Когда он снова увидел Бореслава, тот отшатнулся с воплем омерзения. Наверное, человека можно было понять. А за шестым кругом действительно был прах, и именно это он намеревался сказать Бореславу.
Солнечные зайчики дрожали на покрытых трещинами каменных ступенях, когда он шёл по ним, оставляя за собой чёрные вязкие смоляные отпечатки. Пахло древней сухостью и смертью. А за шестым кругом действительно…
Бореслав очертил вокруг себя преграду. Беззвучные крики немедленно оглушили того, кто шёл, с напором Иерихона. Бестелесный свет ослепил его подобно пламени Господню. Он остановился и в беззащитном жесте поднял руки и заслонил ими лицо – опасный, иррациональный, порченый. Омерзительный. Реальность вокруг него туго свернулась в ядовитый узел боли, пока он шёл дальше, ближе, пока не остановился у самой запретной черты, отделявшей его от неподвижного человека по имени Бореслав. Потом он остановился. Человек спросил, каково его имя, и от него пахло страхом.
Тот, кто пришёл, чтобы поделиться своим открытием, ответил. Боль отпустила, и свет больше не ослеплял его не приспособленные ко дню глаза. Он стоял, расслабленно опустив руки, и с кончиков его восковых, бледных, мертвенно-зеленоватых пальцев на землю сочилась чёрная густая смола. А за шестым кругом…
А за шестым кругом побывал только он. Годы поисков, разочарований, нет, ещё раньше, ещё глубже в мутные толщи памяти: испуганный юноша, только начавший свои поиски Вечности. Учителя, передававшие ему истину по крупицам, а иногда и целыми горстями. Круговорот дней и ночей – за книгами, в бесплодных попытках. Первый успех и новая бесконечная реальность, открывшаяся перед ним. Первый друг. Потом первая любовь, жертва ради друга, война с собой, война с другими… Круг второй. Круг третий. Четвёртый. Остановись, ненасытный, - предупреждает Бореслав. Но он не останавливается, ведь там никто никогда не бывал, за последним, шестым кругом, никто не зачерпнул оттуда мощи, никто не выходил в ту реальность. Снова война с собой. Нельзя, - шепчут догматы, - Найдёшь боль, найдёшь скверну, найдёшь смерть. Попытайся, - обольстительно шепчет настойчивый дьявол в ухо, - и познаешь Вечность. А если там всё же нет ничего, то есть ли смысл жить, если видишь Предел, тот рубеж, где кончается всё, что было сотворено от века? Идут годы, а догмы всё твердят одно и то же: нельзя, нельзя… Почему? – Спрашивал он. Нельзя… Ответа не было. Догмы молчали, в них не было эволюции, а было лишь мёртвое воспоминание о том, что однажды сказал кто-то из мудрых: нельзя… Они не умели сказать ему что-то ещё. Зато умел тот внутренний голос, что не даёт заснуть ночами, терзая разум перспективами несбывшихся надежд и неосуществлённых планов. Неужели всё, - издевается он, - неужели, достигнув предела достижимого, видя край, бесконечность, за которой неизвестное, ты остановишься, ты не посмеешь заглянуть за эту грань? Идут годы, а голос всё твердит одно и то же… Нет, не так. Голос – часть самого тебя, он эволюционирует вместе с тобой, он находит новые лазейки до твоего сердца, ты забываешь, что он вещает, но голос снова принимается нашёптывать… И однажды ты говоришь себе слова, которые вдруг приходят на ум: «Попытаюсь, и, может, познаю Вечность. А если там всё же нет ничего, то есть ли смысл жить, если видишь Предел, тот рубеж, где кончается всё, что сотворено Богом?». И в тебе кричит животный страх.
В нём кричал животный страх, в нём поднялось всё, что он старательно убил в себе давным-давно, и почему-то ему показалось, что он уже слышал эти слова прежде. Но в душе его уже увяз чёрный коготок алчности. Он возжаждал могущества. И этим ли первобытным инстинктам, пережиткам примитивности, остановить его – его, почти всесильного, почти достигшего Шестого Круга!
А за Шестым Кругом…
Он стоял, отвратительное подобие того, кем был раньше, и за его спиной симфонией агонии роились крики тех, кого он убил, поработил, чьи души он вобрал в себя. Вокруг его ног густым вязким озером растеклась смола и неторопливыми ручейками стала стекать по ступеням.
Он всего лишь хотел сказать, что за Шестым Кругом… Он всего лишь хотел, чтобы его поняли и простили.
Но Бореслав стоял неподвижно, и на его лице застыла гримаса ужаса и омерзения, и от него всё так же, резко и отчаянно, веяло страхом. Его красивое и – человечное – лицо сморщилось от неосязаемой боли. Тихо и мелодично над ним поднялась золотистая вязь слов древней молитвы, и опоясала порченое отродье четырежды.
Беснующиеся сполохи света впились в его глотку, глаза, а через них – в самый разум, и чёрная вязкая кровь-смола нарисовала дорожки на его щеках, когда он, неправильный, воплощение всей скверны, что существовала от начала времени, свалился на каменные ступени и замер, более мёртвый, чем это позволено даже такому существу.
«Остановись, ненасытный». Ведь есть вещи, неправильные настолько, что сама ткань реальности противится их существованию. Подавление их – ключ к равновесию.
- Прах – праху, - Сказал Бореслав. - Requiem aeterna dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.