Есть рыбаки, для которых траления или выбор сетей – тяжелая повседневная работа: идет изо дня в день одна сельдь или одна треска, или минтай сплошной – только успевай перебирать и морозить, а уже и новый улов льется на палубу, и нет у них в жизни ничего нового.
Для меня же каждый трал – азарт и адреналин: а что-то там будет? что на этот раз из воды достанем? и в тропиках и южнее к Антарктиде редко-редко даже при двух подряд тралениях видовой состав улова совпадает, особенно если на подводных возвышенностях работать.
Хотя физически и тяжеловато бывает, особенно когда три трала за ночь и два днем, но все равно на каждый трал выходишь: ну, что там новенького? То луну-рыбу приволочет двух метров в диаметре, и лежит она на палубе на боку, губками девчоночьими пухленькими чмокает и глазками мигает, только что ресничками не кокетничает – ее сразу обратно за борт, пока дышит. Не из гуманных, понятно, соображений, а считается, что мясо у них ядовитое: вроде как кто-то когда-то траванулся – а перепробовать никто не решается. Иногда марлин или парусник в трал залетят – темно-синие разводы бегают у них по тугой гладкой коже, а потом тускнеет все разом, и отлетел красавец в хрустальную пелагиаль на вечную охоту в тучных косяках – балык соленый будет вкуснейший, плотный как постная осетрина. Акулы часто попадаются метра по два-три, эти живучие, извиваются, челюстями щелкают. На них наваливаются – по человеку на метр длины, острейшим шкерочным ножом хвосты отрезают: чтобы им от мокрой палубы отталкиваться, на ноги наши нацеливаясь, труднее было, потом голову отпанахивают, челюсти вырезают на сувениры – и за борт ее, иногда, из чистого уже матросского садизма, еще кишки выпуская – а нож точить после этого надо, об одну акулу сразу нож садится, о шкуру ее наждачную.
Выходить к тралу для меня – как в лес ходить за грибами, только еще азартнее: входя в березняк, я заранее настроен на белые, подберезовики, подосиновики, не знаю только, в каком соотношении сегодня наберу, а вот что будет в трале – гораздо менее предсказуемо. Ну, основные-то промысловые виды будут внутри одного района повторяться, но вот прилов…
Пока мы разбираем улов из мешка трала, помкапитана по науке, доктор биологических, объячейку с пинцетом и кюветой обшаривает. Всего тонны две сегодня черпанули, так рыбу не стали сразу сливать в рыбцех, где ее сортируй потом у конвейера на нужную для анализов и не нужную (понятно, что для исследований важна в первую очередь – гурманская и деликатесная), да еще и редкие виды для музейных коллекций выуживай, а вылили прямо на палубу: копошись, наука, под солнышком, перебирай сокровища.
Берикса пять корзин, да скорпены корзину – взяли бы еще, да нету, да еще вон окушок рот с кастрюлю разевает. Тех посолим, этих пожарим, а этого закоптим. В смысле: сто экземпляров каждого вида на биоанализ, плюс еще по триста на промер, но скорпены и так меньше сотни, а окушок вообще один – измерим и его, конечно, взвесим, шесть кило двести грамм аккурат, его потрошить сразу, пока живой, бошку на уху, как раз в ведро входит, а самого резать кусками, солить, куски шпагатом обвязывать, чтобы не развалился, жирный, нежный, и в коптилку, уже, значит, ее кочегарить пора.
Ну и лангустов всех собрать, где-то их полтонны на этот раз – ведро сразу ставить на плитку: пока живые, а остальных впрок приморозим, хотя и так все забито.
А объячейка, которую Доктор обшаривает – это начало крыльев трала, вдоль которых вся фауна в мешок и загоняется. Ячеи там гораздо крупнее тех, что в мешке, но и за них всякие мелкие виды цепляются, причем мелкая рыбеха на объячейке крупными в пюре не давится, а висит себе – ждет систематика. Мы-то порой какой-нибудь новый экземпляр по полчаса с определителями раскалываем, а Доктор взгляд кинет – и латынь назовет.
И вот как закудахчет восторженно:
– Николай! Сюда скорее!
Нашел, значит, кого-то. А чего торопиться? Оно уже не убежит.
А у него аж клекот пошел победный, как будто он Кохинор на палубе подобрал.
Подхожу, а сам в досаде на корзины поглядываю: лангусты же! матросы же потырят! приоритеты же чувствовать надо – а находку и в лаборатории можно показать, хотя и азарт тоже понятен.
– Ну что, – говорю деловито, чтобы ясно было, что и мы умеем, – рыба-шишка, семейство Monocentridae.
– Да ты, – стонет, и аж трясется весь, – ты чешуйки-то вдоль боковой линии посчитай! – сам, значит, успел уже: вот он, настоящий профессионализм, – ты ж, небось, японского шишечника знаешь! Австралийского, на худой конец! А это – чилийский, судя по всему. Его описали-то всего в 1956 году! Их, вроде, всего три в мире пока. Один у Шульца, один в австралийском каком-то институте, не то в Сиднее, не то в Мельбурне, не помню точно, и один в личной коллекции Пиночета.
Надо же! А я и не знал, что дон Аугусто ихтиологией интересуется. Но Александр Николаевич каков! Три экземпляра всего в мире – и он знает этот вид. Это сколько же он литературы предварительно перелопатил! Вот как люди готовятся к работе в районе. Не то, что мы: триста литров спирта взяли – и ладно. А доктор наук продолжает:
– Его каталожная цена должна быть порядка двухсот тысяч долларов.
Ага!..
– А как и кому его можно продать? – начинаю соображать.
Но разочаровывает:
– Можно хоть в Новой Зеландии: с руками оторвут, да не буду я его продавать! Я его заспиртую, и дома буду держать – не в Зоомузей же сдавать. Эх, вот если бы еще экземпляр попался… Тогда его вскрыть можно было бы, позвонки пересчитать, лепестки жаберные – может, это вообще новый вид окажется, представляешь! Гонады бы зафиксировал, желудок бы на анализ питания вскрыл – эх, какую статью бы можно было забацать… Ну, а этого я целеньким сохраню, не могу я его резать, пойду пока в морозилку положу, после еще полюбуюсь.
И только ушел со своим самородком, матрос палубный подходит.
– Николай, – говорит, – я вот тут в объячейке смотри какую штуку нашел. Могу уступить
за соточку.
За сто граммов спирта, значит.
Запрещено матросам к улову подходить, пока наука осмотр не закончит, тем более брать что-либо. Про то, чтобы науке что-то из улова за спирт предлагать – вообще молчу, за это и списать могут. Да только нет-нет, да и выхватывают что-нибудь матросы из трала, а уж если матросу за это что-то спиртовый выкуп не пообещать, то, как правило, падает это нечто от неловкого матросского движения за борт прямо на глазах пожалевшего спирту жадины, сам видел эти фокусы. А с матроса что возьмешь: руки-крюки, морда ящиком.
– Да, – говорю, – беру. После вахты сотку чистого занесу.
Знает матрос, что я никогда не обманываю, отдает мне прямо в брезентовой варежке. Она же колючая, когда все плавники растопырит, эта рыба-шишка. Брата-близнеца того первого шишечника подобрал матрос. А может, мужа той первой шишки. Или, наоборот, жену любящую. Так и не знаю до сих пор: я же тоже не вскрывал. У меня же – тоже только один экземпляр оказался.
Заспиртовал я его в баночке, хранил тайно ото всех у себя в шмотках, домой привез, да и высушил для красоты сдуру – и ни вида в нем теперь никакого, ни цены, ни научного проку.
А не был бы доктор наук таким фанатиком, был бы хоть шанс уговорить его продать раритеты в Новой Зеландии – совсем иначе сложилась бы жизнь. Ну, положим по двести тысяч бы нам не дали. Но по сто пятьдесят – могли бы мы сторговаться? Сто пятьдесят на два – это триста тысяч долларов. Тогдашних, еще полновесных американских. Процентов двадцать бы мне причиталось? Это шестьдесят тысяч.
Вернуться с такими бабками в брежневский СССР было нереально. Значит, остался бы жить в Веллингтоне. На работу бы забил. Спился бы, небось, да и помер бы там давно.
Хорошо, значит, что не продали.
Только ведь просто так вот, для статьи его вожделенной, я ему рыбку отдать не смог. Он ведь свою – тоже дома держит.
Да только с тех пор их уже много наловили. Ничего они теперь не стоят.
А настоящим ученым наука по-прежнему дороже любых денег. Я таких и сейчас встречаю.