Екатеринбургский регион – 80% жителей не будет против монархии. Челябинский регион - по общему мнению, тоже, особенно крестьяне, которые устали от беспорядков… Омский регион – за конституционную монархию. Николаевский регион – тоже. Русская церковь продолжает быть сторонницей монархии… Иркутский регион – 60% за конституционную монархию. Это связанно с провалом Керенского и большевиков. Либеральные лидеры, которые приветствовали революцию два года назад, уже не проявляют такого энтузиазма, а контакты  с большевиками заставляют их вести себя так, словно они проснулись после ночного кошмара».
Эрнст Харрис, который был американским консулом в Иркутске, в Сибири, направил эту вообще-то довольно точную оценку Райншу из Омска, где он в декабре 1917 года находился вместе с Верховным правителем адмиралом Колчаком.
В нетронутых архивах американской компании «Гудзонов залив» в Виннипеге, Канада, до сих пор находятся документы, которые говорят о том, что семья царя не была забыта. И для нее строилась  на Севере, на земле компании «Двид» в Мурманске, возле британского консульства, резиденция, целый дом для царя со всеми возможными в то время удобствами: с продовольствием, отоплением, освещением и мебелью. А Крейн, специальный уполномоченный Соединенных Штатов, был летом 1917 года в Киеве и разговаривал там с Томашом Масариком (будущим президентом Чехословакии), который вскоре  станет тестем дочери Крейна, и который будет вести переговоры об освобождении чешских солдат из русского плена в Сибири с генералом Алексеем Калединым.  Каледина союзные банки будут финансировать в его выступлении на Дону и создании вместе с бывшим  Главнокомандующим генералом Алексеевым белого движения. В этом же направлении действовал и агент британской разведки Сидней Рейли – Соломон Григорьевич Розенблюм, который родился в 1874 году в Польше, а потом уехал в Британию и при получении британского паспорта поменял свое прежнее имя на имя Рейли.
В то время как секретные агенты этих государств посылались в Россию в ноябре и декабре 1917 года, компания «Гудзонов залив» продолжали строительство дома для царской семьи в Мурманске, а секретные фонды начали перечислять средства  в Россию для поддержки действий этих агентств.
Зима в Сибири в тот год выдалась холодная. В Тобольске температура в воздухе падала до отметки - 40°. Накануне Нового года в первый день Рождества, в церкви Покрова Богородицы, куда в это время в сопровождении солдатского конвоя пришел царь и его семья, уже заканчивалась служба… Царская чета и их дети стояли, и тихо молились. И вдруг в образовавшейся тишине прозвучал громкий голос дьякона: «Их Величеств Государя Императора и Государыни Императрицы…» и пошли слова с именами и титулами детей… и дальше: «Многие лета!».
Тут и всполошились  комиссар Панкратов и его команда, охранявшая царя. Начали разбираться, кто из священников отдал приказ петь «За здравие царя». Но отца Алексея, который велел это сделать дьякону, так и не арестовали: архиепископ Гермоген, бывший враг Распутина, услал его вовремя в один из дальних монастырей…
Да, архиепископ Гермоген не испугался грозного ЧК и всех Советов. Он предал анафеме большевиков в ту холодную зиму 1918 года. Гермоген хотел и мог помочь семье царя бежать. Тогда это сделать было еще  можно. Бескрайняя дикая тайга, тайные тропы, дальние монастыри, напоминавшие крепости, реки со спрятанными лодками… Здесь можно было в любое время исчезнуть всей семьей без всякого следа. Но царица! Она не хотела вручать свою жизнь и судьбу в руки Гермогена, бывшего заклятого врага ее «старца» Гришки Распутина, и она не согласилась бежать куда-то, ссылаясь на свое нездоровье…
Но вот прошла зима, ушли жгучие морозы и наступила долгожданная весна. А 9 апреля в город Тобольск прибыл  со своим отрядом чрезвычайный уполномоченный из Москвы Яковлев. Он поселился в доме прислуги. 10 апреля Яковлев в сопровождении нового коменданта Авдеева и полковника Кобылинского явился в дом, где жил царь и его семья. У семьи он вызвал даже симпатию, был вежлив и извинился за беспокойство. На следующую ночь охрану дома, бывших гвардейцев царя меняют на красноармейцев, а затем этот вежливый большевик приходит  к царю и  объявляет ему, что он должен увезти его из Тобольска, но куда – это секрет. Вот оно – лицо льстеца.
Николай в шоке. Он отказывается ехать, ссылаясь на то, что болен Алексей. Тогда Яковлев, посоветовавшись с председателем Совета  большевиков Тобольска Хохряковым, бывшем кочегаром парохода Александр ІІІ, и комендантом Авдеевым предлагает Николаю ехать одному. Царь понял: один – это выход. «Пусть я приму эту муку за всех один. А семью они оставят здесь и не тронут». И он соглашается. А что было делать? Яковлев сказал: «Если вы откажетесь ехать сами, вас увезут силой».
Но  когда царица узнала от Кобылинского, что царя увезут в Москву, она пришла в ужас и сказала, что ни за что не отпустит его одного и добавила: «Я поеду с тобой!». И они решают взять с собой только Марию, а остальные дети с прислугой и имуществом останутся здесь, пока выздоровеет Алексей.
13 апреля Государь и царица простились с остающимися в Тобольске детьми и в четыре часа утра отправились в далекий путь. С ними вместе ехали доктор Боткин, комнатная девушка Демидова, камердинер Чемодуров,  лакей Седнев, князь Долгоруков, а также восемь стрелков из бывшей охраны и конный конвой красноармейцев в составе десяти человек с «интеллигентным и вежливым» комиссаром Яковлевым.
Ехали на возках. Погода была холодная. К концу дня пересекли Иртыш, ночевали в селе Иевлево, а с рассветом  двинулись  снова в дорогу. И в тот же день добрались до села Покровское – родины Григория Распутина. Царица была счастлива, увидев его дом. Пока сменяли лошадей, они с царем долго стояли перед его домом, видели его родственников, глядящих на них из окна дома… Остался один перегон до Тюмени…
Когда прибыли на поезде в Екатеринбург, то увидели, что их встречает многочисленная толпа. Народ неистовствовал, слышались крики и угрозы в адрес царя. Яковлев крикнул:
- Приготовить пулеметы!
Это немного охладило толпу и она  отпрянула назад. В это время по рельсам между вагоном царя и платформой станции прошел пустой поезд и это отделило царя и готовых его растерзать людей. Пока толпа пролезала через товарняк, поезд с царским вагоном ушел на другую станцию – Екатеринбург-2.
На станции Екатеринбург-2 их уже ждали три видных деятеля  Уралсовета: Белобородов, Голощекин и Дидковский. Около сорока красногвардейцев быстро оцепили состав.
И тут возмутились стрелки старой охраны. Они поняли, какая участь ожидает Романовых. Они встали в дверях – богатыри, гренадеры и никого не пускали в вагон. Пока Яковлев бегал, телеграфировал в Москву, комиссары не могли проникнуть к царю. Полтора часа  шел торг. И лишь когда комиссары  рассердились и сказали, что если их не пропустят сейчас же в вагон, красноармейцы расстреляют поезд, только тогда охрана сдалась. В три часа узников посадили в машину и повезли в город, а за их машиной  следовал  еще и грузовик с солдатами.
Привезли их в центр города. Там на самом высоком месте города возвышалась Вознесенская церковь, а напротив храма – открытое место, где несколько зданий образовали Вознесенскую площадь.  Их поселили в доме напротив собора. Дом своими боковыми стенами  как бы спускался по косогору вдоль глухого Вознесенского переулка. Но, подъезжая к дому,  они увидели лишь его верхнюю часть окон второго этажа. Дом был почти до крыши закрыт двойным забором, а вокруг дома стояла охрана. Это был дом инженера Ипатьева, приобретенный им год назад. Но, ничего не поделаешь, он как раз подходил для временной тюрьмы царя и большевики, вызвав инженера в Совдеп, приказали: за 24 часа освободить особняк! Так и очутились первые царственные узники в доме Ипатьева. Но их мысли были с оставшимися далеко детьми.
Председатель Тобольского Совета, большевик и бывший матрос Хохряков был неплохим человеком и особенно не докучал оставшимся членам царской фамилии: Ольге, Татьяне, Анастасии и Алексею в их губернаторском доме, а вот комиссар Радионов был, как говорится, настоящая сволочь. Жандарм – кровожадный и жестокий, говорил он с акцентом, похожим на латышский. Да это и был не Радионов, а большевик, латыш Ян Свике. Он был профессиональным революционером, сумел внедриться перед войной даже в царскую тайную полицию. В 1918 году комиссар Ян Свике был послан в Тобольск для сопровождения царской семьи. (Говорят, он пережил всех участников этого похода, жил в Риге до 1976 года и умер в возрасте 91 года при полном маразме и одиночестве). А в 1918 году он был еще молод, ему шел 32 год и он усердствовал. Во время богослужения он ставил кого-нибудь из своих земляков латышских стрелков и приказывал следить за священниками и монашками. Он раздевал монашек, ища в из одежде записки к царским особам. Великим княжнам не разрешалось на ночь запирать двери своих спален.
И вдруг у этого Яна Свике-Радионова в Тобольске появился друг! Ну, не друг, а старый знакомый по прошлым временам, когда они еще молодыми в Прибалтике  только-только начинали революционную деятельность.
Это был Инвар Першень, тоже революционер и социалист, хороший знакомый Яна Свике  по жизни его в городе Риге, со странной кличкой Поршень, в последствии содержатель тира в городе Северохатинске, и с паспортом  на имя Паршина Иллариона Игнатьевича.
Он не погиб и не ушел в тайгу. После разгрома его бригады дезертиров в лесах под  Северохатинском в 1916 году отрядом казаков под командованием подполковника Блудова, они  с Пашкой успели скрыться. Но потом поразмыслив, Пашка решил вернуться домой в Северохатинск к своей жене. Ну, а Паршину там делать было нечего, его сразу же Блудов посадил бы в тюрьму,  поэтому Илларион отправился искать счастья в других местах.
«Сибирь большая, - размышлял он, - и я в ней затеряюсь, как иголка в стоге сена».
Так и вышло. Пожив до весны в каком-то таежном селении недалеко от Тобольска, он в марте явился в Тобольск. Там и узнал о свершившейся в Петрограде февральской революции и о свержении царя. А потом через четыре месяца к ним в город прибыл и сам свергнутый царь с прислугой, и отрядом охранявших его гвардейцев стрелков во главе с полковником Кобылинским. В Тобольске сначала, в течение нескольких месяцев было тихо и мирно. Но вот лишь Екатеринбургом овладели большевики, сразу по заданию Екатеринбургского ЧК в Тобольск тайно были направлены два  комиссара: Пашка Хохряков - красавец матрос, силы неимоверной и Александр Авдеев, ранее работавший на злоказовском металлургическом заводе. В 1917 году, после той октябрьской ночи Авдеев с рабочими захватил завод и стал на нем полновластным комиссаром. Вот их-то и послали 9 марта с заданием ЧК тайно проникнуть в Тобольск, сбросить старую эсеровскую власть и установить там новую, большевистскую.  После чего использовать настроение охраны,  и увезти царя и семью в  Екатеринбург.
 Когда они прибыли в Тобольск, Паршин уже целый год жил в городе и был знаком со многими социалистами-революционерами. Он быстро сориентировался, и помог Хохрякову и Авдееву сместить прежних представителей власти, и стать его хозяином. Ну, а потом уже прибыл и Радионов с отрядом латышей. Таким образом, Радионов после встречи с Паршиным узнал его и предложил служить в его отряде в качестве заместителя. Но Паршин придумал другое. Он решил стать «тайным оком» ЧК, слушать и следить за царскими особами и знать: что говорят, чем занимаются, где хранят ценные вещи и бриллианты? Не сообщаются ли каким-либо путем с внешним миром? Все это нужно было разведать, чтоб потом, если будет нужно в один момент изъять эти вещи у них.
- Я буду работать у тебя под маской сурового и неразговорчивого латышского стрелка и буду всегда находиться возле их комнат, - сказал он Радионову. – Так, Ян, мы больше узнаем об их тайных замыслах.
Мрачный Радионов улыбнулся и согласился с предложением хитрого Паршина, но сказал ему:
- Только смотри, чтоб ни одна дорогая вещь из украшений царских особ не пропала. Бриллианты нужны пролетариату и нашей партии.
И Паршин начал работать… Но все равно он не уследил. Княжны, готовясь к переезду вшивали дорогие камни в свое нижнее белье. Накладывая  и сшивая два корсета вместе, они между ними помещали и бриллианты. А Николай и Александра, уезжая из Тобольска, отдали свои драгоценности: шкатулку царицы и царскую шашку с алмазами на хранение своим  верным  людям – монахам. И те закопали их где-то в лесу возле Тобольска…
9 мая царская семья воссоединилась. Лишь только вскрылись реки и выздоровел Алексей, оставшиеся в Тобольске княжны и царевич прибыли в Екатеринбург. Плыли опять на теплоходе Русь. В дороге им было страшно. Пьяные матросы и солдаты стреляли из пулеметов и ружей в пролетающих мимо чаек. Девушек хотели изнасиловать, и особенно над ними издевался Радионов, но Паршин был все время возле  открытой двери их каюты и видно это спасло их от нахальства матросов…
За такое усердие в работе, по рекомендации Радионова, Екатеринбургское ЧК включило Паршина в состав внутренней охраны Ипатьевского дома, естественно, под другой фамилией.
Как только в Екатеринбурге узнали, что у них в экстренно созданной  тюрьме будет находиться бывший император и его семья, и  что для ее охраны нужны люди знакомые с военным делом  и владеющие оружием, сразу же рабочие комитеты большевиков на заводах и фабриках Екатеринбурга  стали отбирать кандидатов для охраны этой необычной тюрьмы. И в первую очередь из числа коммунистов, воевавших на фронте.
На Верхнее-Исетском заводе выбор пал, конечно же, на Жигунова Ивана: коммуниста, кавалера двух орденов, недавно вернувшегося с линии фронта, а так же на его земляка Зарубина, который после Октябрьской революции  уже полгода как вступив в партию большевиков, работал слесарем на том же самом заводе.
После перемирия с Германией, подписанного представителями большевиков в Брест-Литовске, пленные чехи и мадьяры по договору должны были вернуться на родину. Но Франция договорилась с Россией, что сформированный в Сибири шестидесятитысячный Чехословацкий корпус, вооруженный оружием за деньги, выделенные правительством Франции, отправится через Владивосток на Западный фронт именно во Францию, чтоб хоть как-то этим компенсировать выход России из союзнического договора с Францией и Англией против Германии и Австро-Венгрии. Ну,  а русские солдаты, охранявшие их, остались не у дел и как бы самодемобилизовались, и разбрелись по домам, кто откуда.
Вятичи Первухин, Мишин и другие уехали к себе на родину, а Зарубин остался работать на заводе  в Екатеринбурге. Его и направили для охраны Ипатьевского дома. Иван поступил в отряд часовых наружной охраны, а Зарубин оказался в составе внутренней охраны.
Когда к воротам Ипатьевского дома подъехали машины с комиссарами и царской семьей, Иван был старшим наряда, расположенного непосредственно у ворот. Он подошел к машине, чтобы удостовериться, кто находится в ней, и увидел царя и царицу. Взгляд Ивана на секунду встретился со взглядом царя и, как ни странно, царь узнал его…
- Вятич, и ты здесь? – как бы спросил или сказал себе тихо царь.
Но Иван услышал его и кивнул головой.
- Да, Ваше Величество… видно судьба нам  это  приготовила – встретиться здесь в последний раз…
- Будь счастлив, Иван, - сказал царь, - и не поминай меня лихом!
- Спасибо, Ваше Величество, буду вспоминать с добром, - ответил Иван.
- Караульный! Что ты там задерживаешь? Открывай ворота! – крикнул комиссар.
- Есть, открывать ворота! – ответил Иван и распахнул  огромные  ворота тюрьмы для последнего русского царя…


Когда фронт проходит через сердце...

 
  А в бывшей когда-то Российской империи события развивались с неописуемой быстротой. На Украине, в Киеве под руководством большевиков рабочие подняли восстание и провозгласили Советскую власть. Но украинская Центральная рада вызвала с фронта верные ей воинские части, разоружила революционные отряды и 1 ноября 1917 года объявила свою власть. Тогда в Харькове вспыхнуло новое восстание рабочих и  власть там перешла в руки ревкома во главе с большевиком Артемом. А уже 11 декабря здесь открылся І съезд Советов Украины. Он провозгласил Украину Советской социалистической республикой, образовав Советское правительство, и признал необходимым установить братский союз с Советской Россией. И к середине января 1918 года  советская власть победила  в большинстве городов Украины.
И в это же время в Киеве началось новое восстание рабочих завода «Арсенал» против контрреволюции.  Советское правительство России, признав Советское правительство Украины, решило оказать ему немедленную помощь.
Отряды рабоче-крестьянской Красной армии России, поддержанные красногвардейцами,  перешли в наступление и 24 января ворвались в Киев. После трехдневных ожесточенных боев Центральная рада и ее войска были разгромлены и на Украине установилась Советская власть.
Но гражданская война  на полях развалившейся империи только еще разгоралась. Особенно ожесточенная борьба против контрреволюции развернулась на Дону, Кубани, Северном Кавказе, Южном Урале и это естественно – там жило привилегированное и любимое царем русское казачество. Сюда и бежали из центра страны, и Ставки бывшие царские генералы и офицеры, и  другие люди разных сословий, недовольные порядками, устанавливаемыми Советской властью на Севере России и в Центре. Из этих, лишенных прав и изгнанных революцией людей,  генерал Корнилов быстро создал «добровольческую армию» белой гвардии. Потом во главе ее стал генерал Деникин. Атаман донского казачество Каледин, захватив Ростов и Таганрог, готовил поход на Донбасс. Заинтересованные в свержении советской власти в России капиталистические круги Англии, Франции и США снабдили Каледина оружием, боеприпасами и деньгами.
А на Южном Урале антисоветский мятеж поднял атаман оренбургского казачества Дутов. Он захватил Оренбург и прорвал  сообщение Советской России  с Туркестаном. На помощь Советской власти в эти места были направлены отряды Красной гвардии, которые первым делом подавили мятеж Дутова, а  затем и выступление других генералов в разных местах России. И к середине марта Советская власть восторжествовала не только в Центральной России, но и в Сибири, и на Дальнем Востоке.
В это время Екатеринбург представлял собой город, который заполнили разного рода беженцы  из различных областей России. Сюда были сосланы Великие князья – особы царской фамилии: Сергей Михайлович, Игорь, Константин и Иван Константиновичи, а затем и принявшая монашеский постриг Элла – сестра  Александры, переведенная потом в монастырь в Алопаевск.  Сюда переселилась и   вся  бывшая Академия  генерального штаба, и другие видные вельможи и офицеры. А через улицу напротив Ипатьевского дома находились апартаменты Английского посольства. Среди екатеринбургской буржуазии было много почитателей царя и родственных ему князей царской фамилии. Все они жили в гостиницах  под слабым надзором новой власти и свободно разгуливали по городу. Они охотно приглашали «высоких гостей» к себе на закрытые вечеринки, где и создавалась тайная организация для освобождения царя и его семьи. Удалось создать группу из тридцати семи офицеров, готовых на все для спасения династии. Но потом эти офицеры, поняв, что самим им не справиться с такой задачей, так как дом охраняли пятьдесят человек только вооруженной охраны, не считая внутренней комендатуры дома Ипатьева, состоящей еще из тринадцати человек с пулеметным расчетом, решили уйти из города к  чехословакам.
 Не прошло  и трех  месяцев после подавления мятежей белогвардейских генералов на Дону, на Северном Кавказе и Южном Урале, как началась интервенция иностранных государств на Севере. Английские, французские и американские войска оккупировали Мурманск и Архангельск. А 25 мая начался контрреволюционный мятеж шестидесятитысячного Чехословацкого корпуса, эшелоны которого растянулись по железной дороге от самого Поволжья и до Владивостока.
На Урале  чехи вплотную приблизились к Екатеринбургу, окружив его полукольцом с Запада и Востока. Войска латыша Рейнгольда Берзина,  командующего Северным Урало-Сибирским фронтом, были еще слишком слабы, чтобы помешать их продвижению на Север. К тому же, вскоре к чехам примкнули еще и  южно-уральские казаки, и эта объединенная армия медленно, но уверенно приближалась к столице Красного Урала. Над  городом нависла атмосфера страха и неуверенности, начались беспорядки и выступления, организованные сторонниками белой гвардии. Поползли слухи, что пал  Челябинск. И вот еще один удар в спину красных: прапорщик Ардатов со всем своим отрядом перешел на сторону белых. Теперь в городе в Распоряжении Уралсовета не осталось больше никаких боевых частей, кроме отряда верхне-исетских рабочих во главе с комиссаром Ермаковым и шестидесяти  человек, которые охраняли дом Ипатьева и располагались в доме Попова – напротив.
На Успенской площади собралась огромная толпа, требующая освободить узников Ипатьевского дома. Комендант дома Юровский с чекистами  и комиссаром Голощекиным, конечно, эту толпу разогнали.  И вот, срочно собравшийся Уралсовет, получил от Берзина сообщение, что белые прорвали фронт и будут в городе уже через два-три дня.
Что делать с узниками Ипатьевского дома? Отправлять их уже некуда… И новоявленные вершителя судеб без суда и следствия решили - казнить! Всех, всех, всех! Включая женщин, невинных детей и прислугу! А что?  Раз мы погибаем, так пусть гибнут все остальные. На такой жестокости Первая французская революция продержалась  всего 72 или 73 дня, ничего не дав своему народу. Октябрьская революция  и созданная ею Советская власть продержалась 73 года, начиная с 1918 лишь потому, что посулила всем: землю крестьянам, фабрики рабочим и великую утопическую идею коммунизма, и всеобщего счастья народам всей Земли. Но увы! Оказалось, грязными руками с жестоким сердцем нельзя построить светлое будущее… Таков моральный закон человечества в этот  наш  жестокий и трудный «железный век».
… А дед Захар еще до революции захотел напоследок лет посетить те места, где он когда-то жил. Деревню Коптяки в восемнадцати верстах от Екатеринбурга, где он родился и вырос, сосновый бор, урочище «Четырех братьев» - эти таинственные места, где когда-то давно добывали уральское золото.  В молодости он уехал оттуда  к брату на Вятку, там женился на дочери лесника и остался жить со своей молодой женой Агрофеной.  А затем, с годами стал он знахарем…
Ну, а сейчас, когда Агрофены уже давно  с ним не было, он и отправился, как когда-то Лев Толстой, в далекое путешествие назад, в родные края с Вятки на Урал. Тем более, что Иван с Александрой прислали письмо в Калиничи из города Екатеринбурга.
«Значит, будет где остановиться, если в деревне из родных и  знакомых никого не осталось», - подумал Захар.
Дед Захар и раньше навещал родные места, но это было давно, считай, лет пять тому назад, в 1913 году. «А что сейчас советская власть и поезда не ходят – так это пустяк. Есть же у него лошадь и повозка с четырьмя колесами, - подумал Захар. – За десять дней и  доберусь до Екатеринбурга», - решил он.
Крепкий был старик в свои семьдесят лет.
 Иван с Александрой от удивления даже  рты раскрыли, увидев  стоящего перед ними деда Захара.
- Что, не думали и не гадали деда Захара увидеть? А я вот здесь! – засмеялся он и стал их обнимать. – Еле нашел ваше жилище на окраине. Думал, что уж и не свидимся.
- Ну что вы, дядя Захар, разве так можно? Мы ведь вам всегда рады! – улыбалась, радуясь, Александра. – Сейчас я стол накрою. Распрягайте лошадь-то. Да идемте в избу… Иван вам поможет…
- Сейчас, Сашенька, сейчас, - дай немного посмотреть на вас, голубков-то, так давно не видел ведь… А Иван еще и до сих пор в военной форме ходит? Али на службе состоишь? – спросил он у Ивана.
- Угадали, Захар Тимофеевич, работаю на заводе, а вот временно мобилизован в солдаты, - сказал Иван. – Но это здесь, в городе… Объекты охраняем, - пояснил он.
- А как же дом, жена? – спросил Захар.
- Да мы ведь местные, по двое суток дежурим, а потом двое отдыхаем, - пояснил Иван. И они с Захаром стали распрягать лошадь.
- Я ведь к вам не надолго. Переночую у вас, а завтра с утра и поеду к брату в деревню… Охота еще Тихона, своего брата, увидеть. Там может дня два погощу, а потом и назад, - рассказал Захар о своих планах.
- Ну вот и хорошо, дядя Захар, ночуйте, а я как раз сегодня с вечера заступаю на дежурство, рад бы с вами здесь до завтра побыть, да вот не могу. Служба! – сказал Иван.
- А, ничего! Хорошо, хоть сегодня тебя увидел. А завтра я и сам справлюсь, - заверил Ивана Захар. 
Они зашли в избу. Дед Захар встал у порога, перекрестился на образа и поклонился перед иконой Богородицы. Саша уже приготовила им стол и поставила бутылочку настойки.
- Давайте-ка, дядя Захар, выпьем за встречу… За то, чтоб все мы живы были, - сказал Иван, поднимая чарку.
- Да, мои дорогие, за это стоит выпить, - ответил дед Захар. – Скоро ли удастся нам еще встретиться…
Они выпили и дед Захар спросил Ивана:
- Говорят, что белые близко и чехи с юга наступают? Это правда?
- Да, дядя Захар, истинная правда, - ответил прямо Иван, - вчера нам сообщили, что они находятся уже в ста восьмидесяти километрах от Екатеринбурга. А сегодня, наверно, еще ближе…
- И что вы думаете делать? – спросил Захар.
- А что делать? Не знаем! – невесело сказал Иван, наливая вторую чарку.
- Вам нужно уходить из города, - сказал Захар.
- Нельзя, дядя Захар, мы ведь охраняем, - ответил Иван.
- Надо уходить, а то белые придут – всех перевешают, - придвинулся к нему Захар. – А что вы такое важное охраняете, что нельзя уйти? – удивился Захар.
Иван наклонился к Захару и тихо на ухо сказал:
- Царя и его семью…
- Да ну! – удивленно отстранился Захар. – Боже праведный! – перекрестился он. – Иван, бери Сашу и бегите-ка вы отсюда вместе скорее, пока еще можете. Не сегодня-завтра здесь будут белые, а вы сидите и думаете. Да за такое – точно повесят или расстреляют! Я, пожалуй, тоже буду собираться и поеду от вас еще сегодня,  - засобирался Захар. – И если, Бог даст, все обойдется и белые еще не займут Екатеринбург, то денька через два я к вам подъеду и заберу вас, - сказал он, вставая. – А до ночи я еще успею и у  Тихона в деревне побывать…
Настроение у Ивана было паршивое. Тревожная неопределенная обстановка,  и каждый приближающийся раскат грома казался громыхающей уже под городом канонадой белых. Город начали покидать понаехавшие когда-то сюда из разных концов России люди.  Захар тоже уехал.
«Действительно, что мы тут сидим? Кого ждем? – подумал Иван, немного успокоившись, и сказал себе: «Не надо впадать в панику! Раз в городе такой бардак, войск нет, начальство драпает, будем готовиться и мы…».
Он подошел к Саше, обнял ее и шепнул:
- Ну что, милая, слышала, что нам грозит?
- Да! – ответила та испуганно.
- Не бойся, не бойся, - успокоил он ее. – Это всего лишь разговоры, но на всякий случай собирай вещи. Я сейчас пойду к себе в часть, отдежурю эту ночь, сдам оружие и патроны, и когда Захар сюда вернется… мы и уедем с ним… если же меня не отпустят и я не приду, тогда ты езжай вместе с Захаром, а я потом приеду…
Так и случилось.
В этот день в доме Попова, в котором находилась и  отдыхала охрана, была получка, поэтому некоторые бойцы были навеселе. Начальник  охраны Медведев был зол и матерился. Двоих отправил в карцер – в баню, находящуюся во дворе возле караульного отделения, чтобы проспались. Иван тоже был слегка пьян, но на общем фоне всех выпивших это было не заметно. Медведев зашел и предупредил их:
- Ночью, если услышите выстрелы в доме – не беспокойтесь. Поняли? – многозначительно сказал он.
Иван все понял и пришедшая мысль ужаснула его. Его очередь заступать в караул была в полночь и он завалился на нары, стараясь забыться и не думать о наступающем часе…
Но около полуночи его разбудили, и он встал на пост у внешних ворот. В это время к воротам вместе с Медведевым подошла группа людей: человек шесть-семь – все не русские. «Латыши», - определил Иван по их виду, говору и манерам. Среди них он увидел Паршина и сразу узнал его. Паршин его тоже узнал. Он проходил ворота последним.
- Паршин, это ты? – спросил Иван, не веря своим глазам.
- Тс-с-с, - приложил палец к губам Паршин. – Я не Паршин, а Берзень – уполномоченный ЧК и ни слова больше…
Ворота закрылись и Иван остался стоять, как вкопанный. Охваченный ужасом, он не думал, а лишь стоял и шептал:
- Бандиты! Сволочи! У них тут одна шайка!
Потом только пришла к нему мысль: «Надо бежать! Иначе, этот уполномоченный из ЧК меня угробит».
В половине второго приехал грузовик и по паролю «трубочист» Иван пропустил его во внутрь ограды. А потом  началась эта  «Варфоломеевская ночь». В подвале стреляли, а на улице стоял грузовик и тарахтел своим работающим мотором. На утро, когда грузовик выезжал с несколькими солдатами в кузове, среди которых был и Паршин, прямо у открытых ворот Иван увидел предмет, выпавший или выброшенный  из кузова машины кем-то из солдат. Он поднял его. Оказалось,  что это была маленькая подушечка… из дома за оградой. Иван запихнул ее за пояс, объяснив потом  разводящему и сменявшему его часовому, что у него на посту разболелся живот, видно язва желудка, и он так лечит себя – кипяченой водой с содой и теплой подушкой.
 Утром начальник Медведев, узнав о его язве, отпустил его лечиться домой, сказав безучастно:
- Жигунов, можешь возвращаться на завод. Раз больной – иди и лечись! Такой ты нам здесь не нужен. Фронт уже близко.
Иван, сдав оружие, ушел в медсанчасть, но потом, увидев, что за ним никто не следит, направился на квартиру к Ванюрке, но того дома не оказалось, а в дверях торчала записка: «Иван, Саша, с последним отрядом заводчан я ухожу на фронт. Извините, что не пришел попрощаться. Ваш Ванюрка».
Возвращаться на завод было бессмысленно. Завод был пуст. И что там делать? Коммунисты ушли на фронт, и партийный Сомов тоже, а все оставшиеся бежали.
Уже  слышна была канонада за городом и было ясно, что бои идут где-то рядом, а чехи не сегодня, так завтра уже будут в городе…
Иван вернулся домой. Александра сидела на узлах и ждала его.
- Все! Баста! Царя расстреляли. Белые близко. Уходим из города, - сказал он ей отрывисто.
- Ой, Боже! – остолбенела она. - Как же мы пойдем?  А наши вещи и продукты, - начала говорить она.
- Какие вещи? Если Захар сегодня не приедет, то все вещи  придется оставить здесь, - выкрикнул Иван. – Ну ладно, подождем еще до завтра, - добавил он затем, видя, что Саша расстроилась.
День и ночь прошли в тревожном ожидании. Они молили Бога, чтобы Захар вернулся как можно  быстрее…
На этот раз им повезло. На следующий день приехал Захар, но весь какой-то всклокоченный, сам не свой. Иван с Сашей обрадовались и выбежали его встречать. На расспросы  уже не оставалось времени… Но Иван все же спросил:
- Ну как, Захар Тимофеевич, видели Тихона?
Тот кивнул головой…
- Давайте скорее, берите свои вещи и айда из города, - сказал он, торопя их. – Потом по дороге все расскажу.
Затем, наклонился  к Ивану и шепнул на ухо:
- Если есть у тебя какие-нибудь большевистские документы – сожги их!
Иван кивнул головой, зашел в дом, вынул своей новый в жесткой обложке партбилет, разжег в печи огонь, подкладывая туда старые газеты, и когда пламя разгорелось, бросил в него свою красную книжицу.
- Ну вот и все, - сказал он.
Все то, что связывало его с этой партией и теми людьми, которые расстреляли царя и его семью, кануло в прошлое, как страшный сон, безвозвратно и навсегда. И он словно проснулся и стал снова сильным и свободным. Только жаль ему было этих молодых загубленных сердец, не сделавших никому никакого вреда.
- Палачи! Сволочи!... Детей-то зачем? – повторял он. – Как царь Ирод, всех готовы погубить, чтобы только самим выжить!
В  комнату вошла Саша и позвала его:
- Иван, ты скоро?
- Да, - сказал он, - уже иду.
Они кинули свои узлы с вещами в повозку деда Захара, обтянутую с боков и сверху брезентовым тентом, закрыли дом на замок и отправились объездной дорогой из города на Северо-запад. Дорога была безлюдна. Вскоре они выехали на главный московский путь. И там они были уже не одиноки: уезжали из города многие люди: и простые, и торговые, и интеллигенция, понаехавшие сюда и Запада России. Все бежали на чем только можно, подальше от грохочущей на юге войны.
 И Жигуновы вместе с дедом Захаром тоже влились в их поток. Ехали долго, аж до ночи. А когда начало смеркаться свернули с дороги в какую-то небольшую деревеньку и остановились возле нее в поле на ночлег. Спать решили прямо в кибитке. Лошадь распрягли, чтоб отдыхала и паслась, а сами сели поесть возле разведенного костра.
И тут дед Захар стал рассказывать… А у Ивана снова перед глазами встала позапрошлая ночь… Тюремный двор… Хлопки выстрелов, сливающиеся со звуками работающего мотора машины… А потом: открытые ворота и свет фар, выезжающего из двора грузовика, на котором среди горы тел, завернутых в белые простыни, сидела охрана из четырех человек, и мелькнувшее при свете фонаря лицо Паршина.
«Видно, им и брошена подушка, - подумал Иван. – Да, да, да, именно им! Чтобы потом обвинить меня, что я занимался мародерством и стащил из дома эту царскую подушку, - начал соображать Иван. – А затем можно меня и расстрелять, приписав мне, что хочешь. Так вот, какой он  этот коварный Паршин – уполномоченный ЧК?».
… А машина, в которой сидел тогда Паршин, выехала  из города и, минуя ипподром, московский большак и Верхнее-Исетский завод, направилась, завывая мотором в сторону деревни Коптяки.
Было сыро… Только что прошли дожди и дорога раскисла и утопала в лужах. Охранники, сидевшие в кузове, вцепившись руками в борта, с чувством непреодолимого страха, смотрели на кучу закутанных  в белое тел, и жались к кабине. Среди них был и Зарубин, и он видел, как Паршин бросил подушку к ногам Жигунова. Комендант и главный палач царя Юровский вместе с командиром отряда Ермаковым сидели в кабине.
Машина, надрываясь мотором, доехала по мокрой дороге до переезда через местную железнодорожную линию и остановилась, завязнув в грязи посреди низины у леса. Шофер, повозившись немного со стартером и заглохшим мотором, вылез, выругался и сказал:
- Завязли по самые оси. Нужно идти и искать дрова или ветки…
Юровский вместе с Ермаковым тоже вылезли из кабины.
- Пойдем, поищем твоих людей, - сказал Юровский Ермакову. – Надо вытягивать машину.
Шофер грузовика предложил:
- Я сейчас с бойцами пойду к переезду, возьму ведро воды у сторожихи и шпалы под колеса, и мы  быстро выедем отсюда.
- Ну давай, действуй, - согласился Юровский, - возьми двоих. А мы с ним, - кивнул он на Ермакова, - пойдем искать его орлов.
В кузове машины сидели четверо бойцов: Паршин, Зарубин, еще один боец и чех, перешедший на сторону большевиков, из прежнего состава, который охранял Зарубин, когда конвоировал пленных в Сибирь. Некоторые чехи тогда вместе с солдатами охраны стали сторонниками революции и остались в Екатеринбурге. Люханов сказал Паршину и второму бойцу:
- Слышали приказ начальника? Пошли со мной за шпалами!
Паршину пришлось согласиться, хотя ему не хотелось вылезать из кузова в эту жидкую болотную грязь, но пришлось покориться. Когда Люханов с Паршиным скрылись в тумане, в машине сторожить расстрелянных остались только двое: Зарубин и чех Вацлав  Рашек. Было немного жутковато сидеть одним в тишине среди мертвых тел. Зарубин  поднялся и сказал:
- Пойду разомну ноги, - взялся за борт и нечаянно задел ногой один из лежащий тюков.
И вдруг услышал стон… Зарубин замер… Хотя ему хотелось выпрыгнуть из кузова и бежать отсюда подальше. Один тюк зашевелился. Потом за ним начал двигаться и второй. У Зарубина пот выступил на спине от страха. Он глянул на чеха, тот  сидел с разинутым ртом и выпученными глазами, и смотрел на него, застыв в испуге… Как будто, молившаяся когда-то на Распутина царская семья, погибнув, вдруг снова стала оживать перед их глазами.
- О, Боже! – перекрестился Зарубин.
А потом уже, переборов свой страх, он вспомнил как говорили чекисты, что пули отскакивали от  тел во время расстрела мальчика и княжон и, возможно, кто-то из них остался жив, но был в длительном обмороке.
Зарубин развернул ткань шевелящихся тюков и увидел, что мальчик и одна из княжон были живы: они потеряли сознание от боли и шока в подвале дома и теперь, очутившись «на воздухе», пришли в себя…
«Что же делать?» – подумал он. Зарубину было жалко этих беспомощных, совсем еще юных и несчастных царских детей. «Ведь чекисты их достреляют, если  придут и увидят, что они живы, - подумал он. – Я такой грех на себя брать не буду, - решил он. – Надо их отнести вон туда, в лесок – может и спасутся…».  Он  поднялся и махнул рукой чеху:
- Вацлав, иди сюда… Они живые. Помоги поднять. Их нужно вынести и спрятать вон в том лесу, в кустах.
- А як кто заметит? Расстреляют! – ответил испуганно чех.
- Не заметят. Сейчас темно. Кто их там будет считать. А когда кинутся – мы уже далеко будем.  Вацлав кивнул головой, соглашаясь, и начал помогать вытаскивать из машины закутанных в простыни мальчика и девочку – детей царя. Потом, взвалив их себе на плечи, они почти бегом понесли их в ближайшие кусты возле леса.
Совершив такое, опасное для них, но благородное  и доброе дело, они вернулись к машине и залезли в кузов, и как раз вовремя: шофер с Паршиным и солдатом вернулись, принеся вдвоем по шпале. Но этого было мало. Люханов скомандовал:
- Ребята, давайте, идите все и принесите еще хотя бы четыре шпалы, иначе, мы отсюда не вылезем.
И теперь уже они все: и Зарубин, и Вацлав с Паршиным, и солдат, двинулись ускоренным шагом за шпалами. Все для них складывалось хорошо. Шпалы они принесли и вскоре машина, взывая мотором, уже вылезла из грязевой ямы. Переехав разъезд, они минут через десять встретили людей Ермакова и предали им охрану «груза» на машине, а сами отправились пешком назад, в город…
В этот час их  и нагнал дед Захар за переездом. Как раз возле того места, где  Зарубин с чехом отнесли и спрятали в кустах царских детей. Зарубин узнал Захара, а Захар узнал Зарубина.
- А-а-а, земляк! – воскликнул удивленно Захар.
- Вот те на, дед Захар! Какими ветрами вас сюда занесло? – крикнул Зарубин.
- Какими, какими… у родственников был, в Коптяках,  гостил, значит, - ответил знахарь.
И тут Зарубин быстро сообразил и решился открыть Захару тайну.
- Слушай, дядя Захар. Мы тут с чехом спасли двух детей – мальчика и девочку. Их чекисты  хотели расстрелять. Они вон в том лесу, в кустах лежат. Отвези их на своей повозке в деревню к своим родственникам, а то они здесь погибнут, - попросил Зарубин. – Только прикрой их сеном, чтоб солдаты не  видели. Сделай богоугодное дело…
- А чьи это дети? – спросил Зарубин.
 - Царские… - ответил Зарубин.
- Понял, - сказал Захар. – Давайте, тащите их сюда, я их мигом доставлю…
Он развернул лошадь и стал ждать. Вскоре Зарубин с чехом принесли уже начинающих оживать детей. Захар посмотрел на них и сказал:
- Это Алеша, а это Анастасия. Я их видел и знаю – встречался в тринадцатом. Давайте, ложитесь, ребятки мои, я вас сеном прикрою.
Он укрыл их сеном и спрятал под брезентом, а сам погнал лошадь назад, в Коптяки…
Они были очень слабые и дед Захар боялся, что их не довезут…
… На этом дед Захар вдруг оборвал свой рассказ, глядя на огонь костра и задумался, что-то вспоминая…
- Ну, а дальше что? Что дальше произошло с вами? – начали  донимать Захара Иван с Александрой. Захар вздохнул и, очнувшись от своих дум, сказал:
- Что дальше? А что дальше?... Дальше зависит от многих обстоятельств. Если выживут после такого потрясения, значит, Бог так велел…
- А я тогда привез их деревню к брату, заезжаю во двор, а он удивляется: «Что это ты, Захар, назад оглобли-то повернул, - говорит, - или решил совсем здесь поселиться?».
- Не то, брат! – говорю я ему. – Вот, посмотри!
 Отбросил  брезент с сеном и показал ему двух изможденных и еле живых детенышей.
- Что это? Кто они? – удивился Тихон. – И откуда ты их взял?
- Ой, братец! Ты не пугайся и не удивляйся тому, что я тебе сейчас скажу, - говорю я ему. – Это царские дети: Алексей и Настя… Тот Алексей, которого я лечил.
- Ты что, Захар, шутишь, или с ума съехал, - уставился на меня Тихон.
- Да не съехал я, брат, а говорю тебе чистую правду, - ответил я Тихону. – Когда ехал я  через Екатеринбург к вам в Коптяки и остановился в городе у Ивана Жигунова, то узнал у  него, что в Екатеринбурге находится бывший царь наш, батюшка Император, и сидит он у коммунистов  в тюрьме. Большевики его посадили и держат под охраной – хотят судить. Я тебе вчера об этом не говорил, не до этого было – выпало из головы как-то. А сегодня, когда ехал назад от вас в Екатеринбург, вдруг повстречал двух военных с ружьями. Один чех, а друг наш, вятский из Сашиного села, Зарубин Ванька. Вот Ванька мне их и передал. «Спасли мы их с чехом, - говорит, - от гибели. Вынесли из машины и спрятали в кустах, а теперь ты их спасай, Захар, если ты еще христианин, и если у тебя  еще осталась хоть капля милосердия. Вези их в деревню к своим родственникам и спрячь там».
 И рассказал. Говорит, сегодня ночью коммунисты расстреляли нашего царя и всю его семью, вместе с прислугой. Но, видно, руки дрожали у них или плохо целились. Короче говоря, Бог не дал им возможности убить последних царских отпрысков. Вот двое из них и выжили… А когда коммунисты везли их на машине закапывать сюда, под Коптяки, машина их застряла. Все пошли за шпалами на переезд, а Иван с чехом остались. А детки-то и очухались, и застонали… Вот Иван тогда с чехом и решили их спасти. Унесли они их в кусты и спрятали. А комиссары из ЧК пришли и не заметили пропажи той. Утром рано темновато было. Так и уехали, не посчитав трупы… А Ваньку  с чехом потом сменили другие охранники. И пошли они домой в город пешком. Вот тут мы с ними и повстречались, - остановился Захар, передыхая…
- Дядя Захар, ну не тяните же, говорите, что дальше-то  случилось?
- Дальше? Эх, детки… Помучался я с ними потом целый день и ночь – все отхаживал… Они ведь никудышные были. Все в синяках. Алексей еще ничего, а Анастасия – та вроде с ума тронулась: стонет, кидается от всего в испуге, бьется в истерике и не по-нашему бормочет – бредит. Занесли мы их с Тихоном в дом, положили на кровать и начали лечить. Хорошо, что Тихон, как и я, травками богат и у него много чего из них насушено. Отпаивали, отмачивали мы их, сердечных, всю ночь… И хорошо еще, что я взял с собой с Вятки свой напиток «бессмертия» - настойку, настоянную на двадцати четырех травках. В общем,  оставил я весь бутылек этого  напитка Тихону, рассказал ему, что делать и как их лечить. Напиток этот, конечно, им помог. На утро уже им полегчало: они очнулись и стали узнавать людей. А то ведь, кидались в забытьи, как сумасшедшие…
А потом Алешенька узнал и меня. «Это ты, - говорит, -  дядя знахарь, лечил меня там, под Нижним… когда мы ехали с папа; на машине». Да, говорю, я! Он как заплачет… Я тут стал его успокаивать… начал внушать ему все хорошее… И он,  в конце концов,  успокоился. Мы с Тихоном сказали им, что комиссарам их не сдадим, а лишь только они немного подлечатся здесь, у Тихона,  он их затем увезет в далекий монастырь на сохранение…
- Вот так я с ними и попрощался, и уехал к вам. Остальное Тихон все сам сделает. Только чтоб красные ничего не узнали и не проведали, - вздохнул и затих дед Захар, а потом добавил:
- Вот я и думаю, дай Бог им обоим сил и счастья выжить в таких тяжелых условиях…
А потом Захар, вдруг вспомнив что-то, просветлел лицом и сказал:
- Вот видишь, Саша, а Ванька-то наш оказался еще и порядочным человеком. Хоть как мы его не хаяли, а он вот и доброе дело сделал. Ну, дай Бог ему здоровья! – закончил он.  - Давайте, друзья, ложиться спать, а то завтра нам рано надо вставать, иначе мы отсюда не вырвемся.  Белые наступают так быстро, что говорят, фронта уже здесь вообще нет…
И действительно, за эти дни конца июля и начала августа, войска полковника Каппеля, сев на захваченные пароходы, приплыли по Волге из Симбирска к Казани, внезапно высадились там и с боем овладели городом. Военный министр правительства народных комиссаров и командующий красными отрядами Лейба Бронштейн или Лев Давидович Троцкий  на всех парах помчался на секретном поезде вместе со своим штабом и своей любовницей спасать положение, а также золотой запас Российской империи, который находился в банках этого города, но он не успел. Казань пала, красные в панике бежали. В руках белых оказался весь золотой запас российской империи. И это была большая победа белых. Хотя, вскоре по приказу Ленина с Балтики на Волгу перебросили сотни орудий и Волжская флотилия красных в начале сентября 1918 года вновь отбила город Казань. Но все же всем этим краем, начиная от Волги и до  Урала, а на Севере и до Вятки, на целый год овладели наступающие и перебрасываемые по малым рекам войска адмирала Колчака и мятежного корпуса чехов.
Захар к этому времени с Сашей и Иваном, преодолевая огромные трудности, успели все-таки  вырваться из этой пылающей петли окружения и в начале августа благополучно вернуться на Вятку в свое родное село Малышовское, что возле города Орлова. Захар вернулся в свой домик в Калиничах и  стал доживать свой век, а Саша и Иван  остались в Малышовщине.
Война, слава Богу, обошла эти места стороной. Александра и Иван  прожили потом здесь целых пять лет и у них родилось трое детей, двое первых  умерли, не дожив до года, а третий – Валентин, рожденный в день святого Валентина 14 февраля 1924 года, выжил и оказался крепким и здоровым малышом.
Правда, в 1919 году Ивана снова демобилизовали в ряды Красной армии, но вскоре он вернулся домой. А после того, как утихла и закончилась гражданская война, ушли в прошлое голодные дни и  великая разруха, сотворенная этой войной, Иван с Сашей, начиная с 1924 года, наладили  устойчивую связь с городом Александровском, переименованным в 1922 году в город Запорожье.
Иван написал письмо, уже не ожидая получить ответа, своему украинскому другу Реве Ивану Даниловичу, с которым они встречались в 1916 году и с которым обменялись адресами, и которому Иван прочил в жены Марусю Ашихмину, двоюродную сестру Александры.
 На Украине ведь тоже во время гражданской войны, как и на Урале творилось что-то несусветное. В Александровске, Киеве и Одессе красные были окружены массой банд и сражались с ними. В Гуляй Поле под Александровском правил батька Махно, а в Плавнях – банда Прочана.  И на Днепре действовали банды Зеленого и Струка, и еще нескольких десятков атаманов. У Зеленого даже ходили по реке вооруженные пароходы, с которыми Днепровская флотилия красных сражалась всю навигацию 1918 года, потом появилась банда атаманши Маруси. А в 1919 году здесь участвовала и флотилия генерала Деникина. И напоследок, в 1920 году на Днепре появились еще и белополяки.
Потом были еще и Каховка, и Сиваш, и штурм Перекопа на перешейке в Крыму, и разгром войск Врангеля.
Все это народом переживется и временем перемелется. Пройдет еще несколько лет, и встретятся снова два Ивана. Один русский – Иван Яковлевич, другой украинский – Иван Данилович.  И женится Иван Данилович на Маруське, потому что в 1925 году наконец-то приедут в Запорожье Жигуновы, а вместе с ними приедет сюда и Маруся. И будет жить с ней Иван Данилович и петь, когда выпьет: «Марусино серце, пожалій мене, візьми моє серце, дай мені своє...”.
А Маруся   устроится работать на завод «Большевик №9», бывший когда-то  заводом «ДЕКА» шлифовальщицей, и научится варить ему такие вкусные украинские борщи «с часником та квасолью», что  Иван Данилович забудет все свои вонючие забегаловки и пивнушки, и будет приходить и пить положенные сто грамм только домой к своей Марусе.
Но не суждено будет Жигуновым долго прожить в Запорожье. Однажды Иван вдруг встретит на улице… Паршина – бывшего эсера, бывшего бандита, бывшего сотрудника ЧК, уже не такого всесильного, как в 1918 году, но такого же коварного и поймет, что им нужно спешно уезжать из города куда-нибудь, и как можно подальше. И они направятся в Сибирь, в белые снега, в зимние морозы…
… А Паршин искал царскую подушечку. Он был уверен, что в ней зашиты бриллианты Александры.



Кто они...  и кто все мы?


 
 А  что же случилось с теми спасенными царскими детьми – Алексеем и Анастасией.
Все те, кто знал о них, состарились и ушли в мир иной… А дети, приняв новые имена и фамилии, растворились и канули в людском море огромной страны Советов и стали обычными людьми, не царскими, а такими же как все русские Алешки, Насти, Фроськи…
Но вот, что мы находим в определенных источниках. За рубежом тогда в западных газетах начали появляться  сообщения, что через полтора года после расстрела царской семьи в Ипатьевском доме, в Германии появляется девушка, именующая себя Анастасией. Вот краткое изложение этой истории, взятое из книги Э. Радзинского «Жизнь и смерть Николая ІІ». Эта история в действительности печаталась во многих зарубежных газетах.
«В Берлине  неизвестная девушка решает покончить собой: бросается ночью в канал. Ее спасают, помещают в лечебницу, она в депрессии, почти безмолвна. В лечебнице ей попадается фотография Царской Семьи. Фотография эта приводит ее в поразительное волнение, она не может с ней расстаться. И вскоре возникает слух, что чудом спасшаяся дочь русского царя Татьяна находится здесь, в берлинской больнице…».
 «Татьяна» - так она вначале себя называла. Но вскоре она называет себя Анастасией. Ничего удивительного! Просто сильный шок во время расстрела мог выжечь некоторые данные из ее памяти о прошлой жизни.
Она рассказывает историю своего спасения: выстрел, она падает, за нею – сестра, закрывая ее от пуль своим телом… И дальше – бесчувствие, провал в памяти… потом звезды… ее везут на какой-то телеге. Потом путь в Румынию с солдатом, который, как оказалось и  спас ее. Рождение ребенка от солдата… Ее бегство… И все это наплывами, бессвязно.
И при этом она не говорит по-русски. И на это может быть объяснение: русская речь во время чудовищного убийства, когда она, заваленная трупами своей семьи, навсегда создала некое табу в ее сознании. Она не может произносить русские слова – они воскрешают в ее сознании тот ужас…
Была ли это Анастасия, теперь можно только догадываться. И все же были: и удивительное сходство с фотографиями дочери русского царя, и был след сведенной родинки на теле там, где когда-то свели родинку у юной Анастасии, и одинаковое строение ушной раковины, и сходство их  почерков, и, наконец, подробности жизни Семьи, о которых так свободно рассказывала эта таинственная женщина.
Она пыталась отстоять в суде свое право назваться царской дочерью и потерпела поражение. Но когда таинственная «Анастасия» упокоится, ее похоронят в склепе романовских родственников – принцев Лейхтенбергских.
И еще один рассказ из той же книги Э. Радзинского и сведения о спасшемся Алексее. Пишет врач-психиатр Д. Кауфман из Петрозаводска.
«Речь пойдет о человеке, который некоторое время находился на лечении в психиатрической больнице города Петрозаводска, где я работала ординатором с сентября 1946 года по октябрь 1949, после окончания Второго Ленинградского мединститута.
В 1947 или 1948 году в зимнее время к нам поступил очередной больной из заключенных.  У него было состояние острого психоза… Сознание его было неясным, он не ориентировался в обстановке, не понимал, где находится… Размахивал руками, порывался бежать… В бессвязных высказываниях наряду с массой других выразительных восклицаний, два или три раза промелькнула фамилия Белобородова. Стало известно, что в лагере он находился уже давно, что состояние психоза у  него развилось внезапно, когда он пытался защитить женщину (заключенную) от побоев охранника… Его связали и, естественно, «обработали». В документах его был указан его год рождения 1904… А фамилия, то ли Филиппов Семен Григорьевич, то ли Семенов Филипп Григорьевич. Через один – три дня, проявления острого психоза полностью исчезли. Больной стал спокоен и вполне контактен. Внешность, насколько сумею передать у него была такая: человек довольно высокого роста, полноватый, плечи покатые, сутуловат… Лицо удлиненное, бледное, глаза голубые или серые, слегка выпуклые, лоб высокий, переходящий в лысину, остатки волос каштановые с проседью…».
И далее: «…Итак, нам стало известно, что он был наследником короны, что во время поспешного расстрела в Екатеринбурге отец его обнял и прижал  лицом к себе, чтобы он не видел наведенных на него стволов. По-моему, он даже не успел осознать, что происходит нечто страшное, поскольку команды о расстреле прозвучали неожиданно, а чтение приговора он не слышал. Он запомнил только фамилию Белобородова….
Прозвучали выстрели, он был ранен в ягодицу, потерял сознание и свалился в общую кучу тел. Когда он очнулся, оказалось, что его спас, вытащил из подвала, вынес на себе и долго лечил какой-то человек…».
Но самое интересное в конце ее длинного письма.
«Постепенно мы стали смотреть на него другими глазами. Стойкая гематурия, которой он страдал, находила себе объяснение. У наследника была гемофилия. На ягодице у больного был старый крестообразный рубец… Наконец, мы поняли, кого нам напоминала внешность больного – известные портреты Николая, только не Второго, а Первого, и не в гусарском мундире, а в ватнике и полосатых пижамных штанах поверх валенок.
В то время к нам раз в полтора-два месяца приезжал консультант из Ленинграда… Тогда нас консультировал С.И. Генделевич, лучший психиатр-практик, которого я встречала на своем веку. Естественно, мы представили ему нашего больного. В течение двух-трех часов он  «гонял» его по вопросам, и в которых он оказался компетентным. Так например, консультант знал расположение и назначение всех покоев  Зимнего дворца и загородных резиденций в начале века. Знал имена и титулы всех членов Царской Семьи и разветвленной сети династии, все придворные должности и т.д.
Консультант знал также протокол всех церемоний и ритуалов, принятых во дворце, даты разных тезоименитств и других торжеств, отмечаемых в семейном кругу Романовых. На все эти вопросы больной отвечал совершенно точно и без малейших раздумий. Для него это было элементарной азбукой… Из некоторых ответов было видно, что он обладает более широкими познаниями в этой  сфере… Держался он  как всегда: спокойно и достойно. Затем консультант попросил женщин выйти и осмотрел больного ниже пояса спереди и сзади. Когда мы вошли (больного отпустили), консультант был явно обескуражен, оказалось, что у больного был крипторхизм (опущение одного яичка), который, как было известно консультанту, отмечался у погибшего наследника Алексея.
Нужно принять решение – либо ставить диагноз «паранойя» в стадии хорошей ремиссии с возможностью использовать больного на прежних работах по месту заключения, либо признать случай неясным, требующим дополнительного обследования в больнице. Но в этом случае мы обязаны тщательно мотивировать свое решение  в органах прокурорского надзора, который непременно пришлет следователя по особо важным делам из Москвы… Взвесив эти возможности, мы сочли за благо для больного выставить ему окончательный диагноз – паранойя, в котором совсем не были уверенны, и вернуть его в лагерь… Больной был согласен с нашим решением о возвращении в лагерь, и мы расстались друзьями…».
После этого письма пришло письмо и от заместителя главного врача В. Э. Кивиниеми, который отыскал историю болезни этого пациента, находившуюся в архиве больницы. Вот что он написал.
«Семенов Ф.Г 1904 года рождения, поступил в психиатрическую больницу 14.01.49 г.
В больницу Семенов поступил из лазарета ИТК (исправительно-трудовой колонии)… С момента поступления был вежлив, общителен, держался с достоинством и скромно, аккуратен. Врачом в истории болезни отмечено, что он в беседе не скрывал, что получил домашнее воспитание, что он сын бывшего царя, был спасен в период гибели семьи, доставлен в Ленинград, где жил какой-то период времени, служил в Красной Армии кавалеристом, учился в экономическом институте (по-видимому в городе Баку), после окончания работал экономистом в Средней Азии, был женат, имя жены Ася, затем говорил, что Белобородов знал его тайну, занимался вымогательством».
И еще доказательство, что сын царя остался жив.
«Через некоторое время мне позвонил старик, бывший заключенный. Оказывается, в его лагере сидел заключенный Семенов и все звали его «сын царя», и  все в это совершенно верили…».
Да, как говорится, «неисповедимы пути Господни». И кто того заслуживает, Он того  и спасает…
Для нашей земной жизни важны только три вещи: рождение, любовь и творчество. Все остальное не существенно и второстепенно. Кто мы? Для чего рождаемся и почему проходим такие мучительные земные круги жизни? Никто этого не знает! Жизнь – это иллюзия. Мы строим гипотезы, «воздушные замки»,  думаем одно, а получается другое, иногда угадываем, иногда нет и все это делаем грубо. Потому что, материя – это совсем не то, что мы видим и ощущаем. То, что мы видим и ощущаем – это фиксация форм нашими органами чувств силовых каркасов божественной энергии движения и притяжения, или энергии любви. А наша жизнь – это совершенствование человеческих чувств при помощи этой энергии любви и наши отношения – это спектакли божественных игр. Об этом говорят периодические смены цивилизаций. На Земле мы ученики и актеры. Частицы атомов малы, а пространство, которое они занимают, двигаясь быстро по орбитам, огромны.
И поэтому, мы видим лишь тени этих частиц в пустоте, ловим эти тени в пустоте, и состоим из той же самой пустоты.
Кто мы на самом деле? Видимое тело или душа внутри тела? Или дух внутри души? Мы – это сознание, то, чем мы понимаем, анализируем и ощущаем наш мир. Тело – это лишь приспособление. Расширено сознание – и мы все видим, и все понимаем. Сужено – и мы тупы, хоть кол на голове теши.
Все эти недостатки создают и образуют нашу жизнь, нашу судьбу, и всю Историю народов. Но самая страшная иллюзия – это война, революция, да и победа тоже. Война – это не творчество – это разрушение, революция тоже, а победа – это лишь миг самодовольства и величия, то есть вершина, с которой начинается стремительное падение. Богатство, слава -  и это тоже мимолетные иллюзии.
Есть только три вещи, важные для нашей жизни.
Рождение, Любовь и Творчество!
Весь этот Мир продуман и создан не нашим умом. В нем все подогнано так, что все друг друга дополняет и друг в друга переходит. Все процессы совершаются последовательно и постепенно – эволюционно. А если что-то ломается, то это уже не порядок, а просто болезнь. Болезнь надо лечить. Революция – это тоже болезнь. Причем, болезнь вызванная восставшими «клетками» общества – вождями революции. Все революционеры великие грешники, потому что они разрушают мир и порядок, установленный божественными законами. И самый Первый революционер был Люцифер, лучезарный ангел, который пошел против Бога, возомнив, что он создает свой мир и порядок, лучший, чем у Бога, исключив любовь, доверие и взаимодополнение. Только исключительность, только сила и только власть высшего.
Вожди революций, совершая революцию и разрушая ранее установленный порядок, не знают законов божественного миропорядка. Сделав дело, они потом, как и их учитель Люцифер, ставят все с ног на голову – переворачивают мир по принципу «Кто был ничем, тот станет всем»… и «Это есть наш последний и решительный бой»… Вот их лозунги! А потом – хоть трава не расти…
У Бога все построено на другом – любви и согласии… На Гармонии мира. А у революционера Люцифера на силе, власти и жестокости. «У кого больше силы, тот и пан». Есть такое выражение: «Революцию готовят самоуверенные романтики, делают ее  невозмутимые прагматики, а плодами ее пользуются никчемные негодяи». Не зная божественного мироустройства вожди революции делают жизнь по своим бредовым иллюзорным законам, постоянно нарушая гармонию всеобщего порядка. Поэтому, их действия и заканчиваются так плачевно, и все построенное ими рассыпается со временем в пух и прах.
Помните, главное – это:
Рождение (Жизнь), Любовь (Бог) и Труд (Творчество).
А у вождя революционеров Троцкого в голове было только одно: «Надо навсегда покончить с поповско-квакерской  болтовней о священной ценности человеческой жизни» (Троцкий).
И покончили! Насаждая непреклонную классовую ненависть.
«…К какому классу он принадлежит? Этот вопрос и должен определить судьбу обвиняемого» – писал член коллегии ВЧК  М. Лацис.
Убийство Романовых  для большевиков было как символ победы над свергнутыми классами. Началом настоящего Красного террора.
«Надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых, чтобы отучить их преемников от преступлений». Так сказал Ленин – «Великий» вождь  революции. И эта его установка стала законом, инструкцией для маленьких «люциферов» - исполнителей.
А у дочери царя, милосердной Ольги, после ее гибели нашли листок бумаги, где написаны были такие, пронизывающие душу, слова молитвы.

       «Пошли нам, Господи, терпенье,
В годину бурных мрачных дней
Сносить народное гонение
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о, Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И Крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать.
И в дни  мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленье,
Христос Спаситель, помоги.
Владыка мира, Бог всесильный,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час.
        И у преддверия могилы
        Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы -
Молиться кротко за врагов».

«Прости их, Господи, ибо не  ведают, что творят» - были последние слова русского царя, услышанные его палачами. И это была первопричина, и истина. А нам, людям, нужно давно понять и принять, что не будет уже никогда того потерянного рая или придуманного вождями революций коммунизма, ибо Земля есть полигон для испытаний и совершенствования в нескончаемых трудах  человеческой души, и пробуждения человеческого сознания. Так что, приобретайте опыт и знания, и расширяйте свой кругозор, а значит, и свое сознание. Несите людям Радость, Любовь и Счастье. И будьте милосердны ко всему живому, даже к своим врагам.  Ибо они, жалкие невежды, как  и те революционеры, зараженные иллюзией свободы-справедливости, равенства и братства, совершили октябрьскую революцию. Как и лучезарный Люцифер, возомнив себя Великими Творцами новой жизни, – принесли людям только боль и разрушение.
Никогда не будет равенства между совершенной и несовершенной душой, между всевидящим и зашоренным сознанием, и это очевидно. И каждая душа должна пройти свой нелегкий путь учебы и совершенствования. «Трудитесь здесь и день, и ночь…и день, и ночь!». Вот истина, о которой твердят все законы Божьи, и которую не хотят понять некоторые люди…