Люба смотрела на подругу так, как будто пыталась понять её мысль, найти ответ на мучающий её саму вопрос. Но,встретив недоуменный взгляд Насти, спросила:
-А тебе Варвара ничего не сказала?
-Н-нет, - протянула Настя, - А что она должна была мне сказать?
-Владимир оставил жену и сына.
У Насти замерло сердце, вновь обостряя предчувствие, которое возникло в ней, с того самого мгновения, как она увидела встречающую её дочь.
-Почему ты не спросишь, ради кого он совершил эту подлость?
-??
-Ради нашей Вареньки. Ради твоей и моей Вареньки...
Это известие настолько огорошило Настю, что она некоторое время не могла найти слов, чтобы высказать обуревавшие её мысли и чувства, и, наконец, произнесла невпопад:
-Но он старше её намного! Варенька совсем ещё девочка!
Люба молчала, понимая, что эти возгласы всего лишь результат полученного подругой шока. А Настя сидела на кресле, обхватив голову руками, и качалась из стороны в сторону, как человек со страшной зубной болью.
-Как это произошло?
-Незаметно, - усмехнулась Люба. - Осенью Вовка с женой и сыном приехали в гости... И всё было хорошо: мы даже со снохой наконец-то нашли общий язык... А уж как внук привязался ко мне!...
-Маленькие дети лучше взрослых чувствуют добрую душу, - напомнила Настя.
А Люба, чуть помолчав, продолжила:
-Я стала замечать, что Варя меняется на глазах: из простой, ласковой девчушки превращается в этакую кошечку, готовую в любую минуту прыгнуть и схватить когтистой лапкой свою жертву, только не могла понять кто жертва...
Её поведение меня сначала удивило, потом озадачило, но я связала эти изменения с появлением какого-нибудь смазливого великовозрастного сокурсника, а «выкрутасы» Вари — стремление потренироваться в искусстве обольщения, в умении привлечь внимание, заинтересовать представителя противоположенного пола... Эти попытки, выглядели достаточно примитивными и непрофессиональными, поэтому меня лишь веселили, хотя нужно было уже тогда насторожиться, присмотреться повнимательней, понять причину... Но я была слишком занята...
Отпуск сына закончился, и он с семьёй уехал назад в Германию. Варя стала прежней: ласковой, доброй, внимательной, и моё беспокойство улеглось.
Люба остановилась, глядя в окно и постукивая двумя пальцами левой руки по столу: не то задумалась, не то собиралась с мыслями. Настя затаила дыхание, глядя на подругу, ожидая развязки рассказа. И подруга продолжила:
-Через полтора месяца сын появился вновь — уже один, без семьи, сообщив, что направлен в Ленинградский военный округ... Вот тут всё и началось: посещение ресторанов, театров, концертов... Я пыталась остановить это, но Володя сказал: -«Ну, что ты, мать?! Варенька живёт в Ленинграде больше года, но почти нигде не была... У тебя на это никогда не бывает времени: твоя жизнь — это работа... Ты даже не задумалась о том, что Варе нужно получше узнать город, в котором она родилась».
Через десять дней сын улетел назад, и я снова успокоилась, уверив себя, что это была самая обычная вежливость и желание поддержать Варю, ставшую родной для нашей семьи... Но, увы, я очень ошибалась... В середине февраля сын вернулся из Германии со всей семьёй, заявив, что дал согласие на перевод в Ленинградский округ — поближе к родному дому...
Я так радовалась этому обстоятельству, тому, что сын и его семья, мой единственный внук будут рядом. После переезда Володи, Варя настояла на своём переезде в квартиру отца, которую к тому времени я, всеми правдами и неправдами помогла переоформить на неё. Крестница убедила меня в том, что переезд просто необходим: жить впятером в трёхкомнатной квартире, когда есть пустующая комната, не разумно...
Это была самая главная ошибка: моё согласие развязало Варе руки, и за каких-то полмесяца она прибрала сына к этим самым рукам... К восьмому марта Володя, вместо подарка, объявил мне, что оставляет жену с сыном, и уходит к Варе... Что любит её, и жизни без неё не мыслит. Это был удар и для Татьяны, жены Володи, и для меня: удар, так сказать, ниже пояса... Владимир ушёл, больше ничего не объясняя...
Татьяна с сыном ещё полмесяца жили у меня, надеясь, что Вовка одумается и вернётся, но напрасно: он даже ни разу не пришёл.. Пыталась до него достучаться: приезжала на работу, даже один раз подкарауливала, как девчонка, у подъезда, но всё напрасно. Сын сказал, как отрезал:
-Мать, я уважаю тебя, даже люблю, но, если ты попытаешься влезть в мою жизнь и разрушить её, не прощу тебя никогда... Ты должна смирится с этим: к Татьяне я не вернусь... О материальной помощи пусть не беспокоится: буду посылать сыну деньги ежемесячно, аккуратно, сам, без всяких алиментов... Я узнавал, что на одного ребёнка обязан платить 25%... Поговори с Татьяной, мать, если она откажется от алиментов, то буду платить ей больше, чтобы мой сын не нуждался ни в чём...
Люба как-то судорожно вздохнула, словно ей не хватало воздуха, и Настя обеспокоенно схватила подругу за руку, всматриваясь в её лицо. Люба сделала успокаивающий знак и продолжила:
-Пыталась образумить Владимира, отговорить от этого шага, но он стоял на своём... Тогда я пошла на крайние меры и сказала ему: - «Ты же знаешь, сын, что Татьяне негде жить: её родители с семьёй сестры живут в двух небольших комнатах в коммунальной квартире. Татьяна не может вернуться туда: Максиму нужна отдельная комната — он очень одарённый мальчик, у него абсолютный музыкальный слух... У него музыка, у него школа».
Володька посмотрел на меня непонимающе и сказал то, что я никогда не ожидала от него услышать:
-«Если тебя беспокоит это, можешь оставить Татьяну с внуком у себя. Думаю, что в твоей квартире вам места хватит всем... Тем более тебя никогда не бывает дома».
Представляешь, Настя, так прямо и сказал — словно обвинил... Меня?!... За что? Не понимаю... И ещё добавил: - «Это теперь не моя забота».
Для него вопрос решён раз и навсегда: умыл руки и больше не хочет ничего знать, ничего слышать... Я не узнаю своего сына, Настя! Это не он... Я не знаю его такого: равнодушного, бессердечного... Не понимаю, Настенька, что произошло?... Его поступок не поддаётся никакой логике... Максимка так любит отца. Как он перенесёт расставание с ним?
-Я должна поговорить с дочерью! - заволновалась Настя. - Должна образумить её, показать всю пагубность их поведения.
-Бесполезно, Настя, она не поймёт.
-Да ты хотя бы пыталась раскрыть ей глаза?!
-Пыталась, дорогая, пыталась, - горькая полу-улыбка тронула губы подруги, оставляя глаза такими же печальными, как и раньше.
-Ну и что?! -выдохнула Настя.
Она сказала мне: - «Любовь Ивановна (заметь, ни крёстная, ни тётя Люба, а холодно, официально — по имени-отчеству), вам никогда не понять нас, молодых: вы человек старой формации, закостеневший на устарелых понятиях долга, семьи, понятных только Вам идеалах добра и зла, этики и морали, наконец, правды. А вы уверены в том, что ваша правда — правая?... Вы уверены в том, что и мы, ваши дети, должны жить по правилам той морали, которую исповедуете Вы?...
Вам не приходило в голову, Любовь Ивановна, что можете ошибаться?! Наконец, вы просто не имеете права навязывать нам свою волю, свои принципы, свою, если хотите, жизнь! Мы будем жить по своим правилам, своей, а не вашей, жизнью... И это, мы думаем, будет самым правильным решением... Если вы, Любовь Ивановна, подумаете над моими словами на досуге, то, наверняка, поймёте, что я права!»
-Неужели моя дочь могла сказать такое?! - испуганно спросила Настя.
-Да, она сделала это, - подтвердила Люба, - и я ничего не смогла сказать в ответ.
-Но почему, почему?
Любовь, словно не слыша её вопроса, продолжала:
-Растерялась я, Настенька. Просто растерялась, представляешь? Растерялась перед этой соплячкой, ещё не видевшей жизни, но уже нахватавшейся, выгодных для себя, принципов! Уму не постижимо...
-Откуда у неё весь этот мусор, эта гнилая философия? Где она набралась такого? Я этому не учила, школа — тоже.
-Не знаю, - в раздумье ответила Люба. - Для меня самой это высказывание было не меньшим потрясением, чем сейчас для тебя.
-Может быть у неё были неподходящие друзья, подруги?!
-Да, нет, Настя, друзья у неё были самые обычные: в основном студенты, молодые люди её возраста, её круга.
-Может быть у тебя дома она слышала какие-нибудь недозволенные высказывания, крамольные речи, ведь ты всегда отличалась неким вольнодумством?
-О чём ты, дорогая? Какие такие крамольные речи? Не придумывай всемирную историю в исполнении подполковника медицинской службы — это смешно. Я коммунист с 41-го года, муж — партработник, друзья — годами проверенные люди, испытанные в преданности и лояльности...
-Так в чём дело?! Что произошло с моей девочкой? Что?
-Не знаю, подруга... Возможно, извечный конфликт отцов и детей... Возможно, издержки воспитания... Возможно, какие-то иные скрытые от наших глаз, дефекты... Я не психолог, Настя, я хирург... Что-то странное происходит с нашими детьми, и я не могу ни понять, ни тем более, объяснить это.
-Вот я и попытаюсь разобраться в этой головоломке! Разговора — не миновать. Ведь я не могу уехать не поговорив с дочерью?...
-Понимаю, что не смогу отговорить тебя, Настя, от этого шага... Но, может быть, всё-таки не стоит этого делать? Я боюсь, что после вашего разговора она и тебя зачислит во враги — меня она уже в их число зачислила... Я очень хочу, чтобы ты меня послушала, как старшую подругу.
-Не могу, Любаша! Ведь она дочь мне! Она обязана выслушать мать.
-Выслушать — не значит: понять.
-Подружка моя дорогая, поставь себя на моё место! Разве ты бы поступила иначе?
-Мне и на своём месте — не легче, - напомнила Любовь Ивановна. - Я просто хотела оградит твои материнские чувства, зная, что значит для тебя Варя... Не держи на меня обиду... Пожалуйста.
-О чём ты, Любонька? Какая может быть обида? Прекрасно знаю, что хочешь нашим детям только добра... Ведь ты для Вареньки, как вторая мать.
-Спасибо на добром слове, сестрёнка. Я действительно отношусь к Варе, как к своей дочери... Вы обе для меня — близкие и родные люди... Ты же сама знаешь, что кроме вас у меня нет родных.
* * *
После разговора с Любой Настя «совсем расклеилась» - так она называла своё душевное состояние, когда не могла собраться в кучку, а расплывалась мыслями по поверхности тем и событий. Стараясь привести всё это хаотично-броуновское движение мыслей в гармонию, или хотя в, напоминающие стройность, ряды, чтобы сгоряча не наломать дров, она отправилась в гущу событий, а точнее: в гущу людского потока на Невский, надеясь, что именно там, обретёт утраченное спокойствие, справится с чувствами и мыслями, обуревающими её.
Она шла по главному проспекту города, всматриваясь в лица людей, спешащих по своим делам и не обращающих никакого внимания на женщину явно провинциального вида. Эта людская масса жила своей жизнью, и ей не было никакого дела до того, что твориться в душе этой, чем-то озабоченной женщины.
Как ни странно, но хаотичное на первый взгляд, движение толпы отвлекло Настю, от её мыслей, направляя в иное русло: женщина стала думать о том, что преждевременно поддаваться панике сейчас, когда она не поговорила ещё с дочерью.
Возможно, что всё, что она услышала от Любы, они наговорили в порыве гнева, раздражения. Что не наговоришь в такой момент? Гнев плохой союзник и глупый советчик. Наверняка Варя корит себя за тот разговор. Ну, конечно же это так! Иначе и быть не может. Просто Варенька очень горда, и не может первой признаться, что погорячилась, была неправа. Её просто нужно подтолкнуть чуть-чуть: поговорить с ней по душам, без всяких нападок, нотаций — этого она не любит. А кто, собственно, любит нотации?
-«Вспомни, Настя, себя в её возрасте: ты тоже отстаивала право на самостоятельность, на собственное мнение!» - уговаривала Настя себя, настраивая на предстоящий разговор с дочерью.
В квартиру на ул. Хользунова Настя возвратилась с созревшим решением не быть агрессивной и осуждающей, постараться услышать все доводы дочери: выслушать и понять.
Варя была дома. Она помогла матери раздеться, выказывая некоторое волнение
-Я боялось, что ты заблудишься, ма! Что так долго?
-Ходила по городу. Вспоминала, - сказала Настя, внимательно всматриваясь в лицо дочери, как будто пыталась разгадать её мысли. Варя не выдержала испытующего взгляда матери.
-Ты что, ма, была у тёти Любы?
-Да, - однозначно ответила мать.
-Конечно, она тебе всё рассказала.
-Да, - вновь прозвучало в ответ.
Варя молчала, делая вид, что занята одеждой на вешалке.
-Что между вами произошло, дочка? - спросила мать.
-Ничего, - ответила Варя, приподняв бровь знакомым движением.
Настя помолчала несколько секунд, ожидая дальнейших объяснений и, не дождавшись, напомнила знакомую пословицу:
-У лжи короткие ноги, девочка моя.
И тут Варя взвилась:
-Я уже давно не маленькая девочка, ма! Я выросла, а ты и не заметила!... И Любовь Ивановна — тоже... Почему вы стараетесь навязать всем свою волю, всех поучать?... Пережитое вами, которым вы козыряете при каждом удобном случае, не даёт право вмешиваться в жизнь других!
-Но «другие» - это наши дети! - запротестовала Настя, понимая, что разговор начинает приобретать нежелательное направление, - Мы ведь желаем вам добра, девочка моя.
-Но почему вы решили, ма, что хорошо для вас, то и для нас — благо?! Что за слепая уверенность? Нельзя же всех мерить по одной мерке, стричь под одну гребёнку! Мы — разные!
-Варя! - пыталась остановить свою разгневанную дочь Настя. - Я никогда не подходила к тебе с этой точки зрения... Зачем ты так, дочь?
-Извини, ма, но твои слова звучат именно так.
-Вовсе нет! - парировала выпад дочери Настя, - Я просто хочу понять, что произошло.
-Ты уже не можешь быть непредвзятой: Любовь Ивановна накрутила тебя против нас.
-О чём ты, девочка?! Ты говоришь так, словно мы посторонние люди: Любовь Ивановна, накрутила. Я, что по твоему несмышлёный ребёнок и не могу без постороннего мнения ни в чём разобраться?!
-Невооружённым глазом видно, что ты уже осудила нас, мама! Осудила и вынесла приговор: виновны. Тогда к чему все эти словесные реверансы?
-Разве это не так? - с болью в голосе произнесла мать. - Ведь семья рушится, девочка, и ребёнок останется без отца. Как можно спокойно относиться к этому? Мы с тётей Любой переживаем...
-А мне плевать на это!
-Варя, что ты такое говоришь?! Там же остался сын. Ты лишила мальчика отца!
-Странная ты какая-то, ма! И рассуждаешь, как посторонний человек. Почему я должна думать о каком-то чужом ребёнке? Мы любим друг друга — это главное! Всё остальное чепуха... Я хочу быть счастливой, хочу вырваться из этой нищенской жизни, повидать мир!... Володя может дать мне всё это: у него блестящее будущее, карьера... Татьяна совершенно не подходит для миссии быть женой такого человека: она неумна, неинтересна и как женщина, и как личность.
-Как ты можешь говорить такое, дочь?!
-Мо-гу! - резко чеканит слова Варя, - Мо -гу! Потому что говорю правду.
-Но из-за твоей правды страдают люди! - пытается образумить дочь Настя.
-Для меня это уже не важно: я не хочу повторять твою жизнь, ма.
-А чем плоха моя жизнь? - удивляется Настя.
-А чем она хороша? - интересуется Варя, с полу-улыбкой глядя на мать. - Ты всегда думала только о людях и никогда о себе. Ну и чего добилась в жизни? Что получила от этих людей? Да-да, знаю: уважение!... Уважение не греет, ма, не делает счастливей. Уважение — это просто миф, которым прикрывают пустое место! Это ширма... А ты до сих пор не поняла этого, хотя прожила на свете сорок лет...
Если вы не хотите, или не можете понять, то лучше не мешайте нам. В противном случае просто нас потеряете... Любовь Ивановна уже сделала всё для этого, и ты повторяешь её ошибку. Уйди с моей дороги, мама! Я не хочу жить, как ты! Хочу жить по человечески. Надоело полу нищенское существование!
-Варя?! - удивляется Настя, - Тебе же ещё и двадцати нет, когда успела надоесть тебе жизнь?! И потом, мне кажется, что мы жили с тобой неплохо?
-Вот именно: кажется, только кажется! Меня это кажущее благополучие не устраивает. Отныне и до веку моя цель: быть, а не казаться! И по вашим меркам, дорогие вы наши мамы, мы жить больше не будем! Не бу-дем!..
А теперь, ма, прошу тебя: уйди! Скоро придёт Володя, и я не хочу, чтобы он услышал эти разговоры. Ему итак не легко дался этот шаг.
-Вот видишь, дочь, что ты делаешь?! Ты и Володе причинила боль, и всем нам. Стоят ли твои заоблачные мечты такой цены?
-Ничего, ма, всё пройдёт — перемелется. Говорят, что время лечит. Ты же забыла войну, забыла отца... И Володя забудет — я приложу все силы, чтобы это произошло, как можно скорее, Не мешай только, ма, прошу!
-Варя, я не верю в то, что ты это говоришь — ведь это чудовищно!
-Ну, что ты, ма, это всего лишь борьба за выживание — не более того, и ничего чудовищного в этом нет. Тебе это знакомо, и не надо винить меня во всех смертных грехах, я всё-таки твоя родная дочь. Ты воспитала меня такой...
-Нет! - запротестовала Настя, почти со страхом глядя на Варю, - я воспитывала тебя совсем другой! Хотела, чтобы моя девочка была доброй, нежной, понимающей.
-И послушной! - продолжила Варя, - Главное: послушной! Не так ли, ма?! Чтобы можно было командовать, заставить жить твоей жизнью?! Ты просчиталась, ма — этого не будет. Не будет!
Настя больше не могла слышать этот почти визгливый, истерический голос, не могла видеть расширенные гневом и презрением глаза дочери, ставшие вдруг глазами безжалостной Горгоны: она развернулась, схватила с вешалки своё пальтецо и выскочила на улицу, натягивая его на ходу, никак не попадая в рукава.
Сквозь пелену гнева до неё донеслись слова:
-Тётя Настя, куда же вы?
Но она не остановилась — была просто не в состоянии сделать это: её душили слёзы, комком вставшие у горла. Происшедшее было настолько ужасно, настолько безысходно, и вместе с тем - глупо, что Настя неслась прочь от знакомого дома, ничего не видя, мало соображая. В результате, чуть не попала под легковую машину.
Водитель выскочил из кабины с явным желанием отругать неудавшуюся самоубийцу, но увидев лицо женщины, неожиданно спросил:
-Вам плохо? Я могу вам чем-то помочь?
-Нет, - безнадёжно уронила Настя, - Мне помочь уже нельзя.
-Может быть, вас отвезти куда-нибудь — сочувственно поинтересовался водитель.
-А вы могли бы сделать это?
-Конечно, - ответил он. - Садитесь.
Настя села на переднее сидение, автоматически назвала адрес Любы и, как одержимая впилась взглядом перед собой, ничего не видя, не чувствуя, не думая. Водитель пытался отвлечь свою неожиданную пассажирку, но Настя отвечала невпопад, явно не слыша вопросы, и тот смолк, с недоверием, время от времени, поглядывая на пассажирку, словно опасаясь того, что ещё может выкинуть эта странная женщина.
Доставив её по указанному адресу, водитель, не прощаясь, быстро развернул свою машину, и так же быстро уехал. Настя усмехнулась в ответ своим мыслям: -«Мужчина, видимо, решил, что я сумасшедшая, поэтому так и поспешил».
Люба по внешнему виду Насти поняла всё, что с ней произошло, поэтому не стала расспрашивать. Подруги пили на кухне чай, думая каждая о своём, поглядывая друг на друга: им не нужны были слова — они понимали всё без слов. Да и что можно было говорить в такой ситуации: обвинять, ругать, оправдывать? Кого: детей, себя, время, окружение?
Всё было неверно, неправильно, но всё было решено и изменить уже ничего нельзя: осталось только смириться, или — не смириться. Обе женщины понимали это, хотя и не были согласны с таким выводом, с таким поворотом событий, ведь это был крах: крах их надежд, планов на будущее, их чаяний. Они отчётливо понимали, что рубить с плеча нельзя, ибо решение затрагивает самых близких, самых дорогих им людей: их детей.
Настя знала одно: осудить дочь — значит лишиться её навсегда, а оправдать не могла — совесть не позволяла.
-«Вот она, слепая материнская любовь! - подумала Настя. - Это, как бомба замедленного действия: когда-нибудь, да рванёт».
На следующий день Настя уехала к себе в Первоуральск. Люба уговаривала подругу задержаться хотя бы ещё на пару деньков, но Настя отказалась, не в силах больше в Питере.
Провожая подругу, Люба сказала ей:
-Настя, дорогая, не забывай — пиши, ведь мы теперь остались с тобой одни... Не отвечай сразу «нет», подумай... Может ты всё-таки вернёшься в Питер? Тут всё же твой дом?
* * *
Прошёл год. В последнем письме, пришедшем от Любы, Настя узнала, что Владимир и Варя уехали из Ленинграда: Володю откомандировали в качестве советника в какую-то африканскую страну.
Люба разменяла свою квартиру на две однокомнатных квартиры, в одной из которых живут Татьяна с Максимом, в другой — Любовь Ивановна с Виктором Николаевичем.
Да, забыла сказать, что Виктор Николаевич вернулся назад: без слов и оправданий, и Люба так же молча его приняла. Даже не сам вернулся, а его больного, почти без сознания, привезла к ней его молодая жена и сказала:
-Возвращаю вам, Любовь Ивановна, ваше сокровище — без вас он жить не хочет.
Люба выходила бывшего мужа, ни в чём его ни разу не упрекнув, но сама в последнее время из-за всего перенесённого, сильно сдала. По прежнему много работает, но у неё стало пошаливать сердечко.
Насте несколько раз приходило приглашение побывать в гостях у подруги, но она всё никак не находила на это ни возможности, ни сил.
Через несколько дней после письма Насте пришла телеграмма от Татьяны, в которой сообщалось, что умерла Любовь Ивановна — её дорогая подружка Любонька.
Бросив все дела, Настя кинулась в Питер, чтобы повидать в последний раз близкого человека, проводить его в последний путь. В её голове голове стоял полнейший сумбур, она обо всём забывала: даже сумку чуть не оставила в самолёте, Все её мысли были там, рядом с Любой: живой и здоровой, такой, какой видела её во время предыдущего посещения Ленинграда.
На похоронах присутствовало такое невероятное количество людей, что Настя была не просто удивлена — ошарашена их числом. Её принимали за младшую сестру, выражая соболезнование и сочувствие. Настя видела на лицах людей, пришедших проводить Любу в последний путь, неподдельное горе, глубокую скорбь. Она не знала этих людей, но чувствовала их доброе, дружеское расположение и была им благодарна.
Из близких родственников были только Виктор Николаевич, Татьяна с Максимом, её семья и она — Настя. Владимир с Варей, видимо, приехать не смогли. В массе, пришедших проститься с другом, коллегой, просто доктором, то там, то тут возникал вопрос, почему на похороны Любы не приехал её единственный сын? Эта жуткая несправедливость так живо отзывалась в душе Насти, и без того надломленной горем, что она не могла удержаться от слёз. Плакала не только о том, что потеряла близкого по духу человека, подругу по несчастью — потеряла частичку себя, частичку своей души.
Смерть подруги очень подействовала на Анастасию Михайловну, сделав её ещё более немногословной, более задумчивой, ещё более остро ощущающей отдаление, ненужность, своё одиночество.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2009/02/10/9