колокол во рту

АНДРЕЙ ПЛЕШКОВ



К О Л О К О Л     В О     Р Т У

(роман часть 1)

«Наш старый мозг занимает большую часть черепной коробки, а ему собственный конец равнозначен концу мира, что конечно не вообразимо. Поэтому старый мозг рассматривает выживание как самоочевидный факт, ставя перед своим младшим братом (мозговые новейшие новообразования; лобная область, височные области) задачу заполнения посмертной пустоты неким научно-фантастическим сюжетом». 
                Артур Кестлер

1.
Химия запрещал глазам смотреть, он лежал на кровати, но он не лежал, он бежал по городам, вбегал в город, пробегал по центру, выбегал, бежал до другого, и так же пробегал через другие города. Он пробежал по всем городам мира, и все города мира были пусты как и тот в котором он прожил всю жизнь, как тягость – когда что-то мучает, утрачиваешь внимание; тревога прорастает как тень маленькой смерти, у которой в руках кубик, а на него наклеены фотографии тех, кого уже нет. И на одной стороне – как фотография на памятнике – мелькает, как новогодняя игрушка в руках палача, фотография собственного лица, у которого все черты стерты – как будто человек перестал быть великим.
     Химия вбегал в города. Он не замечал ни овец,  ни людей (Их была столько много, что он постоянно на них натыкался, так бывает в сосисочноделательной машине, сталкиваются сосиски, а кто такие люди?) Может они такие же сосиски? Они такого же цвета, они такие же мягкие и такие же мясные – они едят самих себя), тот кто не ест других делает первый шаг, первый шаг к великости (потому что в великости находиться та великая пустота и простота (простота это та фотография в  которой человек приглашает участвовать своих друзей) в любом слове его или деле есть те к кому он обращается. А если этого нет  – они не чувствуют себя с ним и он уходит от них потому что он сам не чувствует себя среди них.
 Химия вбегал в город он не замечал не овец ни людей и только мусорные бачки завидовали ему: они самые романтичные и тонкие личности, потому что они драматичны, человек переживший боль он принимает грязь, а не спешит переложить ее на других это и есть скрипка любви. Хотя нет их – никаких скрипок, но мы слышим их иногда из оврага (из оврага музыка это наше подсознание в котором рождается будущее, у некоторых людей его нет, у некоторых людей его ни когда не было, а у некоторых людей его ни когда не будет, а некоторых людей есть все – но им не чего не нужно). Вот эти бачки они самые романтические и тонкие личности как страницы надругательных книг; книги представляют, но не видят оврагов, они хотят увидеть и побывать, поваляться в ручьях оттого, что для книг и бачков существует заклинание, у них есть свой спел  - многополярность. Они хотят увидеть далекие овраги, которые прячутся за кривыми заборами. Я говорю о тех книгах: в которых заключена та драма, может быть они еще не написаны, может даже я говорю не про людей я говорю - про боль, эта книга болей. Однажды я смотрел передачу про хоспис, туда брали умирать от рака в четвертой степени и у каждого больного была карта болей. Книги представляют но не видят оврагов, они хотят увидеть и побывать.  Если бы они были бы объектами в субъективности, они бы тратили деньги на книги и путешествия. Я думаю нет не чего лучше, чем тратить деньги на книги и путешествия.
Химия не хотел нечего видеть, потому что наказанием за все была тишина. У тишины есть стеклянная рука. Она растянулось на многие километры. Когда кто-то находится один в темной комнате, в которой он это курица в которой даже нет черной кошки, он может увидеть на своем внутреннем экране и почувствовать своим кинестетическим телом, как холодные пальцы, очень твердые и острые, начинают отрывать и отрезать кусочки от его органов; и, когда все молчит, она (антикошка) проползает с сумкой, в которую она отрывает кусочками наши жизни. Эта антикошка и есть та стеклянная рука, имя которой приближающаяся смерть. Все перепутано в этих словах, но такая перепутанность наступает, когда умирает человек, такая перепутанность возникает когда он стоит перед пропастью. Пропасть это переход, или поворот. Когда стоишь перед каким то новым миром – всегда возникает перепутанность. Эта перепутанность это предсказание, это то что человек уже побывал в том мире, он уже вернулся из того мира, и сам себя предупреждает – о том что ждет его там.
У Химии было три сокровища: одно из них человеколюбие, третье –  ощущение бесконечности, а второе я не назову (но когда три сокровища кончатся или станут, не востребованы, появляется надежда на четвертое).    
        Людей Химия в городах не видел, потому что их и не было. Они, конечно, были, и он натыкался на них. Но это были, скорее, не люди, это были ходячие сумки. Представьте сумки – что это? Это – мешки без дна. Если бросить тяжелую гирю, которую часто родственники бросают друг в друга (это скандалы или измены, а еще и предательства и конечно панк безразличие), то у сумки оторвется дно, она станет не сумкой, а трубкой. По улицам ходит очень много ходячих трубок. У трубки есть главное: когда в одно отверстие поступает масса, то из противоположного выделяется антимасса.
 От них прятались внуческие дети; они боялись, что их посадят в сумку и унесут (сумки и сами не знали, куда идут и зачем что-то несут) А их уже несут, их начали нести когда они были не больше бациллы, затем их подняли птицы гиганты потом они планировали на ватных рукавах в ту маленькую комнату в которую за ними придет смерть а смерть это и  эта комната, это, последнее - до которого сузился весь мир, который состоял из многих стран, материков и планет. И когда смерть придет она протянет свою стеклянную руку. Есть та стеклянная рука, – которую болезненно представил Химия. А потому что бесполезно – представляй или не представляй – она все ровно отрежет. Ведь человек – это цветочек, который еще не засох. А люди в городах – все те же сумки все волновались. Когда сумки волновались, они начинали размахивать руками. (Один раз я видел мента – он  размахивал полосатой палкой) Многие размахивают руками, чтобы изобразить свою причастность –  Химию сумки перестали нести, он брошен, нет уже тех с кем он и он для тех для кого он, кто он, он перестал быть для всех.
Химия открыл глаза и увидел себя в больнице. Кроме  живых здесь были и умершие и кривые – пунктирные люди. Живые их видели, только старались не замечать и  не говорить с ними, потому что живые очень торопились. Они торопились всю жизнь и  теперь торопятся умереть.
А у Химии ампутировали ноги, он лежал на дешевом одеяльце, на дешевой кроватке, смотрел в грязный серый потолок на котором были трещины, пахло болезнями, дезинфекциями, бактериями и калом умирающих. У Химии ампутировали ноги, от врачей он слышал: стафилококк , газовая гангрена, антибиотики не помогают. Грошовые не помогают, но ведь у Химии не было того – кто стал бы заботиться о нем. Не мамы, не друга, не какой женщины. Заботился только он сам о себе: тем что представлял – ходячих сумок, антикошку, стеклянную руку, мусорные бачки и прочего что проникало в него из полуснов и полубреда, от того что мозг помрачился от высокой температуры, снотворного и обезболивающих. Он стал думать, что ноги ампутировали,  потому что он много курил. И ему стало весело и хорошо оттого, что он скоро умрет. Как он устал от этих страданий, он давно хотел быть старым и вот наконец то все позади. Контрольная завершается, сдают ученики свои диктанты или формулы, потом их кто то подсчитает их как то оценит. Но, слава богу, то напряжение стало меньше, потому что о нем можно только вспоминать.
   Больной, сидевший на кровати около окна в палате где лежал Химия, посмотрел на мир через стекло и у него в голове написалось: «Мир имени Иисуса и другого Бога». За окном было обычно: работал свет и прыгали динозаврики, открывались и закрывались двери, за которыми хрюкали поросята в тренировочных. Как от Земли убегает Солнце, так и Жизнь убегает от тех, кто представлял себя бессмертным богом  (некоторые стали при жизни боком бога). А некоторые всю жизнь только и вырабатывали жопный сок.  Больной который сидел на кровати увидел закат: за желтые нечистые дома с мусором на балконах, за мусором пряталась большая больная Луна, Луна евнух. Многие с детства смотрят на Луну; она живет и взрослеет с человеком, потом вместе с ним женится, идет на войну или на работу, потом, когда чел заболевает, Луна становится провалившейся.
Химия  тоже замечал: закат, появляющуюся Луну, но здесь он увидел одного его.  Химия увидел одного умершего. У него не было головы, рук и ног. Была только одна буква из имени – «Я».
«Я» стал говорить: - Когда «я» был живой и молодой, у меня умер отец. Он много лет лежал и болел на диване. Потом его в синем костюме положили в гроб, а подбородок был таким же синим, как костюм – может, от того, что за ночь на нем выросли волосы.
«Я» понял, что начался для отца новый год, и мне стала жалко отца: как он будет в новой стране без нас. Слеза из моего глаза – капля – была похожа на жизнь одного теплого субъекта. Пока капля летит на землю (а это происходит очень быстро), она играет, переливается  и преломляет свет, изменяя мир. Эта капля есть все мы, потому что мы состоим из такой же воды. «Я» сделал паузу, что бы Химия настроился на него, потом «Я» продолжил…
Потом отец прощался со мной, а я представлял на своем внутреннем экране, как придут родственники на его поминки, а в коридоре не горит свет, надо починить светильник, а без изоляции это невозможно.
Позже, лежа на диване, я почувствовал что-то твердое. Это была синяя изоляция, катушка синей изоляции (в квартире ее нигде не было, надо было покупать). Так отец передал мне привет из загробного мира.
Затем, чтобы нам стало легче, мы умылись и выпили шампанского с мамой.
На сорок дней поминать отца никто не пришел, потому что он был мало значимым человеком. Но в этот день, моясь в душе, я заплакал. Я почувствовал, что отец отсоединяется от этого мира. Сорок дней он был в виде энергии, но был среди нас, хотя был не виден как мудрость в голове. Но на сорок дней он покидал этот мир. Он прощался, и ему было страшно. Это было для него даже хуже смерти… 

Химия не знал, не знал что его ждет. Он посмотрел в больничное окно, был закат.
Там, где-то вдали, находился горизонт. Из-за него летели кривые лучи.
Химии было очень тяжело: все сильно болело, и голова как бы летела впереди, а тело онемело.
Но еще тяжелее было родным умирающих, он видел, что павлин ауры над ними коричневый, они мучились сильнее чем те которые умирали,  которые их любили: от их горя  светились стаканы, в них находилось вода смерти, даже желтые шторы хотели выпрыгнуть в окно и убежать на автобусную остановку.
         Кривые аморфно не страдая создавали нечистоту и эта нечистота тоже была пунктирна, также пунктирны как они.
        А над всем миром вращался антикубик – кому что выпадет : лиса или лукошко, кому что выпадет : лиса или лукошко.
Химия решил спросить у мертвых об их новой жизни. Химию очень интересовало его новая жизнь. Их легко было увидеть этих умерших потому, что они были невидимы. Ну и что, что не видимые, их даже легче было увидеть с закрытыми глазами. Некоторые из них скитались по больнице, а большинство тоскливо ждало в больничном  овраге среди кухонных помоев. Для Химии перемещаться было легко, только представить и он уже в другом месте, только представить и он в другом месте.
Химия вылетел в форточку – легкий, как газ. Он пронесся над липами и сел на крышу хозблока больницы. Внизу был овраг, который отделял от улицы живых и счастливых, и кривой забор.
Снизу, как в гетто, копошились мертвые.
Химия спросил:
- Что вы думаете о жизни и о живых?
     В ответ он услышал голоса:
- Мы из оврага плюем на Землю и небо и звезды, потому что это больше не принадлежит нам. Мы не принадлежим себе и никому. Бог есть, и мы ему не нужны. Мы постепенно угасаем, энергия нашей души переходит в вакуум  постепенно.
- Это в жизни и есть черный рай и белый ад.
- Не бойся умереть, ведь после полного распада ты не будешь чувствовать никаких эмоций, и это величайшее благо: не осознавать ничего и перестать быть всем.
 Химия понял, что у них уже все перепуталось, но он не знал они ли это говорят или космический луч, который живет за людей, и говорит в принципе тоже он за них. Но бывают моменты когда человек перестает быть ходячей сосиской или сумкой: он хочет помочь, пережить или помочь, кому то или себе что-то.
- Но самое больное и страшное - утрачивать себя, осознавая это.
- После смерти не смерть, а еще большая смерть.
- И после смерти, во время распада, самые сильные муки - от жалости. И они от жалости к родным.
От этих слов у Химии все перекосилось, даже лай собак за забором стал кривым.
- Белый ад, черный рай! Если смерть, то жизни не жаль! - кричали мертвые из оврага.
И по ржавой газовой плите, которая лежала, стреляя по пролетающим  самолетам железными ногами, пробежал толстенький дедушка-паучок.   
Химия умирал зажмурившись, завидуя живым и родственникам, которые жалеют его. Как бы он ни хотел остаться, но Бог – эгоист, он занят другими проблемами.
У Химии изо рта выступила кровь и она помазала, как помадой, губы. Жизнь слезала с него как кожура с апельсина, но не сама ее сдирал, за него ее собрал кто то другой и большой. Тот бок Бога который тоже пунктирный и он как бы борется с нечистотой, но и нечистоте хорошо пока она живая.
И маленький черный дракончик захихикал под больничной тумбочкой.
 Погоняя дрессированного таракана…
- Белый ад, черный рай! Если смерть, то жизни не жаль! - кричали мертвые из оврага.
И Химия перестал быть этой каплей, он ушел внутрь этой капли. Забывая, прощая, ускользая и исчезая.
   
*   *   *
Существуют три существа. Причем они отражаются в трех зеркалах. В трех зеркалах можно увидеть уже 33 существа, а между ними пробегают кошки с женскими лицами и звонят телефоны – во всем неустойчивость. Кто ты в данное время, какой образ себя выбрал для ситуации, кто ты; гвоздь, кровь или молоток?
Образы этих существ – гвозди, на которых крепится наш внутренний мир. Он самый значимый – как вода, превращающая в тесто муку.
Голем живет и собирает в себе народы. Он делает им хорошо – бьет по ним молотком чтобы из выступила кровь. Тот, кто начал помогать, тот пригоден для борьбы против падения личности.
У девушек не растет борода, но она длиннее, чем у старых, хотя ее сразу и не видно. И этой бородой можно подавиться.
Дует серый ветер, коричневый понедельник, в лужах тревога, крышка гроба с черными лентами прислонена около подъезда.   
Ветер – это ситуации. Он треплет бороду, а борода растет внутрь головы. В нее заключена личность в которую личность запускает дрессированного таракана у таракана есть мегафон и автофокус и он начинает орать про эти свои автофокусы на всю улицу – но это для вранья. Личность не устойчива и не статична, она способна за секунды дважды меняться: от той, какой она была год назад, до такой, которая захочет стать в будущем. Такой, какая была 5 лет назад, до такой, какой не сможет стать никогда. Девушки легки в понимании. Они легко осуществляют иерархию тенденций в бессознательном, борода их совершенна.
Кстати, от понимания легкости даже дракончик под больничной тумбочкой превращается в любимого, в парк или музыку и отпускает на выходной дрессированного таракана. Тоже вместе с этим.
Легкость – это вооруженный солдат, который понял красоту Вселенной и решил не отнимать, а отдавать. Поэтому ему сразу исполнилось 200 лет, и оружие его стало бесполезно. И даже пес вернулся, а у пса – человеческая голова. Легкость может прийти только после тяжести, а тяжесть способна превратиться в легкость. Тогда возникает необходимость принять напряжение и вырабатываются способы эффективного реагирования. Когда мы через мешок пыльный через вот это вот сочетание ниток выходим и радуемся как голые дети.
Качающийся бук вибрирует, качающийся качок вибрирует, качающийся рэппер вибрирует. Эти вибрации слышаны всеми даже в семи неизвестных мирах. Эта вибрация – форма, за ней стоит истинная сущность, смысл которой подчеркнут: «Нельзя решить проблему вне своего «Я».
    Химия попытался вновь связаться с «Я». Он увидел как видят сном, полупрозрачную амебу которая распадалась на молекулы неоткрытых частиц в информационной памяти.
   - «Я» давай попробуем существовать вместе – этим мы будем более устойчивыми и возможно дольше просуществуем.  Это мне сказали умершие в овраге, только это надо делать прямо сейчас дальше сознание наше помутиться и мы забудем сами о себе, а потом нас просто не будет, мы рассеемся как дымок после костра. Но только минус в этом объединении то, что наши чувства и воспоминания сольются, и мы не сможем быть, кем-то отдельно, мы сразу будет и тобой и мной. А возможно более сильный из нас займет лидерство.   
  «Я» не смог выставить энергетическую защиту, он просто это не умел, он был в шоке от своего нового состояния и не понимал пока не чего, если он был бы живой он бы заплакал, от невозможности  в этой реальности что-то изменить.
  Химия проник в него как ящер. И они слились, как мандарин с апельсином после селекции превращаются в грейтфрукт.

        Есть число 10, оно состоит из 1 и 0. Что такое 10? Это полное Ничто. Это тишина и темнота; нет никакого запаха и полная неподвижность. Это 0. Но если кто-то находится в этой пустоте и тишине, кто-то оценивает все это, у этого кого-то есть в начале ощущение ритма или интервала между событиями. И тогда он становиться единицей. А вместе с пустотой они образуют 10.

Химия вернулся в тело из небытия, которому нет слов. Он просто начал ощущать и верить в свое существование. Появилась та легкость, с какой люди могут оперировать мыслями, общаться с машинами. И больше – ничего. Темнота оставалась, тишина оставалось, стеклянная рука сжала все тело как мужик слесарь сжимает несущий батарею на шестой этаж. Так себя чувствует бактерия под Антарктидой, подо льдом нескольких километров в течении нескольких миллионов лет.
Наверное, можно с ними телепатически общаться, но сначала надо научиться общаться с песчинкой на улице, причем не с первой, а с 125844000-ой (сложно определить ее правильный адрес).
Но Химия не думал о песчинках. Его волновали ноги. Они болели не так сильно, как раньше. Он терял сознание и просил, чтобы его умертвили или живого облили бензином и подожгли – и он, пылающий, лежал бы в коридоре больницы, а рядом суетились бы старухи с огнетушителями, в которых никогда не было пены.
Ноги даже не болели, а как будто их грызла собака – но не сильная и страшная, как приговор суда или увольнение – а так, покусывала, как может покусывать какой-нибудь белый пудель (не больнее тычка алюминиевой вилки после которой на коже оставляется след от четырех точек).
Химия начал вспоминать, что у него с ногами. Может, он ушиб их или, может, сейчас зима и он их как-то отморозил?
Его мысли стали какие-то нелогичные, как после четырех стаканов водки. Химия представил себя длинной гитарной струной (даже не длинной, а бесконечной) и в абсолютной пустоте. У струны не может быть ног, потому что ее сделал человек, а человеку ничего еще не удавалось сделать с ногами.
И Химия вспомнил. Ноги ему ампутировали из-за гангрены. Потом его перевели в палату для умирающих с номером 0. И он умер – так ему показалось. Было настолько тяжело, как будто рядом перевернулась машина с землей и его засыпало; кости скрипели, как корабль во время шторма, а дышать стало совсем невозможно, как если бы он утонул.
Нарастал звон. Вскоре он стал нестерпимым – как колокол. Его наверняка бы вырвало, но Химия уже не помнил когда ел, и может, это было в той, прошлой жизни.
Звон стал расшифроваться в разговоры и всякие жизненные стуки, но все это казалось в какой-то дали – как если бы вдруг зазвенел звонок в школе, в которой ты учился 20 лет назад.
По обрывкам звуков Химия понял, что он в операционной, и хирурги просят подать им какой-нибудь знак о том, что он живой.
Химия удивился. Он не понял, почему эти люди, врачи, не подозревают о его состоянии. Слабость была такая, что он мог только думать; не только сказать слово, но и открыть глаза было нельзя – как будто все щели были заварены. Химия заволновался.
Слабость была такая, что он мог только думать; не только сказать слово, но и открыть глаза.

*   *   *

Произошло какое-то чудо на горе Кайлас, и больной, удерживаясь за горы, смог пошевелить своим телом в долине. Оно было такое большое и тяжелое, что он примял все муравейники и подавил все виноградные лозы.
Он помнил, как его снимают с больничного стола и перекладывают на каталку. Глаза так и не открылись; вокруг была темнота, как в канализации, когда она накрыта металлическим люком.
Вокруг был  зеленый лес, светило Солнышко по доброму искажая ветви. Оно светило как в детстве, когда еще живет надежда, что тебе многое в жизни удастся и ты не превратишься в ничтожество блюющая словами оправдывая себя или прячась от одиночества в собственной темной комнате.
Зеленая травка, озвученная кузнечиками и шмелями, голубое летнее небо. Запах дыма этот запах превращал жизнь во вдохновенную игру (детство оно и состоит из нее).
В детстве даже встреча с березками, с горкой, с трубой, которая дымит дымом и с качелями – была вдохновенная игра.
Химия вдыхал запах. Запах не просто дыма, а запах шашлыка (одно из величайших событий в жизни, потому что его жарят с любимыми или друзьями). Каждый шашлык все должны помнить навсегда. Химию, унесл, во сне часто уносит, но потом может и вернуть в прежнее состояние. Вот Химию вернуло в прежнее состояние.
Химия стал перемещаться к этому месту (месту сингулярности(я не буду пояснять что такое сингулярность, я думаю интеллектуальные люди знают что это такое) . Он не осознавал, ни как перемещается, ни своего тела, не голосов. Он как бы был внутри струны, а эта струна космоса. Одежды он своей  тем более не видел. Совсем как дух…
 Резонанс капли равен ударам сердца, сердце наше это метроном, нервы и мозг это антенны, все люди это ходячие антенны. А в мозгу души нет, она есть где то там, но мы не знаем где и именно там мы фиксируем события которые происходят здесь. Тело наше как в компьютерной игре, мы его пускаем налево, мы направляем его направо, оно болеет, оно говорит. И это Химия все знал, потому что он сам был как дух.
Дым шел из-под земли. Это все происходило в лесу. В летнем или весеннем лесу, потому что зеленые длинные рукава елей, махали в честь какого то лесного праздника. Запах земли был очень вкусным, от тог, что Химия оказался от свежее вырытой землянки. Сверху землянка была покрытая толем.
Химия всего сразу не понял, он заметил какое-то зеленое подземное шевеление. Это шевеление просачивалось через щели, как сон и не сон. Химия проник под землю, в грубо построенную хибару. Она была сооружена из каких-то сломанных гардеробов, украденных фанерок, полиэтилена и чего-то еще. То зеленое и копошившееся оказался солдат в зеленой маскировочной одежде, естественно, грязной. Солдат был не совсем солдат: на мужском теле находилась женская голова с длинными белыми волосами: по лицу можно было сказать, что солдату лет 20 или 30.
Солдат нанизал на штырь кусок мяса и жарил его на огне – поэтому, как лесник, по лесу бродил запах шашлыка.
Все было естественно, как все бывает естественно во сне и от того доконца понятно.
Солдат, наверное, ждал Химию – поэтому, ничего не спрашивая, только посмотрел на него сбоку, как смотрят стеснительные или хитрые люди.
  - Мясо скоро будет готово. У меня есть самогонка, будешь? – спросил солдат.
- Давай, - ответил Химия.
Солдат достал бутылку и разлил мутную жидкость по самодельным стаканчикам от алюминиевых банок из-под пива.
Они выпили.
- Зови меня «Я», - сказал Солдат, - только я не тот «Я», который разговаривал с тобой за наш скорбный мир. Воспринимай меня как живого, хотя не было никогда такой жизни, о которой вы все время думали… И наверное думали что я не из этой жизни, поэтому меня наверное принимали не за того.  Я убежал именно из за этого из армии, значит, «я» - дезертир. Я просто удивляюсь на сколько люди могут переносить зло, заражаясь им друг от друга, какие то свои ошибки, свои неудачи, свою ответственность люди хотят свалить на другого, а те другие опять хотят вернуть им эту ответственность, они совершают постоянное зло, ища слабого, слабого находят он становиться козлом отпущения.  Но не из-за того, что моя воинская часть славилась дедовшиной, мне захотелось поиграть в свободную жизнь. А она начинается тогда, когда нарушаешь правила.
Я убежал из армии, я выбрал стать дезертиром. Но не из за того что, наша воинская часть славилась дедовщиной. Не из за этого я убежал. Ведь можно было стать как они, играть в футбол, только этот мячик был бы  зло. Мне захотелось поиграть в свободную жизнь. Я повторяю – МНЕ ЗАХОТЕЛОСЬ  ПОИГРАТЬ В СВОБОДНУЮ ЖИЗНЬ. А она начинается тогда, когда нарушаешь правила.
Я сказал об этом еще нескольким чувакам, и мы убежали, перелезли через забор. Те чуваки прихватили с собой еще автоматы. Мы нашли яму в лесу, сверху навалили сучьев, украли где-то и притащили толь, она была свернута в такие черные рулоны, как какие-то роботы из НЛО. Эти рулоны были тяжелые, мы несли их через лес, ветки били нам по лицам, корни пытались зацепиться нам за ноги.  Мы дошли до ямы, мы решили что в яме будет наш штаб. Вот эта землянка, - «Я» обвел рукой очерчивая. А потом когда мы немножко отдохнули, начали стоить землянку. Из толи и сучьев был сделан пол, углубили и расширили пространство внутри, сделали ровный пол. Когда все было закончено мы пошли гулять, и у встречных девушек узнали, что поблизости есть свинарник.
Нашли этот поганый свинарник, нас встретил железнобетоный забор. Через забор мы конечно перелезли через забор. В свинарнике разбили стекло, залезли и застрелили свинью. Мы же были с автоматом. Сторож так и не проснулся – может, он до сих пор спит, а может, только он только тень ходит. Эта тень постоянно ходит.
Один чел прихватил какую-то ржавую пилу (нашел ее в свинарнике), она потом пригодилась распиливать хрюшку. Часть ее поменяли на этот «керосин» - который сейчас тебе наливаю. А другую часть хрюшки мы отложили.
Пригласили девушек. Им же интересно, мы для них герои, беглые солдаты. Может, в их жизни не будет больше ничего интересного, кроме собственной смерти, и они всю жизнь будут про нас рассказывать. Вот на одном памятнике написано - «мы будем такие же как вы, а вы будем такие же как мы».
 Химия устал слушать солдата, потому что он не хотел быть в какой то неопределенности, ему захотелось проявить себя, ему захотелось сказать такие слова в которых бы солдат то же что то значил, что бы солдат подтвердил что он Химия не какой то железный столбик а имеет право на что то и поэтому Химия спросил.
- А челы куда делись-то? - спросил Химия.
- Я забыл, куда… - отмахнулся от вопроса Солдат.
- Ты говоришь «забыл», значит, ты мужчина. Или таким себя считаешь потому, что сам - женщина…  - Химия удивился собственному вопросу. Вопрос не должен быть простым, спрашивай не ограниченное, а спрашивай бесконечное. Тогда может ты получишь ответ именно от туда, откуда он и должен к тебе прийти.
- Я вот что могу тебе сказать, Химия… Ты все веришь в какую то форму и ищешь ее. Будь свободен, как ножницы в руках портного: режь, что считаешь лишним и прешивай то, чего не хватает. Это называется «редактировать». Это можно было понять еще на Земле, хотя если кто-то это не понял за мгновение, то и за тысячу лет не догонит.
Меня звали неважно как, но в моем имени было буква «О».
Можешь это запомнить. Можешь меня так называть .
А что такое «О»? Может, Коля, может, Оля. Вот тебе и ответ кто я мужчина или женщина, может Коля, может Оля. Все равно, ведь «О» – это круг, а круг – миротворец, хочет чтобы всем было хорошо.
А такое, как «Я» - это наглость с такой ногой, вот эта нога хочет всех ударить потому что она связанна с этой большой головой. Я УМНЫЙ! Это и есть оценивать. Ведь когда оценивают, всегда становиться обидно, потому что при оценке важно оценить все нюансы, а из них складывается ситуация. Если ее нет, то оценка становится неправильной и обидной из-за грубого непонимания – и тогда у тебя возникнет протест, а не способ посмотреть на себя. Если похвалить, то люди воспринимают это как малозначимое, потому что они сами к себе относятся гораздо тоньше, как бы удерживая себя в невидимых прозрачных руках. Это как если бы ты держал тоненькую прозрачную рюмочку в руках. Это человек держит самого себя в руках и нежно к себе относиться и поэтому он не когда не допустит, что бы грубо хватали эту рюмочку. Как удержать себя в прозрачных невидимых руках?
Я тебе могу сказать про того «Я», с которым ты говорил. «Я» – это прежде всего суетное торопление и самовзвинчивание. Как будто рок-н-ролл играет в голове. Это от того, что «Я» не хочет верить в то, что происходит, а сам это придумывает (ему это выгодно ) и сам начинает верить. Он до сих пор не верит, что умер – хотя знает, что умер. Все надеются на что-то. Бедный, ему тяжелее всех. Ведь бедным тяжелее всех.
Ведь существует два состояния. Одно – легкость, другое – тяжесть. Но когда и как происходит преобразование? Когда готов принять тяжесть и принимаешь ее, она сразу же переходит в легкость.
Сверхвысокая и сверхнизкая значимость не стимулирует деятельность: когда одни события воспринимаются как нереальные, а другие как неотвратимые, - деятельность и не нужна, и невозможна.
  Химии было легко, как будто какие то струны шевелил ветер, как будто с ним разговаривает не солдат а какой то былинщик. Для него перестал, существовать весь лес, вся это землянка, весь этот самогон. Для него стало важно понимание, каких то легких вещей, и он стал думать что у него выросли какие то алюминиевые крылья и он летит внутрь треугольника, этот треугольник находиться между космосом и Землей. Может он находиться между Землей и небом. И попадание внутрь этой правды, формирует нечто легкое. Как не большое легкое облачко, это небольшое облачко может стать планетой, потому что ищется какой то новый мотив. Мотив это то на что опирается я. Вот эта большая голова с вперед выставленной ногой, хочет, куда то пойти. Нагло заявляет «Я!» - бьет по мячу своей ногой. Но другая, другая, другая нога стоит на том мотивационным облачке, которая превратиться, быть может в огромную планету.
 Хотя Химия умер он, не хотел верить то - что он умер. И даже умерев и поняв, что он умер, он хотел найти мотив для жизни из смерти. Для чего и куда он пойдет, как и для чего он ,кому то что-то будет делать. И вот это альманах мыслей шелестел над его головой. А Химия сомневался, он ведь был не целиком собой, это был сплав между «Я» то есть мной и Химией. Причем Химия был гораздо глупее, а я был умнее. Но когда суп сварен – мясо и картошка он и становиться чем - то, вкусным – супом.
      Химии стало казаться, что он блуждает в каком то пространстве снов. И дымном - вялым миром. Причем все образы, которые он видит, это смесь из отраженного собственного я и мира душ других, он в промежуточном состоянии значит, он еще не умер, дыхание не остановилось, и есть надежда вернуться и жить дальше не умереть, он обрадовался. Так радуются когда происходит что- то глобальное, гуманное, исходящее из собственной свободы, дающее новые возможности. Например, он чувствовал такое в последний день школы, в первый день лета, он чувствовал это: в день когда окончилась смена в пионерлагере, и он вернется домой к маме, в свой дом, к своим друзьям и к тому что он любил.   

*   *   *
 Оказывается «О» все говорит! А Химия его не слушал, он думал и здесь он остановился, и посмотрел на «О». А «О» замолчал, его пауза могла означать, либо что он уже все сказал, либо то что Химия стал ему не интересен. 
Высказав все это, «О» стал изменяться: он то превращался в толстую немолодую женщину, то в какое-то крылатое существо похожего на орла.
Шашлык исчез. Его Химия так и не попробовал.
Все кружилось, как будто теряешь сознание, которого уже нет. «О» развернуло из-под камуфляжа, какие-то складные крылья и полностью превратился в очаровательную девушку – Ангела.
- Спроси у «Я» если его увидишь, - сказала Ангел, - почему он врет даже теперь, когда все позади? Ведь у него при жизни были какие-то подруги, с которыми он взаимодействовал. А всем было ясно (даже Там), все было ясно даже нам, что он врет. То есть не каких подруг у него и не было, а он до сих пор в это не верит. Что он врет - то есть выдает желаемое превратиться в действительное, он даже думает что действительное здесь может превратиться в желаемое там от куда он пришел – это называется прибегать к разным  грязным уловкам. И поэтому его основной результат - огромное напряжение даже в той личности, в которой его почти не осталось…
«О» вылетело из ямы, пробило толь, и в яму-землянку проник свет, прилетевший из себя.
 
Первая мысль Химии была – «живой!». Только там, где начинались когда-то ноги, приютились черви-дрозофилы. Потому что Химия опять очутился в темноте, в темноте своих закрытых глаз и еще он опять мог слышать. Да это был фон, обычный  звуковой больничный фон. Кто-то стонал, какие то железные ножницы о больничные тазики задевались, кто-то стонал. Кто-то спал, кто-то бредил. Кто-то болел, кто-то ел.
           Но там где у него были ноги, было не спокойно, там было совсем не спокойно. Там было просто страшно больно. Химия решил сказать, что-то в слух, что бы услышать самого себя.
    - Хорошо – я живой!
    - Хорошо, что у меня есть руки, подумал Химия, - ими можно курить, есть и все прочее.
  -«Зря он это сказал! Рук то у меня и нет!» - подумал Химия.
Но они тоже почему-то начинали болеть. Химия вспомнил детство. Он тогда не был Химией, он тогда был маленьким мальчиком с собственным именем и он думал, что то имя которое ему дали в детстве, он именно и есть. 
В детстве у него тоже была высокая температура. Он лежал и кашлял. С одной  стороны под подушкой у него была трубка с проводом, оторванная от телефона серая трубка от телефона (мама сказала, что пошла на работу – а если он плохо себя почувствует или соскучится, чтобы звонил по ней). С другой стороны, прислонившись к дивану, стоял обиженный желтый мишка, хотя он был не живой но ему было очень жалко мальчика. Трубка и мишка не помогали. Было плохо и страшно. Когда он бредил, его мама ушла куда то, скорее всего на работу. Оставила его одного больного с высокой температурой. Он, очнувшись, звал маму в трубку, он тогда еще не умел звонить по телефону. Он просто звал в трубку маму, кричал.
 - Мама, мама, где мама, позовите маму.
 Он думал что его слышат, и сейчас мама заговорит с ним. Но трубка молчала. Ответ трубки был в тишине.
  Обижался на маму, что она его так жестоко обманула. Он плакал.  Наверное, от того, этот страх шел  от не умения что-то изменять в этом мире: после страха приходит опыт, а после опыта приходит равнодушие – от неизбежной потери всего. Вот это и есть тот душевный драматизм, который очень сильно обогащает душу.

За окнами было серое грустное небо. Это Химия все-таки увидел, потому что он открыл глаза. Его койка находилась в самом углу. Около стены в самом углу. Свет шел над кроватями, над больными людьми. И только потом он доходил до нег. От такого неба никто не ждет хорошего: всем живым, да даже сугробам тревожно. За окнами – осень или зима, или начало весны. Кому это не интересно? Может они переживают последний финал. Не кому это небо не интересно, потому что в природной значимости все они обречены, и это подтверждает такое серое грустное небо.
           Химия увидел тощее плечо, переходящее в руку! Слава богу, это ему приснилось, руки есть. Только почему они так болят?
Бихеоваризм сам себя породил, сам себя назвал и сам себя похоронит, только пролетающие кометы будут смеяться своими шлейфами и, как индейцы, размахивающие у костра томагавками, будут танцевать галактики на Млечном пути, словно боясь наступить на копейки. Все это бессмысленно потому что через миллионы лет температура на земле поднимется до семидесяти градусов, океаны станут чрезвычайно солеными, потому что на половину испаряться и воды на материках практически не будет, потому что она испариться от такой огромной температуры. Жизнь на поверхности станет невозможной и даже муравьи которые живут дольше человека (они живут уже миллионы лет) уйдут под землю, в конце концов они и под землей перестанут существовать. От них останутся маленькие черненькие комочки. Скрипки галактик будут играть по другому, потому что они будут играть не для живых.   
Клоповые стены, скрипучие линолеумы, клонированный ультрафиолет, запах болезни, разлагающихся тел и блевотной еды на тумбочках. Так выглядит хирургическая палата для почти умерших. В этой палате появился кто-то не тот, Химия почувствовал, запах, этот запах из другого времени. Он подумал, закрыв глаза, пытаясь объяснить логике природу этого запаха. Он представил Карла, потому что сначала появился запах Карла. Он открыл глаза он увидел его сквозь те перечисленные предметы, он казалось пришел из времен Петра первого, каким то немцем. У него был парик на голове и хромовые башмаки на ногах. У него была тросточка, Химия назвал его Карл. Он пришел из другого времени и не узнал не чего побродил по палате, посмотрев на клоповые стены, по ободранному линолеуму, по клонированному ультрафиолету, понюхав запах болезней. Ушел через туже дверь через которую пришел, но запах Карла остался. Вот так Карл побывал оставив свой запах для почти умерших.
В палате – четыре места. Одно из них пустое, кровать заправлена зеленым одеялом. На кровати возле окна лежит бомж Кандагар – полумолодой мужик, весь даже не желтый, а какой-то коричневый. Напротив него – Химия, наполовину укороченный, как будто он был кузнечиком и попал под косу, которая срезала ему лапки-скрипки. А еще там лежал какой-то непонятных лет – то ли чурка, то ли хохол – ему недавно сделали операцию на животе. Он все время стонал, и ему еще не придумали прозвище.
Химия посмотрел на потолок. От болезни ему почудилось, что с потолка свешивается какая-то лебедка, а в самом потолке – закрытый люк. Он хотел спросить, какое сегодня число, но Кандагар из его бормотания (словно говорит робот на языке инопланетян) понял, что Химии надо воды.
Кандагар стал громко звать сестру. Никто на крик не приходил – как будто больницу закрыли: все ушли, забили вход досками а про хирургическую палату специально забыли и забили досками, чтобы там все быстрее подохли эти поганые бурдюки.
Химия дотянулся до бутылки с водой (бутылка была не его, она досталось ему в наследство от умерших на этой кровати). В ней оказался несвежий чай, и Химия выпил оттуда несколько глотков.

*   *   *

 
- Ты где был, сволочь поганая?
- Говорят тебе: снова сделали операцию…
- Нет, ты че, Кандагар, я под окнами морковку выкапывал, из-под снега. Я хотел из нее сделать бусы и в них лежать.
- Вообще, я помню, когда я был маленький, я сильно болел, и мама под мой диванчик поставила тазик с луком. Я дышал, дышал и выздоровел.
- А ты, наверное, думаешь, что у тебя выздоровят ноги?
- Нет, Кандагар, личность должна вырасти в то, что она есть. Вот мы с тобой говорим, и каждому все равно: противоположные проблемы. Человек всегда наедине с собой. Мы с тобой, Кандагар, умираем. Думаешь, в этом виноваты мы сами?
- Нет. Мы созданы из наследственного материала и среды, в которой жили, а реакция у нас вырабатывается на информационный стресс. Вот как ты думаешь, что звучит - струна или, может, палец заставляет струну звучать? Нет, сначала все происходит в голове, даже ожидаемая музыка. А вокруг работает свет веселыми радугами, которые видят веселые здоровые люди. Они сидят в своих норках, едят, как кролики, капусту, размножаються, бухают и пердят. Все знают, что они родились не найти, а потерять: свою маму, детей и себя. Но все равно все они едят торты, чтобы из них, как пузырьки из шампанского, выходил праздник.
          Больные лежали на своих кроватках под одеялками. Кандагар говорил с больным, которому уже сделали операцию, он уже оклемался. Кровать стояла около кровати Химии, и он говорил с другой кроватью, Химия не понял когда слушал. Сил поднять не было поднять, эту десяти килограммовую голову, да и не хотелось.
А в прудах рыбки едят головастиков. И в космосе нейтронные звезды – положительно заряженные кварки – продолжал его мысль в своей голове Химия.
Больница – такое место, где всем делают хорошо. Туда даже приходят ежики, летом они шуршат возле лавочек. А на лавочках – дамы в миниюбках с пивом и мужчинами. А в небе – самолет, который везет огурцы.
Химия еще раз посмотрел на лебедку. В потолке стал приоткрываться люк. Из него выглядывал маленький такой черненький глазик. Это был маленький дракончик, чем-то похожий на Эйнштейна.
- Кандагар, спасибо, что ты есть, - произнес Химия суровым мужским голосом (хотя такого голоса у него не получилось), - твои рассказы очень красивые. Странно, что судьба приготовила тебе такой итог… Ты был солдат, водитель; ты встречался с дамами, пил, стал бомжем. А теперь ты умираешь, как и я. Но при общении с любым человеком мы чувствуем поддержку, его поддержку, его хорошее отношение к себе. На этой основе строятся отношения. Ты - настоящий артист.
- Химия, я даже с врагами вел себя как друг. Человек не может понять врага, потому что враг – враг, а врага что бы победить надо уважать.
- Я раньше, до армии, с товарищами - и с водилами, и с бомжами - когда выпивал, любил вспоминать свои секс-похождения. Хотя любил не вспоминать, а, скорее, фантазировать и верить в свои фантазии, пусть в их основе было что-то настоящее. Так вот, я с восторгом рассказывал про всяких Марин, Ань и, конечно же, этот восторг передавался дальше, другим людям – сказал Кандагар, посмотрев в то место на потолке в которое смотрел Химия, возможно он там увидел тот же люк с глазиком.
 - Сейчас я думаю так: когда вспоминают те счастливые состояния, в которых игра переходит в обман, люди большую часть своего времени играют с друг другом – сказал Химия желая перевернуться на бочок.
- Я хотел тебе сказать, Кандпгар, но не успел - ты меня перебил. Невозможно понять человека, не полюбив его, от этого меняются оба человека. Это как в химии, где катализаторы и валентность. При смешивании меняются оба элемента. Даже может происходить реакция – ну, там выделение тепла… И у людей то же самое. Есть одно слово, его придумал Аристотель. Это слово катарсис - это очищение от отрицательных эмоций под воздействием музыки или культуры.
  А в это время стены больницы были холодными, свет каким то нелюдимым, двери иногда поскрипывали, как будто на них катались невидимые черти, они тоже слушали умных людей. Ведь умные люди похожи на птиц с большими крыльями, хотя может эти крылья куски торчащей ваты из телогреек. Или может быть эти крылья: когда один человек хочет что-то передать другому, а другому от этого интересно. И в больнице произрастает – это растение культура. Хотя злые языки плюют на нее.
- Так вот секрет катарсической силы - эстетическое переживание - позволяет выйти за пределы себя. На Земле все живое. Это я говорю тебе, я только что вернулся из командировки. Я выкапывал морковку из-под снега под окнами палаты. Есть разные формы жизни. Может, где-нибудь на помойке или под трубами две умирающие крысы говорят то же самое. Но я выкопал эти две морковки из под снега – был голос с той кровати с какой начал говорить Кандагар, когда Химия очнувшись услышал последний кусок их беседы.
  - Вот что я вам хочу сказать больные умирающие крысы, - начал тот мужик которому не давно сделали операцию
  - «Он опять начнет говорить про морковки какие то красные, которые он только что выкопал из под снега. О давно их уже вспоминает» - подумал Химия.
 - Так вот, что я вам скажу мужики!
- Везде есть начальники, неудачники (как мы) и друзья. И у зверьков, и у волков, и у сырков, и даже у стиральных машин порядок на Земле один. Бог создал структуру. И он сам – часть ее. А мы наверное боки – бога.
 Хэ, Хэ, Хэ начал смеяться Кандагар. – Боки, что это за боки такие!
 - Ну. Боки – бога такие, - добавил мужик.
 -Да – немного  удивленно сказал Кандагар.
 Все живое – это компьютеры, пожирающие друг друга и создающие себя. Они созданы для абсолютного гомеостаза. Они посто¬янно обновляются и апгрейдятся. А что происходит с компами, на которые не ставятся новые операционные системы? Они становятся ненужными: их или отдают каким-нибудь неудачникам, типа детей алкоголиков, или на помойках по ним ездит трактор, закапывающий их в землю. А что это за трактор, подумай сам…
 
В палате играла музыка, только ее никто не слышал. За окнами потемнело. К этим бедным людям, лежащим в палате, не приходили родственники навещать их, а сестры забывали приносить еду и делать нужные процедуры. На Земле везде все живут неправильно, все хотят наслаждаться за счет других. Химия не выздоравливал и не умирал; его вяло и мало кормили без необходимых витаминов – так, каким-то суррогатом, сделанным из семечек и стирального порошка. Он и не мог выздороветь, потому что у него никого не было и он был для всех обручем – бесполезным и неудобным. Если есть какой-то близкий человек, пусть даже изверг, многие хотят ему принести горячую дымящуюся картошечку в руках, даже обжигаясь.
Даже смерть для него не была желанна, словно некая тайга в тайне,  или путешествие – как у многих, кто скоро пойдет по белой дороге. Он знал это.
Химия вспоминал «О». Почему тот сказал, что «Я» не прав или что он даже после смерти верит в то, что мир должен сам прийти к нему? И все же по нему видно, что он занимает позицию обиженного и неуспешного постчеловека.
Ни «О», ни «Я» не приходили, лебедка над кроватью была малозаметна, а люк вообще слился с грязной белостью больничного потолка.
Все это время он разговаривал с болью. Боль была в ампутированных ногах, в незаживающих ранах, которые покрылись гноем от высокой температуры. Но сильнее всего боль была от собственной жизненной неудачи и от потери надежды на будущее, то есть желания загробного мира.
Он вспомнил себя мальчиком. Он как бы жил в капле, и в этой капле он пел от радости окружающего мира, потому что все только начиналось и он еще ничего не испортил.
Первая ошибка: он постоянно надеялся на родителей, он ждал – они принесут, они успокоят. Если не приносят, надо капризничать, чтобы ускорить получение. В то время идеалом для него была божественная красота всего, но он тогда мог воспринимать ее только через настроение взрослых и игру.
И это прекрасное рвалось вперед через колючую проволоку переживания и ранней детской депрессии. Отец пил и постоянно скандалил; ответить на это ребенок мог только переживанием, а переживание – деформация, а деформация – приблизительное восстановление первоначальной формы. Но от этого возникает опоздание в развитии.
Он не научился на высоком уровне синтезировать, а только избегать и радоваться (причем радоваться даже плохому, стараясь убедить себя, что все хорошо).

В палате все шли и шли ползучие часы. Они выползали из щелей окон, вползали в часы, счетчики и из них попадали во время – но дальше время убегало, как сестра в ординаторскую или любимая женщина к другому, который может дать больше.
Химия спросил :
- Кандагар, что ты будешь делать после смерти?
- Вот человек рождается, - ответил тот, - он как бы на вершине горы: вокруг холодно, снежно и пустынно, только витает дух мамы, которая еще не осознается. Ребенка кладут в ясли. Ясли такие же, как санки - даже те ясли, которые в детском саду, тоже называются ясли. А что потом? Все взрослые стараются столкнуть эти санки-ясли с горы. И вот они уже едут: ребенок как поросеночек визжит – да, есть от чего визжать-то. Мир прекрасен, как сказал один старик, умирая. А потом ребенок сам научится управлять, куда санки будут сворачивать и каков их путь. То заедет к друзьям, то к однокласникам, потом к любимой женщине, потом – на работу или в больницу… Через какое-то время санки начнут тормозить. Борозда выросла такая, что попала между горой и полозьями – а человек уже задремал от избытка впечатлений и вдруг: бац! санки врезаются в бетонный забор, в школьный забор. А за забором, кстати, знакомое до боли желтое такси  и за рулем друг Мишель с водкой, который кричит «давай, поехали!».
- Спасибо тебе, друг, - поблагодарил Химия, - ты со мной разговариваешь на одном языке. Ты используешь язык моей речи. Молодец! От этого возникает личностное отождествление. И у тебя, Кандагар, нет преувеличенного чувства честолюбия, а это говорит, что нет у тебя глубокого чувства неполноценности. Многие не могут уменьшить это чувство неполноценности; а если бы смогли, то они могли бы более плодотворно использовать свои творческие силы. А еще почти все обижаются, когда называют их базовую причину проблем. Обида - способ ухода, защита и удерживание собственного болезненного «Я».
- Иногда. Химия. я удивляюсь, где ты нахватался таких научных слов? Ты же всю жизнь проработал в автобусном парке: ломал эти автобусы, чтобы они останавливались посредине маршрута и опаздывающие люди еще сильнее опаздывали на поминки по самим себе.


- Я  пошел учиться в университет и доучился до конца. Только не смог защитить диплом, потому что учился отлично и все знал. Я к защите даже разработал свою уникальную методику, за нее можно было получить авторское свидетельство. Когда на защите я блистал как суперновая звезда, я как бы примеривал ту мантию, которой не было у тех херологов из комиссии, оценивающих мои знания – они, кстати, должны были оценить не только мои знания, но и мои научный подход. Но из-за зависти мне не дали защититься: есть возможность кого-нибудь уничтожить - тем более, если он лучше. Люди вообще стараються спихнуть свои неудачи на других, также и ошибки они хотят спихнуть на других. А в это время: пить, есть, радоваться и хвастаться. Но из за зависти мне не дали защититься.
Так я и прокопался под автобусами, устраивая себе частые перекуры, хотя курение было мне противопоказано из за генетической непереносимости. Из за этого я и попал в эти больницу.
- Да, Химия, мантия тебе была в пору, правда…  - сказал Кандагар, кряхтя от боли на своей кровати.
- Вот, знаешь, в религии там, в монастырях, в Загорске, где разные православии и иерархии… Есть такое понятие как подстриг. Подстриг бывает трехуровневый. Первый – начальный, по-моему, он называется «схимна». Человек уже приближен к Богу, но еще можно прелюбодействовать, копить деньги или окружать себя роскошью. Загрязнять землю, также можно растить толстый живот. Второй уровень называется «мантия». Верующий дает обет безбрачия и избрания разных мук. Но «мантию» дают не всем. А почему? Чтобы ее не запачкать.
  Кандагар, у тебя, наверное, такого не было: постоянного чувства беспокойства – как будто что плохое или страшное случилось или скоро должно случиться. Постоянное чувство неудачи,какая то тревога. Так окружающий мир играет симфоническую трагедию, в которой я – главный герой. И я сам смотрю эту трагедию о самом себе и пишу сценарий будущих событий, но сила мира - как сила воды во время стихии - гонит меня в одном направлении.
Я дома, когда не был больной,
Я был страна, но это было вчера.
Я был зайцем.
Постоянно злым как досада, словно несчастье в черный перец попало из ада.
Попало в глаза и больно во рту.
Я постоянно хожу и выплевываю эту горькую слюну.
Я постоянно выл и сжимал кулаки.
Я постоянно смотрел в зеркала, но не видел в нем себя
 Бог это не я!
Он управляет мной, он хотел со всей силы ударить кулаком в стекло.
Своей стеклянной рукой, он постоянно нарушал мой покой.
Процитировал Химия или сымпровизировал, потом продолжил…
 Я думал: зеркало дорогое, вот разобью – и что, снова покупать? И не бил поэтому. А надо было, наверное, разбить его – может, тогда я бы изменился и сейчас не умирал бы здесь с тобой. Я только бил изнутри по железной двери кулаками, отбивая руку и высоким голосом выл «сука» (в этом слове весь несправедливый мир, часть которого я сам) так, что, наверное, это слышали на улице муравьи на своей конфетной тропе, на улице по асфальту. Как я кричу из дома – сука!...
Да, хорошо бы покурить! Кандагар, мы с тобой не ходячие. Может, «полурусский татарин» ходячий? Все лежит, лежит, все стонет. То про морковку какую-то нам рассказывает. А чего он стонет? Сгонял бы в туалет – там возле батарей окурков немеренно, принес бы хорошим людям. Или бы попросил у кого-нибудь…
-Ха, ха, ха, - смеялся Кандагар. –Это, ты его хорошо назвал, Полурусский татарин – я его так теперь тоже буду называть. А я думал, как его называть? Теперь так и буду называть.
- Химия не мог прогнать мысли про курево, и поэтому он  начал рассказывать про свой гараж.
Вот, помню, у нас в гараже окурков валялось в курилке – как белых лодочек в китайском море. А кругом бензин, бензин. А кругом все курят, курят. Как хорошо курить!  Как пожаров не было, не знаю. У меня тогда банка была стеклянная. Я в нее окурки собирал. Доставал и курил, а водилы смеялись. Смеялись и плевали в бензин. И окурки кидали, и я кидал и нечего не загоралось. Они специально не давали мне сигареты, зачем давать, пусть окурки собирает, чище будет. Хотели, гады, посмеяться над моей жадностью. Но я им, собакам, по-своему мстил. У нас в парке все на бензине: и ездят на нем и ходят по нему, и сам парк стоит на нем стоит. Все рождаются, когда много его и умирают от него. Но это бензин стоит денег (их надо все время больше) – все считали, сколько истратили бензина, сколько истратили бензина, и потом эту сумму, чтобы получить деньги, делили на всех и вычитали из зарплаты. Много было недовольных. Они доказывали, что потратили мало. Но начальник был не пластичный человек, поэтому ему было лень придумывать, поэтому все оставалось как прежде.
Когда я работал в выходной, начальства не было. Я ждал, чтобы вообще никого не было, и так случилось после обеда. У меня была припасена ручная тележка, с которыми бабки обычно ездят на дачу, и пять сорокалитровых канистр. Я бензин наливаю на нашей заправке и связав канистры веревкой,  вывожу их через ворота на тележке за территорию, потом пру до заправок и там продаю теткам наполовину дешевле. У меня практика мастер-класс: на то, чтобы залить бензин, все привязать, отвезти тратилось всего три минуты. Зато - какой адреналин! Руки дрожат, я заставляю себя работать быстрее и точнее; подсчитываю, сколько получу, волнуюсь – как бы кто не увидел (а то сразу уволят). И, когда я уже с бензином был за территорией, у меня были маршруты – там, где никто в парк не ходит. Надрываюсь, тащу бензин на заправку, причем не в самую ближайшую, а туда, где, как мне казалось, сидит тетка, которая про меня не расскажет. Когда я это делал, я чувствовал, что занимаюсь нормальным мужским делом. От этого мне было очень хорошо, от этого ко мне приходило хорошее настроение и это хорошее настроение било по Солнцу и из этого Солнца летели в меня. Я становлюсь настоящими «сталкером»! От этого настроение мое улучшалось, приходило хорошее настроение, и это хорошее настроение – било по Солнцу. И из этого Солнца в меня и в разных других людей, такие ласковые, красивые и светлые лучи, - закончил Химия.
- Наверное, денег ты накопил? Даже на куртки.  Теперь куртки можешь покупать, покупай у бомжей. Это дешевое, – хмыкнул Кандагар.
- Да нет, все впустую: деньги куда-то девались, словно таяли… Ничего особо у меня нету, как у всех… Ну, там телевизор с пультом, стенка… Даже с девушкой я не разу не взаимодействовал, так - только врал и понтовался. Хотя я себя обвинить не могу, я много раз искренне пытался, но все равно оставался со штанами и пуговицами от пальто. Как какой-то нож, я резал масло и проходил через него, а сам дома выл и бил руками по двери так, что соседи, проходившие мимо моей двери, думали: что они там, отравились газом чтоли?  Но помочь не торопились.
- Да, ты, Химия, прав. Главное - не то, как к тебе относятся, а как сам ты к себе относишься, самооценка. Или это можно сказать по-другому – перемена рамок. Тот, кто мог и не сделал, виновен, так по-моему. Так даже, по-моему, даже написано в Библии. Но ты и к себе относился тоже не правильно,ты прибегал к разным уловкам - а себя обмануть нельзя, потому что проблемы возвращаются, но в другой форме. В форме разных болезни твоей, например, и депрессии твоей, или тревожности твоей. Бог говорит - разбей зеркало лжи, разбей зеркало лжи! А ты и старичка Бога тоже пытаешься обманывать. Пойдешь с ним на рыбалку, когда он наловит рыбы, ты хочешь ее украсть. А рыбы это человеки, в специфическом контексте, так сказать. Ангел-хранитель, тоже наверное есть, хотя многие считают что это бабкины какие то сказки (а он тоже болеет, страдает этот твой ангел хранитель, а почему от твоей все не изменчивости), тебе шепчет, но от твоей не пластичности, от своей человечьей животности ты готов помешаться на своем поганом эгоизме. Я читал когда то Дэйла Карнеги, он сказал, «когда ты хочешь чего-нибудь сделать, или посмотреть на какие то события со стороны – это называется визуализация. Посмотри, как выглядишь ты со стороны, и как будет выглядеть твое дело. А многие как бы стараются получить выгоду, а с помощи выгоды что они хотят получить с помощью этой выгоды или поступков?  - Не отворачивайся Химия к стенке. - А ты посмотри все ровно! - Это я тебя учу быть не эгоистом. Потому что человек это как бы животное, вот как в Индии буйвол. И этот буйвол готов помешаться на своем поганом эгоизме! Если бы ты хоть один раз прислушался к своему Ангелу (Ангел это как бы книга и она летит за человеком в каком то виртуальном пространстве) и поступил бы как тебе подсказывает подсознание, он просто получил бы огромное удовольствие. Не от этого поганого скотского секса, не от водки, не от вещей, не от джинсов, не от машин - а просто, если бы он присушился к подсказке книги или к ангелу. Просто нету, не какого ангела, а есть самосознание, подсознание, или человек сам пришедший из будущего, то  есть ты сам твой двойник подсказывает тебе. Как надо именно сделать. А многие все думают: невыгодно, невыгодно. Крестовый валет лежит на дороге в лесу, карта. И все думают – плохо. А почему он крестовый валет лежит на дороге в лесу – а потому что все не слушают подсказок. А послушали бы, то получили огромное удовольствие, минуя все эти машины, сексы и жареные колбасы. И тогда бы в твоей голове заиграли бы колокола правды, как будто ты бы помылся и стал чистым и свободным. Смыл бы с себя эти психологические поганые наслоения. Иди помойся. Химия ты как будто не разу в жизни не мылся . Так иди и помойся. Смой с себя эти поганые психологические наслоения.

Такое впечатление что день за больницей изменился, треснул. Одна половина осталось на месте, другая половина дня пошла в будущее. Ветры гудели, зима шла, в магазинах также продавалось пиво. По улице ездили маршрутки давя снег, толстыми двойными колесами. А в это время Химия обратился к Кандагару.
- Кандагар, хоть я и умираю, но после этих слов я не умру, а обязательно выздоровею. А ты, хоть и выздоравливаешь, но скоро умрешь: ты сухой и гнилой.
- Был у меня один случай про такого же, как ты, парнокопытного… - сказал в ответ Кандагар, он пошевелил своими коричневыми ногами на больничной койке, кроватка скрипнула, потом успокоилась и Кандагар стал продолжать свою историю. – Вот ты курил, курил, все хотел расслабиться, хоть бы кто-нибудь, когда-нибудь напрягся, тот бы понял бы что напрягаться нужно а не  расслабляться.
 Химия деланно улыбнулся и сказал. - Это глупо напрягаться, лучше расслабляться, ты даже можешь написать в свою постель, и после такого расслабления будет вход в тот мир. В тот мир, где мы будет огромными птицами.
 Химия замолчал. А Кандагар продолжил. - Я тебе хотел рассказать про парнокопытного. - Однажды пошел я с товарищем в сауну, вот представляешь сауна. Досочки горячие коричневые, щели между этими досочками, пауки греются и эти пауки слушают разные рассказы. А в саунах обычно люди врут всякие рассказы или начинают фантазировать, потому что они верят в лучшее. Так вот пошли мы однажды в сауну. Пришли мы, разделись. Сидим охоладевавем, в душе прозрачно, как-то хрустально. Пошли мы в сауну, сидим в парилке, с нас пот идет. Вышли…
Что это я вперед забегаю; вышли, пришли? Мы сначала в эту сауну пришли. А кто пришли, и зачем пришли? Я не сказал:  мы нехорошие люди. Они все время берут с собой  деньги, карты и ножы. Пришли, я с этими нехорошими людьми: разделись. Полы мокрые, скользкие, газеты прокисшие валяются. Зато пахнет нормально так грязью и вениками, и окна закрашенные, как раньше в тифозных бараках. Так вот, разделись мы с товарищем, тазики взяли поганые, мочалки, мыло. Под душем постояли, мудя поморочили. Пошли в парилку. А в парилке чудно, вдыхать жар больно, горячие деревяшки ягодицы обжигают, сверчок где-то под половицей стрекочет. Голые мужики сидят, хвастаются «я да я, я да я». Один мне запомнился: он все рассказывал: И дачу он строит, и жена у него красавица. Ну, стали мы с товарищем тоже что-то говорить, истории всяческие выдумывать. Так промылись: в парилку несколько раз сходили, пили пиво с креветками, покурили. Ну а после в предбаннике сели мы вчетвером за общий стол. Ну он сел – мудила этот грешный и я с этими двумя нехорошими товарищами. Уже по-серьезному, с водочкой и с картами. В карты стали играть мы с товарищами, а чем себя еще занять, свой ум. Мы же не можем постоянно говорить про одну и туже тему. Вот это - было. Я был - там. Как то это надо смешивать. Так вот, сидим мы с водочкой с картами, разлагаемся, пот полотенцем вытираем. На улице уже вечер, снеговые волки воют; -Уу, -Уу. – А ты знаешь: хорошо, когда не на работу. Вот это самое лучшее в жизни. Вот эта погоня – погоня вот это уставание. Многие даже элементарных базовых вещей себя не позволяют – выспаться не могут и голодные ходят. Вот эти недосыпы они не  нужны даже не кому, не стоят они тех мелких денег. Деньги надо зарабатывать сразу много и быстро. Квартиру отобрать всего потребуется двадцать минут: испугать, и получить пару подписей на доверенности о генеральной собственности, или там ограбить кого-то.  А если не можешь – то лучше уволиться, все пропить, продать, но не работать. Я даже когда в школе учился, сочинение написал на двойку. А мне учительница говорит: - «Почему ты так плохо написал»… А сочинение было на тему; «кем ты хочешь быть». Я писал что бы быстрее отписаться. Я ей и говорю, когда она меня спросила, почему я писат так, как буто хотел отписаться. Я ей говорю: - Я не хочу не кем работать. Я даже не так сказал, я сказал: - Я не когда не буду работать.
Ну ладно, сидим, мы сидим. Креветки едим. Так разлагаемся, пот полотенцем вытираем, а на улице уже вечер. А этот рыжий хвастун раскис от водки, за игрой не следит, карты не запоминает, любой его обует. Проиграл, короче, он нам с товарищем все деньги и, сук*****, отдавать не хочет, все Луну крутит. Я ему говорю: отдавать не хочешь – давай, сука, отыгрывайся! Мы же не в тюрьме и не пидарасы какие-нибудь. Говорю: «Играем! У меня - твои проигранные деньги против твоих рыжих волос ставим. Если проигрываешь, бреем тебя на хер. Нам твоих поганых денег не нужно. И врешь ты все про дачу и жену, не может такого быть. Что бы все у всех было хорошо. Или хотя бы у одного человека». Ну сыграли опять, опять проиграл. Заделали перерыв с пивком, под музыку побрил я этого мудака, лысый он намного симпатичней, на девятнадцатилетнего дебила стал похож. А деньги эта сука так и не отдает. Когда я его брил, он каким-то отрешенным был, глазами своими стеклянными в одну точку смотрел. Так, значит, говорю: «Отыгрывайся или деньги гони, пидор!» Тот отвечает, как девочка: «А на что? А на что? У меня больше нет.» Я говорю: «Как нет! У тебя же жена красавица, ты дачу строишь.» Он мычит: «Нет никакой дачи, я ничавока и неудачник, работаю грузчиком. А жена у меня есть, глазки черненькие, стройная. Но ей нужен успех, чтобы подружкам хвастаться.» «Вот на жену и сыграем! Глазки черненькие, посмотрим на глазки черненькие. Проиграешь – жену твою мы поправим в нужное место. А выиграешь - деньги твои. И мы в расчете.
Пивко пошло уже с другим вкусом. Сыграли. И что же он. Опять конечно проиграл.
- Эх Химия, сейчас все бы это воскресить! И баньку и пиво и покурить!
- Ну а дальше, ну а дальше, что было Кандагар?

-Ну а дальше  мой товарищ его телефон знал, звоню ему назавтра договариваться насчет жены. - А рыжий это ты говорю. – А?! Ты уже не рыжий?! Кто тебя брил то? Великий мастер, эксперт!
А рыжий телефон бросает, короче полный мудак. Говорит: - Пошел на ***, как все, да!  - Так с серьезными людьми не разговаривают, тем более с такими поганенькими людьми с которыми я пришел. А у них что интересного? На пальцах наколки. Вот если увидишь наколки на пальцах – знай… А дальше сам можешь придумать, что тебе знать…А я ему опять перезваниваю. Я говорю: - «Если ты в отказе, то тебя ножик тебя найдет за карточный долг, это святое дело за карточный долг на нож ставить.»
Испугался он: у меня ж на теле - следы от пуль и ножей, наколки там всякие есть: барсы, драконы…
 -Ну и вот… - сказал и остановился, словно вспоминал или забыл Кандагар.
 - Кандагар, что ты останавливаешься, рассказывай без остановки – опять сказал Химия.
 -Ха, ха, ха! Химия! Ты почувствовал себя свободней Химия? Вот для чего мы живем! Что бы почувствовать себя свободней Химия, наилучшим образом.
  - Ну ладно – сказал Кандагар для связки, и продолжил дальше.
  - Пришел я к ним с цветами, с водкой. А у них тараканы на обоях сидят, даже не бегают, обои отклеенные. Кабачок какой то валяется, получнилой. Но жена мне понравилась, на селедочку чем то похожа похожа. Сели мы. Этот сука Гена, его так звали, меня своим знакомым представил, сказал, что мы в бане подружились – а сам грустный, как столб серый в деревне. Выпили, я сижу, жену Свету расхваливаю, комплименты ей дарю искренние. Сидели с ней, смеялись, я ручку ей гладил… Потом Гена этот напился, все пил и пил, как будто он этой водкой жерновые круги на мельнице смазывает. А потом этот Гена  пьяный,  уснул. А я ее, к себе увел. Куда к себе? Там где жил, туда и увел.
Прожили мы с ней три месяца. А я то что? Барсы конечно на мне наколоты и драконы, и все. Не работы, не денег, постоянные пьянки. Она потом опять к нему и вернулась вообщем.
 - Вот что я хочу сказать. Многие люди хотят от многого избавиться, даже от того что им нравиться, это все от перемены рамок, тех рамок…- Кандагар замолчал. Он даже не знал почему ему так хорошо, к боли он привык, к слабости привык, в голове у него конечно путалось, но он эту путанку мог расправить. Слабость у него была конечно очень сильная. Жрать ему можно было только молочное, но молочное ему не давали, а другую еду его пораженная печень не могла переработать, он отекал и раздувался, печень как насос заполняла его организм – это начиналась водянка. Но он знал, там где то под снегом, есть асфальт. Снег растает асфальт снова станет свободным, серым и чистым. И опять лучи косые будут лететь от солнца и впиваться в него, как стрелы Робин Гуда. Конечно уже может быть без него. Поэтому он и замолчал.
- Как красиво ты, Кандагар, рассказал! Я как будто слетал в какую-то далекую страну и ходил там по горячему асфальту в незнакомом городе… Во всем, о чем мы с тобой говорим, есть какая то основа, основной камень главного здания. Это мужество к несовершенному, а это означает, что из тяжелых мясных тел с каловым камнем, мы превращаемся в легких журавликов. Мы белые. Мы белые как пушинки из подушки, ветер жизни дует и поднимает нас в стратосферу, в которой живут души умерших шахматистов. Это он перенос усилий в более важную сферу, где происходят важные вещи и где неудача и неуспех становятся относительно несущественными.
Еще я тебе говорю о  творчестве. Мы сейчас как два больных растения. Но мы направляем свою энергию, энергию своего опыта и неуспеха, чтобы подарить красивые образы, а эти образы – это образцы, это образа. Это творчество которое требует спонтанности, которая наступает при периодическом расслаблении, оно блокируется напряжением сильного эго устремления, - вот как я сказал. Сказал Химия.
- Я помню,что когда-то были такие новогодние дни, я тогда дежурил на работе. Как раз в Новогоднюю ночь, было очень много работы, так что ляжки под штанами были потные и липкие. А жопа казалась железной. А все вокруг ходили и поздравляли друг друга: «C новым годом! С новым годом!» Но мне слышалось «С новым горем, с новым горем!». Я всех потом так и стал поздравлять.
Свои депрессивные страдания я вижу как темные горы внутри меня и я превращаю их в тонкую прозрачную линию, прожигающую жизнь с минорным гротеском. Эти горы – тревога. А что это за горы? Во первых горы имеют огромный вес, если гору взвесить, страшные цифры получаться. Так вот эти горы, это горы тревоги. А что может быть под горами, ну скелеты всякие, а в основном там нефть. Эти горы это уголь, а нефть создалась от более сильного давления, в школе нам так преподовали. Под горами – подземная нефть под давлением, это мои чувства. Из-под гор через просверленный шурф качают нефть, качают. А для чего? Для преобразования ее в пользу. Многие люди страдают, их глючит разным образом. От чего? От того что они не нашли способ, как именно использовать свои чувства. Нефть то у них есть внутри, но продать они ее не могут и она лежит, а горы на нее все давят. Каждый испытывает разные неприятности. Но он даже не осознает, что эти неприятности можно перекодировать в нужное и полезное. Например, я чувство неудачи выражаю в своих песнях. Я, Кандагар, сочиняю песни – может, когда-нибудь у меня появятся друзья-музыканты, которые играют в какой-нибудь панк-группе. Я бы был в этой подвальной группе вокалистом, фронтменом, и дарил бы поднебесной свое виденье красоты, свои сложенные мифы.   
- Складно, Химия, поешь, совсем как философ, про горы рассказал, я бы тоже хотел песни петь, я помню, денег совсем не было и на гитаре несколько струн не было. Пошел я к метро, сел я на гранит. Стал я мурлыкать немножко, а потом разашелся. Про политику стал песни петь, потом орать. Набрал я за это достаточное количество денег и решил туда почаще ходить, ходить за деньгами.
-Ну ладно Химия, складно ты поешь, совсем как философ. Только, в натуре, я не догоняю, в чем твоя печаль, инок? В том, что ли, что ты мало бензина украл?
- Знаешь, как говорят, - начал Химия, ему казалось, что руки его уходят в какую то сметану. - «Ищите женщину»… - Я ее искал, искал. Без женщины плохо и тоскливо, но свободно и именно, от этой свободы плохо. - Я ее, кстати, искал, да так и не нашел и перестал искать… Не знаю, почему – судьба, наверное, такая. Часто я знакомился, подходил знакомиться летом на пляже. Везде, где есть девушки, я ими засматривался, а потом подходил: что-то предлагал, развлекал, приглашал куда-нибудь. Кстати, у нас в парке тоже много девушек работает. Некоторых я провожал домой, с некоторыми ездил то в кино, то еще куда. Но ни с одной у меня не было серьезных отношений, даже дружеские очень быстро прерывались. Может, потому что я говорю интеллектуально, а это трудно воспринимать слабоинтеллекуальным существам? Они живут по принципу «забить на все», «забыть бы все»! Хотя, я думаю, не в этом главная причина. Главная причина во мне. В моей жадности! Хотя часто я тратил деньги на девушек, дарил им не очень дорогие подарки, покупал вино или пиво. При этом улыбался им, шутил, но внутри сам себя бил плеткой. А девушки тоже улыбались и думали –«хорошо мы его раскрутили, сколько стоит это вино?!». Я считал глупо потраченные на это деньги и болел от их потери, хотя внешнее пытался казаться обычным. А девушки, ведь это чувствуют. Даже не девушки, даже дедушки это чувствуют, короче все это чувствуют. Чувствуют - друг, друга.
Однажды я Наташе, одной моей знакомой, даже подарил лампу трансформер. Я думал, во всей природе действует какой закон? Самец должен поразить самку, чтобы ей понравиться. Поразить! Все действуют по-разному. Посмотри в мире животных, сам поймешь, жирафы по одному, какие-нибудь птицы по другому. Там ничего не скроешь, подсознания пар, а пар может переходить в сообщающиеся сосуды.
Наташе было приятно, но она стала встречалась с другим: или я ей не подходил, или у меня не было успеха. Или я не мог обеспечить ее даже минимальным. Я мечтал купить разные необходимые для собственной реализации инструменты: компьютеры, видеокамеру (я мечтал снимать фильмы, в которых всем людям было хорошо), электрогитару. И даже маленькая трата с точки зрения бытовой жизни бесконечно отодвигала задуманное. Когда же девушки отказывались от меня, я стал радоваться – как хорошо экономить. Если мы договаривались о встрече, я мечтал, чтобы эта встреча не состоялась, ведь как хорошо экономить... Получалось, что неудачи с девушками для меня были намного желанней. Когда я подарил ей лампу, я заболел… И вот сейчас болею... – сказал Химия, лежа болея в больнице все как он и задумал.
У меня однажды произошла забавная история, - опять включился Химия, о как голый на е…ю пытался везде успеть.
С ней я познакомился в магазине, свои мысли зашифровал, чтобы она подумала, что я – свой. Пригласил домой, она была согласна. Мы договорились: я ее встречу представлял завтра. Я стал готовиться. Притащил домой в мешке за спиной разные консервы, банки трехлитровые с помидорами, водку, вино, видеоплеер. Даже сумку надорвался нести. Купил на рынке цветочек, новые трусы. Поехал ее встречать. Ну, не важно, как там все сложилось – короче, девушка ко мне не пришла. Потом, когда я ел на кухне жаренную картошку и слушал радио, я понял: хорошо же –девушка ко мне не пришла, значит, она мне не нужна. Плюс – я сберегаю свои деньги. Девушка, сволочь, от меня отойди! 
  - Да Химия у тебя какой то плюс. Вот если мы бы были магнитами, то у тебя плюя, а у меня минус. А если еще посчитать того полурусского татарина, то он какая то середина не плюс не минус, какая то середина. Если магнит распилить, то он как раз будет посередине, - сказал Кандагар.
 - Вообще Химия я хочу, что бы ты на слова внимание обращал. Слово не птица, а слово это птица, ее все ровно не кто не ловил и не поймает.   
- Нельзя себя обмануть. Можно прибегать к разным уловкам, но не осуществленное вернется в другой форме. В форме депрессии и невроза. А что главное? Сексуальные контакты и собственная реализация. Это тебя даже рыбак научит на рыбалке.
- А у меня и этого не было. А что мне оставалось?
- Вести борьбу за второстепенное. В собственном дворике нельзя рисковать провалиться в яму с нечистотами. А я именно в нее и провалился. И теперь я не хочу жить, потому что утраченного нельзя вернуть. Как в компьютерной игре - если нарисованный персонаж еще жив, но у него линия жизни на самом нуле или миссия невыполнима, то играешь без интереса. А кто этот нарисованный персонаж? Это я. Или ты Химия. И я и ты Химия если мы здесь очутились. Я и игрок, и зритель, и сценарист, и режиссер.
Это называется «компульсивный невроз», он выражается в постоянной религиозной или мистической тревоге или страхе о неизбежности краха. Симптомы: пристальное внимание к мелочам. Все время возвращаешься проверить, не забыл ли закрыть двери. Если видишь цифру 13 или черную кошку, или карту черной масти. Веришь, что ждет неудача. Такие люди, как я, уделяют внимание мелочам во всем. Даже в одежде пытаются выразить свой внутренний мир и передать его другим. Что бы они крепко вошли в вашу память! Для этого мы и живем, что бы мы вошли в вашу память! – замолчал Кандагар, он хотел отвернуться к стенке, но стена была только за головой. С одной стороны лежал Химия, с другой стороны кровати были пустые, дальше лежал Полурусский татарин. 
- Кандагар, ты знаешь, что такое «экскатедра» - одевания маски гордости и подавания себя как преобразователя, морального судьи над всеми?
- Химия, богатая у тебя фантазия. Твоей фантазией мор можно было бы вылечить. Но если ты одеваешь маску гордости и считаешь меня ничавокой, то это не так. Я тоже часто смотрел передачи Гордона. Я хочу тебе сказать, что ощущения, восприятие и даже сознание с точки зрения психологии это ерунда, а вот фантазии - превращаются в величайшие произведения искусства.
- Вот мы говорим про судьбу, наверное, так оно и есть. Мы как мобильные телефоны в руках у Бога. Не мы же говорим сами, мы только принимаем – потому что антенны (Бог, которого мы принимаем, говорит в нас), это телефоны говорят нашим голосом, наш голос – голос Бога, или того мира. – Я один раз купался на озере, вот такие сосны стояли зеленые. Мы переплыли на тот берег. И я говорю одному своему приятелю, - «как хорошо, как будто я уже умер».
Со мной тоже произошел интересный случай. Еду я в автобусе, за окном проносятся осенние пейзажи, трясется голова в такт движению. На остановке заходит девушка, оглядывается, видит меня, подходит и садится на сиденье рядом со мной. Говорит: «Мужчина, я очень люблю папиросы «Беломорканал». Когда я была маленькая, я решила поиграть в папу и украла у него папиросу, и когда дома никого не было, я ее покурила. С тех пор я их и люблю, но покупать их самой стыдно. Пожалуйста, купите мне пачку в палатке.» 
Я отвечаю: «Хорошо, миленькая, вот выйдем и купим, я даже их куплю на свои деньги.»
А девушка такая молоденькая, лет двадцать, в черных брючках, на которых вышито «I love you», в черной кепочке, в черной курточке, с черными волосиками. Ну, вышли. Пока шли, она рассказывала, что отец подарил ей велосипед для велотриала, потому что она хочет заниматься велофристайлом. Еще она рассказала, что ненавидит нижнее белье. А я спросил, как же у нее держаться прокладки? Ведь они могут, если их ничем не удерживать, отвалиться и улететь под ноги, как осенью опавшие листья. Она сказала, что на срамном месте она бреет волосы каждый день, что ей папа специально для этого купил бритву. Так вот, прокладки она приклеивает скотчем. Кстати, ее звали Лена.
Купил я папиросы. Она говорит: «Пойдем в подъезд, я знаю, здесь недалеко есть подъезд с известным мне кодом.» Входим, прислоняюсь жопой к батарее, предлагаю ей зажигалку. Ленка стоит, как черная стиральная машинка в темноте коридора и не закуривает, а говорит. Типа, могла бы и сама  купить, но хотела поговорить, когда будем курить, а с кем? С мужчиной ведь надо говорить? Каким-нибудь мужчиной, который похож на папу. И я оказался очень похож.
А пока мы шли, я трещал. Ну, кроме всяких каламбурчиков, рассказал, что недавно купил квартиру, сделал евроремонт. Машина-иномарка, но езжу  иногда и на автобусе. Рассказал про душевую кабину, потому что ванна - это корыто, его не  прикольно использовать. Кто смотрел «Чужие 2», тот знает, что квартира – это космический челнок, а жизнь наша – полет к далеким границам звездных систем. Душевая кабина очень похожа на кабинки для анабиоза.
Так вот, звали ее Леной. «Слушай, а пойдем к тебе», - говорит она. Ну, пошли ко мне. Пришли. Лена говорит, а голос ее как струна дрожит от волнения: «Интересно испытать душевую кабину,но ни разу еще там не мылась.» И раздевается. Действительно, между ног у нее был скотч. Зашла она в кабину, голая, как невеста или как символ для аиста, который приносит детей из капусты. Вода полилась – как всегда, холодная. А звали, если не ошибаюсь, ее Леной. «Милый, настрой водичку», - просит она меня. «Леночка, журавлик, если я руку просуну, рубашка намокнет», - отвечаю. Она: «Снимай тогда ее и залезай сюда.» Ну, я залез. Попробовали сексом в кабине позаниматься, мне кабину стало жалко – там тесно, как горошинам в стручке. Вытаскиваю я свой «кактус» из Светы (а звали ее Света) и говорю: «Жопой можно стекло продавить, давай лучше перенесем себя в комнату.» Пошли мы, как мокрые сопли. Ира заодно снова закурила (ее звали, по-моему, Ира). «Кандагар говорю я себе!? Кандагар говорит мне она - если хочешь доставить удовольствие, я буду курить а ты полижи мне между ног», -  говорит она.
Я не против эротики, тем более, это – правильно. Во всех фильмах даже показывают, как мужчина должен вести себя с женщиной. Короче, я снова захотел по-серьезному засунуть в нее свой «кактус».
Вика и говорит (а звали ее, между прочим, Вика): «У тебя выпить нечего? Может, вино найдется?».
Сейчас хорошо, возле каждого подъезда по магазину, даже холодильник покупать не надо – жрать захотел, пошел и купил.
Мухой лечу в универсам, нахожу продажу вин, покупаю. А дома открытая металлическая дверь и журавлик улетел.
Выпить купленный алкоголь надо – и до сих пор так и пью. Но без холодильника и голых невест, то есть в полной темноте, в которой нет даже черной кошки и холодильника.
Я вот так. Вот что хотел сказать тебе этой историей, Химия. Удовольствие от процесса освобождает от необходимости скрытых мотивов своих поступков, за пределами картины. Это развивает внешние интересы и дружеские отношения. В конце концов, запомни, сволочь погнанная: единственное, что нам необходимо, это смело и осознанно жить полной жизнью! И поэтому я тебе это рассказал сволочь поганая. Может думаешь я не прав – так найди камешек красивый на дороге и спроси у него. Он тебе подтвердит и скажет – Кандагар был прав. 

*    *    *
Боль – это прозрачные пузырьки, в которых сидят маленькие злые динозаврики. Они могут сидеть либо в пузыриках, либо пузырики сидят в динозавриках. Эти пузырики видны слепым, кошкам, червям, потому что они в другом измерении, которого нет. Не известно что думал Магеллан, когда плыл вокруг земли, и не известно что думал Колумб стоя в Португалии на краю земли. Океан открывался перед ним, и он думал –«Господи, что меня ждет?» Восторженные люди часто лежат в коме. А пенопласт часто плавает в море. Потому что все сок и варенье. Я вот очень любил томатный. Вот это сок, кругом даже в космосе есть, и пиво там еще есть. Вот в этой питательной среде все плавают: и корабли, и не корабли и полукорабли. И метро подземное в нем плавает. А у водителей этого метро там, вместо голов пустые банки, погремучки. А банки постоянно наполняются, потому что надо постоянно есть. Когда ветхий завет писали, то первое слово было «надо постоянно есть». Не так все просто как кажется. А у каждой клетки есть своя жизненная программа. Она передается по наследству от каких то про родителей, от дедов с дубов. Основное в этой программе максимум. В этом максимуме есть, тот у кого этого максимума нет, тот будет недостоин. А кто будет недостоин, тот не чего не получит кроме дырявых штанов, которые у него протрутся между ног. И эти недостойные, они должны погибнуть. Они вырождаются и погибают и вымирают. А рождаются и продолжают род – максимум. А остается тем и всем только радоваться, радоваться от того что они потеряют свое будущее. И потому что заново не чего уже нельзя будет начать. Хорошо тому у кого есть навыки и у него будет звучать на его секвенсоре красивый аккорд. Существует какое то непозное, православное. Потому что основной закон у православного выглядеть правильно.   Конечно это измерение есть только люди о нем не подозревают, они только подходят к пониманию того что им еще надо понять. Не известно что будет там, за тем миром. Возможно они этого не поймут потому что они к этому еще подходят. Восторженные люди лежат в коме. Пенопласт плавает в море. И везде сок, сок: апельсиновый, томатный. И пиво еще есть. А в нем плавают клетки, в питательной среде. Вместо голов у них пустые банки, погремучки, из-под сгущенки, они ее жрут, и банки наполяются. Звенят приглушенно. Но все это не так, не так плоско, как здесь.
Просто у каждой клетки есть жизненная программа, она передается в основном по наследству от прародителей. Основное в ней – максимум, продолжить род. А чтобы его продолжить, необходимо самореализоваться. Дальше останется только радоваться, потому что будет до конца звучать красивый аккорд как на секвенсоре.
Для каждой клетки существуют мишени: те места, куда она должна приехать на слоне. И этот слон хоботом будет выдавливать форточки на вторых этажах. Если вместо правой артерии левого желудочка, где расположена мишень-клетка, заблудиться и оказаться в пятке, возникнет проблема. Но эту проблему решить нельзя – если она возникла, то она всегда будет возвращаться в разной форме, ничто не исчезает во всех мирах. Хотя все исчезает и все миры тоже исчезнут – все бессмысленно, Бог только учится. 
Химия был один в этом мире, как после гибели вселенной: вещества нет, света нет, сознание ускользает в образы. Только где-то (вернее – везде) боль и темнота, никакой надежды даже на смерть, потому что он несколько раз умирал даже на том свете.
Пока есть возможность, Химия попытался сфокусировать сознание, понять, где болит сильнее всего. Вокруг было темно, как в закрытом гардеробе. Химия попытался подвигать руками.
Вон он «Я», бестелесный дух умершего. Он как во сне появляющийся голос режиссера или как мерцающая прозрачность, но в нем есть ответ, как к идущей к гибели личности. А в темноте почему-то страшные заводы, какие-то недостроенные, заброшенные, на фоне черного-черного неба, в котором информация о прошлом, настоящем и будущем.
- Кого ты, «Я», обманываешь, ведь ты умер? И почему до сих пор ты в это не веришь? Все у тебя рок-н-ролл, как у живого оптимиста. Ты же сам сказал. И показал. Другие души подтвердили, что после смерти - не смерть, а еще большая смерть, так что утрачиваешь себя постепенно.
- Химия, не знаю, для чего они тебя мучают, я отмучился, я самореализовался. У меня была любимая и сейчас живет ребенок. У него, наверное, тоже будут дети, поэтому я бессмертен, вернее, меня нет и не было. Потому что нет человека; человек – это клетки, из них строится тело. А тело будет жить я не знаю, сколько. И теперь я могу смеяться с легкостью над всем, пока не исчезнет последняя буква моя.
- Я хотел спросить, почему ты самореализровался?
- Да потому, что в основе у меня всегда было понимание. А не просто как у тебя - эмоции, стремления, желания…
Химия решил посмотреть, где он находится .
С «Я» он разговаривал на фоне отсутвующей стены, за которой были недостроенные заводы. Что там на улице за тьма такая – не вечер, не светло. Но почему-то светло, хотя небо абсолютно черное, даже какое-то тритоновое . А Солнца никакого нет, нет Луны. Ничего нет.
«Этаж, наверное, шестой… - подумал Химия, - хорошо, а если пойти в другую сторону? Пойти? Я иду? У меня снова есть ноги, это супер!»
Вокруг был какой-то полубардак; валялись какие-то тряпки, портянки. Какая-то двадцатилетняя мебель полусломанная. Откуда на том свете новое? Ведь там все можно сделать только из воспоминаний.
На полу возле дивана стояли старые, с детства, колонки. Провода уходили в катушечный магнитофон. Я помню – лет пятнадцать назад у меня был такой. Провода были замотаны синей изоляцией.
Эта была моя квартира, в которой я жил, но она казалось больше. Все в ней была не так. Все вещи были не мои, незнакомые – за исключением магитофона. Когда я открыл дверь в ванную, я удивился: ванная вела в какой-то бесконечный тоннель. В начале тоннеля сохло белье. Не понимаю – какую-то прачечную устроили.
Вдруг вошли два старика, очень худых и с какой-то коричневой кожей. Они были одеты в военную форму без погон. Старики настойчиво мне сказали, чтобы я шел с ними. Я отказался, потому что ненавидел службу. Они, собаки, схватили меня за руку и куда-то потащили, но я проявил твердость, я силой толкнул ближайщего ко мне старика и тот упал. Старики в форме пропали.
Где я? Это сон, надо проснуться. Сейчас я посмотрю на детали. Во сне нет мелких деталей – так, я помню, кто-то говорил.
Я вышел на балкон, на нем почему-то было солнечно, хотя все равно тьма висела над головой как черный креп. Заводы стояли вдали: во мгле, как куриные ножки в морозильнике.
Я понял, что сейчас теплое лето. На земле под домом росла зеленая трава, за ней петлей уходила асфальтовая дорога. На балконе я увидел старый приемник, полуразобранный, как если бы электронные хирурги восстанавливали его электронное сердце, но им стало скучно и они его бросили. Вот я сейчас и проверю его детали и проснусь.
Пусть меня отпустит это мир, я не хочу здесь находиться.
Я бросил приемник с балкона, он полетел вниз, ударился о балкон третьего этажа, мое зрения не могло так близко видеть вывалившиеся детали, но оно – как в зумме – приблизилось, и я рассмотрел начинку. Так индивидуально, как если все происходило в реальности. Мне снова захотелось вернуться домой – так сильно, как в детстве ждут маму и уже устали надеяться на ее приход.
*    *    *

Я не проснулся. 
Если во сне покончить с собой, то тогда точно можно проснуться: ведь нельзя же во сне разбиться насмерть если прыгаешь с высоты.
Я прыгнул с балкона и полетел на зеленую траву.
Но вместо быстрого падения я стал медленно опускаться и превращаться в Химию. Скрежетали какие-то трамвайный механизмы, как если бы у эскалаторов в метро не было бы ступенек, а шестерни перемалывали людскую боль; ее много накопилось в метро, еще со времен Ивана Доброго.
Меня опускали из люка военные старики. Чем-то воняло, может, носками, а может, немытым членом. Не воняли мои руки – от подлости и обмана. Подлость и обман накопились в руках за мою жизнь, как жир в ките.
Когда-то я не был еще мужчиной, мне было год и два месяца. Мы пошли с мамой на рынок, там валялись пьяные – как тряпочки. Я увидел кошку, по ее тельцу пробегали серенькие облака. Она святая (на иконах надо бы рисовать кошек). Она была святая, добрее и умнее, чем большинство женщин. 
Я совершил нормальный, земной, мужской поступок: отвергнуть, поглумиться и уничтожить. По такому принципу поступает большинство мужчин и самцов в мире (каждый четвертый получает уголовное наказание). А те, кто избегает наказания, того все равно ждет кара инопланетян или космоса –
он превращается в таракана или крысу и все равно сидит в своей мусорной тюрьме, где добрые тетеньки травят его ядом.
Так вот, я протянул ручку, как ее протягивали к мерзости, и сказал первое в своей жизни слово: «Дрянь». Слово было в кошке, а посвящалось маме, которая меня в цветном комбинезончике держала за ручку.
Была осень, листья опали, но было сухо и холодно, как внутри мертвого дерева. По небу плыли медленные облака и на них сидели кошки, которые осуждали и прощали пьяных и ссаных мерзавцев. Мерзавцы живут в окнах за стеклами. В каждом окне живет по эгоистичной сволочи, которая в семье как комбайн страданий, ездящей по кругу и стригущий колосья искренности и дружбы. Они как руки тянутся из пола. Этого не видно, это видят лишь кошки – и поэтому они виновны .
  Может, люди говорят в своей жизни только одно, первое, слово. Все остальное – ремиксы. И в конце пути они произносят второе, итоговое, слово в своей жизни. Это слово – оценка себя, свой приговор.
На рынке, наступая на очистки редиски с детским всезнанием, я встретил еще молодого шестнадцатилетнего Химию. Он пил из крана сырую воду, заглушая запах красного вина, чтобы, придя домой, получить доброту. Он увидел маленького меня  и представил свою жизнь, проносившуюся лентой без сожаления – как будто он уже все прожил и умер.
Химию опускали черти на лебедке, крюк был вставлен в ребра. Люк был в белом потолке. Все это происходило в уже знакомой реанимации. Руки уже не воняли – их не было – ампутация. Пахло медициной. Этот запах, зависящий от контекста, может передавать надежду на новое вступление в жизнь или печаль и скорбь о приближающемся конце.
Черти Химию опускали медленно, казалось, они опускают его в реку. Но в этой реки не было воды. Этой рекой была больничная кровать. После погружения на подушку крюк исчез, ведь его и не было. Закрывающейся люк на мгновение очертил старые коричневые лица и старую одежду цвета хаки.
Глаза Химии были открыты, в них отражались медленно проплывающие в холодном осеннем небе облака. Химия смотрел в окно, лежа на спине и немного повернув голову. В реанимации было тихо. Никто не стонал. Химию переложили на другую кровать; на ту, на который раньше лежал Кандагар. Она была не в самом углу, из нее можно было смотреть в окно. А в окне солнечный свет делал облака похожими на пролетающие короны. Эти короны, наверное, для счастливых – может, они символизируют для них надежду на успех.
Для Химии эти облака были облаками в холодном безжизненном мире, как если бы эти облака были на Луне, Марсе или Меркурии.
Кандагара в палате не было, только «полурусский татарин» лежал на своем месте и смотрел на живого Химию как на неживого. Этот больной уже не стонал, он был в сознании. «Наверное, его скоро переведут в палату для выздоровляющих, - подумал Химия. - Только сделают еще капельницу и все».
О себе Химия уже не думал, с ним все было ясно.
Без ног он еще надеялся пожить – можно жить и без ног, вечно страдая. Но без рук и ног, как неваляшка, жить было уже невозможно, ведь Химия был сиротой в этом (а может, и во всех других мирах тоже), от родителей осталась только память.
Вошел молодой врач в очках и халате, подошел к соседу Химии и спросил, как он себя чувствует. «Чурка» ответил, коверкая язык: «Э-э… харашоо. Атец нэ звонил?»
«Юсуф, - обратился к нему врач, - тебе твои земляки передали продукты. Они в коридоре в холодильнике, но есть тебе еще нельзя два дня, можно только минеральную воду.»
Врач посмотрел на Химию как смотрят на рыбу.  Ничего не сказал. А что говорить – все и так ясно.
Тогда Химия спроил:
- А где Кандагар? Почему его нет? Его что, выписали?
- Нет, он умер. Перед смертью он просил, чтобы тебя переложили на его место.
- Скажите, доктор, я не понимаю, зачем вы отрезали мои руки? Я еще надеялся пожить.
Доктор вздохнул, посмотрел в окно и после паузы сказал:
- К сожалению, почти всегда бывает хуже. Когда плохого не ждешь, это неправильно. Потому что хуже будет всегда, поэтому этого «хуже» надо всегда ждать. Я врач, я могу сказать - все ждут от жизни какого-то приобретения, даже перед смертью не верят в смерть. Я же, видя смерти и страдания каждый день, знаю: мы ничего не приобретаем, мы можем только потерять.
Человечестиво - один организм, а вы - его часть, такая же, как и я. Если клетка умрет, оранизм этого даже не заметит. Вам не повезло - гангрена поразила ваши руки, поэтому мы их ампутировали. К сожалению, вы выжили. Я думаю, что с вашей гангреной поконченно, температура нормальная. Если можете, то продолжайте курить дальше.
Сказав это, доктор быстро ушел – как будто у него начинался понос.
Проходило время, проплывали облака, начало темнеть. Култышки ныли, но боль прошла. Казалось, ее заперли в подпол, остался только запах ее духов.
Пришла некрасивая медсестра, попоила Химию как бычка из бутылки и ушла.
Татарину Юсуфу было скучно, хотя руки и ноги у него были на месте.
Химия понял, что своим долгим молчанием Юсуф выражает свою искренность, сострадание и уважение, которого нет у молодых горячих горцев – для них мир прост своей дихотомией: деньги, секс в большом городе, своя торговая точка, начальник над русскими девушками.
- А что, Юсуф, далеко твой отец? - спросил Химия.
- Баку знаешь? Там.
Юсуф изменился, включился генератор его безостановочного конвейера слов. Он начал рассказывать длинные истории – как если те люди, о которых он говорил, проламывали стены в подъезде ожидания счастливого будущего, просовывали в них головы и посылали свои легенды, чтобы они обросли неправдой и вернулись к ним как рассказы о богах или бессмертных героях, боевиках-вакхабитах.
Можно заново описать Юсуфа. Первоночально он представился Химии «полурусскимтатарином» с клыками и фарами, как муравьиный лев из космоса, который мог перелетать со звезды на звезду, оталкиваясь от них так, что происходили взрывы сверхновых – но это было в бреду. Сейчас болезнь прошла, но бред усилился, все реальные очертания были настолько правдоподобны, что были безусловным бредом. Одним миражом Химия считал себя. Он видел себя сверху, как будто сидел в театре над сценой, на которой кукле с его именем отрезали руки и ноги. Как будто он отрывал лапки кузнечикам в детские каникулы, в одинокие годы начальной школы, когда жара и время сливались в одно – неприятное, мучительно стоящее и медленно двигающееся навстречу маме, которая должна прийти с работы в шесть вечера. Друзей у Химии не было, поэтому он был садистом для всего окружающего мира деревьев, растений, насекомых и бутылок.
Наверное, он лишился ног из-за того, что мертвые кузнечики объединились на том своем насекомом загробном мире (хотя этот мир, как мы его представляем, общий) – и вот теперь природа оценивает, с кем и как поступить.
Так вот, Юсуф выглядел как раненный вакхабит: лысый детина с бородой, лет двадцати пяти, с узкими глазами сволочи, которая всех перехитрит и завладеет недвижимостью, а живых покидает в канализационные шахты, закрыв потом чугунные люки, чтобы никто не выжил. Его торчащие из-под одеяла руки и ноги были грязные, словно говорили о том, что в своих делах он также грязен. Но самое главное – это его хвастовство (но о нем уже сказано).

*    *    *

  Из того, что рассказал Юсуп, было много того, что говорит – у него колокол во рту. Это то, что вгрызается в темноту. Я лишь расскажу, что важно для людского театра.
Юсуф трус, и его слова – о страхе, в котором он пытается договориться с собой. Это веревка без начала, конец ее запутался; он за нее дергает, как обезьяна, которую бьет электричеством.
Он попал в реанимацию со стройки. Он строил: был чернорабочим, таскал мусор, дробил молотком бетонный пол, чтобы в Москве заработать на еду или стать собой.
Низ живота болел – не сильно, приступы проходили, потом возобновлялись. Его друзья, такие же чурки, говорили и мечтали о красивых белых женщинах. Они же князья, легендарные исламские волки, ненавидят кефиров.
Пили водку в вагончиках по вечерам, угощая охранников. Варили макароны с маслом и кетчупом, окунали туда хлеб и ели.
А в паспортах не было регистрации. Так прошло несколько месяцев, хотя стратосфера на месяцы не обращает внимания, страдания и депрессии, новые поиски и решения. Точка входа, язык, и первый шаг – после точки входа. Мало кто в жизни достиг большего.
На остановке стояла девушка, молодая как сливки. Длинные волосы, сумочка, в ней телефон. Волки подошли, с ними был Юсуф. Стали приглашать, ухмыляться. Сказали, что они не азербайджанцы, а иракцы. Девушка отворачивалась, молчала. Тогда один чурка, полудикий – наверное, в него кончил ишак – достал нож. Он блестел ночью в отражении ночного света, как трамвайная рельса. Чурка сказал:
- Пойдем, дэвушка, покажешь нам любовь. А то увидишь своя кровь.
Затащили ее в бытовку, где были рукавицы и грязные джинсы. Девушка плакала.
Юсуф сказал:
- Пасоси у хорошего человека.
…Так шайтаны ее изнасиловали. Убивать ее не стали, бить тоже. Просто сказали, что они борятся за свободную Ичкерию, а всем неверным надо резать башк . Там у Аллаха они займут высокое место.
Девушка выбежала в порванной одежде и позвонила мужу. Муж приехал на машине. В ярости пошел в бытовку, девушка боялась за него. Он камнем разбил стекло. Пьяные чурки выбежали, как горошек выкатывается из консервной банки. Тогда муж ногой ударил самого заметного и наглого. Это был Юсуф, ему попало в живот.
Аппендицит разлился, вот такая кара.
В милицию муж не пошел.
Промучившись ночь, к утру Юсуф потерял сознание. На «скорой помощи» его доставили в хирургию, где операция прошла удачно.
Юсуф много рассказывал Химии про Баку. Там жаркими вечерами ему было хорошо, потому что он был в преддверии новой жизни. Казалось, жизнь будет удачной и он выполнит заложенную его народом и его отцом жизненную программу, женится и самореализуется. Но пока у него нет квартиры в Москве (там настоящие джигиты и деньги, но это поверхностно).
Про отца Юсуф тоже много говорил. Его отец любил смотреть про Чеченскую войну и даже написал на арабском (он был учитель) псалом про героев-смертников во имя ислама. Юсуф перевел его на русский, чтобы хвастаться не только своим внешним видом.

                ТЫСЯЧЕКРАТНОСТЬ

   Последние 10 шагов,
   Последние 10 секунд.
   Камешки на дороге огораживают неровный путь.
   Наша фирма доставит мученье и жуть.
   Самопроизвольное возгорание неверным отравит сознание.
   Взрывы домов равны тысячекратности
   А запального шнура дымок излечит от тупой жадности.
   В памяти светит Солнце, зелень, ковры и мечети.
   Вакхабиты играют со смертью, как дети.
   Затем вспышка, взрыв – и все провалится внутрь.
   Внутрь, внутрь сознания.
   Там, где горит красная точка всезнания.

   Исламский террорист и смертник Хаттаба,
   Отправится в вечный хадж за зеленое знамя Ислама.

   Тяжелая рука в кармане,
   Бродит как граната в руке.
   Революционная воля сверкает на острие ножа .
   Пуля в автомате как стелла Мухамеда,
   Рвется из ствола в грудь.
   Войны Аллаха переплыли через реку,
   Грозовые тучи отправились в путь.
   Несколько шагов до здания с ношей в руке.
   А за окнами люди и их жизни в моей реке.
   Гексогена в чемодане хватит, чтобы упала стена.
   Взрывная волна изменит муравья, воробья и меня.

   Исламский террорист и смертник Хаттаба,
   Отправится в вечный хадж за зеленое знамя Ислама.

   А там за домами есть леса.
   А там за лесами протекает река.
   Зеленый мир болотных корней,
   Там камни мудры мудростью людей.
   Очнись роса, посмотри в глаза.

*   *   *
А ведь общение – это такая же игра как шахматы. Химия любил красоту, особенно в слове. Дорога у него была одна, в никуда. Но он решил до конца оставаться собой, поэтому бороться с депрессией он начал словом. Он тоже начал рассказывать про своего отца.

*   *   *

Отец окончил Химико-Технологический институт по специальности «инженер-строитель», старый его диплом валяется где-то  дома. Он не нужен без отца, его можно применять как память, он сгусток достижений и правильности как камень.
Отец работал на грязном заводе, «жрал щебенку». Начальство презирала всех всегда, не только на земле. Платили мало, отец ходил в грязных носках, от которых воняло по утрам в конторе, поэтому он был изгоем. Но он был злой, мужчины его боялись, а женщины избегали. 
Перелистывался календарь, сменилась чернопальтовая зима, наступила весна бежевого пиджака.
Один его друг спросил:
- Анатолий, вот отпуск получишь, куда поедешь?
- Мы с женой, - ответил отец, - решили поехать на море, она получит отпускные, с моими, наверное, хватит, хотя я не люблю копить.
- Слушай, Анатолий, а поехали на стройку на месяц, пошабашим, денег получишь, как за год в этой дыре.
Так от этих слов изменилась его судьба.

Ночью мчался поезд, через леса и покрытые туманом поля. Колеса говорили « туфьь - туфьь, туфьь - туфьь». Вагон вез облезлые рюкзаки, в них –сменная одежда и инструменты. Мужчины пили водку с радостью и надеждой на приключение.
После двенадцати часов железной дороги они в городе пересели на речную «ракету». И она везла долго, долго. А за окном каюты были леса и леса. В нужном месте они выбрались на берег, вытащили тяжелые рюкзаки, покурили.
Договорились с деревенским шофером, погрузились в кузов, машина поехала в тайгу. Ехали, ехали – только мотор, как мальчик, играл с собой в машинку. Солнце тяжелело, как желток на сковородке в яичнице, и так же медленно по ней перемещалось, словно боясь заката – рта.
Приехали в какой-то совхоз. Нашли дом председателя.
Опять началась пьянка, но уже по делу. Председатель принял подарки: патроны, колбасу, бензопилу. Стали договариваться про объект: какой срок, что построить, чертежи, технология. Почти все были инженеры.
Председатель предложил приезжим остановиться в пустующем доме, обещал обеспечивать материалами и продуктами. Так началась стройка.
Строили зерносушилку. Сначала нулевой цикл –фундамент там и все такое. Работали с восхода солнца, вместе с комарами, голодом и потом. Пилы и лопаты сопротивлялись дереву и земле, но людская воля была сильней – потому что это был протест против государства, где рабы работают на пирамиду и ничего не могут заработать: платят только, чтобы выжить, цены в несколько раз выше, забирают здоровье, жизнь, культуру, а еще радость жен и детей. И даже внуки будут должны толстому мужику, который в стране и есть главный черт.
Проходили дни, недели, ломались инструменты, зубы, доски и кирпичи. Жрали мясо бычка, пили с фермы молоко и из магазина – ароматный, недавно испеченный серый хлеб.
То дожди, то жара. И так с восхода до заката, до тех пор, пока ноги держала земля. Сушилка росла. Из колышков выросли доски, из них поднялся в небо шифер. Бетонный элеватор вырос до третьего этажа. Помогать приезжал трактор и кран, машины привозили кирпичи и уезжали пустыми. Привезли электронное оборудование, установили.
Ну все так и построили сушилку, приехала комиссия на маршрутном такси, нашли недоделки, их еще неделю исправляли. Выпили за сдачу с председателем. Снова приехала комиссия, подписала документы,  а затем был банкет. Папиросы летели в окно, подали в горшках цветы – так расслаблялись счастливые москвичи: они родились, может быть, создавать, строить – а не просто пердеть.
Деньги получили в конторе. Все были довольны толстым пачкам. Эти пачки показывают результат жизни, потому что жизнь – это деятельность,а деньги – эквивалент значимости каждой личности даже после смерти. 
Дорога домой была как праздник. И, чем ближе дом, праздник был грандиознее. Попробуй поскитаться, пострадать, а потом приехать домой – узнаешь его по-настоящему, сволочь поганая.
Дома все были счастливы –не только пьяный и довольный строитель, но и его молодая жена, которая теперь могла хвастаться подружкам, а не просто ныть о проблемах. Только хуже всего было маленькому ребенку, потому что он не терпел пьянок и плакал от горя и страха.
Что такое деньги и счастье, он еще не понимал. Счастьем для него было когда все дружат и не  ругаются. Пьяные – это демоны, они переворачивают все с ног на голову.
- Шайтан я поганый, шайтан!
- Вру я все, вру!
- Зачэм людям плохо делаю, зачем?!
- Химиия, не верь мне, я предам - не знаю, из-за чего – из-за жадности, из-за злости.
Отец говорил:
- Юсуф, ты почему ходишь, как сын шакала? Одежда красивый нет, воняет, как от шакала паршивый. Девушка нормальный у тэбя нэт и нэ будет!
- Не бэзразлично, слушай все!
- И отэц, и народ, даже дэньги.
- Но иногда что-то сдвигается во мне - как дверь в свет открывается. Вот сейчас рассказал про отца, а о другом подумал.
- Нечестный я… Нечестный не получит ничего. А если и получит, все потеряет, даже себя.
- Проживет, как в грязи, как в говне, как в зиндане сидит. Почему я джигит, который у ишака лижет? Почему русский девушка пошел унижать? Ладно, унизил - я знаю почему, сейчас расскажу… До стройка я грущик «Теплый стан» метро работал. Много-много контейнер, рыба, овощ и печенье-мученье. У знакомого одного, Вахи зовут, овощей торгует. Каждый утро рано-рано вставай приходи. Есть хочешь, иди. Спать хочешь, иди. Капуста на точка грузи. Денег сто рублей в день дает и пожрать, как земляк, всякий тухляк давал. Пойдешь улица, мент регистрация показывай, нэт - паспорт отберет, взятка не дашь. Так полгода жил.
Понравился мне один девушка. В контэйнер с канфетой-манфетой, торговал. Волос черный, кофта черный, сиська большой. Улыбалась, очень умный был. Я, ишак, не знал, что умный сказать. Говорил про Баку. Про себя. Про судьбу, как сейчас с тобой говорю. А куда ее пригласить? Мы с товарищ, десять человек одна комната, хозяйка – старуха, выгнать может, да и девушка умный, не пойдет. На кино дэнэг нэт, дискотэка дэнэг нэт, водка дэнга есть. Говорю: «Марина, весна! Как красива! Жук по земле идет, птичка на контейнер сидит, вечер как струна в душе, пойдем ночь водка пить.»
Я шайтан, я шайтан, я шайтан, вах!..
Марина говорит: «Юсуфчик, купи рулетик, закусишь, очень я их с чаем люблю, мы с мамой часто их с чаем едим.»
Я шайтан, я шайтан, я шайтан , вах!..
Сто рублей было, еще несколько по сто было, даю пятьдесят. И так голову наклоняю, улыбаюсь, и еще раз приглашаю. Вечер водка пить. Марина смотрит мне в глаз, улыбается, сдачу дает. Много десяток дает, рулет двадцать рублей, сдача тридцать рублей, а там еще больше. Я беру рулет, сдача беру. Иду, отошел от контейнер, смотрю сэмдесят рубэй, на пятьдесят больше. Аллах говорит, верни. Аллах говорит, верни: она проверить хочет, можно ли тэбэ шайтан-****, сэбя довэрить. А я Аллах говорить, сходи, арык походи.
Я шайтан, я шайтан, я шайтан , вах!..
Нэ вернул я деньги, нэ пошла Марина, водка купил, сам выпил. На лавочка сидел. Решил, русский баба унижать хорошо.
- Две дороги, Химия. Все в тебя идут - но хотя бы один из тебя выходить должен.
- Дороги эти  - искренность и спонтанность. А честность - сумма, и с ней легко судьба идти, все легко, даже к Аллаху в гости.
 
          Казалось что все в тумане. И стены и больные и боль. И трудность свободно говорить. И то что было до стало на столько соблазнительным, что и не верилось что вновь туда можно будет когда-то попасть. Казалось Химии что он в аквариуме. И рыбы заговорили. Эти рыбы врачи выплывали из тумана. В похожих на облачка халатиках, что то говорили как из под воды  и вновь исчезали растворяясь толи в двери, толи в тумане, толи дверь растворялась в тумане.
  Однажды он услышал приговор себе. Их стояло несколько, тумана уже не было, он рассеялся как только Химия осознал на сколько все серьезно – и этим он не стал усугублять свою слабость и на фоне ее бреда.
   - Обширная гангрена рук… - мужской голос.
   - Господи что же с этим парнем произошло?! Сначала ноги отняли, теперь что то с руками.   – женский голос.
   - Я думаю это тромбоз. Дуфузный тромбоз, но выраженный и протекающий как последствия  чего то еще, непонятного. Мы думали что расширив сосуды с помощью препаратов мы обеспечим отток крови, но это не помогло ткань начала разлагаться, начался некроз, который и перешел в газовую гангрену. – мужской голос.
   - Готовьте к ампутации. – другой мужской голос.
   - Я не хочу! Я не хочу! Оставьте мне мои руки! – орал Химия.
   Но его не кто не слышал. Его губы просто шевелились, даже не шептали. И поэтому врачи его не услышали, а если бы и услышали все равно все было бы по их нему. Ведь они могут с нами сделать все, все что только захотят.   
Химия спал. После ампутации операции, во время болезней сон –
это новые горизонты, после них либо выздоровление, либо ухудшение. Спала больница, жмурясь, как кошка. Сон больных людей похож на старое здание, которое медленно разваливается штукатурками и балками. Лекарственные запахи смешиваются с запахами разложения и выделения, начинается их танец. Посмотри на танец табачного дыма – и ты поймешь. Больничные трубы поют голосами умерших.
Больница днем – это серое грустное небо с танцующими белыми облаками. Эти облака – молодость в белых халатах. Может быть, не лекарство лечит, а та энергия жизни, которую может подарить этот канал жизни, если к нему обратишься. Еще он губит, если от него отстранишься. Белые облака замерли возле ламп будущей жизни – желтый свет, желтый свет, желтый свет. А вокруг – дракон темноты, твердит «ты... ты... ты...».
Стеклянный шкаф на низких ножках уже сделал первый шаг. В коридоре стонет старуха – послушай голос смерти, он такой. Даже грязи ночью меньше. Она уходит к себе, всем не нравятся ночные смены, всем нужно отдыхать – даже боли, которая грызет людей, как экскаватор землю, под которой блюют от страха дождевые черви.
Химия тоже спал. Во сне он ходил на новых ногах по осеннему скверу. Он думал, какой странный сквер – никого нет и никто не видит меня и не знает, что у меня нет рук и ног. А если бы кто-нибудь и шел навстречу ему, надо было бы протянуть руку для встречи, но руки не у Химии не было. Впереди по дорожке, засыпанной желтыми листьями, шел какой-то лысый, толстый мужик.
Химия вдруг понял, где находится. Этот сквер на площади Плевны. Там внизу синие туалеты, вход в них пять рублей. А если перепрыгнуть через чугунную ограду и перейти через дорогу, будет клуб «Джао да». Какой красивый сквер. Сейчас попить бы пива, как в той жизни, с девушками, которых потом предал. С шашлыком, который всегда был дорогим и поэтому он о нем только мечтал. А как есть и пить, если нет рук, это кого-то надо просить? Просить… Да всем противен такой калека – даже когда он был здоров, так же был всем противен, противен иногда даже себе.
Так Химия понял, что пива и шашлыка у него больше не будет. Не будет больше и жизни, хотя он и здоров. Врачи обещали его завтра перевезти – в буквальном смысле, из реанимации.
Так что же делать дальше?
Химия сел на лавочку. В душе играла музыка, Химия вдыхал запах шашлыка. За оградой проносились машины, возможно, там ехал мэр Москвы Лужков.
Химия начал рассматривать приближающего толстого, бритого мужика. Мужик был не очень толстым, почти такой же, как все. Одет он был по-молодежному, но вещи были какие-то не те, как будто с помойки. У молодого мужика была модная рыжая борода. Он пил пиво, кажется, «Старый Мельник». Сволочь поганая… Мужик остановился, посмотрел на безрукого Химию – так носорог вдыхает запах реки, которая далеко в саванне, сказал : «Эй, чувак, хотел тебя пивом угостить, да вижу, ты без рук, я тебе оставлю.» и сел на лавочку.
Мужик пил пиво и смотрел на осень. Химия увидел его маленькие глаза – в мире его глаз существовала красота, но этот мужик от жадности хотел ее всю захватить. Красота во всем, даже в пиве, даже в отношении к себе. А эта черта разделяет личность и окружающий мир. Ведь агрессивный мир – это тигр, и этот тигр нападет: так он напал на Химию.
Кто говорит через меня сейчас, что это за канал открывается во мне?
Химия посмотрел на мужика и сказал:
- Мне твое пиво поганое не надо. Я что, собака или голубой? Сейчас вот встану здесь на четвереньки, чтобы перед всеми унижаться - прямо тут, на середине сквера. Да и от жадности ты неискренен - сам предлагаешь и ждешь, чтобы я отказался.
Мужик сделал глоток, посмотрел на Химию и сказал:
- Сегодня же выходной. В обычные дни ты можешь ходить без рук, а сегодня я тебе их дарю.
Через Химию прошла какая-то волна, волна радости. Такая волна часто проходила в детстве или когда сбывается желание. Часто такая волна приходил в первый час, в пятницу – когда идешь с работы домой а впереди бесконечный выходной. Это означает, что человек вновь стал собой.
Химия посмотрел на руки. Они были, снова были. Музыка заиграла, музыка счастья.
Мужик сказал :
- Слушай, Химия, пойдем в «Джао да», познакомлю тебя с девушкой. Я вышел пива купить - там оно дорогое, пятьдесят рублей. Химия залез рукой в карман, нащупал там какие-то бумажки. Он их вытащил - это были деньги.
- Не знаю, как тебя зовут; но ты подарил мне руки и я тебя угощаю.
Так они пошли в клуб .
Чтобы туда попасть, надо было опуститься на несколько ступенек. В клубе было сумрачно, играла странная музыка, стены были какие-то краснодеревянные, и из них торчали гипсовые морды мифических зверей. Людей было средне много, но все были такие, которые легко растаются с деньгами.
Чувак повел его к стойке, где продается алкоголь. Там была доска и мел – как в школе, только значительно меньше. На ней были написаны цены на напитки. Бармен оказался молодым китайцем.
Химия спросил у чувака :
- А сколько нас?
- Четверо.
Химия заказал четыре кружки пива и заплатил. Они пошли за стол. Там были две девочки. Одна полненькая, в очках и не очень красивая. Другая – просто эталон православной красоты, таких святых обычно рисуют на иконах, в Европе такие девушки похожи на мадонн.
Сели, чувак сказал:
- Сейчас принесут пиво, надо заказать чего-нибудь поесть.
Затем он, показав пальцем на Химию, произнес:
- Его зовут Химия, я только что сделал ему руки.
- А это – Ильянка… - и он показал на мадонну.
- А это - Окаснка, - и он показал на девушку в очках.
Чувак ждать не стал, он сразу о чем-то затрещал. Кажется, о том, как он ходил в видеопрокат:
- Вот иду я, иду… А вокруг зима, сугробы… Под ними, может, волки греются, а может, трупы лежат. Дома холодные стоят, а в них греется свет. В них, может, горят люди - вот свет и греется. А вдали разные огоньки. В небе звезды говорят: «хорошо, хорошо». Прохожу я мимо помойных контейнеров, что-то красивое возле них увидел. Остановился. И это красивое меня позвало: «Возьми меня, возьми меня».
Вообще вокруг вас вещи, много разных вещей, но они почти все молчат. Нужно выбрать такую вещь, которая позовет, и тогда эта – ваша. А почему она зовет? Она поет. Петь – это дарить красоту. Она начинает петь в вашей фантазии от того, что она чем-то похожа на вас. Да она и не поет, просто вы через это узнаете самого себя и радуетесь, что еще одна из ваших граней проявила себя. А может, вы прислушались к своему Ангелу-хранителю и поступили, как он сказал, отключив этим свою волю, волю механической куклы.
Чувак повысил голос. Его голос перекрикивал музыку, которая играла в клубе. Теперь его слышали многие сидящие за другими столами. А он, казалось, хотел слушать только себя, даже девушки, с которыми он пришел, многого не понимали и поэтому думали, что он их грузит – поэтому им было скучно.
Чувак орал :
- Импульсы, импульсы! Человек выражает свои импульсы через прихоти! А что произойдет потом? Дороги пересекутся, транспорт не проедет. Как в пробке, все будут бороться за свое. Вскоре чел вступит в противоречие с другими людьми. Тогда он на болезненном опыте (таком, как у меня) научится направлять импульсы в русло социального бытия…
Чувак замолчал. Взгляд его стал отчужден. С таким взглядом непонимания и улучшения конкистадоры сжигали индейцев. Он сел, выпил пива. Девушки молчали. Тогда Химия спросил его:
- Чувак, как тебя зовут?
- Зови меня Писатель. Кстати, я еще и не начал рассказывать... - сказал Писатель и снова завелся. - Иду я мимо помойки, вижу диван разломанный по частя валяется. Такой красивый, как голая девушка с хорошей фигурой. Диван говорит: «Подбери меня, подбери меня». Взял я подушку (она на две раскладывается) с ручкой и понес. Живот в снегу испачкал, несу, только дома мелькают. Вот мой подъезд. У нас домофон. Когда домофон, тогда в двери тугая пружина, всех хочет прищемить. И мою подушку прищемила. Еду в лифте, держу подушку за ручку, а сам думаю:  «Как стыдно… С гавном всяким не могу расстаться, все домой тащу. На моем этаже собирается молодежь, как бы им на глаза не попасться с этой помойкой.» Лифт открывается, смотрю, стоят курят. Я включаю установку внутри: «Что хочу, то и несу, это мое дело.»
Занес, в квартиру поставил. Но там, у помойки, еще остались подушки. В моей фантазии нарисовалось, как будто они у меня уже дома – и так мне от этого стало приятно, так что опять надо было немедленно действовать…
- Андрюха, как скучно!.. - зевнула Ульянка.
Андрюха замолчал, пытаясь перестроиться на что то интересное. Наверное, он всегда старается развлекать как клоун.
Оксанка, девушка в очках, воспользовалась паузой и стала рассказывать Ульянке про свою работу. Типа, начальство ею недовольно. Начальство заинтересовано, чтобы она больше напитков распространяла. А ей скучно говорить и заинтересовывать покупателей, ей интересно носиться по магазину, со всеми трещать, курить через каждые пять минут и постоянно писать все сообщения. А еще радоваться и смеяться, уходить как можно раньше, гулять по улице и там ждать парней, с которыми будет сегодня зажигать. И вообще – ей на работу после зажигательных ночей ехать хуже всего. И уволиться нельзя, потому что она дружит и пьет с теми парнями, с которыми работает.
- Кстати, Ульянка, тебе привет от Артурчика.
- Спасибо, Оксан.
Ульянка снова затараторила:
- Артурчик такой смешной! Я помню, мы куда-то с ним ехали на электричке, не помню куда. Долго-долго и медленно ехали, электричка постоянно останавливалась. За окном шел дождь, такой грустный осенний дождь. Я что-то ему рассказывала, пальцем рисовала на стекле. Я так увлеклась, что его перестала замечать. Электричка подъехала к какой-то станции, а я все говорила. Вдруг что-то знакомое увидела на перроне, присмотрелась, а это Артурчик бежит, бежит и пробегает около того окна, где я сидела, и убежал куда-то вперед. Я же знаю, он сидит рядом со мной и бежать никуда не может, ведь мы вместе едем. Обернулась посмотреть на него, а его рядом нет. Мне стало так страшно!..
Если бы у Химии в это самое время, когда он сидел в дружественной компании, спросили, как его дела, он бы ответил «живу и радуюсь».
Ему казалось, что свет в мире – это свет счастья, и все его лучи, из всех городов и стран, направлены на это место, где центр – он. Химия подумал – «какие хорошие люди», он хотел бы, чтобы они стали его друзьями. Как с ними легко! Еще он подумал про пиво: какое это замечательное существо – медленно вползает в голову и все там улучшает.
Подошла молодая свежая официантка в синем передничке и спросила:
- Вы будете что-нибудь заказывать?
Ребята посмотрели в меню: на столе лежала черная книжечка, там было написано, что можно тут съесть.
Ульянка выбрала картошку фри с соусом.
Химия полез в карман, вытащил деньги и сказал:
- Анрюха просто Архангел. Он сделал мне сегодня руки. Вы все мои друзья, я за все хочу заплатить. Давайте закажем жаркое, пиццу и водки.
Все с удовольствием согласились. Барабаны заиграли ритмичней, потому что на них заиграл козел, символ дьявольской силы.
Химия заговорил:
- Все, что было раньше, была просто бесплотная земля. Был такой автор в Англии, у него было такое произведение, с таким же названием «бесплотная земля». Вообще-то, «Дурак года» - это я, посмотрите на меня. Я сон, я сам себе снюсь, а вы смотрите этот сон. Так смотрите и радуйтес, что он не про вас. Потом, когда вы умрете, вы поймете что это такое… Эктоплазма - это субстанция. Она, в смешивании с духом проводника и силы Земли в виде энергетического столба, делает материальным то, что не является материальным - то есть смешивает миры. И тогда вы начинаете понимать мертвецов, которые обращаются к вам с того света. Сейчас я мертвец. Я говорю вам о самом главном, чем вы обладаете, - возможностью дарить друг другу. Так дарите, пожалуйста!
                +++
Писатель, когда выпил водки, изменился. Раньше он говорил для других. Теперь он стал полностью собой, стал жить для себя. Сначала этот ритм начал завоевывать тела, проснулись руки, стала танцевать нога. Писателю водку подливал Химия; девочки пили мало, они как будто продолжали находиться во сне. Писатель поднимался над столом как Парфенон, его танцующие руки  были похожи на две кобры. Свою агрессию он направил на сидящих девушек. Агрессия бывает разных форм, главное, уметь ею правильно пользоваться – в нужное время и в нужном месте. Он гладил их по волосам, целовал, говорил, что они похожи на православные иконы. Во Вселенной не знает, но в Галактике точно таких красивых нет. Приглашал танцевать, но танцы его были танцы не человека.
Химия тоже начал сходить с ума. Он стал запрыгивать на свободные стулья. Стулья были мягкие, обтяну тые черной под кожу химической структурой, поэтому следы от ног отпечатывались нормально. Но ему было все равно – ведь сон кончился. Он играл в обезьяну.
На полу в горшках стояли синтетические пальмы, но они были укреплены настоящими камнями и песком. Химия решил показать танцующие пальмы. Он вырвал их из горшков и в танцевальном ритме поднимал около девушек. Они заорали: «Ты что, поставь их на место, где они стояли!»
Писатель куда-то пропал. Химия остался с девушками. Пальмы он засунул в горшки и стал очаровывать Ульянку. Но, наверное, зря – если у красивой девушки нет парня, ей все не интересно и она сама не знает, что хочет, скорее всего, депрессия мешает ей жить и радоваться. Надо было бы очаровывать Оксанку.
Химия сказал:
- Ульяночка, миленькая, что сейчас есть у тебя? Контакт с сутью бытия - это откровение, а оно - канал, через который мы проникаем в глубинный смысл бытия.
В голове крутился шар с огромной скоростью, этот шар был Земля, а Химия инициировал эту огромную скорость. У всех появилась легкость – значит, начался праздник Новый Год, а праздник наступает, когда нет забот.
Появился писатель с пачкой сигарет «Кент. Он рассказал о своем великом походе . Выбежал из бара без куртки, а кругом снега намело (у него уже наступила зима), звезды светят холодным светом. Он побежал искать магазин. Бежал, как собака, высунув язык. Вот он - магазин. Забегаем. А там очередь. Писатель обратился к покупателю:
- В Америке есть статуя Свободы. Что она держит в руке, меч или факел?
Покупатель ничего не ответил. Тогда писатель сказал:
- Все зависит от настроения. Иногда это факел, а иногда - меч.
Сигареты он купил без очереди.
Мистические закаты, следы на воде, разбившаяся обремененная земля, города, как кучи навоза техногенных динозавров. Все это составляет информационные тени в макрокосмосе информационного вакуума. Адепты и фантазеры придают этим теням жизнь, они начиняют передвигаться по нашему знанию, организуя сознание. Потому что каждый синтезирующий элемент создает легенду о самом себе, чтобы ее перелистовать, как альманах, и даря друг другу законсервированные эмоции.
Бар, стойка, девочки плыли  как взлетающие самолеты. Самолеты взлетели и теперь танцевали на денсе. Химия тоже танцевал. Он знал – он живой, это не сон. Разве сон бывает подвижным в подвижной среде?
Писатель танцевал рядом с ним, и Химия подумал о том, что Писатель, наверное, до этой жизни был африканским шаманом – потому что танец его был шаманским, в его движениях был темперамент жаркой Африки и через нее были видны танцы голых людей возле костра.

Организмы бывают женские и мужские. Бывают также гетеротрофы, но о гетеротрофной жизни можно будет прочесть чуть позже.
Женские организмы чувствительней мужских в десять раз (например, кожа), поэтому ласковое прикосновение для этих организмов необходимо – информация передается через язык прикосновений, при этом выделяется гормон остроритаксин. Это гормон года, он выделяется и попадает в кровь женскому существу, успокаивает, расслабляет, придает легкость и счастье от того, что женское существо красиво и может кому-то нравиться.
Кожа мужчин (ее нервные рецепторы) имеет наименьшую чувствительность, поэтому прикосновение к ней мозг переводит как угроз . Ведь до сих пор природа думает, что мужчина – это воин или охотник; он будет продираться через кусты и джунгли и не должен чувствовать боль.Все это написано для того, чтобы показать, как правильно мужчина должен поступать, как правильно взаимодействовать с девушками.

Ребята это понимали – может, интеллектом, может, практикой, а может, инстинктом, который сохранился со времен Адама. Мужчины подымали девушек, гладили и целовали, прижимали их к себе и шептали им на ухо что-то фантастическое. Всем элементам в радиусе пятнадцати метров было хорошо. Было видно, как своей молекулярной структурой танцевали стулья, как гвозди в полу выкручивались, даже подземные крысы завибрировали в своих мусорных катакомбах. В самолетах танцевали огурцы. А на улице в двигателях проезжающих машин, среди черного масла, появились прозрачные пузырьки. В них бы эрос –
созидательная сила Земли. Она с женским искусством танцевала с нагретыми металлическими поршнями. По крышам катались голые люди на самокатах. Они, как с трамплина, слетали с крыш и катили уже по воздуху.
У кого-то на балконе лежали игральные карты. Ветер космоса подул – и карты полетели над городом, как полярники в Антарктиду. Среди них были: черные чеченские короли с оружием, молодые поросята, красные валеты, черные дамы в черных трусиках (представьте нижнюю половину карты). Летели и трудоголики эти самые шестерки самопрограммирующие себя на уничтожение. Летели даже боги, но про них можно сказать, что они слабы. Ведь есть такие силы, которые заставляют их что-то делать, которые гораздо могущественны – потому что у богов формируется мотив, осознанная потребность.
Писатель обнимал за английскую талию Ульянку и шептал ей на ушко. Музыка играла громко, поэтому все шепота Писатель выкрикивал так, чтобы все это знали (знание (Логос) – основа всего ).
- Ульяночка, был такой мужик по фамилии Фрейд… Он, знаешь, что придумал? Грубо говоря, в человеке заложены фундаментальные противоречия. С одной стороны, созидательный «эрос», с другой - агрессия. Почему мы искренне радуемся? Да потому, что в нас минимум высокомерия. А высокомерие и гордость - это корни безнравственности и греха.
Рядом танцевала другая пара (дихотомия). Химия рассказывал Оксанке свою историю.
- Оксаночка, миленькая, ты знаешь, мы танцуем сначала в своем воображении, потом уже телом. Если бы у нас тел не было, мы бы все равно танцевали, даже без тел. Одни бы наши головы танцевали. Вот раньше до Ленина, жил один мужик странный, такой же как я; в черном пальто ходил летом, ну, и потел, наверное, как я сейчас - про него даже Чехов написал рассказ «Человек в футляре». А ты знаешь, Оксаночка, где он работал? В аптеке «36,6». Так вот, у него в аптеке колба была большая, а в ней гель такой синий, как гель для волос, в нем плавала человеческая голова. Он ее все рассматривал, разговаривал с ней, светил фонариком. А она реагировала, улыбалась и подмигивала. Так прошло сто лет, а она до сих пор живет и радуется. Я с ней иногда советуюсь. Она говорит: «Да, да, нет, нет, да, да».
Химия был похож на взлетающую ракету: она живет тем, что оторвалась от Земли. Он целовал Оксаночку в губы, через ее слюни ему передавалась ее микрофлора, ее закодированная жизнь.
Представьте, когда выходят покурить из бара, то жаркое тело встречает прохладная улица с ее таинственным шумом. В приглушенной дали техно-транс диджеи, рядом – женская близость, окутанная запахом сказочных духов, в которых застывшая капля жизни мерцает под светомузыку. Все это создает атмосферу откровенности.
Все наши герои вышли на ступеньки, им было тесно. Они курили, прижавшись друг к другу. Писатель спросил: «Хотите я вам спою песню про нас?»
И он начал петь.



*   *   *
Все куда-то делось, весь предыдущий мир.
И появился новый, с каким-то пасмурным серым днем.
Химия представлял себя шестнадцатилетним подростком. Он учится на продавца в училище, а сейчас проходит торговую практику на маленьком, возникшем около перекрестка рынке. Рынок находится на некотором возвышении. Он стоит на коричневым сухом песке и застывшей глине. Вокруг него – следы жизни людей, разбитые бутылки, пробки от пива, неубранный мусор. На рынке несколько лотков с крышами, чтобы не мок товар. Люди должны заботиться о себе независимо ни от чего, потому что они – самый стойкий вирус. Несколько промышленных холодильников для рыбы, молока и прочего. Людей приходит мало, это в основном бабушки из соседних домов. Ищут что подешевле, чтобы сберечь пенсию. Ведь деньги нужны и после смерти.
Химия проходит практику у одного мужика-еврея. Его практика заключается в том, что он работает грузчиком. Этот мужик – хозяин. С ним работает другой, на него оформлены все торговые документы и у него есть машина, «УАЗик», старая зеленая «Скорая помощь». Этот мужик еще и продавец. То есть он стоит за прилавком, взвешивает мясной фарш и берет у пожилых деньги. Еврей ходит с чувством значимости и беседует о непростости российской торговли. Химия на это смотрит как бы со стороны и пока ничего не делает.
Подъезжает милицейская проверка, просит показать паспорта и накладные. Накладной на фарш нет, ее еврей еще не успел сам себе выписать. Менты говорят, что это нарушение, и они конфискуют фарш – два семнадцатикилограммовых ящика. Третий (из которого торговали) – неполный, тут документы были. Менты говорят: «Кроме конфискации вам придется заплатить штраф, несколько минимальных зарплат.» Еврей просит простить; говорит - только хотел выписать накладные, а тут вы приехали. Милиционеры обращаются к торгующему мужику (на него ведь оформленны все документы) – он должен заплатить четырнадцать тысяч, чтобы они не конфисковали собственность. Мужик отвечает: «Единственное, что вы можете конфисковать, это мой «УАЗик», но он не стоит четырнадцать тысяч, потому что он все время ломается.» Менты забирают фарш, грузят его в вдвоем в свою ментовскую машину. Химия обращается к ним. Он говорит, что проходит у еврея практику, он оформлен у них. С него что-то возьмут, или он нечего не должен? Менты ответили, что штраф выплачивается одни на все предприятие,  а кто из предприятия должен внести деньги, им все ровно. Химия надеется, что еврей его отпустит в другое место ничего не потребовав. Но четырнадцать тысяч делится на троих, получается 3700 с каждого. Химии горько, но он с этими деньгами прощается, хотя он нечего еще не заработал.   
На следующий день он работал на другом соседем лотке. Там хозяин и продавец был один мужик, Химия его внешность не запомнил. Утром старый хозяин-еврей предложил этому мужику продать оставшийся фарш: вдруг снова приедут менты, а он лишен лицензии на право продажи, хотя надеется, что за доллары все восстановимо.
Менты действительно приехали и потребовали накладную на фарш, ее опять не было. Опять Химия расстроился, что снова он «попал» на деньги. Ему стало грустно и за себя и за нового хозяина-мужика. Он пострадал из-за своего бескорыстия, просто хотел помочь попавшему в беду товарищу. А как он выписал бы накладную? Он же лишен права на торговлю. Ведь вчерашняя накладная не действительна, сегодня надо было выписывать новую .
В небе Химия увидел пролетающего журавля. В душе у Химии заиграли траурные скрипки. Он спросил у журавля:
- Почему все так неправильно?
- Нравственная проблема человека очень сложна… - откликнулся журавль голосом совести, - Никакая упрощенная структура неадекватна. Но противоречие, которое возникает, создается из-за разницы между тем, какой человек есть и каким он должен стать, но не может. Человек склонен грешить в каждом поступке. Единственная адекватная структура основана на первичном смысле жизни. Она объективна, поскольку выходит за пределы субъекта, в тоже время оставаясь в сознании.
Химия подумал, что журавлик - Ангел и он связан таинственным лучом с Богом. А может, Бог – он и есть. Что такое Бог? Бог, Ангел-хранитель и совесть едины. Они существуют по-разному, но соединены в одно. Это совершенная структура. Это то, как должно быть. Совесть –
наше восприятие структуры, проблеск на «должное» в противовес существующему.
Химия представил человека как громко работающей трактор, который пускает дым из выхлопной трубы. Он даже вертится на одном месте, но никуда не едет из-за сильных внутренних противоречий. Он не знает куда и он не знает как. Причем это трактор – сам Химия. Его друзья – такие же трактора, но они нашли способ «как». И поэтому им платят за работу, пропорционально тому, сколько полезного они сделают – оценивается прежде всего стратегический запас человека, а не грубая механическая сила.
Когда человек осознает, что связан с первичной структурой, противоречие внутри сглаживается в какой-то мере. И тогда он способен двигаться вперед.
Время замерло, журавль хоть и оставался в небе, но это стало несущественным: само знание, сами вопросы и ответы на них лились, как из чарующего света. Эти ответы удивляли своей ясновиденостью.
- А каким путем приближаются к Богу? - спросил Химия, - Ведь копировать поведение верующих смешно. Это примитивно, ведь у каждого свой индивидуальный путь….
  - Всем верующим путь Господа дарован… Самоотречение - это действие на зов Божий... Совесть открывает, предупреждает и вознаграждает. В каждом нравственном поступке есть новое, творческое и уникальное.
Химия представил треугольник. Две его стороны сходились в третью, эта третья была как сумма тех сторон. Эти стороны назывались: собственное самовыражение + универсальная структура = творческое решение.
                +++

Сон пропал – как будто его и не было. Химия проснулся, опять палата, реанимация, темно. За окном – свет фонарей, ветер качает деревья. В потолке какой-то свет. Химия понял: это снова люк. Люк был открыт. Наверное, там был тоннель, по которому уходят с котомкой жизненного опыта, чтобы больше не вернуться. Но Химия увидел в люке фильм о самом себе, свое детство.

Вот он сидит на бетонном бордюрчике летом в рубашке и джинсах, рядом кожаный футбольный мячик. Он счастлив, первое счастье в жизни. Двадцать девятое мая. Первый день каникул. Сегодня в школе раздали дневники с годовыми отметками. А впереди – три месяца счастья, от которого можно устать.
Лето только через много лет. Карьер, белый песок, голубая вода. Сосны вокруг карьера скрывают всякие тайны. Старинные базальтовые плиты – по ним, наверное, в меловой период ходили динозавры, а сейчас купающиеся разложили на них свои покрывала. Химия с девушками играет в карты, он видит в них совершенство и дарит им все свое очарование. Они довольны, как сильные львицы. В разговорах, от которых всем легко, художественные острова недосказанности.
Зима. Поскрипывает от холода снег, но это за окном. Там, где охотница – ночь набросила на город свою черную сеть. Друзья сидят на кухне в тепле эмоций, в комнате, где нет света, но есть музыка. Она приходит на кухню как ласковое море подходит к прибрежному городу и у жителей появляется новая значимость отдыха на берегу – туда даже приезжают отдыхающие, оттого что там изумительно. В кастрюле варятся пельмени, на столе – водка, лимоны и карты.   
Под больничной кроватью Химии кто-то скребется. Химия не может повернуться посмотреть, но он понимает, что это дракончик. Химия говорит:
- Позови старичка.
И вот по стеклу карабкается паук с седой бородой и человеческим лицом.
Химия мысленно спрашивает:
- Я умру ?
В голове появился ответ старичка:
- Все умрут.
- А как мне быть ? – снова спрашивает Химия.
- Используй все, что у тебя есть… - ответил Старик и пропал.
Наступило утро больничной каши. Кашей кормила Химию сестра, немолодая женщина. Она говорила:
- Ешь милый, ешь милый.
Химия ел и плакал.
Юсуф ел сам. Он уже мог сидеть в постели, хотя ему в живот уходила трубка. Она выходила из-под одеяла и заканчивалась в баночке на полу. В баночке была какая-то коричневая жидкость. Если бы она не была покрыта целлофаном, то, наверное, тараканы могли бы прибежать ему в живот, пообедать там как в столовой и уйти назад в свои тараканьи квартиры.
- Извинитэ… А нас, дорогая, сэгодня переведут в обычный палата? - спросил Юсуф у сестры.
- Сегодня же воскресенье. Может, завтра… - ответила сестра и вышла из палаты по своими женским делам.
- Всэгда так… Давай жди, давай жди... - заныл хачик, - на рынок работал когда, дэнег занял у Ахмет. Он в меня плювать стал, как в арык какой… «Дэнег нэт, под процент дать могу.» Ну давай, говорю. «Сколько ждать, а?» Жди, говорю. «Счэчик, знаешь, что такое?» Знаю, говорю. «А дэньги тебе столько, зачэм, а?» Свое дэло хочу…
Купил много, много овощ-фрукт, баба нашел продавец, стол паставил, весы положил, двести рублей в дэнь платить обещал. С шофер на белый машина-«каблук» договорился, чтобы каждый утро за товар на рынок ездить. Моя точка около метро «Теплый стан», знаешь. Там еще остановка, остановка, сбербанк. Товар хранил киоск «Пресса», мой офис был. На мешок с луком сидел, чай пил. Четки на руку положил. В киоск старух газэт торгуй, я ей каждый дэнь сто рублей давать, мужик-«каблук» каждый день двести рублей давать, баба продавец сто пятьдесят рублей давать, сто рублей место платить, мент сто рублей давать, бандит приходит – товар давай, денег давай. Товар протух, денег стоит. Навар в день пятьдесят рублей. Ахмет приходит, говорит: «Счэтчик динь, счэтчик динь.» Давай жди, давай жди - говорю. Ахмет говорит: «Сэгодня девятнадцать тысяч должен, завтра двадцать должен, потом двадцать одын должен.» Э… Бросил все, деньги получил,товар не купил, стройка работать пошел.
В больница попал, дэнег отдал, мало-мало есть. После операция тяжелей поднимать нэльзя, бомж становиться можно. Спасибо, друг, что с тобой можно говорить.
Химия повозился (для зарядки) на кровати. Отрезанные лапы ныли, как будто хотели вернуться назад, но отрезанное назад не возвращается.
- У меня тоже интересная история была, тоже с деньгами связана… - взялся за свою историю Химия. - Раньше, когда только началась эта приватизация, одинокий человек с квартирой, если он попадал в поле зрение бандитов, он становился либо бомжем, либо исчезал навеки. Чтобы квартира юридически перешла другому человеку, требовалась всего лишь подпись на двух чистых листочках, можно было даже обойтись и без этого. Да что я говорю, это все знают.
Когда это происходит с кем-то, все удивляются, но никто не помогает. Бабки-соседки начинают сплетничать. А если видят человека, у которого случилось такое горе, то они его презирают и избегают. Всем нужен успех.
Посмотри на животных. Когда животное теряет свою доминанту, даже свои сородичи его убивают. Легче всего осуждать. Легче всего унижать. Самые плохие люди – не бандиты; самые плохие люди – учителя. Вся дедовщина, коррупция, понятия; все, что происходит агрессивного в обществе, детерминируют псевдоинтелегентные тетеньки в дешевых пальтишках.
Жил я в начале девяностых один в двухкомнатной квартире, экономил, на работу ходил. Я же работал автослесарем, в автобусном парке. Когда машина ломалась, все блатные шли к Ивану. Он был главным: брал деньги и отвечал за ремонт. Какую-то часть этих денег он мне давал, но вообще всегда всех старался обмануть. Еще он любил выпить на халяву. А когда выпьет, всех начинал за глаза унижать и про всех все говорить. Причем, делился самым сокровенным, как будто люди для него – говно, которое вылезает из унитаза.
Вот представь: автосервис, на воротах «кирпич», кругом автомобильный хлам, разные сломанные валы, помятые корпуса, какие-то шины, чахлые кусты… Земля пропитана нефтью, кругом окурки… Почему-то от них никогда не загорался даже жидкий бензин… Наверное, потому, что даже масло земли было мудрей этих поганых людей и не мстило им. В общем, обычная обезьянья работа: копаешься в грязи, а другие курят, плюются и унижают, типа:
- Ну, что, Химия, когда женишься? Бензина уже украл - всю жизнь можешь не работать, только на жену трать. И жить у тебя есть где.
- Да он не женится никогда, на девушек и презервативы деньги нужно же тратить - легче всего взять с голыми бабами журнал и подрочить! Там каждая фотография - жена. 
- Ха, ха, ха!..
- Мы смеемся, но самое печальное, что это действительно так…
Каждое слово звучало как приговор, и оно было приговором.
Иногда подъезжали частники; автосервис у нас был неофициальный, на стоящие мастера уходили туда, где можно хорошо заработать. У нас же работали пьяницы и разные фуфлыжники. Среди этих частников попадались и машины местной братвы. Обычно приезжающие спрашивали «кто здесь бугор?», и мы отвечали «Иван». Они все шли к Ивану.
Когда Иван не мог развести их на деньги, он брал водкой. Когда не давали водку, тогда старался сесть на хвоста, почти всегда так и было.
Вечер, музыка играет в отремонтированной тачке, двери открыты, все смеются и плюются, на капоте – накрытая «поляна»: Иван зажигает.
- Ну как машина, пробовали?
- Да,брат, нормально работает. Слушай, Иван… Ты вот пьешь со всеми, а тем, кто машину делал, не наливаешь. Ты чего, в крысу играешь?
- Да вон тот «чебурашка», Химией зовут.
- Пусть подойдет.
- Эй, Химия! Подь сюды!
- Налейте ему.
- Слушай, Химия, почему у тебя погоняло такое? Ты чего, на химии трубил, да?
- Не-а, - встревает Иван, - химичит потому что он. Бензин ворует. Все деньги копит, а живет один, черным хлебом питается. Мазут на него намазывает…

…Ну выпью, закушу, и отхожу от скотов. Кто они такие, чтобы меня понять? Мне и без них больно.
Наверное, они без меня спрашивали у Ивана – типа, а что, правда, что он один живет? А в каком доме? А ты у него был? А сколько у него комнат? Иван, конечно же, все им рассказывал.
Иногда приезжали разбираться.
- Кто у вас сука поганая машину делал?
- Это Химия, сволочь, гад, людей подставляет!
- Мы же вам ее нормальную оставляли! Десять минут не проехали - снова сломалась.
Не объяснишь же им, что нет ничего вечного, тем более – в старом автомобиле. Иногда и ремонт не получается, иногда и я не понимаю. Все зависит от удачи. Иногда, скажем, человеку зуб лечат, а он в кресле зубном умирает. Бог дал, Бог взял. Бывало, и били.
Наверное, я думаю, с этого все и началось…
Учился я с одним челом, Хохмачом его звали, он по воровской пошел. Ездил тот на «мазде». А с ним кодла его: Гагарин, Лох, Пантелей. Как-то раз приехали они к нам какие-то нервные, наверное, из-за своих каких-то разборок. Сказали, чтобы я тачку посмотрел – что-то с аккумулятором или с электрикой. «После, как заглушишь – оставишь и потом завести не можешь, аккумулятор садится. Наверное, где-то масса на корпус замыкает». Такой ремонт долго делать, неохота, тем более из-за своей крутости они не платят, делай им все за так.
Сказал я им, что сейчас занят, да у нас и оборудования такого нет. А они: «Ты что, баран? Сказали – делай, а то порвем как грелку!».
Ну, посмотрел я, покпопался внутри. Говорю, что, наверное, все нормально. Тем более, они машину не глушили, куда-то торопились. Пантелей сидел в салоне, выкидухой поигрывал, словно сам себя пугал. Рукава у него – как пожарные шланги.
А вечером снова приезжают – и сразу ко мне. Хохмач невесело улыбается, на помидор гниющий похож. Из машины вылез. Из красной «мазды», у них наклейка на капоте череп с костями, чтобы боялись.
- Мы новую батарейку купили, заехали тут в одно место, снова завестись не можем. Мы на стрелку из-за этого опоздали. Виновными нас признали, теперь выплачивать должны - а все из-за тебя, гандон!
Гагарин, длинный как стропило, дверью хлопнул: тоже вылез, как свинья ужаленная.
- Ты, брателло, несколько тонн зелени нам подгони до завтра – а не то счетчик тебе включим.

…………………………………………………………………………………
                +++
Бундосы – или как Химия их тогда называл – «диасы» все сильнее атаковывали меня. Сначала, я думал, попугают, поприкольничают и займутся своими воровскими делами. Но, наверное, у них сразу был разработан план моего горе-ремонта.
Теперь каждый день к нам в сервис заезжала красная «мазда». Предлог всегда был один: что-нибудь подрегулировать. После таких регулировок Химич («диасы» его называли Химич) узнавал, что столько-то штук баксов он еще должен.
Моя работа в автосервисе была сочтена, моя жизнь тоже. Я прощался с этим миром, с собой, с собственным неуспехом. Мне было жалко моих родителей, род нашей фамилии. Ведь могла прерваться династия. Это значило, что все люди – те мои родственники – теперь тоже умрут. Они думали, что будут вечно жить в тумане кладбищ, пока есть представители с их генами. Но все оказывалось трагично – как во время войны, когда убивали единственного мальчика в семье, а с ним умирали тысячи.
Кроме этих минорных мыслей, в моей голове проносились всякие нелепые планы. Для начала я хотел заявить в милицию…
Но во все времена закон был слабее  силы; он и писался с этим учетом – так что закон и сила были, скорее, угнетателями быдла, то есть всех тех, кто беззащитен. По схеме это действует так: я иду в ментуру, пиши заяву, они находят Хохмача, вместе бухают и невесело надо мной смеются. Хохмача ставят за мой ремонт на деньги, а после дела часть выигранных денег он несет ментам. Поэтому мой ремонт произойдет сразу же. Бандиты будут злы и будут зверски пытать меня и издеваться.
Знакомой кодлы у меня не было. Я рос один, как гриб в лесу – иди, рви меня каждый. Завалить зверьков? Но чем? Оружия нет, где его взять, я не знал.
Поэтому Химия знал: едет Алексей, везет мертвую воду. Глаз растет как гриб, ноготь растет как тростник; если ты спал, свет между щелей проник.
- Дома я прощался с дорогими вещами… - продолжил Химия свой рассказ, - Может быть, в последний раз убирал я квартиру, подметал, мыл пол, поливал цветы.
Под ванной Химия нашел ящик с отцовскими инструментами. Ящик был тяжелый, грубый и фанерный; на нем отпечатались тяготы дальних дорог – раз пятьдесят отец выезжал с ним на работу в таежные леса. Открыв его, Химия ничего интересного не увидел: обычные молотки, пилы, напильники, какие-то непонятные железки, старая спецовка и небольшой транзисторный приемник.
- Я вспомнил, в этой спецовке (зеленые грубые штаны из брезента и выцветшая куртка), - рассказывал Химия, глядя на больного соседа, - я видел в последний раз живого отца. Он умер от инсульта в больнице. Но как мы с мамой это узнали? Приходит соседка и говорит маме: «Ваш Анатолий сидит на лавочке у соседнего подъезда, пьяный. Он стучался в нашу дверь. Мы живем так же, как и вы, только в другом подъезде, он перепутал подъезды». Мама пошла и привела отца. Вид его был страшен: лицо перекошенно, зеленая спецовка грязная, как будто он лежал в костре. Отец сделал последние шаги в своей жизни. Мы его раздели. Его тошнило, мама отвела его в туалет, и там его вырвало чем-то черным (наверное, когда у него случился инсульт, краем ускользающего сознания он думал, что отравился и пошел искать потухший кострище, чтобы поесть угля). Доведя его до постели (это были его последние в жизни шаги) она положила его и укрыла одеялом. Отец был не пьяный. Мама вызвала скорую помощь, врачи унесли его на носилках..
- Почему отец берег приемник, про который он говорил, что тот сломался? – поинтересовался сосед.
- Да потому что, как говорил отец, он обладал неземной силой. Отец рассказывал: «Один раз при строительстве нам нужна была прочная опора, у нас была рельса. Чтобы изготовить нужную опору, нужно было выгнуть эту рельсу под девяносто градусов. А как? Отец включил сломанный приемник. Приемник даже не включался, отец отошел в сторону. В воздухе сильно запахло озоном и сероводородом, появилась какая-то не -видимая вибрация; все мужики-шабашники испытали какой-то укол в сердце… Им показалась, что была какая-то вспышка, хотя никто, кроме них, ее не видел. Все услышали звук - как будто с неба летит бомба. Но звук шел не с неба, а, наверное, из приемника. Рельса, лежа на земле, медленно гнулась. От вибрации в воздухе всем стало жарко, хотя был августовский прохладный таежный вечер. После того, как рельса приобрела нужную форму, отец упал в судороге. У него начался первый в жизни эпилептический припадок, хотя ему было уже сорок лет. Все бросились к нему, чтобы помочь...
Сосед по палате был как в той тайге, как будто тоже туда приехал и стал очевидцем.
- Очяень интересно… А дальшэ? - спросил Юсуф.
- Я включил приемник, - продолжил рассказ Химия, - повернул такое маленькое беленькое колесико, которое называется громкость; раздался слабый щелчок - и только закололо сердце, мне стало как-то страшно… Так бывает, когда сталкиваешься с чем-то неземным. Не знаю, почему, но мое подсознание посоветовало мне одеть спецовку. Одел штаны, застегнул пуговицы. Штаны были велики, я подошел к зеркалу, они сидели грязно-зеленым мешком. Одел спецовку, застегнулся. Посмотрел на себя. Это был не я. Через прозрачность моего лица проходили контуры лица отца. Это было похоже на голограмму, наложенную одну на другую. Я испугался. Меня тошило, кружилась голова, болело сердце, ноги стали холодными. Я понял, что теряю сознание. Я пошел на кухню, чтобы попить воды из крана, но сначала представил себе, что хочу оказаться на кухне. Я представил, как идет вода из крана и я ее пью. Сделал первое усилие, какая-то сила подхватила меня, швырнула о стену - и я упал. Упал, как если бы упал одеяловый тюк. Ноги мои были словно прикованные к полу кандалами. Они, казалось, стали ниже пола, вросли в него, а через него - в железобетонные плиты дома. Я ощущал, как холодная волна поднимается с ног, захватывает живот, словно я выпил многие литры холодной воды; волна захватывает мою грудь, а вместе с ней ползет и ужас. Таких слов нет, чтобы это передать… Теперь я знаю, что испытывают умирающие, особенно за мгновение перед остановкой сердца.
(Кстати, позже я разговаривал с людьми хорошо разбирающими в физике и биологии. Они предположили, что такое действие может быть, если оказаться внутри инфразвукового резонатора. Биологии утверждали – такое возможно при влиянии на организм вибрации различных частот.)
…Мне надо было еще одеть старые сапоги, чтобы замкнуть контуры. Я стал рыться их искать. На балконе среди банок с макаронами, под какими-то газетами я их нашел. И сразу одел. Сначала я ничего не почувствовал. Походил по комнатам, зашел на кухню, поторчал возле зеркала…
Обычные, грубые кирзовые сапоги давят высохшем голенищем на ногу. Если одеть такие сапоги на голою ногу и хорошо походить, можно почувствовать приятный дискомфорт. Дискомфорт будет всегда – приятным он станет только тогда, когда снимешь сапоги.
Я решил пожевать: типа, поем и успокоюсь. И смерть грядущая не так страшна. А может, и не смерть мне грозит: стану бомжом, буду скитаться по дорогам, обойду многие города, попаду туда, кудабы никогда не попал…
Я отрезал черного хлеба, посыпал солью, маслом растительным полил, лук зеленый на окне ножницами срезал. Этот лук, как зеленые краны, свои стрелы в разные стороны разводит. Все строят что-то и не понимают главного: помогать нужно.
Ем я хлеб с луком, и понимаю: ноги, ступни гореть начали. Если горчичники вместо стелек положить, то примерно тоже самое получится. Да уж вот простужусь, сапоги на голые ноги одевать буду, лежать в них под одеялом буду, согреваться…
Снял, думаю, проверю: сейчас снова одену – интересно, будет ли снова жарко. Одел – ни хера, ничего нет. Решил снова попробовать, все сразу одеть. Одел, ничего. Почему?
Включаю приемник: щелчок, тишина.
И вот началось. Как-то все изменилось, спать захотелось. Еле до кровати дошел, не раздеваясь, на нее прилег в сапогах, как кот. И сразу уснул.   
Дверь открывается тихо-тихо, открывается и свою поганую голову всовывает Хохмач. Вокруг весна и тишина, какие-то песни, которых никто не слышит – но это все не значимо, а значимо то, что сказал Хохмач:
- Не надо торопиться делать ошибки, а надо стараться исправить сделанные. У нас, Химия, с тобой есть право человека сделать свой выбор…
Химия проснулся, сон был коротким. Но многое изменилось. Материя мира изменилась, вещи стали прозрачные. Даже стены. И все двигалось, все всегда двигается – только медленно. В воздухе таком, медленном и тягучем, ожили какие-то кружева. Химия вдруг увидел эфир. Эфир неописуем, он очень красив. Физики, наверное, сказали бы, что это поля с разной частотой, которые проходят через все. Переливчатый, меняющий цвет: от голубого до василькового, от сиреневого до серого –
Вот что такое эфир.


- На самом деле скажу тебе по секрету, Юсуф, эфир могущественно силен, он, как Наполеон, может изменить все.
- Так я тоже состою, я часть этого эфира, значит, я тоже Наполеон? Значит, я велик?
Казалось, стало мало света. Вечер приближался. Химия просто представил, как было бы, если бы  зажглась люстра.
- Так я тоже эфир, не надо протягивать руку, я просто направил свой импульс, свое желание на реализацию синтеза. Лампочки загорелись. Это был свет новой надежды, ведь выключатели были на положении «выключено».
Голова немного кружилась, как в детстве после каруселей, но мужественным людям это все равно.
- Я решил еще что сделать. Посмотрел на телевизор и представил, что я компактный и в нем умещаюсь. Ноги мне стали не нужны, они растаяли как будто были из масла. И мое «я» затекло туда как желток, но уже не как тело, а как сгусток квазиэфира. Наверное, нужно было попробовать что-нибудь изменить. Я увидел ложку, она лежала на кухонной полочке и очень хотела помыться в горячем сладком чае. У меня все время чайные ложки куда-то пропадали. Может, их воровали мыши, а может, менты отмычками открывали двери и тащили их в свою ментовку - пить чай или засовывать в рот. Столовых ложек разрослось в тумбочке, как полыни в овраге. Где брать одновременно столько хороших людей, чтобы кормить? Ведь даже и одного не было, кто мог бы мне помочь.
- Ну подумай, Юсуф: представляю я такую маленькую ложечку: чуть меньше, чем есть, но такую же. Представляю ее уже эфиром, потому что я уже и думал эфиром и одновременно формировал в сознании – так что сразу же это самое становилось эфиром, но только другой формы. Ложечка уменьшилась, и у меня стало на одну столовую ложку меньше, зато на одну чайную больше.
Потом мне захотелось что-то увеличить. На окне стояла трехлитровая пустая банка, тогда модно было «заряжать» воду, Чумак выступал по телевизору и делал это всей стране. Представил я ее немного больше, как пятилитровую, но ничего не получилось. Пробовал много раз – ничего не получалось, банка не изменялась. Наверное, материя могла умень¬шаться, переходя в энергию, но энергия не могла переходить в уже существующие формы материи.
Я успокоился: мое будущее изменилось, и теперь я посмеюсь над бандитами. Настроение стало очень хорошим.
- Ну, Химия, мужик ты ****аболистый! У нас в Баку был такой, звали его Мане. Тожэ дэвушка нэ было, сказки всэ говорил, как ты. Смеялись всэ над ним, говорили, ишак в нэго кончил. Всякий дрянь, помойка собирал. Его дядя уговарил Вахи, взять его в автосэрвис, машина мыть. Два день пороботал, как пэс. Потом Вахи сказал: «Нэ приходи, ты глупэй. Вай, дажэ мащина мыть не можешь, иди у ишак соси».
Я что-то, Химия, стройка работал, много спецовка видел, сапог много видел - не изменяют они ничего, сколько не одевай.
- Юсуф, я тебе потом расскажу, что произошло, и почему одежда это такая чудесная. А сейчас устал я…

Когда Химия проснулся, было уже утро: в коридоре все бегали (наступил понедельник), начальство уже здесь; все больничные его боятся, стараются показать видимость работы и начинают что-то такое делать. Если их испугать или заставить (но так только слабых), сильные будут огрызаться и все равно ничего не сделают, пока их чем-то не заинтересуют.
В реанимации мыли пол толстые уборщицы. Еще они протирали пыль, которой никогда не было видно, потому что пыль может жить, гле уютно. У нее, может, тоже тихий добрый голосок.
Сестра кормила больных кашей, ставила судно, давала таблетки, делала уколы.
Пришла на обход врачиха, посмотрела на больных, написала что-то в своей мятой тетради. Настроения ни у кого не было, даже у мышей – они, наверное, тоже под полом ходят в белых халатах.
Врачиха, смотря с грустью на Химию, сказала, что они с Юсуфом оба поправятся и что их сегодня переведут в другую палату. Так и сделали: переложили на каталку, повезли, затем переложили на кровать, но уже за стеной.
В новой палате было четыре кровати, на одной лежал старик. Юсуф попросил, чтобы его положили к окну. Ему надоело это стариковское бубнение, ему хотелось жить и радоваться. Он чувствовал нормально, врач сказал, что завтра ему снимут дренаж и можно будет ходить. Первое, куда он хотел пойти, был туалет: он стрельнет там сигарету и покурит. Еще Юсуф думал, как дальше выживать. Он понял: чтобы все изменилось, нужно сделать серьезное дело. На рынке и стройке можно проработать всю жизнь, но этого хватит только на хлеб и водку, от которой уйдешь быстро к Аллаху. Аллах накажет, когда встретит. Жизнь наказывает уже сейчас. Почему Москвичи терпят, всю жизнь? Они же сами программируют себя на самоуничтожение, как в фильмах из Америки. Ему необходима квартира. Или две.
Юсуф не хотел больше разговаривать с Химией, тот - ****ат. Химия отвернулся к стене. Стена была покрашена коричневой краской; наверное, основой ее был понос.
Юсуф посмотрел на старика: интересно, ведь новый человек.
Старик был такой же коричневый, как стена. Он кашлял и вытирал рот платочком.
Единственное, что было возле него на колченогой тумбочке, -икона Христа (джигита).
- Вай, старый человэк, выздоравливай пожалуйста, от свой сэрдца жалею, сказал азербайджанец. - Меня зовут Юсуф, я приехал Москва из Баку.
Старик прокашлялся, словно по стволу дуба били палками.
- А меня зовут дядь Паша, спасибо.
- Бог - настоящий джигит, как терминатор: жена спал, друзья помог, умный слово сказал. Только что о нем думать-то, а если это лэгэнда?
- Юсуф, мне больше ничего не остается в жизни… Какой-то уход от всего и себя. Для пожилого это желанно, хотя Бог всегда меня предавал. Но честный и сам это признает.

Химия ехал на метро. Стучали колеса. По металлическим волнам плыл вагон, за окном на фоне черноты тянулись длинные серые провода. Это – силовые линии. Люди были, как обычно: в трусах и штанах, с мешками из полителена. Внутри вагона была написана всякая фигня, которую никто не читает; всем надо приехать, чтобы обрести покой.
Химии надо было выйти на станции «Кузьминки», он и вышел. Закрылись синие двери, поезд поехал в черную кишку. На перроне было как-то не спокойно, было очень много людей, все волновались. Химия шел в сторону лестницы и слушал. Из того, что он услышал, он ничего не понял. Кажется, выход закрыт.
Химия поднялся к выходу. Его остановила металлическая стена: выйти нельзя, это были какие-то нечеловеческие ворота, такими воротами закрывают станцию на ночь, и них ни ручек ни замка: они, как плиты пирамиды, плотно прилегают к стене – даже лезвие не просунешь. Химия по ним постучал, подергал, попинал, покричал «откройте!». Но все это было бесполезно, все равно что зимой на стройке стучать по десятиэтажному крану и просить его заставить поднять на недостроенный десятый этаж свой заиндевевший тяжелый крюк.
Химия пошел назад. Если проехать еще две станции, можно приехать на конечную «Выхино». Оттуда тоже можно добраться домой.
Химия ждал электропоезда. Кроме него никто больше не ждал прихода поезда; все ждали чего-то другого, потому что, наверное, им больше ничего не оставалось. Поезд не ехал и не ехал. Химия спросил у первого ближнего человека, это был мужчина:
- Давно здесь это происходит?
-Я тут со вчерашнего дня… - ответил мужик.
Химия начал волноваться. Ему надо домой, мама будет переживать, мобильник под землей не работает, не позвонишь.
«Я ждать столько не буду», - подумал Химия.
- А если сесть и доехать до «Выхино», до конечной станции? - спросил Химия у мужика.
- Иногда пустые поезда проходят, но они не останавливаются, а в центр ничего не едет.
- А если пойти пешком, по туннелю?
- Да, многие так и сделали… Но там электричество, оно же не отключено. В темноте может убить контактный рельс…
Химия пошел слоняться по станции. Все говорили об том, что может произойти, и выдвигали свои версии того, что уже произошло. Одни говорили, что, может, началась ядерная война; другие –
террористы захватили метро. Некоторые спали, прислонившись к колоннам.
Химия услышал шум приближающего поезда. Он поспешил навстречу. Поезд ехал медленно, иногда он останавливался где-то в туннеле недалеко от станции, это было слышно.
Химия протиснулся к черной дыре. Где-то там вдали светили тусклые лампочки, по тоннелю бежали какие-то мужчины, на фоне темноты они выглядели как копошение черных червей.
Первый из них добежал до света. Это был полноватый айзер в грязной одежде, лет сорока пяти. Айзеры очень любят черную одежду, потому что, наверное, она гармонирует с их черными волосами. Он был одет в черную дорогую кожаную куртку, всю вывалянную в земле, и такие же черные брюки. Мужчина побежал быстрее; за его спиной уже подуло ветром – значит, через несколько секунд может появиться поезд. В тоннеле был еще один человек, и бежал он как ужаленный – ведь поезд подходил все ближе. Он вбежал в свет и закричал:
- Рустам, помоги! Рустам, помоги!!
         Сил у него уже не было, тело совсем не подчинялось. Если бы ему здоровья, как у Рустама…
А Рустам уже карабкался, чтобы вылезти на платформу. Ему протянули руку и вытащили наверх. Поезд уже был отчетливо виден: несущийся из темноты трехглазый ужас. Отставший друг Рустама (а может, брат) понял – все, выбраться не успеть, жить ему не больше мгновения. Он сел на рельсу и спокойно сказал: «Это конец.»
Поезд промчался из центра, не тормозя.
На останки погибшего Химия смотреть не стал: и так все плохо, зачем еще сильней  расстраиваться.
Люди обступили Рустама. Все хотели узнать новости. Рустам был в шоке, он лежал на каменных плитах, весь мокрый от пота. Химия подумал о его жизнестойкости. По-другому это называется «толерантность» - когда неудачи укрепляют и стимулируют человека на решение или победу. Человек выстраивает в сознании некую доминанту. Основа ее очень прочна: это мотив, способ и цель.Чем больше негативного, тем решительней он поступает.
Рустам – эмигрант из какой-то южной республики, скорее всего, Грузии. Он здесь устроился, чем-то торгует, или хозяин чего-то. Он один остался живой, прошел под землей среди тока между станциями, и теперь москвичи ждут, когда он расскажет последние новости.
Прошло некоторое время, нетерпеливые бабушки все спрашивали: - Ну как там?
Рустам сел на корточки, его пронзила игла потери и горя. От этого горя он раскачивался, как неисправный замыкающийся холодильник, и все вздыхал. Он смотрел на останки своего товарища. Они валялись на дне тоннеля, ни кто на них не смотрел и запаха от них никакого не было – может, ничего там и не произошло, может, все это – сон?
- Я не знаю, как его звали… - наконец, произнес Рустам, - Когда мы познакомились, он мое имя запомнил, а я его нет. Мы бежали из «Текстильщиков»: может час, может больше, постоянно оборачиваясь, нас было трое: этот земляк, я и еще мой брат Степан - у нас обувной магазин в Текстильшиках. Из центра едем, наша остановка, выходим, а выход закрыт. Люди опаздывают на электричку, что-то непонятное происходит, а выход железом перегорожен. Там мужчины объединились: лавочкой пытались выход себе пробить. Какое там!.. - Рустам махнул рукой. - У Степана жена осталась, ребенок… Мне надо было выжить. Магазин, теперь я один.
Кто-то из толпы спросил:
- А Степан где?
- Степана собака загрызла… - ответил Рустам.
Над головами людей тревожно - невидимый глазу, но реально существующий - летал страх. Многие сейчас, наверное, задавили себе вопрос «что с нами будет?», но ответа получить они не могли, и поэтому волновались.
- Какие могут быть собаки в метро? - Спросила какая-то женщина. – Ведь собак в метро пускают, только если они с хозяевами и на поводке…
- Это даже не собаки… - Рустама передернуло от воспоминаний, -это какие-то клоны собак… Это оборотни… Они прибежали к нам по тоннелю со стороны центра. Мы тоже, как и вы, чего-то жали. Вот и дождались собак… Собаки - я точно не знаю, но кажется, это были бультерьеры - такие желтые, низкие, с крысиными мордами, агрессивные. И они мало лаяли. Прибежали по тоннелю, их было очень много; они стали валить людей, собравшихся на платформе, и грызть их: несколько псов набрасываются на человека, прогрызают мягкий живот, потрошат кишки, люди кричат, корчатся и умирают. От боли. В «Текстильщиках» сейчас настоящий ад.
- Надо быстрее бежать отсюда! – сделал вывод какой-то парень.
- Собаки были в тоннеле. – Продолжил Рустам, - Когда мы это увидели, мы втроем прыгнули и побежали в темноту. Последний бежал Степан. Одна из этих собак догнала его и повалила: он кричал, но мы не остановились… Степан просил помощи, но нам было очень страшно, и мы убежали…
Люди не верят в очевидное. Когда им рассказывают, во что они не верят, люди включат защитные механизмы избежания (сублимация). Очевидное редактируется, делается менее страшным и понятным. Но это уже не истина, это уже собственная внутренняя картина. А она у каждого своя.
Началось обсуждение и выработка плана дальнейших действий. Многие сошлись на том, что одному человеку все верить не должны, верить надо своим глазам.

+++
Может, скоро откроется выход: все выйдут и заспешат домой к родным – они уже, наверное, устали волноваться в ожидании своих любимых. Они сейчас что, после слов какого-то грузина, должны полезть в тоннель, где можно быть раздавленным поездом или погибнуть от удара высокого напряжения? Может, он не грузин – может, он вакхабит и специально подталкивает на гибель во имя его Аллаха. Война в Чечне, все это знают.
Один мужчина сказал:
- Я точно не знаю, но я где-то слышал, что силовой ток от контактного рельса убьет только в том случае, когда одновременно дотронуться и до него, и до обычного: создастся потенциал, обычный рельс - это «земля».
- В тоннеле много кабелей и все они под током, я не могу ни за что ручаться… - возразил ему другой мужчина.
- Каких-то собак-оборотней выдумал… Может, он – наркоман? Все черные наркотой торгуют, - высказала свою точку зрения какая-то пожилая женщина в черной кепке на голове и в «шелковом» черном пальто.
Время тревожного ожидания шло: минуты тянулись медленно, все ждали  и надеялись на лучшее. «Собак» не было. Посередине станции было ограждение из перил; небольшая лестница шла вниз, в какое-то помещение. На этой лестнице был устроен импровизированный туалет, в него стояла небольшая очередь. Некоторые что-то ели из своих сумок.
Химия решил осмотреться: обойти всю станцию, обследовать все доступные закоулки и обдумать, как выбираться.
Всеобщую нервозность акцентировали быстро меняющиеся темы разговора. Один рассказывал о девушке, на которой хотел жениться, но вдруг перескакивал на опытного преподавателя в его институте.
Другая курила и говорила, что надо бросать курить. Потом она начинала говорить, что хотела бы посмотреть сегодня по телевизору новую серию; она должна начаться через сорок минут – если сейчас выйти и сесть в «автолайн», то можно успеть.
…Было легко заметить, что все эти разговоры выстраиваются вокруг базового чувства собственной неуверенности. И делалось огромное усилие, чтобы компенсировать ее. Все эти усилия в конце концов могли привести к нервному срыву или расстройству. Им необходимо было найти какой-то способ достойно выйти из сложившейся ситуации: он придал бы этим людям храбрости и уверенности в себе.
Химия снова приблизился к началу тоннеля. Он вглядывался в черноту, наполненную смертельным электричеством и опасностью быть раздавленным, и видел за ними конечную станцию «Выхино».
Она располагалась на улице. Даже если выход закрыт, он перелезет и окажется на улице. Про угрозу в метро можно будет забыть, надо будет думать, как пробраться домой и что вокруг происходит.
Химия снова посмотрел в темноту и представил – что его ждет на пути к «Выхино». Сначала нужно будет дойти, рискуя, до станции «Рязанский проспект». Ехать до нее на поезде – минуты четыре. Идти пешком придется осторожно, постоянно всматриваясь под ноги, ведь неловкий шаг на рельс может привезти к гибели; еще надо будет постоянно всматриваться, ища укрытие от неожиданного поезда, и постоянно оборачиваться.
Что ждет его на «Рязанском проспекте» – неизвестно. От «Рязанского проспекта» до «воздуха» электропоезд едет примерно столько же. Химия хотел вспомнить, идут ли пути рядом, или придется пробираться по узкому тоннелю. И смогут ли глаза привыкнуть к мраку туннеля или ему придется идти в абсолютной темноте – ведь у него нет фонарика?
Некоторое время Химия сидел на платформе, свесив ноги и рассматривая внизу опасный контактный рельс. Затем он оглянулся назад и посмотрел на людей. Со стороны они были похожи на кудахтающих куриц в курятнике, которые неизбежно погибнут: будут забиты, съедены, зажарены и сварены.
На другом конце платформы возникла паника. Словно бегущая волна прокатилась: люди спасались бегством. Послышался лай. Химия увидел первого оборотня. Собака действительно напоминала бультерьера, но что-то в ней было неправильное – не собачье, не земное, что-то механическое. Скорее это напоминало машину смерти, запрограммированную на уничтожение – и больше ничего.
Рядом с ним в тоннель спрыгнул Рустам. Ждать было нечего: это был сигнал к действию, и Химия последовал за Рустамом. Вот ноги Химии отпружинили от железобетонных шпал и они вдвоем с айзером нырнули в темноту. Надо бежать подальше от смертельно опасных «Кузьминок», но как можно быстрее и осторожнее.
  Они бежали, бежли, бежали, бежали. Потом стало бежать темно. Потом они привыкли к этой темноте и бежали, бежали, бежали, бежали.
  Собаки отстали. Химия думал что это собаки людоеды – они съедают людей или убивают. Когда станция напоминает плацдармы освенцимов, и мрамор остужает кровь убиенных. Собаки смерти бегут до других станции и там начинается мегалодон. Наверное эти собаки исчадие кремля или петровки, они выращены эти киборги для уничтожения народа и вырвались на свободу через подвалы в метро. Метро поэтому и закрыли, если метро открыть то эти собаки вырвутся на поверхность и будут разрывать людей. А если это так, то что его может ждать? Ждать там. Где небо и дома, то есть на выходе из подземельев на Выхино?! Там может ждать более страшное. Пулеметы солдат, пилюли пуль или джины смертельных газов висящие в туннели, пройти через которые могли бы разве что насекомые да и то с других планет.
   Так это Выхино нужно еще попасть на Рязанский проспект. Добежим ли мы с Рустамом живые? Не зная сколько они прошли, но Химия уже вспотел. Пот тек по его лбу, намокла футболка под одеждой и в штанах, уже вспотели носки. Химия был в грязи наверное, но он этого не видел.
  Бежать было трудно. Потому что шпалы имели разное расстояние и бег поэтому напоминал спотыкающие быстро хождение в слепую, удерживаясь друг за друга, во время падения, это падение было постоянным. Потому что пути были абсолютно невидимыми.
   Впереди еще не было света, впереди еще не было белой точки входа. А назад было уже не вернуться. Когда сзади послышался грохот и свист. Поезд!
   Что же нам делать! Что делать, если едет поезд, а ты находишься в туннели – лечь. Но дело в том что на станциях иметься специальная ложбинка в которую человек ложиться если упал, и поезд точно проноситься мимо сверху. А в туннели этих ложбинок нет, там можно лечь на железно бетонные шпалы и ждать буфер поезда пронесется над тобой или после острой боли твоего разрыва ты унесешься в те миры.
   Три световые глаза начали высвечивать путь, это было очень удобно, потому что можно было бежать и видеть перед собой шпалы и не падать. И они побежали как заводные енеджайзеры. Когда поезд орал уже сзади Химия упал. Он ждал резкой боли. Он как то слишком глубоко задумался и боли не какой не почувствовал. Ему казалось что он уже не здесь, а в детском саду. Как будто он уже снова маленький, и он понял что умеет убыстрять время.
   
…Время можно убыстрять, а можно замедлять. Особенно хорошо это понимают дети в детском саду. Если целый день смотреть в окно, за которым нерадостный день, а уродливый ветер жизни лепит волнующихся, ждать маму, которая не придет, то можно даже заболеть от времени. А если отстраниться, если радоваться и играть, можно потом удивиться, как быстро и радостно прошел день: как в детских искренних рисунках.
Химии казалось: он вернулся в детский сад. Просто идет бесконечный «тихий час», и злая воспитательница запрещает шевелиться, чтобы дети уснули…

- Милок… - обратился дядя Паша к Химии. - Повернись, дай я на тебя посмотрю.
Химия повернул свое лицо. Медленно, как дождевой червь, перевернулось его маленькое, укороченное тельце.
- Я знаю тебя, - сказал дядя Паша, - ты самый счастливый из людей. Ты - первый из человечества, кто будет жить вечно. Это говорю даже не я, это эволюция говорит во мне. Вот видишь на моем столике икона Иисуса? Думаешь, я отупевший церковник? Нет, эта икона - символ эволюции, природы и разума. Моя вера дает периферическое зрение. Я вижу жизнь других и будущее. Это не видение, это - интуитивное знание, поэтому оно истинное, хотя мы сами и создаем его. Мы сами создаем свое будущее, сами убиваем и возрождаем себя...
Мы можем увидеть свою жизнь в целом. Мы можем в целом увидеть близких. Мы можем в целом увидеть Вселенную – и поэтому она не будет нам враждебна. Больше всего нам в жизни не хватает уверенности, полной осознанности и принятия себя и других, когда, осознавая недостатки, мы пытаемся добавить недостающий ресурс для исчерпания. В отсутствии доверия не хватает уверенности. Это лишает необходимой смелости или мужества, поэтому многие всегда прибегают к совершению усилий, чтобы добиться временной безопасности. Есть такая немецкая поговорка: «Повесть, которую рассказал дурак, это эмоции и страсти, нет лишь смысла».
Физика, или как там тебя, я вот что еще хочу тебе сказать… Без смысла жизнь невозможна, а без цели – нет смысла. Я когда-то работал электриком. Я даже спал под электрическим одеялом. В своем ЖЭКе я даже не выписывал электрические бланки, потому что за свет я мог не платить. Так вот, цель в жизни подобно электромагниту, он упорядочивает силовые линии, позволяя тем самым вырабатывать мощь.
Физика, я – доктор. Но не тот доктор, который отрезает, а доктор, который оживляет. И сейчас я говорю тебе как Господь: «Встань и ходи!" Я прописываю тебе: утверждение себя, утверждение окружающих людей, утверждения мироздания в целом – эти три аспекта жизнеутверждения едины. Утверждение означает больше, чем просто принятие. Это – активное принятие «ДА», произнесенное не просто вслух или в уме, это отклик всей личности в целом.
Физика, я про тебя ни у кого не спрашивал, не знал тебя, а сказал тебе о тебе самое правильное. Я – посланник, я – мост между мирами. Скажи «ДА»…

В голове у «Физики» проносились с огромной скоростью сцены из прошлого и будущего. Он видел себя и знакомых, видел Москву; видел города, в которых не бывал, видел города будущего, видел другие непонятные миры. И в тоже время он был удивлен и согласен с дядей Пашей.
- Да, - произнес Химия, хотя все еще не верил в важность этого слова.
- Ты не до конца поверил, - сказал дядя Паша, - поэтому вместо мгновенного восхождения тебе потребуется мучительное сражение с  самим собой. И, когда ты договоришься собой, ты будешь мгновенно инсталлирован в свет.
Химии сделалось как-то сонно. Ему захотелось есть и он стал ждать обеда, представляя, как придет сестра, принесет обед, будет кормить его из ложки первым, в которое будет покрошен хлеб, потом вторым, а в конце он выпьет компот. Как в детстве в саду.
В это время дядя Паша стал рассказывал ему про святых и апостолов, про никонов, о духовности мучеников и о последующей их канонизации после принятой ими мученической смерти. Он достал из тумбочки церковную свечку, зажег ее и поставил в больничную банку. В палате запахло церковным ладаном и, казалось, святые выступили из стен и послышались звуки литургии.
В эту  минуту откровения дядя Паша сказал:
- Образ Божий - неизменная цель и потенциальная возможность, но ни один человек не достигает ее, потому как остается противоречие между Богом и эгоистическим желанием человека, что вызывает длительные нравственные конфликты и чувство вины. Но это противоре¬чие необходимо, если человек хочет познать смысл жизни. Ты, наверное, слышал слово «милость»... Что оно означает? Человек, познавший мучение, познает и просветление. Он понимает, что больше не хочет вращать барабан собственного эгоцентризма. Личность без стержня деградирует. Человек заболеет или отравится злом, которое приходит в виде глупости и губит человека, как металлическая рыба с человечьим лицом. Губит не только одного человека а целые цивилизации: посредине города упадет бревно и каждый получит белое письмо, в котором карта «Белая дорога»…
Стержень личности – это цель, а без цели не смысла. Цель – это потребность, осознанная потребность, то есть мотив. «Милость – синхронизация добрых чувств, нежности, самопожертвования, воспитания, отстраненности и творчества как гениального решения неразрешимого. После первого шага по дороге «милости» отрывается «звездное небо»: способность отвечать требованиям Вселенной.
Следующий шаг – страдающий от собственного вредоносного эгоцентризма, желает сдаться. Он начинает дарить. Он становится проводником, а не своевольным созданием, проводником смысла Вселенной, и в этом он утрачивает жизнь. Тогда человек достигает чувства собственной честности и незначимости, он освобождается от гордыни. Иногда при этом такой человек начинает видеть в себе проблески божественного значения, одновременно ощущая свою огромную значимость.
За «милость» нужно бороться, балансируя на тонкой грани боли, новизны интеллекта и бескорыстия. При этом каждодневном балансировании приходит опыт. Опыт личности внутри личности. Вот в чем смысл этого парадокса.
Иов на казни выкрикнул: «Он может убить меня, но я все ровно буду верить Ему»...

                ЮЮЮЮЮ

После этих слов дяди Паши Химия задремал. В дреме ему казалось, что засыпающие приходят на какую-то невидимую реку. Они стоят на ее берегу и через свинцовые воды реки проступает нереальный мир. Они ждут лодку сна. После посадки в нее кончается жизнь, в этом каждый убежден, потому что постоянно с этим сталкивается. Вот она плывет – похожая на самолет, но без крыльев – лодка сна. Открывается трап и невидимый кормчий приглашает садиться. Химия начинает с ним торговаться. Кормчий говорит: «Там тебя ждет девятнадцать человек, давай быстрей», и Химия жертвует своей жизнью. Он садится в лодку и закрывает самолетный люк, сверху вниз. Реальность исчезает.
Я тоже сидел там на восемнадцатом месте. Номерок моего матраса в детском саду был восемнадцатым. Дорога была неблизкой, потому что она была бесконечной. И нас девятнадцать собралось здесь не случайно. Хорошо… Можно стать откровенными друзьями, познакомиться, даря друг другу мудрость и нежность.
Химия был под впечатлением от дяди Паши. Он начал пересказывать мне его слова. Ведь, в сущности, мало кто пользуется своим языком, мало у кого бывают свои радикальные мысли. Все занимаются копированием чужих идей, которые выдают от собственного имени. Выражая эти идеи, они хотят стать похожи на «того мужика». Похожесть выражается в полном отсутствии себя. Орган не играет.
Я рассказал Химии о собственном этапе освобождения. Освобождение у меня началось, когда я понял: ничего хорошего в жизни у меня больше не будет, ждать надо только плохого. Это я понял после первого своего контакта с девушкой, в двадцать один год. Створки окон закрылись, пришли демоны – я их называл «диасы». Все горело, и я сам горел в себе. Мне было ничего не жалко: ничего не имею, ничего не теряю, дайте дорогу, я иду умирать.
И тогда я в поступках стал показывать свою отстраненость, свое несогласие с миром. Показывал это своими поступками. Ходил в рваной телогрейке, которая была мне мала, в тренировочных с помойки. В транспорте ездил по инвалидному билету, который нашел в магазине. Я
начинал громко читать свои стихи в автобусе и смеяться, чтобы все думали, что я больной. Мне нравилось удивлять всех и себя в том числе. В этом я видел свое освобождение. Освобождение, чтобы сделать правильный выбор.

В белой лодке-самолете сидела голая девушка. Она назвала меня моим прозвищем, сказала, что знает меня. Я присмотрелся: совершенно незнакомая, красивая, с длинными черными волосами. Я спросил – как ее зовут? Она сказала – Наташа.
Наташа напомнила мне один эпизод из моей жизни, который я забыл за незначимостью. Как-то однажды я шел по улице и увидел картонную клетку от яиц. Я подумал, что моя голова – тоже яйцо, надо это показать. В клетке сделал круглое отверстие для головы, одел клетку как шляпу. Нашел на земле какую-то веревочку и привязал ее к шляпе. В таком виде Наташа запомнила меня проходящим: на всю жизнь, это ее потрясло.
- Наташенька, миленькая, хочешь я тебе сделаю сюрприз, хоть он только во сне?
Ответ мне был не нужен, вопрос был риторическим. Я тоже почему-то оказался голым, в руках у меня была бритва. Я посмотрел на свой волосатый живот и подумал : «никакой оригинальности». Я стал сбривать волоса на лобке, чтобы потом там нарисовать картинку, которая понравилась бы Наташе. Красным фломастером я нарисовал собственное лицо, то есть лицо поросенка. Наташа удивилась рисунку, и тогда мы начали взаимодействовать.
Проходили часы. Час входит, как надежда в окно (или через событие, или в окно), а проходит как глоток: либо ничего не оставляя, либо чем-то напаивая.
Химия думал, и он видел решение. Жизнь – это когда либо занимаешься чем-то новым; либо, встречаясь с новыми людьми, чувствуешь какую-то высь, которая всегда выше, чем та, которая была. Линия горизонта отходит все дальше, а радиус возможностей расширяется. Можно совершенствовать какие-то свои качества. Если сидеть в сытости или в горе, будет только пауза. И что, она должна растянуться на всю жизнь?
Нет тела. Зато есть вокруг люди, есть идеи, есть какие-то новые места. Чтобы туда добраться, нужны деньги. Можно продать квартиру, ведь терять уже нечего, хуже быть не может…

*   *   *
Юсуф начал ходить. Сначала – только в туалет. Там он стрелял сигарету, потом сидел на унитазе.
К дяде Паше приходила жена, старая сухонькая женщина. Она приносила с собой протертую морковку в баночке. После операции дяде Паше было хуже, чем до нее. Его живот почему-то раздулся; врачи сказали, что нет проходимости, надо делать еще операцию. Дядя Паша отдавал морковку Химии.
Как-то вечером Юсуф закапризначал: дескать, он одинокий, никто к нему не приходит; он такой хороший, а друзей у него нет, есть долг и обманутые люди, есть люди, которым он сделал больно, и это все неправильно; он хотел бы всем делать хорошо, потому что сам хочет, что бы к нему тоже все относились хорошо. И тогда он попросил Химию: «
- Дорогой друг, расскажи, что било дальшэ, с тэм бандытом? С тем, как там, Хомяком?
- Знаешь, Юсуф, - откликнулся Химия, - на земле есть такие разные аномальные места, типа зоны прибытия НЛО или где пересекаются миры… Серьезные ученые даже изучают эти места, но их исследования засекречены, либо публикуются отредактированными в специальных изданиях, которые читают только знающие люди. Вот, например, недалеко от Вердена – это во Франции – во время первой мировой войны проходила линия фронта. По выражению Черчиля, это место было наковальней, где забивались до смерти молодые воины. В окрестностях Вердена находится около семидесяти кладбищ, где покоятся либо десятки тысяч, либо сотни тысяч умерших за чьи-то политические амбиции. Эти кладбища густо поросли кустами и бурьяном. В девяти километрах от Вердена стоит деревенька, всего пять домов. Она сейчас заброшенна: у домов крыши провалились, остались только стены. Рассказывают, что живущие тут болели и умирали, врачи не могли поставить диагноз. А все из-за того, что иногда из старых траншей, тянувшихся неподалеку от этой деревни поднимался странный туман, светящийся страшным желтым блеском, словно трупный жир...
Существует некий принцип Коперника. Его методологическая основа – «Мир не всегда таков, каковым мы его наблюдаем. То есть, видимое не всегда является действительным». Может, мы всю жизнь только пытаемся установить внутреннюю сущность явлений.
Еще я перед тем, как расскажу про отца, хочу сказать: отец мой опирался на практику. Во-первых, она давала результат, который мог быть оценнен, а во-вторых, практика – опыт, наблюдение и практическое применение полученных результатов.
Строительная бригада моего отца попала в такое место, где была аномальная зона. Вернее, во время того месяца, пока они работали, в том селе произошли необычные страшные события, после которых все изменилось и в судьбе, и в природе – да и вообще в науке. Как будто образовался вулкан посередине низменности. Но никакой лавы или извержения не было; вернее, образовался «антивулкан». Это когда извержение происходит внутрь земли: извергается некая субстанция, не совсем физическая,иногда – сверхплотная, а иногда – более разряженная, нечто вроде диффузного антивещества. В этом месте произошло много трагедий – пропадали люди, другие изменялись или заболевали, некоторые слепли.
Тогда москвичи увидели много необычного. Некоторые изменились сами, у некоторых изменились только вещи. Так, у друга отца – Механика – были ручные часы. И они остановились в зоне. Потом он пробовал их завезти, крутить заводное колесико. Но сначала у него начало обжигать руку: чем он дольше крутил колесико, тем что-то невидимое страшно искривлялось. В окнах начали трескаться стекла, в глазах стало темнеть, а страх был такой, что в радиусе пятидесяти метров из соседних домов люди стали выпрыгивать зимой в окна. Когда у них потом спрашивали «зачем», они говорили: «было так страшно, что мы думали – война началась или сейчас будет землетрясение».
Еще отец рассказывал: у них в бригаде был газовый ключ. После того как его вытащили из зоны, он упал в воду, в лужу – да так и остался там лежать: он стал красным, как из марганцовки сделан, его трогать побоялись.
Вот я и говорю, спецовка отца тоже изменилось и приемник у него в зоне побывал.
Я когда взрослеть начал, батарейки в него купил, хотел голоса поймать послушать. Раньше я музыкой увлекался. Передачи по «Би-Би-Си» Севы Новгородцева были, там про разную рок-музыку рассказывали. Батарейки я  в приемник купил, поставил – а они нагреваться начали, потом взорвались. Я подумал, может, там что замыкает – так и забросил приемник на старое место под ванную, пусть еще отдохнет.
И Хохмача я бояться резко перестал, теперь он меня будет бояться. Захочу ему голову сделаю маленькой-маленькой, а туловище оставлю как было: когда он есть будет, так и умрет – либо дебилом, либо от голода.
Еще было трудно в отцовской спецовке быть обычным человеком. Надо было постоянно сдерживать изменения. Этому надо было постепенно учиться. Это как стрижу учиться по земле ходить: причем бегать по несколько километров и еще – если у него вместо крыльев руки, а в руках тяжелые ведра с мусором переполненные и чтобы из них ничего не вывалилось. Короче, специально у меня ничего не получалось, и тренировки я решил отложить до реальной ситуации.
Вечером сижу я дома и телевизор смотрю. В дверь позвонили, открываю – Хохмач заходит. Я дверь за ним закрыл, и тут он спрашивает:
- Химия, выпить есть чего?
- Нету, - отвечаю.
- Да я прикалываюсь, - ухмыляется Хохмач, - я не пью. Ложка нужна, раствор вскипятить.
Дал я ложку. Он сел героин кипятить, резиновой трубкой руку сверху перевязал, одноразовый шприц на полкуба достал. Укололся. И говорит:
- Ты, сволочь, должен нам двадцать штук. В три дня не отдашь, на квартиру поставим…
И глаза блестят, как зеркала. Таких сволочей бензином обливать и живьем поджигать или в землю закапывать, а потом ходить по ней и слушать, как они там под землей умирают и мучаются.
Я ему ничего ответил. Он походил по комнатам, заглянул на кухню, в ванную. Улыбнулся и сказал «гуд». Когда он ходил, ноги у него такие эластичные были. А потом он ушел.

…Все чудесное создано водой. Слова мои из букв, буквы – разные воплощения воды. Живет только одно существо: вода. Вода охватывает весь мир, вода запускает в космос воду. Разные существа – мутации воды из загрязнения. Почему есть чайники? Это копия головы, крышку снимаем и кладем туда мозг, потом он нас фильтрует. Мозг в мозгу, фильтруемый мозгом, создает новый мозг и все это – результат действия гипермозга, Духа.
Дух в квадрате, созданный копией мозга, на которую смотрит фильтрованный мозг. Потому что вода – единственное живое, и в каждой ее ипостаси живет мышь частности. Она, белая и разряженная, ведет сразу две исследовательские программы: по духу в квадрате и по копии фильтрованного мозга, заключившего дух в этот квадрат. Когда факты противоречат друг другу, появляется электричество как реакция соприкосновения разных по заряженности полей. Появляется человек, чтобы заключить этот эксперимент в параболу. Человек создал основу духа и заключил дух в квадрат. Квадрат – это четыре цикла: умирай, отдавай, казни, щади.
Парабола превращается в синусоиду. От неправильного использования все переходит в тяжелую форму: от того, что пальто дерется в шкафу, от того, что мука ложится на муку, а по мукам прошел один из непонятностей и в нем – как голод – утрата, печаль, честность…
- Друг, расскажи что было дальше? - попросил дядя Паша, - как ты вышел из этого положения?
- Ничего не происходило, - продолжил рассказывать Химия, - Я был спокоен, как будто во мне горел камин. Начинался Новый год, новогодние праздники. Город был в кристалле холода, люди казались немного божественными, как перед входом в церковь. Люди покупали шампанское, его праздничная фольга – надежда на то, что каждый не имеет, но хочет получить в новом году. Но мне кажется – год всегда один, только у него разные названия.
Знакомые челы с работы, автослесаря и водители, которые не женатые, предложили встретить праздник у меня. Я люблю радоваться, хотя всегда тонул в море горя, пытаясь уцепиться за льдину, но эта льдина – льдина страданий. Я согласился. Ребята сказали – купи, что можешь и побольше, а мы тоже принесем еды и бухла.
Знающего причину ничего не может испугать. Тело уменьшается, причина увеличавается. Можно в коме побегать по пустому, без звезд, небу и поискать их. Но их нет от того, что украли зодиак.
Тридцать первого было много работы. Автосервис, как битва у Бородино. Мелькали разноцветные кузова, а сознание представляло зеленую елку.
Дома ждала курица без сознания, шпроты, занимающиеся групповым сексом в геле и водка, как горючее для ракет. И ракеты эти – мы, сошедшие с ума, но увеличившие интеллект. Я оборвал с ели, которая стоит возле площади, несколько веток и поставил их в соленую воду.
И вот, наконец, десять вечера. Поскрипываю по снегу, ближе к светящимся окнам, в которых доверие создает любовь. Вижу мое живое окно. В нем не прячется мумией старуха, а крутится колесо панк-рока. Там сидят друзья и стучат весело стаканами.
И вот я уже на своем этаже перед дверью. Открываю ее и попадаю во дворец; хотя красивого там ничего, но все было красиво.
Ушастый колдует на кухне: пар, как джин. Ушастый в праздничных джинсах. Колорадо в комнате помогает расставлять тарелки. Тарелки – символы свободных дней, когда жизнь не ворует синхрофазатрон. Колорадо одет обычно, только движения его по-ковбойски уверенны и пишет он грамматически правильно. Ему надо было бы работать на пылесосном заводе и писать инструкции по правилам пользования пылесосами. Шпана растрепан, любуется на бутылочные этикетки, как будто они для него – матери родные.
По-праздничному все раскидано, играет музыка. Пахнет праздником, диван закрыт простыней, чтобы по пьяни не испачкали: такие вот они обо мне заботливые, что надо ценить, пока это есть. Поприкалывались, пошутили, сели выпить и отметить уходящий.
Сначала водка, потом салат. Все говорят. Каждый хочет слышать себя, другие нужны для фона. Я встал и размахиваю рукой для убедительности. Девушек нет ни у кого, потому что все мы ничавоки.
Так прошел час. Реальность стала стекленеть. Алкоголь действует сильно, если весь день не есть, не выспаться и устать. Кошка в настенных часах показывала своими усами (они были подняты сильно верх) одиннадцать часов. Скоро-скоро придет Новый год.
С новым горем!
В дверь позвонили. Кто это, кто? Открываю...
Стоит девушка с длинными светлыми волосами, в белой шубе из заменителя. Красивая, как сельская учительница, лоб итнелектуальный, в лице – холод русского Севера, фигура как у модели. Незнакомка.
Очарование становиться сильней, когда ангел пьян. Салют эмоции.
- Существо, как тебя зовут?
- Аня. Я подруга Шпаны.
- Заходи, милая.
Так мы и познакомились.
Анечка вошла в комнату и включила свой разум, передавая нам картинки: как она ехала на такси к нам в гости и как то сломалось в лесу, но случайно проезжала еще такси и она в него пересела. Надо бы заплатить.
Я пошел платить. Таксист взял деньги и уехал.
Когда я вернулся, Аня рассказывала о том, как она начала встречать Новый год с соседкой, а потом приехала к нам. Все стало еще красивей, карусель раскручивалась, стало жарче, музыка заиграла громче. Мы еще выпили. Кошка в часах смеялась. Я это заметил, подошел к часам и почесал у кошки за ушками – пусть радуется и мурлыкает.
Аня была в джинсах. Все уже ее погладили и поцеловали в щеку. Новый год – праздник, а праздник это – когда нет забот. Шпана был не против. Наверное, он понимал: никого ни от чего удержать нельзя. Аня встала и попросила меня проводить ее туда, где можно переодеться. Мы пошли на кухню. В коридоре она взяла сумочку и достала оттуда красную тряпочку. На кухне я понял, что это мини-юбка. Аня сняла джинсы стоя (я ее поддерживал), сняла колготки – они сохранили форму ее ног и были теплые, я их потрогал; затем она сняла белые трусики и швырнула их на светильник. Получилась искренняя, настоящая новогодняя игрушка.
Ноги, попка и между ног у нее было очаровательно. Я даже не удержался и погладил ей половые органы. Это были струны, на которых Садко играл былины.
Аня, как королева-красавица, взяла меня за руку и повела к гостям. Комната была украшена гирляндами из красной и синей фольги, до нового года оставлось десять минут.
Водочный темп был непоследовательный и очень частый, все были пьяные, хотя еще не отрывали шампанское.


         В больнице было спокойно, хотя окнами мела метель. Больные страдали, общались, ели, спали, болели и выздоравливали. Юсуф начал проявлять какой то интерес.
   - Эй Химий, Химий я не знаю что вы там сейчас говорили, или может я спал, или еще. Но мне интересно голую девушку, ее ****а трогал, Садко говоришь был. Мне интересно. Расскажи дальше. – сказал Юсуф приподнимаясь на локте на кровати.
   У Химии в голове заиграли колокола, те колокола, когда человек хочет чего то кому то сказать. И он начал. 
- Главное, о чем можно рассказывать в фильмах, книгах и музыке, - это диалоги. События, как картинки истории, а в них колокольным звоном (перфорацией, интереоризацией, катарисом) звучат некие выводы: ясновидящие и выходящие своей интуицией за рамки человеческого. Потому что это обобщение частного и общечеловеческого. Словно ледяной крест канонизированого архиепископа Луки на летнем горячем песке.
    - Эй Химий, Химий – я не понимаю совсем, может я гулуп. Ишак в меня кончил, как ты говоришь, я гулуп.
   Химия подышал, посмотрел – что ему было сказать,  он ведь как и все части звездного газа обладающий памятью и принимающий то ради чего все и рождается.
Диалоги молодых мужчин были как дрожжевое тесто, где вместо теста пузырилось хвастовство. Химия думал – зачем я хвастаюсь своей научностью и перед кем? Но он продолжил.
  - Ушастый рассказывал о ремонтах, о всяких машинных каламбурах. Как чинил карбюратор, как перебирал движок, как потом с водилами пил водку и закусывал бутербродами с паштетом. Еще он рассказал о том, как стал мужчиной. В его жизни была всего одна сексуальная связь с девушкой.
   Химия вспомнил рассказ ушастого и начал рассказывать его, но получилось что он начал и жить и чувствовать себя Ушастым, и сам себя при этом слышал. Еще он одновременно видел то что там происходило в участии Ушастого, но и то как сидел с ним рядом и был собой, хотя он все это переживает как воспоминание и рассказывает своему соседу по койке.
Это произошло в пять утра, когда молодое Солнце красило розовой краской темно-синее небо на востоке. Начинался летний день работы и денег, а Ушастый еще не уходил из гаража: он пил и ремонтировал тачки, надо срочно было сделать сразу две. Оставалось закончить мелочь и все проверить. Он устал и черными руками тер глаза.
Водилы-частники сидели на улице. Они пили пиво и ждали свои отремонтированные машины. Ушастый вышел к ним. Он представлял деньги: сейчас ему дадут, это хорошо. Если сейчас он много получит, то можно послоняться до обеда, а после свалить домой. Странно, подумал Ушастый, когда он увидел силуэты трех голов, - их должно быть две. Он подошел к лавочке. Между мужчинами лежала газета. Она была как военная карта – как будто водилы разрабатывали план наступления, где пехота – чешуйки воблы, чипсы – танки, а пивные бутылки – непобедимые големы. Так вот, третья голова была девушки. Она сидела, уставшая и сонная, в летней легкой белой курточке. Ее сексуальные ноги открывала мини-юбка.
Один мужик протянул Ушастому деньги. Их было, как всегда, мало и спросил: «Ну что, сделал?». Ушастый ответил: «Все, можете ехать». Мужик сел в свой автомобиль и укатил.
Ушастый сел на лавочку, взял недопитую бутылку и стал допивать пиво. Второго мужика звали Серегой. Он рассказал, что произошло, пока Ущастый работал.
- Сидели мы, сидели - тачка останавливается. Смотрю: там знакомая рожа за рулем. Это Сергеич, он на стоянке ставит свою машину рядом с моей и мы иногда с ним бухаем, – сказал клиент автосервиса.
   Химия не понял, но понял он то что он это все рассказывает вслух но не Юсуфу, а себе, Юсуф все это слышит. И понял он что он находиться в каких то других измерениях в которых можно думать о себе, если ты думаешь, то многие тебя не понимают, и о чем ты думаешь, в конце концов все узнают. А Химия оказался уже не здесь в больнице,  а там в новом годе. И рассказывает это он все не Юсуфу а Ане, а это он рассказывает ей от лица Ушастого, хотя сам видит себя, то есть Химию. Хотя Ушастый был здесь рядом и он Химия тоже видел его со стороны. Но это все происходило не там, ведь началось с того что он начал рассказывать про это Юсуфу в больнице. Его воспоминания перемешались как в миксере, и он говорил не с Юсуфом а с Аней. И опять наступил тот волшебный новый год. И он Ушастый рассказывает Ани про свою первую еблю.
Аня спросила:
- Ушастый, а какая у тебя машина?
- Да это неважно, отмахнулся ушастый и продолжил, - так вот, тот Сергеич и говорит, типа - я здесь проститутку снял на ночь, везу ее назад, могу вам ее дать, если хотите, вы ее к шести отвезите к метро, такой был договор. Ну, мы и согласились. Сергеич ее высадил и уехал..
Потом мы ее с приятелем по разу здесь же, на лавочке, отъебали, у меня она в рот взяла. Пиво пила, и что-то солененького захотела. А что, соленькое у меня есть… Наверное, и сам догадался. Как художественно было: ночные теплые звезды, голая женская жопа, пиво, настоящий Нью-Йорк. Кстати, познакомься, девушку зовут Женя
Женя закурила «Мальборо» и посмотрела на грязного Ушастого. В ее взгляде был интерес, ведь он молодой.
- Слушай, Сергей, - сказал Ушастый, - не надо мне ваших денег… Я ведь еще не с кем не ****ся, может, сейчас получится по-быстрому, а потом ты ее к метро отвезешь, твоя тачка в порядке.
На этом они и договорились.
Водила пошел к машине, а Ушастый подсел поближе к девушке. Он хотел закурить, но Женя сказала: «Не надо, потом покуришь, табак плохо влияет на эрекцию».
- У меня практики ебли не было, - признался ей Ушастый, - так, только кассеты смотрел, но примерно я представляю, что делать.
Он встал коленями на асфальт, Женю к себе придвинул и стал языком ласкать ей клитор. Она продолжала пить пиво и говорила, что учится в институте; сегодня в одиннадцать у нее последний экзамен, а потом долгожданные каникулы, сдать бы его сегодня.
Потом Ушастый встал и повернул Женю к себе задом. Она нагнулась. «Какая красивая ее междуножная женская вселенная…», - подумал Ушастый, и вставил свою свечу в ее двигатель. Удачно так все у них заработало, только скорости переключай.
Но не успело все толком начаться, как все закончилось. Сергей стал орать:
- Ну все, хватит! Времени нет.
А Ушастый кончить так и не смог – увез Женю Сергеич.

На Анну рассказ подействовал. Ей было очень интересно, когда Ушастый рассказывал, она даже взяла его за руку, и ритм ее дыхания участился.
Аня сказала:
- Я тоже хочу быть проституткой, потому что я по гороскопу «собака». Хочу всех лизать, но за бесплатно.
Вот он – Новый год! Открыли шампанское. Оно потекло пенной рекой. Его разлили в хрустальные бокалы, чокнулись, пожелали друг другу счастья. Вино полилось в оазис желудка.
После шампанского и началось настоящее откровение.
Аня забралась на стол, и там затанцевала под SEX PISTOLS. Аня была в красной мини-юбке, в красивом свитере и без трусов. На ее ногах были сапоги с острыми мысами – от них даже сейчас на моей двери в ванной продырявленные отверстия. Под этими сапогами в такт музыки давились тарелки и улетали шпроты. Аня поддевала недоеденные в тарелках помидоры, и они улетали – как сумасшедшие спутники от Земли к другим галактикам. Мы смотрели на Аню как на чудо, как факиры в Индии смотрят на танцующую кобру. Весь этот зодиак, как в мелькающем цирке, и человек счастлив от неожиданного и сильно его удивившего.
Мелькало все: и люстра, и голая женская жопа, и стройные девичьи ноги, и побритые секс-реквизиты.
Чаще смотрите на лицо, там можно увидеть главное. Анино лицо было чудесно, как на протестантской иконе. В ее чертах были и распущенность, и веселое молодежное настроение поколения «Next», и подарок искренности, который она дарила нам своим необычным поступком.
Шампанского было много. Колорадо постарался: он открывал бутылки одну за одной, поливал Аню, как фантастическое растение. Мы пили его из горла и смеялись. Аня вращалась под музыку, ее одежда промокла от шампанского как под дождем. Она сняла через голову свитер и он улетел на кресло, сняла через ноги юбку и отправила ее грациозным тигриным движением своей шаманской ноги к праотцам (они живут на балконах). Она осталось совершенно голая, сапоги даже подчеркивали это.
Колорадо пошел курить к лифту. Наверное, ему что-то не нравилось. В подъезде возле лифта курили соседи. Колорадо молодой, в нем протестующий дух, потому что наступило время ему повзрослеть и он своим протестом доказывает всем о своей независимости. Он вытащил из коридора старый сливной бачок с торчащей унитазной трубой и поставил это сооружение в центре лестничной площадки и объявил курящим людям, что это – новая елка и надо вокруг нее танцевать. Даже показал как (это мне он потом рассказал, уточнил Химия).
Аня спрыгнула со стола и побежала в коридор. Она поняла, что праздник переносится в подъезд.
Представьте, курят люди и смотрят на придурка, который танцует возле старого унитазного бачка и торчащей трубы. Вдруг открывается дверь и выбегает голая девушка, вся мокрая от шампанского, а за ней пьяные ребята с бутылками.
Аня стала кружить вокруг «новой елки», как лайнер перед посадкой. Это был настоящий панк-рок. Все было залито шампанским; оно, холодное, лилось на голову, стекало по телу и оставалось растекаться на полу, оно выполнило свою миссию – подарило праздник и теперь умирало. Мы вылили на голую Аню еще пять бутылок, но шампанского было не жалко.
Ушастый спустил штаны и потащил Аню к мусоропроводу, чтобы она взяла у него в рот. Она пошла, она чем-то была похожа на ласковую кошку.
Колорадо стал такой пьяный, что упал. Потом он встал и вызвал лифт. Лифт приехал, и Колорадо без куртки вошел в него – наверное, он от горя захотел упасть пьяным в сугроб и умереть.
А Химия пошел в дом: решил посидеть там и посмотреть телевизор. Он выпил, закусил шпротиной; горячее мясо уже остыло, было не до него. «Ведь Колорадо замерзнет», - подумал Химия.
Химия вышел, поднялся к мусоропроводу. Возле него стояла «раком» Аня и с ней взаимодействовал Ушастый. Это был его второй раз, если он не врал.
- Колорадо замерзнет, - сказал им Химия, - надо бы пойти его поискать… На улице холодно, а он пьяный без куртки, еще упадет в сугроб и…
Ушастому повезло, он успел вытащить своего «джорджа». Аня выпрямилась и побежала вниз, как пожарник. Они припустили вслед за ней. Скрипучая дверь подъезда, а за ней «холодный дед», ночь и падающие слабые снежинки. Аня – голая, посередине дороги закричала:
- Колорадо вернись, вернись! Еби меня, еби меня!
Если некоторые жители белого девятиэтажного дома выглянули бы в окно, то увидели единственный раз в жизни такое событие, о котором могли бы рассказать своим детям, а у детей родились бы свои дети и они рассказывали бы им...
Химия замолчал.
- Джигит, почэму самый интерэсный нэ говоришь? – прервал его молчание Юсуф. - Одэяло у мэня уже поднимаеца.
- Юсуф, воспринятое душой – сон. – Откликнулся Химия. - Воспринятое телом – явь. Это сказал Лао Дзы. Кто не знает причин изменений в ощущениях, приходит в смятение из-за этого явления. Учись видеть спиной, учись нюхать дым. Мои рассказы – тот же дым. От дыма умерло очень много людей, от огня меньше. Даже не про дым я говорю, а про того, кто прячется в этом дыму, и от кого. Этого я тебе не скажу, догадайся почему. Могу лишь сказать, что он выше тополя, ниже третьего этажа, у него в сумке молния, а вместо мизинца гром. Оборачиваешься посмотреть ему в след, а его уже нет.
Вторая генетическая программа. Ты знаешь, Юсуф, что это? Это –
возможность передавать знания последующим поколениям, но это не просто, как ты думаешь. Это – взгляд на проблему через организацию научных исследований и формирования научного стиля мышления, экстериоризация, переходящая в итереоризацию.
Что я этим хочу сказать? Нужно прогнозировать свои действия, чтобы не причинять вреда последующим поколениям. Человек управляет Вселенной и противоположно, и тем, что еще не определенно. Духовное начало регулирует мир материи и энергии. Регулируют даже мои глупые рассказы.
Ладно, слушай…
…Химия взял под руку Аню и увел в квартиру. Там она зашла в ванную и попросила Химию включить ей горячую воду. Она сняла сапоги и полезла согреваться. Химия лизнул ее плечо. Оно было сладкое и липкое от шампанского. Представь этот вкус и запомни это навсегда. Вкус женского тела и пота, смешанного с винной сладостью: знак, состоящий из символов.
Потом Аня попросила горячего кофе. Химия пошел на заваленную едой кухню, там у него всегда горит свет.
…Проходя по сугробам, скрипя по снегу, взгляни на серый дом, на кухню на шестом этаже, и ты увидишь этот зовущий свет.
…Чайник мурлыкал, там сидел тигренок. Химия нарезал лимон, положил сверху на кофе немного соли и сахара, капнул пару капель коньяка. Все это в слегка грязной кружке, дно которой прилипает к поверхности.
Вообще, в идеальном нет гармонии. Эйнштейном был сформулирован принцип неопределенности. Именно его он выражал в теории относительности. Новый подход. После прямолинейности веков Эйнштейн – первый адепт после животного. До него не было богов, он первый.
И вот так, рассказывая про грязную кружку, Химия передал Наиглавнейшее.
- Вода заполняет… - говорил Химия, - Заполняет мой дом, кухню и крокодила. Мы плывем по реке, но кто поставил сети, сети? Кипяток залил черноту, всплыл желтый лимон, как ковчег. На котором нам места нет, - я говорю про себя, - ведь я крокодил, который все упустил. Личность человека – растущая и трепещущая трава на ветру, она постоянно переплетается (в разной последовательности). В этом переплетении – какой человек был пять лет назад и каким он хочет быть через пять лет. Это две противоположности, а между противоположностями создается давление (см. Физику за 9-й класс). Для чего я тебя, сволочь арабская, гружу?! Это в тебя кончил ишак, твоего отца, когда ты у него отсасывал. И ты приехал в Москву, чтобы всем это рассказать. Не могу я с тобой применить эффективный способ реагирования…
- Эй ты, задница! Ты что, сука, про мэня сказал? Запомню!
- Юсуф, я не про тебя, я вообще… «Шутэть хотэл»!
- Дальшэ говори, сука поганый.
- Самое необходимое – прояснить установку, потому что травинки – это подробности своего окружения, это как бы гвозди между гвоздей натянуты.
- Ты мнэ конкрэтно говори, русскоэ чмо! Трава-мурова, гвозди-***зди нэ надо.
- Ты, чурка обосранная, я «сэйчас встану тэбэ ибальнки бить»!
Запомнишь когда, вздрогнишь!
Я тебе рассказываю этот киберсекс не для того, бля, чтобы ты своим ***м одеяло поднимал! Апгрейдить тебя хочу (это значит искренне улучшить, для твоего же счастья, подонок). «Эсли отэц тэбя нэ воспитал», я воспитаю…

                +++
- Ай, извини, друг! Нэ понял сначала… Как шайтана, удавить ночью хотэл – как врач  новый, а тэперь и я. Мнэ сказал врач, задуши Химию, зачэм эму мучиться. Мы запишэм – умэр, болэл сильно… Как другу, говорю! Давай не тяни, дальшэ расскажи.
- Занес я кофе, дверь закрыл, чтобы холод в ванную не шел. Аня голая, теплая из воды поднялась. И говорит: «чашечку поставь». Я поставил. А ее рука мою взяла и на свою грудь положила. Сисичьки у нее – супер, такие молодые мешочки… Я стал их мять и гладить, языком сосок покусывая. Одежду свою снял – и в белую реку вошел, как на том свете в рай входят. «Аня, мне очень хочется тебя полоскать». Говорю, а сам ласкаю. Рука попку гладит, женскую пипиську, рот, сосок.
Положила она меня на дно как викинга, которого в Валгалу отправляют, а сама «джорджа» моего в рот взяла. Я лежу, кофе в чашечке мешаю ложечкой, глоточек сделал, Ане кружечку протягиваю, она кусочек лимона откусила. Вдруг дверь в ванну открылась. Ушастый Колорадо притащил, пьяного поддерживает.
Колорадо нас голых в ванне увидел и обезумел: крушить все принялся, полку с пузырьками оторвать хотел, все пузырьки упали. Ушастый его в комнату тащит. Я из ванной выскочил, одеваться стал. Аня тоже выскочила и тоже беситься стала: за полку дергает, всю ее погнула, до сих пор эта белая полочка кривой в ванной весит. Потом вбежала мокрая в комнату и стала тарелками швыряться по мебели по обоям. От майонезного салата хорошие жирные пятна получаются на обоях, потом всю жизнь можно на них смотреть и вспоминать, никуда они не денутся.
Я драться не стал. Ушастый заломал руки Ане, скрутил как в гестапо. Она понемногу успокоилась. Не сразу, конечно: мужчины быстрее переключают свою симпатическую нервную систему на парасимпатическую и наоборот. Колорадо посидел, поел холодного мяса, салата, картошки; съел огурец, шпротное масло допил. Потом он закурил и произнес:
- Все нормально, никого ни от чего не удержишь. Все должны ждать плохого, потому что оно обязательно наступит.
- А может, гулять пойдем? – предложил Ушастый, - к Железнодорожнику сходим, на фейерверки посмотрим. Все уже гуляют.
Все с ним согласились и пошли одеваться.

…Есть два абсурда по направленности. Предметность материальна. Это – тяжесть, потому что, приближаясь к мечте, которая представляется в обладании каких-то предметов или положением, которое дает эти предметы, происходят нелепые перемены, в которых два числа. Одно – глупость, а второе – глупость от пустоты и нелепости в квадрате, который стоит над глупостью. Глупость обозначается буквой ; - незнание.
Мой приятель Железнодорожник однажды рассказал:
- Все надоело. Все никак. Как только что-то появляется, мне сразу становиться безразлично. Я даже помогал детям и ничего при этом не чувствовал. Только перед тем, как идти на дело, есть какое-то смятение от волнения, потому что присутствует некая неопределенная ситуация и есть надежда что-то получить. Но она не определена и от вероятности все потерять.
Железнодорожник был вором: он воровал ценные грузы, которые медленно гремя, тащатся по двум бесконечным железным плоскостям. Грузы с маркировкой «московская патриархия» он любил особенно. Сигареты в коробках стоили дорого. Их было легко украсть и затем тащить; у них не было такой охраны, какая бывает при перевозке автомобилей. Железнодорожник был идеальным мужским стандартом, поэтому он был женат. А стандарт этот – рискованное занятие (настоящая мужская профессия), отдельная квартира (символ свободы) и машина (символ успеха), обозначающее ту глубину, с которой человек погружается в дело и о котором многие судят по результатам. Железнодорожник был женат еще и потому, что все выше сказанное в глазах женщины является лишь диалектикой. Для нее реальное было то, что про него и про жизнь с ним можно было рассказывать подругам под пиво, а рассказать было что. Форма этой реальности – мужской риск ради ее красоты, для того, чтобы подруги ей завидовали.

                +++++

Химия подумал:
- Меня слушают двое людей. Мы сломались, и нас теперь здесь ремонтируют. За окнами – ночь. И, хоть я не подлежу ремонту, но все-таки я сохраняю сознание. Для чего я его сохраняю? Для чего я живу и рассказываю? Ведь я не подлежу ремонту – то есть, нет больше того, что я представлял и чем я буду пользоваться, чтобы понять и найти в себе себя...
Если все, что есть вокруг меня, шахматная доска, а люди – фигурки на ней, то можно подумать, как выиграть или чтобы была ничья. Или хотя бы с достоинством проиграть, чтобы последнем ходом был мат...
Надо заинтересовать эти две фигурки, которые меня слушают. Затем подружиться с ними, чтобы их использовать в своей игре. Они, наверное, будут делать тоже самое со мной, но чтобы происходило что-то нужное мне, их нужно замотивировать...

- Друг, дальшэ говори, пожалуйста, нэ останавливайся.
- Юсуф, ты как Путин. Хочешь, чтобы все как можно больше потребляли. От этого возрастает доход, но все молчат и делают все, как запрограммированные на самоуничтожение: любая их ошибка закрывает корзину потребления, из которой все они жрут как свиньи.
…Я к Железнодорожнику не пошел, я люблю уют и порядок. Я стал вытирать стены, собирать осколочки тарелочек, мыть посуду и убираться. Все это сделал, выпил пару рюмок, закурил –все в голове закружилось, и я прилег на свой красный диван. Свет в комнате все-таки горел. Он как будто ждал, что праздник продлится. Так и случилось.
Я проснулся от того, что кто-то ко мне пришел, звонили в дверь. Открываю – те же самые рожи вернулись, только Колорадо весь мутный. Его держали, а когда дверь открылась, он упал как подкошенный на ковер в коридоре и потерял сознание. Мы потом его даже за ноги таскали по квартире для прикола, а он не просыпался, так и оставили его валяться на кухне.
Аня было возбуждена. Обычно так бывают возбуждены, когда человек сам осознает, что он не прав, но вынужден поступать все равно неправильно и от этого отравляется, как от несвежей еды, еще больше. Аня была одета в ту же одежду, в которой приехала. Про Ушастого нельзя было сказать ничего особенного.
Шпана был пьян. Но не так, как мог бы – и я понял, что Аня обманула нас специально для куража. Она была подруга Колорадо. Это по всему было видно, но для прикола она сказала, что подруга Шпаны. К Шпане я и обратился. Я не буду сейчас цитировать мое обращение, я же не работаю водой в сливном бачке и не хочу повторять одно и тоже. Но в моем вопросе было все главное: как сходили, что делали у Железнодорожника, почему опять пришли?
Шпана начал с того слова, которое я ждал. Он сказал «Аня»!
Есть противоположный абсурд по направленности. Абсурд легкости и пустоты. Человеку снится наяву, что он птица и летает, у него отдельно живут душа и тело. Тело может где-то скитаться, а человек этого не заметит. Этот человек не может эффективно концентрировать внимание, а это значит – он не может эффективно общаться и работать. 
Аня вела себя свободно, это мешает тем, кто скован.
…Они шли по снегу, петляя между ночных домов. Возле них столбы разгоняли мрак, затем они спустились по шоссе вниз. Вот и дом Железнодорожника.
В его квартире их встретил запах праздника: жареных уток, салатов и водки, которую пьяные руки опрокидывают на скатерти. Железнодорожник – светловолосый гигант с сильными руками – открыл черную дерматиновую дверь. Его жена – обычная красивая девушка, которую неохота описывать, каждый ее может по-своему представить – тоже сказала какие-то приятые слова, которые говорят в праздники. Потом все сели за стол в комнате. Там было тепло от уюта и от гармонии, которая создается в красивых вещах. В углу лежали друг на друге коробки с иероглифами.
Железнодорожник сказал про них, что там термосы. Откуда они появились, все и так поняли.
За столом, кроме вновь прибывших, сидел гость и гостья, Железнодорожник с тарелкой и его жена с рюмкой. В середине стола, словно ракета, стояла бутылка водки. Космонавты готовились в полет и уже сидели рядом в красивых скафандрах. Гостя, мужика уголовно преследуемого вида, на пальцах у которого были синие перстни, Железнодорожник представил как Фрола. А девушка рядом была его женой Светой.
Поговорить нормально не получилось. Фрол стал расставлять по-своему, ему надо зачем-то было всех победить или унизить. Гостям он сказал, что Аня у него под столом сейчас будет отсасывать, а все остальные получат ****ы и станут петухами. А кто не хочет, пусть платит по сто долларов.
Аня сказала:
- Если бы все было бы нормально, я бы отсосала, но когда меня кто-нибудь заставляет, я делаю вот так!
И бросила ему в морду тарелку с рыбой. Фрол вскочил и дал ей ногой в ухо, у Ани потекла кровь. Светлана стала заступаться за девушку и получила кулаком, перелетела через кресло и потеряла сознание. Аня закричала : «Ну что вы сидите, его же надо ****ить!»
Но все сидели, как остывшие яичницы.
Железнодорожник сказал: «Давайте валите пока по-нормальному».
Они оделись, а у Ани все текла и текла кровь.
Железнодорожник предложил взять по термосу, но им было не до термосов.

                +++
У Химии ребята некоторое время реабилитировались. Потом снова сели за стол, чтобы продолжить ужин или завтрак. Все были в шоке, особенно Аня. Химия смотрел на все это, как со стены: с ним-то ничего не произошло.
Аня сохраняла позицию непонятного отношения к челам: как такое может быть – вас унижают, а вы сидите и смотрите? Неожиданно в дверь позвонили. Химия открыл, там был Железнодорожник и Фрол.
- Мы пришли долги отдать, - с угрозой сказал Фрол.
Аня, когда его увидела, запустила в уголовника пустой банкой из-под помидор. Банка в него не попала и разбилась о стену.
Началась настоящая война. Одни пытались изолировать Фрола, другие – Аню. Летели закуски и бутылки, салат улетел на стенку, побилось много тарелок. Аню Колорадо и Химия увели успокаивать в ванную. Фрола выгнали в подъезд.
Но Анну в ванной успокоить не удалось, она продолжала беситься. Это было так невыносимо, что ее вытолкали за дверь. Но там ее встретили «звери» – Железнодорожник и Фрол. Дверь содрогалась, как в фильме «Чужой», когда чужеродный организм пытался проникнуть и уничтожить. Слышно было, как там идет драка.
Когда они узнали, зачем девушка рвется назад в квартиру, Химии стало неудобно. Анне нужна была ее одежда, всех мужиков она считала чмошниками.
…Вот и все, так весело я встретил Новый год… - закончил свой рассказ Химия.

Он знал, что у лежачих больных образуются пролежни. Да они, наверное, уже и начали образовываться: Химия их чувствовал и представлял, ему казалось – лошадь медленно пережевывает его тело своими тупыми широкими зубами. Он знал, что лежачие больные умирают все ровно – если не от пролежней, то от отека легких. При хорошем уходе пять лет – и все.
Надо было что-то делать, хотя бы продать квартиру и потратить деньги, чтобы после его смерти они не достались толстым мужикам, которые их отдали бы своим женам.
Из середины палаты донеся голос дяди Паши:
- Я тоже любил выпить и покурить, пока сердце себе не посадил. Оно теперь у меня постоянно болит.

Наступило утро, потом запахло завтраком. После завтрака Юсуф отправился гулять по другим палатам и знакомиться с молодыми. Чурок в отделении больше не было. А девушки, кроме сигарет, не велись на его базар. Он не мог потратить все свое очарование или они знали, что у него ничего нет, потому что даже братья-мусульмане к нему не приходили, значит, он – изгой и связываться с ним себе дороже.
Химия играл в чурку, только в деревянную. Он представлял себя в деревне: он лежит на дровах и не двигается (дрова только в детских книжках двигаются) и ждет, когда его разрубят топором напополам. И тогда он умрет от боли и его сожгут в печи.
Юсуф притащил «Спидинфо». Пришел врач осматривать. Начал он с дяди Паши.
- Выписываем вас.
- Я же не могу есть, я умру! Может, все-таки операцию?
- Лучше дома умирайте. Зачем нам неприятности…
Потом врач сказал Юсуфу:
- Вай, джигит, дэньги приготовь, дэсять тысяч. А то паспорт не отдадим – у тебя ни полиса, ни прописки, ни регистрации.
Химии врач сначала говорить ничего не стал. Но потом, когда уже подошел к двери, он обернулся и сказал:
- Следователь, наверное, сегодня к тебе придет, ты уже на поправку пошел. Поинтересуется, почему тебя прибитым гвоздями на болоте нашли, и кто и за что гвоздями тебя к березам прибивал.
Врач ушел.

                +++

Отражаются звезды, отражаются в воде.
Видеокамера – это зрачок в стекле.
Сущность – это космос в себе.
Я смотрю на тебя через все,
Все проходит через тебя, и уходит в ничто.
Тело заржавело. В пятнах дыры,
Из разбитых окон высовываются рыла.

Химия есть химия. Писатель – психология, а Происходящее есть физика (законы физики описывают явления которые должны произойти с нами, опираясь на прошедшее, но не до конца, потому что социум до конца не познаваем).
Химия зажмурился, как котенок: от памяти заболело сердце, он вспомнил...
Его мозг включил защитную систему. Это адаптация к стрессу; после восьми часов страха все умирают или реабилитируются, одна из защитных систем мозга – забывчивость. Забыть боль, выключить проблему. 
Он думал, что ноги и руки ампутировали из-за тромбоза, нет.
- Расскажи дарагой, што там с тобой было, - снова попросил Юсуф.
Химии не хотелось говорить, он даже не воспринимал окружающее. Все было, как через стекло. Какие-то люди на кроватях, кто они, чего они?
Поганая морда Хохмача была повсюду. Он представлял его в разных позах, он вспоминал его выражения; это он, гандон, во всем виноват, из-за него, гандона, вся жизнь уходит, как вода, закручиваясь смерчом в ванную. Осталось несколько глатков – и ванная будет сухая. Рыба будет на воздухе биться в агонии. Хохмач виновен.
Химия представляет, как он поливает этот ненавистный образ бензином: спичка, Хохмач орет и чернеет. Так нужно поступать со злом. Но все всегда ищет с ним компромисс. А зло от этого получает сок и наглеет.
В палате как будто кто-то заиграл на толстых гитарных струнах. Теплота в звуке: звук приходит, как несущий облегчение ледокоин, и исчезает.
Гитара не играла. Просто через больничный утренний шум заговорил дядя Паша. Интонация всегда приходит первой. Потом следуют логика и смысл слов. По интонации понятно, как Вселенная обращается и что она хочет подарить.
- Соль и сахар, из них готовят вкусные блюда. Без соли трудно приготовить вкусное блюдо. Когда мы с женой были молодые, у нас было мало денег, а мир был бесконечным и хотелось всего. Мы были голодны; это сейчас у нас много денег, но мир сузился до телевизора, кресла, кухни и дивана и постоянно тошнит. У нас был автомобиль цвета «кофе с молоком». Купить его было трудно, мы половину суммы заняли, потому что еще строили дачу, покупали мебель и аппаратуру, занимались спортом, ездили отдыхать, ходили в гости. Когда купили машину, то все деньги стали тратить на ремонт и бензин, но все было прикольно и легко, как легко кузнечику, когда рядом наступает тяжелая нога, а он играет на своей «скрипочке».
Это было весной: ранним майским утром, когда еще прохладный туман ползает по земле как медведь. Наша машина неслась по шоссе, впереди были километры, мы ехали на дачу через поселки, заправки, леса и поля. Брелок в зажигании болтался, в салоне играло радио, руль напоминал штурвал. Я с красоткой рядом лечу над Землей – вот такую фотографию нужно было бы поместись в «Плейбое». Неожиданно за поворотом появились из тумана черно-белые объекты. Нет, это были не НЛО, это были переходящие дорогу коровы. Посигналить я не успел, затормозить на скорости тоже. Удар – машина содрогнулась, головы резко дернулись, послышался хруст разбитого стекла, корову отбросило, она упала на асфальт. Мы умчались, хотя пастух, который перегонял стадо, орал «Остановитесь, остановитесь!».
Мы остановились, но в другом поселке около озера. Мы пили кефир и смотрели на повреждения. Был разбит поворотник, на корпусе виднелась кровь. Нам не было жалко несчастной коровы, вернее, мы это чувство в себе выключали как ненужное. Мы хотели уйти от наказания и боялись, что пастух запомнил наш номер.

Химии стало немного легче. Он представил почту: коробки и бандероли, их много, ни них ставят печати, пищат маркером какие-то почтовые формулы. Все коробки должны дойти до какого-то места или адреса, но все может случиться в пути. Коробки – может, это все мы, но у всех разный адрес и содержимое. А почтовая формула – это та информация, которую мироздание заложило в нас еще до рождения. Она будет произростать в нас подобно дереву, похожему на мировой дух, из сконцентрированного расширяться и эволюционировать.
Перед обедом пришел молодой следователь: в очках, с папочкой документов. Перед вопросом он постоянно делал паузы. В этих паузах была симпатия (возможно, это один из вариантов корыстного оружия). Отец всегда учил Химию: «Если хочешь чего-нибудь добиться, умей испугать, обмануть и перехитрить».
На вопросы о болоте, и о том, кто его так… Химия ответил, что он никакого болота не помнит, а ноги и руки ему ампутировали потому, что организм его был предрасположен так, что ему было противопоказано курить. А он, дурак, курил.
Следователь знал, что ему мало кто говорит правду; правда есть, но она никому не нужна. В жизни все всегда приходит в свое время, но не всегда, когда это нужно. Поэтому он больше не стал мучать вопросами Химию и ушел.
Наступило время посетителей. Больные были возбуждены, они волновались, ждали. У кого были мобильные телефоны, те звонили, спрашивали «когда придете». Коридор ожил, как палуба. Здоровье было в этих приходах, здоровье жило в красных щеках с мороза, здоровье было в незамечании чужих проблем и мелочах, типа родственник заболел («ну и что заболел, пусть полечится»).
К дяде Паше пришла жена, принесла моркови в баночке.
- Мать, радуйся, - сказал он жене, - скоро выписывают.
- Так ты же есть не можешь, живот как у слона раздулся… В туалет не сходил?
К Юсуфу никто прийти и не мог.
Зато и к Химии был посетитель. Дверь открылась, в палату высунулась глупая, круглая, бритая башка Лоха. Потом он пролез и сам, как будто дверь открывалось только как узкая щель. Лох, наверное, думал, что дверь подпирают мешки с сахаром.
Лох какой-то страшный уродец  с мордой, как будто его недавно вырвало. Он вечно на несгибающихся ногах – наверное, в его спортивные штаны были засунуты хоккейные клюшки. Такие в средние века выше помощника пастуха не поднимались. Лох был в спортивном костюме, он держал в руке целлофановый пакет, в котором что-то лежало.
- Химич, слух в братве что пень в больнице. Оказывается, точно! Мне Хохмач бутылку дал, чтобы я у санитара про тебя спросил, так что я съэкономил. Тебе она не к чему, да и рук у тебя нет, а у нас есть, пионер ты в галстуке.
Про квартиру ты забудь. Мы от тебя отманим,если научишь нас, как ты с Гагарином разобрался и как сделал, что к «маздухе» подойти теперь нельзя. Мы пробовали – чем ближе к ней, тем страшнее. Голова начинает болеть и сердце. Хохмач ближе всех подошел, шагов пять оставалось; как водолаз какой в свинцовых ботинках под водой по шажку делал, а потом упал, как пьяный… Кровь из носа, мы его за ноги тащили, чуть удар не получили.
Следак к тебе прийти должен, ну ты скажи и про нас, и про квартиру, и про Гагарина, как ты его убил. Так вот, сапер ****ый, тобой Бегемот интересовался. Он нам поручил это дело, Бегемот, если не знаешь, - смотрящий. Я сейчас Хохмачу позвоню, что ты, поганка, жив.
Лох сел на кровать и достал с груди мобильник. После нажатия телефон пикнул.
- Алло, это я, Майкл Джексон… Сам такой, он не пидор! Это певец такой, английский… Так вот, Хохмач, я по делу… Жив гаденыш, в восьмой палате, правда, без ног и рук… Вот так, ампутировали. Говорят, гангрена. Странно: он у нас несколько часов не провисел, а почему-то гангрена. Если бы обморожение, или потеря крови, это обычное дело… Так. Лады…
Лох отключил мобильник и повернулся к Химии:
- Химич, ну ты поправляйся! Про нас обиду забудь, квартиру забирать больше не будем. Вообще Хохмач сказал: опеку на тебя пробить надо, как за братом ухаживать будем – научи только чудесам, не то живого на сковородке пожарим, уместишься. А Гагарина Бегемоту отдали, он его в бочке со спиртом держит, продать врачам или ученым хочет. Конечно, с такой головой людей еще не рождалось. Как ты его!
Химия сначала не понял, бред это или сон. Этот человек недавно прибивал его голые ноги и руки к березам, и вот сейчас так спокойно стоит здесь, говорит.
- Вы скоты ****ные! – захрипел Химия, - А лично ты не долго проживешь, потому что имя тебе Лох, то есть дурак! Если Бог человека наказать хочет, он его сначала дураком делает.
- Химич, ты убил одного из наших, за это наша кодла тебе черную метку посылает. Но Бегемот, его власть велика, многое решает, мы под ним ходим. Ты, чмо болотное, ни себе больше не принадлежишь, ни нам. Ты ему принадлежишь. Так что молись на него, фото могу принести.
Когда Лох говорил это, он закрутился: его мозг начал выполнять программу «действие», но тело еще находилась на паузе. Поэтому Лох крутился вокруг собственной оси, как если ему в жопу был вставлен миксер, взбивающий невидимую пену.
Лох почесался своими синими от перстней пальцами. Чесание его было нервным, как у собаки; он вытащил из пакета «кристалловскую» водку поставил рядом с Химией на тумбочку и ушел. Всем стало легко. Так легко бывает только после цунами.
- Вот что, мужики, времени ждать больше нет. Сами видите, что происходит! - сказал Химия. – Юсуф, я к тебе обращаюсь! У меня квартира двухкомнатная штук на тридцать по нынешнем ценам, помоги продать. Десять штук – тебе.
- Дорогой, что сдэлать нужно? Скажи толко, сдэлаю!
- Дядь Пашь, а ты молчи, если бандиты придут. Выберемся с деньгами, за границу тебя отвезем, операцию нормальную сделаем… Первое, что мне надо, Юсуф, из больницы выбраться незамеченым. Ты, Юсуф, уже ходишь – слетай в город, покрутись у детской больницы, коляску укради и тащи ее сюда. Смотри, чтобы бундосы тебя не засекли, особенно когда меня будешь вытаскивать. Еще теплая одежда для меня нужна, у тебя, наверное, есть. Давай беги, надо быстрей.
Юсуф стал одеваться, еще не представляя, как все это он будет делать. Он надел свои джинсы, свитер и кроссовки. Его куртка была в гардеробе; он взял бутылку и пошел за курткой.

               


Химии казалось, что воздух в палате наполняется событиями, словно воздушный шарик воздухом с каждым выдохом. Хорошо, что был день до обеда: наверное, детская больница переполнена колясками.
Химия представил, как Юсуф подбегает к ней по хрустящему снегу; возле крыльца стоят коляски, чурка хватает одну из них и быстро с ней уходит. Картина вполне обычная: молодой человек катит коляску. Но вот нерусский, который катит коляску, в которой сидит небритый детина, - это уже удивительно, но ничего не поделаешь.
Прошло несколько часов. Хорошо, что бандиты пока не появлялись. Зимой темнеет быстро, в семь вечера уходят врачи, кончается официальная власть, начинается неофициальная. Что не получается сделать официально, можно попробовать сделать наоборот, в обратной последовательности.
Юсуф пришел, сел на кровать; все на него смотрели вопросительно. Он был с пакетом, в котором была убогая одежда. Сначала из пакета появилась рубашка, затем брюки, шапка. Он стал это надевать на Химию.
- Я коляску в снэг положил сначала, а потом думат стал, можно сказат, гулять тэбя рэшил. В приемный покой положил, коляска тэбя ждэт. Щас одэну, коляску возьму, бинтом привяжу, гулят пойдем. За это водка бабка давать.
- Юсуф, а как ты коляску?
- Моя больницу дэтский нэ знать, спросить у мам. Сказали. Я туда. Коляска снаружи нэт, я внутрь заходить. Там коляска стоять, я схватил и убэжал. Услышал толко «чурка стой, держи, коляску украл!». Нэсколько домов бэжал, снова нэсколько домов бэжал, потом пошел. Я водка твоя бабка одежная отдал, за куртку свой: так она дават нэ хотэл, но холодно зыма, нэ привык, дават бабка нэ хотэл. Потом я бутылка дал, сразу куртка получил. Пошэл город гулять, вижу магазин, вижу алкаш водка покупать, я за ним. Выходим из магазин, алкаш налэво, я за ним, говорю: «Стой, друг, выпить дай. Я тебе пятьдесят рублэй давать».
Он бутылка мне дал, а я на *** послать алкаш ****ый и бежат. С мэд брат договорил, тэбя гулят повэзут, водка алкаш ему отдал. Он бабка одэжный позванил, чтоб одэжда твой выдали. Бабка говорит – тэбя в футболка и трусы в больницу привозить, другой плохой одэжда собирать. Куртка в коляска лэжат.
Юсуф криво одел на Химию рубашку и свитер. Рукава болтались как будто у Химии снова выросли руки. В это хотелось верить. Свитер был синий и великоват. Коричневые брюки были малы, застегивались только на первые две пуговицы. Но зато опять выросли ноги – и они сейчас пойдут.
Юсуф прикатил из лифта колсяку. Это была прогулочная с какими-то фейерверками. В ней лежала грязная свернутая куртка светло-серого цвета. Юсуф усадил Химию в коляску. Химия, наверное, сейчас весил не больше собаки. Айзер достал бинт из кармана и прибинтовал больного, чтобы тот не вывалился.
- Ну все, дядь Паш, живи и радуйся! – сказал Химия.

                +++

Двери палаты открылись коляской, и Химия снова, как живой Швейк, отправился на фронт. Весело было проезжать через коридоры. Химия бандитов не боялся – просто в задуманный план они не попадали; хорошо, что так все произошло…
Будущее казалось Химии пикантым.
Юсуф нажал на кнопочку лифта. Земля приблизилась к нашим друзьям. Они въехали в холл, немногочисленные посетители смотрели на них с удивлением. Холл был неприятен больничным, ничем не напоминающий оптимистическое.
Двери. Вот она, улица! Химия с радостью вдохнул холодный чистый воздух. На улице было морозно и темно, невдалеке была дорога. По ней проезжали заиндевелые машины – наверное, водители в них стремились к телевизорам, водке и женам с ужином.
Коляска катилась на войну. Вот уже остался позади больничный двор, а город впереди напоминал знахаря-ведуна, шептавшего тайны. В эти тайны надо было проникнуть.
Химия указывал путь. Он решил направиться к единственному человеку, кто мог помочь хотя бы за деньги, - к Железнодорожннику.
- Химия, а ты нэ обманишь мэня, дашь дэнэг? – вдруг спросил Юсуф.
- Не говори глупости! Если хочешь спросить, сначала спроси у себя, и только потом задавай людям вопросы.
- Да ты, как отэц мудрый, мысль говоришь. Химия, помнишь, ты говорить: жизнь –это когда что-то новое происходит… Вот я сэйчас и жив.

Железнодорожник жил далеко, но в транспорт им идти не хотелось. Химия догадывался, что бандиты подумали – куда он безногий убежит? А завтра, наверное, его забрали бы. Только они не успели…
Становилось все холоднее, но Химия о таких мелочах не думал. Сквозь коричневые собачно-летящие облака показались звезды, светились витринами магазины. Наши друзья тащились по снегу, маленькие колесики коляски застревали часто в снегу, не предназначенные для зимы, только для асфальта. А сверху на них смотрели рожи с рекламных щитов.
Но вот и дом Железнодорожника. Он жил на девятом этаже, сейчас у него на кухне горел свет. У подъезда их ждал сюрприз: там был домофон, а квартиры Химия не помнил. Пришлось ждать, пока кто-нибудь нарисуется. Какая-то тетка вышла, и они зашли, вернее, Юсуф затащил коляску с инвалидом в тепло подъезда. По рельсам подвез к лифту, закатил, и они поехали. Вот и дверь. На нее указал пальцем Химия. Обычная железная дверь: черный дерматин, сейфовый замок. Звонок.
Дверь открыла жена. Брови ее, как стрелки, показали на чердак. Ее лицо вытянулась, девка точно удивилась.
- Светочка, милая, здравствуй! Видишь, как я похудел? - Химия приподнял свои обрубки и рукава повисли как у Арлекина. - А Железнодорожник дома?
- Сейчас…
Светлана ушла и закрыла за собой дверь. Через десяток секунд дверь снова открылась и в проем высунулась хмурая морда Железнодорожника. Он не удивился.
- Та-ак… Вы у меня на двери видели табличку «приют»? Не видели, потому что там ее нет! Значит, приходить сюда нельзя, валите отсюда, а то я сейчас тебя, Химия, в мусоропровод выброшу – как раз пролезешь! А тебя, черножопый, пинками отсюда выгоню к твоей черной матери!
- Железнодорожник, хорош орать, дай сказать! – Перебил его Химия. – Мы  к тебе по делу, с предложением, денег хотим тебе подогнать, может, впустишь?
Они оказались в прихожей. Железнодорожник был полуодет, не так, чтобы ходить по улице, но когда дела зовут, это видно.
- Я на дело здесь собрался, грабить поезд, быстрей говорите, - сказал он.
- Я квартиру свою продаю, приюти пока. Потом три штуки тебе, лады?
- Лады, - согласился Железнодорожник и стал дальше одеваться.
Железнодорожник косил под охранника: синяя ментовская защитка и штаны, военный накинг и шапочка. В мешке фонарик, кусачки, отмычки, пилы, фомка и топор.
- Слышь, грабитель, а броника у тебя нет? – поинтересовался Химия.
- Все есть: и броник, и ствол. Если ментов валить придется, это нужно – ведь по законам рынка живем. Шептуны мне нашептали из Рязани, груженный вышел с оргтехникой. Ну, вы здесь пока жрите сидите; без меня не пейте. А ты, черный, к жене пристанешь – полетишь с балкона, как унесенный ветром.
Железнодорожник сам захлопнул дверь и исчез как ветер.
Юсуп закатил коляксу в комнату. Ему было плевать на то, что нерастаянный снег потечет с колесет и на паркете образуется маленькая грязненькая лужица. Светлана в коридоре мазалась косметикой, но ей было как-то не в кайф. Как будто какая-то чайка пролетела в ее мозгу.
- Свет, ну, не бери ты в голову, что мы нарисовались!.. – принялся успокаивать ее Химия, - жизнь сейчас вся такая. Вот познакомься: это Юсуф, князь азербайджанских гор. Мечтает вакхабитом в Чечне стать.
- И тэррористом, - добавил Юсуф.
- Мы из больницы сбежали. Юсуфчик коляску, прикинь, в детской больнице у какой-то курицы с****ил.
- Говорила мне мать: не выходи за блатату! – вздохнула Светлана, - Вот, за Железнодорожника вышла, а его одна шушера окружает в виде вас. Один бензин воровал, пока ноги не отрезали, другой «тэррорист». Я не могу дома сидеть, когда Саня (это Железнодорожик) ****ит, все кажется – пристрелят его или заметут… Мя сейчас с подружкой в «Грань» собрались. Да вы, ****ь, еще пришли! Теперь мне что, с вами сидеть здесь, пердеть?
- Светлан, я что спросить хотел, у вас презервативы есть?
- А ты что, безногий, трахнуть меня хочешь, а чурка держать будет?
- Ты, русский ****, назови мэня еще чуркой! Я тэбя в рот ибат хотэл, грязным вонючэм хуэм, клянусь Аллахом!
- Вы че, бля, ругаетесь? – осадил их Химия. - Надо жить, не новые ошибки совершать, а старые исправлять! Мне, Свет, гандон нужен, чтобы на *** одеть: снизу обрезать, трубочку веревочкой привязать, а трубочка в пакет пойдет, тоже перевязанный, чтобы ссать не в штаны. Стараться нужно красиво замазать штрихами безобразное, потому что в поступках человека, а не урода должны быть осмысленность и нежность. Эти два понятия образуют ответственность. Я тебе, Светочка миленькая, говорю, как мама!
Света сразу успокоилась: немного посмеялась, снова стала как живой цветок.
  - Вот мама-то еще нашлась! – улыбнулась она Химии.
Света пошла на кухню, там зажегся уютный свет. На кухне Железнодорожники хранили, наверное, презервативы. Девушка включила приемник, там заиграл «Сплин». Юсуф расхаживал по квартире и всем интересовался. У Железнодорожника было зажиточно; ДиВиДи, компьютер с панелью, всякая дорогая аппаратура, стильная мебель. Как говорится, кто ворует, тот живет.
Светлана притащила презервативы, трубки от капельниц, прочный резиновый пакет с ниппелем от вина в коробке, нитки и скотч. В руках у нее были ножницы.
- Памятник Достоевскому шепчет по ночам о милости русских женщин! – Торжественно произнес Химимя. - Это про тебя, Светочка.
Света улыбнулась и стала мастерить устройство. После первой попытки она налала воду в презерватив и в ванной проверила работоспособность. После нескольких попыток изделие было готово.

                +++
- Вот, кому его одевать? – Света не особо-то торопилась это делать.
- Юсуфчик, помоги, пожалуйста, русскому организму. Аллах всем помогал: и тебе, и отцу. А если не помогал, обязательно поможет. Как человек относится к другим, так же все и с тобой будут.
- Нэт, мнэ противно за твой пиписка держат!
- Главное терпение. Ты же знаешь, что получишь. Нам с тобой это дело много раз предстоит. Самый трудный – первый шаг, а ты его уже сделал! Давай, делай быстрей, бестолковый, хватит нюни разводить!
Юсуф начал прилаживать устройство.

Проходили часы. В часах сидели ласковые котята: тик-тик глазками. За эти часы Света накормила их ужином. Химию они кормили по очереди.
- Вот что, дети мои, это даже хорошо, что у меня нет рук. Для вас.
- Как это?
- Вот жрали бы вы сейчас, как пылесосы, и вкус не чуствовали… А так - медленно жуете, это для печени полезно, и чем-то заняты. Почему шашлык такой вкусный? А потому что к нему подход с другой стороны, он уже не воспринимается обычной едой, а блином… - и Химия показал пальцем в небо.
В коридоре захрустело, это отрылась входная дверь. Светка бросилась встречать мужа. Саня появился грязный и бухой, одна его рука была забинтованная. Трудно было понять сразу – с удачей он или нет. - - Свет, свари кофе, а я пока пойду мыться… У нас где-то перекись была, эта падла кусается…
Железнодорожник снял камуфляж и полез в ванную. Полилась вода. Потом, когда водопад остановился Света постучалась в дверь с чашечкой кофе. Дверь открылась, как дух, вырвался кусок пара и лег на зеркало. Светлану будто сожрало метро, она в ванной проехала несколько станций, затем они  оба вылезли с полотенцем и чашечкой. Света была румяной, как крестьянка после удачного урожая, а Железнодорожник на удивление трезвый – видимо, через влагу вышел весь алкоголь.
- Черный, как там тебя зовут? Сгоняй в магазин, коньяк возьми. Я выпивку дома не держу, чтобы не пить без повода, а сегодня можно: с хабаром вернулся.
Снова сели ужинать но уже с коньяком, т.е. с конем и яком: конь активат, як засыпат. Ночь палкой била по крыше. Когда удача и свобода, даже с пустыми рукавами можно закинуть в небо ведро и поймать в него, чего захочешь. Химии захотелось выйти на холодный балкон и расстрелять лазером тусклые окна, в котором святящиеся трассеры – это слова, уже сказанные выше.
После первой рюмки и обязательного лимона (суть одного продукта, который поставляется нам с Солнца), Железнодорожник начал свой сюжет, почти по Лотреку:
- Мост железнодорожный в одном диком месте есть. Никто там почти не ходит. Далеко отсюда, час езды от станции. Стою, жду. Мне сообщили, первые вагоны – самые ценные, там оргтехника. Четвертый – цистерна с кислотой, вот этого поезда я и ждал. А его нет и нет. Обычное дело. Я тепло одет, мне не скучно. О деле думаю, ждать уже перестал. Слышу: шчь, шчь, шчь, шчь. Вот он: милый длинный смешной чудак выползает из-за горизонта. Я на мост. Поезд уже подо мной быстро так идет, на станциях не притормаживает. Крюк и трос заготовленны уже были; я вишу, как лампочка, под мостом и – как назло! – одни платформы. Но вот и вагончики. Прыгаю. Главное, удержаться. Зацепился и рюкзак со мной целехонек, даже штаны не порвались. Удачу ты мне, безногий, принес! Молодец, выпей за это!.. Едем дальше, скорость все больше, огоньки проносятся, лицо замерзло. Надо успеть до станции: там пересменка охраны, до паники за пятнадцать минут надо сгрузиться. Фрол там на «Газели» ждет, он, кстати, трос с моста уже снял, не прободать же, он восемь баксов стоит.
Начал я перебираться, ползу быстро, времени мало, страшно – крыши скользкие и, как слоны, качаются. По сцепкам – с вагона на вагон. Где никак, там топор помогал. Вот и платформы родимые, машины военные какие-то на них, там и охрана сопровождающая может спать. Подкрадываюсь, вижу в окне зеленую телагу.

                +++

Резко дверь! Открывается – охранник сорокалетний удивленно смотрит, а у меня ствол на него. Все равно через него не перебраться: на остановке пришлось бы вытаскивать, чтобы товар не повредить, это же не сигареты.
А он датый оказался, язык, как у коровы, длинный, ну что он  мне сделает? Да ничего! А сам думаю: может, компьютеры в контейнерах? Они же либо по морю в контейнерах приходят, либо по железной дороге? Но груз-то ценный обычно вначале состава. А в принципе, логике никогда не тут не угадать, поэтому интуиции своей надо доверять.
- Мил человек, - говорю, - я за оргтехникой пришел. Ты мне рукой покажи, где она – в контейнерах или впереди?
Охранник смотрит на меня, как филин на месяц, и ватным своим пальцем тыкает на вагоны впереди. Хорошо, думаю, значит, он на наименее ценный груз указывает, возвращаться придется… Да ладно, чего уж там.
Рюкзак валяется на платформе. Нагибаюсь, достаю бутылку с водкой, она у меня в строительных рукавицах сидела. Крышечку свинтил, к морде поднес, пистолет в висок : «Пей, паскуда, тебя никто в охрану насильно не приглашал, знал, на что шел. Поэтому пей давай!»
Выпил он, как миленький. Я посидел еще немного, посмотрел, подумал и потопал в конец к платформам, но уже к другим. Только рацию отобрал, батарейки выбросил и снова к пьяному в кабину положил, мне чужого не надо.
Вот они собаки, контейнера: двери-то у них в середине, но я тоже не пальцем сделан, практика хорошая была, сам Заяц меня учил. Прикрепляюсь к замку, а замок там цифровой и пломба. Романтика! Поезд несется, как будто понос у него начался, столбы мелькают, как палочки для счета; холод, пальцы болят… Но у меня секрет есть (долго рассказывать), как открывать такие замки. Пять минут мучения – и готово. Дверь в сторону, фонарик в работу. Ну, что я там увидел, обычное дело – коробки. Мобилу достаю, звоню Фролу, говорю – какой вагон, что с правильной стороны. Он отвечает, что готов. Едем. Я посмотрел: в одних коробках панели компьютерные, в других – платы, в третьих – принтеры, сканеры, корпуса. Поезд медленней пошел, устал, значит. Все, стоп. Время терять нельзя; ворота – в сторону, выпрыгиваю, смотрю: матерь божья, наша «Газель» к самому вагону подъехать не может. А если бы «Нива» была, то подъехала бы, купить надо будет, когда хабар сдадим.
Начали мы с Фролом в объезянок играть, с коробками от вагона до «Газели» бегать. В основном панели брали: они легкие, при желании по три штуки за раз можно дотащить. Сами не заметили, как машину загрузили – и нет никого, только холод в темном халате по станции гуляет. Для прикола я еще вернулся, двери закрыл и пломбу поставил. Так что нет никакого воровства: охранник пост сдаст, другой примет – пломба цела, а значит, и груз.
Мы почему так поздно? На радиорынок заскочили, штук тридцать барыгам по половинной цене сдали – панели дорогущие, мы же их покрупней брали, как картошку: семнадцати, девятнадцати дюймовые… Потом слегка отметили, Фрол футбол смотреть пошел. А панели в гараже у него отдыхают.
- Дурак ты, Железнодорожник! - сказала жена, - Фрол тебя кинуть может. Он гнилой, к себе в гараж надо было их затащить.
- Я спросить хотел, - спросил Химия. - Ты говоришь, один секрет есть, как замки открывать, в чем он?
- Понимаешь, существуют ключевые значимые мелочи, на которых строится все профессиональное отношение. Как правило, они очень простые и поэтому содержат наиглавнейшие секреты. Если их выдать, другой может получить доступ и заслонить тебе Солнце.
- Железнодорожник, я рад, что ты перестал быть дебилом, за это надо выпить!
Коньяк обжигал и дарил. Дарил ту эйфорию, которая так необходима людям. Хрустели пирожные, вынутые из холодильника, а за  окнами между домами ходил странник в длинном черном пальто, имя которому – Ночь.
- Саня, я у тебя спросил про секрет, потому что хочу поделиться своим жизненно важным серетом не только для тебя, от меня уже не чего не отсталость, но для всего мира. 
- Ха, твой секрет, наверное, продать квартиру… Думаешь, я сильно жажду твоих трех штук? Ну, жажду, конечно, но не особо. Сейчас три штуки для меня мелочь, я могу их за неделю заработать.
- Ты можешь его узнать, а можешь и не узнать…
- На самом деле все очень просто: замков на вагонах-контейнерах нет, только пломба, открывай и выноси.
- Саня я тоже спросить хотела, - сказала Света. - Кто тебя укусил?
- Когда вертухаю водку вливал, он и укусил, - скривился удачливый вор.
Они еще выпили: за прекрасную незнакомку, Железнодорожникову жену.
- Я водка пить люблю, хоть и в Аллаха верю. Аллах не прав водка запрещать, настоящий джихад и настоящий намаз должен с водка начинаться. Все пьют, когда в путь идут, наверно, новый чэловэк оттуда возращается… Друзья, спасиба за кров наш, послэ того как мы больница убегать. Кажэтся мне, дорога нас всэх скоро ждэт…
- Я хотел начать с некоторой методологии... – Химию потянуло на серьезные разговоры. - Сегодня общество движется с прогрессивным ускорением и при этом приобретает пластичность, в которой здоровый консерватизм сочетается со свободой и раскованостью научной мысли. Поэтому так важно умение по достоинству взглянуть на новые оригинальные идеи, стремление взглянуть на привычное под непривычном углом и увидеть совершенное новое в хорошо изученным старом. А также повышения внимания к необычным и единичным фактам. По мере познанания природы таких фактов становится все больше, поэтому ни в коем случае их нельзя игнорировать; они заслуживают пристального исследования, поскольку условия для их существования скадываются чрезвычайно редко. Невозможное при одних условиях, при других условия становиться возможным.
- Ой, Химик, не грузи, - взмолилась Света.
- Ладно, перехожу к сути... Почему со мной случилось такое – рук нет, ног нет? Меня на квартиру поставили, счетчик включили, чтобы я квартиру подписал – Хохмач со своей кодлой, в автосерисе я им якобы подлянку подстроил! Все угрожали: давай плати, давай плати! А сумма все больше. И что мне делать? Либо бежать, либо их убивать, таков рассклад. Но все произошло по-другому, и я поступил по-другому. От моего отца остались необычные вещи, которые он принес из необычного места. Эти вещи могут менять форму – чего пожелаешь и как пожелаешь, но они как-то странно работают, я еще до конца не понял.
Хотя я уже свет включал без помощи рук, большую столовую ложку превратилв  маленькую чайную.



                ++++
Поэтому я успокоился, перестал их ждать и бояться. Подумал – придут они, а я их сделаю маленькими, как солдатиков; у них пистолеты упадут и они их подобрать не смогут. Я им такой страх нагоню от таких эффектов!
Новый год прошел, я на работу вышел, Хохмачи не появлялись, я вообще успокоился. Но все равно в отцовской спецовке ходил. Спецовка та в зоне побывала – в зоне, где необычные вещи происходят. Она нужна, как и приемник; они вместе работают, по отдельности ничего не происходит. Я приемник тоже с собой завсегда таскал, на автобазе на до мной прикалывались: что это я, совсем полудурком стал – со сломанным приемником хожу? Но мне нельзя обо всем рассказывать, я молчу.
Числа тринадцатого я с работы иду, в магазин еще зашел, поесть купил. Смотрю, знакомая машина подъезжает, красная «Мазда». Внутри, как тараканы в самолете, хохмачи. Ну, ты, Железнодорожник, их, наверное, знаешь – все вы, братаны, друг с другом кореша.
- Нет не знаю и знать их не хочу. Это Фрол криминал свой любит, для меня это чисто работа, в наше рыночное время. Я не понял, Химия, ты, наверное, Стругатских начитался… Я и сам «Пикник на обочине» люблю, поэтому в «сталкеры» пошел. Про какие-то «зоны» и непонятные вещи говоришь, но зоны только одни бывают, сам знаешь какие.
- Хочешь верь, хочешь не верь, Саня… Короче, Хохмач мне говорит: «Давай, лезь в машину». Так просто говорит, как если бы пришел за хлебом и сказал «мне половину черного». Я иду себе дальше, мне их машина не нужна и они сами меньше всего. Хохмач как выскочит из красной жестянки, как пожарник в аду или во время апокалипсиса, когда все горит. А в руке – выкидуха. Он ее мне к горлу приставил и к машине жопой прижал. Веки у него узкие, как у китайца, хитрость его показывают. Нож он на горло надавил, сука, кожу на шее прорезал; там кровь выступила, это у него запугивание такое. А вокруг люди ходят, смотрят, оборачиваются – может, думают, что кино без камеры снимают. Гагарин, длинная кишка, вылез тоже: они вдвоем запихали меня, как одеяло, в салон.
- Мы на праздник поистратились, - говорит мне Хохмач, - капуста нужна. Давай, брателло, двадцать пять тонн и гуляй пока.
- Что вы – козлы тупые, это понятно… - отвечаю, - все жрать вам капусту… Наверное, вас мамы в детстве не долюбили и не докормили, вот вы и хотите сейчас кормежку получить, тупые! Деньги никому еще счастья не принесли, а для вас только они и существуют. Напрямую, как в природе козлов, только капустой интересуетесь...
Тут я получил по морде кулаком и на секунду отключился.
- Не твоя забота про нас, - шипит Хохмач, - твоя забота денег быстрее нам отдать и квартиру. Долларов у тебя нет; так что вот заява, здесь будет написано – доверенность на право продажи. Подписывай и свободен.
И протягивают белый чистый листок. Ну, беру я листок. Гагарин ручку дал, прислонил я бумажку к чему-то и свиную морду на листке нарисовал.

+++

- Ах, ты, ****ый эпилептик! Так, да?! Ну, мы тебя сейчас в лес отвезем и живым закопаем! А потом вернемся, откопаем и ты все, что угодно, нам подпишешь!..
И еще по морде стали бить: с одной стороны Гагарин, с другой –Пантелй. Пантелей, когда в пятом классе учился, каждую перемену ходил в школьную столовую, булочки у первоклашек отнимал и жрал тут же, от жадности весь в крошках ходил.
- Выпустите меня, я домой ужинать пойду!
- На том свете пообедаешь с Исусом.
- Зря ты, Гагарин, про Иисуса вспомнил. Кажется мне, что накажет он за эти слова тебя… Последний день ты сегодня доживаешь, потом уже в виде скелета жить будешь с червями.
- Люблю остроумов убивать! Не так скучно пообщаться о делишках наших скорбных… Чем больше убиваю, тем больше учусь, - сказал Хохмач. – Все, поехали в лес! Лох, заводи…
  Лох сначала включил магнитолу, заиграл Александр Дюмин с его волчьим голосом. Затем включился двигатель, хорошо все-таки его настроили, как песне подпевал.
Ехали, за окном мелькали люди и машины и еще какие-то черные силуэты. Они и были самые страшные. Наверное, это и были демоны из параллельных миров. Кончился город, начались села и перелески; они мелькали, как в мультфильмах. Хохмач рассказывал про дверь:
- Открываю «Центр плюс», там про двери в середине: двери, остекление.
- Хохмач, обнесение не видел? А то мы можем, - пошутил Лох.
- Может тебе, Хохмач, самому объявление в газету дать, - сказал Гагарин, - глядишь, и работы нам прибавится… Я с детсва работать люблю, особенно воровать! Начал я с почты: цветки в горшках воровал, а потом об угол дома разбивал.
- А я с девочек начал… - влез в разговор Пантелей. - Помню, когда еще у нас пиписьки не выросли, мы одной маленькой пообещали в подвале кошку с котятами показать. Ну, пошла она, а мы ее раздели, одежду подожгли, а сами, как дикари, прыгали вокруг горящей одежды. Девчонка заплакала, и мы ее бить и душить начали. Потом в подвале закрыли и убежали. Может, она до сих пор по подвалу голая ходит, кисок гладит…
- С кем я работаю? С какими-то тварями! Вас в ацетон положить мало будет, не растворитесь. Прямиком к чертям идете… Воспитало просто общество нас. Обществу воры и всякие изверги необходимы, стимулирует развитие. А все с детства начинается, с фильмов, где фашисты и бандиты более убедительно показаны. Мне всегда хотелось плохим быть, а среди плохих я самым плохим мечтал оказаться… Ну ка, бабай, останови!
Машина остановилась. Хохмач выскочил, как белка. Остановились около каких-то баз. Десятка цвета металик возле стены стояла, внутри кто-то сидел. Хохмач дверь распахнул, сидящего выволок и начал бить ногами. Бил, бил – пока человек не стал похож на ворох кровавых тряпок. Потом пошарил в машине и в карманах, забрал деньги из бумажника. Поднял фигуру за воротник и как свинью дохлую запихнул за руль. Подошел к крышечке бензобака, открыл, пошарил в карманах, нашел спичку, поджег ее и бросил в бак. Взрыв был не сильный – но Хохмача малость отбросило. Десятка начала гореть.
Хохмач вернулся в «мазду», отряхнул снег с ног и сел. Лох повел машину дальше. Пересчитывая малые деньги, Хохмач сказал:
- Топором и ножом надо действовать, а то пропадем… Мало денег у гада было, всего полторы тысячи. Хотел мобильник прихватить, но чужего брать не люблю, мама не разрешала.
- Тебе, Хохмач, скоро не мобильник потребуется, а могильник… Уточняю: могильник – это яма такая, где скот дохлый от чумы там или ящура хоронят, а сверху хлоркой посыпают, чтобы зараза дальше не распространялась, для дезинфекции. 
- Химич, а чего ты смелый такой, у тебя ведь, кроме колбасы, и нет ничего?
- Давай колбасу сюда!
Гагарин залез в сумку Химии, выволок батон колбасы и стал резать ее ножом. Каждый бандит получил по куску.
- Хорошая колбаса, «докторская»… - похвалил Гагарин.
- Мы для тебя, Химич, как доктора. Не будешь нас слушать, от гангрены какой-нибудь подохнешь.
- Слышь, Пантелей, пошарь у него в карманах. – приказал Хохмач.
Пантелей вытащил кошелек, ключи и паспорт. В кошельке была только мелочь.
- Ты нам больше не нужен, автослесарь. Подпись мы подделаем, ключами дверь откроем – и все там наше.
- Лох, хватит ехать, бензин жечь. Давай его кончать и в город на дэнс.
Машина остановилась, со всех сторон был волчий лес. Пантелей и Гагарин потащили Химию.

         +++
 
Сначала через сугроб, потом по снегу через кусты. Дотащили до первых деревьев, остановились. В небе, как турецкий нож, висел месяц.
Хохмач вылез из салона, но через сугроб лезть не захотел. Лох сидел за рулем.
- Давай, кончай его быстрей! - крикнул через снег Хохмач.
- Я слабых помучить люблю, а сильных боюсь. Вот такое я говно, - ответил Гагарин.
- Лох, принеси из багажника молоток с гвоздями! Сейчас мы его, как Христа…

Химия замолчал. Все на кухне переживали и ждали, что будет дальше, но Химия ничего не говорил.
Света встала, набрала в чайник воды и поставила на газ. Железнодорожник закурил.
- Я понимаю, почему ты остановился, - сказал он, - вспоминать о травме, значит, ее заново испытать.
- Да, Саня, психологически оценить причину стресса, то есть сублимировать и гиперкомпенсировать нелегко. Мозг, как компьютер, должен не просто пролистать событие, но и полностью проработать все возможные варианты, чтобы вынести вердикт о собственной виновности или невиновности.
- Химия, ты опять заговорил как судья Дред? Опять грузишь?
- Я хочу показать свое отношение к миру, свой научный подход. Кстати, если мы обсуждаем что-то серьезное без шуток, то нужно научно к этому подходить, а не обывательски. Сейчас в нашем диалоге четыре главные тайны, четыре аспекта. Ради чего я это говорю, а не просто, как радио, развлекаю вас за чаем? Мы занимаемся серьезным рискованным делом, и я хочу чтобы вы относились к нему правильно, ****ыть.
Эти главные тайны – жизнь, смерь, душа и некое необычное свойство из другого материального мира, которое может синтезировать объекты в нашей среде. Есть, правда, еще и пятая тайна. Это – сам человек. Но его надо рассматривать как эволюционирующий объект, как социальную единицу, как информационную систему и как эгосистему.
Есть два уровня взаимодействия со средой: узкое –этология, и широкое – этиология. Практическое применения прошлого – энтогенез, всего человечества – антропогенез. Причем оценка, ваша или моя, это уровень корреляции – статистически достоверные связи. Именно их мозг просчитывает, чтобы убедить личность, верить ей или нет. К неадекватным событиям нельзя относиться последовательно, мозг неправильно или вообще никак не сможет вывести какую-то корреляцию. Нужен прорыв, новый революционный подход к этой метаморфозе...
- Да, Химия… - непонимающе закрутил головой Железнодорожник. – Наверное, все так и есть, как ты тут нам заправляешь. Но меня больше интересуют деньги как дающие новые возможности. Так что давай поговорим, за сколько твою квартиру можно продать, как это можно сделать, как быстро я получу деньги от тебя и когда ты отсюда свалишь? Желательно – на тот свет.
- Эх, Саня, давным-давно были такие полулюди-полуобезьяны краманьольцы. Но, кажется, сейчас их стало еще больше. Все думают о своих карманах – как простейшие гоминиды, то есть существа более животные, чем люди.
Есть такие понятия, как информационность и инфантилизация (замедленное развитие и сохранение детских черт). Ты сначала таким себя представляй, а потом будешь Железнодорожником, если, конечно, хочешь пластично существовать и в конце концов выжить и быть на коне. Запомни это, гад! Изоляция вызывает страхолюдию. Это красота, рожденная стрессом, его быстрым течением.
Про квартиру потом поговорим. Я сейчас рассказываю тебе более важное. Квартира – это примитивно: позвонил, приехали, оценили, подписали документы, заплатили деньги…

…Лох притащил из багажника молоток и длинные гвозди. Я решил больше не тянуть и побыстрей расправиться со своими похитителями, мне очень не хотелось испытывать боль. Но мне был необходим включенный приемник, хотя он и не включался в обычном представлении людей. Он обладал необычными свойствами и мог тотально изменять объекты.
- Можно исполнить последнее желание приговоренного к казни? – спросил я.
- У нас здесь не Женевский суд в Гааге, Химич. Ты побыстрее подыхай, ладно? А то ты нас задерживаешь! - сказал Хохмач.
- Как-то поживее избавиться от него надо… - предложил Пантелей. - Пусть умрет и все!
Вот сейчас я испугался: если не повернуть ручку приемника, то я умру! Я стал вырываться – оттолкнул одного бандита, он упал в снег на задницу. Я побежал, но по глубокому снегу далеко не убежишь, а что оставалось делать?
Я не видел, но понял: Лох и Гагарин побежали за мной, матерясь на бегу. У меня выигрыш был три шага. Гагарин был выше меня, его ноги длинней, он дышал мне в спину, его рука уже почти дотянулась до моей куртки. Но со мной был стресс и страх. Я иногда бегал в лес, то есть тренировал свое тело. Я не знаю, но мне кажется, что Гагарин тренировал свое тело пивом и наркотой. Расстояние между мной и бандитами все-таки сокращалось, я петлял между деревьев. Да, пули догонят любого.
Гагарин поднажал – он опять почти дотрагивался до моей куртки. Сейчас он меня догонит. Я меняю дыхание, делаю два вдоха один выдох, мое дыхание приобретает ритм, снимаю шапку и выбрасываю. Она улетает в деревья, как испуганная сова. Человек больше всего устает от перегрева, а быстрее всего перегревается мозг, ведь он – единый управляющий центр. Усилием воли выключаю мысли, чтобы на них не тратить необходимую энергию, и делаю максимальный рывок. Мне кажется, что ноги обогнали тело. Они почему-то перестали проваливаться в снег.
Позади захрустели сухие выстрелы. Как будто пчелы запели – пули пролетают, уходя в сторону и сбивая ветки. Гагарин отстал, я его уже почти перестал слышать, у него, наверное, сбилось дыхание и закололо сердце – вот он, наверное, сейчас прислонился к дереву. Я бежал, как последний из могикан за оленем.
Хохмачи начали орать: «Вернись, сука, все прощу!», эту фразу я запомнил.
Становилось темней. Вернее, стало совсем темно – так, словно я оказался в лесу ночью, когда небо затянуто тучами. Но белый снег немного подсвечивал.
Я бежал, спотыкался, перепрыгивал через поваленные деревья. Шум трассы перестал почти различаться, а я все бежал. Положение мое было почти безнадежное: ну убежал, а дальше? Мне что, не приходить больше домой? Хохмачи будут ждать меня у подъезда, они уже отобрали мой паспорт… Потом они продадут квартиру, а меня найдут обгорелого либо в колодце, либо еще где. Нет, надо вернуться, перехитрить хохмачей и убить.
И я пошел назад. Было страшно. Это как добровольно идти к дантисту, представляя свои корченья в кресле.
Когда я вышел из леса, «мазда» еще стояла, на старом месте. Бандиты сидели внутри, как пираты в своих галеонах. Я стал кричать им:
- Эй, сволочи, бойтесь! Я первый мужик, который вышел из леса, и сейчас вам дам смерть! Я – Петр Первый!
Дверь отрылась. Из машины, как из бани, выскочил Хохмач. Он выскочил с пушкой и стал в меня целиться. Но страха не было, была веселость от созданной мной ситуации, потому что я приятно удивлял себя.
- Ты, гандон ****ый! – Заорал я, - ты в кого целишься? Я тебя гостинец из леса принес! - Я подходил все ближе, мне нужен был только приемник. – Хохмач, не стреляй! Я деньги отдам, как договорились.
Хохмач был явно в измененном состоянии. Он не понимал, почему я вернулся, он боялся моей смелости. Из машины постепенно, как змеи, выползли другие бандюки.
Я перелез через обочину и подошел к «мазде», на меня зловеще смотрел белый череп Хохмача.
Его подельники стали выкручивать мне руки,.Хохмач вытащил какой-то мешочек из салона.
- У меня деньги в приемнике. Как договорились. Я вам их отдаю, вы меня до города довезете и разбегаемся.
Хохмачи засмеялись, и тут Хохмач замахнулся мешочком. От удивления я растерялся, злой мешочек ударил мне по голове. Все помутилось, стало все как-то не важно, и, когда я очнулся, то сидел на дороге, прислонившись к красной машине. Бандиты обступили капот и что-то ковыряли там как хирурги.
ЭТО ОНИ КОВЫРЯЛИ МОЙ ПРИЕМНИК.
- Дураки! Что вы делаете, сейчас все взорвемся! – закричал я, - там тол и гайки!
Пантелей положил приемник на зимний асфальт рядом со мной.
- Ну что ждешь, ссаный? – сказал он, - давай, вынимай деньги, а мы пока отойдем.
Бандиты попятились, словно приехал бульдозер и подвинул их своим ковшом.
Вот ручка, только повернуть – и мир изменится.
Бандиты спрятались за машину. Дураки: боятся взрыва, но от этого взрыва им не спрятаться.
Я повернул ручки.
Как будто все замедлилось; в глазах поплыло изображение, как при кадровой развертке, звуки сначала все исчезли, а потом стали доноситься, как из глубины. На улице я не пробовал делать эти эксперименты и сейчас был поражен: передо мной открылся тот мир, который обычно от нас скрыт.
Я увидел воздух, порывы ветра, его прозрачные завихрения. Воздух был густой, как прозрачное сгущеное молоко или как легкое расплавленное холодное стекло. Он находился в потоке.
Мы не видим этого своим зрением, потому что спектр нашего восприятия очень узок. Мир вокруг заполнен сущностями. Одни огромные, как дом, все совершенно разной формы, потому что там форма перетекает; другие – мелкие, как небольшие сгустки, как яблоко; еще средние – разных размеров, но все они были живые, живущие в своей непонятной логике. Не знаю, что это было – может, наши мыслеобразы, которые мы создаем. По интуиции одни внушали ужас, другие могли чем-то помочь.
Но как к ним обратиться? На каком языке?
  Человеческие фигуры были разной высоты. Одни – в несколько метров, другие – обычные. Все эти фигуры были как будто из сияния.
Как раз ко мне сейчас приближалась одна такая фигура: тело, как живой холодец, небольшая коричневая аура, черты лица нереальные. Но я узнал ее – это был Гагарин, он хотел меня чем-то ударить. Было непонятно, как такой холодец держит предмет в форме трубы. Это он достал какую-то железку из багажника и пытается сейчас ударить меня по голове. Я представляю, что его глупая голова уменьшается от скудности интеллекта и от того зла, который всю жизнь он всем причинял. Я представляю всю ту боль, которую он создал для других. Это создает огромную эмоциональную энергию. Моя эмоциональная энергия – белая танцующая змея над моей головой. Я придаю ей К.П.Д., и она, как молния, бьет по голове бандита.
Я все это вижу уже не зрением, глаза в этом мире бесполезны. Может, это все я только себе представляю. Голова Гагарина делается очень маленькой, труба звенит об асфальт, он падает, его аура постепенно уменьшается и исчезает, он становится просто материален и одномерен. Гагарина не стало.
Я встаю с земли, бандиты копашатся над трупом. Мои руки могут быть бесконечны, они могут многое. Сейчас я расправлюсь с этими тремя уродами.
Огромные сущности перестали просто дрейфовать. Они заметили меня – в них была огромная скрытая страшная сила. Они направились ко мне, их было трое. На своем ментальном экране я ощутил щемящий ужас. Это было их послание ко мне, которое я не смог, вернее, мой мозг- аппарат военной хитрости не смог перевести. И тогда я понял, что это – действительное состояние этих людей, они только с виду кажутся людьми, но это маскировка, всего лишь видимая область. Мы общаемся и воюем не с телом, тело всего лишь символ.
Но бандиты были не люди. Наверное, поэтому существует слово демоны: это они приходят сюда из других миров или измерений – и поэтому они сильнее и способнее, потому что они не те слабые существа, которыми являемся мы с вами. Власть их велика. Логика их не людская.
Тел не было, мои белые руки-змеи были готовы все изменить. Три образа: одно в виде юлы с пятиэтажный дом, другое – в виде небольшой грозовой черной тучи. Третье напоминало детскую игрушку: мягкого белого зайца, но вышиной до третьего этажа. В этом зайце был какой то сарказм, по нему я понял, что это – Хохамач. Самым страшным и сильным была «юла». Кто это, кто?
Дальше начался кошмар.
Становилось все мрачнее, но как-то по-особенному. Дорога была близка, но казалось, что прошли годы и я постарел – все это генерировалось словно через волны тоски. Небо и все вокруг разложилось, борьба была без силы, не человеческая. Казалось, в мою душу хотят пролезть мертвецы.
Где я был? Не здесь и не там. Об этом не знает летящий в колодец. Все вокруг куролесило. Все перестало быть очевидным. Я потерял со всем связь. Все просто разноцветно кружилось под какой то шум. Я был в стороне, сам себя никак не ощущал, потому что у меня не было памяти о себе. Я забыл про своих врагов и кем они были.
Очнулся я в больнице. Не ведая, что со мной произошло.