Моё предисловие.
Я упустил свой шанс давно, жизнь, а может вечность назад. Помню боль и обиду, ненависть и отчаяние, охватившие меня тогда. Помню момент, когда я осознал вдруг, что все кончено. Помню, как страх сжал сердце, а в следующий миг ад раскрыл мне свои объятия. С тех пор я - часть его. Жестокость вконец завладела моей душой, ибо ранее ей завладела несправедливость.
Я познал величайшую боль и величайшее отчаяние. Я познал все, что должен был познать перед смертью.
Но любовь… любовь осталась для меня загадкой. Забытой мечтой, которая на склоне жизни превратилась в единственное, последнее, и потому такое страстное, неотступное желание. Я искал любовь везде и, возможно, воспользуйся я шансом, этим вечным спутником людей, то нашел бы её.
Но я не успел.
«Прислушайся к ветру… и ты поймешь, что порою он прав.
А потом вглядись в темноту».
Часть I.
Моё одиночество.
Глава 1.
Леонора недвижно стояла в углу комнаты и смотрела на девочку, задумчиво наблюдая, как темнота наполняет ее, заботливо укутывает спокойствием и тишиной безлунной ночи. Вот темнота скользнула в душу девочки, подарив ощущение власти, вот она ядовитым потоком пролилась в сердце, окружила ее покровом своим и поглотила.
Леонора подошла к кровати и заглянула в лицо подопечной, коснувшись призрачными пальцами горячей щеки. Улыбка едва тронула нежные губы, не знавшие страстных поцелуев, слов любви и горьких признаний. Девочка улыбалась темноте, улыбалась тому омуту, в которой бросалась с головой.
-Расскажи мне, - тихий голос Леоноры прошелестел подобно сухой осенней листве, разом заполнив пустоту. Сны захватили сознание девочки, картины прожитого, нет, скорее пережитого дня, мелькнули перед ней неотступным страданием, заставив содрогнуться. От чего? Этого Леонора не знала. Знала лишь, что темнота заставила забыть, раствориться в мечте, поверив в неизбежность.
«Я устала… так устала от них и от себя… и все же больше от себя. От того, что ищу несуществующее, жажду нереального. Я сама виновата. Я одна».
Мысли эти пронеслись так быстро, что Леонора едва различила её внутренний голос, едва впитала в себя её переживания. Иллюзии одиночества, которым встретил её сегодняшний день, промелькнули и исчезли. Темнота поглотила их. Прежде, чем она успела поглотить последние слова девочки о том, что она не такая как все, и только она в этом виновна, Леонора исчезла, шепнув на прощанье своей девочке:
«Ты не права».
-Я не права, - покорно повторила она во сне.
Хрусталь слезы блеснул на её щеке.
Минуту спустя девочка проснулась.
Она открыла глаза, и миру предстала прозрачная глубина её взгляда. Она обвела комнату свою взглядом, как обводила каждый раз, просыпаясь. Комната тонула в тусклых предрассветных бликах, пробивавшихся сквозь промозгло-серый, мрачный лоскут неба в окне. Стены, мебель, все, что ее окружало, даже её собственные руки казались призрачными и серыми.
Вся её жизнь серая. Она села в кровати, подтянув ноги и обхватив их руками. Задумалась, слегка наклонив голову. Она неотрывно смотрела в одну очку, думая ни о чем и обо всем сразу. Золотистые локоны рассыпались по плечам, но и их природный блеск глушила серая беспросветная мгла, отражавшаяся в её глазах тихой печалью. Утренняя, свежая тишина накрыла её своим непроницаемым пологом, заставляя забыть о снах, о ночи, о том, что она принесла, что приносила каждый раз – увы, одни лишь страдания. Слезы ещё стояли в глазах, но отчаяние забрала тишина. Звуки, чувства, мысли притупились. Остались лишь пустота, серое утро, заступившее место темноты, девочка, прислонившаяся к спинке кровати, с глубоким взглядом, с нетронутой душой.
Вдруг тишину нарушил громкий щелчок. Потом ещё один, и ещё. Часы на стене пробили пять. И вновь – тишина. Девочка не вздрогнула, не отвела взгляда от несуществующей точки. Она все также сидела, погруженная в себя, оставаясь в этом мире и пребывая в другом - своём мире, таком же нереальном, как предрассветные сумерки, которые скоро непременно рассеются.
До реальности оставалось два часа.
Глава 2.
Реальность она принимала с присущим лишь ей равнодушием. Реальность олицетворяла серую, как это утро, безликую и безнадежную пустоту, захватившую многих, но не её.
Началась реальность в семь утра, когда она наконец отвела глаза от серого неба, вспомнила о сером дне и поднялась с постели.
Все случилось именно так, как случалось всегда: завтрак, поцелуй матери перед уходом в школу, девочка, медленно, словно нехотя, бредущая навстречу своей мечте.
Широкими шагами, не замечая ничего вокруг, не взирая на осень и уныние, приходящее с ней, мечта приближалась.
У него были светлые голубые глаза, открытые и удивительно чистые, русые волосы, высокие скулы, решительный подбородок. Он был невысокого роста, однако на порядок выше её, смотрел прямо перед собой, не замечая ничего вокруг. И её тоже он тоже не замечал.
Мечта ее неизменно оставалась мечтой.
В то утро четвертого сентября мечта эта приближалась к ней, и свет её лучистых глаз озарял все вокруг, побеждая серое уныние.
Он казался всем: ветром, играющим прядями её волос, осыпавшейся листвой, шуршащей под её ногами, осторожными прикосновениями первого осеннего холода к коже.
Артема она заметила тогда ещё, когда он учился в её школе, полюбила, когда столкнулась с ним в школьном коридоре.
Эта история стара, как мир, думала она, медленно идя по дороге, зная, что минуту спустя поравняется с ним, бросит на него полный любви и надежды взгляд и пройдет мимо. Эта история древняя и вечная. И страдания её вечные и неизбывные. И метания, и слезы, и все, что приносит любовь в пятнадцать лет.
С тех пор она всегда замечала его; с тех пор он её не видел. С тех пор в глазах её горела надежда, в его – всего лишь снисходительность, напоминающая её измученному сердцу интерес семнадцатилетнего юноши к пятнадцатилетней девочке. Эта история вечная; вечно она причиняет юным сердцам одну и ту же, вечную боль, терзая их то ненавистью, то любовью, то ревностью.
Она не сделала этого. Прошла мимо, едва задев его плечом, он машинально отклонился, в один момент оценив внешность девушки и решив, что она ничем не примечательна, как решал каждый раз, когда видел её.
Девушка потеряла свой шанс. Хотя не, не потеряла. Всего лишь не использовала. Не это ли самое страшное, читатель?
Снова и снова он проходил мимо неё, и она легко касалась его широкой ладони теплыми пальцами. Потом он вдруг останавливался, она видела его лицо так близко… вглядывалась в его черты… и…
«Я не могу!» - бессознательно пробормотала она во сне.
Леонора даже не поняла, кто прервал этот сон: её девочка или она сама? Или темнота, вновь окутавшая девочку, подобно заботливой матери, пытающаяся утешить несуществующую боль несуществующего горя?
Как и в предыдущую ночь, Леонора стояла в углу комнаты, как накануне, она не спешила подойти к своей подопечной. Но как же ей хотелось это сделать! Хотелось прижать девочку к груди, оградить от темноты и от самой жизни, забыть о запретах и о правилах, которые, конечно, никогда не существовали, но которые ни один хранитель ещё переступить не осмеливался.
Никогда эта девочка не увидит её, не узнает о ней, о её любви; никогда не произнесет её имени.
Боль, бесконечная, беспросветная, вечно сопровождающая хранителей в их вечной жизни, захватила её, унесла на волнах отчаяния, приходящего каждый раз, когда она думала о том, что не может помочь своей девочке.
Впрочем, она может оставить о себе память. Такую же призрачную, как она сама, но кто знает, может, когда-нибудь это сыграет свою роль.
Улыбка осветила лицо Леоноры, счастье пробудилось в сухой, утратившей чувства душе. Теперь она всегда будет рядом.
Она подошла к девочке, наклонилась к ней, все свои силы и все свои чары, которых почти уже не осталось, употребив на то, чтобы та не проснулась, ничего не почувствовала. Провела рукой по светлым волосам, казалось, потускневшим в завладевшей ожиданием темноте, на мгновение прижалась к девочке, растворившись в ней, растаяв и вновь обретя свое призрачное тело. Она прошептала одно лишь слово, и в комнате прошелестел тихий голос.
Девочка проснулась ночью, в тот момент, когда Леонора исчезала в темноте, покидая её. Что, если навсегда? Но после этого она никогда не будет одна. Никогда.
Темнота скрыла от девочки угасающий свет хранительницы. Впервые за долгие годы, все годы, что она окружала ее подопечную, Леонора подумала, что это не так страшно: наблюдать, как день за днем темнота капля за каплей проникает в ее душу.
Глава 3.
Я всегда любил театр. Забавно было наблюдать за актерами, которые свои истинные чувства выдавали за наигранные, наигранные – за жизнь. Люди эти мечтали скрыться в ненастоящих рыданиях, смехе, словах, шепоте, крике, плаче – всем, чем насыщены были в то время пьесы – от мира, где им суждено было играть роли.
Я приходил в театр в любое время: утром, когда репетиции заставляли их клясться, что этот спектакль – последний; днем, когда первые сухие аплодисменты зрителей целительным бальзамом проливались на их утраченное самолюбие, задетое режиссером и преддверием неудач; вечером, когда после спектакля их провожали стоя и пьянящая гордость, счастье охватывали их, заставляя забыть и утро и день, подсказывая жить лишь этим моментом, который потом, месяцы спустя, недели, а, может, завтра, вопреки славе и судьбе рискует остаться лишь дорогим воспоминанием.
Я наблюдал за ними, забавлялся, замечая истинное и распознавая ложное. Я мог бы смеяться вместе с ними, плакать, переживать, но чувства оставались ждать меня у входа в театр. Здесь я становился молчаливым наблюдателем.
Что заставляло меня посещать этот театр, один из лучших в городе, забывая о работе, о себе, о том, что дома меня ждет мое маленькое счастье – произведения? Чего я ждал от этих бесцельных часов неподвижности и раздумий, наблюдений, заметок в блокноте, зарисовок, и снова – неподвижности? Что театр подарил мне, кроме бездарной игры бездарных людей?
Пожалуй, только смерть. Всего лишь смерть взамен бездарной жизни.
Глава 4.
Ей всего пятнадцать. Она хрупкая, ранимая, ей так легко причинить боль. Но в её синих глазах не боль – в них равнодушие, мудрость. Спокойствие. И временами – темнота. Она зарылась в свой мир, неприступный и надежный, и теперь ничто, даже осень с её золотой красотою, которая всегда трогала её душу, с своими бесконечными листопадами и ливнями, когда небо плакало вместе с ней, не утешит её израненное сердце. В её сердце только он.
Его образ трогает струны её души, ядом наполняет сознание. Она живет с этим образом в душе. И лишь ночью, когда хранительница молча, с болью, в своей жестокой беспомощности, заставляет вспоминать его вновь и вновь, когда тьма заглушает в ней прежнюю жизнь, она забывает. Тьма – это друг. Вечный друг.
Она снова проснулась ночью. Неясными очертаниями промелькнула встреча. Пустым затуманенным взглядом она смотрела в потолок. Лицо её, в котором не было ни одной острой, резкой черты, утопало в мягких локонах, волнами рассыпавшихся по подушке.
Вдруг губы её приоткрылись, и тишину окутал тихий голос:
-Леонора.
Это имя появилось ниоткуда, родилось из пустоты, из тишины, из ночи. Что-то знакомое и родное было в нем, в этом незнакомом, странном имени, и никак она не могла понять, что. Знала только, что теперь изменится. Потому что изменилось её имя. Теперь её зовут Леони.
Леонора.
-Леонора, - снова произнесла она.
Потом закрыла глаза и увидела Артема. На этот раз он завладел ей раньше, чем темнота.
Утром, очередным утром её первой любви, она сказала всем. И они её не поняли.
Да и зачем? Зачем родителям понимать детей, которые вдруг, неожиданно, неправильно, для них, как всегда, не вовремя, говорят о том, что меняют имя? Зачем дети, зная, что родители не поймут, говорят им самое сокровенное? Зачем сознательно обрекают себя на страдания? Зачем Леонора сказала о том, что что-то произошло в её жизни, что теперь она изменила имя, для того, чтобы изменить жизнь? Зачем взрослые говорят о том, что помнят себя в этом возрасте и понимают все, и улыбаются украдкой?
Зачем она сидит на полу, обхватив колени руками, смотрит, не отрываясь, в сумрачное небо осеннего вечера? Зачем она не плачет, чтобы хоть немного облегчить боль одиночества, которое принесло с собой новое имя?
«В чем смысл слез? Они рвутся из глубины души, но после… разве что-то остается в душе после слез? Остается тупая боль, боль размеренная и тихая, не отпускающая более ни на минуту, ни на секунду не позволяя забыть о том, что ты один».
Сумерки упали на город мягким пологом, затушив полыхающий на деревьях, на земле, в сердце её огонь янтарной красоты, яркой и неповторимой, как душа каждого, кто хоть раз сумел увидеть осень. Тени скользнули в комнату Леоноры. За ними в комнату неслышно вошла мама.
-Я сделала уроки, - у Леоноры очень тихий, обволакивающий голос, который сразу заполнил комнату спокойствием.
-Я не об этом, - у мамы голос не такой. Он мог бы казаться равнодушным, если бы не тревога, спрятанная в заботе о дочери, - почему ты сидишь здесь?
-Не знаю.
Она не хочет продолжать разговор, не хочет отрываться от неба, такого же синего, темного, как её глаза, от своих мыслей, таких же мрачных, как сумерки, вступившие в её мир.
-Помоги мне на кухне.
Некоторое время она сидит неподвижно, спрятав лицо в волосах, так, что не видно горькой усмешки на губах, закрытых глаз, за которыми скрывается целый мир, её мир. В который она не хочет пускать никого, кроме Артема и темноты, где всегда звучит прекрасная, волшебная музыка, навеянная чувствами, осенью, любовью, чем-то, что живет в душе и иногда, ночью или днем, рвется наружу, в эту серую, безутешную для людей реальность. Потом медленно поднимается. Чувствуя на себе взгляд матери, идет на кухню, делает то, что она говорит. Делает молча, покорно. Равнодушно.
А когда наконец возвращается в свою комнату и плотно закрывает дверь, темнота уже ждет её, окружая лаской и пониманием. В темноте Леонора, движимая неясным ей самой порывом, подходит к окну, широко раскрывает его: в комнату врывается свежий ночной воздух, вместе с запахами остывшего после лучей обманчиво жаркого солнца асфальта, опавшей листвы. Ветер кружится по комнате, легко приподнимая тетради, листы, срывая с мест её мысли, записанные на маленьких бумажках. Мысли эти все о нем.
Ветер взмывает к потолку, и на фоне белого простора потолка ей кажется, будто она видит призрачные очертания ветра, его порывы, его метания. Такие же, как метания её души. Некоторое время она наслаждается воцарившейся прохладой, нахлынувшей свободой, внезапно поселившейся в душе. Ей кажется, что это может длиться вечно, что и она может быть в своем мире, а, может, и в реальности, такой же свободной, мощной, сильной, как этот ветер. Но она и вправду сильная! Она внезапно чувствует в себе эту силу, уверенность, смелость. Она смотрит в черное небо; оно отражается в её больших глазах…
… в её глазах не отражается ничего, кроме безразличия. Она стоит в окружении девочек её возраста, парт, непонимания и неприязни. Как всегда тихо, как всегда, без выражения, говорит: она бы предпочла, чтобы теперь её называли Леонорой. Стена отчуждения тут же вырастает между нею и девочками, за задними партами смеются своим грубым, громким, непростительным смехом мальчики. Но и смех, и шепот, и презрительные взгляды проскальзывают мимо неё, не успевая задеть. Она думает о том, что сказал бы Артем. В этот момент, такой же, как тысяча других моментов, сердце сжимает привычная тоска. Потому что он бы понял. Заглянул в глаза и сказал:
-Да, Леони. Это имя действительно твое.
Он бы чуть наклонился к ней. Его лицо, решительное, волевое, простое она увидела бы совсем близко. И внимательно вгляделась бы в него, пытаясь найти то, что давно не замечала ни в одном лице.
Глава 4.
Теперь, благодаря имени, ветру, что принесла с собой осень, хранительница всегда сопровождала её, любовью своей ограждая от жизни, от страданий, что приносят пятнадцать лет и первая любовь. Если бы это было возможно, она бы считала, что сумела обойти закон. Но закона не существовало, равно как и правил. Была только любовь хранителя к человеку, неблагодарное заблуждение человека в том, что он один на этом свете. И шанс. Шанс узнать, что это не так.
Леонора привыкла к своему имени. Другие - нет. Мама все еще упрямо повторяла прежнее имя, смотрела исподлобья, однажды кричала. А потом вдруг смирилась. Или посчитала, что это уйдет, как ушло когда-то у неё. И не вернулось.
-Не уйдет… это никогда не уйдет, - думала Леонора, и душа её в такие моменты, казалось, прощалась с одиночеством.
В её сознании новое имя почему-то было неразрывно связано с Артемом, с любовью, с его образом.
Кажется, она спала, когда вновь получила шанс. Дни теперь сделалась такими же богатыми на возможность использовать и обрести шанс, как и ночи: хранительница всегда была рядом, а темнота по-прежнему заглядывала в душу девочки только по ночам, окутывала её, забирая мысли, воспоминания об очередном дне. Забирая то ненавистное непонимание, что сопровождало её в реальности. Темнота будто притупляла чувства, смягчала боль и оставляла любовь к Артему лишь неясным прошлым, не имеющим значения.
-Этого не может быть, - подумала хранительница вслух, и изумрудные глаза её, при жизни живые, яркие, нынче тусклые, заглушенные ненавистной темнотой, загорелись, проникая в сознание спящей Леоноры.
И хоть она знала каждый шаг и каждую мысль подопечной, каждую мечту и каждое желание, снова и снова перебирала его образы, направляя её сны и пытаясь понять, нужен ли ей этот шанс. Или она и вправду забыла?
Вот Артем в столовой, с друзьями, вот он спешит на урок, на ходу сбивая девятиклассницу и легко подхватывая её на руки, со смехом принося извинения, а вот он идет ей на встречу, и их глаза сейчас встретятся.
Но их глаза не встретились, Леонора не проснулась: хранительницу вовремя вытолкнула из закоулков юной души темнота. Вытолкнула мягко, почти вежливо и тут же скрыла девочку в своих объятиях. Затушив последние искорки света, что успела посеять хранительница.
Она давно смирилась с тем, что вынуждена делить Леонору с темнотой, которая постепенно, шаг за шагом, ночь за ночью, окутывая её девочку. Но никогда ещё темнота не брала верх над хранительницей. Она лишь витала рядом, бездушная, безмолвная, пустая.
Секунду хранительница стояла молча, неподвижно, в задумчивости глядя на безмятежную улыбку Леоноры, тонувшую во мраке ночи. Она приняла решение быстро, как принимала когда-то, ещё при жизни, когда и на её губах играла такая же улыбка, забыться помогал такой же крепкий, беззаботный сон.
Неяркое свечение окутало прозрачную фигуру. На мгновение оно взметнулось к черной глади потолка зеленоватым пламенем, яростным, отчаянным, как её проснувшиеся чувства. Но пламя погасло, и свет поглотила тьма.
Тишина опустилась на комнату. И в тишине этой пронесся сдавленный шепот, еще недавно казавшийся Леоноре дуновением ветра:
-Что я наделала… своими руками… потратить силы на то, чтобы везде быть с ней и не иметь возможности просто защитить.
Будто в насмешку, ночь на миг расступилась, и хранительница вновь увидела улыбку Леоноры.
-Артем, - вдруг пробормотала Леонора во сне, хотя темнота, казалось, забрала сны о нем.
Вот так, одним словом, случайно, к счастью или к сожалению, Леонора отвоевала у судьбы шанс снова познакомиться со своей мечтой.
Хранительница долго ещё оставалась со своей девочкой, не решаясь вновь вступить в схватку с незримым врагом. Борясь с собой, со своими мыслями, с тем, что она сделала, она пыталась найти выход.
-Но пути назад нет, - произнесла она глухо.
На это раз слова её приняли форму случайного порыва ветра. Такого же случайного и нелепого, как увлечение её девочки.
Глава 5.
Несмотря на все, я жалею, что не могу вернуться туда, где не чувствовал себя одиноким. Хотя, возможно, именно там я один на один встречался со своим одиночеством, со своей пустой душой, искал в ней свои произведения, истории. Знал: если они тронут меня, черствого и равнодушного ко всему, ко всем и даже к своей жизни, они тронут весь мир, насытят его чувствами, таившимися где-то глубоко в душе, наводнят его красками, отблесками любви и отчаяния, греха и невинности. Я постоянно мечтал о красках, что принесет мне вдохновение, об ощущениях, внезапных и резких, которые разбудят мои собственные, дадут им волю, подчинят слову и перу.
О чем я писал? Чем жил? Дышал? Я дышал молодостью, тысячами неиспользованных шансов, теперь я это осознаю. Тогда же я наслаждался поисками внутреннего мира, который иногда прорывался в моих произведениях.
Эти наигранные чувства на сцене помогали мне узреть свои. Я изливал их на бумагу, а на следующий день издатель уже отсчитывал аванс, и я снова шел в театр.
Мои мысли, идеи, пропитанные цинизмом, стиль, почти насмешливый, всегда дерзкий, пробуждали читателей. Я любил открывать перед ними новые горизонты, новые миры, где нет запретов, правил, рутины, привычных чувств и слов вроде «я тебя люблю» или «я скучал», вызванных лишь порывом другого человека, любящего и обыкновенного. Я любил искушать… Играл воображением читателей, дразня их тем, что приносили моему воображению скудные чувства актеров. В то время мой гладкий-жесткий стиль с невероятными-осуждаемыми идеями казался им той реальностью, к которой они так стремились, и которую я познал лишь потому, что не побоялся этого сделать.
Я мог бы стать ученым, я увлекался химией; я мог стать актером, я с легкостью обманывал людей; я мог стать психологом, наблюдать за людьми и возводить ряды правдивых и достоверных гипотез об их поведении и повадках, словно о повадках обезьян. Но я хотел играть с людьми, проверять их способности и их смелость.
Я стал писателем. И передо мной открылась каждая душа. Просто потому что я открыл свою.
Глава 6.
Четырнадцатое сентября. Она снова шла в школу; она снова никому не нужна. Снова одна в своем мире.
Низко опустив голову, кутаясь в большой мягкий шарф, как хотела бы закутаться в свой мир, она брела навстречу Артему.
Листья шуршали под ногами, сея в душе умиротворение. И оттого, что в этом умиротворении она искала счастье одна, было ещё больнее. Что такое жизнь без него? Боль, одиночество, тоска, и порой, в темноте ночи, в солнечном свете дня, чувствуя на щеках соленые слезы – отчаяние.
Ветер налетел неожиданно. Взметнул в воздух её непослушные локоны, и в насмешливых бликах утреннего солнца блеснуло золото юности. Леонора подняла глаза, когда между ними оставалось не более пяти метров. Встретилась с ним взглядом. Однако он не увидел ее: остановившись взглядом на минуту на светлых волосах, на сером шарфе, на хрупкой, угловатой фигурке в черном пальто, почувствовал почти привычное равнодушие.
Ветер шептал ей о том, что нужно окликнуть его, но она молчала. С любовью, с беспредельной нежностью, на которую не была способна ещё минуту назад её исстрадавшаяся, горькая душа, наблюдала, как мечта постепенно растворяется в утреннем тумане. Как растворяется её надежда в безбрежном океане боли, в неотданной, нерастраченной нежности, что переполняла в тот момент.
Однако и он вскоре растворился в реальности. Его место заступил серый, как её шарф, унылый будничный день. В школе все, как и прежде было идеально. Идеальные ответы, идеальная длина юбки, ни короче, ни длиннее, идеальный и послушный взгляд темных синих глаз. Именно так должна выглядеть идеальная девочка в сером шарфе и черном пальто, с израненным сердцем, с нетронутой душой.
«Он красив. Он умен и приветлив, и взглядом своим пленит любую девушку. Кем я могу быть для него? Ангелом хранителем? Лучшим другом? Вечной любовью?»
Она стояла напротив зеркала в холле своей квартиры и молчала. Слишком много хотелось сказать, и потому она молчала. Хотела вернуть этот момент, прожить его снова, окликнуть Артема и прекратить свои страдания. Наверное, он скажет «здравствуй», он должен, непременно должен сказать «здравствуй», должен узнать её и её глаза, в которых и равнодушие, и глубина, и боль, пронесенная через любовь, и отчаяние, и черное осеннее небо, и невыплаканные слезы, виною которым – он один.
Она молчала, с холодным равнодушием, доставшимся от матери, разглядывая свое отражение. Ей пятнадцать. Волосы светлые, лицо округлое. Черты не острые и не жесткие – мягкие. И губы мягкие и невинные, и щеки чуть округлые, тоже – невинные. Глаза другие. Глаза – зеркало души, так, кажется, сказал какой-то мудрый человек, однажды утром увидев в своих глазах свет любви и пламя ада? В её глазах синева осеннего неба, которое вдруг становится черным, страшным, которое вот-вот разверзнется гневом, болью, ливнем. И вдруг найдет облегчение, побушевав, выпустив эту боль.
«Ты мне нужен. Нужен, как никто другой. Как воздух? Как силы? Как жизнь? Да, как жизнь. Ты – моя жизнь. Ты – моё осеннее небо».
Леонора улыбнулась девочке. Девушке, которая начала забывать о детстве, оставляя его где-то, где не было любви и Артема, и той ошибки, единственной в жизни, тоже не было.
Её детство навсегда останется в мелодии, написанной в тот вечер. Когда-то давно, в том самом детстве, она играла на фортепьяно. И теперь, направляемая серьезным, зрелым, но, черт возьми, таким хрупким, ранним чувством, её рука перемещалась по бумаге, вспоминая слова и предложения музыки, выводя ноты. Выводя мелодию прощания с детством.
Единственное, за что я благодарен Артему - за сотни мелодий, за эту мелодию, рожденную в его доброй улыбке и светлых, добрых глазах. Не будь этих глаз, её музыка так и осталась бы спрятанной в душе, скомканной, невысказанной болью.
Глава 7.
Тонкие пальцы быстро бегали по клавишам фортепьяно, перебирая звуки, мысли, воспоминания.
Она маленькая, хотя всего на год младше себя самой. Смотрит на него, а вокруг люди. Много людей, много ненужных, громких слов директора звучат в микрофон. Но главное сказано: главное - в её глазах. Глазах девочки, встретившей вдруг своего человека. Он стоит в другом конце актового зала, смотрит на праздник школы, улыбки детей, добродушие учителей. В глазах его то, что и в её… это чужое… что я здесь делаю? А впрочем… впрочем плевать. Мне все равно. Равнодушие проскальзывает в случайном взгляде, брошенном на неё, но и это равнодушие – дорогое. Свое. Руки в карманах, непринужденная поза, челка, падающая на глаза – все близкое, все то, что может быть только у него.
Уже позже она узнала, что зовут его Артем, учится он в десятом классе, играет на гитаре. Играет струнами её души. Её детской любви, которая вдруг перестала быть детской и коснулась взрослого отчаяния, зрелой боли, что терзала её теперь.
Она не сказала ему ничего, когда он проходил по школьному коридору, когда они случайно стояли рядом, когда случайностей было так много, что она могла выбирать. В памяти всплывали все новые и новые неиспользованные шансы, канувшие в небытие, в тот год детства и надежды. На что?
На то, что в девятом классе они встретятся. Непременно должны встретиться, и он узнает её, как она узнала его на линейке.
Они встретились. Он шел в новую школу, она - навстречу реальности.
Когда это было? Первого сентября? Кажется, совсем недавно…
Пальцы её на миг остановились, и класс заполнил протяжный, жалобный звук. Его сменил другой, ласковый, тихий. Он перерос в громкий возглас, в крик, что вырвался, когда поняла: его больше нет рядом. И не будет никогда. Все закончилось, не успев начаться.
Её неизведанное счастье так и осталось желанной иллюзией любви. Её любовь так и осталась иллюзией.
Звуки затихли. Пальцы замерли, и слезы капали на гладь полированных клавиш.
Несчастные слезы первой любви. Первого разочарования. Первой боли. Первого горя, которое уже никогда не станет последним.
Её окликнули грубо и не вовремя. В её мир всегда вторгались не вовремя.
-Отойди от пианино, будь добра, - это учительница русского.
В её классе давно пылился инструмент. В её мире давно заснула музыка.
- Но я умею, - в её голосе, как всегда, равнодушие. И уверенность. Слезы она смахнула одним движением, ускользнувшим от пристального взгляда учительницы.
- Все вы умеете! А мне потом платить за настройку!
- Я действительно умею.
В подтверждение своих слов Леонора бегло коснулась клавиш. Мелодия сложилась непроизвольно, быстро и машинально, как складываются лишь легкие и приятные, осенние мелодии.
Но эта мелодия так и осталась одной из многих, невысказанных и заглушенных.
Учительница русского с решительным видом подошла к пианино и захлопнула крышку.
-Но ведь я умею!
Несправедливость больно кольнула её самолюбие. А ещё обида, и ошибка… но это уже другое.
-Будешь уметь с родителями в школе, если на то пошло!
Что проснулось в ней тогда? Неужели злоба, посеянная темнотой? Или каприз, подаренный пятнадцатилетием? Или то, что люди называют случайной вспышкой гнева?
-Мои родители могут подтвердить, что я умею.
Победная улыбка появилась на лице учительницы.
Конечно, истина здесь ни при чем. Дело в принципе и в том, что учитель всегда прав.
-Прекрасно, - громко произнесла она, - просто замечательно!
«… все это не важно. И музыка, и школа, и то, что родители не поверили мне. Не важно, что я одна с этим недоверием, со своими мыслями. Кто знает, может, он сейчас тоже сидит на полу, и равнодушным, взрослым, теплым взглядом своим наблюдает за темнотой в окне и думает об одиночестве. Обо мне. Нет, не обо мне: об осени. Или о любви. О том, что мы не смогли найти друг друга. О том, что он пропустил, а я упустила. Может, именно сейчас он смотрит в осеннее небо, и кажется ему, что он слышит неясную, прекрасную музыку. Может, ту, что я наигрывала сегодня.
Но о сегодня лучше не думать. И о вчера, и о завтра. Не думать о том дне, когда я видела его в последний раз. Когда нова прошла мимо своей мечты. Своего счастья. Я точно знаю: он - мое счастье».
Счастье пятнадцати лет всегда прямолинейное и простое, думала она, засыпая.
Хотя мое счастье было еще проще – жить.
Глава 8.
Леонора спала. Слезы на щеках еще не высохли, но теперь это действительно было неважно.
Хранительница гладила её по голове и, проникнувшись обрушившейся на её подопечную несправедливостью, сама, как ей казалось, готова была заплакать.
-Леонора, - ласково повторяла она, невольно вспоминая свое детство, мамин голос в тишине, также, как сейчас, с нежностью и пониманием звавший её, - Леони…
Темнота слушала это имя, казалось, впитывала его, поглощая своими безграничными объятиями, познать которые до конца не суждено никому и никогда.
Хранительница словно наяву видела и строгость матери, и упрек отца, который говорил, что с учителем спорить неприлично, что это… как он сказал? Дурной тон?
Что, в конце концов, сказала учительница, без спроса трогать инструмент – просто непростительно. Что это – и тогда она многозначительно посмотрела на родителей – признак плохого воспитания.
Дальше Леонора не слушала. Что-то, сильнее, чем обида, больнее, чем разочарование, что-то необъятное, захватило её.
-Но я же просто играла!
Голос зазвенел. Это придало учительнице сил.
-Я сейчас разговариваю с родителями, поэтому будь добра слушать молча.
Леонора умолкла. Опустила голову. Потом вдруг выпрямилась, подняла на учительницу глаза и произнесла:
-Извините меня.
И ушла.
Просто вышла из кабинета, оставив учительницу, родителей, свой гнев и свои мелодии, только зародившиеся в сердце, там.
Время близилось к вечеру. Школа опустела.
Леонора устало брела по безлюдным коридорам, не глядя по сторонам, даже под ноги не глядя: не хотелось видеть реальность. Хотелось поскорее оказаться дома, в своей комнате с закрытой дверью, с обступившей темнотой, готовой выслушать. И простить. Нет, сначала принять. А потом – простить.
Она давно простила эту реальность за то, что их дороги разошлись.
Ведь дело не в музыке, и не в том, что с учителем не спорят. Дело в том, что музыка никогда не спорит с реальностью.
Ночью она позволила слезам пролиться на прохладную ткань подушки. Плакала не о музыке и недоверии - о том, что он бы понял.
И о том, что он был далеко.
Глава 9.
Я писал статьи, очерки. Рассказы писал, повести. И все об одном. Людям казалось, что о разном, о высоком, о мечтах и истине. На самом деле о них. Об их страхах, их жизнях, часто – однообразных и непризнанных, забытых навсегда. Порой о ненапрасных, ярких, вечных в их творчестве и мыслях.
Я писал то, что хотели видеть они, о том, что видел сам. Перо и чернила в бликах догорающей свечи в конечном счете оказывались дверью. За этой дверью пряталась моя свобода. Страсть моя и слабость, сила и мечта, реальность, что недоступна в мире прекрасных жизней и их людей.
Театр служил лишь предлогом. Актеры – декорациями. На сцене я видел не их и не пьесу, и даже гениальные реплики гениальных авторов ускользали от сознания. Главными героями театра, этого маленького мира, самого лживого и правдивого, были чувства.
Лица мелькали перед глазами, костюмы оставались в памяти лишь ярким пятном. Красоту актрис и мужественность юношей, надеявшихся на славу, и вечно на что-то большее, чем слава, я почти не замечал.
Я черпал в театре опыт, помогающий строить сюжеты и создавать образы, которые потом, позже, читатели примеряли на себя. Я хотел подарить людям неизведанное - то, что они видели в театре, в жизни, в декорациях своими чувствами каждый день. Все они не замечали обратной стороны жизни. Той темной стороны, о которой принято умалчивать. Я не хотел молчать. Я кричал об этом, я признавал это, я хотел заставить их смириться, разобраться со своими недостатками, порывами. С тем злом, что живет в каждом человеке. Прошло немало времени, прежде чем я понял, что мне это удалось. А, поняв, вдруг пожалел.
Глава 10.
Она проснулась внезапно. День еще не снизошел на землю. Городом владела ночь, беспробудная и прекрасная в своей неясной, тайной, завораживающей красоте, что хоть раз в жизни заставляет человека оглядываться, когда он идет по темной улице. Но чего бояться человеку? Разве только своих страхов, навеянных воображением.
Её никто не будил: ни хранительница, ни темнота, ни тишина, охраняющая её сон. Леонора проснулась сама и некоторое время лежала с открытыми глазами, заново переживая свои слезы и легкую, грустную, нежную мелодию, наигранную в кабинете музыки. Мысли о недоверии снова вонзились в сознание, но на этот раз ненадолго.
«Они не должны её терзать так. Она не заслуживает! Моя девочка и так настрадалась».
Желая отвлечься, она поднялась с постели, натыкаясь на пустоту, темноту, свое призрачное отражение в зеркале и призрачную улыбку, отразившуюся в зеркальном просторе теней. Отразилось её лицо, её фигурка в белом саване… нет, это всего лишь ночная рубашка. Распущенные волосы падали на плечи, обрамляя её белое, бледное лицо, заглушая блеск глаз в бликах луны, проникнувшей в её мир. Секунду она смотрела на свой призрачный образ, на темноту, раскинувшуюся за ней. И так тепло, уютно, спокойно вдруг ей стало, как могло быть только в его объятиях.
Леонора подошла к окну. Луна освещала улицу, но улица была пуста; луна заглядывала в окна соседнего дома, но они отвечали холодной мглой, в которой тонули их владельцы, их хранители. Лишь одно окно, на самом высоком этаже, выделялось из ночи мягким светом, неярким, тусклым. Она долго вглядывалось в пятно света, задумчиво перебирая пальцами по подоконнику, вспоминая мелодию, придумывая новые, навеянные мыслями о том, что, возможно, в эту минуту есть человек, который, как и она, не спит в своем заточении, который мечтает вырваться и не знает, позволено ли ему это; хватит ли сил преодолеть реальность.
Вдруг человек появился в окне. Или это его тень скользнула навстречу Леоноре? Или она в тот момент была настолько одинока, что чей-то хранитель услышал её мысли? А может, просто показалось?
Секунду она молча смотрела на фигуру, различая контур головы, плечи. Секунду она утопала в иллюзии прощания с одиночеством. Человек слегка наклонил голову и, поверь она, будто чудеса не вымысел, а всего лишь еще одна реальность, увидела бы: человек тот смотрел на неё. И глаза, и лицо скрывала пелена ночи - она не могла разглядеть пронзительный взгляд, горящий опасностью. Свободой. Желаньем. И чем-то еще, что смертным узнать не дано.
Но она не верила в чудеса, как в глубине души не верит каждый из людей. А потому кроме призрачной фигуры ничего не заметила.
«Ещё один человек не спит… С тоской разглядывает в эту минуту пустые улицы, наполненные лунным светом, что льется из-за туч… с тоской вспоминает сегодняшний день… или с радостью? И не может заснуть, боясь потерять драгоценные моменты счастья, подаренные этим днем, которые переживает снова и снова?»
Это больно. Одиночество, короткие отзвуки надежды, святое чувство, рождающееся в груди, а потом опять – пустота. Это больно. Как и то, что в холодной темноте лунной ночи она не увидела ничего.
Хотя могла увидеть так много.
-Больно… - одними губами прошептала она, - но боль не имеет значения.
Улыбнувшись ночи и луне, на миг выглянувшей из-за туч, она легла в постель.
Сон пришел не сразу. Но когда пришел, боль улеглась.
Легкий ветер нежно потрепал её по щеке, взметнув золотые пряди.
Глава 11.
Осень побывала в моем городе, оставив пронзительный свист ветра, обрывающего с деревьев последние листы, рвущего в клочья мою израненную душу. Душа поранилась о собственное творение, о собственные слова.
Боль окутала меня с самого утра - с утра я забыл о солнце. Опьяняющий, ослепляющий свет его лучей, ярких и недоступных, не согрел меня на пронзительном ветру, пока я добирался в свое всегдашнее убежище – театр.
Осень ушла. Но в тот день, я чувствовал, она вернулась снова, чтобы посмеяться надо мной и над моей болью. Позже – чтобы оплакивать вместе со мною отчаяние, заменившее жизнь, смеяться вместе с небесами над этим бесконечным, безысходным отчаянием.
Я шел в театр, теплее кутаясь в пальто, не в силах согреться, не в силах забыть ровные строки, выведенные ночью, при свете луны, твердой, не дрогнувшей рукой.
Это странно. Странно и неясно, так неясно, что становилось страшно, и я ускорял шаг. Потом замедлял, останавливался, погруженный в свои мысли, не замечая ничего вокруг.
Тот день отметила моя жестокая судьба. Тот день был выбран провидением, если только оно существует; если только его не заменяют в своей почти беспредельной силе хранители.
Судьба вела меня в театр, и с каждой минутой, с каждым новым отрывистым и широким шагом человека, встретившегося со своим страхом, я приближался к концу.
Я был рядом с счастьем, с тем, чтобы пройти мимо, когда увидел на случайной афише, что сегодняшнюю пьесу смотрел десятки раз. Хранитель подбрасывал мне шанс за шансом.
С минуту постояв у афиши, я двинулся дальше.
Дорогу мне преградила огромная лужа, словно озеро, расстилавшаяся передо мной новым шансом. Я пренебрег и им, ступив прямо в это озеро.
Теперь я шел еще быстрее, туда, где любовь и нежность, слезы и предательство. Туда, где чувства на миг могли захватить меня, лишив воспоминаний.
Надо ли говорить, что по дороге я упал, поскользнувшись на мокром асфальте, но я шел дальше, непреклонно, упрямо, будто что-то, возможно ночное, возможно – неизбежное толкало меня вперед, к театру. Туда, где ждали меня мои чувства, утраченные навсегда и подаренные вновь.
Однако я забегаю вперед.
Я упал и поднялся, и под яростным ветром добрался до театра.
Глава 12.
Давно минули учительница и недоверие, и непонимание тоже ушло. Музыка осталась, заполнила перемены, уроки, интересы и жизнь. Музыка заполнила все, что напоминало ей об Артеме.
Леонора часто видела его во сне. Часто просыпалась ночью, наедине, как всегда наедине с собой и с темнотой.
Темнота окутывала, хранительница металась в страхе и беспомощной решительности, а Леонора отдавала боль, не отдавая душу. Свою нетронутую, уже в последний раз – нетронутую душу.
Она снова и снова вспоминала по ночам его лицо, его походку, его голубые светлые глаза и мягкую улыбку; его руки; и то, как он в шутку поднял старшеклассницу; то, как их глаза могли встретиться на линейке, но не встретились. Как она могла окликнуть его, но не окликнула. То, как хотела остаться с ним навечно, а осталась одна. С одиночеством. Со своей темнотой. Без биения в сердце. Без него.
«Когда-то я говорила, что ради любви можно и нужно пойти на все. И думала, и знала, что пойду. Что смогу подарить нежность и ласку. Тепло и понимание. И душу свою смогу подарить без отчаяния и боли. Теперь презрение встречает меня у порога ночи. Потом – боль. Потом тысяча вопросов и главный – почему? В пятнадцать лет по жилам течет не кровь, но чувства…»
Она задумчиво смотрела на одинокий свет в окне соседнего дома. Половина четвертого, когда ночь все еще властвует над городом, а утро еще не подарило свою насмешку над её жизнью. Это окно и эта фигура делили её одиночество. Её непоправимую ошибку, за которую осень вознаградила сполна.
Пальцы быстро бегали по подоконнику. Она размышляла. Нарочно представляя его лицо и улыбку. Нарочно причиняя боль. И пытаясь решиться. Зная, чувствуя, что скоро его увидит, что, возможно, в последний раз, потому что такой шанс выпадает редко и когда-нибудь может вовсе пройти мимо. Хранительница шептала за окном о том, что это последняя попытка. Что, может быть, сил её не хватит на другие шансы.
Леонора смотрела в темноту ночи, в яркий, бьющий свет окна, в тень фигуры, что каждый день ждала её у порога нового дня. И все пыталась решиться.
Ей не спалось. Хоть глаза слипались, мысли путались, душа не спала. В преддверии чего-то волнующего. Главного. Главного… а если – в жизни?
Свет в окне больше не горел, оставив её наедине со своими сомнениями. Первые рассветные лучи скользнули в комнату. Темнота отступала.
«Что сказать? Я увижу его, окликну по имени. И что тогда? Подойду близко, так что смогу увидеть каждую черточку… Загляну в глаза и скажу о том, что люблю? Глупо. Смело. А, может, так все и бывает – глупо и смело, внезапно, неожиданно? Вот так: тебя окликнут, и ты вдруг поймешь, что счастье рядом.
А если я - не счастье? Только бы он жил в моем мире… его глаза говорят о том. Я не должна сомневаться. Должна решиться. Ради себя. Ради осени, которая преподнесла мне этот урок. Медлить с чувствами нельзя и невозможно. Они либо вырвутся наружу, либо исчезнут. Либо поиграются сердцем и растерзанное, исстрадавшееся, бросят судьбе».
Потолок казался лучшим другом в размышлениях. Теплый, темно-серый в бликах зарождающегося дня, он подобно экрану воспроизводил его образ. Его лицо, красивое, с высоким лбом и прямым носом, с легкой тенью насмешки на губах. Какие его губы?
С чистыми глазами, светлыми и голубыми, как лазурное небо. Его фигуру, крепкую и ладную. Руки в карманах. Какие его руки?
Брюки всегда широкие, темные. Свитер поверх футболки, вечно незаправленной, вечно выбившейся. Вечный образ, который трогает миллионы юных девичьих сердец. Но что такое этот образ для неё? Ненужная оболочка. Важно то, что в его глазах – понимание. И её мир. Разделенный с одиночеством. Он кажется родным… но она так и не видела его лица вблизи. Так близко, чтобы понять наконец, что не ошиблась.
«Я не ошиблась. В НЕМ ошибиться нельзя. В его глазах можно утонуть и не вернуться… но не ошибиться. Для него эти люди такие же, как для меня – жители серой реальности. Он так же как я, создал свою».
И если реальность эта не сведет нас, осень больше не простит.
Глава 13.
-Олеся!
Учительница русского окликнула её в третий раз, не пытаясь скрыть раздражения. Сквозь очки она, казалось, видела этот мир слишком близко. Может, поэтому она предпочла закутаться поуютнее в одеяло строгой реальности, в которой правят не люди и даже не науки – границы, установленные людьми с помощью наук.
-Да. Я слушаю.
Леонора повернула к ней голову и взглянула в глаза без вызова и гордости, без раздражения, которое выдало учительницу.
А между тем урок русского языка был в самом разгаре. Записки летали над непутевыми головами, шепот слышался из каждого угла, ненужной смелостью и излишней дерзостью, знакомой лишь ученикам, веяло в воздухе. Леонора сидит в углу за партой. Рядом с окном, подперев щеку рукой, глазами - в небо. Прекрасное осеннее небо, темное, с тайнами, с её ошибками, с его глазами в глубине. Что такое русский язык по сравнению с той печальной иллюзией, которую дарило небо?
-Может, ты не заметила, придумывая очередную мелодию, - презрение предавало лучшие побуждения учительницы - но мы тут разбираем предложение.
-Простите.
Не надо и нельзя спорить с учителем. Учитель всегда прав в своей обители. Потому лучше опустить глаза. И молчанием согласиться, не соглашаясь ни на секунду.
«Утром я его не видела… и чувствовала почти облегчение. Но нет больше сил делить сердце только лишь с глубинами неба. Нет, мне нужны его глаза».
-Тогда было бы здорово, если бы ты разобрала следующее предложение!
«Я его не встречу, - пальто развевалось на ветру, открывая ни короткую и ни длинную юбку, серую и невзрачную, как она сама, - я должна его встретить. Завтра, послезавтра… неважно, - ветер разметал её волосы легкой небрежностью, заставив пряди заиграть золотом под лучами внезапного солнца, - важно, что сказать я ему ничего не смогу. Или смогу? Или должна? Или просто подскажет сердце? - солнце спряталось, ветер не утихал, набирая обороты, предвещая желанный дождь для иссохшейся, изможденной земли, - Или осень? Или я посмотрю в его глаза и увижу чужую реальность? Или только небо? Его небо, светлое, безоблачное, без мыслей и чувств?»
Молния разрезала небо пополам. На до и после. На него, идущего от своей школы, и неё, идущую к нему от своей. Первые капли дождя легли на веки, щеки, губы, на одежду. Она его еще не видела: оставался поворот. И он её не видел и не чувствовал. Молния блеснула снова. Артем, закинув рюкзак на плечо, ускорил шаги. Он не любил грозу и сумрачное небо, проливающее слезы о всех нелюбимых, которые не встретились. О всех любящих, которые не шагнули в волшебную реальность, венчанные его бескрайними просторами и благословленные его несбывшимися надеждами.
Наконец она подняла глаза, желая взглянуть на нависшие облака, изливавшие всю людскую грусть на людские плечи. И увидела его. Эту походку, этой наклон головы не узнать было нельзя. Он. Её шанс. Её ошибка. Её увлечение, переросшее в любовь. Любовь, превратившаяся в жизнь.
Страх объял все её существо. Ветер окутал невесомостью, ворвавшись в душу настойчивым порывом.
«Я должна».
«Я не могу».
«Я сделаю это».
Сердце замерло в груди; время замерло и мысли. В этом мире, грохочущем, бушующем, они остались одни. Ветер летел мимо, развевая волосы, открывая лицо, блестящие глаза. Глаза горели отчаянием, что охватывает людей в моменты, когда терять нечего и выхода нет.
Вот он приближается. Остается несколько метров.
«Что я скажу?»
«Неважно. Главное – не повторить ошибки. Не упустить шанс, подаренный, быть может, в последний раз».
Метр… сейчас он пройдет мимо.
«Я больше не могу так жить. Не видеть глаз и не знать его незримой близости. Не могу!»
Он не поднял глаз, укрываясь от каприза осени, от сорвавшегося ветра, от хлеставшего дождя.
В этом безумном безоблачном мире, где столько надежд обрываются в миг, где добро ходит об руку с жестокостью, ласка - с болью, где смерть охраняет жизнь, где люди одиноки в своем вечном неодиночесвтве, они столкнулись лицом к лицу.
Миг… и глаза их встретились.
«Ну же! Скажи ему!.»
Она молчала, поймав в сети памяти это сладкое мгновение.
Мгновение исчезло, уступив место реальности. В которой не оказалось его улыбки и его голоса.
«Если не сейчас, никогда…»
Не сейчас и никогда. Она поняла это тогда, на тротуаре, по дороге домой, по дороге к отчаянию.
Едва взглянув на неё, в её глаза, он тотчас уклонился. Столкновение длилось секунды.
-Извини, - он сказал первым.
Она не ответила. Не смогла? Растерялась? Или наконец поняла?
Вырвавшись из цепких объятий захватившей иллюзии, она убежала, не в силах больше видеть дорогое лицо, не в силах ответить.
-Что случилось? – голос мамы время спустя.
-Я потеряла его, мама…теперь уже навсегда… и виновата в этом только я одна.
И слезы время спустя. И боль. Такая сильная, что хотелось кричать. А она просто плакала, уткнувшись лицом в мягкую поверхность ковра, разделившего и мысли и чувства о нем.
Глава 14.
-Первая любовь часто приносит несбыточные мечты, иллюзии о том человеке, который нравится. Но потом, поверь, они проходят. Испаряются. Ты теряешь свои розовые очки и становишься нормальным человеком.
Мама на минуту остановилась, внимательно посмотрела в лицо дочери и, заметив, что та не в состоянии смириться с горькой правдой, умолкла совсем.
«Становишься нормальным человеком. Нормальным - это значит здоровым? Тогда я уже не буду здорова никогда. Тогда я навсегда ненормальная».
Леонора молчала. Слезы давно высохли; в душе поселилась холодная безучастность к себе – месть и ненависть к своей судьбе. Будто не она бежала от Артема, а другая – глупая и наивная, трусливая. Презрение к себе, перемешанное с быстротечной и ненастоящей жалостью прокралось в сознание, сжало грудь рыданиями. Но на рыдания не осталось сил. Спустя время она все еще не могла простить себя и осень.
А между тем октябрь только вступил в свои права, унося сомнения сентября и случайные шансы их встреч. Октябрь продолжил осень, но для неё осень - навечно другая. Таящая в своей уходящей золотой красоте её слабость и трусость.
-Теперь я знаю, что должна ему сказать, - твердо сказала она, по привычке глядя в пустоту, - но теперь я его уже не встречу.
-Почему? Вы же живете недалеко, в соседних домах, и ты говоришь о том, что вы не встретитесь? Такого не бывает.
-Бывает, мама. Я знаю, я чувствую, что не встретимся. Это был последний шанс.
-Не говори глупостей. Ты, в конце концов, влюбишься в другого симпатичного парня. Потом в еще одного… наконец ты выйдешь замуж и поймешь, как это было прекрасно – быть свободной в своем выборе и менять симпатии, и страдать по этим симпатиям, а потом снова менять.
-Нет! Ты не понимаешь… ты уже не поймешь.
Она вдруг остро осознала, что мама не разделит любовь и одиночество, и его образ станется для неё лишь очередной картинкой без души, без индивидуальности. Без чувств.
Леонора ласково улыбнулась матери. Хотя сердце рвалось на части от невыносимой боли.
-Ты не поймешь, - шепотом повторила она и вышла из маминой спальни. Ворвавшись в свою комнату, она долго не мирилась в слезах и отчаянии с неизбежностью. А когда смирилась, темнота нежно убаюкала боль, собрала осколки разбившейся о равнодушие людское души. И срослась искалеченная молодая душа, и там, где алой нитью луна сшивала лоскуты надежды, поселилась тьма.
Нетронутая душа пятнадцати лет, что стало с тобой? Отчего ты свет меняешь на тьму, а смелость безоглядно и безотчетно, по-настоящему чувствовать – на безраздельное, милосердное и удобное безразличие? Возможно, потому, что пятнадцать лет меняешь на зрелость. Или потому, что другого не знаешь…
С того дня она улицы мерила своим одиночеством, спрятав ненужную надежду в глубине темных глаз. И ненавидела и презирала эту надежду, но все равно – прятала. Пустота окружала её, ибо в пустоте этой не было его. Того, в чьи глаза она заглянула на мгновенье. Того, о ком помнила каждую минуту, и каждую минуту оттого умирала. А в следующую минуту рождалась вновь, но лишь для того, чтобы снова ощутить леденящее прикосновение ветра и умереть от боли, что оставили несказанные главные слова и не касающиеся руки… их руки.
Все так же размеренно скучно жила школа, но она в этой школе не жила. В ней рождалось что-то новое и неизведанное, прощание с детством, испытание юностью, отречение от прежнего, борьба с реальным.
Ночами она долго не спала. Листала страницы жизни и его взглядов. Засыпала, и хранительница заботливо окутывала её своим призрачным светом и легкими дуновениями ветра. Но что могла сделать хранительница, когда пробуждалась темнота? Когда Леонора пробуждалась вместе с тьмой, отражаясь в зеркале неясной белой фигурой, и шла к другой фигуре, что одна в целой улице и целом мире ждала её, чтобы разделить одиночество?
-Я сдалась… но я не умею сдаваться. Приходиться учиться, - и горькая, странно сухая усмешка блуждала по бледневшим губам, глаза вперивались в бьющий свет и кажущийся, всегда лишь кажущийся блеск других глаз, в чуть заметный наклон головы, - я ошиблась дважды. Я потеряла его дважды. И дважды – по своей вине.
Слезы текли по щекам, темнота обнимала худые плечи, шепча о том, что вина – лишь отголосок опыта.
Фигура недвижно стояла в окне, и незримо была рядом. Мокрой щекой она прижималась к стеклу, и искала утешения в покое спящих улиц. Потом тяжело, всей грудью вздыхала, оставляя на замерзшем стекле теплоту сердца, раскаяние невозвратного и дорогого. Пересекала комнату. Ветер шелестел за ней, силясь окликнуть…
Она ложилась и засыпала со слезами на глазах. С недетскими мыслями. И горькой мелодией, созданной быстрыми пальцами по подоконнику под пристальным взглядом фигуры в окне.
Глава 15.
Не помню, как разделся, как привычным взглядом окинул вестибюль.
Людей в тот вечер собралось особенно много, они толкались, с неприязнью разглядывали друг друга в массивных старинных зеркалах в золоченых оправах, что видели не одно счастье, не одно горе.
Я смотрел на людей не свысока и не с презрением. Но даже тогда, накануне жестокости, я не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать за завистливыми взглядами женщин, за равнодушными улыбками мужчин и их случайно оброненными приветствиями, за которыми крылось собственное превосходство.
Кто кого превосходил? Толпа меня? Я толпу? Между нами царило равенство и взаимопонимание. Я впитывал толпу с её странностями и серьезной комичностью, она терпела меня с вечной дерзостью в глазах и улыбке.
Тогда я улыбался им в последний раз.
Зал был заполнен до отказа. Приторный аромат женских духов мешался с запахом одеколонов, наглаженных рубашек, накрахмаленных юбок. Хотелось уйти от нахлынувшей пестроты, яркости жизни. Но я нарочито долго стоял в кругу людей, с кем-то здоровался, кому-то улыбался, искал глазами свое место.
Место оказалось занятым: мой хранитель старался, как мог. Тучный господин с острым носом и быстрыми глазами долго доказывал мне, что место это его и что я напрасно пытаюсь обмануть его. Он тряс у меня перед лицом грязным обрывком билета за прошлый год и изображал гордость и суровость, с непониманием и опаской натыкаясь на моё безразличие. Наконец мой хранитель выбился из сил.
Но именно в этот момент вмешался другой, и я оставил все попытки восстановить справедливость.
В крайнем, самом дальнем ряду я приметил свободное место.
Пройти сквозь толпу навстречу смерти не составило труда.
Я навсегда запомнил это кресло в крайнем ряду: обитое тускло-красным шелком, стоящее чуть поодаль от других, рядом с проходом, на ножках с обшарпанной золотой краской, сквозь которую проглядывало дерево. Я уже собирался сесть, когда хранитель предпринял последнюю, на этот раз действительно отчаянную попытку спасти меня.
Огромная люстра, одна из тех, какие были в то время в театрах, с сотнями свечей, блестящая и массивная, висящая на тяжелых цепях, покачнулась. Мой хранитель решился уронить люстру! Но другие хранители, в их реальности - такая же шумная толпа, не позволили. Качнувшись однажды, люстра более не пошатнулась. Путь к смерти был свободен.
Вспоминая тот вечер, проигрывая тот момент снова и снова, я понимаю, что имел выбор. Отголоски отчаяния хранителя, посетившие меня ночью, передались и мне, на мгновение остановили, заставили задуматься и сделать выбор.
И выбор, неосознанный, к сожалению или к счастью, был сделан. Гулким звоном разнесся под сводом зала сигнал, возвещавший о начале представления.
Я сел в кресло.
Глава 16.
Дни тянулись медленно. Ночи пролетали как одно мгновенье. Мгновенье – и боль таяла. Хранительница все отговаривала её подходить к окну, ибо там погибель. Но сознание исчерпало советы хранительницы и тянулось к мягкому пологу ночи.
Наконец хранительница не решилась: поверила, что силы восстановлены и сил этих хватит сполна.
Темнота вновь окружала её девочку. Темнота дарила покой. Темнота наполняла сердце.
«Неужели я бессильна? Неужели уйду вот так: не выполнив своего предназначения, отдав любовь и не отдав шансы? Неужели я буду бездействовать, пока темнота забирает её душу?»
Нет, хранительница. Ты, как и миллионы до тебя, решила бороться. Не с темнотой и не с девочкой. Нет, ты предпочла долг судьбе. Бороться с собой, ибо темнота владеет каждым сердцем. Пусть даже мертвым, как твое.
На город спустился сумеречный туман, когда ты пришла к ней, чтобы остаться навсегда. Ты готовилась встретить сопротивление. Хоть всякая возможность сопротивления умерла вместе с тобой.
Леонора устало опустилась на кровать. Склонила голову под потоком ветра, мыслей, боли, жизни без Артема. Она больше не в силах… воспоминания убивали всякий свет и всякий смысл. Артем казался не светом, но тьмой, потому тьма приносила спокойствие.
Она подошла к зеркалу. Заметила неуловимое сходство с прежней девочкой. Больше никогда не взглянет на неё своими синими глазами эта девочка с нетронутой душой. Теперь в глубине глаз – душа, покалеченная реальностью. Хрупкость сливалась с женственностью, детство – со взрослым отчаянием. В темных глазах и мягкой улыбке не правда, но равнодушие и вечный холод, доставшийся от матери. И бездна.
Темнота забрала день, и ночь ступила на порог. Ночь поселилась в её глазах. Подушка встретила её мягкостью и нежностью хлопка. Сон укутал в своих объятиях. Сознание покинуло разум, чувства замешкались с болью об Артеме.
В открытом окне возник образ. Неслышно ступая, призрачная и несуществующая, обезличенная вконец собой, хранительница подошла к кровати Леоноры. Тонкая фигура, и после смерти хранящая былое изящество и легкость, резко выделялась в темноте, излучая едва видимое, такое же, как и она, несуществующее сияние. На лице застыло выражение страха, безысходности, безразличия. Высокую шею опоясывала синяя линия, жилками разлетаясь по неестественно белой коже. В порезе угадывалась кровь. Бледность женщины оттеняли выразительные глаза, полные губы, что алым отпечатком когда-то оставались в пылких сердцах.
Длинные волосы падали на плечи, закрывая гноящиеся раны. Она много страдала, прежде чем освобождение, которое люди придумали называть смертью, настигло её. Платье было разорвано и едва касалось стройного тела, раны оставили на нем кровь.
Мертвая, мертвая давно и навеки, хранительница жила лишь своей девочкой, любила своей мертвой душой лишь её и в своем мертвом безразличии заботилась только о ней.
-Леонора, - тихо произнесла она и белой рукой коснулась теплой кожи, - девочка моя. Зачем тебе темнота? Зачем Артем? тебя ждет иное на пути.
Леонора спала, лишь больше зарываясь в одеяло пустой темноты. Хотела укрыться от бушевавшего в комнате ветра, проникавшего из открытого окна.
Хранительница печально наблюдала за тем, как Леонора невольно отвернулась от ветра, от её слов.
-Это не ты, но темнота, что жила в тебе всегда.
Хранительница, подобно каждой заботливой матери, понимала и принимала непониманием свою подопечную. Но разбитую душу не склеишь. И осколков света не соберешь вовек. Разбитая юности душа – пламя, что будет гореть всю жизнь, гореть болью и отчаянием, не отпускать ни на минуту и обещать спокойствие смерти. Спокойствие, подаренное любовью?
Темнота вдруг резко оттолкнула её, забирая в желанные сети Леонору. Подобно гигантскому кокону, сомкнулись над нею черные крылья ночи, и сны о высоком, крепком юноше с бездонными глазами запретило чье-то сознание.
-Не позволю! – вырвалось у хранительницы, и сияние слабым потоком взметнулось к потолку.
Эхом ответила ей тишина комнаты. Насмешкой отозвалась безмолвная темнота.
Вдруг Леонора открыла глаза. Облик хранительницы в тот же момент растворился в поглотившей темноте. Отразившись в зеркале белым пятном, Леонора скользнула к окну, где черная фигура приветствовала её иллюзорным наклоном головы.
-Больно, больно… - шептала Леонора, и слезы капали из-под опущенных ресниц, - сколько может длиться боль? Сколько будет жить тот дождь и краткий миг в памяти? Неужели убить воспоминания может только смерть?
Молчала фигура. Чужой и безрадостный мир, тонувший в тьме её глаз, молчал.
-И то, что будет, то, что было, закроет серая пелена. А если утро вдруг наступит, опять останусь я одна.
Первые строки отчаявшейся любви. Раньше она рождала музыку, прекрасную, изящную, открывающую, словно ключиком, каждую душу. Теперь на музыку гармонично и плавно легли слова. Тихий голос раздавался в комнате, посвящая ему, темноте и неясной фигуре, что смотрела на неё из глубины ночи, первые песни и первые напевы. Рифмы приходили одна за другой; рифмы эти рождала темнота. Сознание неизменно обращалось к ней – всевидящей, всемогущей, властвующей миром, который вдруг оказался тем самым дорогим и уникальным – её миром.
В ту ночь, хранительница, с первыми звуками её тихого голоса, с первым темным свечением в глазах, что подвластно видеть лишь тебе, ты сделала наконец свой выбор. И не жалеешь о нем по сей день.
-Что тебе нужно? – в её голосе проснулись сталь и воля.
Он обернулся. В ярком свете лампы, свечей, что заполнили пространство пустой комнаты, он в своих черных одеждах казался порождением ада. Призрачные блики ложились на бледный лоб, впалые щеки. Он казался лет двадцати семи, высокий, худой, с длинными руками, с насмешкой в глазах. Глаза его, черные, проницательные, резко выделялись в белизне кожи. Тонкие губы сложились в прямую линию, властную и упрямую. Между тем забытое благородство сквозило во всей его фигуре, в мимолетном движении, случайной улыбке.
-Прости?
-Что тебе нужно от Леоноры? - её глаза сверкнули ненавистью.
-Ты знаешь, что мне от нее нужно.
На фоне черного ночного неба за окном, у которого он стоял, в сиянии тысячи свечей, он казался той заветной границей, что делит свет и тьму, добро и зло и все то вечное и неизбежное, что гложет человеческую душу.
-Ты не смеешь, - глухо сказала она. В голосе предательски звенели забытые давно слезы.
-Смею. Ты знаешь, что смею. И знаешь: со мной она будет…
-Не верю! Ты не умеешь любить.
Он сделал шаг к ней. Она ощутила жгучее желание отступить, но не двинулась с места. Он поднял руку.
-Ты не можешь… она умрет. Она умрет сию же секунду, если ты убьешь меня!
В руке его блеснули осколки тьмы.
-Я не причиню ей зла, - голос его напрягся.
В черных глазах она прочла свой приговор.
-Ты – зло, Александр! – выкрикнула она, понимая, что больше не может пошевелиться.
-Что такое зло? Лишь отсутствие добра. Что такое тьма? лишь отсутствие света. Разве не так?
-Она не заслужила…
-Но любовь выше зла и добра. Выше тьмы и света. Ибо в любви они слились воедино.
-Твоя тьма погубит её…
-Я дам ей выбор, обещаю.
-Ты не способен на благородство.
-Тьма – лишь отсутствие света. А ты чувствуешь в себе отсутствие тьмы?
Молчание закружилось по комнате. Осколки смерти упали к ногам хранительницы. Медленно, на глазах, она таяла в свете свечей.
-Ты знаешь ответ, Александр. Всегда знал.
Он подошел к ней близко. Так близко, что она ощущала на губах его горячее дыхание.
-Любовь выше зла и добра… - сказал он.
-Я не верю тебе. И все равно: береги её, - слезы текли по её щекам.
-Ты знаешь, я буду.
-Я знаю, что ты её погубишь.
На мгновение он коснулся её исчезающей руки, поймал её в своих ладонях.
-Я люблю её, Леонора. Ты бессильна жить, потому что отдала ей свое имя.
Хранительница растворилась в воздухе комнаты на последнем этаже.
В ту же минуту в доме напротив Леонора почувствовала невероятную слабость. Ноги подкосились, к горлу подступила тошнота. Внутри все горело. Она упала на колени, схватившись за голову.
-Что… что происходит?
«Ничего, Леони. Успокойся. Я с тобой. Теперь навечно».
Мгновение – и боль отступила. Темнота все так же обнимала худые плечи, шепча утешение. Свет в окне погас. Тяжело дыша, Леонора поднялась с колен. Тихая радость поселилась в душе, и улыбка, первая искренняя улыбка за последнее время, тронула по-детски полные губы. Невидимая рука тьмы коснулась золотых волос.
«Здравствуй, девочка моя», - молчанием приветствовала её темнота.
«Здравствуй, Артем», - прошептала она, представив его образ, впервые забыв о неизбежности.
Часть II
Моя любовь.
Глава 17.
Боль… почти мимолетная. Но резкая. Боль вдруг и ниоткуда, вдребезги разбившая мою судьбу и мою душу. Боль, которую я ощутил, сев в кресло. Пульсирующая боль в бедре.
Я поднялся. Ни вскрик, ни шепот не сорвался с губ. Я провел рукой по брюкам. На пальцах осталась вязкое и темное – кровь. Моя кровь согревала мою кожу. В преддверии того самого страшного, сильного, бесповоротного, чего так боятся люди в главные моменты своей жизни, чего я боялся в тот вечер, я извлек из раны иглу.
Да, это была игла – острая, длинная, тонкая, окровавленная. А на ней маленькая бумажка, обернутая несколько раз вокруг оси. Бумажка пахла кровью и ещё чем-то, отторгающим и медицинским. Тогда я этого не знал, сейчас, по реальности, по пройденному пути – догадываюсь.
Я не стал привлекать к себе внимание. Поборов внезапно родившийся страх, первый в жизни, я опустился в то же кресло.
Потом наступила другая боль. Когда я развернул бумажку, почти дрожащими руками, почти не видящими глазами разобрал сквозь бурые пятна мелкий почерк, убористый и изящный.
«Теперь вы, кто бы вы ни были, заражены неизлечимой болезнью... пусть ты пройдешь все круги ада, что выпали мне!»
Слова вонзились в сознание. Не помню, что видел, не помню, что чувствовал в первую минуту после этих слов… Пустоту? Горечь? Утрату? Злобу? Страх? Отчаяние? Все переплелось и стало одной большой болью, одним большим и бескрайним безумием.
«Ты умрешь». «Ты умрешь». «Умрешь»…
Я сидел, сжимая в руке записку. Первая мысль пришла внезапно, так же внезапно и покинула меня: «Кто?»
Но убийцу было не найти. Из памяти выхватились, всплыли очерки о том, что это эксперимент сродни мести тех, кто уже болен.
Я умру. Умереть - это значит не жить? Умереть значит не дышать. Не видеть осени и света. Не видеть себя и своего лица. Умереть значит уйти в бесконечность. Я знаю, я писал, я думал. Но не думал, что смерть когда-то настигнет меня. Нет, думал, но не мог представить. А теперь… это тюрьма. Тело мое тюрьма, и жизнь моя тюрьма, и время, что мне даровано - тюрьма. Теперь я умру.
Я не мог понять и не мог смириться. И вернуть назад тот миг, когда садился в кресло, тоже не мог.
Записка выпала из ослабевших пальцев. Секунду я сидел молча. Потом так же молча встал, обходя взгляды и удивленные возгласы, прошел к выходу. Наверное, за мной тянулась тонкая ниточка крови, которая рвала с настоящим и будущим. Рвала мою судьбу на части. Жизнь мою рвала, а я шел, не оглядываясь, молча, сжимая в побелевшем кулаке записку со своей смертью!
Сердце готово было остановиться в ту минуту. В следующую минуту оно билось с бешеной, неумолимой, отчаянной скоростью, боясь остановиться прямо там, в театре, где люди с искренним удивлением смотрели на меня, на эту тоненькую ниточку.
Глава 18.
Леонора спала. Струящиеся локоны разметались по подушке, в лице читалось умиротворение. Странное в свете последних событий. Темнота баюкала её и обнимала, растворяя слезы в неизбежности. Неслышно и невидимо Александр стоял в изголовье кровати, и черные глаза проникали в душу, обходя разум стороной.
Ей снился он. На этот раз воспоминания пробивались сквозь насмешливую пелену темноты, что поселилась в глазах. Они столкнулись… и она смотрела в его глаза… а он – равнодушен.
«Я решусь. Я знаю. Я скажу то главное, что теснит грудь больше года».
«Что скажет он?» - спросил Александр, сложив руки на груди и заставляя подвластную темноту отступить.
«Он скажет, что я его не знаю».
«Это правда?» - темнота расступилась перед его внимательным взглядом, освещая худое лицо и мягкую улыбку.
«Мы из одной реальности»
«Это важно?» - он вглядывался в её черты, хоть видел их тысячи раз.
«Это – навсегда».
«Мы родом из осени…»
«Что?» - она вдруг заметалась в постели, почувствовав его неясное, опасное присутствие, отдавшееся гулким эхом предосторожности и бессилия хранительницы в душе.
«Ничего, Леони. Спи, моя девочка, спи. Это всего лишь темнота, к которой ты так привыкла»
«Знаю».
«Ты должна с ним встретиться».
«Больно жить воспоминаниями».
«Да. У тебя всегда будет выбор».
«Темнота согласится?»
«Темнота в душе. Но ты всегда можешь попрощаться с ней».
«Как однажды попрощаюсь с одиночеством?»
«Хочешь этого?»
«В его объятиях одиночество умрет…»
«Решение твое».
Перед её взором, неосознанно, как возникают лишь сны в безлунные ночи, покрывающие города, возник образ Артема. Затем молния, разорвавшая жизнь на до и после.
«Я решусь, я знаю, я смогу. И даже после ливня и надежд, в миг обрушивших в пропасть, я знаю, я не упаду…»
«Стихи?»
«О нем».
«Любишь?»
«Решусь…»
«Решайся, Леонора. Это твой выбор и твоя тьма. Твоя жизнь и твои чувства».
Долго ещё он стоял у её постели, думая о будущем-прошлом, о настоящем-несуществующем. Потом наклонился к ней, надеясь, что когда-нибудь обязательно это сделает. Не сейчас и не сегодня. Не в этой реальности?
Он слился с темнотой, оставив её наедине с призрачным Артемом. Пожалуй, даже более призрачным, чем он сам.
Глава 19.
Снова ветер. Снова печаль. Но она другая. Страх забыт и не сжимает сердца. Решимость в глазах. Шаги уверенные. И юбка складками развевается, открывая колени. И быстрый цокот каблучков по асфальту. И глаза – взрослые, большие, темно-синие, как небо над головой. В глазах этих отчаяние, спрятанное в решимости. Странно, но ей все еще пятнадцать: боль приходит позже.
Боль пришла тогда, когда он обнял её. Другую. С короткими темными волосами, с огромными глазами-озерами, с тонкими длинными руками, стройным ногами из-под имитации юбки. Она улыбнулась ему и подмигнула. Он улыбнулся в ответ.
Леонора не остановилась. Не вздрогнула. Не повернула назад. Все так же шла навстречу мечте и правде, что теперь заменила мечту. Небо заволокло тучами. Скоро дождь оплачет её несмелую решимость и её смелые и отчаянные пятнадцать лет. А пока… пока она шла Артему навстречу. Навстречу тому, как он обнимал свою девушку. Навстречу боли, твердыми шагами, цокая каблучками и не видя ничего вокруг.
Недалеко от дома Леоноры – школа. В каждой школе есть подвал. В тот день дверь подвала оказалась открытой. И темнота, спрятанная в нем, окутывающая швабры и метелки, сломанные парты и стулья, стремилась наружу, чтобы видеть Леонору.
-Зачем ты делаешь это?
-Я же говорил, что у неё будет выбор.
-Но эта правда губительна.
-Губительным может быть только её отсутствие.
-И эта вновь нахлынувшая боль…
-А боль от неизвестности важнее?
-Важнее то, что ты хранитель.
-Важнее то, что выбор сделает она.
… «Я решусь. Я все равно скажу. Должна. Нет сил больше видеть сны, где он…»
Снова, как тогда, оставалось между ними несколько метров. Ей на мгновение показалось, что и девушка, и то, как он обнимал её, не имеет значения. Что правды это не изменит, её отношения это не изменит, а потому… метры сокращались слишком быстро. Она решилась. Она знала, что сказать, представила его недоуменное лицо и её гордую улыбку, интерес и смех в душе или за её спиной.
«Я решилась давно. Не вчера и не сегодня – тогда, когда потеряла его».
Метры сократились. Артем поравнялся с Леонорой. Она услышала его голос, изменившийся, огрубевший от спиртного, надтреснутый от сигарет, к которым он, конечно же, никогда не пристрастится…
-Ты нужна мне.
Он, кажется, назвал её по имени, но она не слышала, не запомнила, не пожелала.
Слова решили все. И решимость тоже. В сердце осталась боль – новая, тихая, постоянная, равномерная.
Невероятно, но вечером к ней пришла радость. Такая же тихая и равномерная, как боль.
«Я узнала тебя немножко лучше. Теперь ты немножко мой. Теперь я знаю, на что решилась».
Сожаления не было. И слез не было, и отчаяния. Она сидела на полу, в плену у пустоты, темноты, слушала мелодии, что рождались в сердце его словами. «Ты нужна мне».
Может быть. А, может быть, и нет.
Глава 20.
И потолок, и сны, и воображение рисовали его, его подругу, их встретившиеся взгляды, их счастье. Что для неё его внимание? думала Леонора и удивлялась, отчего ревность не преследовала её. Это естественно, что у него, в его семнадцать, есть девушка, что девушка эта для него кажется вселенной. Конечно, ей, девушке, вселенной этой не понять.
Конечно, у Леоноры и Артема своя вселенная.
На этой мысли Леонора засыпала, зная, веря, убеждаясь: непременно случайность сведет их ещё хотя бы однажды, с девушкой или без неё, с его жизнью, с её ли. Она скажет то, что должна. Скажет, что он ей дорог. Осень допустила слишком много ошибок. Осень ошибок не прощает.
«Жалеешь о его неодиночестве?» - осторожно спрашивал Александр, стоя в изголовье кровати, зная ответ, и все же спрашивая, не ради убежденности, но ради неё.
«Нет. Познав одиночество, не желаю этого ему».
«Ты одинока?»
«Я живу своим одиночеством. В преддверии того, что осень отнимет его, и наша реальность из осколков, ранящих души острыми краями, превратится в сосуд, из которого суждено пить наслаждение».
«Хочешь увидеть его снова?»
«Я увижу его снова. Иначе зачем я знаю, что он не один?»
«Случайность…»
«Осень не пускает случайностей в мою жизнь».
«Осень случайностей не любит…»
«Даже самые невероятные случайности в мире случились не случайно. Просто нам не дано это понять».
«Но ты понимаешь?»
«Нет. Я не знаю, знать не хочу, не желаю, наверное, боюсь».
«Бояться не нужно. Все, что необъяснимо, не стоит страха и непонимания».
«Возможно. Возможно когда-то я узнаю о том, что где-то таится неизведанное, прячется неизвестное, но желанное».
«Если плата за знания слишком высока, то…»
«Если он не оставит меня в моей реальности, неизведанное не сможет завладеть сознанием».
«Он не оставит тебя…»
Она просыпалась ночью или утром и тонула в той необъяснимой ласке, внезапном вдохновении, в том неодиночестве, что дарили сны. Она просыпалась и тянулась к ручке, тетрадным листкам, наспех вырванным из тетрадей. Слова лились из сердца, из того умиротворения, что чувствовала мгновения назад. Это умиротворение, как одеяло, в которое она куталась от боли. Боль не затихала, не уходила, не останавливалась. Но появлялись силы её принять, как должное, как жизнь, как любовь, вечную боль пятнадцати лет. Слова складывались в рифмы, ритмы, биения сердца.
Его сердце, она знала, чувствовала, билось в такт. Слова ложились на недавние, свежие мелодии, мелодии надежды.
«Надеешься?»
«Знаю, что должна»
«Веришь?»
«Любовь неотделима от веры»
«Любовь неотделима от тьмы?»
«Только если он – тьма…»
Глава 21.
Я умер не через неделю, как ожидал, и не через месяц, как это случилось. Я умер тогда, в том жарко освещенном зале, под той покачнувшейся люстрой. Я оставил после себя произведения и растревоженные, пробудившиеся души людей. Что с того? Я умер. Я не дышал и не жил, все вспоминал тот вечер, то кресло, ту боль, изредка воскрешая её случайными порезами. Я погрузился в злобу и ненависть. Я спрятался в этой ненависти от боли.
Вы не знаете, что значит ждать смерти каждый час, каждую минуту. Не дождавшись сегодня, ждать завтра, послезавтра… ожидание это так изматывает, что смерти начинаешь желать. Тянешься пальцами к ножу, в раздражении, с прежней циничностью отбрасываешь его. Хочется плюнуть себе в лицо. Потому что ты слаб и презираешь слабость, значит, презираешь и себя… Подходишь к зеркалу, смотришь на свое отражение. Смерть таится в глазах, в уголках губ, заглядывает из-за плеча и ласково улыбается, обещая освобождение от презрения. Потом наступает ярость. Она подкрадывается незаметно, закипает в душе, внутри, вырывается наружу, и осколки зеркала падают к моим ногам.
А за окном смеется осень, отпуская без боли и сожаления свою золотую красоту. Красота эта летит по ветру, заглядывает в мое окно, уже давно разбитое, и хохочет мне в лицо. Ветер летит дальше, оставляя мне лишь ненависть, смешанную с болью.
Я познал злобу, что родилась из отчаяния. Я познал низы и побывал наверху.
Где я сейчас? Уже отчаявшийся, но все еще живой. Уже давно погребенный прахом своим и памятью людей, но все еще лелеющий надежду.
Тогда надежды не было. Ни на жизнь, ни на смерть. Я ждал. Я больше не бил зеркал, не пытался заделать окно, сквозь которое с холодом проникала смерть. Я уже простудился, и кашель подал первые признаки жизни. В то время как я умирал.
Глава 22.
-Мне он нужен.
Леонора мерила шагами комнату. Ночь баюкала город в сладких снах, но она не спала. Мелькая в зеркале ночной рубашкой, белым пятном в обрушившейся на мир темноте, со спутавшимися в ветре, что проникал сквозь приоткрытое окно, волосами, она ходила от кровати к шкафу. Останавливалась, проводила задумчиво рукой по отшлифованной деревянной поверхности и шла назад. Садилась на кровать, сжимая голову, зажмуривая глаза, пытаясь сосредоточиться. Сосредоточиться не удавалось, она вставала и продолжала экскурсию по замкнутому кругу неизбежности.
-Он мне нужен, - шкаф.
-Мне нужен он, - кровать.
-Он мне нужен, - середина комнаты.
На миг она остановилась, взглянула на себя в зеркало. Старинное зеркало, купленное по непонятной, самой ей неясной прихоти, почти капризу, в антикварном магазине, молчало, игнорируя пытливый взгляд, критический взгляд, задумчивый взгляд и вконец – равнодушный. Леонора заново, в который раз рассматривала в зеркале знакомые черты, скрытые в полумраке, высокий лоб, тонкий нос, непослушные локоны.
Александр наблюдал за ней, витая темнотой вокруг худой фигуры, вглядываясь в темные глаза, синие, глубокие, бездонные, что топили его, словно мальчишку, в любви и привязанности. В том, что присуще живым, бьющимся сердцам, пылким, безрассудным. Темнота касалась кожи, холодной от ветра, от осенней ночи. Темнота жила в душе.
-Мне он нужен. А я? Нужна ли я ему?
Зеркало не ответило, и Леонора продолжила путь к шкафу.
-Я ему не нужна… - в бессилии, ярости она ударила по дереву. Оно отозвалось глухим стуком. - Я не нужна… - и снова ярость, и снова бессилие.
Слезы брызнули из глаз. Прижавшись к дубовой поверхности, вздрагивая, она плакала. Рыдания рвались из груди, уже не сдерживаемые здравым смыслом, безразличием, чьими-то насмешками, чьими-то советами. Если бы она только знала, что и насмешки, и советы присущи осени…
«Я выдержу. Смогу. И в сердце я сберегу эту любовь свою… ненавижу стихи. Ненавижу жизнь, свою глупость, свои ошибки, день, когда встретила его».
Если бы она могла заметить в тот момент Александра, то увидела глубоко несчастного человека. Горе его и внутреннюю борьбу выдавали побелевшие губы, кулаки, плотно сжатые, до боли… но истинная боль в душе.
-Теперь ты знаешь боль хранителя?
-Оставь меня, Леонора. Оставь меня в покое, слышишь!
-Ты можешь ей помочь. Знаешь, что можешь.
-Это не помощь. Она должна сделать выбор. Сама. Без меня.
-А если этот выбор – он?
В ответ темнота лишь расступилась. Острые плечики вздрагивали, грудь часто вздымалась. Она не видела ничего вокруг. Слезы, ненавистная слабость перед чувствами заволокли взор. Рыдания не спасали. Нерастраченная боль так и осталась нерастраченной, невысказанной, никому не нужной. Темнота больше не обнимала, одеяло забытья растаяло в решении хранителя. Теперь она действительно была одна. Ощущение такое, будто с души содрали кожу, если только у души есть еще хоть что-то, кроме боли. Рыдания не затихали, Александр с трудом мог разобрать обрывки фраз.
-Не нужна… никогда… не смогу…
Потом снова рыдания, снова слезы и больше ничего.
-Не смогу… любила… нужен…
Эти рыдания рвали его мертвое сердце на части. Если бы тело было материальным, он бы схватился за стену, чтобы не упасть. Но даже этого он был лишен. Стоял недвижно, бледный, с сжатыми в кулаки руками, с разрывающимся сердцем и смотрел на хрупкость её, зарождающуюся женственность, отчаянные порывы разобраться в себе, в своем непонятном возрасте, в ранней и смелой любви.
Сколько ночей ты выплакала тогда, Леонора? Сколько дней, прожитых в надежде, в раскаянии, и снова в надежде? Сколько песен ты выплакала, сколько одиночества? Никто не ответит на вечные вопросы. Нужна ли? Любит ли?
Наконец слезы кончились. И былое, кажущееся потерянным равнодушие вернулись в темные глаза. Взгляд невидяще скользнул по комнате. Конечно, она не видела ни Александра, ни его горящих черных глаз. Медленно побрела к кровати. Не было сил больше думать о нем, о ней. О том, что снова не сказала.
Голова коснулась подушки, но сон, вопреки обычаю, не приходил. Хранитель удерживал его, причинял боль ей и себе, но знал, твердо знал, что так надо.
Мгновения она лежала молча, ожидая сна, прячась от решения. Сна не было. Она села в кровати.
«Он мне нужен. Нужен как никто другой. Я знаю, чувствую, он из моей реальности. Только с ним мой мир обретет смысл и краски. Только он – мой мир»
Она снова легла. Закрыла глаза. Начало второго. Пора спать! Пора! Думать о нем сил больше нет!
«Но ведь у него – другая. Но я должна. Если бы этих «но» было хотя бы на тысячу меньше… чего я хочу? Чтобы ради меня он бросил ту, другую, веселую и красивую? Но если я – для него, значит, она ему не нужна. Но ему не нужна я… но, может, стоит ему увидеть меня, так, как умеем видеть только мы, как я вижу осень, может, тогда он поймет… и одиночество забудет дорогу ко мне… или мы будем жить в этом одиночестве вместе?»
Сон рвался к уставшим глазам, к разуму, который жил теперь чувствами. Но Александр не давал ей спать, не подпускал к ней темноту, не боялся нахлынувшей боли.
-Больно?
-Ты знаешь, что больно.
-Знаю. Ты любишь её, потому и больно. Так прекрати это.
-Я же сказал, нет!
-Хранитель…
-Человек.
-Ты обречен на вечную боль. За Артемом придет другой, третий. Ты не сможешь.
-Артем – последний.
-Что?
-Уходи…
Она сжимала подушку, орошая её слезами. Ярость ушла, слабость уступила место смирению.
«Пожалуйста… я так хочу заснуть. Я не могу больше думать о нем, видеть его глаза, его улыбку».
Но сон её не слышал, оставаясь рядом, не желая дарить покой. Александр не позволил.
Часы давно отбили и два часа и три. В шесть утра на смятую постель, опухшие глаза, лицо легли первые лучи солнца. Леонора больше не мечтала о сне. Подушка лежала на полу, одеяло вместе с простынею запуталось между ног. Падавшие на лицо волосы загораживали её от солнца.
«Да, я скажу… я забуду о себе. О самолюбии, гордости. Пусть даже его подруга слышит, пусть услышат все. Он из моей реальности. Остальное неважно».
В семь часов мама, зайдя в комнату, чтобы разбудить дочку, ужаснулась. Будто прошла не ночь, а сотня, будто не спала, а …
-Что с тобой, дочка?
-Ничего, мама. Ничего страшного. Я просто знаю.
-Что знаешь?
-Ничего, ничего… - улыбнулась она.
- Ты проиграл, - заметила бывшая хранительница, ветром ложась у его ног.
Александр только усмехнулся.
-Это не важно. Теперь она знает…
Глава 23.
История – самый скучный предмет на свете. Но дело даже не в этом. Дело в том, что она безумно, безудержно хотела спать. Что заплаканные глаза закрывались сами собой, что голова болела, и мысли об истории, о войнах были лишними среди мыслей об Артеме. Подперев рукой щеку, Леонора спала, удобно устроившись за партой таким образом, что стопка учебников скрывала её от внимательного взгляда учителя истории.
И во сне она не переставала думать о нем, как будто вчерашне-сегодняшнего утра-ночи не хватило, чтобы проиграть тысячи вариантов их встречи и первого «привет», которое станет последним. Сон был необходим. Жаль, учителя этого не понимают.
«Глупо спрашивать о решимости, я знаю».
«Впервые в жизни я не боюсь».
«Ты не одна».
«Он скажет, что я не одна… а потом я проснусь. И он скажет, что я его не знаю. Но я готова. Главное – то, что чувствую. То, что поняла сегодня».
«Ты не пожалеешь?»
«Я еще не сделала этого».
«Не спеши. Ты встретишь его непременно».
«Я не боюсь…»
«Знаю».
Учитель подошел неслышно. У учителей это профессиональное – ходить неслышно, словно кошки, охотящиеся на добычу.
-Доброе утро! – он наклонился к самому её уху.
Н бессонная ночь давала о себе знать. Леонора не проснулась.
-Подъем! – пробасил учитель и легонько толкнул её.
В классе раздался первый смешок. За ним последовал второй. Вскоре класс шумел, гудел, смеялся. Урок был сорван, учитель разозлен, а Леонора … спала.
Учитель толкнул её снова. Уже сильнее. На этот раз глаза на секунду приоткрылись, и, вырванная из своего неодиночества, она проснулась. Непонимающе посмотрела на учителя, на раскрытый учебник перед собой. Осознала то, что смеются над ней.
-Как это понимать? – сурово спросил учитель.
-Извините, - ответила она и сделала усилие над собой, чтобы снова не закрыть глаза.
Это ощущение… спокойствия. Умиротворенности. Защищенности. Возможно, ей просто показалось? Возможно. Все возможно там, где миром правят невозможности других.
-Извините, - повторила она.
Сейчас к завучу, слушать о том, что от неё этого не ожидали, что это недопустимо для неё. Она не робот, которым им так хочется управлять. Она – человек с разбуженными чувствами. С растревоженной душой.
-Извините, - и поднялась из-за парты, - я плохо себя чувствую, можно мне домой?
Да, ей плохо. Очень плохо здесь, в этой реальности, где только смех одноклассников и гнев учителя. Хотя только что было так хорошо.
Она спешно собрала свои вещи и, не дождавшись разрешения, покинула класс. Уже за спиной услышала запоздалое «Подожди!», властное и требовательное.
Чего они от неё требуют? Повиновения? Она повинуется. Своим эмоциям. После девяти лет слепого следования ненужным, глупым правилам, придуманным школой, она это заслужила.
Леонора пришла домой. Не раздеваясь, не объясняя маме ничего, легла в постель. Закрыла глаза и стала ждать, что сон придет к ней. И все забудется. Кроме того главного, что она не боится, что она должна. Даже во сне она будет думать о нем. Но сон заставляет забыть об одиночестве. Пролежав несколько минут неподвижно, плотно закрыв глаза, стараясь ни о чем не думать, она ждала. Мысли улетучились, тело окутала усталость, не осталось сил даже для того, чтобы пошевелить рукой. Не осталось сил, чтобы думать о чем-то кроме их встречи. О ком-то, кроме него.
«Здравствуй, Леонора» - голос из ниоткуда.
Она его не слышит, она его забудет, как только проснется.
«Я больше не хочу той серой жизни и серого неба над головой».
«Ты хочешь наполнить свою жизнь красками любви?»
«Да… красками осени».
«Я помогу тебе».
«Я люблю его. Слишком сильно».
«Потому что он – твой?»
«Потому что он – из моей реальности…»
Глава 23.
Последние воспоминания мнимой жизни, ибо истинная жизнь началась после, относятся к тем нескольким неделям, что принесли невыносимую, самую горькую и самую жгучую боль.
Я помню… отрывочное воспоминание, ничего не значащее. Помню, я читал газету. Старую: я давно не выходил из квартиры в ожидании смерти. Написано было коряво и неинтересно, с глупым сочувствием. Какая-то журналистка рассказывала о женщине, которая упала с лошади, год провела в лечениях и больницах, но так и не смогла больше встать с постели. Кажется, в больницах этих она начала рисовать… сейчас точно не помню – услужливая память стерла ненужные подробности. Критики не оценили этих работ. Женщина была в отчаянии. Она рисовала еще и еще; картины, по словам журналистки, были прекрасны. А потом женщина умерла. Покончила с собой.
История показалась мне занимательной. Я читал внимательно, с карандашом в руках, подмечая каждую стилистическую ошибку автора, с улыбкой на худом лице, что появлялась каждый раз, когда неизвестная журналистка пыталась достучаться в своих неумелых строках до моего равнодушного сердца.
Прочитав, несколько минут я сидел неподвижно, склонив голову на бок и уставившись в пустоту, куда ушла эта женщина. Потом – сухой смех. Громкий смех, а в душе презрение. К женщине, к журналистке, ко всему миру. И к себе. Потому что смеюсь. Потому что опустился до злобы. До отчаяния.
Глава 24.
Сны захватили её. В снах Артем не забывался и не уходил, но потеря его не рвала сердце на части. Вечный мир, её мир, с её музыкой, песнями, с пасмурным небом, готовым разразиться дождем, с янтарной красотой осени, которую она смогла увидеть, и которую не с кем было разделить, возвращался в снах, окутывал, казался реальнее самой реальности. А реальность уносил хранитель.
Ночь стала долгожданной. Только голова касалась подушки, сознание её жаждало этого сладкого плена, иллюзии, в которой она не одна. Неосознанно, интуитивно, не подозревая о хранителе, о шансах, не веря в то, что люди осторожно называют провидением и судьбой, она верила. В свое неодиночество.
Порой, когда воспоминания накатывали с новой силой, она засыпала днем. Решительно отодвигала тетради и учебники, забывала формулы, задачи, даты. Задергивала шторы, и комната погружалась в полумрак. Она ложилась, в изголовье стоял хранитель. Она закрывала глаза. Сон долго не приходил, но она ждала, знала, что он придет, непременно придет… и он приходил.
«Ты не одна», - говорил Александр и едва касался узкой ладонью её волос, борясь с желаньем заключить её в объятия.
«Я не одна», - повторяла Леонора и улыбалась во сне, чувствуя тепло и ласку, которой веяло от его прикосновений.
«Ты решишься. Непременно решишься», - говорил Александр, и в глазах мелькало жесткое выражение.
«Я решилась давно. Не знаю, почему я не сделала этого тогда, когда он был с другой?»
«Каждый бы растерялся».
«Но я не каждый. Хоть важно не это. Важно то, что он не каждый».
«Ты уверена?»
«Я знаю».
Ветер смеялся за его спиной, осыпая его холодными порывами, насмешками, шепча о том, что смерть не приносит счастья.
-Эту истину придумали люди.
-Эта истина заменит века.
-Они встретятся. Обязательно встретятся.
-И что тогда, Александр? Что? Даже если моя девочка скажет…
-Она больше не твоя девочка.
-Но я все так же люблю её. Она навсегда останется моей девочкой.
-Ты знаешь, что это не так. я отнял у тебя последнюю отраду, последнюю возможность.
-И за это я ненавижу тебя.
-Я заставил тебя умереть заново. Это больно… умирать, когда тебя заставляют, когда не спрашивают разрешения, когда делают по-своему, творя свою справедливость. Правда, Леонора?
-За что, Александр?
-Я люблю её. А любовь – выше зла и добра. Любовь выше благородства и морали. Унижения и презрения. Любовь выше всего. Мне жаль, что ты стояла на моем пути.
-Ты обречен на вечные страдания.
-Но я облегчаю её страдания. Разве это – не главное?
-Для такого чудовища, как ты, это ничто.
С этими словами ветер за окном стихал, и полночь овладевала городом, спящим, убаюканным. Спала и Леонора, изредка произнося обрывки фраз, мыслей. Почти каждая из них начиналась именем «Артем».
Глава 25.
Сегодня. Она знала, чувствовала, ощущала каждой клеточкой взбудораженного, напряженного тела - сегодня. Конец октября. Конец неизвестности. Но, возможно, за концом – начало? Начало их общей реальности. Начало неодиночества, которое она встречала в снах. Начало, которое случится в конце октября. А если просто - пустые мечты? Даже тогда это будет начало. Новой боли или нового одиночества, нового мира без надежды.
Утро пришло неожиданно. Последние слова Александра растаяли в сумерках. Она едва успела их забыть и не ощутить его губы в сантиметре от своих губ, не поддаться нежности его прикосновений. Не ответить ему: «я рада, что сейчас не одна…» Мама заглянула в комнату тогда, когда она, уже одетая, внимательно смотрела на себя в зеркало. Вопросы «сказать, не сказать?» «если?» «а может?» остались в забытье ночи. Утро её любви не знало сомнений. Это утро решало все.
Отражение равнодушно разглядывало её. Темно-синие глаза, светлые, золотистые пряди убраны в хвост, черты обострились. Губы не переливаются влажным блеском помады. Ресницы не ложатся тенью над глазами. Её внешность тусклая? Возможно. Возможно, и первое впечатление будет тусклым.
-Тебе еще не пора в школу? – спрашивает мама, окидывая её пронизывающим взглядом.
Мгновения Леонора вглядывается в синеву утреннего неба, прислушивается к осени, к себе, к ночи. На секунду закрывает глаза. Кажется, сон опять забирает сознание. Александр рядом. В той темноте, что навсегда в душе. «Сейчас», - то ли говорит, то ли шепчет или вовсе чувствует он.
-Сейчас, - медленно произносит она.
И уходит в неизвестность, которой суждено сегодня слиться с реальностью.
Форма облегает хрупкую фигурку, ветер развевает волосы, темнота обступает судьбу. Но даже судьба бессильна изменить то, что она увидела.
Неожиданно, без предупреждения, Артем одним точным ударом в челюсть заставил пошатнуться своего собеседника, который еще минуту назад шел рядом. Просто обернулся и ударил. Собеседник тут де ударил в ответ. Молча. Очевидно, главное было сказано до того, как посыпались удары.
Леонора замерла. Что-то шевельнулось в груди, когда первая кровь выступила на дорогом лице. И на лице того, кого он ударил. Хотя она видела его лицо короткое мгновенье. И короткого мгновения хватило, чтобы она поняла: этот шанс – последний.
Удар. Потом еще один. Он повалил соперника на землю. Тот с ненавистью смотрел на него. Снизу вверх. Прохожие оборачивались на них, но шли мимо, своей дорогой. Голосом, грубым от спиртного, надтреснутым от сигарет, Артем произнес:
-Назовешь её так еще раз, будешь в ногах валяться, вымаливая прощение. Понял?
Соперник молчал. Из носа хлестала кровь, щека была разбита и порезана. Порезана? Артем пустил в дело нож. В её душе снова что-то шевельнулось.
Он отошел, рукавом куртки вытирая окровавленные губы. Подняв с тротуара портфель, сплюнул на асфальт, бросив последний взгляд на поверженного парня, пошел дальше. Навстречу Леоноре.
«Сегодня. Сейчас. Он родом из моей реальности. Я знаю. Я верю. Я должна».
Но душа восставала против такой расправы. Против той звериной жестокости, что он не пытался прятать.
И все равно. Когда он проходил мимо, она… она окликнула его:
-Артем…
Он обернулся. Криво усмехнулся и спросил:
-Что?
Она больше не думала ни о чем. Потому что знала: если хоть одна мысль о том, что он сделал, о том, что делает она, пробьется в сознание, она не вымолвит больше ни слова.
-Можно с тобой… поговорить?
-А мы знакомы?
-Я Леонора.
-Чего? Леонора? Что за имя такое? Ну, допустим. Я тебе зачем понадобился?
На секунду она закрыла глаза. Окунулась в темноту. И он, и мир перестали существовать. Только она. И боль, терзающая её полтора года.
-Ты сейчас можешь сказать, что я сошла с ума. Ты, наверное, так и скажешь. Если только ты – это ты.
-Можно ближе к делу? – скучающе спросил он.
-Да. Ты мне нужен, - с расстановкой произнесла она.
И замолчала, ожидая реакции.
Реакция последовала незамедлительно. Именно такая, на которую был способен только настоящий Артем.
Он расхохотался.
-Я тебе нужен? Слушай, девочка, ты меня совсем не знаешь! Я не могу быть тебе нужен.
-Ты меня не помнишь? – тихо спросила она, удивившись спокойствию своего голоса.
-Нет, конечно! Я опаздываю. Так что, если не возражаешь…
Школу в тот день она прогуляла. Бродила по улицам, слыша его голос, видя насмешку в небесно-голубых глазах. Тогда она впервые увидела его лицо вблизи. Иллюзия покинула израненное сердце. Реальность слилась с её миром, заполнилась его словами и его непониманием. Улицы, солнечный свет, тень от её фигурки, свидетельствовавшая о том, что она ещё живет, перестали существовать. Осталась пустота. И осознание того, что полтора года она любила не Артема. Она любила пустоту, то неодиночество, что находить умела в снах. Или что в снах находило её…
Глава 26.
Следующее воспоминание дышит жестокостью, которой дышал я. Та злоба несравнима ни с чем. Незаслуженная смерть рождает лишь самое сильное прозрение. Самое сильное стремление к добру. Или к злу.
Я шел по улице. Кашель душил меня, не давая в последний раз насладиться одному мне понятною близостью с осенью, которая в тот день, казалась, вспомнила сочувствие. Порывы ветра заглушали громкий кашель, листья падали на разрыхленную, с ранами и ямами, почву. Листья кружились вокруг меня, прощаясь.
Неподалеку я увидел скамейку. Усмехнулся и тяжело опустился на нее. Огляделся вокруг и впервые за долгий месяц понял, что теряю. Что меня заставили потерять.
Облетевшие листья, переливаясь золотом, где-то зеленью, где-то рыжим, красным заревом уходящей жизни, покорно ложились у ног. Печально рассказывали о моей жизни. О том, как впервые улыбнулся матери, как впервые узнал ласку материнских рук и попытался эту ласку, дорогую и желанную, выразить на бумаге. Как несмелые фразы складывались в робкие предложения. «Я люблю тебя, мама». Те слова не знали цинизма и равнодушия, что наводнили душу время спустя. То было прощание с детством… у её постели, зная, что детство позади, что она уйдет и одиночество ворвется в мой мир. Потом – новые фразы и новые слова. «Ненавижу…»
Вот и сейчас - «ненавижу». Серое небо склонилось над моей головой, напоминая театр: чувства рабские и ненастоящие, ложные, но правдивые.
Я лишился чувств тогда, давно, прощаясь с детством и с матерью; одиночество мне принесла милосердная осень. Прощай, осень…
Ветер заглядывал в душу, пронизывал легкие. Мягко ступая, ко мне приблизилась смерть. Посмотрела в лицо, проницательно, с пониманием. Нет? Нет, это всего лишь кошка.
Я сжал в ладонях теплый комочек. Совсем еще котенок, маленький, ласковый, наивный. Комочек терся об пальцы, пытаясь согреться, найти то утраченное, что помнила его никчемная детская душа – материнское тепло.
-В моих руках ты не найдешь тепла, - тихо сказал я ему.
Он лишь посмотрел на меня и сжался ещё больше, закрывшись от мира пушистым, черным с бежевым, хвостом.
-Ты живой… ты живешь. Ты дышишь. Ты не мыслишь, но чувствуешь. Знаешь, что от меня веет смертью, что скоро меня закопают в сырой земле, я стану холодным, но все так же ненавидящим. И все равно жмешься, даришь ласку…
Я гладил его, задумчиво перебирая пальцами шерсть, ощущая биение маленького и беззащитного сердца. Мое сердце скоро перестанет биться.
-Я не хочу умирать! Слышишь! Не хочу! Почему я должен умирать?
Я захохотал. Я смеялся долго, не выпуская его из рук. Котенок царапался, кусался, выбивался. По моим рукам текли струйки крови, оставленные его когтями и зубами.
Укусы становились все глубже. Я продолжал смеяться. Даже и не заметил, как из глаз покатились слезы. Я плакал. Серые люди проходили мимо, насмешливая осень прошелестела мимо укором и презрением, а я все плакал. Котенок перестал биться в моих руках. Ран на руках коснулся мокрый носик. Потом – язычок.
Котенок зализывал ранки, оставленные собственными острыми зубками. Я больше не держал его: уютно устроившись в моем отчаянии, он просто сидел и осторожно слизывал кровь с укусов на ладонях. Я улыбнулся. Холод полоснул по сердцу. И боль.
-Я умру, - снова тихо повторил я, - я не хочу…
Одним резким движением я встал. Бросил котенка на землю. Ушел, не оглянувшись. Слышал жалобный писк: кажется, он повредил лапку. Наверное, я видел, видел тем проклятым внутренним взором, что дарован писателям, страх в его глазах. И вопрос.
Он больше не будет доверять людям.
Он останется калекой. Лапка не заживет, и всю свою короткую и никчемную жизнь он будет хромать, вспоминая о боли.
В тот день, я знаю, осень отпустила меня.
Глава 27.
Слезы кончились в той ночи, в том решении, о котором не жалела. Она не плакала. Не плакала тогда, когда бродила по пустынным бульварам, тогда, когда пришла домой. Тогда, когда, плотно затворив за собой дверь, зарылась с головой под одеяло. Полуденное солнце било в окно, но покров одеяла дарил желанную темноту. Несколько минут пролетели незаметно, темнота окутала её. Разумом завладел сон.
«Я не жалею. Хотя, нет. Жалею о том, что не сделала этого раньше. Что жила иллюзией».
«Ты не виновата».
«Виновата моя трусость. Моя нерешительность. Мои сомнения. Я виновата. И больше винить некого. Придумать сказку на двоих, и быть все время в ней одной – глупо».
«Без глупости нет опыта».
«что теперь? Пустота?»
«Решать тебе».
«Значит, пустота…»
Хотелось прижаться, забыть, раствориться. Бежать, остановиться, утонуть в чьих-то глазах. Спрятать слабость в чьих-то объятиях, слезами омыть бесконечность иллюзий, подаренных не им. Ей самой. Её воображением.
Леонора открыла глаза. Её разбудила не темнота, не Александр, не мысли. Воспоминания. Она увидела его лицо вблизи. В лице грубость, приземленность, простые крупные черты, равнодушные глаза с холодным блеском.
«Просто я хотела любить его. И любила. Не его любила, а несбыточный образ. Образ, который живет в сердце…»
Темнота отвечала молчанием. Сочувственно заглядывала в истерзанное сердце. Разбитое давно, давно склеенное из мелких осколков надежды. А теперь и надежда разбита о реальность. Что останется от сердца? Пустота.
Пустота в синих глазах. Пустота в мире, осиротевшем без него. Кого теперь будет согревать этот мир? Её одиночество? Её мечты? Её реальность?
«Где то, что я искала? Там, где потеряла…»
Она не хотела вспоминать его. И все равно вспоминала. Вспоминала ночи, проведенные в заточении его образа. Дни, проведенные в иллюзии его близости. Вспоминала линейку, когда впервые увидела его. Вспоминала его незамысловатую простоту, его кажущееся равнодушие – всего лишь наплевательское отношение к жизни. Вспоминала его и видела… себя видела, маленькую, влюбленную, с надеждами, с уверенностью, что он такой, как она. Что он для неё. Что он родом из осени, как она.
Кончено. Девочка выросла. Артем вырос. Но по-разному они выросли, по-разному жизнь воспринимали. Да и есть где-то человек, который бы понимал, принимал? Есть ли мечта?
Александр наблюдал за ней. Не рядом, не далеко, не касаясь, не отстраняясь. И думал о том, что они из одной реальности. Что осень наступила лишь для них.
Что он хранитель, навсегда одинокий, навсегда с воспоминаниями о своей реальности.
Что она – девочка, девушка, навсегда одинокая, навсегда с воспоминаниями о своей ошибке. Навсегда плененная темнотой. И с этого дня – пустотой.
Глава 28.
Дни потянулись с бессмысленной быстротой. Октябрь закончился, холод разразился первым предвестником зимы. Она больше не оставляла открытыми окна, и ветер не спорил с хранителем. А хранитель не спорил с судьбой. Он приходил к ней ночью, в снах, днем, в тени, в случайной темноте перехода, в момент, когда она закрывала на секунду глаза. Но лишь в снах он с ней говорил, лишь в снах гладил по волосам, по щеке, губами касался нежной кожи. Страданием отражалась темнота в его непроницаемых глазах.
Воспоминания о нем не грели душу в холодном одиночестве. Она просыпалась, не желая просыпаться, желая вновь закрыть глаза, окунуться в пленительный мрак, ощутить неодиночество. Это неодиночество раскрасило ноябрь в пастельные тона. Ярких красок не осталось в природе. Не осталось их и в душе. Даже Александр, беспомощный как каждый хранитель, в своей любви беспомощный, как каждый человек, не смог краски эти сделать ярче. Они были яркими в любви, в надеждах, в бессонных ночах, все о нем. Теперь любовь ушла. Воспоминания терзали иногда сердце. Рвали её сознание те полтора года, что она любила образ.
Но образ жил до Артема. Образ нашел прибежище в душе много, много лет назад, тогда еще, когда не случилось ей увидеть свет лучей насмешливого солнца. Образ пленил сердце, разум. Образ непременно должен был найти воплощение в жизни.
Не верю, читатель, не поверю ни на секунду бессмысленной твоей лжи самому себе, что ни разу не замечал ты за собой поклонения этому образу, взявшемуся неизвестно откуда, родившемуся до тебя, посещающему тебя ночами, разделяющему твое скучное одиночество. Ты скажешь, я не прав, скажешь, я опыт черпаю из опыта одной души несчастной. Пустое. Образ живет в каждом. Образ идет рука об руку с воображением, с первым пониманием того, что губы ищут губы другого, что рука ищет другую руку, дабы держать всю жизнь, до бесконечности, до смерти… если только смерть – не бесконечность.
Но образ этот в ней не увядал. Неслышно, робко, он шел с ней рядом, рядом с осенью, рядом с ноябрем. И когда первый снег коснулся крыш, этот образ возрождали сны. Ибо образ родился до неё. Как и Александр, нашедший Леонору в осени.
Сны дарили желанное неодиночество. Сны казались вечными, когда он вставал у изголовья. Знал, что если сейчас она вдруг откроет глаза, если тьма не поглотит его за миг до этого, жизнь оборвется в одно мгновение. Неважно как, люди придумают причину…
«Теперь только я понимаю, почему в нашей реальности забыты правила, пустые и ненужные на первый взгляд. Теперь только я сознаю, что главное правилов природе нашего взаимодействия с нашими людьми. Они никогда о нас не узнают, ибо за этим – смерть. Потому что наши души слишком исстрадались, чтобы знать земное».
Александр постоял у её кровати еще несколько минут, наблюдая за первыми лучами восходящего солнца. Тьма постепенно съеживалась в углах комнаты, зовя его с собой. И он ушел. Для того, что вернуться снова днем. Когда она, не открыв учебники, тетради, забыв обо всем, об оценках, о школе, о маме, легла спать. Чтобы сон долго не приходил к ней: столько спать невозможно. Чтобы в конце концов нашел её. Утопил в своих объятиях. И заставил забыть боль от шрама, оставленного образом ненастоящего Артема.
Глава 29.
Смерть приближалась. Осень бледнела. И в неизбежности её бледнеющего величества, её вечной красоты я умирал. Медленно, день за днем терял силы. Осень, казалось, сжалилась и уходила вместе со мной. Пустынные улицы покидали яркие краски опавших листьев, закат разливался по городу кровью и отчаянием, оставляя огненные отблески злости и ненависти на стенах здания театра. Театра, что подарил мне смерть.
«Я не смирюсь и не покорюсь, - думал я тогда, - потому что уже покорился. Мои чувства останутся жить в моих произведениях, уводя за собой все новых и новых читателей, которые не будут знать, что делать с открывшейся внезапно, не вовремя, но желанно новой реальностью. Реальность эта погубит их… и потому я покорился, не покоряясь. Потому я ухожу вместе с жестокой и милосердной осенью».
Если бы я действительно ушел тогда… но судьба и удача словно забыли о моем существовании. Снова и снова я задавал себе вопрос, лежа на кровати и отдавая свое исхудавшее, измученное тело справедливости ветра: «Почему я? Почему в тот день? Почему в театре?» Бесконечные мгновения вслушивался в царившую во мне тишину, чувствуя, как тишина эта уничтожает сердце смелее всякой болезни. А потом вопрос возвращался. «Почему именно я?»
После одного из таких вопросов я резко встал. Боль сломила тело, дух, душу. Только ненависть вела меня. Ненависть толкнула на то последнее, что суждено мне было совершить. Свою справедливость? Свою месть? Но кому? Людям? Хранителю? Судьбе? Себе?
Я снова шел по бескрайним и бесконечным, вечно людным и вечно пустым улицам: я людей уже не видел. Шел знакомой, слишком знакомой дорогой, вспоминал тот пронизывающий ветер, что встречал меня у порога смерти, что пытался остановить меня холодом и нахлынувшим страхом. Театр приближался. Вот за поворотом мелькнули родные ворота резной ограды. А вот и знакомая статуя у входа. Театр принял меня в последний раз. В последний раз я был в этом вестибюле, смотрел на свое отражение в массивном зеркале. Золотая оправа кричала о роскоши жизни, которой я был лишен навечно
Я не нашел в себе силы подняться по лестнице, не смог решиться войти в зал, что воскрешал незабытые воспоминания. Мимо проходили люди, не замечая моего одиночества. В их мире царило предвкушение праздника; я предвкушал смерть. С их лиц не сходили легкомысленные улыбки, что могут принадлежать только теплокровной жизни; в моих глазах блуждала насмешка смерти. Я знал это и улыбался.
Театр этот я знал лучше дома, где под покровом правдивой ночи рука вывела истину. Дома, где мать простилась с жизнью и я это сделаю вслед за ней. Дома, где все казалось близким, своим и незаменимым. Но дом не заменил театр. И стены и актеры стали родными. Те чувства, что встречали меня здесь, заключая в свои объятия, приняли мое одиночество в последний раз.
Спустившись в подвал театра, куда у меня был пропуск, я покончил с последней болью, что оставалась от былой жизни. Пламя свечи всколыхнулось в руке и лизнуло деревянную дверь.
Театр утопал в бликах пожиравшего его огня. Огонь наполнялся криками, стонами, возгласами. Нет, никто не пострадал… увы, или к счастью. Я стоял в тени людской безысходности и слушал отчаяние, поднимающееся из глубин темной души. Пламя взметнулось в суровое осеннее небо, тяжелое и серое. Окрасило его в кровавые отблески моей жизни, моих умерших чувств и человечности.
До свидания, театр… мое пристанище. Моё вдохновение. Мой дом, куда я больше не вернусь.
Крики доносились до меня смутно, словно сквозь пелену времени и смерти, обугленные платья женщин мелькали перед глазами, землю устилали обломки рухнувшего здания, я дышал дымом и отчаянием. Наверное, именно тогда я потерял сознание впервые.
Тогда смерть наконец подошла так близко, что я узнал её.
Она пришла из яростных вспышек пламени мести и моей справедливости. Теперь она стояла совсем рядом.
До свиданья, мой театр…
Глава 30.
«Ты здесь?»
«Ты впервые сама зовешь меня».
«Я чувствую, ты здесь».
«Ты чувствуешь не больше неодиночества. Его может принести любая иллюзия, рожденная воображением».
«Нет, я знаю, ты здесь. Иначе почему так тепло и спокойно?»
«Ты привыкаешь к тому, чего не знаешь?»
«Чего я не знаю? Да, наверно, чего-то я не знаю. Но это не важно. Ты рядом. Мне тепло. Уютно. Тихая радость наполняет все мое существо. Я мечтаю увидеть твои глаза».
«Это невозможно».
«Почему? Я мечтаю утонуть в этих глазах, как когда-то мечтала тонуть в образе…»
«Что убил Артем?»
«Образ живет. Он не умирает, как не умирает одиночество. Иллюзии. Свобода. Песни. Наивно, я знаю. Мне пятнадцать…»
«Тебе больше, Леонора. Много больше. Но и это не важно. И мои глаза не важно. Я мечтаю заглянуть в твои глаза. Но не могу».
«Почему? Или это – тоже не важно?»
«Это - смерть…»
«Смерти принято бояться».
«Не будем говорить о смерти. Ты не умрешь».
«Когда-нибудь умру, наверно… хотя не верю. Разум знает, душа же не воспринимает это как истину».
«Знаю. Я бы все отдал, чтобы ты не знала этого».
«Вечности не надо все. Вечности нужно что-то другое».
«Вечности нужна сама вечность»
«но вечность – пустое, когда прикасаешься душой к другой душе – родной, светлой, дорогой. Любимой. Так называют это?»
«Ты знаешь любовь?»
«Я знаю иллюзию».
«Ты не ответила».
«Каждый человек должен узнать любовь в своей жизни. Даже если он думал, что узнал, этого уже достаточно… возможно, я права?»
«Возможно все, кроме счастья».
«Почему?»
«потому что не вижу твои глаза»
«Я может быть, когда-то вырвусь из той пелены, что сейчас окружает меня? Открою глаза и ты их увидишь».
«Не вздумай. Спи, только сон принесет тебе мой голос. Топи в этой пелене свою печаль и свои разочарования».
«Я топлю их в твоей боли. Я чувствую это».
«Я приму это, Леонора. С благодарностью. Моей боли никогда не станет мало, моя боль никогда не уйдет навсегда».
«А ты? Ты навсегда?»
«Покуда живет в твоем сердце осень, в глазах - осеннее небо, пока ты чувствуешь и не боишься этих чувств, внезапного омута, что протягивает на ладони вечность, я с тобой. Но даже если ты забудешь сладость снов, если встретишь новую иллюзию в ком-либо, я буду рядом. Потому что я…»
«Да?»
«Потому что я всегда с тобой. Спи, моя девочка. Спи, моя Леонора».
Александр растворился в темноте, поклявшись себе, что больше никогда не будет подводить её к той запретной, опасной, как он, как его жизнь, черте, за которой знание. Истина. Реальности, соединенные безумной любовью.
Глава 31.
С того дня я больше не вставал с постели. Кто-то довел меня до дома, я помню. Но память стерла последовательность событий. И вот я уже лежу в доме, где родился. Где мне суждено умереть. Я лежу и не могу встать, ненависть и бессильная ярость рождаются в сердце. Но воспоминания о театре, о всепоглощающем огне и криках, что не забыть уже никогда, греют душу. Тело пронизывает холодный ветер. Я один. Я всегда был один, ни друзей, ни семьи. Я умру один. Мгновение я улыбаюсь этой мысли и своему одиночеству. Потом боль накатывает с невероятной силой. И глухие рыдания рвутся из груди. Вместе с рыданиями из груди рвутся неуемный кашель и кровь. Долго я не могу остановиться, болезнь забирает последние силы… но вот ветер уносит звуки затихающего кашля, и снова я проваливаюсь в желанное забытье.
В забытьи этом осень баюкает свое умирающее творение. Передо мной снова проплывают картины жизни. Образ матери сливается с образом осени, бесконечной, безграничной, что всегда со мной.
Забытье прерывается кашлем… и снова пустота. Я смотрю в потолок, потому что больше никуда смотреть не могу, потому что нет сил повернуть голову. Я не плачу. Я не плачу, я не плачу, я сильный… с одиночеством. С театром, со своими произведениями. Да… произведения. Единственное, что останется после меня. Единственная моя отрада. Превозмогая боль, тянусь ослабевшими пальцами к бумаге, что на столике подле кровати. Беру перо и, не обращая внимания на растекающиеся по рукам чернила, начинаю писать…
Не знаю, смог бы я встретить смерть так, как встретил, не будь этих листов и чернил, этих слов, я знал, последних, этих улыбок, последней радости, последнего воспоминания власти слова… власти творчества. Власти над людьми.
Я писал обо всем. Сначала о счастье. Все началось счастьем детства. Потом об одиночестве, которое вечно со мной, вечно в моих произведениях. Я писал о силе, о слабости, об отчаянии.
Время от времени уставал, руки немели, глаза закрывались, и снова сладкие объятия нездорового сна встречали меня. Но проходило время, не знаю, минуты, часы, вечность, кашель отпускал мое измученное тело, и снова пальцы тянулись к перу.
Вот так, лежа, во сне, в произведениях, во внезапном смирении, я ждал своей судьбы, которую подарил неизвестный. Я ждал смерти и готовился принять её с радушием.
Глава 32.
Леонора смотрела в окно. Смотрела на белый снег, укрывающий крыши домов, на замерзшие лужи, на остатки пожелтевшей травы, прорывающейся воспоминанием ранней, яркой, прекрасной осени из-под первого снега. Ноябрь готовил город к зиме. И снег, и холод, и внезапные порывы ветра, рвущие последнюю неживую зелень с деревьев, чтобы мгновение спустя тихо на неё опустилось живое покрывало снега, - все предвещало белую и спокойную, не веселую, не яркую, однообразную зиму. Леонора не любила зиму. Она не чувствовала её и не знала. Знала лишь осень, доживающую последнюю свою власть в этом году. Она всегда властвует её душой.
Выходной выдался свободным. Уроки были сделаны быстро и без усилий, книжки не занимали её, как раньше. Теперь её занимали лишь сны. То, что таили в себе, что она ощущала каждый раз, когда погружалась в них, как в вязкую топь болота.
«Не понимаю. Но и понимать не стремлюсь. Почему мне так хорошо в снах. Почему чувство, будто что-то происходит. Что-то прекрасное, долгожданное, необыкновенное. Возможно, потому что сны не дают мне помнить о своей ошибке: подумать только, когда-то я считала за ошибку то, что не решилась заговорить с ним, когда училась рядом. Когда все могло разрешиться одним словом, взглядом, одним его «ты меня не знаешь»… но, если бы я не сделала этого тогда, во дворе, когда он бил друга, я бы встретила зиму с ним в душе… а теперь?»
Белые верхушки деревьев равнодушно взирали на неё с той стороны реальности, за стеклом окна. Зима не знала ответов. Не знала их и осень. Не знала их сама Леонора. А тот, кто знал, слишком её любил.
В очередной раз она задернула шторы. Сумрак поглотил очертания предметов. Она погасила лампу. Полумрак заменил сумрак. Но темнота придет лишь ночью. Накрывшись с головой одеялом, она закрыла глаза.
Вдруг дверь в комнату отворилась. Вошла мама.
-Ты что? Тебе плохо? – спросила она взволнованно.
Нехотя Леонора откинула одеяло.
-Нет. просто я устала и хочу спать.
-Ты встала в двенадцать дня. Легла в восемь вечера. Сейчас только два часа. Ты не заболела?
-Нет! я же сказала, что хочу спать. Просто хочу спать. В тишине, без света, одна. Понимаешь?
Мама подозрительно смотрела на неё, пытаясь в глазах увидеть причину перемен, произошедших в последнее время с дочкой. Но тщетно. Темные глаза девушки, разделившие синеву свою с темнотой, не выдавали тайн. Лишь царивший полумрак отражался в них. А в полумраке отражалась боль хранителя.
-ты будешь спать? – медленно спросила мама, силясь разобраться.
-Я же сказала, я хочу спать! Очень!
-Но ты спишь все время! Почему?
-Сама не знаю почему. Просто знаю, что должна. Что так будет лучше. Легче.
-Что? Для кого легче?
-Не знаю. ничего не знаю, мама, просто закрой, пожалуйста дверь. Я буду спать.
Мама благоразумно не стала задавать иных вопросов, поняв, что ответы плохо отразятся на её душевном здоровье и равновесии. Она закрыла дверь.
«Хочешь знать, кто я?»
«Это не имеет значения. Я просто знаю, что хочу чувствовать тебя рядом…»
Глава 33.
Я сразу узнал её: тихо ступая, неласковая, невидимая, нежданная, но уже желанная, моя смерть приземлилась у изголовья и заглянула в глаза. Ужас? Страх? Нет. Странное равнодушие?
Я должен написать последнее. Пожалуйста. Молю, дай мне эти строки, что останутся в памяти людей. Пусть они ужасаются и боятся. Я же принимаю с готовностью.
На мгновение она отступила. Хранитель витал надо мной незримо, защищая, отводя её. Последний шанс был дарован мне милостью жизни. Ибо все милости, что я получил после, мне преподнесла смерть. Я схватил листок, силы появись неизвестно откуда, из смерти, из спешки, из рвущегося из груди, из сердца, из сознания. Писал быстро, неразборчиво. Слова складывались в предложения, предложения в истины… а за спиной стояла смерть и с удовольствием, с удовлетворением наблюдала.
Я успею… я должен.
Я не дышал и не жил более. Я писал то главное, ради чего родился и страдал. Я писал о смерти. Не о жизни, но для живых. Не о себе, но о людях.
Помню каждое слово, помню истины, заботливо вложенные в сердца читателей. Которые, я чувствовал, будут непременно. Не знаю, как и когда, тогда это не важно было, а сейчас и подавно.
Наконец я написал. Отложил перо и почувствовал, что больше не могу. Что воздух давит на меня, а свет из окна убивает. Я принял смерть с радостью и тихой печалью, с каменным, как мне казалось, давно мертвым сердцем, с застывшими в холоде театра чувствами. Смерть едва коснулась меня… последний вздох, последний обжигающий поцелуй ветра. И осень, которая прощалась давно, но теперь – навсегда.
Все. Кончено. Нет меня. Нет боли. В жилах не чувствую пульсации крови, в крови нет чувств. Я мертв.
Осенью xxxx года я закончил земной путь.
И начал новый, неизведанный, нелегкий, губительный. Тогда действительно – последний.
Часть III.
Моя смерть.
Глава 34.
Долгое время я провел в заточении своих чувств. Не мог уйти: обида, ненависть, злоба, попытки с помощью новых возможностей найти того человека, который так жестоко поступил со мной, не пускали меня выше уровня человека, пусть даже мертвого. И я бы мог этого человека найти… мог бы даже причинить вред. Тогда я еще не стал хранителем, земное было ближе моей исстрадавшейся душе. Но внезапно и оно перестало волновать меня. По земным меркам я год скитался по закоулкам сознания, переживал заново свои произведения, свои скудные чувства при жизни. Вспоминал мать, осень, одиночество, что никогда не казалось губительным, ибо я знал: когда-нибудь разделю его с той, кого полюблю. Но полюбить я не успел. Странно, в двадцать семь лет я не знал истинного чувства, что бросает нас в отчаянные волны страсти. Эту страсть я умел играть, изображать подобно актерам. Женщины верили этой страсти, моим черным глазам верили, моим требовательным поцелуям, моим обжигающим прикосновениям. Но все это ненастоящее. Все это имело значение лишь для них, не для меня. Я искал женщину, девушку, которой чувства – игрушка ирреальности, которой небо – одно на двоих со мной, у которой в глазах - свет темноты. Я знал, он есть, этот свет, знал, что увижу его в её глазах. Ибо она, как и я, с темнотой обручена навеки.
Таких женщин не встретилось на своем жизненном пути. Не встречал я их и потом, когда, успокоившись, впав в своеобразное состояние вечного безразличия, наблюдал за людьми, невидимым призраком витая меж их пылающими, неудовлетворенными вечно душами.
Все шло словно по кругу. Я видел её – красивую, стройную, статную. Заглядывал в душу (до смерти и после мне удавалось это с легкостью) и видел пустоту. Видел душу, заполненную до краев чем-то ненужным, ложным, заранее оскверненным обществом. Толпа, в конце концов, выхватывала из моих объятий её, терзала, мучила, топтала ростки индивидуальности. Я уходил. Оставляя её в слезах, в растерянности, в непонимании. Часто – в боли. Так продолжалось некоторое время. Но оно ничтожно по сравнению временем, подаренным мне бесконечной милостью мира хранителей. Я знал, мне, как каждому, умершему не по своей воле , предстоит стать хранителем. Чтобы быть им, нужно забыть обиды, земное, низменное. Оставить в сердце только способность любить.
Я ждал момента, когда покинет меня моя боль. Злоба, ненависть, жажда отомстить медленно становились прозрачными, пустыми, глупыми. Невнятными, невластными надо мной. Наконец настал день, когда я осознал: чувства больше не тронут замершего сердца. Тогда я осознал еще одну истину: ждать вечности значит творить из сердца своего нечто неживое, без радости и горя. Хранитель только тогда станет хранителем, когда сердце его погребено будет под пеплом воспоминаний и сожалений о прожитой жизни. Когда оно, последнее живое, что не отобрано смертью, умрет.
Мое сердце застыло. Я не чувствовал ничего. Только облака на кончиках пальцев. И свежий, приятный холод, обдававший шрамы зарубцевавшихся ран, что оставила земная несправедливость. Тогда, когда мир перестал существовать, когда перестал существовать я сам, я почувствовал её. Ощутил биение её сердца. И вспомнил, как сквозь туман или дымку, что также когда-то билось мое сердце, отзываясь на ритмы осени. Она жила одиночеством. Она нашла в себе силы и смелость создать свою вселенную. Свой мир. Она способна была, я это видел, ощущал, чувствовал, на любовь. Ибо уже с раннего возраста любила неясный образ, что согревал её одиночество.
Именно тогда я проснулся. Именно тогда проснулось то единственное, что сохраняет каждый хранитель – способность любить. Именно тогда я понял, что она – та, кого не успел встретить при жизни, что должен быть с ней, дышать с ней, думать и мечтать вместе с ней любой ценой.
Глава 35.
Я приходил к ней теперь всегда. Почти не становился пустотой, потому что всегда она нуждалась во мне и звала.
Возможно, ты, читатель, сочтешь действия мои жестокими, эгоистичными. Согласишься с хранительницей и скажешь, что любить я не способен, что я – мертвое, а, может, живое олицетворение зла. Что ж, решать тебе, не зря пишу. Оправдывать свои поступки? К чему? В них моя сущность. Не истина – любовь, что выше любых истин.
«Леонора?» - говорю я тихо. Голос мой не слышен, также призрачен, как и очертания фигуры.
«Да. Я ждала тебя, Александр»,- она впервые назвала меня по имени.
«Откуда?..»
«Не знаю. Имя пришло из ниоткуда. Так же, как мое пришло из темноты».
«Думаешь, я - темнота?»
«Я была бы рада, будь ты темнотой. Ты стал бы ближе».
Я наклоняюсь к ней. Касаюсь бестелесными пальцами горячей щеки. Но она не чувствует.
«Александр?» - шепчет она одними губами.
«Да, моя девочка».
«Я люблю тебя».
«Что?»
«Мне не важно, любишь ли ты. Я даже не знаю, кто ты. Я тебя даже не могу увидеть… но чувствую удивительное родство с тобой. С твоей измученной душой».
«Леонора… девочка моя, ты не можешь меня любить. Хоть я люблю тебя всем сердцем».
«Нет, не думай, что я не способна. Увы, я знаю, что такое любовь и могу распознать её в себе».
«У этой любви нет будущего».
«Почему? Это будущее - в одном мгновении, что заставляет наши сердца биться в унисон».
«Мое сердце давно уже не бьется…»
«Оно бьется. Потому что бьется сердце в моей груди. Не знаю, кто ты, твоего прошлого не знаю. Порой я ощущаю опасную силу, что исходит от тебя. Но все это, я теперь понимаю, не важно».
«Что же важно?»
«Важен этот момент, подаренный судьбой. Пусть я не знаю твоих глаз, пусть не прижмусь к твоей груди. Только то, что мне выпал шанс быть неодинокой в своем одиночестве, хоть на время, хоть только момент, уже счастье. Ты не веришь. Ты хочешь большего, твоя душа ненасытна, я чувствую. Но мы не можем оценить счастье целых лет, не оценив моменты радости».
Я наблюдал за её лицом. Странное спокойствие читалось в чертах. Странное умиротворение в чуть полуоткрытых губах. Не улыбка, не радость. Только мудрость. И осознание того, что она в своей мудрости не одна.
Я снова наклонился к ней. Взглядом пытаясь проникнуть в душу, хотя душа у нас давно уже одна на двоих.
«Не открывай глаза», - быстро сказал я.
Она не открыла. Сон крепко держал её сознание.
Я поцеловал её. Она подалась вперед. Она почти отвечала мне… но все лишь иллюзия. Она ощущала только обжигающее тепло на своих губах. Чувствовала только неодиночество.
«Я люблю тебя», - повторила она во сне.
«Я тоже…»
«Ты останешься навсегда?»
«Хочешь этого?»
«Да…»
И я остался. Хоть не покидал её с самого рождения.
Глава 36.
Любовь? Любовь окружала её. Любовь встречалась на каждом шагу. Людей вокруг неё наполняла любовь, в школе, на улице, в парке. Любовь светилась в каждом взгляде. Ежеминутно на её глазах кто-то брался за руки, кто-то кого-то обнимал, кто-то кого-то понимал. Больно? Обидно? Хотя бы просто грустно? Нет. Леонора с равнодушием смотрела на молодую любовь, когда важен взгляд, телефонный звонок, записка, брошенная через голову соседа, когда непременно следует нести портфель одноклассницы и считать долг свой выполненным, когда непременно первый поцелуй решает все. Она смотрела на эту юную, играющуюся любовь, и думала о том, что любовью это назвать не сможет. Что любовь – другое. Это утонуть в его понимании, чувствовать его как себя, когда его желания твои желанья, его боль твоя боль, и счастье вы находите лишь вместе, когда…
-Олеся!
Она обернулась. По школьному коридору, спеша, к ней шел одноклассник.
-Подожди, пожалуйста!
И с каких пор он стал таким вежливым? С каких пор он стал, словно из-под земли, возникать в тех местах, где появлялась она? Ах, да… он же её одноклассник. А она даже не помнила точно его фамилию.
-Что? – она без интереса окинула его взглядом.
-Я… это… когда ты домой идешь?
-Когда ты дашь мне пройти.
Он тут же, смутившись, отступил. Она потянулась за портфелем, но он опередил её.
«Ну вот… та самая псевдолюбовь, увлечение, влюбленность… как еще это называют?»
-А где ты живешь?
Леонора изучающее его рассматривала. Она уже предвидела скучный разговор о погоде и несмелую попытку коснуться её руки на прощанье. Пятнадцать лет брали свое.
-Рядом со школой, - ответила она и вздохнула.
Одноклассник заметил это, сконфузился. Он не знал, чем развлечь отличницу, девочку с вечно печальным взглядом, которая периодически засыпает на уроках. Она могла бы завести с ним разговор, сказать, какая прекрасная сегодня погода, какой тяжелый портфель и как замечательно, что он взялся его нести.
Но она молчала, думая о том, что в его возрасте, в её возрасте говорить больше не о чем. Они шли по той дороге, на которой когда-то встречался ей Артем. С памятного признания она больше не видела его. Знала, что не увидит. И не жалела. Проходя последние шаги перед своим домом, она нашла в себе силы улыбнуться нахлынувшим воспоминаниям. Где-то внутри поднималась старая, забытая боль, но она не хотела замечать её. Артем остался в том прошлом, где и любовь казалась ей реальной. Что теперь? Любовь? Да, любовь реальна. Но нет человека, и не будет никогда, который бы смог разделить эту по-своему реальную любовь.
-Пришли.
Одноклассник остановился возле её дома. Оказалось, что он вдруг вспомнил с точностью и номер дома, и подъезд.
-Спасибо.
Она взяла из его рук портфель, ухитрившись не задержать пальцев в потной ладони.
-Может, погуляем… потом?
Ей хотелось рассмеяться ему в лицо. Вот оно, это желанное чувство. Гулять под солнцем, что освещает минутное счастье, смотреть в чьи-то глаза, шептать простые слова, забывать обо всем на свете, чтобы через секунду оказаться в чьих-то несмелых объятиях.
-Нет, - она старалась говорить, как всегда, без выражения, но чувствовала, что еще немного, и она рассмеется. Правда, сквозь слезы, - нет, не думаю, что это хорошая идея.
Одноклассник поник, слабая надежда в его глазах погасла.
-До свидания, - она скрылась за массивной дверью подъезда.
-Пока, - чуть слышно откликнулся он.
Дома Леонора долго смотрела на себя в зеркало. Она не чувствовала радости или тоски. Только одиночество. И соленые слезы на губах.
«Я навсегда одна… потому что не такая. Потому что не могу понять их. А они – меня».
На миг она закрыла глаза, и знакомое чувство овладело сознанием. Одиночество отступило. Но лишь на мгновение. И откуда ей знакомо это ощущение?
Сознание молчало, а подсознание услужливо подсказывало: «Из снов!»
Но она не слышала. Или не желала слышать?
Глава 37.
На этот раз она не лишила себя серой реальности с помощью сна. Напротив, в поисках новой мелодии, нового напева, Леонора бесцельно бродила по заснеженным улицам, слушала природу, наблюдала за людьми. В такую погоду, в одиноких наблюдениях, впору порыться в себе, своих порывах, мыслях, чувствах. Но нет: она не хотела ворошить душу свою, когда-то нетронутую, когда-то доверчивую, любящую и никогда – любимую. Не хотела, чтобы слезы капали на белое покрывало пушистого снега, и потому улыбалась. Грустной и вместе с тем дерзкой улыбкой, которая так напоминала мне мою собственную, насмешливую и мягкую одновременно.
Сумерки окутали город. Я следовал за ней: решил предоставить ей шанс. Последний. Просто так. Я знал, она его уже не любит.
Но я не верил, что она любит меня.
Опустив голову, меряя заснеженное пространство бульвара маленькими шагами, она не увидела Артема, который так же неспешно прогуливался за руку со своей подругой. Артем говорил:
-Мне не нравится, что ты носишь такие открытые вещи. Я не хочу, чтобы моя девушка…
Дальше она не слышала. Лишь прочла в лице девушки безмерное удовольствие от осознания того, что она кому-то принадлежит.
«Почему то, что для кого-то счастье, для меня просто глупость?»
Витая наступившей темнотой за её плечами, я боролся с желанием сказать, что все это не глупость, не абсурд. Сказать, что она не одна. Я хотел повторять это снова и снова, лишь бы равнодушие в её глазах, холодных синих глазах, исчезло. Но что я мог? Ведь я всего лишь хранитель.
Артем не заметил её. Она не обратила на него особого внимания. Будто и не существовало никогда тех лет, той истории, которая в юном сердце оставила незаживающие раны.
«Все это неважно. Возможно, я изменюсь и смогу понять?» - с этими мыслями она возвращалась домой.
Я остался на улице. Тьма поглотила мое призрачное тело; тьма слилась со мной.
По старой привычке я ходил, передвигая ноги, однако это было ни к чему: хранители при желании парят над землей. Я прислушивался к завываниям ветра.
-Больно? – ветер смеялся за моей спиной.
-Боль – вечный удел хранителя. Но что ты знаешь о боли? Ты любила при жизни, ты была счастлива в любви, хоть и недолго!
-Я знаю любовь человеческую. Ты не любил при жизни. Но зачем ты заставляешь её страдать? Пусть познает юную любовь, неопытную…
-Неопытную? Неопытную! Это значит, что в шестнадцать лет она влюбится «по-настоящему», в семнадцать испытает первое разочарование, в восемнадцать - первый поцелуй. Или когда это обычно бывает? А в девятнадцать она поймет: все это детское и несерьезное, она была не права; теперь она вполне сформировавшаяся личность, дабы распознать то вечное и настоящее, что ждет её за ближайшим поворотом. И все начнется сначала! Этого ты желаешь Леоноре, девочке, которая без опыта и знаний чувствует сущность этой самой любви, меня чувствует, незримого хранителя? Ты не знаешь, что испытывает человек, когда душа его разбита надвое, когда вторая половина этой души рядом, и разделяет вас лишь время.
-Вас разделяет нечто большее: реальность. Ты должен с этим смириться. Если только ты её любишь и не хочешь погубить.
-Погубить значит позволить всю жизнь думать, будто она одна в своей правде, не похожа на других потому только, что они не способны познать то, что знает она? Пойми, Леонора… я слишком долго ждал. Почти отчаялся, когда она родилась. Когда темнота заглянула в её сердце. Я знаю, сейчас она лежит в своей кровати, кутаясь в одеяло, плотно закрыв глаза, ждет сна. Ждет той иллюзии, в которой её утопит ирреальность.
-Созданная тобой. Зачем ты говоришь с ней? Зачем позволяешь ей доверять тебе?
-Я люблю её.
-Вы никогда не сможете даже увидеть друг друга.
-Кто знает, Леонора…
-Что?! Ты же не собираешься? Нет, Александр! Если только ты любишь её, ты не станешь этого делать! Ты не убьешь её!
-Жизнь в вечном одиночестве лучше?
-Ты обещал мне! Тогда, в той комнате, ты обещал, что не причинишь ей зла! Ты не можешь так поступить с ней!
-Я слишком люблю её, Леонора, ты знаешь. Я не могу убить её.
-Я знаю, что ты можешь все.
Глава 38.
«Девочка моя!»
«Да…»
«Ты ждала меня?»
«Я всегда тебя жду. И всегда надеюсь, что что-то изменится, что я загляну в твои глаза, хоть на мгновение смогу прильнуть к тебе, спрятать свои страхи, сомнения, боль свою спрятать на твоей груди , в твоем голосе, утонуть в ласке твоих прикосновений. Возможно, я не отличаюсь от тех, кто мечтает прижаться к чьей-то груди, не так важно чьей, прошептать кому-то «люблю», не так важно, кому, только из-за манящей новизны, из-за того, что страшно остаться одному наедине со своими мечтами.»
«Скажи мне. Артем… почему ты любила его?»
«Потому что мне казалось, я думала, почти знала...»
«Что?»
«Я однажды говорила, что он из моей реальности. Что он будто одно целое со мной. Я думала, он… такой… »
«Какой?»
«Как ты. Такой, как ты. Я придумала образ, хотя не знаю и не помню как. Этот образ жил со мной всегдаэтот образ почему-то воплощаешь ты».
Я молчал, чувствуя, что внезапные слезы не дают сказать ни слова.
«ты думаешь, у меня слишком богатая фантазия?»
молчание.
«Александр? Ты рядом?»
Я молчал в минутном порыве уйти навсегда. Я не вынесу, не смогу посвятить этим страданиям свою вечность. Не смогу однажды не открыться.
«Ты мне нужен».
Минутный порыв… он мог перевернуть всю жизнь . Что бы за ним последовало? Её неизбывная тоска? Бесконечные разочарования в тех, кому она припишет мои черты? Бесконечная боль, что в конце концов убьет в ней не только доверие - душу убьет. Живую, яркую, ранимую душу. Я не мог этого допустить.
«Я с тобой. Ты не одна. Я не устану говорить это. Пусть мне придется повторять это на протяжении всей твоей жизни».
«Александр, а что потом? После жизни?»
«После жизни смерть. Вместе с тобой я исчезну».
«Значит, после смерти я тебя не увижу?»
«Нет… я с тобой, покуда ты дышишь. Пока твое сердце бьется».
«В унисон с твоим?»
«Да. Вместе с моим».
«Так будет вечно? Вечное одиночество и вечная пустота?»
Секунду я колебался. Взглянул в её лицо. Она еще совсем молода, и постороннему наблюдателю, быть может, даже тебе, читатель, покажется, что она слишком молода для подобных чувств. Я не в силах убеждать тебя, читатель, в обратном. В тот момент мне казалось также.
«Да, - как мне хотелось сказать "Нет!" но это значило решиться на то, на что решаться я был не вправе, - да, Леони. Ты должна смириться».
«Если я не смирюсь?»
«Тогда тебе придется измениться. Но разве ты сможешь подстроиться под реальность, в которой живешь?»
Что за глупости! Подстраиваться под реальность! Разве сам я подстраивался? Нет! Я жил по своим правилам, созданным воображением, делился этими правилами с людьми посредством писательского дара. И вот теперь я, для которого правил не существовало, который их презирал и переступал, я подчинился правилам безропотно.
«Я не смогу, ты знаешь. Я погублю себя и только. Но… если ты этого хочешь, я могу попробовать».
«Не стоит».
Черт возьми, впервые в жизни, нет, в жизни после смерти… Впервые за то время, как мое сознание существует в слоях вечности, я не знал, что делать. Я метался между двумя ошибками. Я не осмеливался выбрать. Потому что выбирал между счастьем, за которое плата была – жизнь, и между жизнью, за которую плата была – счастье.
Глава 39.
-Леонора?
Четыре часа утра. Глубокая ночь, которую кто-то назовет ранним утром. Я шагаю по растаявшему снегу. Под ногами, которые не оставляют следов, слякоть. Осень возвращается… чтобы попрощаться на год.
-Леонора!
Ветер накрыл меня гневным порывом.
-Не смей убивать её!
Я молчал, чувствуя, как боль тисками сжимает грудь.
-Выхода нет…
-Выход есть всегда! Ты – тьма! Почему же ты колеблешься?
-Я говорил однажды: любовь – выше тьмы и света. Ибо в ней они слились воедино. И потом… мы – половинки одной тьмы.
-Ха! Тьма умеет любить?
-Нет… ты не понимаешь. Я не могу убить её, не могу заплатить её жизнью ради момента нашего счастья!
-Ты всегда мог. Зло родилось вместе с тобой. Люди, прочитавшие твои произведения, где зло так привлекательно и пленительно, что не оставляет шанса сопротивляться, отказались от света. Они отказались от себя самих.
-Плевать на людей! Пусть умрет весь мир! Но не она!
Сухой смех слышался мне в ветре. Смех этот был пропитан болью.
-У вас одна душа на двоих. Ты должен на что-то решиться. Промедление сродни тому, что резать её сердце тупым ножом. Ей также больно, как тебе, неужели ты не видишь?
Вдруг, не в силах больше превозносить в себе здравый смысл и равнодушие, я упал коленями на асфальт. Зажал руками голову, как если бы она разрывалась на куски, и закричал:
-Я НЕ МОГУ!! Не могу убить её! Но я слишком люблю её!..
Слова разнеслись отчаянием по миру. Даже самые бесчувственные души в тот момент отозвались болью на боль темноты, окружающей их. И только Леонора спала, в снах надеясь найти неодиночество. Ибо она темноты не боялась. Она была частью её.
Глава 40.
«Если я совсем одна… - строчка с нотами легла на чистый лист, - если без его глубоких глаз, - новая строчка, - не нужна мне ни одна, - третья строчка нашла своё место под второй, - из великих, пылких фраз… - строчки на минуту запрыгали перед глазами, - то зачем на свете жить? – она задумалась. Ручка замерла в воздухе, - жить, надеяться, любить?»
Она подошла к синтезатору и наиграла мелодию. Тихо повторила: «жить, надеяться, любить…»
Сегодня снег совсем сошел, обнажив мокрую поверхность серого асфальта. Деревья успели избавиться от своих причудливых одеяний, небо потемнело. Свинцовые тучи искали защиты в холоде безучастного неба. Она подошла к окну, наблюдая за их ленивым хороводом. Попыталась улыбнуться. Чему? Она не знала. Чему-нибудь, хотя бы тучам, которые не желали покидать чистого и ясного неба, некогда любимого ею. Вместо того, чтобы расплыться в улыбке, губы вытянулись в прямую линию. Она старалась сдержать слезы.
Взглянув на эту увядающую красоту осени, последней радости, что жила в её реальности кроме музыки, она поняла, что сдерживаться больше не может. Первая слеза скатилась по щеке. Потом слезы хлынули из глаз. Она не могла остановиться.
Тогда я впервые не мог найти в себе силы взглянуть на неё. Я закрыл глаза, и все равно глухие рыдания преследовали меня. Я слышал их везде. Девочка моя, Леонора… как я любил её… я дышал ею… без неё душа моя была иной.
Одиночество - страшное слово. Говоря об одиночестве, люди не вполне понимают всю глубину его, всю тяжесть, неизбежность, что опускается на них, когда нет рядом человека, способного понять и принять. Разделить что бы то ни было: радость, горе, страх, сомнение. Это, может, покажется странным, но счастье тоже хочется с кем-то разделить.
Если бы только она знала, что одиночество не вечно. Тогда – новые силы и новые надежды, новый взгляд, сильная воля. Теперь воля её сломалась вместе с её душой. Вдруг слезы кончились. Теперь уже не на время. Теперь навсегда. Ноги подкосились. Внезапная слабость овладела телом. Когда силы оставляют нас, когда жизнь заглядывает в глаза со всей правдивой безысходностью, когда нет человека, для которого нужно быть сильным, тогда приходит безразличие к жизни. Безразличие ко всему.
Она просто осела на пол. Слезы быстро высыхали на щеках. Затаенная, спрятанная боль рвала душу на части. От осознания того, что боль эта не унималась, не уймется никогда, силы убывали. Взгляд потух. И даже музыка не спасала минутным вдохновением.
Она смотрела в одну точку. По старой привычке, как смотрела раньше часто. И ничего не видела. Не хотела видеть, как ночь заглянула в комнату, как темнота ласково попыталась унять боль. Безразличие, равнодушие, неживые глаза и истерзанная душа. Вот она, плата за жизнь.
Я заставил её заснуть. Она не хотела, сопротивлялась, все смотрела в точку, обняв колени руками. Так и заснула на полу. Волосы рассыпались по плечам. Я гладил эти волосы, шептал слова утешения.
Утешал себя.
«Я больше не хочу так. Зачем? Все равно я всегда буду одна. Все равно я не такая, как они. И никогда не буду».
«А если где-то есть такой человек? Что, если он ждет тебя?»
«Александр… ты – такой человек. Если только ты...»
Я не дал ей договорить, опустился рядом, обнял одной рукой. Секунду я медлил. А потом поцеловал. Её губы слегка приоткрылись… но следующие слова толкнули меня в омут кромешного отчаяния.
«Я бы так хотела, чтобы ты обнял меня. Хотела ощутить вкус твоих губ. Хоть мне пятнадцать, я старше… намного старше».
«Леонора…»
«Да?»
Я не решился ей сказать, выпустил её из своих объятий. Она не почувствовала и продолжала:
«Знаешь… очень одиноко без тебя. Одиноко без твоего взгляда, который не суждено увидеть, без твоих прикосновений, что я мечтаю ощутить на своей коже. Без твоего голоса. Иногда, когда мы с тобой в этой реальности, в моих снах, я думаю, что все бы отдала, лишь быть с тобой хоть миг. Лишь бы на миг иметь шанс прикоснуться к тебе, укрыть свою боль твоей заботой, спрятать лицо у тебя на груди…»
Надо ли говорить, читатель, что этими словами, своим доверием, она толкала меня к тому, чего я так боялся? Но я любил её. И вместо ответа повторил:
«Я люблю тебя. Это невозможно».
«Всего лишь миг чувствовать себя твоей…»
«Ты навсегда моя».
«Не в этой реальности.»
«Леони… моя Леони. Если бы ты только знала, что для меня твои слова. Если бы мое сердце билось… я предпочел бы умертвить его, лишь бы не знать эту боль».
Во сне она грустно улыбнулась.
«Позволь же и мне сделать то же, ведь равнодушие хуже любой боли. Я не хочу так жить. Без тебя. Без твоей улыбки и твоих глаз. Я знаю, что в твоих глазах я увижу своё счастье».
«И тьма осветит его своим светом?»
«И тьма освятит его нашей любовью…»
Глава 41.
-Возможно, если я на время оставлю её, не буду говорить с ней, что-то изменится?
-Непременно изменится. Она окончательно решится на то, о чем сейчас только думает.
-Она этого не сделает.
-Ты лучше меня знаешь, что это не так.
-Но что… что мне делать, черт возьми! Я не смогу убить её!
Каждую ночь и каждый вечер я говорил себе это, ветру говорил. Ветер больше не смеялся над моей болью, ибо даже боль мы теперь делили с Леонорой на двоих. Это странное, удивительное чувство: ощущать себя половинкой целого. Возможно, вы сможете представить себе это, если вдруг осознаете, что чувствуете наполовину, живете вполсилы , что сердце ваше способно чувствовать лишь половину из того, что предлагает жизнь. Жизнь, а не смерть, предлагала мне решение. Леонора предлагала мне решение. А я все не решался.
«Ты можешь сделать так, чтобы мы встретились?» - спросила она меня однажды.
Я не хотел ей лгать. Эта привычка осталась с того времени, когда я жил: говорить правду, всегда, какой бы горькой она ни была.
«Да».
«Ты не скажешь, как?»
«Нет. Не могу. Не хочу я, чтоб ты знала. Но лгать тебе я тоже не хочу».
«Я больше не буду спрашивать. Это ты хотел, что б я тебе пообещала?»
«Как ты узнала?»
«Я чувствую твои желания и порывы. Тебя чувствую. Как никого другого. Порой мне кажется, что такого не бывает».
«Такого действительно не бывает в той реальности, где тебе приходится жить».
«Ты… ты можешь освободить меня от нее?»
И снова я стоял перед необходимостью солгать. Снова я понимал, что солгать не смогу.
«Да».
«Так сделай это».
«Нет, Леонора. Я говорил, повторю еще раз: люблю тебя.»
«Я тоже люблю тебя. Я без тебя не живу…»
На этих словах я уходил, не в силах более слышать её внутренний голос, гладить её по щеке и осознавать, что для неё это лишь прикосновение привычной темноты.
Я уходил в никуда, в мрак, в ночь, в неизбежность. Бродил по закоулкам своего сознания, отчаяния, её слепого доверия. И вслушивался в завывания ветра.
Глава 42.
Но однажды… Однажды я понял. Внезапно понял, слушая порывы ветра, слушая тишину и уснувший город, в один из последних осенних дней, наполненных так знакомым мне умиротворением осени. Я оглянулся на свою жизнь. Вспомнил всю её жизнь от рождения. Наши жизни переплелись тесно… слишком тесно. И переплела их темнота. Темнота заполнила мое сердце, когда я потерял мать. Темнота склеила осколки её разбитого сердца. Темнота обручила нас своей властью, обрекла на вечную любовь. Когда ветер шептал о том, что я должен сделать, когда я метался между двумя ошибками, когда выхода не было, я вдруг нашел его: сделал то, что должен был сделать с самого начала. Я вгляделся в темноту.
Но даже темнота не скрывала от меня увядающей осени. Теперь, я знал, она прощается со мной навсегда. Тусклая листва, некогда игравшая красками, жизнью, яркостью, пологом стелилась у моих ног.
Моя осень минула давно. И вот теперь она возвратилась. В последний раз. В последний раз я тенью скользил между деревьев, ворошил листву носком туфли, в то время как она оставалась недвижна. Я посвятил эту ночь воспоминаниям. Сколько всего я написал; сколько людей поверили мне; сколько чувств я видел, неискренних, лживых, правдивых. И сам бывал правдив, и сам часто предавался желанной иллюзии нерастраченной нежности и страсти. Я видел любовь. На сцене, в жизни. Любовь… я искал её всю жизнь, я ждал её, жаждал. И вот теперь, найдя и встретившись с ней лицом к лицу, я не решался. Леонора любит меня. Но если б даже не любила… не я ли говорил, что любовь выше зла и добра, тьмы и света? Любовь, если только она истинна, если только она жива и жить будет вечно, цены не имеет. Любая плата – ничто в сравнении с вечностью.
В ту ночь я прощался с осенью. Прощался со своей прежней жизнью после смерти. В ту последнюю ночь нашей ирреальной любви темнота подсказала решение. Конечно, неправильное. Но правильных решений в любви не существует.
Глава 43.
Вдруг. Она открыла глаза. Что-то не так. Не так, как всегда. Больно. Очень больно. После сна боль успокаивается. Недавнее ощущение неодиночества, подаренное сном, помогает смириться с реальностью. Сейчас смириться невозможно. Сейчас беспомощная ярость поднимается из глубин несогласия и агрессии, что спят под покрывалом темноты. Секунду она пытается смириться. Боль рвет душу на части. Нет. Нельзя. Не сейчас. Не сегодня.
Она встает. С усилием делает привычное. Одевается, чтобы пойти в школу. Стрелка часов бежит к опозданию. В школу? нет! Там снова – серый день и серые лица, серая жизнь. Беспросветная реальность. Там снова – непонимание. Снова боль вгрызается в душу.
-Ты идешь в школу? – мама заглядывает в комнату.
Ярость преодолевает вязкое спокойствие темноты.
-Да. Сейчас.
Голос тихий и уверенный. Взгляд – мертвый.
Она слышит, как за мамой закрывается входная дверь. Тревога, неясное беспокойство обдает холодом.
Ярость, спрятанная слишком глубоко, вырывается наружу.
С ненавистью она смотрит на свое отражение. Она никому не нужна. Никому нужна не будет. Ни-ког-да.
Белая резинка летит на пол. Волосы рассыпаются по плечам. В глазах по-прежнему ничего. Только боль. Она её не прячет, не хочет, не может.
Форма летит вслед за резинкой. Она встряхивает головой, проворно надевает джинсы, свитер. Сегодня.
Она стирает с лица покорное выражение. Теперь – только безразличие.
Слишком много боли. Слишком мало сил.
Она распахивает окно. Ледяной ветер бьет в лицо. Она улыбается ветру. Осени. Последнему дню ноября. Последнему дню прежней жизни.
Утро. Люди спешат и не оглядываются. Но улицы для неё пустые. Потому что никогда не пройдет по этим улицам человек, которого она когда-то ждала. Теперь не ждет.
Лучи белого солнца слепят глаза. Она слишком долго сдерживала тьму, из которой соткано сердце. Она с силой захлопывает окно. Стекло рассыпается на тысячи осколков. Как когда-то разбилось её ненастоящее счастье.
Она выбегает на улицу. Люди встречают её равнодушием. Она забыла надеть куртку. Ветер пронизывает её в попытке образумить. Поздно.
Она идет по улице. Люди встречаются с ней взглядом. Опускают глаза не в силах видеть холод и боль в глубине синего неба. Не в силах видеть потерянное неодиночество. Потому что Александр не рядом. Потому что рядом его уже не будет.
… Дорога. Скопление машин и народа. Нужно перейти дорогу. Зачем? Не важно. Просто перейти. За ней что-то есть. Что-то новое. Люди толпятся вокруг неё в ожидании, когда переход будет свободен от машин. Светофора нет. Она смотрит влево. Черная точка вдалеке. Она успеет перейти...
… как больно. Но она сильная. И все-таки чертовски больно в этом беспробудном одиночестве. В своей тьме. В имитации жизни.
В глазах ее все то же равнодушие. Она на середине дороги. Смотрит налево, вперед: пусто. Мгновение спустя на дороге появляется человек. Александр! Откуда она знает его имя? Откуда хочет тонуть в его черных глазах? Откуда в сердце вдруг рождается счастье? Откуда щемящее чувство в груди? Александр! И тут она вспоминает. Все вспоминает. И ночи, и неодиночество, и бесконечные разговоры. И его любовь. Мозаика реальностей складывается в единое целое. Они – единое целое, две половинки одной тьмы.
Леонора! – восклицает он и делает шаг ей навстречу.
Он улыбается. Еще мгновение – она прижимается к его груди. Слезы текут по щекам. Слезы счастья.
-Александр… я так люблю тебя! – шепчет она, поднимая голову, встречаясь с ним взглядом, - я так долго этого ждала! Если бы ты знал, как больно…
-Знаю, - он улыбается. – Я люблю тебя.
Она чувствует на губах своих горячие губы. Она не боится. Ничего не боится. Он – рядом. Он поймет… слова излишни. Слова в сердце. Одном на двоих. Которое теперь бьется их любовью - темной любовью.
-Помнишь, - говорит он, - любовь выше зла и добра. Тьмы и света.
-Помню, - отвечает она, снова прижимается к нему, боясь потерять. Больше она его не потеряет.
Ей больше не больно. Она лежит на асфальте. Кисти рук неестественно вывернуты. Тело неподвижно. Глаза закрыты. К ней подбегает водитель. Трясет за плечи. Со страхом вглядывается в лицо. Понимает вдруг, что на нем – счастливая улыбка.
Ветер кружит листья над мертвым телом, гулкими завываниями оплакивая выбор хранителя. Ветер шепчет молитвы, шепчет обвинения. Но обвинять некого. Александр мертв.
Теперь – навсегда.
Мое послесловие.
Из написанного за несколько минут до смерти
Смерть? Смерть – ничто в сравнении с вечностью, что ждет меня после смерти. И пусть страшно, пусть больно, пусть это неизбежность, который каждый из нас стремится избежать. Смерть страшна лишь для тех, кто не жил вволю, кто не страдал и не любил, кто не знал отчаяния, не знал истинных чувств и истинных поступков. Кто только перед смертью решился их осуществить… мы живем так, как будто никогда не умираем, и умираем так, как будто никогда не жили. Кто это сказал? Кто-то, кто смерти не боялся. Кто сумел еще при жизни оценить всю смерть, кто не бежал от неё и принимал…
Принимаю ли я её? Да… ибо знаю, что не умираю вовсе. Я останусь в сердце каждого, кто читает эти строки. Я останусь в памяти вечности, ибо свое предназначение, должное себе самому, выполнил сполна.
Бояться смерти? Смерти боятся только те, кто пожить не успел. Мне двадцать семь, но я узнал все, что должен. Я не знал любви… и лишь за это я виню смерть. Я видел чувства, страдания. Я сам страдал.
Человек, в жизни своей совершивший то главное, ради чего родился, достоин умереть. Ибо за смертью – вечность, рожденная в сознании человека еще при жизни.