"Парик должен сидеть так, чтобы он подчеркивал доброту"
(из инструкции по изготовлению японской куклы, хранительницы очага)
Борзовский, бывший номенклатурщик, решил вступить в СПРД (не путать с РСДРП). Союз потомков российского дворянства выдвинул жесткие требования для желающих стать членами Дворянского собрания. Борзовский восстановил историю своего рода и выяснил, что он из семьи украинского помещика. "Теперь все пойдет по-иному!" - воскликнул он и прибавил шутливо: "И на обломках самовластья напишут наши имена". Не поскупившись на генеалогическое исследование, бывший коммунист узнал, что его дед - уроженец Полтавской губернии был горячим поборником самостийной Украины, с крестьянами говорил по-украински, детей своих звал на украинский манер: Грицько, Марийка, Оксана. Борзовский явился на заседание Дамского семейного клуба в городе Москва и сообщил о своем намерении, но не получил рекомендации, необходимой для вступления в Союз, по неизвестным для истории причинам.
На волне перестройки Борзовский попал в депутаты, его выбрали от Красноярского края. У депутата рос сын, Ваня. С ранних лет отец говорил Ивану о необходимости выбиваться в люди, о высоких целях, о свободной мысли. Затаив дыхание, слушал мальчик слова отца, и прекрасные образы грядущей капиталистической жизни проплывали перед ним. В действительности же нечастые, но регулярные поездки за границу, где в маленьком белом домике жила чужая, черноглазая и черноволосая женщина, вносили в его жизнь что-то тревожное и нежелательное. В неспокойные ночи, разбуженный ли страшным сном, мятущимся ли в жару во время болезни, ребенок всегда видел склоненное лицо отца, ласковые глаза, глядящие на него из бредового тумана, - охраняющие, избавляющие, успокаивающие. Черноглазая, чужая женщина, едва смеющая коснуться его руки своей жесткой ладонью, была элементом дисгармонии, необъяснимого беспокойства.
Борзовский, раскрывший объятия России, молодой и единой, уехал в Питер, чтобы войти в ряды прежних товарищей, отдававших теперь все свое время служению демократии в ее привлекательном, идеальном виде. Как валы прибоя мчатся, нарастают и обрушиваются на впереди идущие волны, поглощая их, так шли, поглощая одно другое, постперестроечные события. Старший Борзовский, страдавший сердечно-сосудистой недостаточностью, не в силах был выдержать напряжения бурлящего потока. Разнузданная, заплевавшая всех без разбора эпоха разливалась лавой, сметая на пути людей и оставляя пепел, молчание, единство.
Все "старомодно" коммунистическое: сомнамбулические речи стариков, цитировавших классиков марксизма-ленинизма, романтика тайги и туманов, всенародная помешанность на песнях у костра, споры на кухнях, любовь к толстым журналам, - все было свалено в кучу и сметено в сторону взмахом метлы эпохи перемен.
Приняв из застывшего в улыбке рта манекенщицы, последней жены Борзовского, известие о смерти отца, Ваня понял всю глубину своего одиночества, своей неподготовленности к этой новой, ворвавшейся жизни.
Жена Борзовского уехала за границу, захватив с собой кредитки банков с хорошей репутацией и несовершеннолетнего Ивана, которому отец оставил все свое имущество. Фотомодель уверяла мальчика, что стадное чувство сограждан легко может быть направлено на любые жестокости и классовые предрассудки, под этим предлогом усыновила Ивана и распоряжалась счетами единолично. Получив годовую визу в Финляндии и купив там недвижимость, она решила, что квартира в Москве не помешает. Ваня чувствовал себя отщепенцем, изгоем, так как не тусовался среди "золотой молодежи". Отцовская пассия мелькала на телеэкране, заседала в женских клубах и обществах по разведению лошадей. "Знаешь, пора самому зарабатывать на жизнь, а не сидеть на чужой шее!" - разразилась мачеха в день восемнадцатилетия Вани.
Юноша раздражал ее. Он хотел быть бедным и беспечным, свободным и добрым.
В медицинском Центре для ВИЧ-инфицированных требовались молодые, крепкие мужчины для исполнения работы санитаров. Денег не платили, работали за еду, проживание в отдельной комнате и обучение специальности медбрата. Программа финансировалась зарубежной христианской организацией, устраивавшей стажировку в скандинавских домах престарелых.
Известная фамилия мешала Ивану. Русская пословица говорит: добрая слава на печке лежит, а дурная по дорожке бежит. От всего хорошего, в течение жизни сделанного Борзовским для избирателей, осталась лишь репутация ворюги, космополита, а теперь еще и олигарха.
"И где ты, брат, такие руки взял?" - говорил вихрастый парень, поглядывая на длинные, тонкие пальцы Вани. "Хорошо, что все больные - худые. Попадись толстый - такими руками и носилок не поднять". Не подошли его руки и работавшей на кухне больницы горластой, разухабистой Маше, ставившей с ним вместе на катающиеся столики еду для больных. "Эй ты, держи крепче, не то выльешь суп себе на брюхо". Она, собственно, ничего против него не имела, но застенчивый, молчаливый, никогда не ругавшийся Ваня выводил ее из себя.
Работали санитары то днем, то ночью, по очереди. Раз в неделю все, кроме дежурящих, собирались на чтение Библии. Головы приходящих на «сходку» после ночного дежурства начинали медленно склоняться, почти касаясь колен, и только повышающийся в патетических местах голос «пастыря» приводил их снова в состояние бодрствования. Ваня старался вслушаться, вникнуть в священную книгу, но помимо его воли мысли переходили на другие рельсы и неслись по ним далеко от больницы, больных и христианства.
На одном из заседаний Ивана привлекло лицо девушки, сидевшей в одном с ним ряду. Она внимательно слушала, делая время от времени заметки в блокноте. Легкие, золотые колечки, выбившиеся из заколотых на затылке густых волос падали на лоб.
Тонкий, с горбинкой нос, четко очерченные губы и крепкий, волевой подбородок создавали впечатление силы, ясности и уверенности в себе. Ваня рассматривал профиль, уносясь в мечтаниях. В ответ на его упорный взгляд девушка повернула лицо, остановила на нем внимательный, спокойный и доброжелательный взор, потом отвернулась и стала снова слушать. До конца собрания он не смел больше поднять глаз, но в нем росло ощущение неожиданно полученного подарка.
Несмотря на принимаемые предосторожности, многие из обслуживающего персонала заражались гепатитом. Это случилось и с Иваном. Однажды, открыв глаза, он увидел белый потолок палаты, распахнутое окно. Жадно потянул в себя свежий, утренний воздух. Ощущение перехода из "ничто" к жизни было головокружительно, но ослабевшее от болезни и невольной голодовки тело не могло угнаться за воскресшей к жизни, необычайно четкой и ясной мыслью. Медленно поднял к глазам свою исхудавшую, почти невесомую руку.
"Ну, наконец, очухался! Теперь надо поесть. Дай, я покормлю». Сиделка, подложив Ивану под голову вторую подушку, стала с ложечки кормить его кашей. Нянечки, которых все называли божьими одуванчиками, были особой разновидностью госпитальных работниц, особой породой слуг "страждущего и болящего". В них жила, принесенная из прошлого, Христова мысль: возлюби ближнего, как самого себя. Сухонькие, тихонькие, терпеливые - они сидели около тяжелобольных ночи напролет. Центр был их домом, больные - собственными детьми, братьями, сестрами.
Встречались, конечно, и дамы нового типа, целью которых было максимальное использование всего, что могли дать знакомства с детьми состоятельных родителей, зарубежные поездки и прочее. Такие по ночам крепко спали под бред и стоны несчастных. Больных никогда не мыли, чтобы не заразиться, прятали в свои карманы вещи пациентов, инспектировали передачи, оставляемые родными.
Ваня проснулся, радостно ощутив бьющуюся в нем жизнь, потянулся и открыл плаза. У постели стояла рыженькая девушка с собраний «первых христиан». Золотые колечки волос были спрятаны под специальный чепчик, голубые глаза улыбались. "Ну, теперь все пойдет на лад". Она положила ему под мышку градусник и пошла к следующей постели. Ваня закрыл и снова открыл глаза. Девушка не исчезла. Она спокойно ходила от одного больного к другому, ставя градусники. Тихонько роняла каждому несколько добрых слов, улыбалась.
Сердце Вани дрогнуло и поплыло, как унесенный ветром лепесток жасмина по тихому озеру. Когда она вынимала термометр, Ваня увидел узкое запястье с голубыми венами-жилками.
Ваня узнал, что звали ее Надей, что отец ее был бизнесмен, а мать - учительница. Надя жила вдвоем с матерью. Отец наезжал домой только на короткое время. С дочерью у него не было понимания. Разговоров с отцом у Нади было немного. Он всегда был очень занят, да и не любил болтовни. Но каждая им сказанная фраза была не случайна, являлась предметом размышлений для дочери.
Учись оценивать ситуацию, думай, прежде чем сказать. Эту фразу из уст отца по адресу матери Надя часто слышала с детства. Но для ее матери все эти "рецепты" не имели никакой цены, она не умела жить по расчету. Романтическая натура передалась и дочери, которая верила в идеал и была по-настоящему добра.
Ваня медленно передвигался по палате, держась за спинки кроватей. За этим занятием застал его приятель: «Ты что-то больно долго тут засиделся. Вот тебе анкета. Заполнишь и передашь через сестру». Анкета? Да это же декларация в налоговую! Молодым людям из числа золотой молодежи приходилось часто сталкиваться с налоговой инспекцией, которая требовала справки о выплате налогов на имущество. Ваня ничего не понимал в этих бумагах.
Они лежали у него на одеяле. Мысли в голове ворочались, как тяжелые жернова, не находя краткой и ловкой формы ответов на сложные вопросы. Пришедшая измерить температуру Надя, подавая ему градусник, взглянула на бумагу. «Есть еще целый месяц до подачи», - сказала она и положила злополучный листок в большой карман своего белого халата. «Не беспокойся, я передам по назначению», - тон ее был спокойный и уверенный, как всегда.
Справедливая, благородная душа, добрая девушка! Заходящее солнце веселыми зайчиками играло на стене. Ваня съел остывший обед и спрятал ручку в ящик столика. Пришла весна. Ворвалась в открытые окна вольным воздухом и пеньем птиц. Солнце палило улицы столицы, придавая всему праздничный и веселый вид. На столиках у больных появились небольшие букетики желтых цветов, которые растут на обочинах.
Рядом с Центром вырос целый лес – заброшенный сад превратился в густые заросли. С возвращением весны вернулось и здоровье. Декларацию он заполнил, выписавшись из больницы. Замечаний по этому поводу не последовало никаких. Ваня ни о чем плохом не думал, ведь в сердце расцвела любовь. Хотелось петь и кричать на весь свет о прекрасных голубых глазах и веселых ямочках на щеках. После собрания «баптистов» (как называли верующих старые нянечки), Надя предложила задержавшемуся в комнате Ивану пойти после дежурства в лес…
Шли без дороги, через заросли кустарника. Приходилось раздвигать руками ветки буйно разросшейся вербы. Крепко пахло молодой зеленью. Яркие клейкие листочки березок мимоходом гладили по щекам. Солнце близилось к закату, вода в канавке была розовой, вода поблескивала в последних лучах. Согретый воздух дрожал тонкой серебряной сеточкой. Ребята остановились, молча вдыхая пряный запах осоки, воды, пробудившейся земли. Зачарованный, растворившийся в потоках солнечного света, Ваня слился с этим душистым, звенящим весенним звоном миром.
Парень не чувствовал больше своего тела, оно стало рекой, небом, осокой... Надя, по-видимому, испытывала то же самое. Глаза неподвижно смотрели вдаль, точно созерцая что-то, другим не видимое. В прибрежных деревьях птицы вдруг стали переговариваться, деловито устраиваясь на ночлег. Надя слегка вздрогнула и повернулась к Ивану: "Хочешь, прочту стихи?" И она, чуть стесняясь, прочла:
Выхожу на связь. Слышу голос, тонущий в зелени наступившей весны.
Он дрожит нежностью едва оперившейся березы.
Так возрождается птица, качавшаяся на голых ветвях зимой и упавшая замертво. Никто не видел ее скелета.
Среди шумовых помех, обрывков фраз - чертополоха, мы находим заводь первых цветов, доверительных незабудок.
В волнах тихого смеха хочется плыть вечно, бесконечно лаская голосом.
Нет никакой дороги, встречи не надо. Она, как курган. Подчинимся команде: "Погружение!"
Имя твое - беззвучный сигнал, сущность твоя - маяк на дне. Нет красноречивее молчания в глубине океана. Оно, как дыхание, стон в трубку телефона.
В вышине незримости слышу шелест крыльев, бабочка колышет цветок, твои ресницы касаются щеки моей.
Скользкий гад ползет по дну морскому - невозможно слышать? Рука спускается вдоль живота твоего - видишь?
Я стала зависимой от голоса, ухо ждет того, что невозможно расслышать.
Задул северный ветер, прогнав весеннюю самонадеянность. Кошка поймала птенца, вывалившегося из гнезда. Он упал с тонкой ветки березы, раскаченной ветром. Хищница сожрала мгновенно, не оставив следов.
Наш разговор, как призрачный город, потонул в глухоте ночи. В полусне слышу обрывки фраз, они цепляются колючками галлюцинаций.
Дыхание клейких листочков - аллергия на жизнь.
Они развели костер, сели на одну корягу. Головы были так близко друг от друга, что Ваня чувствовал запах волос девушки. Легкие, золотистые колечки чуть шевелил ветерок. Он ничего не понял из ее стихов, но поверил каждому слову.
Стройное, крепкое тело сгибалось и выпрямлялось, как ивовый прут, когда Надя собирала ветки для костра. Движения розовых от закатного солнца рук были быстры и уверены. Солнце медленно окунулось в густые заросли, вырываясь иногда тонкими золотыми стрелами.
Ваня шел впереди, прокладывая путь. Ему казалось, что они идут так уже целую вечность, свободные, одни в целом мире среди зеленого моря. Вышли из леса и, поднявшись на пригорок, пошли по тихой, узенькой улице, ведущей к Надиному дому. "Ну, спасибо! Беги скорее в больницу!" Она тихонько поцеловала его в щеку, улыбнувшись спокойно и ласково. Долго ворочался он в эту ночь, картины сегодняшней прогулки вставали вновь, мысли неслись, сменяя одна другую. Руки пахли дымом, на щеке горел девичий поцелуй.
Уже с утра все пошло вкривь и вкось. Вместо очередной работы в парке, которую всегда ожидал с радостью, Ивана назначили мыть коридоры. В 12 часов дня неожиданно вызвали в офис, где еще раз внесли в длинный список все детали происхождения Борзовского младшего, заявления о праве на наследство, а также напомнили о призыве в армию. В груди зашевелился привычный и знакомый червячок тревоги. Нет, Ваня не боялся армии, но его вводила в состояние паники одна мысль о вымогателях, которые преследовали его после смерти отца.
Ваня вернулся к ведру и щетке. Вслед за ним вошла и вскоре вышла из канцелярии Надя, оглянулась по сторонам и почти беззвучно произнесла: "За тобой пришли, сейчас же уходи, беги в лес, к канаве, где мы с тобой были. Спрячься и жди. Я приду, когда смогу". И она пошла в палату. В коридоре никого не было. Гонимый чувством самозащиты, Ваня выскочил в окно, выходящее в парк.
Два санитара окапывали деревья. В графике Ваня стоял третьим. Никто не удивился, увидя его здесь. "Иду за инструментом," - бросил он небрежно. Зайдя за сарайчик, где хранился садовый инвентарь, он, скрываясь за распустившимися кустами, побежал в конец парка. Вышел на пустырь. Вокруг не было никого. По улицам шел нормальным шагом, чтобы не возбудить подозрения. Мысль же его мчалась галопом, вихром. Паспорт – вот что его спасет сейчас! К счастью, при заполнении бумаг потребовались паспортные данные, и два паспорта – внутренний и заграничный – лежали в кармане куртки, застегнутые молнией. Загранпаспорт Ваня всегда носил с собой, к этому приучил отец. Виза! Ваня стал лихорадочно вспоминать, когда заканчивается срок действия визы. Кажется, он еще успевает! Спустившись по улице мимо дома Нади и пройдя пустырем, он достиг леса и побежал, пробираясь сквозь кустарник, к месту, где так недавно испытал самое прекрасное из всего, что подарила ему жизнь.
Спустившись к канавке, узнал кострище. На земле лежали еще обгоревшие ветки. Отдалившись от берега, Ваня сел на мшистую кочку под высоким кленом. Вокруг него шатром свисали ветки каких-то деревьев. Ваня достал документы, проверил. Финская виза не просрочена. Деньги? Стодолларовая бумажка прикреплена прозрачной лентой к корочке загранпаспорта изнутри. Ах, папа-папа! Он продолжает его спасать…
Июньское солнце заливало лес горячими лучами. Веселыми шариками проникало оно сквозь густую листву. В вершине клена запела иволга. Жизнерадостному голосу ее стала вторить вторая подальше. Лес был полон тихой жизни, и жизнь эта делилась гармонией. Ваня успокоился, так как знал, что будет делать. А между тем в лесу разные звучания сливались в одно радостное целое.
Спокойствие охватило Ивана, все происшедшее отодвинулось как неправдоподобное, недопустимое. Мысли его перешли к Наде. Нежность и жалость нарастали в его сердце. Под деревьями слегка хрустнуло, выскочил заяц и остановился, поводя ушами, потом поднялся на задние лапки, потянул воздух и прыгнул в сторону. Ваня уже ничему не удивлялся. Он верил в то, что сейчас его охраняют высшие силы. Может быть, этот заяц и не зверь вовсе?
Спросонок прошуршала птица в ветвях. Вечер двигался по лесу легкими шагами. Глаза Вани сомкнулись, забытье длилось какое-то время. Проснулся, как от удара. Совсем рядом слышен незнакомый женский голос. Потом подчеркнуто громко заговорила Надя. Сердце Вани заколотилось, он рванулся вперед, хрустя сухими ветками, потом остановился в нерешительности. "Выходи!" - сказала Надя. - "Свои". Раздвинув кусты, Ваня вышел к канаве. Перед ним стояла Надя и незнакомая смуглая девушка, по-видимому, цыганка. «Она отвезет тебя на вокзал, ты пробудешь несколько дней в деревне у ее родителей, потом увидишь, как быть... Думаю, что особенно тебя искать не будут. Желаю удачи!"
Она крепко пожала его руку. "А теперь - быстро в машину, тебя проводят". Цыганка пошла первая, Ваня за ней. Все произошло так молниеносно, что он не успел сказать ни одного слова. Надя махнула рукой и исчезла в зелени. Ваня решил сегодня же уехать в Финляндию.
Ночью он оказался в вагоне поезда «Москва-Хельсинки». Иван лежал на верхней полке и вспоминал монастырь, в который возил его отец, когда Ваня был совсем маленьким. Он напрягал память, и вдруг лицо той черноволосой и черноглазой женщины, которую он так пугался в детстве, четко обозначилось.
Он ясно увидел домик, стоящие, как на страже, высокие можжевельники. В окне горит свет. Ваня заглянул и узнал вышитую золотыми петухами скатерть. В комнату вошла женщина. Ваня смотрел не отрываясь, потом произнес негромко: "Мама"! Она вздрогнула и побежала к двери. "Ванечка! Радость ты моя, откуда ты?" Она обняла его и расплакалась. "Входи, прости меня дуру, уж очень у меня болела за тебя душа. Иди скорее в хату! Ах ты красавец! Вылитый отец!" Налив ему борща и поставив целое блюдо чего-то вкусного, мать рассказывала, что у них в монастыре все по-прежнему…