Рано утром, еще даже до наступления серых утренних сумерек, мы с Пашей лезли в гору. Уже в полдень самолет, на своих мощных металлических крыльях, поднимет его в небо и перенесет в далекий, серый с золотом, Ленинград. Поэтому нет времени на сон, нужно еще успеть показать ему свою каменюку на прощанье.
Каменюка была моей большой тайной. Не то, чтобы о ней никто совсем не знал – скорее, наоборот, о ней знали все, кто хоть раз поднялся, пешком или на воздушном трамвайчике, на гору Малое Седло – ту, где расположен Олимпийский комплекс, и по вершине этой горы прогулялся. Просто никто из видевших мою каменюку, не знал, что она – моя, и это было тайной. Тайной, которую я тогда, впервые в жизни, решилась кому-то раскрыть.
- А тебе не страшно ночью в лесу? – прозвучал за моей спиной запыхавшийся голос Паши.
- Бывает, - честно сказала я, - но иначе мы не успеем, канатка еще не работает, а идти тут прилично.
Из-за нехватки времени мы поднимались не по плавному терренкуру, серпантином петлявшему по горе, а напрямки – вертикально вверх, сквозь заросли алычи, по одной мне известной тропинке.
Наверх мы успели вовремя, в аккурат за несколько минут до того, как первый луч солнца, поднимавшегося откуда-то из-за Бештау, коснулся ледяных кавказских седин, окрасив их в нежно-розовый.
Удивительное время эти несколько минут до рассвета. Все стихает. Все ночные крики, стоны, оханья и шуршанья смолкают. Будто все живое устремляет свое внимание туда, откуда с мгновенья на мгновение должен пролиться живительный солнечный свет. Даже ветер не колышет верхушки деревьев. И вдруг, в этом, затаившемся в волнении, торжественно-сером сумраке раздается, полный восторга, вопль какой-то птахи, предвещающий появление первого небесного золота, а уже за ним следом, как по взмаху дирижерской палочки, все пространство оживает и, заливаясь и стрекоча на все лады, встречает своей радостной какофонией, новое утреннее чудо.
По утрам каменюка такая мокрая от росы, что сесть на нее, привычно свесив ноги в пропасть, совершенно невозможно. Я думаю, она это специально – чтобы восход можно было встречать только стоя.
Впервые в жизни, увидев с высоты птичьего полета, как сверкают и переливаются далекие ледники в первых лучах солнца, Пашка даже потерял дар речи. Только стоял и, словно привороженный, смотрел туда, где из предрассветной дымки проступили очертания божественного старца Эль-буруша. На свете много великолепных гор, высоких, красивых, загадочных, но лучше Эльбруса гор не бывает, и быть не может, и да простят меня Фудзияма, Джамалунгма, Анапурна и Килиманджаро.
- Спасибо, - тихо и сдавленно промолвил Паша, - спасибо, что ты мне это показала.
И, не дождавшись моего ответа, неловко сгреб меня в охапку, припав к моему рту в слюнявом поцелуе. Я оторопела от неожиданности. Не все в 12 лет знают, как вести себя в подобном случае, поэтому всё, на что я была способна – это просто не мешать. Впрочем, уже сейчас я понимаю, что и Пашка разбирался в этом вопросе не больше меня. По-телячьи, обсопливив меня и даже прослезившись от нахлынувших чувств, он смущенно достал из кармана своей джинсовой курточки вчетверо сложенный листок.
- Прочитай, когда я уеду, - сказала он, покраснев и потупившись.
Я молча кивнула. Нам обоим было неловко и волнительно после всего произошедшего.
Включили канатку. Зашуршал передвигающийся трос и издалека, от самой Долины роз, к нам поехал первый воздушный трамвайчик. У нас все было точно спланировано: чтобы успеть к отъезду, Паше нужно было вернуться в Кисловодск с первым трамвайчиком.
Уезжал он один, я осталась посидеть на каменюке. Не люблю, если честно, все эти проводы, прощанья. Дождавшись, когда красный трамвайчик скроется из виду, я развернула врученный Пашей тетрадный листок.
«Я люблю тебя, - было написано там, - пиши мне, вот мой адрес: г. Ленинград…»
Стало грустно. Вспомнилось, как мы следили за Пашкой, таскаясь за ним по горам, как строили планы знакомства, как познакомились, как носились целыми днями в играх, как резались в карты, домино и лото вечером во дворе за столом, под светом мерно раскачивающегося фонаря, как читали Лермонтова вслух, а потом ходили на Лермонтовскую скалу - место дуэли Грушницкого и Печорина, как кидались падающей, буквально «с небес» на голову, алычой, как кормили белочек и соек, как, наконец, прятались от его родителей и моей бабушки, словно тени, растворяясь в только нам известном парке. Как жалко, что ничего этого уже никогда не будет.
Роняя на листок огромные, тяжелые слезы, я сложила из него самолетик и, ровно в полдень, отпустила его скользить по воздушным потокам, с грустью следя, как быстро уменьшается в размерах белая удаляющаяся точка.
Тогда у меня еще не было компьютера, да и Интернет, как таковой, тоже еще не существовал, а писать письма от руки я никогда не любила.