Весной 64-го года от дочери пришло неожиданно сумбурное письмо, в котором Варенька писала, что очень скучает по своей дорогой мамочке, хочет её видеть, что ей очень трудно, и нужна мамина помощь.
И Настя, напрочь забыв о своих переживаниях, о гложущем чувстве обиды, помчалась в Ленинград, с трудом вырвавшись с работы: к тому времени она уже была завучем в школе, но своего классного руководства не оставила.
Варенька, встретившая Настю на вокзале, была ласкова, щебетала всю дорогу, выказывая матери расположение и доброту. Настя была очарована дочерью: Варя стала настоящей красавицей, была со вкусом одета, и ничем не отличалась от коренных ленинградцев.
Дочь расспрашивала Настю о подругах и знакомых, о своих бывших одноклассниках, оставшихся в Первоуральске, где она выросла, со вниманием слушая рассказы матери. Но Настя, своим материнским сердцем, ощущала какую-то недосказанность, подспудную, утаённую неправду, проступающую в интонациях, во взгляде, тембре голоса фальшивыми нотками.
Анастасия Михайловна недоверчиво, с некоторой опаской прислушивалась к словам дочери, предчувствую что-то, словно ожидая подвоха. Варя повела мать на старую квартиру, где жила раньше семья Лебедевых — на квартиру своего отца.
Когда такси остановилось у подъезда дома, сердце Насти замерло, обрываясь: на секунду ей показалось, что сейчас откроется дверь и её Толик в шинели нараспашку, без головного убора выскочит навстречу, обнимет её и закружит, закружит, счастливо смеясь... Так, как это было в тот день, когда они расписались. Но этого не произошло: до боли знакомая дверь оставалась неподвижной, глухой стеной отделяя Настю от прошлого — такого далёкого, но всплывшего в памяти, так отчётливо и болезненно, словно это было вчера.
Варя удивлённо смотрела на оторопевшую мать, дёргая её за рукав:
-Ну, что ты, мама? Пошли!
Уже в комнате, немного справившись с нахлынувшими чувствами, и, осмотревшись, Настя спросила дочь:
-Ты живёшь здесь? Ушла от тёти Любы? Но почему ничего не написала мне об этом?
-Не хотела её стеснять, - скупо ответила Варя, - И потом мне хотелось пожить самостоятельно: я уже достаточно взрослый человек, и должна строить свою жизнь, а не жить чужой.
И вновь возникло это неприятное ощущение недосказанности, которое так беспокоило мать по дороге сюда. Дочь щебетала не умолкая. Настя вслушивалась в торопливый говорок своей девочки, стараясь избавиться от неприятного, тягостного ощущения плохо скрытого обмана.
На вопрос матери: - «А как там поживает Люба?», Варенька как-то вскользь с непроницаемым и бесстрастным выражением на лице ответила: -Я уже несколько дней её не вижу: всё дела, заботы», и, резко изменив тему, начала рассказывать о том, как она приводила в порядок комнату, какие изменения внесла, сколько изобретательности и труда приложила.
Окинув комнату более внимательным взглядом, Настя заметила, что изменения произошли существенные: из старинной мебели остались лишь письменный стол и комод из какой-то ценной породы дерева, ставшие, по словам дочери, антикварной ценностью. Остался и камин, украшенный причудливыми изразцами, который в тот холодный сорок третий, стоял, как напоминание о прежнем тепле и уюте.
Всё остальное было новым, но подобрано со вкусом: и шифоньер, и круглый стол с венскими стульями посередине комнаты, кресла с плетёнными спинками возле камина, шторы на высоких окнах, спадающие красивыми складками, но Насте показалось, что в комнате нет души: исчезла та тёплая, духовная атмосфера, что делала её обитателей тоньше, лучше, добрее. Комната давила Настю своею тяжестью, инертностью, обостряя и без того, всё возрастающее, чувство обеспокоенности.
Хотелось быстрее на улицу, в город, к людям. Поэтому, когда Варя сказала, что ей нужно сходить к одной институтской подруге, попросив мать располагаться, Настя ответила, что хотела бы побродить по городу.
-Хорошо, - ответила дочь, - я оставлю тебе запасной ключ, на случай, если вернёшься раньше меня. Я, конечно, постараюсь сделать свои дела побыстрее, но кто знает, вдруг придётся задержаться?
Уже около двери Варя вдруг остановилась и сказала матери:
-Ты, конечно, встретишься с тётей Любой...
Настю насторожил вкрадчивый тон дочери, а та продолжала:
-По своей наивности не поверь, пожалуйста, всему, что она будет говорить... Всё... Не совсем так, как она думает...
Дверь за дочерью захлопнулась, а Настя осталась в полном недоумении и смятении, не зная, как реагировать на эти слова, не зная, что думать. Хотела сразу же кинуться к Любе, но вспомнила, что в это время она обычно бывает в клинике со своими студентами, поэтому решила сначала успокоить голову благотворным влиянием, единственно любимого ею, города.
Анастасия Михайловна долго бродила по улицам, стараясь всем существом впитать в себя его тепло и ласку. Подолгу останавливалась в тех местах, которые были связаны с её молодостью, вдыхая всей грудью знакомый, слегка пьянящий весенней свежестью, воздух — воздух её родного Ленинграда.
Вот когда на ум пришла мудрость её народа: «не тот родной, кто произвёл на свет, а тот, кто воспитал». Настя прожила в Питере всего шесть лет, но именно он воспитал её, закалил, сделал Человеком. Этот город, как самое родное, близкое существо, с которым пришлось делить и самые страшные, тяжёлые, и самые счастливые дни жизни.
Глаза Анастасии Васильевны с болью и сожалением останавливались на, до сих пор не залеченных, ранах города, осколками прошедшей войны, уродовавших лица зданий. Прошло столько лет, а след остался до сих пор. Настя потрогала знакомый след возле булочной (надо же, она до сих пор на месте!). Ведь именно здесь, в голодной очереди, осколок прошёл в нескольких сантиметрах от её виска.
Судьба оставила ей жизнь, дав шанс для того, чтобы она могла встретить своего Толика, родить и вырастить дочь, для того, чтобы сделать на земле что-то полезное, доброе.
-Я старалась, - шептали губы Насти, - Я старалась делать людям добро... Не знаю, получилось ли это? Не знаю...
Анастасия Михайловна словно отчитывалась перед родным городом за свою жизнь, за тот шанс, который был ей дан. И город откликнулся: он приветствовал беглянку чириканьем воробьёв, звонкими трелями трамваев, знакомыми запахами весенней травы на бульварах. Настя бродила по городу, позабыв об усталости, о словах, брошенные дочерью перед уходом. Город будоражил душу, призывно звал в своё лоно, не хотел отпускать её.
Ноги сами привели Настю к клинике, где когда-то она работала, где родилась её крохотная, слабая дочурка - единственное родное и близкое существо, ставшее спасением, целью в жизни.
-Боже, как давно это было?! - удивилась вслух Анастасия Михайловна. - И, как это, вместе с тем, было недавно...
Привычным движением она открыла массивную дверь и шагнула на порог. В нос ударил до боли знакомые запахи: хлорки, лекарств, смеси вырывающихся, кричащих чувств, мыслей и надежд. Настя всегда была уверена в том, что чувства тоже имеют свой запах. Например, страх пахнет йодом, уверенность — чередой, умиротворение — ландышем, надежда — фиалкой, любовь — тонким, нежным запахом едва распустившегося бутона розы, вера — незабудкой.
Настя не знала языка цветов, и эти ассоциации приходили к ней чисто интуитивно. Запахи же йода, хлороформа вызывали у неё только страх и неприятие. Для неё это были запахи боли, страдания — запахи войны.
-Гражданка! - обращение прозвучало строго и требовательно
Анастасия Михайловна повернула голову направо, и увидала идущую к ней женщину в белом халате
-Вы меня? - поинтересовалась она, глядя в строгое лицо женщины.
-Вас, вас, - уверила та, приближаясь вплотную, с видом вышибалы, готового выдворить непрошеную гостью прочь. - Сюда нельзя посторонним — это военная клиника. Как вы сюда попали?
-Что? - не поняла Настя.
-Я спрашиваю: как вы попали сюда? - переспросила вышибала не меняя выражения лица.
И Настя в ответ сморозила глупость:
-Открыла дверь и вошла.
Вышибала скептически посмотрела на непрошеную гостью и сказала:
-А теперь снова откройте её и закройте с обратной стороны.
-Извините, - сказала Настя, - я работала здесь во время войны.
-Ну, и что? - бесстрастно отреагировала блюстительница местного порядка. - Мы все где-нибудь, когда-нибудь работали!
Тогда Анастасия пошла напролом:
-Видите ли, дорогая, мне нужна доктор Верейская!
-Всем нужна Верейская! - ответила вышибала в белом халате. - НУ и что дальше?
-Я Лебедева Анастасия Михайловна, - начала сердиться Настя, - и мне нужно повидать Верейскую Любовь Ивановну! Что тут не ясно?
Вышибала недоверчиво посмотрела на Настю, и вдруг расплылась в улыбке, принимая вполне человеческий облик:
-Вы мама Вареньки Лебедевой?
-А, что, не похоже? - съязвила Настя.
Этот выпад был оставлен без ответа. Вышибала с человеческим обликом проворковала:
-Присядьте, пожалуйста на диванчик, а я сейчас сообщу о вашем приходе доктору Верейской.
И Насте не осталось ничего иного, как ожидать Любу, сидя на диване под раскидистой пальмой. Ждать пришлось минут пять. За это время она успела внимательно осмотреть всё вокруг и сравнить с тем, что она помнила. За исключением хорошего ремонта, «лицо» клиники — фойе (как в то время называл его заведующий Волков Николай Николаевич), было обставлено всё теми же фикусами, пальмами и более мелкими комнатными цветами, и увешано всевозможной «наглядной агитацией». Настя вздохнула:
-Ничего не изменилось! Словно вернулась назад в 43-й год...
Она представила, что сейчас откроется дверь, войдёт Ник Никыч и скажет своим сердитым голосом: - Госпожа Настя,вы снова прохлаждаетесь в фойе? Разве не знаете, где ваше место?
И она ответит ему:
-Извините, доктор, я всего лишь на минутку — глотнуть свежего воздуха!
-Ну, вот ещё что! - сделает ещё более грозное лицо доктор. - Мы создавали лицо клиники вовсе не для того, чтобы сотрудники дышали здесь воздухом, а для того, чтобы больные чувствовали себя, как дома...
И дверь действительно открылась, но вышел не Ник Никыч, а знакомая медработница с полнейшим радушием на лице.
-Уж простите маня, Анастасия... Михайловна, несколько замешкалась: пришлось разыскивать Любовь Ивановну... Она почти не бывает в своём кабинете: всё больные, жалобы, анамнезы, беседы по душам... И прочие дела.
Настя с любопытством смотрела на подошедшую сотрудницу, решая какой взять тон в разговоре, чтобы не ударить в грязь лицом перед этим Янусом Двуликим в медицинском халате. А «Янус» меж тем продолжал:
-Меня зовут Анной Ильиничной. Я врач терапевт третьего отделения госпиталя.
-Очень приятно, - ответила Анастасия Михайловна согласно принятого в порядочном обществе этикета, совершенно не испытывая этой приятности.
-Любовь Ивановна просила проводить вас к себе в кабинет, - сказала Анна Ильинична, кокетливым жестом поправляя прядь светло русых волос, непослушно выбивающихся из-под белоснежно-кружевной шапочки, эффектно оттеняющей ровный загар её лица.
Настя успела подумать: - «Откуда такой загар в это время года? - но задать этот вопрос вслух не решилась.
Врач терапевт подала ей белый халат, сверкающий чистотой, накрахмаленный почти до хруста, и попросила Настю одеть его. Облачившись таким образов, Настя, как и всякая женщина, оценивающе взглянула на своё отражение в зеркальном стекле, и в памяти вдруг всплыл тот день, когда она прощалась с Любой, уезжая в далёкий Уральский город. Это происходило именно здесь, на этом самом месте, и Настя, как вкопанная остановилась, с надеждой и тревогой, оглядываясь вокруг.
В памяти вдруг всё так ясно обозначилось: Любовь Ивановна с усталым, осунувшимся от недоедания и недосыпания, лицом; в халате, усеянном пятнышками крови, стояла на том же самом месте, где сейчас стоит Анна Ильинична, и сердитым голосом отчитывала Настю, не желающую уезжать из города:
-А я сказала, что ты поедешь! Ты что, хочешь, чтобы наша девочка умерла? Ты же прекрасно знаешь, что выжить в этом аду такому крошечному, ослабленному существу не возможно!
Настя плакала навзрыд, прижимая живой свёрток к своей груди и повторяла, глотая слёзы и слова:
-Я не хо-чу... Не мо-гу... уехать... Здесь То-лик... Здесь Ва-ря... Большая... Здесь мой дом...
-Здесь война! Здесь — пекло! - настаивала Любовь Ивановна. - И я не позволю тебе остаться! Ты должна сделать это ради дочери, ради её жизни, её будущего. Ты должна ехать, Настя...
Потом Любовь Ивановна подошла к ней, обняла за плечи и сказала:
-Ты вернёшься, Настенька! Ты непременно вернёшься сюда!
А затем, поправилась:
-Вы вернётесь сюда вместе с Варенькой после войны...
С тех пор прошло двадцать лет. Понадобилось столько времени для того, чтобы прийти сюда вновь и попытаться второй раз войти в реку.
-Всезнайки утверждают, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку, - подумала Настя, шагая по коридорам следом за Анной Ильиничной. - Это не правда: человеческая память — это та река, в которую можно войти дважды... Правда, порой этот шаг бывает таким долгим и трудным.
* * *
Поднявшись на второй этаж с неотступно следовавшей за ней Настей, Анна Ильинична довела её да кабинета с табличкой «Главврач», и, открыв двери, сказала:
-Проходите, Анастасия Михайловна, присаживайтесь: Любовь Ивановна будет через несколько минут.
Настя, всеми силами души старалась подавить волнение, но у неё это плохо получалось. Лёгким шагом она переступила порог кабинета и закрыла дверь, словно отделяя себя от дня сегодняшнего, снова шагнув в прошлое: именно здесь некогда был кабинет Ник Никыча — святая святых госпиталя. Именно сюда вызывались сотрудники, когда главному врачу нужно было что-то сообщить важное, или что-то тяжёлое; именно сюда её вызвали, когда Люба пожаловалась ему на то, что Настя не хочет эвакуироваться.
Настя помнила это, словно всё было вчера: Ник Никыч говорил с ней, не как посторонний человек, а так, как, наверное, говорил бы отец: без крика, без принуждения, без нотаций. Именно в ответ на его доводы, на его проникновенные слова Настя и согласилась тогда уехать из Питера.
Оглядев кабинет сверху донизу Женщина поняла, что всё, о чём она только что себе представила — давно в прошлом, что теперь это кабинет совсем другого человека, а вовсе не Ник Никыча.
У окна стоял массивный канцелярский стол, с лежащими на нём аккуратными стопочками историй болезней, по левую руку знакомая старая чернильница с крышкой сатиром, застывшем в отвратительно злорадном хохоте. Тут же лежали несколько приборов, Насте неизвестных.
Она присела на один и мягких стульев напротив стола, и подперев голову рукой, прикрыла глаза, словно ей больно было смотреть на эту смесь прошлого, настоящего и будущего.
В это время в кабинет вошла высокая крупная женщина в таком же, до хруста накрахмаленном халате, в простой, без всякой вычурности, белой шапочке. Вошедшая и Настя несколько секунд молча смотрели друг на друга, словно отыскивая что-то знакомое, но почти забытое. Лица обеих выдавали целую гамму чувств: здесь присутствовало и волнение, ожидание, опасение и надежда, и грустная тень теснящихся воспоминаний.
Так же молча женщины шагнули навстречу друг другу и, обнявшись, заплакали, не стыдясь своей слабости. Выплакавшись они сели напротив друг-друга и, перебивая одна другую, говорили, расспрашивали, рассказывали, вспоминали, словно хотели выплеснуть всё, что накопилось в них за годы разлуки.
Сколько прошло времени с тех пор, как они сидели вот так, рука к руке, они не знали: всё никак не могли наговориться, и только, когда уборщица открыла кабинет и сказала: - «Любовь Ивановна, извините, я думала, что Вы уже ушли домой... Вот хотела кабинет прибрать», они очнулись, словно ото сна.
-Ничего, Петровна, не извиняйся, - ответила ей главврач, - это твоя работа.
И помолчав пару секунд спросила у пожилой санитарки:
-Петровна, ты помнишь Настеньку Лебедеву, которая работала у нас в сорок третьем году?
-Отчего не помнить, конечно помню? - ответила Петровна. - Она мать Вареньки Лебедевой — Вашей крестницы.
-Так вот это — она, - сказала Любовь Ивановна, показывая рукой на Настю. - Прошу любить и жаловать!
Петровна внимательно посмотрела на представленную ей женщину, и явно не узнавая, сказала:
-Сколько лет, сколько зим?
-Да уж двадцать годков, - ответила Настя, улыбнувшись своей весьма запоминающейся улыбкой.
Петровна, несколько смутившись, переводя взгляд то на свою начальницу, то на гостью, проворковала:
-С приездом Вас, Настасья... Извините запамятовала, как Вас по батюшке.
-Михайловна, - подсказала главврач.
-Настасья Михайловна, - повторила санитарка. - Я извиняюсь, Вы в отпуск или как?
-Вроде того, - ответила Настя.
-Ну что же, хорошего Вам отдыха, Настасья Михайловна, - сказала Петровна и, замявшись у дверей, спросила, обращаясь к главврачу:
-Так мне убирать кабинет, или нет?
-Убирать, убирать, - подбодрила её Люба. - Мы уже уходим, Петровна — хозяйствуй.
-Ну, то-то, - успокоилась санитарка, хозяйским взглядом окидывая территорию, решая с чего начать уборку. - Шли бы вы домой, мои дорогие, а то уже поздно.
-А и то, правда, - согласилась Люба, - Пошли ко мне, Настенька, подруга моя дорогая.
Любовь Ивановна жила в Заневском районе, в изолированной трёхкомнатной квартире, с кухней, ванной и туалетом. Вид этого великолепия так поразил Настю, которая столько лет ютилась в крохотной комнате с одним окном, без каких бы то ни было удобств, что она в восхищении обследовала это жизненное пространство, и, наконец, сказала:
-Как у тебя хорошо! Как мне это нравиться...
Люба засмеялась в ответ:
-Мне тоже нравится. Правда я мало бываю здесь — всё больше на работе, в институте, в клинике... Если быть до конца честной: не могу долго оставаться одна...
-Мне это знакомо, - поддержала Настя.
-Ну, тогда ты меня поймёшь.
-Любовь Ивановна, - начала Настя, но та её перебила:
-Какая я тебе Любовь Ивановна?! Всё то, что мы пережили тогда вместе, даёт право обращаться друг к другу без всяких там Ивановн и Михайловн... Ты не находишь?
-Да, Люба, ты права.
-Так что ты хотела у меня спросить?
-Хотела спросить о сыне: он всё ещё в Германии?
-Нет, они здесь, - отрывисто ответила Люба, и Настя, опасаясь, что вторгается в запретную зону, замолчала.
-Ты, наверное, хотела спросить, Настя, где они и почему не здесь?
-Ну, если это... Не сложно объяснить? - замялась Настя, видя отчаянную решительность подруги выявить всё однажды - и навсегда.
Продолжение:
http://proza.ru/2009/02/05/442