(Огонь Азимаха)
«…голова,
имея сферическую форму
и вмещая дух,
может считаться символом
Себя»
К.Г. Юнг.
Оранжево-золотистый день смирился с розовыми сумерками. Октябрьская вечерняя прохлада обнимала бескрайнее, черное поле, на котором выжженное летним солнцем трава, вымершими стеблями смешивалась с высохшими комьями земли.
Островки оливково-серебристых стогов разбросаны по полю, между ними мелькают три черных силуэта бегущих людей. Казалось, фигурки удалялись, их поглощала черная плоскость равнины, и вот уже, еле видны, на фоне тускнеющей синевы, их подрагивающие плечи и головы. Вдруг, с опушки леса причудливый каскад звуков разрезал сумеречную тишину вечера.
Отрывистый, сухой треск, хаотично-спонтанная партия барабанной дроби, разносится эхом во все стороны горизонта.
Бывший прапорщик Иван Осоргин пригнулся к земле, споткнулся, потерял на секунду равновесие. Он смешно замахал руками, словно, отмахиваясь от нашествия летающих насекомых. Удержался, даже подпрыгнул, как джейран, и набрал скорость бега. Распахнутая, потерявшая цвет грязная шинель мешала ему бежать – полы ее то вздымались, то били по ногам, стесняя движение.
- Давай в рассыпную! – крикнул он, бежавшим в нескольких шагах от него. Он задыхался и злился, что не узнавал собственного голоса.
Иван оглянулся на двух всадников, иноходью гарцующих по кромке поля. На одном из них, белым пятном мелькала мохнатая шапка.
Высокий, двадцати пяти лет от роду, с жидкой бородкой Семен Вересаев-Тулин в запотевших очках,в порванном картузе, в сером армяке – уже ослабевший от бега и от трехдневной скудной пищи, от пережитого стресса почти галлюцинировал. Он представлял в образе старого архиерея Эмоизия Азимаха из ***гурских преданий, стоявшем у ворот черного дворца беззвучия, профессора Кшенникова - своего учителя, оставшегося в лесу, затерявшегося в последних мгновениях мира и дождавшийся неожиданной отмены его яркости, стройности, самобытности, вопреки воли и предопределению небес.
Третий беглец – пленный чех – его имя, его судьба - их ценность - неизвестны и сомнительны. Зато он ясно осознавал, до этого и теперь, бессмысленность своих поступков, включая свое участие в экспедиции. Вялое сопротивление зигзагам судьбы в виде настоящего его бега, казался последним танцем, когда-то сильного мужчины и бывшего воина.Для него война закончилась унижением плена и отсутствием легкого ранения, оправдывающего это унижение, но продолжалось в вечном существовании неба, в котором хотелось раствориться. Он ослушался Осоргина и спрятался в первом попавшимся стогу.
Его разумному примеру последовали бежавшие его товарищи, хотя Осоргин понимал ненадежность их положения здесь: конница Фрола могла настичь их, но ничто не оставалось, как поддаться инстинкту необходимого спасения.
Вересаев поёжился от наступающего мороза и влажности утра, пряча свои руки в рукава армяка. Мокрая нижняя рубаха прилипала к его остывающей спине.
- Куда теперь?
Фиолетовым осенним утром беглецы остановились далеко от лагеря армии Фрола.
- Меня держись... - сказал Осоргин и сплюнул. Куражным волчьим взглядом он оглядывал густой хвойный лес. У его ног сидел чех, спрятав руками свое лицо.
- Тихо! – вдруг сдавленно воскликнул Осоргин и замер. Все замерли вслед за ним.
- Лошадиное ржание...- прошептал Вересаев. Белки его глаз на мгновение сверкнули в стынувшем пространстве.
- Это леший... – прошептал Осоргин, когда сумрак ответил им глубокой и долгой тишиной.
- Зря мы остановились, нужно было в овраг спуститься. Конница Фрола нас настигнет здесь или устроит засаду у Федотовой балки. Они не отстанут, пока не убедятся, что мы, все-таки, мертвы.
Осоргин пнул чеха ногой в бок, тот вздрогнул и поднял голову.
- Просыпайся! Ты хоть понимаешь, что тебе говорят?
- Он не спит и все понимает, - устало произнес Вересаев, продолжая подумать, что ему не совсем понятен этот мир.
- Вы - местный, Осоргин?
Иван усмехнулся.
- Я недавно у Фрола, но местность знаю. Знакомая к океану путь-дорожка, хоть и не близкий мой путь. Ты со мной?
- Профессор остался, - сказал Вересаев, - его повели на допрос два дня тому, так и не видел его с тех пор. Мне даже стыдно, что вы помогли нам, Осоргин! И зачем только вы сделали это? Вашему благородству и спасибо не хочется сказать! Где вы были раньше? Простите... Я вам скажу такую вещь: мне возвратиться нужно, чтобы профессора спасти! Мы с ним всю дорогу вместе и в Петербурге, и в экспедиции, вместе возвратиться должны в родной дом. Вы не знаете, какой это человек и важный ученый, Осоргин! Я люблю этого человека!
- Возвращаться обратно? Безрассудство! К тому же, мне достоверно известно, что там боевое охранение. Они на шорох стреляют пулеметами. Меня повесят за измену, я не пойду и ...тебя не пущу!
- Где же охранение было, если мы убежали, Осоргин?
- А тут оно, перед тобой! Я же на посту стоял! Не будь меня - сидели бы в яме, пока вас живьем не закопают! А на опушке видели конницу, что по нам стреляла? То-то! Бежать надо! Бежать! Только…
Тут Осоргин вздрогнул, толкнул Вересаева плечом в сторону от чеха,понизив голос, сказал:
- ...только нам от этого... избавиться бы... Увязался... Пропадем мы с ним!
- Нет уж! Он в экспедиции замечательным помощником был и другом. Помню подобрали его в Зеркальной долине. Он беженец с плена, возвращается на родину, но не верит в это. Он славный парень, поверьте, Осоргин! Душа его заперта от нас, но любви его хватит нам обоим...
- Беженец! А мы разве не бежим сейчас? Кто нам поможет? Никто! Никто, кроме нас самих, не сможет добиться успеха! А от него помощи никакой – одна обуза. И не верю я никому, с тех пор, как под обстрелом в штыковую пошел...
Тут он осекся: ему не хотелось раскрывать свое прошлое и звание прапорщика.
Когда они стали собираться в путь, чех неестественно вскинул голову, согнулся, схватился за ногу, застонал и упал навзничь на землю. Осоргин, осмотрев его, обнаружил входное пулевое отверстие в левом бедре. Теперь необходимо срочно остановить кровотечение. Выстрела никто не слышал.
Скопище серых туч затянуло все небо непроницаемым влажным ковром.Летняя конюшня стояла у дороги, рядом с кузницей. Вместо стен с крыши, где находился сеновал и сушились вязанки льна, свисали куски холстины, рогожи и ленты лыка. Здесь, на сухое место в куче сена положили раненного чеха. Во время перехода он оставался без сознания и теперь, придя в себя, стонал, корчился от боли и дрожал в лихорадке.
В кузнице Осоргин обнаружил крошечную каменную печь, кое какие инструменты, латы, стеклянные колбы, перегонный куб, поленницу сухих дров, и стал возиться с этим, прежде чем, разжег огонь в конюшне.
Вересаев нашел медный ковш и спустился в овраг в надежде найти воду. Он не обманулся: там был крохотный ручей.
- Теперь нужно промыть рану и сменить повязку раненному, - сказал Вересаев ручью, и тот ответил мелодичным звоном прозрачной воды.
Когда Вересаев вернулся в конюшню, Осоргин уже разложил костер в конюшне и вязал из лыка лапти, поскольку его обувь порвалась, промокла, прийдя в негодность.
Костер манил людей теплом. Вересаев снял очки, склонился над раненным.
- Ты когда ходишь - оглядывайся и прислушивайся. Опасность таится повсюду…- сказал Осоргин и посмотрел на чеха, потом на Вересаева, - зря мы с ним возимся. Теряем драгоценное время. Могли бы уже до Федотовой балки дойти.
- Здесь - кузница, значит поблизости должна быть деревня, - сказал Вересаев, омывая рану чеху.
- Это так...Возьмешь мой финский нож и ночью дойдешь до ручья и пойдешь в ту сторону, где виден лес. Если встретишь зверя – беги, а если не сможешь - нападай и бей первым. Избегай людей, здесь никто тебе не поможет, скорее они пожелают тебе смерти. Кругом охотники и если они первыми услышат твои шаги – тебе не сдобровать, поэтому иди шепотом…
- Я останусь с раненым, Осоргин! – попробовал возразить Вересаев.
- Присмотрю за ним, - голос Осоргина, как будто, подобрел,стал певучим - временный сбой. Лапти себе соображу, - пойду и я. Ты дорогу запоминай, а то заблудишься на обратном пути.
- Я внимательный к окружающему! – ответил Вересаев.
Посыпал мелкий дождь и стало совсем холодно.
Огонь крепчал - его красноватые языки ласкали таинственное, неуютное молчание.
- Я не понимаю, что происходит?...- чуть позже, спросил Семен то ли у костра, то ли у темноты вокруг.
Вересаев перешел полосу ельника в утренней темноте. Часы лгали, осенняя ночь не отступала и усиливала свою власть высокими деревьями и ветвями смешанного леса.С Иваном они решили, что он пойдет в разведку ближе к утру, поэтому, он исследовал местность, приветствуя малейшее проявление рассвета.
Он вышел к широкому открытому логу, к ручью, разрезавшему извилистой линией овражье дно, заросшим редким кустарником. Помня наставления Осоргина, он пошел на северо-запад вдоль ручья, который должен, рано или поздно, вывести его к деревне. Путешествие заняло час, когда он наткнулся на исток ручья - озеро. Зеркальное его блюдце отражало несмелое рождение неба. Невидимый ключ бил слезой прозрачную плоть озера. Вода сводила его скулы, горло и темя правдой холода, фантомы ее прозрачности пронзили его организм. Сделав несколько шагов к поредевшим кустам боярышника, он увидел белоснежного зверька, обнюхивающего воздух, насыщенным запахами путешественника. Кролик сидел совсем рядом и принимал Вересаева за неожиданного и непрошенного пришельца из чужого мира. Инстинкт первородного страха спал в этот момент, а видение воспринималось кроликом, как игра, которую затеяла с ним природа. Вересаев вытянул руки к кролику, прыгнул и, потеряв равновесие, упал правым боком в траву, перекинулся на спину, ощутив холод утренних заморозков. Кролик поднялся над землей, плавно опустился, сделал еще несколько прыжков, стремительно провалился в неизвестность. Путешественник гнал его долго, пока, поняв сущность поведения животного, не очутился около скособоченного старого плетня.Кролик затерялся в влажной спящей траве,откуда потянуло гарью и сеном.
Семен огляделся по сторонам, вглядываясь в черты осенней природы. Это первое его свидание с ней, с того дня, когда неожиданное нападение на экспедицию, закончилось пленением, а за тем, бегством. Интимная психологическая чувственность,сущность и начало юноши и декадентская поэзия золотоволосой девушки-осени взаимопроникали друг в друга. Он посмотрел на небо, собравшееся расплакаться над тем, что происходит на земле.Беспросветная, черная ночь опустилась над страной. Вересаев, как историк, понимал, что век, заряженный электрическими зарядами свободы, мистическими играми, призывами к равенству,эмансипации,приведший к культу самоубийств, нигилистическим настроениям во всех слоях человечества, остался в прошлой жизни преступлением, оправданием которому служит настоящее.Этот настоящий мир вдруг воплотился воображением, искусством,отсутствием мысли, порядком тех форм жизни, о которой философы-символисты и поэты-неореалисты говорили, как о безумии.
Семен сделал несколько шагов в ту сторону,куда исчез кролик и на берегу крошечного озера, где отражался багрово-оранжевый экстаз октября, увидел невнятную фигуру, сидевшего спиной к нему, рыбака.
- Клюёт? – спросил его Вересаев громко и в тоже время, боясь спугнуть отражение.
- Стой, где стоишь! – не оборачиваясь, ответила фигура голосом мальчика.
В этот момент Семену захотелось превратиться в мертвого или на худой конец, в прохожего.
- Откуда будешь? Кто таков? – спросил грозно мальчик-рыбак, в руках сжимая удочку, точно палку. Он спрашивал, будто бы, Вересаев точно знал ответы на эти непростые для него вопросы.
Рыбак казался старше своих лет: грубое лицо, сутулость, нос-картошкой, косоглазие, вспухшие сухие губы и приоткрытый рот - делали его взрослым и старым.
- Напиться бы, а там, может, и дальше побежал бы!
- Шаромыжник? Творожник? Беженец? Оружие есть?
- Есть. Только ты не пугайся, я не нападаю. Узнать бы, где тут можно еды да воды
раздобыть?
- А зачем крадешься, как вор? Я тебя издали уже заприметил! Вода в ключе, а еда в воде. Есть голова и руки – достань да ешь!
- Деревня далеко?
- Хутор... - нет его больше. Фрол лютует, слыхал?
- Слышал... Деревня, чем провинилась?
- Деревня-то пять дворов! Откупные мы платили вовремя, только у него, у Фрола, своя канцелярия. Хуторок пожег, а селян от мала до велика в Всесвятское угнал, а Бовырина да Чугаева на сук вздернул, сам видел!
- А Всесвятское далеко отсюда?
- Верст десять будет, на запад. Сразу видно - приблудный! Ты подальше от леса держись, да слово держи в голове – целее будешь! Откуда путь держишь и куда?
- Заблудилися... Своих ищу. Помоги, чем сможешь - я и дальше побегу...
- Стой здесь! – Рыбак схватил котелок с рыбой и скрылся в высоких кустах. Тут стало видно, что мальчик – горбун.
Огненно-апельсиновая пестрота опавшей листвы устлала черную поверхность наивно-чистого озерца. Растопыренными голыми ветками сиротливые яблони причудливым, заостренным узором протыкали молочное небо. Вересаев заметил сквозь них очертания крыш каких-то строений. Мальчик вернулся скоро и протянул ему глиняный жбан. Вересаев, не отрываясь, испил густую, питательную, белую теплую жидкость, вдыхая, попутно, неповторимый ее аромат.
- Благодарю... – Вересаев протянул кувшин и спросил его:
- Ты живешь здесь, что ли?
- Солдатка Дарья Панкратова - матушка моя, нас трое – Дуня, я – Павел и маленькая Глаша - мы дети ее. Отец на фронте пропал, а мы держим землю и скотину. А ты работать умеешь?
- Да вроде, руки пока не оторвали...
- Побатрачишь?
Где-то, совсем рядом, закричал женщина:
- Павел! Павел! Куда пропал? Павел!
- Стой здесь! – приказал мальчик и исчез.
Вересаев пробрался сквозь кусты и вышел к коренастому дому землистого цвета с соломенной крышей,около скособоченных ворот стоял колодец и проросшая мхом деревянной колодой для скотского питья.
- Чего стоишь? Иди - поможешь!
Вересаев очутился в сарае, вернее под дырявым навесом, на пороге в хлев, и увидел следующую картину: на парчовой белой материи, постеленной на куче сена, лежала корова. Женщина, стоявшая рядом, зачем-то оттягивала в сторону одну из задних ее ног. Голова коровы задралась, шея вытянулась, ее глаза замерли на выкате,казалось не видели ничего вокруг, кроме страха, а сама она лежала неподвижно, иногда мычала. Промежность животного расширилась вторжением в мир жилистой, эластичной, матово - белой, в кровавых сгустках слизи полусферы, которая медленно выходила из утробы, растягивая, до белизны напряжения стенки промежности, что грозило либо разорвать их, либо раздавить родящийся плод.
Женщина сдавлено воскликнула, не в силах совладать с переживанием мук животного. На ней шерстяной платок, скрывал пол-лица, в ее присутствии появилась сильная и мужественная женщина. Вересаев подошел к корове и осмотрел ее. Засучив рукава, скомандовал Павлу:
- Полей из ведра! И принеси еще ключевой воды!
Павел подчинился решительности Вересаева. Корова замычала так, что у всех присутствующих заклокотало внутри, ее веки задрожали, еле прикрывая красные от лопнувших сосудов белки глаз. Женщина обхватила стенки полусферы, похожей на эллипсовидный, кожистый пузырь, пытаясь ослабить кровавые тиски промежности. Шар медленно выходил из лона коровы, но почему-то остановился. На какое-то время роды остановились, вследствие, достижения пределов напряжения, и корова перестала мычать и затихла, только редкое прерывистое дыхание вырывалось из влажных ноздрей. Вересаев вытер полотенцем чистые руки и приказал женщине смочить их дезинфицирующим средством, после чего она смочила его руки самогоном. Семен потрогал шар на месте соприкосновения с промежностью и внезапно надавив на поверхность шара, просунул внутрь руку. Шар жилистой эластичной поверхностью продавился и лоно пропустило руку ученого.
- Полотенце! - крикнул Вересаев, - перехватывай! Сюда! С двух сторон поддерживай…Вот так…так!
Освобождавшийся от плена тисков шар, выталкиваемый руками, выкатился и лег на покрывало. Люди поддерживали его по обеим сторонам, интуитивно, руководя своими действиями.
- Вы приготовили воду? – спокойно спросил Вересаев.
- Дуня! Дуня!
Вересаев склонился над коровой, которая лежала с закрытыми глазами и глубоко дышала. Он произнес:
- Мы ее теряем…
Эти слова заставили склониться над животным Дарью и ее сына, не ожидавшие такого исхода.
- Этому не бывать! – воскликнула мать и выхватив у Вересаева нож, тычком вонзила его в грудину коровы, где у нее находилось сердце. Корова молча дернулась и приоткрыла глаза.
- Мужское дело – сказал Вересаев взял у женщины нож, нанес животному второй удар, в то же место, но с большей силой.
Вересаев с Павлом накрыли шар полотенцами, смоченными самогоном, подняли и вынесли его из хлева, осторожно передвигаясь, стали заносить в избу. В их движениях сочеталось единение и соритмичность. Впереди их координировала Дарья, открывая и закрывая двери. В это время появилась девушка с горшком из обожженной глины и маленькая черноглазая девочка, они молча присоединилась к процессии.
Дуня - девушка-лунная ночь. Черная коса перекинута через правильный изгиб плеча, а высокая ее грудь важным элементом молодой стати наполняла мир пониманием.
Мир стал наполнятся пониманием, но отдельные его детали утопали в утреннем тумане, ползущим из глубины леса.
На голых дощатых полатях, заранее снятых с печи, покоился матовый белесый шар, натюрмортно поглощая краски насыщаемого утра и внимание свидетелей-участников отёла. Хозяюшка возвратилась в избу со следами метафизической печати на лице. Ее фартук, перемазан розовыми и бурыми абстрактными разводами, но не это стало причиной ее депрессии.
- Что делать-то теперь ... с ним? – спросила она.
Дуня молча перекрестилась, Глаша последовала примеру сестры.
- Случай редкий в человечестве, но бывает, случается. Например, в сказаниях тырдыргейских и ***гурских племен говорят, что боги однажды отказываются приглядывать за миром , а человек сомневается в могуществе и величии бога. Эти времена вам известны, как великая кали юга, но так же, упоминаются так называемые яйца судьбы или как говорят ***гуры - яйца бога, но это ... длинная история. А так... радоваться этому событию не приходится, поскольку выгоды извлечь из этого не получится.В глобальном смысле может быть знаком на продолжение войны и бедствий во имя очищения, но в хозяйственной жизни хлопот особенных вам он не принесет: каши не попросит, в колыбель укладывать не придеться. Дождитесь, когда его оболочка затвердеет, а бока заблестят прозрачным лаком и разгладятся - тогда сварите рассол, какой вы для огурцов делаете, а лучше бульон наваристый, мясо у вас теперь есть, залейте в пузатую кадь и в нее положите его...и храните.
Хозяйка вздохнула, будто вспомнила неувядающую печаль. Достаточно еще молодое лицо ее испорчено трудностью отшельнического бытия.
- Ты инженер что ли? Инженер-гинеколог? – спросил юноша, с самоотдачей ковырявший пальцем в носу, а другой рукой, почесывая зад. Он осекся вопросительным взглядом матери и произнес:
- Батрачить будет у нас, мама...
- Ты, что совсем белены объелся или приснилось что? Фрол прискачет, он же не потерпит соперничества. Нас запугает и батрака на тот свет отправит! Ой, добрый человек, спасибо вам за заботу, нам руки, конечно, нужны и помощь мы рады принять, поскольку одна, с детьми, с хозяйством, а от мужа ни одной весточки, только... Фрол опять, вскорости, приедет сюда... Дуне поклоны чинить... Нет...нет... нам жить... уходите подобру от дьявола, от супостата проклятого! Мы сделаем все, как вы говорили и молится за вас будем. Уходите! Вы - молоды и вам еще жить да жить!
Вересаев, прежде чем, уйти, помог в разделке туши коровы. За это, он был вознагражден поклоном хозяйки, куском мяса, картошкой и четырьмя налимами, выловленные мальчиком... С этой провизией Вересаев возвращался с разведки со смешанным чувством юности и сентиментальной, синематографической этюдности.
Кошачьей походкой, с профессиональным чутьем Осоргин отправился в ночь, ставив Вересаева возле раненного, которому стало немного лучше. Осоргин убеждался в правдивости рассказа Вересаева и, отбросив сомнения, согласился с существованием хутора, но в то же время, запах гари, разбросанные, обуглившиеся бревна,подтверждали полное его отсутствие, как и жильцов, чей сон остался охранять то, что незыблемо даже в вечности – очаг, сараи, скотный двор, усадьба, сады, угодья.Когда дорога привела Осоргина в пределы хутора, он не увидел улиц и домов ее составлявших. Потоптанные временем дома, с поленницами дров у ветхих сараев,дикими палисадниками, ухоженными огородами, должны были быть поглощены звездной осенней ночью. Чернота ночи, далекая непонятная песнь звезд, копоть дымящегося, обугливающегося остова, скелетоподобной конструкцией являлись в темноте скульптурным творчеством смерти.
Творчество и робкое вытанцовывание смертью па, предстало перед Осоргиным на площадке, где стояли три старых тополя, к одному из которых он прислонился.Здесь господствовал тлен. Две темные мешкообразные фигуры, парившие над землей, почти сливались с темнотой. Головы казненных упали на грудь и искажали, едва различимые формы тел. Он подошел, дотронулся до ног одного из покойников и понял, что они разуты и висят уже вторые сутки...и еще он понял, что его штатная должность палача уже занята в отряде. Осоргин сплюнул густой слюной, облизнул шершавым языком пересохшие губы, подошел к кладезе, тут же, на площади и арама достала ему ледяную воду. Он сделал один глоток, а потом отшатнулся от ведра, выплюнув жидкость, вытер рукавом губы. Он вспомнил, как рейды по селам, в которых ему приходилось участвовать, всегда заканчивались отравлением источников.
Иван сел на холодную землю прислонившись на колодезь, приготовился умирать, прислушиваясь к себе и ветеру поднявшему мертвое дыхание осени. Повинуясь привычке своих, когда-то фронтовых товарищей, совершать перед боем что-то чрезвычайное,Иван достал из шапки маленький свиток с псалмом. Но увидеть в темноте древней вязи вычурных слов и фразеологических построений их сокровенного смысла,он не смог. Чувства его спали, лишь некоторые из них, эксплуатировались его внутренней силой.
Прошел час, наполненный черной изморозью агонизирующего бога. Осоргин приставил приклад винтовки к дереву, щекой уперся в дуло обреза. Грязный палец правой руки нащупал холодно-мягкий металл спускового крючка. Вдруг чей-то взгляд из темноты, окружавшей лес, остановил его, словно кто-то выжидал решения разведчика или исхода нравственной борьбы. Иван вспомнил, что это ожидание смерти ему знакомо, она сопровождал его с самого детства. Смерть была рядом в детстве, когда кого-то хоронили в родном селе, он ощущал ее эфир в окопах войны, в охваченных тоской солдатских глазах. Он смирился с естественным фактом ее присутствия и впоследствии, когда бежал с войны с изуродованным, изменившемся внутренним миром. Он знал, что он и есть такой, какой и был всегда: не боявшийся смерти и вечно игравший с ней до конца. Недаром в лесной армии Фрола ему доверили очень черную и очень ответственную работу, которая явилась следствием высокого вдохновения от этой игры.
Он опустил обрез, ловко обрисовал коротким стволом в воздухе круг, ощутив кураж, подмигнул черной своей спутнице и пошел на ощупь из хутора.
Иван вышел к лысому, пологому косогору, осторожно спустился по тропинке в крутой овраг, пошел вдоль ручья, пока не увидел, в отдалении, тусклый желто-красный квадратик света и стал приближаться к нему, сквозь заросли орешника.
Вересаев стал свидетелем борьбы его сна со стонами раненного чеха. У больного выступил холодный пот, на бледном лице проявились фиолетовые круги в провалах глазниц. Рана почернела и уже не кровоточила, засевшая в тело адская боль точила и изматывала больного, по капле испивала жизненную энергию и силу. Был момент, когда Вересаев мысленно пожелал ему смерть: чтобы несчастный, сбросив жизненную спесь, ощутил наконец свободу от оков пограничного состояния. Кризис их отношений сменился прогрессирующей агонией больного, когда его стало тошнить и вырывать все сильнее и сильнее, с возростающей фазой интенсивности. Последний спазм был настолько сильным, а давление великим, что больному выдавило все передние зубы, и в луже рвотной массы, где кривлялись бело-голубые росчерки искр, обнаружилось что-то круглое,величиной с кулак, с гладкой, блестящей поверхностью. Вересаев в руки взял теплый и мокрый шар - сквозь его матовую, жилистую поверхность, под воздействием внутреннего тепла курилась дымка, а серые и белые прожилки ее ложились друг на друга, создавая совершенную мозаику оптической иллюзии.
- Теперь ты будешь жить… - сказал Вересаев, не отрывая глаз от шара.
Он не заметил, как больной сначала затих, замер, потом вытянулся и пожелтел...
В светлое утро, торжественное туманом и землей, приготовившейся встретить дождевую влагу, Вересаев, стол по пояс в выкопанной яме и вонзал в землю ледоруб. Рядом лежал покрытый серо-коричневой шинелью покойник.
- Умер? – услышал Вересаев за своей спиной величественный голос Осоргина.
- Ночью... Он мучился...Помолитесь! – ответил ученый, не отрываясь от важной работы.
- Теперь свободен… – оскалися Осоргин и приблизился к краю могилы. Вересаев почувствовал его усмешку и авантюрный кураж его внутреннего состояния.
- У нас есть еда, Вересаев! – продолжал Осоргин, - и у меня есть, в конце концов, план! Ты со мною?
- Я остаюсь… Мне тяжело сейчас... Меня заботит судьба профессора.
Вересаев внезапно почувствовал затылком холодное прикосновение обреза, что стало причиной остановки его земляной работы и ожидания чего-то значительного для него.
- Профессора? Его ли, я вздернул на сук своими собственными руками? Этот старикашка много интересного успел рассказать мне и Фролу, прежде чем, взойти на эшафот!
- Вы убили его? Вы – палач, Осоргин!
- ...например то, что экспедиция нашла в сопках и закопала в землю, возвращаясь домой! Что было в сундуках, Вересаев? Отвечайте! – прокричал Осоргин, нагнетая утреннее напряжение. Он ткнул стволом в затылок Вересаева, который понял, что профессор многое еще не рассказал бандитам и то, что Осоргин не убьет его, пока не узнает от него все про экспедицию.
- Осоргин, вы напрасно затеяли игру со смертью…
- Золото? Так?
- Образцы пород! Это камни, Осоргин!
- Нашли время их собирать! Ты пойдешь со мной и покажешь сокровенное место, где все это закопано!
- Я остаюсь, Осоргин! Я остаюсь у Панкратовой...
- У Дарьи? – спросил Осоргин с бешенством – она почему-то встретила меня неприветливо! Я заколол ее! Ее же вилами! Ты многого не знаешь, Вересаев! Или она тебе рассказывала?
- Вы - убийца, Осоргин! Вы – подлый убийца! У нее же дети...
- Кругом было тихо и пустынно...Я отрезал бедро коровы и ушел незамеченным. Теперь у нас есть еда для похода...
- Вы убили Дарью!
- Она отказала Фролу и вышла замуж за Тихона Панкратова. Но Фрол любил ее. Давняя история. Теперь ему приглянулась Дуня – старшая дочь, но она, так же, отказала Фролу. Пожар в хуторе, пленение селяне - ответ атамана. Но он оставил Панкратовых в живых, чтобы прийти вновь...за девушкой.
- Вам же теперь Фрол мстить будет!
- Он теперь занят поисками золота экспедиции, но мы опередим его! Мы – то есть: я и ты, дойдем до места схрона, найдем клад и двинем в сторону океана!
- Не говорите глупостей, Осоргин! Мы заблудимся и погибнем в тайге. На нас нападут звери или люди Фрола! К тому же, нужна карта для передвижения. Нет, это авантюра, Осоргин!
- Это удача! – воскликнул Осоргин и что-то плюхнулось на землю рядом с Вересаевым, который почувствовал свободу на затылке и обернулся: на земле лежал парусиновый пакет. Это была карта из библиотеки профессора.
- Где вы ее нашли?
- Я выполнял приказ Фрола , освобождая вас из плена, чтобы ты вывел его на место, где закопан клад. Поскольку Дарьи нет в живых, мне нет резона подчинятся Фролу.Я нашел карту под подкладкой шинели чеха, когда ты ходил в хутор. Я - свободный воин и ты, в любом случае обязан мне своим освобождением. Мы пойдем и откопаем клад, чтобы нам это ни стоило! Для нас, двоих, это единственный шанс выжить в этом мире. Мы встретим океан. Это - жизнь! Она ждет нас! Или у тебя есть выбор? Выбирай: лежать в обнимку с солдатом в вырытой твоими руками могиле или открыть ту дверь, за которой настоящая жизнь, тем более ключ от двери у тебя в руке, нужно только дойти до нее.
Вересаев выбрался из ямы, положив ледоруб на кучу земли. Серое небо слабой изморозью посылало на землю осеннюю хандру и зыбкость.
- Сейчас мы разведем костер. У нас есть мясо, я приготовлю отличное жаркое, и мы поговорим с тобой о маршруте движения. Сколько дней нам идти до места? Тебе только показать на карте это место. Карта теперь наша и мы - удачники на сегодняшний день.
С этими словами Осоргин развернул карту и Вересаев склонился над ней. Он еще раз убедился, что эта одна из карт профессора. Видно Кшенников для безопасности отдал ее чеху, считая, что искать ее у него не станут.
- Хорошо – сказал Вересаев, - я...покажу...
И пальцем стал водить по условному изображению местности. Он поразился, что отсутствие страха, стало владеть им. Осоргин присел рядом, и внимательно наблюдал за ним.
- Это где-то здесь...Сейчас...сейчас.
И тут Вересаев заметил едва различимый крестик на карте, сделанный Кшенниковым химическим карандашом. Вересаев узнал почерк профессора, и ярость хлынула на него безудержно, словно цунами обрушилось на него,на спящий, до селе, инстинкт.
Заметив краем глаза ручку ледоруба и приблизительное расстояние до Осоргина, он как бы склонился над картой, делая вид, что ищет заданную точку.
- Где-то...здесь...Вот здесь...
- Где? Ну-ка... ну-ка - Осоргин склонился над картой всем телом,следя за путешествущим пальцем Вересаева. Ученый разогнулся пружиной, расширив глаза от ужаса, и под воздействием адреналина, будто бы, его действия натренированны физически, одной рукой схватил ручку ледоруба, поднял ее и изо всех сил опустил ее на Осоргина, по пути, усиливая удар второй рукой. Острие вошло в черепную коробку прапорщика, и в следующую минуту Вересаев зажмурился, чтобы не видеть дальнейшего исхода события. Осоргин же, закричал так громко и неестественно в высокой тональности, что Семену показалось, что это закричала раненая в драке гиена.
Неподвижное тело Осоргина лежало на расстеленной карте, кровь – темная и страшная - заливала схематическое изображение местности. И только авангардный рукав темно-алой струйкой затекал в левый угол карты и указывал на то, что привлекало внимание Вересаева. Это была надпись, сделанная рукой Кшенникова, тем же химическим карандашом:
«Flagrante delicto*
Москва. Леонтьевский пер. д.20
проф. Кшенников > Изя Хаммиза
Ordinis haereticoram fascinariorum**»
Потом он обнаружил, как сильно испачкался в крови.
За сгоревшем хутором, на тропе, ведущей к лесной, образованной буреломом, просеке, необычно оживленно: старшая Дуня, держа на руках маленькую Глашу бежала опрометью, оглядываясь на спотыкающегося на бегу горбуна Павла, за ним - Вересаев-Тулин, тщетно пытавшийся догнать детей солдатки.
- На тебе кровь нашей матери! – кричала, захлебываясь слезами Дуня и поправляла сбившийся платок.
Горбун причитал громко в состоянии чрезвычайной возвышенности и спокойствия:
- Господи, услышь нас и наши молитвы, в бедах и скорби молящихся тебе, ибо дана тебе благодать от бога немощным и печальным помогать и неповинных от смерти избавлять!
- Мало тебе крови? – кричала Дуня, - будь ты проклят, во веки веков!
И разрыдалась, следом подхватила Глаша.
- Подождите дети! – кричал Вересаев, - я - ваш спаситель!
- Не подходи, злодей! – страшно взревел Павел и брызнув слезами, он держал над головой большой грубый камень, поднятый с земли. Вересаев остановился в нескольких шагах от мальчика. Он понял, что совершается страшное: он нравственно умирает в их глазах и в своих собственных. Камень полетел, ударившись о землю, рикошетом стукнул коленку Вересаева. Он согнулся от боли. Дети убежали и заревели дружно и в лад и громко, только лесное эхо разносило трагические нотки по всей местности. Вересаев присел на землю, и ему показалось, что уходит сквозь неё, в то пространство, где ад ждал его с открытыми воротами, а слезы его теперь, казались лишними и нелепыми в этот момент.
Вересаев появился в Москве через две недели,накануне древнего языческого праздника в конце октября 1918 года, когда мертвые возвращаются на землю, чтобы оценить дела своих живых предков. Город зажег в нем огонь самоуничтожения, жажду ада и покоя, по капле копившиеся в нем во время путешествия и теперь под тяжестью жизни, подготавливающие его к последней вере сломленного человека. Шар, хранившийся у него до сих пор, был обменен им на еду и пассажирский билет.
У баррикады, преграждавшей Леонтьевский переулок, Вересаева арестовали гвардейцы и препроводили под конвоем в подвал старинного особняка, стоявшем в глубине от улицы за ветвями лип и осин.
На следующий день его вызвали на допрос к маленькому, полному, лысыму военному, одетому в желтую гимнастерку, кожаные бриджи. Вересаев сообщил ему, что является приват-доцентом и научным ассистентом профессора Кшенникова - руководителя кафедры древней истории Петербургского университета и руководителя научной этно-геологической экспедиции на Восток и Ближнюю Азию, в которой имел честь состоять. Экспедиция провела ряд важных исследований, сделала важные для страны открытия, а, поскольку в стране смута и беспорядок, написанные совместно с профессором рукописи, записки и материалы для безопасности были спрятаны в тайге.По пути домой, на экпедицию напала шайка разбойников, именовавшая себя «лесной армией Фрола», в результате чего, профессор и другие участники погибли в плену, а ему удалось бежать. Он готов написать отчет о проведенных изысканиях и их результатах, а также показать место на карте, где спрятаны важные материалы. Все это Вересаев готов предоставить Изе Хаммизе – как доверенному лицу профессора Кшенникова, в обмен на еду и безопасность. Толстяк молча слушал ученого и в конце бесстрастно произнес, что найденные у него в вещмешке две человеческие головы, вряд ли ему понадобятся, поскольку праздник уже закончился. Ученый настоятельно попросил о встрече с Хаммизой, на что ему было обещано в скором времени эту встречу устроить.
После беседы Вересаева отправили обратно в подвал, и только поздно вечером следующего дня, его отвели во флигель этого же здания. Он вошел в сопровождении, служащего, в просторную комнату, где стоял большой письменный стол и мягкий кожаный стул с подлокотниками, где было тепло и даже душно от спертого воздуха. В углу на полосатом топчане кто-то спал, накрывшись с головой английской шинелью. Его попросили подождать здесь, пока придет товарищ Изя Хаммиза. Он сел и стал ждать, когда показалось, что к нему возвращается легкость бытия и уходит усталость.
Вересаева почувствовал легкий толчок в плечо, отчего на него нашло подобие пробуждения, но явь таинственно не собиралась пускать его к себе, и у путешественника еще оставались остатки сомнения в реальности окружающего. Например, комната, где он находился, будто бы оставалась прежней, но мебель, будто потускнела, стены испачкались дегтем, а лежащий на топчане, почему-то не дышал,но в неудобной позе продолжал лежат, укрытый шинелью. Но больше его смутил внешний вид будившего человека: это был бывалый пожилой солдат в каракулевой папахе и серой шинели, перетянутой крест на крест ремнем и портупеей с подсумками на груди. В одной руке он держал винтовку, с примкнутым трехгранным штыком, а в другой – высокий горящий факел. Лицо и одежда его покрывал тонкий слой инея, подобный легкой дымки на голых ветвях в морозную стужу . Седой налет на щетинистом лице его и ресницах, а в глазах – туман.
- Товарищ...Товарищ – сказал он, с какой-то простой и теплой улыбкой, - вы - из экспедиции будете?
- Вот заснул, устал...Да, из экспедиции...
- Ваши - там, спрашивают вас...
- Кто спрашивает? Куда?
- Да вы не беспокойтесь! Мы все - тут, рядом. Пройдемте, проведу вас...
Странный конвойный с заискивающей улыбкой, с прищуром в глазах сопровождает Вересаева по длинному темному, безлюдному коридору и освещает путь факелом. Вересаеву видятся закрытые двери по обеим сторонам коридора, и он уверен, что сейчас глубокая ночь и все спят глубоким сном, и он спит. Они останавливаются у высокой двухстворчатой двери, одна створка, которой открыта гостеприимно, а на другой - надпись, обведенная арабеском: «Азимахъ».
- Вот сюда...
В комнате растоплен мраморный камин и тепло его доходит до коридора.
- Вы, тоже – обращается ученный к солдату, - зашли бы, погрелись! Вы - весь инеем покрылись, погрейтесь!
- Снег выпал на улицах, товарищ… И ветер-вьюга, как в зимний морозный вечер. Мне туда нельзя: не положено. А вы - проходите, проходите! Ждут же вас...А вы не помните меня, не знаете?
- Нет... Не знаю...Не знаю совсем...
- Ничего, ничего, узнаете! Вспомните еще! – отвечает конвойный.
Вересаев входит и видит людей, сидящих на полу полукругом лицом к растопленному камина. Их лица спрятаны капюшонами черных плащей. Люди размыкаются, приглашают Семена сесть рядом, на освободившееся место, среди них. Он садится, и пылающий огонь в камине встречает его жаром. Он глядит на огонь, как глядят сидящие рядом с ним, люди. Они приветливы, хотя и молчат. и Вересаеву иногда кажется, что знакомые черты проступают в каждом из сидящих. Он смотрит на огонь и ему не жарко, но тепло, и где-то за стеной на московских улицах свистит и бьется порывами зимний холодный ветер. Вересаев осторожно пытается разглядеть освещенные лица, скрытые капюшонами и ему, все время кажется, что знакомые черты проступают в каждом, из сидящих: вот глубокопосаженные глаза и высокий, красивый лоб профессора Кшенникова, причесанный, чисто побритый, будто вышедший из бани, Иван Осоргин, задумчивое лицо Дарьи Панкратовой, в шапке с опущенными клапанами чешский солдат. А это кто? Уж больно, совсем, знакомо! Пригляделся – это - он, сам и есть! Только молодой и красивый, как в студенческие годы. Все смотрят на огонь, словно околдованные теплом и скрытой притягательностью происходящего. Вересаев тоже глядит молча, едва отошедший от удивления и смущения, сделанного им открытия. Огонь мерно пожирает потрескивающие дрова, а у мраморной стенки на треножной чугунной подставке стоит круглый керамический горшок, блестевший глянцевым боком, а над ним – тонкие полоски бумаги, языками трепещутся от терпкого жаркого дыхания камина, как от ветра колышется нескошенная трава в степи. Золотой свет огня отбрасывает на стену блуждающую тень горшка - она дрожит и создает иллюзию движения трёх черных маленьких, человеческих силуэтов, бегущих они на фоне оранжевого заката по черному призрачному полю и бег их механически бесконечен.
Примечание:
Flagrante delicto* (лат.) – на месте преступления
Ordinis haereticoram fascinariorum** (лат.) – Орден еретиков-фаллоносцев