На каторге чувств. Штрихи к судьбе С. А. Есенина

               

                I

Была у Сергея Есенина одна страсть, свидетельства которой есть во многих воспоминаниях, оставленных людьми, близко знавшими поэта. До края могилы не покидала она его, изматывая внутренне и заставляя совершать невероятные поступки, шокирующие окружающих. Страсть эта – неистово-алчное желание Славы. Да-да, именно Славы с большой буквы: огромной, оглушительной, всеохватывающей.
Не правда ли, – странно! Ведь поэтическая слава пришла к Есенину в двадцать лет с появлением его первого сборника «Радуница». Пришла, да так и осталась незыблемой по сию пору. Ничто не поколебало ее: ни экстравагантные выходки самого поэта, ни зависть и порой недоброжелательно-резкое отношение к нему некоторых современников, ни посмертная борьба с «есенщиной» и фактический запрет его поэзии. Есенина любили и знали, тогда как имена других, не менее значительных поэтов, не выдержав подобного прессинга, на долгое время ушли в небытие из памяти нескольких поколений.
Выходит, что слава Есенина была такова, что еще при жизни он мог  вполне насладиться и пресытиться ей. Тем более непонятна пагубная страсть поэта, заставлявшая от добра добра искать и не раз доводившая его до грани отчаяния. Вероятно, одной только поэтической известности Сергею Есенину было почему-то мало. Чего же ему не хватало?
Пытаясь проникнуть в эту загадку, обратимся к одной характерной особенности есенинской лирики.

                II

«О, возраст осени! Он мне дороже юности и лета…» Это не просто слова, обращенные к любимой женщине. Для Сергея Есенина возраст осени имел некий магический смысл: осенью он родился, осень запечатлелась в его фамилии, осеннее чувство – доминирующее в стихах поэта. Последнее не случайно. Осень, как известно, пора зрелости. Именно зрелостью от начала и до конца пронизана вся поэзия Есенина. И ранние, и поздние его произведения по уровню почти одинаково совершенны, так что человек непосвященный вряд ли сможет сказать, в какой период жизни они были написаны. Не было у поэта и периода ученичества. Стихи случались сразу и набело. Такая цельность присуща лишь Дару Божию, чем, по сути, и явился людям талант Сергея Есенина.
Сам поэт довольно-таки рано осознал, чем он владеет. Не случайно в одном из своих ранних стихотворений Есенин написал: «Родился я с песнями в травном одеяле…», обозначив тем самым раз и навсегда врученный ему от рождения Дар свыше. Этим же осознанием, а не наивностью деревенского паренька объясняется совершенно искреннее удивление тем, что стихи, в пятнадцать лет разосланные им по столичным журналам, не печатались. Будучи юнцом, поэт прекрасно осознавал, какая слава уготована ему впереди. Стихи шли легко, свободно, широко, будто и независимо от воли автора, которому только и оставалось, что заносить их на бумагу.
Именно эта легкость и стала постепенно приводить поэта, сначала на уровне подсознания, к навязчивой мысли, что не он владеет поэзией, а напротив – поэзия владеет им, о чем однажды стихотворно проговорился-таки: «Осужден я на каторге чувств вертеть жернова поэм». Этот комплекс неполноценности разросся со временем до огромных размеров болезненной страсти славы, независимой от Дара Божьего, заставляющей Есенина то хватать поэзию за грудки и пытаться владеть ей по собственному хотению, то пускаться во все тяжкие, желая любой ценой заполучить известность чисто внешними житейскими проявлениями, как если бы он вовсе не был поэтом. И все – во имя удовлетворения гордыни человеческой, известной со времен строительства Вавилонской башни, и неумения в полной мере оценить высшего дара, данного смертному.
Подобное никогда не оставалось безнаказанным, а потому Сергею Есенину за свою жизнь пришлось немало хлебнуть из чаши страданий, чтобы слишком быстро в итоге покинуть мир сей.

                III

Противоречия между земным естеством и божественным началом возникли у поэта очень рано. Известно, что к вере православной с детства относился он без должного почтения, однако его ранняя лирика буквально выткана библейской символикой. Отличился Сергей Есенин и по вступлении в литературу. Свое первое напечатанное стихотворение «Береза» он подписал псевдонимом. Но не потому, что сомневался в поэтических достоинствах своего стихотворения. Напротив, Есенин был абсолютно уверен, что стихотворение прекрасно и непременно понравится читателям. Однако поэту казалось, что его деревенская фамилия недостойна таких высоких стихов, и он подписался, как ему казалось, звучно – «Аристон». Когда стихотворение было напечатано, Есенин крепко пожалел о своем поступке, ибо псевдоним в сравнении с «Березой» оказался поистине смехотворным – его настоящая фамилия пришлась бы стихам более кстати.
Так поэт получил первое предупреждение, что к Дарам Божьим надо относиться с почтением и без вызова. Но урок не пошел впрок…
Приехав в Петербург за славой, Есенин быстро обзавелся поэтическими учителями, в чем не было никакой необходимости. Затем сошелся с представителями высшего литературного света северной столицы и, приняв правила их игры, стал рядиться в псевдонародный костюм, под пастушка. Но вышел первый поэтический сборник, и все внешние потуги Есенина оказались не более чем маскарадом – пошлым, глупым и ненужным.
Это было следующее предупреждение свыше, созвучное с письмом Александра Блока, остерегавшим Есенина от опрометчивых шагов, за которые впоследствии придется платить дорогой ценой.
Но все было напрасно. Внешний блеск оказался поистине дьявольской силой, завлекшей-таки поэта в свои объятья. И как следствие – громкие пьяные скандалы, толпы неверных и чаще всего абсолютно бездарных поклонников, тешивших больное самолюбие Есенина, чудачества в компании с имажинистами, стремление быть в ореоле чужой славы, чем в первую очередь и объясняется связь с Айседорой Дункан, а затем и  женитьба незадолго до смерти на внучке Льва Николаевича Толстого.
«И похабничал я, и скандалил, для того, чтобы ярче гореть», – признавался в стихах поэт.
Очередным напоминанием об эфемерности внешнего блеска был эпизод в Америке, когда Есенин, купив кипу газет со своим портретом, узнал, что о нем пишут не как о большом русском поэте, а лишь как о муже знаменитой на весь мир танцовщицы Айседоры Дункан. Внешняя слава показала свою смехотворно-безобразную физиономию. Последовало протрезвление, но ненадолго.

                IV

Апофеозом жизненной вакханалии Сергея Есенина стала вызывающе дерзкая попытка, взнуздав музу, ворваться в новый жизненный порядок, установленный революционной вольностью, громогласно при этом отвергнув покровительство Божие: «Тело твое Христово выплевываю изо рта…»
И посыпались плевелы… Чего стоит только одно пустозвонное: «Небо – как колокол, месяц – язык, мать моя – родина, я – большевик.» Как непохоже это ни на удивленное «…только синь сосет глаза», ни на чудесное «…рыжий месяц жеребенком запрягался в наши сани», ни на молитвенное «…Ой ты, Русь моя, родина кроткая…», ни на библейско-возвышенное «Я пастух, мои палаты – межи зыбистых полей.»
Тяжелая епитимья была наложена на поэта свыше за дерзость. Ему не раз пришлось возвратиться на почти бесплотную и бездыханную малую родину, достичь дна духовного падения людей, вызвавших к жизни революционные катаклизмы, чтобы, в конце концов, с ужасом понять, каким темным силам он собирался служить своей поэзией. Прозрение оказалось слишком горьким, и как итог – поэтическое самобичевание, которому Сергей Есенин подвергал свое грешное земное естество до конца жизни, предчувствуя ее ужасный финал. Такова была цена искупления. Жестокая, но справедливая.


                V

И все же… Если к Есенину-человеку судьба была беспощадной, то к Есенину-поэту она оказалась милостивой. Напоследок ему дано было еще раз почувствовать всю прелесть своего поэтического таланта. Есенин воспользовался этой возможностью в полной мере, сотворив «Персидские мотивы» и «Анну Снегину», с усердием праведника утвердив, «как прекрасна земля и на ней человек», внутренне прозрев, что не земля в руках человека, но человек в объятиях земли есть истинная гармония Сущего. Таков итог внутреннего преображения Сергея Есенина.