“Still a little bit of your taste in my mouth…”
(с) Damien Rice…
Что такое поцелуй? Это Вечность… Свернутая в ракушку губ, переплетенная с дыханием, наполняющая ладони. Поцелуй – это Вечность, точнее – ее концентрат…
Море трется о шершавую щеку камней… Камни – это мой пляж сегодня. Я не понимаю песка, хотя он бывает удивительно приятен для ног, уставших от стилетных каблуков, узких лодочек и ботинок на 6 размеров больше, чем мне нужно. Я не понимаю песка и всегда тоскую по камням. По большим спинам серых валунов - частей рухнувшей много веков назад скалы, катившихся с невероятным грохотом к морю, пропадавших в нем или останавливающихся в самых невероятных композициях, застывающих надолго, почти навсегда… чтобы потом – через столетия, встретиться со мной взглядом.
В тот момент, когда я скидываю сарафан и ложусь на камень животом, камень просыпается. Мы обмениваемся теплом – я отдаю живое, а он – вековое… И камень приоткрывает зрение, чтобы увидеть меня. Я же целую его шершавую щеку, другая сторона которой получает неизменную, привычную ласку моря…
Я – камень. Валун на берегу моря, знающий, что бы ни случилось, сколько бы лет не прошло дождиками мимо, море будет всегда – ласкающее или дающее оплеуху. Море для камня неизменно, оно одно и то же… Камней вдоль моря множество, но я уверена – море знает на ощупь каждый из них, помнит прикосновение, хранит его в сердце.
Где живет сердце моря?
Когда я целую тебя, мое сердце живет под тонкой кожей губ. Оно бьется, и если ты будешь внимательной, ты почувствуешь его ритм. Как жаль, что первые страстные поцелуи обычно так порывисты, что никто и не думает о том, чтобы слушать сердце губами… Я провожу по коже – она шершава и приятно пахнет. Твоя старая кожаная куртка – это почти фетиш. После того, как я изучаю губами ее рукав – где-то в области плеча – можно переходить к поцелую. Я специально тяну время. Я не спешу. Я не хочу срываться камнем в твое море, я хочу ощущать каждый шаг, каждый сантиметр нашего сближения. Я никогда не задумывалась о том, что в поцелуе таится вечность, но лишь с тобой я начала это чувствовать. Чувствовать и предвкушать, опасаться и желать. Легко провести губами по щеке, зацепить и удержать ими прядку волос… все, что угодно – но не губами к губам. Не сейчас. Не так сразу. Не опрометью… Мне страшно сгореть и сжечь тебя. Мне страшно провалиться в твои вековые глубины, мое море… Я боюсь оказаться одним из множества камней, лежащих на твоем дне, разбиваемых временем и штормам, выбрасываемых на берега стран, о которых и слышать-то не доводилось… Я окаменеваю. Я сдерживаюсь, как сдерживается волна прежде чем броситься на берег… прежде чем припасть к нему, просочиться в каждую трещинку камня и остаться в нем…. Испариться или впитаться.
Кто-то может сказать, что вода не впитывается в камень. Может быть и так. Но если камень желает впитать в себя воду, а вода желает быть впитанной камнем – так тому и быть. Всем правят наши желания, а если они взаимны, то… то и вода может быть впитанной камнем. Вопреки всем законам. Обходя все правила.
Пей меня, если не боишься опьянеть…
Ты для меня – вне правил. Ты всегда переходишь дорогу на красный свет, но не ради шоу или бравады, а просто потому что ты – вне правил. Если ты чувствуешь, что тебе нужно идти именно сейчас и именно туда, куда ты идешь, то для тебя не составит видимого труда пройти сквозь каменную кладку или кирпичную стену. Сложнее с железобетонными конструкциями. Стройки современной Москвы переполнены ими, и поэтому ты обходишь их стороной, с легко угадываемой брезгливостью во взгляде.
- От них разит пустотой, - говоришь ты мне, разгоняя взглядом дым от сигары господина, сидящего за соседним столом. – Секрет прохождения сквозь стены не в каком-то там волшебстве. В него я не верю настолько! Секрет в том, что камень или кирпич кладут вручную, то есть – с душой. Настроение у кладущего может быть каким угодно – от радостного до опустошенного, но каждый камень и каждый кирпич знают прикосновение рук человеческих, они чувствовали настроение человека в момент своего перерождения – из одиночки в силу стены… или опоры моста. Они знают человека не только внешне, но и изнутри. Понимаешь? Поэтому они умеют ощущать его побуждения, силу, слабость, необходимость …что угодно. Бетонные плиты и стеклянные стены так же холодны и неприступны, как роза, отлитая из стекла на заводе. Может быть, с точки зрения пропорций, в ней не к чему придраться, но кроме техники в ней нет ничего. Даже запах ее сложно себе представить…
Ты нежно трогаешь меня за руку и пропадаешь, растворяясь между деревянными балками, камнем и запахами кофе. Господин продолжает курить свою сигару, будто ничего не произошло. Ты есть на самом деле, или ты всего лишь плод моего воображения?
Искусно ли сердце в любви настолько, чтобы создать ее из ничего и потерять в складках кирпичных стен?
Твой запах еще долго остается в воздухе, а еще дольше – на моей коже, которая помнит твое секундное прикосновение… В своих мечтах я целую тебя везде – от висков, от хрупкости седьмого шейного до волнующей беззащитности Ахилла, до крутых подъемов, до выпуклостей и впадинок… В своих мечтах я целую тебя везде – на мосту Риальто, на набережной Нескучного сада, в машине – пока горит красный, и на перекрестке трех непонятно как сошедшихся улиц…. Я целую тебя, а ты – целуешь меня. Но это в мечтах. В реальности…
В реальности я открываю широко обе двери узкого балконца и впускаю в крохотный гостиничный номер Рим… несмотря на свои скромные размеры, номер имеет высокие, под три метра, потолки, и это дает возможность Риму хозяйничать, как ему угодно. Я засыпаю под легкую тряску постели, вызванную проходящим внизу метро, под запахи Рима – откуда-то взявшиеся тлеющие листья и море… хотя моря уже очень давно здесь не было. Я засыпаю, и – балансируя на кромке сна и яви – целую тебя, изогнувшись под арками Москвы, протекая каналами Венеции, застывая реками Питера, поблескивая куполами Коломны, прижимаясь осенним листом к стеклу твоей спальни. Я засыпаю, а Рим марширует в мои сны сотнями воинов, каждый десятый из которых будет убит – в случае поражения. Рим сотрясает хрупкость моих снов, подминает под себя тонкость купольной позолоты, перестраивает каналы и перекраивает реки. Рим – столь безотказный в своем напоре и столь соблазнительный в своей исторической красочности… Я не нахожу в себе сил не замечать его желтых фонарей, его блестящих каменных мостовых и стремящихся в небо арочных входов в костелы, правительственные дома и просто – в дома… Рим пряно пахнет граппой, лемончеллой и миртлом. Рим громкоголосо делится эмоциями и переживаниями, выражение которых на любом другом языке низвело бы их до уровня банального занудства. Любой другой язык – но не итальянский! Итальянский врывается, хлопая дверью, блокирует возможность напускной глухоты. Итальянский втягивает в споры, затягивает в дискуссию, соблазняет дружеской перебранкой… Итальянский развязывает руки, заставляя жестикулировать, потому что если ты не помогаешь себе жестами, тебя никто здесь не услышит. Я не могу противостоять Риму, говорящему на итальянском, и я отдаюсь в его власть… В тот же момент, я, размахивая руками, выторговываю совершенно не нужную мне еще пять минут назад шаль, разношу в пух и прах игру «Интера» и хвалю терпкую вязкость Кьянти урожая 2005 года. Я люблю итальянский темперамент во всех его проявлениях, но сейчас больше всего я люблю его за возможность целовать тебя, не думая о вечности. Я принимаю твои губы как самый главный дар, я смакую их как амброзию, как цикуту, как миндальность мышьяка - ожидая прозрения или…или смерти. Вкусивший амброзии обречен на гибель в муках отравления или в не меньших муках познания и блаженства. Я не знаю, какой из этих вариантов более мучителен, но в тот миг, когда мой рот находит твои губы и пьет их, мне, веришь ли, все равно…
Я целую тебя.
Вселенная сужается до размеров влажно-теплого «о» твоих губ, а потом и вовсе останавливается. Все исчезает.
Я – в Риме.
Чеканя шаг, я прохожу в самое сердце Колизея – на его Арену. Я иду по песку, который в течение многих веков впитывал кровь, слезы и пот десятков воинов, не сумевших уйти с него на своих двоих. Каждый шаг дается мне с трудом, ведь в шепоте песка я слышу шепот тех, ушедших… Мне тяжело ощущать их последние слова, но я чувствую их всей кожей. Когда-то я целовала тебя, и самой большой заботой для меня в это время была быстротечность времени. Теперь же время словно застыло в самом себе, спутав мне ноги своей петлей. «Останься», - шелестит песок, царапая мне глаза, и я остаюсь.
Делаю еще десяток шагов. Арена молчит. Я падаю на колени и черпаю песок левой рукой. Если у меня останутся силы, я брошу его в глаза врагу. Так, по крайней мере, он не увидит моей агонии… Сжав колкие песчинки в кулаке, я опускаюсь на спину. Надо мной голубое небо. Голубое и бескрайнее, на нем нет ни облачка, за которое можно было бы зацепиться взглядом и проводить… себя туда, Домой. Туда, где ты ждешь меня. Туда, где я была когда-то. Домой… Или здесь мой дом? Под раскрытым оком неба, на песке, в окружении каменных стен, глядящих равнодушными глазницами полуразрушенных проемов…
Небо, небо… скольких гладиаторов ты уводило в свои недра, не даруя им ни грамма белого пушистого, а лишь холодную и бескрайнюю голубизну…
- У тебя есть последнее желание?
- Я хотела бы ощутить вечность… на устах Героя…
- Всего лишь?
- Этого более чем достаточно.
- Пощады?
- Нет.
- Пусть поцелует Героя!
Аплодисменты…
Пусть поцелует Героя…
…Я просыпаюсь. У меня талант – просыпаться в самый важный момент, будь то остановка в метро, занесенный над головой меч или звонок в дверь… Я просыпаюсь, и слышу Рим. Он вливается в меня моментально – гудками автомобилей, гулом вентилятора в соседнем доме… Дома в Риме кое-где стоят так плотно, что между ними может проскочить разве что опытная крыса. Опытная потому, что видимая проходимость щели между стенами может оказаться ловушкой, сужающейся в конце и не дающей возможности развернуться. Сколько крыс погибло в тайниках Рима? Сколько гладиаторов легло на песке арены и осталось там навсегда?...
Каждому суждено свое. Не мне дано ощутить спиной колкость песка и провожать мысленно свою жизнь, уходящую в него по капле. Арена на ремонте. С высоты второго яруса я могу спокойно перечерчивать себе план «подпольного» устройства Колизея. Катакомбы, лабиринты, каменные стены. Большая часть постройки испорчена временем, но не тем временем, которое стачивает каменные глыбы в песок, а тем, что заливает ступени цементом, укрепляя их, вбивает металлические костыли в стены – правя их… то время, что углекислотой, приносимой неизбежно с прохожими, посетителями, туристами – убивает микрон за микроном изгибы арок, мощь опор, плавность дуг. Время, убивающее время. Самоубийца Вечность…
Спиной на песок не лечь – песка попросту нет. Но дух Колизея носится в воздухе, поэтому я просто забираюсь за ограждение, выставленное против особо рьяных туристов, делаю несколько шагов по чудом избежавшим пытки цементом ступеням, снимаю с земли щепотку пыли и посыпаю ее себе на шею, на волосы, на плечи…
То, что возрастом близко к Вечности, не обязательно имеет привычную форму. Хочешь узнать мысли гибнущего гладиатора, посыпь прах со стен Колизея себе на тело. Умеющий слышать - услышит. Умеющий чувствовать – да поможет тебе Всевышний не погибнуть от услышанного…
Вечность наваливается безжалостно и почти сбивает меня с ног… Мне трудно дышать от свалившейся на меня жары, шума, вони. Вжавшись в нишу, я вижу, как заполняется театр, как приглашенные, лелея в руках белые платки с нехитрой провизией, занимают предписанные им места. Ор распорядителя сливается с ревом толпы – на арену выходят гладиаторы. Они красивы, как могут быть красивы воины – грубой мужской красотой. На головах у них шлемы, а икры перетянуты ремнями специальных сапог. Толпа неистовствует. Внезапно, я чувствую, что меня подхватывают под руки и несут на песок. Лишь оказавшись в самом центре, я понимаю: придется биться. Шарю у пояса, но меча нет. Ноги босы. Одежды свободного покроя, но совершенно не спасающие от удара – случись такой.
- Ложись! – гремит у меня над ухом. Я поворачиваюсь. Только легионер может быть настолько широк в плечах, темен лицом и силен в кости.
- Что?
- Желание, загаданное в Риме, сбывается. Ложись на песок.
Я все понимаю.
Гладиаторы стоят кругом и ждут. Легионер поторапливает:
- Время не ждет. Даже у Вечности есть свой срок. Ложись! Или ты боишься своего желания?
- Нет, - произношу я решительно и опускаюсь ниц.
Раскинуть руки. Устремить взгляд в небо. Представить на секундочку, что от желаний взбалмошной толпы зависит все – твоя жизнь, твоя смерть и твой мир… Сердце бьется в горле, оставляя мозг холодным: чему быть, того не миновать.
- Оставить ли ей жизнь? – громогласно взывает легионер к толпе. Я замираю. Толпа разноголосо выкрикивает что-то, чего мне никак не понять.
- Я не понимаю. Оставить? Помиловать? Убить?
«Так бывает только во сне», - думаю я, но в этот момент острие меча упирается мне в шею. Боль не резкая, но очень внушительная – меч весит почти как я, и шутить тут уже неуместно. С трудом я скашиваю взгляд на ярусы. Медленно, очень медленно, поднятые большие пальцы обретают фокус.
- Жить!!!! – скандирует народ. – Жииить!!!!!!
Я не знаю итальянского. Я не знаю латыни. Но слово «жизнь» ощутимо на любом языке.
Разве можно не понять собственное помилование?
- Милость, дарованная тебе народом Рима, бесценна, - склоняется надо мной легионер. - Становись на колени.
Беспрекословно я склоняю голову перед толпой только что подарившей мне жизнь. Чувства обостряются и я слышу каждый звук, из которых соткан гул. Кто-то смеется, кто-то отпивает вино прямо из горлышка фляги… звон монет, звон щитов (гладиаторы готовятся к сражению), звон колокола на колокольне Сан-Петро. Я слышу свое дыхание, со свистом вырывающееся из груди.
- Ты все еще хочешь целовать Героя? – вопрошает меня легионер.
- Да, - падает с пересохших губ.
- Ступай, - и он указывает мне коротким мечом направление.
Я встаю и моментально угадываю тебя в толпе. Тебя невозможно не узнать. Меняются города, проходит время, стираются здания и имена – мой Герой остается прежним. Светлые волосы, чуточку высокомерный взгляд, луком изогнутые губы.
- Император, - шепчу я.
Ты подзываешь меня царственным жестом, и я иду… иду… иду… Я иду к тебе, как иду каждый день, каждый век, в каждой из своих жизней. Я иду наперерез колесницам, стоящимся линиям метрополитена, транзитным перелетам и чужим влюбленностям. Обретший своего Героя не может избежать его, если только не перестанет быть собой… но я не из таких. Я иду к тебе, мой Герой.
С моими шагами переплетается колокольный звон… Но разве колокол собора Святого Петра не звонил уже пять раз? Или это мои шаги звучат так весомо?
Идущий навстречу судьбе – слышишь ли ты, как гудит набат времени… Не боишься ли опоздать, замедлив шаг на повороте?...
Ты целуешь меня и я просыпаюсь.
…Я просыпаюсь. У меня талант – просыпаться в самый важный момент, будь то остановка в метро, занесенный над головой меч или звонок в дверь… Я просыпаюсь, и не слышу Рима. Ты целуешь меня в лоб, в пересохшие губы.
- Будь проклят этот город, - шепчешь ты, и я замечаю влагу на твоих глазах. Светлые глаза императора, вьющаяся прядь волос, прилипшая ко лбу. Только что ты манил меня рукой, Император… а я шла к тебе… шла…
- Дана, ты слышишь меня?
- Что такое? – спрашиваю я едва слышно. Говорить мне мешает адская боль в груди. – Что такое? Меня все-таки казнили?
- Нет, нет. Молчи. Тебе нельзя разговаривать.
- Где я?
- Ты дома. Флигель и я лечим тебя уже вторую неделю. Все это время ты была без сознания. Все эти твои поездки в Италию выходят боком… Венеция подточила тебя… Питер поставил свой каменный сапог на твою грудь. Ты снова больна…
- Как?
- Ты прилетела оттуда почти без сознания, помнишь?
- А легионеры?
- Вот-вот… Все время твердила про легионеров, гладиаторов, Нерона…
- Но император…
- Тссссс!... Опять бредишь….
Ты думаешь, что это бред, но я знаю, что ты заблуждаешься. Несмотря на твои протесты, я сажусь в постели, подтягиваю одеяло к груди и рассказываю тебе все. Про арену, про Колизей, который так немощен и несчастен, что мне кажется святотатством писать на его стенах чье-то имя… даже имя Героя! Ни разу не сбившись, я рассказываю про гладиаторов и специфический запах переполненного театра, про белые платки и паек, выдаваемый посетителям в этих платках. Я тороплюсь рассказать тебе все прежде, чем провалюсь в сон, прежде чем ты заподозришь меня в измене… измене реальности. Ты внимательно смотришь на меня. Нет никого более внимательного, чем ты, Герой. Спасибо тебе за это. Никто так не верил мне, как ты, Герой – и за это тоже низкий тебе поклон.
Я сворачиваюсь в тугой комок, исчерпав запас слов и образов. Напоследок я сообщаю, что на площади святой Анастасии растут три каштана… всего три каштана – не очень высокие, но настолько отличные от других деревьев этого района, что их невозможно пропустить… Ты улыбаешься мне, Герой, и из твоих глаз катятся слезы. Слезы падают мне на грудь, холодя ее… Сначала холодя, а потом – обжигая резкой болью, длящейся всего-то вечность… Но даже у вечности есть свой срок. Она утихает, превращаясь в теплые струйки жизни, вытекающей на песок.
- Жизнь – нет, жизнь – нет! – скандирует толпа, и я улыбаюсь, понимая, что очень просто упустить свой шанс. Шанс не только на правильный шаг, но и на жизнь…или на смерть – тут уж кто что ищет.
- Выбор народа – закон! – провозглашает легионер и поднимает меч для последнего удара.
- Император желает поцеловать обреченного! – перекрикивает его местный глашатай. Меч замирает, а моя агония продлевается…
Бывает ли поцелуй Героя, завершения которого ждешь с тем же нетерпением, что и начала? И Герой ли целует так, что и смерть не страшна….
...Я просыпаюсь.
Дом пуст.
Рим отступил на несколько тысяч километров.
Почти не удивившись, я нащупываю на груди грубо заштопанный шрам.
О, да. Иногда миры Героя жестоки. Особенно к тем, кто не находит в себе сил подняться с колен и сделать шаг навстречу…
Можно ли не просыпаться?
Стоит ли сон – жизни?
20-22 сентября, 2007
Портоскузо, Рим