Вместо предисловия
Владимир Иванович Даль, «Толковый словарь живого великорусского языка», том2, стр. 773:
«ОХОТА – состояние человека, который чего-либо хочет; хотение, желание, наклонность или стремление, своя воля, добрая воля;
- страсть, слепая любовь к занятию, забаве;
- ловля, травля, стрельба диких животных, как промысел и как забава».
* * *
Февраля эдак пятого, года 1996 прекрасная выдалась в Антипине погода. Белое ледяное солнце было настолько ярким, что даже сквозь густые кусты палисадника пробивался в узкое окно горницы режущий глаза луч. Стоячий воздух застыл в безветрии так, словно пейзаж деревни русской был залит стеклом «Швейцарской деревни» и выставлен как сувенир на праздничном прилавке.
В обеих печах избы неравномерно потрескивали дрова, добавляя к тёплому сухому уюту тонкую буквальность, при которой со словосочетания «домашний очаг» пунктуация разрешает снять кавычки. Возле русской печи в первой комнате суетится бабушка, то сажая, то вынимая из большого жерла пузатые чугунки. За те три года, которые я не приезжал, она у меня заметно состарилась. И сын её, мой родной дядя Анатолий, тоже постарел заметно. Тяжёлый физический труд – необходимое условие существования здесь, и мне всегда бывает стыдно и за свою двадцатилетнюю молодость, и за достаточную свою здесь бесполезность, и за самодовольную гордую Москву, находящуюся где-то в двух тысячах километров в той стороне, куда направляется холодное Солнце.
Я приехал позавчера, а послезавтра мне уже надо выбираться в Тюмень, так как обратные билеты на фирменный «пятьдесят девятый» уже куплены. Кроме бабушки, Толи и меня в доме никого нет. Его дети учатся в городе, и каникулы у них уже давно кончились.
И не смотря ни на что, мне совершенно не скучно. С утра я уже почистил в ограде дорожки от снега, который сыпется сейчас не столько с неба, сколько с крыши амбара и «стайки», притащил с огорода четыре навильника сена, и съездил на «Буране» за водой к колодцу. Конечно, Толя мог всё это сделать и сам, но он занят выделкой рысьей шкуры.
В бабушкином доме три комнаты, две из которых проходные. Вход из сеней больше похож на лаз, так как низ поднят над полом высоченным порогом, а верх едва достигает груди и закрыт тяжёлой дубовой дверью, обитой толстым войлоком. Чтобы войти, приходится высоко перешагивать, одновременно сильно нагибаясь. Если учесть, что на улице ниже тридцати, то можно и потерпеть. Из двери попадаешь сразу в главную комнату. Справа в ближнем углу бабушкина кровать, впереди в стене два небольших оконца и обеденный стол под и между ними. В правом дальнем углу холодильник, над ним, слегка опрокинутое ничком, зеркало отражает ноги вошедшего. Между холодильником и бабушкиной кроватью двухстворчатая дверь с высоким порогом и массивным прозрачными окошечками. Всю левую строну комнаты занимает белоснежный бок русской печи. Только до ближайшего угла влево вдоль стены есть закрытый занавеской проход к умывальнику, там всегда тепло темно и сухо. Со стороны же очага в дальнем левом углу есть тоже небольшая комнатка – это кухня. Там бабушка и проводит большую часть предобеденного времени. В кухонке два окна. Одно выходит в палисадник, куда и окошки из горницы, а другое на ворота со стороны ограды, и можно видеть, кто входит с улицы. На бабушкиной кухне негде повернуться. Стол, лавчонки с чугунками, фляги с водой, сушка для посуды, полки для сыпучестей – в итоге всё заставлено так, что для стояния и кружения на месте остаётся один квадратный метр пола, да и тот является крышкой люка в огромный погреб, расположенный под всем домом. Пол в горнице и кухне устлан самоткаными дорожками и ковриками правильной круглой формы, вязаными из лоскутков разноцветных тряпок.
Под двустворчатой дверью во вторую комнату тоже высокий порог, так что по незнанию в темноте можно не только упасть, но и сломать себе пальцы. Проём завешен глухими портьерами. Когда все препятствия пройдены, попадаешь в тихий мягкотонный сумрак. Слева сзади от двери до стены светло-коричневый высокий комод. Справа торец шифоньера частично перекрывает видимость в правую – более глубокую – половину горницы. Как и в предыдущей, здесь тоже два окна, но гуща палисадника не улице даже зимой не пускает солнце внутрь, так как наряду с черёмухой и рябиной растут там любимицы дяди пушистые вечноголубые ели. Между окнами трюмо, а над трюмо свадебный портрет моих родителей в массивной гипсовой рамке. Справа стена глухая, к ней с уличной стороны примыкает часть сеней и заднее крыльцо на скотный двор. Вдоль стены стоит старенький раскладной диван, который одним круглым валиком-подлокотником упирается в шкаф, а другим почти касается чугунной створки печи-голандки, когда та открыта. Эта печь дополнительная и представляет собой вертикально поставленный цилиндр с диаметром метра полтора, обшитый снаружи окрашенным листовым железом. Она отапливает одновременно две комнаты, поэтому здесь представлена меньшая её половина: из смежной стены выступает только дуга небольшого сектора с топочным отверстием, большая же часть находится в последней, крайней комнате избы.
Дверь в последнюю комнату точно такая же; двустворчатая, с окошками и высоким порогом. Прямо над ней из стены слегка приоткрыв пасть взирает блестящими карими глазами секач пятилеток. Чёрный пятак и чёрная нижняя губа кабана выделяются тёмным пятном на фоне жёсткой коричневой шерсти, которой покрыта вся его коническая морда. Желтоватые бивни словно срезаны, как конец иглы шприца, отчего края их по остроте и прочности сравнимы лишь со штучными клинками мастеров оружейников. В мягком сумраке средней комнаты голова вепря бросается в глаза не сразу, а лишь когда подходишь ближе или смотришь со стороны на его мрачный профиль.
Чтобы пройти в последнюю комнату мне приходится нагибаться. Если этого не сделать, то подбородок кабана мягко погладит по темени, а не стриженные три месяца волосы грозят запутаться в бивнях и уронить пудовое чучело прямо на голову. Я без унижения кланяюсь, отмечая, что всему виной не уважение к лесной свинье, а всего лишь рост метр восемьдесят до которого в маминой родне ещё пока никто не дорастал.
Крайняя комната дома – прямая противоположность предыдущей. Здесь всегда светло и весело. Два окна сбоку по фасаду, два окна в торце напротив двери. Край палисадника не загораживает солнца, а со стороны скотного двора постоянно слышится то коровье-свинячья возня с хрюканьем и мычанием, то заливистая брехня Толиных охотничьих лаек. Здесь стоят два дивана, письменный стол, трюмо и корма вышеупомянутой круглой печки.
Этот экскурс по дому я совершаю мысленно, словно вспоминая и сравнивая, что изменилось с тех пор, как я был здесь последний раз. А почти ничего… Только печь побелена заново, да кабан этот застрелен недавно.
За окном всё блестит, звенит тишиной. Это слышно даже через три стекла узкого окошка. До дороги от дома метров двадцать, за ней до самой опушки пустырь, бывший некогда скотным двором совхозной фермы. А сразу за дорогой Толина поленница и растущая над ней одинокая сосна с плоской шевелюрой. Давно-давно мы повесили на ней скворечник, но рады этому были только соседские кошки.
Так можно сидеть целый день, и пейзаж за окном совершенно не изменится. Может быть один-два раза проедет по дороге машина, или пролетит над лесом одинокий ворон. Бездействие усугубляет скуку. Как бы ярко ни светило солнце, как бы громко ни хрустел под ногами снег, каждоминутно осознаёшь свою никчемность. И в сотый раз задаёшь себе вопрос: «Зачем?..» Зачем ты сюда приперся? И в сотый раз не можешь на него ответить.
А бабушка знает зачем она здесь, и Толя знает тоже, хотя, скорее всего, ни она ни он ни разу себе этот вопрос не задавали. Они просто едины, неотъемлемы, совокупны с окружающей действительностью неизменяемой и неповторимой. А я, прилипший к окну, в какой-то мере, событие для них нереальное, случайное, коим легко пренебречь в главной статистике жизненного смысла. Но стоило только подумать об этом, как на пустой мёртвой залитой солнцем дороге бесшумно остановился «Mersedes C 500», соревнуясь со мной в абсурдности своего появления. (Интересно, какова вероятность появления в Московском кремле белого медведя?).
Я легко принял это за галлюцинацию и поспешно моргнул глазами, но бабушка вдруг беззлобно ругнулась и пошла предупредить Толю о незваных гостях, которые уже покинули свою серебряную машину и направлялись к нашим воротам. Вспоминая, как мы позавчера продирались сюда из Тавды на УАЗике, я с уважением посмотрел на «паркетную» иномарку.
Гостей оказалось четверо. Из-за руля вылез приземистый коренастый мужик лет сорока в лёгком дорогом полушубке, без шапки и перчаток. Широкое лицо его казалось поначалу простым, но глубокие хитрые глаза сразу меняли первое впечатление. Способствовала этому и стрижка «рэкет-полубокс». По всему было видно, что этот человек – командир всего экикажа.
Штурман его походил то ли на телохранителя, поскольку был молодым и высоким, то ли на адвоката, так как обладал приятным лицом и опрятным видом. Он был на голову выше своего шефа, и, чувствовалось, что не только по росту.
Заднее кресло «Мерседеса» занимали второстепенные участники экспедиции. Один, того же возраста, роста и комплекции, как и главный, но явная подчинённость его слишком бросалась в глаза. Может он был старый друг или дальний родственник, которого по знакомству просто таскают как балласт, и он давно свыкся с этой участью. Несколько сутулый, несколько спившийся, несколько неуместно выглядевший в салоне такой машины. Просто кусок толпы без души и характера.
Четвёртый член команды точно был местным. Тщедушный мужичонка неопределённого возраста, которому любая обувь велика, а телогрейка не вмещает душу. Слишком морщинистое лицо для шустрых молодецкий жестов, слишком мудрый взгляд для простоты костюма, слишком ясный голос для пожелтевших от махорки зубов.
Гости загрохотали в сенях каблуками; глухо и коротко приветствуя хозяина, ввалились следом за ним в горницу, бросив громкое «здасьте» в мой и бабушкин адрес, и расселись по лавкам и табуреткам.
- Ух и дороги у вас, - сказал мордастый, солнце слепит, колеи не видно.
Толя ничего не ответил не сетования гостя и ждал продолжения, а тот ничуть не смутился, что никто не хочет поддержать разговор. Видимо, в своих кругах он привык говорить один, когда все остальные просто слушают.
- Слышал я давеча Решетнёв с Гельбусом в загон ходили. Хвастали, будто целое стадо тронули с лёжки, а взять никого не взяли, так как народу не хватало. Пожадничали, мол на двоих делить лучше, чем на всю деревню… А ты, Толя, что на это скажешь?
- А что говорить? – Толя пожал плечами, - я сохатого в угодьях уж который год не видал, а то что Гельбусу спьяну померещилось, так это меня не касаемо…
- Брось – брось! Анатолий, - гость вдруг хитро заулыбался, - есть у вас стадо, нутром чую, да бережете для себя. Верно? Я же не просто так это, заплачу хорошо. Карабин эвон прикупил, попробовать охота. Ну так как?
- Не знаю, Слава, - Анатолий запустил пальцы в седую жесткую шевелюру, - на лося нынче путёвка дорогая. Купить купишь, а потом лови этого быка, если его уже с места тронули. Решетнёву чего, он мент участковый, ни путёвки ему, ни мяса не надобно, а с нас егерей за такие дела вместо зверя шкуру сдерут.
- Да неужто у тебя и путёвочки в запасе нет?
- Да хоть и есть! На всех подели и от лося заяц остался.
- Слушай, Толя, давай так сделаем, - Слава потёр руки, словно уже предвкушал охотничий азарт, - машины наши, бензин наш, стволы наши, а лось твой. Ты нам только выставь его, а потом забирай тёпленького. Только рога мне подаришь.А?
- Эвон как! – Толя усмехнулся, - февраль на дворе, он уж месяц как без рогов ходит.
- Так и чёрт с ними, - радостно махнул рукой Слава.
Во время разговора я тихонько сидел в углу возле окна и внутри у меня всё трепетало. Я чувствовал, что наклёвывается грандиозное действо, в котором мне очень бы хотелось принять участие, но, поскольку, Толя упирался, я не шибко то надеялся на удачу. После последней фразы гостя Толя задумался, но не надолго.
- Ладно, но есть ещё один момент!
- Какой?
- Алёшку с собой возьмём. Он из Москвы приехал, пусть развеется.
- Слава впервые посмотрел в мою сторону.
- Ну что ж, - подытожил он, - лишний номер в загоне никогда не повредит.
От счастья у меня зазвенело в ушах, и я уже не слышал, как и о чём договаривались охотники. Они что-то возбуждённо обсуждали, а я сидел и лыбился в пустоту, как «китайский болванчик». Потом все засобирались, встали, каждый пожал мне руку и всё стихло. «Мерседес» бесшумно тронулся и исчез как мираж в снежной деревенской улице.
Анатолий не разделял моей радости. Предстоящая охота добавила ему забот, так неожиданно свалившихся к недоделанной ещё кошачьей шкуре. Бабушка тоже ворчала что-то про городских лентяев, живущих на всём готовом и приезжающих в деревню только для развлечения. Обед, в связи с этим, прошёл в задумчивом молчании, что случается у нас крайне редко, так как трапеза это, пожалуй, единственное время свободное от постоянной всеобъемлющей работы по хозяйству.
После обеда Толя достал из сейфа оружие. Мне он дал свой старый «ИЖ-27М», а себе вытащил нарезной пятизарядный карабин «Лось-7), калибра 7,62 мм. По виду он был новым, но дядя, кивнув на кабанью голову, гордо произнёс: «Его работа!». После чего тоже протянул его мне:
- На, Лёха, смазку сними. В комоде в нижнем ящике шомпола и тряпки.
В Москве я считал себя пацифистом. Может от того, что так было модно, может потому, что сам никогда не имел собственного оружия. Детские рогатки и самострелы не в счёт – это возрастное. В суетной весёлой столице просто не приходит в голову кого-либо убить, разве что после заваленного экзамена помаячит иногда желание пристрелить дотошного профессора.
Но в тот момент, когда в руках у меня - по одному в каждой – вдруг материализовались ружья, я и думать забыл о каких бы то ни было прошлых наклонностях. Я сразу влюбился в них безнадёжно. Мне не пришло в голову, что средство убиения мерзко по сущности своей и назначению, напротив, я радовался, что с помощью таких штук можно хорошо развлечься, иначе каникулы совсем пропадают даром.
Толя не видел моих волнений, а вернулся к незавершённым делам, и мне следовало не ударить в грязь лицом, а как можно лучше выполнить то, что он просил.
По сравнению с двустволкой, карабин показался мне легче пуха. Он и выглядел несколько миниатюрнее и изящнее. С него я и решил начать.
Ложа с прикладом была сделана из какого-то светлого дерева, гладко отполированного и покрытого лаком. По всему было видно, что пользовались карабином не часто, и не скажи мне Толя, что завалил с него кабана, я решил бы, что из него ни разу не стреляли. Я не знал, как разбирается механизм, и поэтому не рискнул пробовать. Намотав ветоши на пинцет, протёр снаружи всю ствольную коробку, и внутри насколько достал при отведённом назад затворе. Затем прошёлся шомполом с дульной части. Тряпки мои заметно промаслились и я отметил, что Толя не жалел смазки на свои стволы. Повертев в руках смертельную игрушку, попробовав руками на жирность отдельные элементы, я был удовлетворён и отставил карабин за диван.
Теперь я взял в руки «своё» ружьё. «ИЖ-27М» дробовик 12-го калибра с вертикальным расположение стволов, как я уже сказал был заметно тяжелее и не представлял для меня тайны. Не частые, но регулярные посещения родной деревни давали мне возможность побаловаться с ним ранее. Ружьё оказалось тоже в идеальном порядке, несмотря на то, что, сколько я помню себя, Толя только с ним и охотился.
Ни колодки с серебряной вязью, ни темных ореховых узоров годичных слоёв на прикладе, ни яркой светящейся мушки на прицельной планке. Всё строго, надёжно и дёшево. Орех, конечно, крепче берёзы, но дороже намного. Егерю нужен убойный дробомёт, который на морозе и в сырости уронит и свиязь и медведя. Великолепные штучные ружья, конечно, бьют не хуже, но гораздо выгодней смотрятся на персидском ковре над камином, чем под дождём на дне лодки среди грязи и рыбьей чешуи.
Я аккуратно ружьё разобрал. Вытер от пыли деревяшки, снял со стволов подгустевший налёт масляной плёнки и шомполом вычистил гладкие туннели стволов. Я посмотрел через них на улицу и они засияли, отражая многократно искрящийся на солнце снег.
Вскоре пришёл Толя, в руках его были две картонные коробки: одна - из-под электробритвы «Харьков», другая – по боле – вроде от телевизионного трансформатора. В обоих оказались патроны.
Хозяин осмотрел оружие и ничего не сказал, из чего я понял, что всё сделал правильно и переделывать не придётся. Затем из коробки, что поменьше, он вытащил пять патронов для карабина и выложил из на комод.
- Выбери себе патроны: пяток пуль, дроби столько же; и вынеси всё в сени, чтоб остыло, - мимолётом посоветовал Толя и вышел из горницы.
Я открыл большую коробку и увидел плотно пригнанные друг к другу столбики разномастных гильз. Здесь были и целиком латунные, залитые воском патроны, и картонные завальцованные по краю, и пластмассовые, заделанные «звёздочкой». На каждом были написаны характеристики, и я надолго задумался.
Пули – понятно. Мы идём охотится на лося, но не мало ли будет пять штук? Слава говорил о каком-то стаде. Я перерыл всю коробку. Патронов, заряженных пулей оказалось только три, что повергло меня в немалую досаду. «Конечно, - думал я, - такому стрелку, как Толя один выстрел – один трофей, а мне сколько стрелять придётся?..». Но делать нечего, отложив всё, что нашёл, я стал думать о дроби. Вчера мы ездили на Тавду проверять сети. По пути видели тетеревов голов тридцать, и пара куропаток выпорхнула из-под снега прямо перед лыжей «Бурана». Мне обидно было, что ружья нет, а Толя тогда только рукой махнул. Значит дробь будет нужна для попутной дичи. Тетерев на дереве близко не подпустит, значит и нечего на него рассчитывать. Если мороз будет, он тоже под снег залезет, а значит его накоротке достать можно… Куропатку тоже… Наковыряв из коробки семь патронов с дробью пятого номера, повесив ружья на плечи, а патроны рассовав по карманам, я вышел в сени и сложил всё на столе, как можно более аккуратно.
Увидев мой набор боеприпасов, Толя тоже ничего не сказал, что я поспешил воспринять в свою пользу, лишь только посетовав:
- Пуль только три всего.
- Ничего, - ответил дядя, - и этого хватит.
«Пятёрка», конечно, дробь универсальная и по перу зимой вполне пойдёт. А вот то, что в лесу в эту пору спит только медведь, а лисы, волки, зайцы и кабаны вполне себе где-то бегают - мне почему-то в голову не пришло.
Сумерки опустились внезапно, как это бывает в самой середине зимы, или просто за подготовкой и сборами время даже не пролетело, а вплеснулось изо дня в вечер. Абсолютная мгла превратила узкие окна избы в зеркала с односторонней проницаемостью. Я знал наверняка, что с дороги мы все видны как на ладони, только вот образ самого внешнего наблюдателя в воображении почему-то не складывался. Выйти зимой за ограду в тёмное время суток – означало обречь свой рассудок на панический ужас перед глубокой всепоглощающей чёрной пустотой.
В ограде всё, как в квартире. Бревенчатые стены с дверями и забитыми хламом проёмами навесов. Эта комната – баня, эта – амбар, а широкая дверь ворот ведёт в «стайку». Если зайти под навес, где, сколько себя помню, у Толи всегда стоит мотоцикл, в задней стене обнаруживается дверь на обширный огород площадью в сорок соток. Сразу за ней слева и справа друг напротив друга два туалета, старый и новый. Новый построили задолго до того, как заполнился старый, поэтому выйдя на «заполье» по лёгкой нужде выбор «Буриданова осла» уже не кажется предметом философской шутки. В старом сортире прогнившая крыша и разваленные до щелей стенки дают лунному свету спокойно проникать внутрь, высвечивая все углы, но в тоже время рискуешь провалиться из-за ветхости пола. В новом же слишком темно даже с открытой дверью, которую загораживаешь спиной, поэтому попасть с высоты половины роста в аккуратно вырезанную дыру удаётся не сразу, отчего вокруг неё образуется ледник, хоть и тонкий, но ничуть не теряющий от этого своего скользячего качества. Раздумья эти посещают не только мою голову, а иначе откуда бы взялись на ровном снегу огорода эти глубокие жёлтые кратеры?
Звёзды на небе огромны. Величина и яркость их никак не вяжется к тем нескольким, а иногда и многим парсекам, которые отделяют их от меня. Равнина снега блестит таким количеством искр, что подобное число может «сорвать с катушек» все компьютеры мира. Плетень дальнего края огорода лишь едва угадывается как граница межу сиянием и тёмным контуром дальнего леса.
Почуяв меня совсем рядом завыла Дамка, крепкая рыжебокая немолодая уже сука. Глухо завыла, видимо из будки даже нос не хочет высунуть.
Я вернулся в избу изрядно озябший.
- Рано подымемся завтра, - сказал Толя, - пора укладываться.
Диван в дальней комнате был разостлан, но не от того, что бабушка позаботилась обо мне, а просто я его с утра не заправлял. И этой ночью он показался мне дьявольски неудобным. Сильно изношенный механизм складыванья заметно возвышал одну половину над другой, больно упираясь порогом в бок. Наклонный пол избы – следствие строительства без нивелира – норовил откатить меня от стенки к краю, а не завешенное окно прямо над головой неводило на нехорошие мысли о тайге, волках и медведях. Я не понимал, что бессонница вызвана только предстоящим приключением, ведь я всегда спал на этом диване и ни разу не задумывался о его неудобствах.
Накрывшись с головой толстым ватным одеялом я улавливал звуки дома. Бабушка и Толя ещё долго бродили, гремя мисками и хлопая дверьми. Даже если бы они знали, что я не сплю, то всё равно не попросили бы помочь им. Две коровы, две свиньи, собаки, птицы. За всеми надо убрать, всех накормить, подоить и ещё черт знает сколько всего. И если всё затянется заполночь, то, будь он не ладен, петух, всё равно заорёт в пять и всех разбудит на кормёжку. Ненавязчиво примеривая на себя все тяготы и заботы, я задремал под их грузом, но через минуту Толя тронул меня за плечо:
- Алёшка, просыпайся – нам на охоту пора.
- Ты сегодня раньше петуха? – отчаянно зевая спросил я.
- Я ещё не ложился пока, - ответил дядя и вышел из комнаты
На часах было четыре. Бабушка уже разогревала что-то на электроплите, а на столе стояла вчерашняя недоеденная жареная рыба.
- И охота тебе? – посетовала бабушка, глядя на мою помятую рожу.
- Ничего, - усмехнулся Толя, - сам напросился, пускай едет.
Я всегда думал, что никогда не смог бы жить, как они: круглый год в заботах, без отпусков и выходных; без горячей воды и унитаза. Но сейчас вдруг мне показалось, что не спать совсем гораздо приятнее, чем беспокойно дремать какие-то часы. Ни у бабушки, ни у Толи не было ни одного признака усталости, если бы не угол часовых стрелок, можно было подумать, что продолжается вечер, а не начинается новый день. Я выполз из-под одеяла унылым и разбитым, однако, как н странно, две пригоршни воды на лицо и мятный вкус зубной пасты, быстро вернули мне человеческий облик.
Далее следовало тщательное одевание. Нам предстояло ехать на «Буране» десять километров, ясной морозной ночью на приличной скорости в обездвиженных позах. Вся пестрота и многослойность наших одежд характеризовалась одним словом «шерсть», от одного только упоминания о котором становилось заметно теплее. Бабушка выпростала на кровать все свои закрома, но подобрать мне что-либо подходящее оказалось делом не лёгким. Ростом я пошёл в отца, а худоба являлась визитной карточкой обычной студенческой жизни, когда приходится много бегать и нервничать, но очень мало есть. Толя, как и покойный отец его, был ростом не высок, а в плечах вдвое шире меня. Он с успехом выступал за сборную области по гиревому спорту, занимая каждый год призовые места в своей весовой категории. Вся предложенная мне одежда висела на мен мешком при том, что рукава и штаны были коротки.
После примерки всех нарядов я всё-таки подобрал себе стёганый ватный комбинезон, коротость которого скрыли валенки, и тёплый свитер с длинным воротом. Его так же не удавалось заправить в кальсоны, но массивный «комбез» закрыл спину и грудь плотными накладками. Собачья шапка, армейский бушлат, тонкие вязаные перчатки, а сверху на них меховые рукавицы закончили мою экипировку. Я сложил её на лавке и сел за стол.
Толя оделся быстрее и уже давно копошился в гарже.
Сначала взревела паяльная лампа. Без неё завести двигатель в такой мороз не представлялось возможным. Сам «Буран» стоял в ограде под открытым небом, а сани-корыто валялись около палисадника в опрокинутом виде, чтобы не наметало снегу. Потом Толя приладил лампу на корпусе снегохода, а сам вернулся в избу. И как он только не боялся оставлять открытый огонь среди сухих бревенчатых строений? Бабушка уже собирал на столе нехитрую снедь, которая являлась просто недоеденными остатками вчерашнего ужина и обеда. В такую рань кусок в горло не лез. Толя это понимал и приготовил для провианта большой рюкзак, куда сложил два больших термоса (один с молоком, другой с чаем), две буханки хлеба, огромный шмат сала и все пироги и шаньги, которые вчера пекла бабушка. Остывшая за ночь картошка, сваренная «в мундире», завершила меню будущего привала, а непромокаемая жестяная коробка из-под леденцов, была наполнена крупной солью и уложена в кармашек с особой тщательностью.
Ясная морозная ночь обещала погожий денёк. Толя открыл ворота и выехал задним ходом на дорогу. Потом мы вместе прицепили корыто к фаркопу снегохода. Он послал меня в огород за сеном, а сам ушёл в избу за шмотками.
Позади двора среди звёзд и снега высились три крутобоких холма, два из которых были правильной формы, а третий усечён, разрезан и выгрызан частым вторжением, и напоминал скорее разорённое гнездо огромной птицы, нежели склад законсервированного коровьего провианта. Когда я шёл к нему, потом набирал охапку и возвращался, Толины лайки рвались с цепей понимая, что на охоту их не берут. Они с таким остервенением пытались напомнить о себе, что - не будь будки вмерзшими в землю – собаки захватили бы их с собой.
Толя не торопил меня, и я тщательно делал себе лежбище. Былые наши поездки таким образом многому научили меня, а дорога была длинней, чем обычно, поэтому удобство должно было быть максимальным. В носу снеговой лодки расположились рюкзаки, потом вдоль бортов вытянутые предметы, в частности лопата и моё ружьё. Карабин свой Толя повесил за спину – наискось через голову. Потом я уложил сено ровным матрацем и устроился сверху. Во время движения позу нужно было периодически менять, чтобы не затекли или не замёрзли руки с ногами.
Тронувшись по накатанной плотной дороге, скоро мы въехали в пустую деревенскую улицу. В ночной безветренной тиши мотор снегохода ревел оглушающе. Я едва ли мог себе вообразить проклятия, которые слали нам в след сонные селяне. Зато не запертые во дворах собаки никак не могли пропустить такую потеху. Грохочущий и смердящий снегоход им не нравился совершенно, но мой бушлат и вольготная поза почему-то пробуждали живейший интерес. Толя ехал не быстро, что давало преследователям скоростную фору. Которые просто бежали рядом, дабы согреться, некоторые с пронзительным лаем пытались запрыгнуть в сани. Другие норовили вцепиться в мои локти, за что сразу получали в морду толстой меховой рукавицей и с визгом убирались восвояси. Антипино тянется больше четырёх километров по высокому берегу речки, и на протяжении всего этого пути, то и дело меняя состав, нас сопровождала брехливая бригада. Однако, когда минула последняя изгородь, все псы вернулись в деревню. Оно и понятно: дальше угодья были волчьи.
До следующей деревни Елани, где у наших новых знакомых имелся дом с двором, было километров семь. Деревня эта была меньше Антипина, но по характеру расположения. На том же берегу той же речки, сильно вытянутая в одну улицу, она так же как все перед ней имела сквозной проезд.
Тишина ночи совершенно разрушенная нашим мотопоездом, тем не менее, смыкалась сразу за спиной. Стоило рассеяться снежной пыли, мороз и мрак стискивали в кулак звенящий ещё сзади камертон тайги. Находясь без движения или почти так, я дышал маслянистым дымом и ледяной крошкой, которую выбрасывали из-под себя резиновые гусеницы. Даже перебравшись в самый хвост саней, я не мог поймать ни глотка чистого воздуха, поэтому выпростал из-под ворота шарф, и натянул его на лицо до самых бровей.
Утратив обозримость, дорога приобрела бесконечность. Скрючившись на сене в позе эмбриона, я подумал, что это уже навеки, как вдруг сквозь грохот и скрип я снова уловил собачий лай, и он подействовал на меня, как может подействовать на верующего звук церковного колокола.
Осмотревшись, я увидел по обоим сторонам дороги серые очертания домов и заборов. Толя остановился у одного из таких безликих дворов, который от остальных отличался лишь тем, что имел на себе оттенок людского присутствия: вычищенный до твёрдого снег от дороги до самых ворот; тусклый свет лампы, мерцающий в окнах единственной горницы.
- Слава богу, встали! – крикнул Толя, глуша двигатель, - а то ещё, чего доброго, пришлось бы будить пьяных.
Калитка, если можно так выразиться о третьей «пешеходной» секции ворот, заскрипела душераздирающе, и захлопнулась громко сразу на нашими спинами невесть откуда взявшимся дворовым сквозняком. Мы поднялись в избу по высокому крыльцу и сразу из сеней очутились в просторной комнате с четырьмя окнами в двух стенах. Из-за русской печки внушительных размеров и занявшей четверть всего объёма помещения доносилось фырканье и звон «языкатого» рукомойника, а за столом сидел худощавый мужик, и под светом лампы что-то сосредоточенно жевал. Кинув взгляд в нашу сторону, он без слов опрокинул в эмалированную кружку остатки из бутылки, стоящей перед ним, и выдвинул её на середину стола, приглашая присоединятся.
Толя толкнул меня в бок:
- Согрейся, гляжу, закоченел весь.
Я не стал себя уговаривать. Выпил, закусил кубиком солёного сала и мгновенно почувствовал себя лучше. Ранее никогда не приходилось мне пить в столь ранний час, и я не пожалел, что восполнил это досадное упущение. Чудесным образом потеплело и посветлело помещение, предстоящее таинство утратило сухую резкость черт и умягчилось в подсознании неким аморфным ритуалом. Мужик с едва заметной улыбкой ненавязчиво следил за моей реакцией, затем улыбнулся явнее, удовлетворённо крякнув, и полез за другой бутылкой.
Что мне всегда будет нравиться в поведении моих земляков, и чем всегда я буду за них гордиться, так это предельной конкретностью любого действия, жеста, слова. Прошло десять минут, была произнесена одна фраза, а уложилась в них целая эпоха: приезд, встреча гостей, знакомство, тост и завтрак. Так же молча мы с Толей сняли шапки и сели к столу, грохотнув массивными табуретами.
Вытираясь из-за печки выбрался до пояса голый Вячеслав. Отсутствие одежды сделало несколько круглее его плотную фигуру, а вода заметно полудила лысину.
- Следующий! – неизвестно к кому обращаясь, крикнул он и добавил, - шевелитесь алкаши, утро уже…
В ответ на это обращение на широких полатях в углу ожили две кучи, которые ранее я мельком приметил за тряпьё.
- Ну, где завтрак, Гриша? – обратился начальник к мужику, на что тот молча кивнул на бутылку.
- Яичницы бы пожарил, что ли?!
- А что, - согласился Гриша, - дело говоришь.
Он включил электроплиту, которая стояла тут же на лавке, и бросил в сковороду несколько кубиков сала. Тем временем, мимо нас за печку проследовал изрядно помятый дядька с лицом заплывшим от вчерашних возлияний. Он исчез за занавеской и стал истово умываться.
- Говорил я вам, - читал мораль хозяин колыхающейся занавеске, - а вы: «посошок», «за охоту», «кроватную», «примордную». Тьфу! Сейчас, небось, никакая охота не в радость. Сашка, эвон, еле живой.
- Нормально, - самый молодой из всех четверых сел и начал одеваться, - мы же отдохнуть приехали, вот и отдыхаем, стресс снимаем, так сказать. Ты, Слава, сам говорил: от семей, от работы долой, а сам здесь и за жену, и за начальника разом. Так и на хрена мне такой отдых?
- Ладно, ладно, Игорёк, - примирительно сказал главный, - я же о вашем здоровье пекусь, а раз вы так, да хоть до смерти упейтесь.
Игорь подошел к столу и поздоровался со всеми за руку. На сковородке уже шкварчали яйца. Он плеснул себе в кружку водки и выпил не закусывая. Негласный сибирский обычай велит наливать себе самому, сколько выпьешь за раз. Тосты с шумными тщательными чоканьями не всегда приняты здесь даже на официальных праздниках. Гости наливают себе в тот момент, когда чувствуют, что тот единственный и неповторимый – настал… Однажды я попытался равномерно разделить бутылку на нескольких человек, пользуясь одной тарой и переливая в другие по очереди, что было в порядке вещей в нашей студенческой среде, когда приходится пить неизвестно что, неизвестно из чего. Здесь же мне жёстко намекнули, что за это бьют морду в приличном обществе, но на первый раз простили.
Сковородка перекочевала на стол, а мы с Толей уступили место Игорю и появившемуся Саше.
- Ты, Толя, загоняй в ограду своё корыто, - громко чавкая говорил Слава, - у нас тут «Буран» нулёвый есть. А мы все на «Газушке» поместимся, на крыше. Ты только знай – дорогу показывай.
Между тем свет лампы сделался тусклее: в небольшие окошки горницы проник авангард наступающего рассвета. И, хотя, до восхода было ещё далеко, звёзды, так ярко освещавшие нам дорогу, тоже померкли, а чёрная бездна меж ними сделалась матовой, словно кто-то горячо дыхнул на замёрзшее зеркало неба.
Толя и я вышли во двор. Немного в глубине его под длинным навесом я разобрал контуры гусеничной машины. Груда бесформенных складок брезента, скрывала её приземистую и, вместе с тем, гармоничную форму. Я имел достаточный опыт эксплуатации подобного вездехода, и готов заявить с полной ответственностью, что невозможно себе представить для данной местности более подходящий транспорт. Метра три в ширину, метров семь в длину, высотой в рост ГАЗ-71 вместо рамы имел несущим прямоугольное корыто-лодку, разделённую переборками на три отсека. Первый отсек – двухместная кабина с боковыми дверцами и люками на крыше. Второй – моторный. Третий, и самый большой – крытый тентом кузов с лавками для пассажиров. Как правило, над кузовом и тентом делали настил для негабаритных грузов. Был он и у этой машины, сваренный из добротного уголка и устланный струганной доской. На такой технике я отработал целый сезон в болотах по Нефтеюганском не только выполняя геодезические свои наблюдения, но и в качестве досуга вытаскивая из трясин и рек этого пятитонного крокодила, причём пять – это только тара – сухой вес, так сказать. Ходовая часть состояла из шести катков и ведущей «звёздочка» с каждой стороны, обрамлённых конвейером восемьсоткилограммовой «гусянки». При всём при этом, эта штука даже плавала, но, опять-таки, только как тара.
Пока я вспоминал все технические тонкости, Толя отыскал в покоившемся срубе гаража новенький снегоход и готовил его к запуску при помощи паяльной лампы.
Поевшие и опохмелившиеся, охотники высыпали на улицу. Под весёлым молодецким натиском заскрежетали вмёрзшие в снег ворота, затрещал на вездеходе каменный брезент, никак не желающий вспоминать свои тряпичные свойства. Из-под другого навеса, где, видимо, спрятали «Мерседес», Гриша и Саша выволокли внушительный аккумулятор, и стали мастить его в кабину.
Оба монстра завелись с удивительной лёгкостью, и с такой же лёгкостью выскочили из ограды на улицу.
В кузове «Газушки» оказалось темно и холодно, но Гриша настоял, чтобы мы залезли внутрь, так как по дороге надо было ехать быстро. Толя загнал свой «Буран» во двор, переложил из корыта в вездеход вещи и поехал вперёд. Гриша – на место механика-водителя, Слава – рядом в кабину, как главный, а Игорь, Саша и я залезли в кузов и плотно зачехлили клапан тента. Машина тронулась и шумно покатила по деревне. Не смотря на то, что я много ездил на таких раньше – в кузове меня возили всего пару раз, и то сильно пьяного. Обычный вид перевозки пассажиров – это «верхом», или, как говорят танкисты – на броне, и тут мне стало ясно почему. Ограниченная видимость, тряска и жуткий грохот совершенно подавляют психику. В таких условиях любая поза неудобна, любая мысль неудачна. Разговаривать невозможно – поэтому приходится только терпеть.
Эта пытка длилась минут тридцать. Внезапно всё стихло. У вездехода нет тормозов, нет движения «накатом», и такая внезапность обусловлена обстоятельствами, но инерцию тоже никто не отменял. Мы еле-еле усидели на лавках, но вылезать ещё не решались, так как пока водитель сам не откроет борт, нельзя быть уверенным, что машина не начнёт двигаться. Но выпускать нас не торопились. За бортом приглушённо слышались несколько голосов. Слов разобрать было невозможно. Потом клапан открылся, и на с выпустили на свободу.
Толя объяснял обстановку:
- В этих колках будем искать, - неопределённый жест рукой, - я сзади поеду по вашему следу. Гришка след из кабины сам увидит, а вы глядите в оба – из-под машины могут куропатки вылетать. Лёха, заряжай дробь, только смотри осторожнее, люди кругом. Всё! По машинам!
Гриша со Славой залезли обратно в кабину, а остальные взобрались на настил. Конструкция его, совершенствуясь из года в год, достигла тех размеров, какие наиболее удобны в использовании. По краям из уголка были сделаны невысокие перильца, а спереди и сзади, чтобы возить длинные палки – они отсутствовали. Высота тоже рассчитывалась так, чтобы на переднем краю площадки было удобно сидеть, поставив ноги на капот. Непонятно только, почему бы конструкторам не продумать было комплектовать таким оборудованием все машины, предусмотреть крепления, рассчитать нагрузки, а то мучаются бедные люди.
Мы все сели на передний край, взяв на изготовку свои стволы, и машина тронулась по целине. Оказавшись в родной стихии, «Газушка» поплыла. Днище лодки легко скользило по снегу, не надрываясь шептал мотор, а «гусянки» мерно стрекотали мягким перебором. Если попадалась по пути сушина, то приходилось уворачиваться от падающей макушки, остальной же ствол вездеход вминал в бархатную мякоть.
Солнце уже поднялось над лесом и нещадно жгло глаза мирриадами отражённых от снега блёсток. Если Гриша разворачивался к нему носом, то приходилось даже щуриться. Так мы приблизились к первой рощице и остановились у теневой опушки. Толя не стал догонять нас, а махнул рукой и поехал по солнечной стороне. Мы же медленно поползли дальше. Где-то на другом конце этого лесного острова мы должны были встретиться.
Снежный покров отнюдь не был ровным. По всему было видно, что до нашего появления кипела здесь настоящая таёжная жизнь. Вдоль опушек в мелких прутьях четырёхтактный заячьи следы усыпали всю поверхность, на деревьях ясно виднелись следы их резцов. Иногда пересекала это гульбище равномерная строчка лисицы. Немного подальше наехали мы на добрую сотню подтаявших воронок. Наверное стартовала здесь из-под снега тетеревиная стая, да так стартовала, что снег с соседних деревьев попадал вниз, образуя пористые язвы.
Минут через двадцать мы съехались с Анатолием, так ничего и не обнаружив. Решено было ехать к другому колку. Но Слава, вдруг, насторожился и посмотрел в даль.
- Смотри, Толь, кто это?
Мы все обернулись, куда показывал начальник, но ничего существенного не увидели.
- Да вон же, вон – на ёлке!
Над тем лесом, куда мы должны были ехать, высилась макушка огромной ели, а на самом верху сидела какая-то птица.
- Ну и что? – Гриша тоже увидел её, - птица и птица.
- Не дай бог сорока, - проворчал Толя.
- Да какая сорока? – воскликнул Слава, - на таком расстоянии сороку и не разглядишь. Глухарь может быть?
- Вообще-то по посадке похожа на ворону, а так пёс её знает…
- Может напугаем? Сколько здесь, метров пятьсот?
- Во, блин, - Игорь усмехнулся и плюнул в снег, - так бы и сказал, что тебе стрельнуть не терпится. Всё, братцы, затыкайте уши.
Слава долго колдовал над прицельной планкой, передёрнул затвор и прицелился. Зря я не послушался совета Игоря, так как в следующий миг в ушах у меня разорвался снаряд, потом ещё долго с воображаемых полок сыпалась и сыпалась стеклянная посуда. Никто ничего не говорил, а все только раскрывали рты и бойко жестикулировали. Я пытался читать по губам, но сумел только разобрать и-то приблизительно реплику родного дяди: «Мудак! Говорили же – уши заткни». Откуда мне было знать, что мощный заряд патрона не успевает прогореть до того, как пуля покинет короткий ствол «Тигра», и половина силы взрыва достаётся не летящему снаряду, а барабанным перепонкам стрелка. При всём при этом птица даже не почесалась.
Зверь, а?! – Славик нежно погладил по цевью свой карабин, - как бьёт?! Аж жуть!!!
Вы бы попусту не шумели, - заметил Толя, - а то всю дичь распугаете. Итак никого ещё не видели.
При посадке «на броню» я ещё раз мельком глянул на ёлку. Птицы там уже не было, и мне пришла в кантуженную голову совершенно глупая мысль: «Долго же летит эта пуля…»
Вездеход поехал дальше. Не смотря на создаваемый шум и вибрацию почвы на многие метры впереди, птицы взлетать из-под снега не торопились.
Пытаясь сконцентрировать слезоточивое внимание на полыхающем снеге охотники поминутно ловили «зайчиков». Приходилось узко щуриться, чтобы хоть как-то это внимание сохранить. Но глазу не за что было зацепиться. Взгляд скользил, мечтая упасть, но гладкая равнина, поглотившая все препятствия разгоняла его в болезненную бесконечность, и тогда изобретательный разум придумывал эти препятствия сам в форме ярких бликов и чёрных пятен не сетчатке, именуемых «зайчиками», «звёздочками», «глюками» и ещё бог знает чем.
Вдруг машина остановилась. До леса оставалось метров сто. Сильно заросшая, но, тем не менее, видимая ещё просека отсекала край от густого леса. В неё-то и собирался ехать Гриша, но что-то заставило его остановиться. Слава вылез из кабины и начал всматриваться в опушку. Мы сделали то же самое. Толя поравнялся с нами, обогнув вездеход слева.
- Глухарь, - полушёпотом сказал Слава показывая куда-то вперёд, - ей-богу, глухарь!
Наконец-то и мне удалось разглядеть чёрную голову на длинной шее метрах в пятидесяти впереди машины. Птица настороженно озиралась, выпростав из-под снега только голову. На фоне серо-белого кустарника ярко выделялся кровавый гребень.
- Слав, - сказал Толя, - давай ты первый из карабина. Меться под снег, где шея кончается. Лёха, Саша, зарядите дробь покрупнее, добивать будете. Не делайте резких движений.
Дробь у меня была в нижнем стволе, и я не счёл нужным перезаряжаться, думая, что одного выстрела вполне хватит. Слава скинул с плеча карабин и прицелился. В этот момент слева от меня грохнул выстрел. Саша не вытерпел. Его дробь вспахала снег перед птицей, заслонив на миг поднятыми брызгами точку прицеливания. В следующий момент снег взорвался под неописуемой мощью чёрных крыльев, а «Тигр» рявкнул грозно, но впустую, так как птицы уже в том месте не было. Мы открыли беспорядочную стрельбу. Глухарь поднимался тяжело и полого, словно намеренно сбивая снег с кустов и веток деревьев, создавая себе защитную завесу белой пыли. Стрельба велась в белый свет. Слава ради приличия ещё раз пальнул в сторону дичи.
Когда снег рассеялся, а все звуки смолкли, Слава начал выяснять, кто полез поперёк батьки, а когда мы все разом кивнули на Сашу, то следующие минуты пришлось слушать удивительные по смыслу и строению эпитеты ненормативной лексики, которыми босс награждал своего товарища. Тот как мог оправдывался, но это только усугубляло положение. Наконец Слава выдохся и закурил.
- Уже второй час колесим, а следов ещё и не видели, - сказал Игорь, - может и не было их, лосей этих.
- Может и не было, - Толя пожал плечами, - я вам об этом второй день толкую…
- Есть, - уверенно вмешался Вячеслав, - я их нутром чую. Вот увидите. Заводи, Григорий!
Машина поехала дальше, огибая края заснеженных рощиц, а я, наслаждался остатками ружейной музыки, не умолкающей у меня в голове. Так бывает, когда пытаешься настроить приёмник в безнадёжной эфирной дыре: так поверни – визжит, так закрути – свистит, антенна влево – стонет, наоборот – хрюкает. Глушили меня со всех сторон разными «музыкальными инструментами».
Про Толины ружья я уже поведал, про Славин карабин – тоже. Остались трое. У Игоря в руках покоился один из лучших полуавтоматов МР-153-12 (не знаю, бывают ли другие калибры). Многие охотники, особенно те, кто живёт в больших городах и выезжают на охоту отдыхать, предпочитают иметь автоматические ружья подобного плана: МЦ, МР, «Сайгу». Магазины у них вмещают много патронов, а сменные дульные сужения делают эти образцы незаменимыми на массовых пролётах водоплавающих птиц. Если охотник может запрограммировать свои действия вперёд: поставить нужный чок, расположить патроны в магазине в удобной последовательности, то нет ничего лучше автоматического оружия. Ружьё Игоря было подстать ему самому: подтянутое, строгое, аккуратное. Такие люди относятся к таким вещам с уважением, ибо в воспитании и образовании уже заложен критерий серьёзности, который распространяется на все объекты, как одушевлённые, так и нет. У этих парней кроссовки «Рибок», сигареты «Мальборо», а авторучка «Паркер». Почти всегда легко предугадать их поведение, так как даже самое удивительное событие они способны разложить на параграфы должностных инструкций. Оружие Игоря выглядело так, как выглядит автомат у добросовестного сержанта, то есть это именно тот образец дисциплины, с которого рисуют картинки в уставах и правилах.
У нашего водителя Гриши, которому в охоте отводилась минимальная роль ружьишко было подстать: горизонтальная курковая двустволка ТОЗ шестнадцатого калибра, пятьдесят какого-нибудь года выпуска, имела вид пошарпаный и заурядный. Такие ружья на витринах комиссионных магазинов в городе идут по рублю за тонну, но среди опытных промысловиков ценятся намного дороже «ситцевых» пукалок. Некогда лакированный буковый приклад протёртый до живой древесины, а на стволах поблёкшее уже местами воронение, говорят лишь о беспрерывном использовании данного оружия, и если при всём при этом владелец оного жив и здоров, то нужна ли лучшая реклама старенькой Тульской «курковке»? И если Игорю для надёжности работы механизмов приходится не реже раза в полгода всё перебирать и смазывать, а перед охотой тщательно выбирать патроны, то Гриша вынет из-за печи свою двустволку, плюнет на тряпочку, сотрёт пыль с паутиной и вперёд… Ни в коем случае не отрекаясь от предыдущего абзаца хочу заметить, что при ходовых охотах полуавтомат не дееспособен, а при охоте на агрессивного зверя – опасен для жизни. Наличие газоотводных трубок, подвижных стволов, складных прикладов и прочей трехомудии, безусловно, повышает удобство и скорострельность, но в той же степени снижает надёжность. Гораздо легче смириться с упущенным после второго (и последнего) выстрела селезнем, чем из-за перекошенного патрона сойтись в рукопашную с медведем или кабаном.
Что касается Саши, то можно было бы ухмыльнуться и промолчать, но не настолько я скромен, чтобы помолчать совсем, и не настолько смел, чтобы посмеяться в глаза. Если собрать все недостатки полуавтомата, добавить к ним упущенные возможности двустволки, то получится у нас что? Правильно – ИЖ –81, или, проще говоря, Российский аналог небезызвестного по штатовским боевикам «помпового» дробомёта «Моссберг» (его ещё в «Терминаторе-2» едущий на мотоцикле Шварцнегер перезаряжает одной левой рукой, чтобы не отпускать ручку газа своего «Харлея»: то резко дёрнет вверх-вниз, удерживая цевьё; то прокрутит за спусковую скобу, как связку ключей). Говоря «недостаток» я имею охоту и толко… Так как что «Моссберг», что наш «ИЖак» оружие надёжное и страшное. Вместо приклада такие стволы чаще всего комплектуются пистолетной рукояткой, что даёт возможность использовать ружьё в стеснённых условиях: освобождение заложников в трубе авиалайнера, или сопровождение груза в кабине «КАМАЗа». Помповым его называют не потому, что в механизме присутствуют гидравлические или пневматические узлы, а потому, что перезарядка при помощи подвижного цевья очень похожа на накачку велосипедных шин ручным насосом. Такое оружие не делается автоматическим для повышения надёжности и удешевления серийных партий для силовых ведомств.
В оружейном магазине ИЖ-81 можно приобрести за 70-90 у.е. Разница цен зависит от того, сделан он с прикладом или пистолетной рукояткой. У Саши был с прикладом. Понаблюдав за ним, я подумал, что ружьё принадлежит вовсе другому человеку. Славе, например. У Саши в руках ему [ружью] как-то «не сиделось».
И не смотря ни на что, его выстрел был первым. Он не передёргивал цевья – значит патрон был в патроннике, он не снимал предохранитель – значит тот был уже давно снят. Ого! Из всего этого следовало, что ружьё на боевом взводе путешествует само по себе, когда хочет и в кого хочешь стреляет. С этого момента я начал воспринимать Сашу как фактор случайности, ибо одушевлённым и веским было только его ружьё, с которого я не спускал глаз весь последующий день.
Рассуждая о других я совсем забыл, сам сижу в чужим ружьём в чужой компании, и лишь отсутствие зеркала позволяет так истово зубоскалить относительно партнёров по охоте.
Тем временем Толя остановился и дал знак Грише заглушить мотор. Мы стояли на квартальной просеке, по-зимнему чётко читающейся ещё дальше в лес на протяжении нескольких сотен метров. Справа – налево просеку пересекали глубокие колодцы следов. С этого момента все как по команде начали разговаривать шёпотом.
По правилам охоты окладом (или загоном) на этой просеке следовало расставить стрелков [нас], а загонщику [Толе] объехать кругом квартал и гнать зверя сюда на засаду.
Так и порешили. Прямо здесь оставался Слава – оно и понятно: зверь, почувствовав опасность, часто возвращается своим же «заходным» следом, так как здесь опасности не видел, и данный стрелковый «номер» в совокупности с нарезным карабином, мог стать в предстоящей охотничьей перспективе наиболее лакомым. Слава, как организатор и главный фигурант, такой случай упускать не хотел. Там, где мы уже проехали, то есть нашумели и навоняли, и где, по мнению остальных, даже самый охреневший лось ну никак не мог пробежать, решили поставить наименее ценных членов экспедиции: меня и Сашу. Причём Саша должен был пройти сто шагов назад, а я двести. Грише предстояло отогнать машину в глубину леса и встать в ста шагах далее по просеке. Игорь же занимал, как и я, крайнюю позицию впереди. Преимущество крайних охотников даже при небольшой вероятности появления дичи сводилось к тому, что существенно увеличивался сектор обстрела в те стороны, где нет партнёров. Однако, и это меня не сильно радовало, так как случись у меня поблизости лось, я уверен, что Саша, стоящий справа, не задумываясь хлопнул бы пулей вдоль просеки. А по сему, встав на «номер», я не обольщался по поводу своей возможной удачи.
Я выбрал себе приземистый широкий кусток, который был ниже меня ростом ровно на голову. Это позволило бы мне затаиться присев, а вскочив на ноги стрелять в другую сторону.
С этого момента охота началась. Шум Толиного «Бурана» стих в заиндевевшем лесу. Тяжёлую Гришину технику тоже заглушили надолго. Только мне как-то не успокаивалось. С одной стороны, мне не хотелось быть на виду, то есть на просеке, с другой – неплохо было бы чтобы мой сосед Саша, всё-таки меня видел. Я боялся его долбанного ружья больше, чем поднятого шумом вероятного медведя-шатуна. Стоя в своём кусте, и чувствуя, как холод начинает ощупывать замеревшие мышцы, я не торопился переменить позу, чтобы шорохом замёрзших веток не провоцировать охотников на интерес к моей стороне. Сашу я не видел, но его местоположение легко угадывалось по отрывистым сизым клубам табачного дыма, то и дело размыто и грязно повисавшими в неподвижном прозрачном воздухе.
Когда стоять без движения было уже невмоготу, я решил пошевелиться. Не сделав этого, я обрекал себя на такое же остекленение , как у окружающих меня высоких ёлок. Чтобы у Саши не возникло мысли, следующим движением, не резко, но уверенно, я выпрыгнул из кустов обратно на просеку.
- О! – радостно воскликнул Саня, которому явно сделалось скучно, - ты куда пропал?
Он говорил не громко, но и за сто шагов в неподвижной атмосфере звук отскакивал от всего, как бильярдный шар от мраморного пола, проскочивший в дырявую лузу.
- Посрать ходил, - сострил я, понимая, что охота безнадёжно испорчена.
- Навонял небось, всё зверьё распугал, - ухмыльнулся сосед
- Небось…
- Я тут анекдот вспомнил!..
- Валяй, - отмахнулся я и выслушал старую байку про охотника и разбуженного зимой медведя.
Саша не успел закончить. Где-то совсем недалеко взвыл «Буран». Потом всё стихло. Выстрел. Я присел от неожиданности и снял ружьё с предохранителя. Через две секунды, медленно отмерянные застывшими мозгами – ещё один выстрел. Где-то далеко впереди сквозь чащобу ломился «сохатый». Лесной стон его бега медленно удалялся. Я не видел его, но взволнованным нутром ощутил размеренные удары широких копыт. И всё это удалялось, и всё восторженно бежало прочь от меня. Зато приближался «Буран». Через пару минут ревя и чихая он выскочил из кустов на просеку.
С той стороны «номеров» к снегоходу спешили охотники, но Толя, не обращая на них внимания разевал рот в нашу сторону, стараясь, видимо, перекричать «Буран». Когда он догадался выключить двигатель, до нас донеслись его последние слова:
- Охренели вы, уроды, ёп вашу мать!
После этого он в изнеможении опустился на седло. Мы рискнули приблизиться.
- Всё, хорош, - наконец сказал он, - конец охоте, пора собирать манатки.
- Ты их видел хоть? – спросил Слава недовольно разряжая карабин.
- Видел, ещё как видел, - усмехнулся Анатолий. – Иду загоном, чувствую, близко. Точно. Через минуту вижу след лежанки. Ну, думаю, не уйдём сегодня без лося – точно на «номера» идут, это по следам видно. Вдруг выскакивает на меня лось да вправо березняком уходит, до него метров двадцать всего. Никогда не видел, чтобы зверь на загонщика бежал. Пока карабин со спины содрал, бах, а пуля точно в берёзу попала, та аж зазвенела вся, а у лося, бля, весь бок передо мной! Затвором вторую, бах! И опять точно в берёзу, прямо в середину. Берёзки эти – название одно – ладонями обхватишь, а пули застревают. Так и убежал зверь… Говорил же: полчаса не курить и не болтать. Он вас больше меня испугался.
- Ладно, - подытожил Слава, - перекусим малость, да в обратную дорогу двинем.
Между тем на улице заметно потеплело. Пока мы резали хлеб, сало и расчехляли термоса, солнце перестало существовать, заслонившись надвигающейся массивной серостью, которую даже нельзя было определить как тучу. Она равномерно наползала размытой взвесью, однотонно заполняя горизонт.
- Пурга идёт, - посетовал Толя, - не заблудиться бы.
- Ничего, - Гриша стряхнул с шапки первые снежинки, - своим следом выйдем.
Через несколько минут мы забрались «на броню», и машина двинулась в обратную дорогу. Толя, как прежде, ехал впереди, отворачивая лицо от невесть откуда взявшегося ветра.
Снег начался с мелкого, который мокротой и холодом покалывал лицо. Он падал быстро, словно замороженный дождь, и удары миллиарда льдинок его по металлу машины сливались в звенящий шорох, больше напоминающий потрескиванье ЛЭП, нежели какие-либо механические перемещения. Потом снег полегчал. Заметно стих ветер. Снежинки, объединившись в хлопья с кулак, медленно полетели почти горизонтально, и, казалось, что не сделай они этого объединения, лёгкость понесёт их снизу-вверх обратно в тучу.
Пурга обволакивал плотной простоквашей, ограничив видимость до нескольких метров. Иногда порыв ветра действительно нёс хлопья вверх, и я, потеряв всякую ориентацию, ощущал себя то подвешенным за ноги, то стоящим на стене. Мотор Толиного «Бурана» слышался то спереди, то сверху, то откуда-то изнутри.
Снег начал залеплять лицо и набиваться за шиворот. Потеплело градусов на двадцать, отчего он сделался липким и сразу комкался под стряхивающими ударами. Я подумал, что коль я полностью потерял ориентацию, и ни одно из шести чувств не работает, то надо их отключить. Я заполз на настил, поднял воротник, нахлобучил поглубже шапку, убрал под себя ружьё и улёгся вдоль левого борта, который на счастье оказался достаточно высоким, чтобы при сильном крене я не перекатился наружу.
Под плавное покачивание и баюкающие глухие звуки, я не заметил как задремал, и уже не видел, что Саша и Игорь последовали моему примеру.
Время, как и пространство тоже перестало существовать. Экипаж в анабиозе, а кто или что вело наш корабль к дому – неважно. Неважно также: прошёл час или век, или включился обратный отсчёт и мы никуда не ездили – важно лишь то, что в определённый момент движение прекратилось и, приподнявшись, я разглядел очертания знакомой избы.
Подниматься было тяжко. Метель навалила на меня такого же снежного «меня», то есть лишних 5 пудов липкого веса.
Толя и Гриша откапывали ворота ограды, чтобы загнать технику, а мы нескромно ввалились в тёплые сени, где начали с реактивной скоростью оттаивать и промокать. Поспешив скинуть с себя тулупы и валенки, мы прошли в горницу и расселись за столом, на котором с утра ещё осталась кое-какая закуска.
На улице ревели моторы, скрипели ворота, но никакая сила не заставила бы меня не то что выйти, даже выглянуть в окно. После второй рюмки стало повеселее.
Игорь и Саша отодвинулась от стола и закурили, а Слава очистил от воды и крошек место на столе, и вытряс на чистую клеёнчатую скатерть табак из папиросы «Беломорканала». Потом из укромного места в комоде появился спичечный коробок с чёрно-зелёным шариком «пластилина». «Косяк» - сообразил я, и почему-то не удивился. Слава отделил от основной части с десяток крошек и всыпал их в горку табака, немного перемешав обратным концом чайной ложки. Затем с гильзы пустой папиросы прозрачный цилиндрик бумаги был немного стянут вперёд для увеличения объёма табачной её части, и табак начал запихиваться обратно. Слава ловко поддевал прозрачной трубочкой листочки и крошки, подгребая и подтрамбовывая их холостым концом спички. Когда табак кончился, незаполненную часть трубочки он скрутил конусом и слегка подвинул картонную гильзу на табак, чтобы уплотнить содержимое уже с обратной стороны.
Наблюдая за главным распорядителем и спонсором мероприятия, я отметил, что он не дилетант в употреблении марихуаны, однако ему ещё далековато до уровня среднего московского куряки. Подобными вещами я, например, занимался исключительно в Астраханских сельхозотрядах, так как конопля там растёт везде, в то время как в Москве стипендии на неё явно не хватит. Поэтому важным преимуществом перед другими наркотиками считается фактически нулевое привыкание, так как тяга к анаше легко перебивается любой другой табачной сигаретой.
Слава запалил спичку и затянулся. Горницу наполнил сизый табачный дым, только запах у него был мягче и приятнее. Если просто засушить листья конопли и курить их, то впечатление такое, как глотаешь мятный горячий воздух. Эффект опьянения же в этом случае мал. «Пластилин» же содержит только пыльцу цветущей травы и концентрация кайфа в ней сильнее в несколько раз, поэтому в чистом виде её не употребляют, лишь примешивают к обычному табаку.
Слава предложил всем поучаствовать, но Игорь и Саша замотали головами. Я не отказался. После первой затяжки удалось распознать только качество продукта, вторая же удобно уселась в мозгах, существенно потеснив ранее выпитые сто грамм. Отдав «косяк» хозяину, я разобрал своё ружьё и отделив стволы уселся поудобнее. Когда папироса вернулась ко мне, я протянул ствол Вячеславу:
- Держи конец, пойдёт дым – затягивайся.
- Зачем?..
- Увидишь…
Он взял ствол с дульной части. Я, затянувшись, дунул в «казённую». Когда с его стороны заструился дымок, он начал его вдыхать. Сначала выходило неуклюже, потом он вдруг заметно повеселел, ощутив прилив одухотворяющей энергии.
- Ну, как?- поинтересовался я.
- Круто! Только порохом воняет, надо было ружьё почистить.
- Дым, проходя в трубе смешивается с воздухом, - объяснил я, - что увеличивает эффект вдвое, называется «паровоз».
- Во – во, - усмехнулся Игорь, - учись, босс, Московский студент дело говорит.
- Если нет ствола, тростника или лыжной палки, - продолжал я, - можно вставить папиросу огнём в рот и дунуть, а другому затягиваться как обычно – с гильзы, но это менее эстетично, как будто целуешься. У нас на военной кафедре два хипана пытались использовать дуло пистолета Макарова, сняв затворную раму, но там ствол короткий, рукоятка мешает, а если курок сорвётся, то без зубов останешься, туфта, в общем…
В это время в хату ввалились Толя и Гриша:
- Лёха, поехали, - а то дорогу заметёт вовсе
Я пошатываясь пошёл к выходу. «Дурь» сделала своё дело. Я уже «пошёл в базар», а ещё пару затяжек и могло «на ха-ха пробить». Толя вовремя появился в эфире.
- Ну вот, - посетовал он, - полчаса не прошло, а он уже пьяный.
- Оставь его, Толик, - заступился Слава, - парень на каникулах, пускай отдыхает.
- Ладно, давай только живее.
Я с отвращением влез в сырой тулуп, валенки и выкатился на улицу. Шапка мокрая и остывшая мерзко липла ко лбу, поэтому я сдвинул её на затылок, защитившись густыми волосами от её потёртого края.
В прицепе-санях сено перемешалось со снегом, и ещё не сев туда, я задницей ощутил сырость подстилки. Делать нечего. Бросив ружья и рассевшись по местам, мы пустились в обратную дорогу. Выехав из-под фонаря я заметил, что заметно стемнело. Снег не прекращался. Фара сногохода не помогала, а я еле-еле мог разглядеть его задний широкий чёрный брызговик, находящийся от меня всего лишь в двух метрах.
Толя пробирался на ощуп. Он очень хорошо знал дорогу, однако, пару раз нас едва не стащило в кювет. Даже когда мы въехали в деревню, я еле-еле различал дома и заборы по бокам. Собаки нам уже не докучали, и их можно было понять. Попадающиеся фонари казались размытыми светлыми пятнами, и только зная их расположение, можно было распознать пройденный и оставшийся путь.
Очень-очень не скоро кончится Толина дорога, а моя должна была продлиться завтра. Бесконечные километры снега, тайги, асфальта, улиц, рельс и проводов. Это чудо, что всё это есть у меня. Чудо просто то, что я ощущаю и чувствую. Находясь на самом пике блаженства, что в пору завидовать себе, я с трудом верю, что всё это есть, что всё это настоящее. А потом вера уменьшается ещё, и нет у меня ни одного доказательства даже для себя, что всё это – правда.
15.10.2003 г.