Я не раз убеждался, что в небольших деревнях человек, сведущий в медицине, возводится порой жителями в ранг почти живого божества и почитается всезнающим и всемогущим. Жители места, куда я, по совету врача, поехал отдохнуть и укрепить нервы, обратились ко мне – единственному образованному человеку на многие мили вокруг, с просьбой осмотреть больного.
Сам я в то время был не в лучшем состоянии: нервная болезнь, преследующая меня с давних пор, снова обострилась, и, обладая болезненно-восприимчивым и ярким воображением, я мучился от приступов беспричинного страха, случавшихся со мною часто от вида совершенно, казалось бы, обыкновенных и безобидных вещей. По этой причине я потерял сон и вынужден был принимать лёгкий наркотик, чтобы давать отдых разуму и неестественно обострившимся чувствам, но приём снотворного, даже в небольших дозах вредного, был расписан по дням, и я тяготился своим болезненным психическим состоянием по нескольку ночей, прежде чем получал право на желанный отдых. Я склонен был бы уходить от реальности при помощи алкоголя, но Сенте, слуга, приставленный ко мне моим доктором, оказался воистину человеком железной воли и несгибаемого характера. Он нянчился со мной, как с ребёнком, когда приступы нервной болезни одолевали меня, и ограничивал в развлечениях, когда я был в сносном состоянии.
Я не особенно сведущ в медицине, но отклонить просьбу жителей селения не мог, возможно, под предлогом noblesse oblige, и потому, вооружившись градусником и парой книг по врачебной практике, порекомендованных мне Сенте, я отправился по указанному мне адресу, предварительно отдав приказание, чтобы квалифицированный доктор выехал в здешнюю глушь как можно скорее. Сенте заверил меня, что на дорогу потребуется два-три дня, и, если больной будет жив по истечении этого срока, его жизнь спасена.
Таким образом, моя роль заключалась лишь в поверхностном осмотре и вынесении какого-нибудь диагноза, достаточно серьёзного, чтобы побудить людей к тщательной заботе о больном.
Вид дома, куда я попал по данному мне адресу, ввёл меня поначалу в некоторое неприятное замешательство: старинная и мрачная, эта усадьба вполне могла быть свидетельницей постепенного увядания какого-нибудь старинного рода, двенадцать поколений которого выросли в этих неприветливых стенах. Неясный оттенок сумрачного угасания довлел над домом. Была поздняя промозглая осень, и вид тёмных серых стен на фоне гаснущего неба, голых деревьев со сплетёнными ветками-пальцами и металлического флюгера, выполненного в форме какого-то мифического зверя, то ли Василиска, то ли коня из Дьявольской Охоты, неподвижно застывшего на гребне крыши, неотвратимо пробудил во мне лихорадочное чувство тревоги, усугублённое, тем более, тем, что я уже две ночи не принимал свой наркотик и мучился бессонницей.
Меня встретила невзрачная средних лет женщина, нынешняя владелица усадьбы, сама взяла мой плащ и шляпу и, распорядившись о том, чтобы устроить эти вещи, провела меня внутрь. Под высокими потолками полутёмных залов, которыми она вела меня в глубь этого мрачного дома, жило шелестящее неприятное эхо, с каким-то демоническим удовольствием многократно копировавшее и повторявшее звуки наших шагов. Мне показалось удивительным, что такой огромный дом настолько пуст, ведь он, кажется, рассчитан был не на один десяток человек; хозяйка вела меня по лабиринтам коридоров, через проходные залы с тяжёлыми двустворчатыми дверями, через комнаты, заваленные ветхой и истлевшей от времени мебелью, расставленной беспорядочно, как будто владельцы хотели лишь пристроить её хоть как-нибудь, и череда тёмных образов поднималась в моём возбуждённом мрачными красотами усадьбы сознании каждый раз, когда мы входили в новый зал. Через какое-то время дом стал казаться мне легендарным дворцом с тысячью комнат, и странно было думать, что где-то в тёмном чреве его лежит, умирая, среди изодранных покрытых пылью гобеленов, выцветших картин, на которых с трудом можно разглядеть неясные и оттого пугающие лица, вылинявших тяжёлых бархатных портьер, древних ковров, в которых нога тонет по щиколотку, больной человек.
Наконец, моя спутница остановилась перед высокими дверями в один из внутренних покоев, указала на них рукой и, не произнося ни единого слова, скрылась в узком то ли коридоре, то ли тайном ходе, приведя меня в замешательство; делать было нечего, и я толкнул тяжёлые дверные створки и вошёл в покой.
Комната была лишь с двумя окнами с северной стороны, тщательно завешенными такими же тяжёлыми бархатными портьерами, какие я видел везде в этом доме. Казалось, кто-то специально оберегал больного от любого влияния извне. Со своей позиции у дверей я видел только огромное ложе с балдахином, монументальное, как надгробие, и древнее, как и вся мебель в усадьбе; на какое-то мгновение мне показалось, будто кровать пуста, но, подойдя ближе, я увидел тщедушную фигуру среди гор полуразвалившихся, некогда роскошных одеял и подушек, отделанных кружевом.
Нервное моё состояние бесповоротно овладело мной, когда я вышел на середину комнаты и огляделся. Древние стены давили своей монументальной угрюмостью, пыль и тени по углам комнаты, единственной, кажется, обитаемой, делали её точной копией многих нежилых. Я с трудом мог справиться с собой и жалел, что не взял в помощники Сенте, когда слабый вздох, похожий на шелест, со стороны горы подушек и одеял, заставил меня подавленно вскрикнуть и обратить внимание на больного.
Я извлёк из сумки градусник, и насколько же неуместной выглядела здесь эта качественная немецкая игрушка синего стекла. Мои ноги увязали в длинном ворсе ковра и подняли, наверное, невидимое облако пыли, из-за чего я истерически закашлялся, держась одной рукой за столб, поддерживавший балдахин. Навязчивая мысль о маленьком комочке наркотика, который мог бы подарить мне избавление от всего этого, прочно засела в моём сознании, пока я, с крепко зажатым в руке градусником, неуверенно двигался к кровати.
Одного взгляда на больного мне хватило, чтобы сказать: этот человек мёртв. Его грудь не двигалась в такт дыханию, тело сохраняло совершенную неподвижность. Белая полупрозрачная кожа туго обтягивала его некогда, наверное, красивое лицо, обрамлённое тёмными прямыми волосами, глаза… И вот моё распалённое воображение преподнесло мне отвратительную шутку, а если то была не шутка, я отказываюсь в это верить. Веки трупа не были прикрыты полностью, и в щель между ресницами я мельком увидел зрачок, какой мёртвому принадлежать не мог. С невольно вырвавшимся возгласом я дёрнулся прочь и успел заметить, что эти глаза живут, следят за моим движением с какой-то отвратительной холодной заинтересованностью.
Наверное, несколько минут прошло, прежде чем я смог заставить себя снова приблизиться к ложу больного. В течение этого времени я стоял, повернувшись к нему спиною, и в ужасе ждал какого-нибудь звука, а в голове моей крутились неотвязные мысли о наркотике. Наконец, я, выставив перед собой градусник, как некое оружие или символ реальности происходящего, склонился над своим пациентом. К моему несказанному облегчению, его глаза были закрыты. Приложив ладонь к его ледяной груди, я убедился, что там нет и намёка на мерное и тугое биение живого сердца. Тем не менее, на всякий случай я пристроил между холодной вялой рукой и телом мертвеца градусник.
Каюсь, меня охватило чувство облегчения. Диагноз был ясен, и зря я терзал Сенте, заставляя его разыскивать имя и адрес лучшего местного доктора; а главное, я мог, наконец, покинуть эту кошмарную усадьбу, и дома меня ждал тёплый камин, старые книги и желанный комочек снотворного. Только чтобы полностью удостовериться в верности сделанного вывода, я вернулся к своей сумке, оставленной у входа, достал одну из книг по врачебной практике и стал искать в ней перечень признаков, по которым ставят неопровержимый диагноз о смерти пациента.
К некоторому моему неудовольствию, автор книги предлагал проверить положение зрачка пациента, слегка оттянув ему веки. Этого мне не хотелось делать, особенно в свете вышеизложенных событий, однако других признаков в книге я не нашёл, и, тем более, меня подгоняла мысль о том, что прошло уже довольно много времени и хозяйке усадьбы, скорее всего, не понравится, что посторонний человек так долго присутствует в одной комнате с её погибшим мужем, или, скорее, сыном. Поэтому я, призвав на помощь всё своё хладнокровие, снова приблизился к ложу.
Дальнейшее я не могу объяснить, исходя из рациональных позиций. Должно быть, моя психическая болезнь подарила мне ещё один припадок, окончательно разрушив стены, которые я старательно возводил против хаоса в своём сознании. Или, как подумалось мне, вполне возможно, что я, уходя утром из дома, не смог сдержаться и украдкой, утаив это от Сенте, взял немного наркотика, а затем сам забыл об этом. Я не хочу пытаться это объяснить, потому что слишком шатко то равновесие, которое я выторговал у своего недуга.
Он уже ждал меня. Мой мертвец. Полулёжа на подушках, он сохранял полное отсутствие какого-либо выражения на лице, только глаза, показавшиеся мне теперь неимоверно большими и прекрасными, яркими, как тлеющие угли, глаза в обрамлении длинных ресниц на мертвенно-бледном лике, жили своей собственной жизнью. Мельком я заметил градусник, бесцеремонно сунутый мною пациенту под мышку – ртутный столбик на нём так и застыл на самой низкой отметке. Так я не кричал, наверное, с самого момента моего рождения.
Книга по врачебной практике выпала из моих рук. Я в окончательном помрачении рассудка не мог оторвать взгляда от сияющих совершенных глаз. Мой обыкновенный нервический страх и тревога внезапно отступили, но разум не прояснился, скорее, его остатки покинули меня, уступив место тяжкой сонной одури.
Всё же я был не настолько безумен, чтобы не подумать о спасении. Глаза на полупрозрачном лице этого человека всё так же притягивали к себе, и неимоверное напряжения воли потребовалось мне, чтобы сделать шаг назад, повернуться и кинуться бежать. Ноги мои вязли в древнем ковре, и тяжёлая дремота навалилась ещё сильнее. У меня закружилась голова, ноги окончательно запутались в длинном ворсе, и я рухнул плашмя вниз лицом на ковёр.
Я ещё успел почувствовать холодные руки на своих плечах, и тяжесть придавливающего меня сверху тела, потом, наверное, наркотик всё же взял своё, избавив меня от сатанинского наваждения.
Как объяснил мне Сенте, ночью того же числа меня нашли в одном из залов усадьбы Тевенен – так назывался род, действительно живший в ней не одну сотню лет, точно по моей догадке, – без сознания и доставили домой, под его осторожную опеку. Очнулся я уже в своей постели и немедленно потребовал бумаги и чернил, чтобы записать всё, что со мной случилось. Сенте говорит, что потрясение плохо на меня подействовало, и действительно, мои пальцы вздрагивают, и я с трудом могу удержать в них перо, а память понемногу подводит меня, и мне сложно теперь вспомнить, что было вчера, хотя я абсолютно уверенно могу сказать, что, наверное, вот точно так же, как и сегодня, я лежал и читал книгу, отвлекаясь только, чтобы поправить свои записи. Сенте к тому же уверяет, что я совершенно поседел, но я отшучиваюсь, по мере сил, от него, по крайней мере, пока не имею возможности встать с постели и добраться до зеркала. Он иронически парирует мои неуверенные шутки и заявляет, что всё будет хорошо, что не сегодня – завтра приедет профессиональный доктор и посмотрит меня, но я знаю, он говорит мне это только для того, чтобы я не тревожился.
С того дня в усадьбе Тевенен я не смог заставить себя ничего съесть и совсем перестал спать ночами. Против этой бессонницы оказался бесполезен даже наркотик, который Сенте, пренебрегая расписанием, предложил мне по первому же требованию. Однако днём я становлюсь совершенно недееспособен, мой разум отключается, что по ощущениям очень похоже на обморок; так что бедняга добрый Сенте, по его собственным словам, не может понять, жив я ещё или нет. Последний раз перевязывая мои ушибы, он заметил несколько странных отметин у меня на груди и шее. Кажется, он думает, что я подхватил какую-то заразу от умиравшего во время осмотра. Мне больно видеть, как он скрывает тревогу за меня и считает часы, оставшиеся до приезда доктора, и я очень рад, что рядом со мной человек, которому не безразлично моё состояние.
И всё же меня не покидает смутная тревога; я чувствую, что часто прохожу по самой грани, отделяющей меня от безумия, и, пока есть силы, я буду записывать всё происходящее со мной в этом дневнике. Сейчас я чувствую себя очень усталым, уже светает, и скоро я, кажется, опять провалюсь в обморочный сон без сновидений… Хорошо, что я вспомнил и попросил Сенте занавесить окна – солнечный свет с недавнего времени причиняет мне почему-то беспокойство.