Глава первая
1
Метель завивалась влажными кольцами, пролетая над черной Невой от моста Лейтенанта Шмидта к Адмиралтейству. Она посвистывала в водосточных трубах на Красной улице и змеилась по асфальту, наметая порошу. Давид ступал непросохшими после дневной оттепели ботинками в воронки маленьких ледяных самумов. Поземка трепала края его брюк, забираясь внутрь до самого колена. Повернув с набережной, он зашагал вдоль строя осанистых зданий, которыми была уставлена Красная. Фасады глядели исподлобья, будто дома выгнали встречать самозванных хозяев, которых они заранее презирали и боялись.
Давид упивался своим новым именем. Он то и дело повторял его шепотом и вслух, стараясь, чтобы последняя буква звучала звонко: "Давид". На углу Красной и Труда он оглянулся, приучая себя наблюдать, нет ли слежки. Ни о какой слежке за ним, конечно, еще не могло быть и речи. Яков потому и послал его, что Давид был новенький, "хадаш", как это звучало на том же необыкновенном, спирающем дыхание языке, на котором медным колоколом звенело его имя. Давид набрал полную грудь снежной крупы и выкрикнул свое имя, напугав встречную старуху. Старуха шарахнулась. Давид спохватился, что номер дома, нужный ему, он прошел. Пришлось в мокрых ботинках шлепать назад, обогнав ту же старуху, которая тащила в авоське мелкое продовольственное барахло. У нужного номера Давид остановился и сверился с планом, нарисованным Яковом. Проклятая старуха далеко огибала его по проезжей части.
- Да не бойтесь вы, бабушка! - в отчаянии крикнул Давид.
Взмахнув сеткой, старуха засеменила поперек улицы, кренясь, как дырявая плоскодонка.
- Еще милицию вызовет, - испугался Давид, поспешно углубляясь в вереницу нанизанных друг на друга дворов. Отсчитав четыре подворотни, он свернул в слепую кишку - по всей видимости ту самую, где на плане был помечен буквой "В" вход. Потоптавшись в подъезде у мертвой кнопки с надписью " ызов л фта", Давид шагнул в пещерную тьму лестницы и стал взбираться на пятый этаж.
На площадках пахло горелыми проводами, кухней и кошачьим пометом. Под самой крышей мерцала единственная желтая гнилушка, и в ее свете понемногу проступили лепные сталактиты на стенах. Непонятно откуда доносились тихие жилые шорохи, возня, перханье и скрипы. Казалось, их издавало само здание. Дом мучался жильцами как животное, страдающее паразитами, которые за долгую жизнь стали для него привычными, как собственное тело.
Вдали звонко грянули сразу две телефонные трели. Из темноты им отозвалось конское ржанье и приглушенная пулеметная очередь.
Страх настиг Давида на площадке пятого этажа. Он остановился, нерешительно прислушиваясь к молоточкам пульсов, которые отзванивали в такт бухавшему в набат сердцу. Портал Инниной квартиры был обтянут охряной шкурой, густо заросшей бородавками электрических звонков.
- В какой звонить? - в панике подумал Давид, отыскивая лазейку для бегства.
С той стороны послышалось глухое мужское ворчание, затем лязгнул дверной крюк. Испугавшись разоблачения, Давид поспешно шагнул вперед и вдавил палец в первый попавшийся электрический прыщ. Он ожидал услышать что-то вроде сирены, однако из недр человеческого жилья донеслось лишь болезненное дребезжание, на которое мужчина за дверью никак не отреагировал. Утвердив на ночь крюк, он высморкался и ушел. Через минуту по коридору зашмыгали шлепанцы и принесли раздражение телезрителя, оторванного от сериала:
- Кто? - раздался женский голос с истеричной ноткой.
- Инна дома? - пьяненьким баском осведомился Давид.
- Почем я знаю? Ей и звони!
Шаги зашаркали, удаляясь.
Давид вытер мокрый лоб шарфом. Трусливая мыслишка юркнула в темный пролет, и в голове сам собой сложился рапорт: "не пускают!"
- Инна! - услышал он истеричный голос, отраженный ходами коммунального логова, - там к тебе!
Ожидание оказалось недолгим. Шорох распущенных волос и шелковых рукавов покачался некоторое время за дверью, обдавая Давида волнами сердцебиения. Затем девичий голос спросил:
- Кто там?
- От Якова, - с жесткой мужской интонацией отозвался Давид.
Несильная рука несколько раз ударила по крюку, высвобождая его из цепкой петли, потом один за другим защелкали замки. Полутьма обрисовала низкорослую девушку в длинном платье, но коротко стриженную, с кудряшками на висках. Она заглянула Давиду за спину и посторонилась, оставив узкий проход:
- Привет. Я тебя узнала, - голос у девушки был простуженный. - Я болею. Постой тут, пока я приберусь.
На стене прихожей висело похожее на гроб корыто. Неожиданно низкий, после монументальной двери, потолок носил различимые следы побелки. Направо и налево уводил длинный коридор. Оттуда послышалось многоголосое "ура", затем раздался воинственный лязг бронепоезда и грянул залп. Давид выпустил из легких воздух - осторожно, как пар из котла. Сняв шапку, он пригладил свои безнадежно жидкие волосы, обладавшие к тому же отвратительным свойством слипаться от пота.
Яков сказал: "Не знаю, мог ли ты ее где-нибудь видеть. Во всяком случае, она тебя наверняка не помнит. Выясни, на кого она успела настучать, и что именно разболтала. Если нужно припугнуть, - он беспомощно пожал плечами, - ну, припугни. - Он посмотрел на Давида голубыми близорукими глазами, которые поднимал на собеседника лишь, когда говорил что-нибудь действительно важное. - Но лучше добром. Должна быть и совесть у человека, не только страх".
2
Илана проснулась в одиннадцатом часу, оттого, что где-то внутри пропела кукушка, обещая тысячу лет блаженства наяву и во сне. Она потянулась вялым спросонья телом, вдохнув запах вчерашнего счастья, - запах своих волос, выкрашенных золотом для роли Эстер. Репетиция проходила на ее квартире, к восторгу Мирочки, которой поручили роль Еврейского ребенка. Еврейский ребенок у нее получился чудесный, серьезненький, в очочках на курносом папином носу. Конечно, именно такие дети во все времена спасали еврейский народ.
Илана зашарила по клеенке в поисках сигарет. Одну душистую, с ободочком, "Марльборо", она выкурила перед сном, а другую мужественно оставила на утро. Она нечаянно сбросила на пол обертку от конфеты, приставшую к ладони на липком от пролитого чая столе. Чтобы поднять ее, Илана перегнулась в постели, свесив счастливую голову с копной золотых волос. Интересно, какое впечатление эти волосы произведут на Якова? Она вообразила, как обматывает их вокруг его шеи, угрожая задушить.
Конфетная обертка оказалась запиской от Мирочки. Ребенок обещал после школы зайти в булочную и гастроном, извиняясь, что без спросу взял из кошелька пять рублей, одолженных позавчера у бабушки. Конечно, Илана не потому заняла у матери эти деньги, что им не на что жить. Просто, она до сих пор не могла решиться снести в комиссионку итальянское дессю и зимние трусики, за которые там дадут состояние. Вещицы привезла трусливая итальянка "из патрицианской еврейской семьи, чьи корни восходят к древнему Риму" - так она высокопарно выразилась на своем английском. Итальянку неделю назад привел Яков, и она, стыдясь, протянула голубую упаковку с аппетитной, обтянутой кружевцами попкой, словно подачку бедной родственнице. Еще она привезла компактную японскую стереосистему, но ту сразу забрал Яков. А косметику и голландский набор для ухода за кожей, состоящий из пяти разнокалиберных тюбиков и трех баночек, Илана с самого начала решила не продавать, хотя набор стоил, наверное, раза в три дороже белья, и деньги предназначались не ей одной. Но ведь лосьон, тушь, молочко - это ее реквизит, это все равно, что грим, а она должна выступать перед отказниками, давать концерты по замороженным нынешней безнадегой квартирам.
Концерты удается устраивать все реже. Теперь органы придумали новую подлость: после того, как Яков подсадил им депутата то ли канадского, то ли новозеландского парламента, разгонять публику они опасаются. Они стали умней и выставляют у подъезда своих мальчиков, у которых за спинами для законности пасется несчастный милиционер. Мальчики уговорами и угрозами заворачивают всех домой.
Илана почувствовала, как от этих мыслей ощущение счастья уходит, свистя в маленькую дырочку у виска. Ей тридцать лет, и настоящей эстрады она больше не увидит - по крайней мере, пока не вырвется отсюда. Может быть, не стоило уходить из "Ленинградской"? Илана вспомнила руководителя варьете Цибу Касьянова, пожилого гомосексуалиста с козьими бедрами. Нет. Очень хорошо, что ей больше не приходится петь для осовевших от интуристовского меню харь, и не надо подсаживаться к ним за столики с коньячком и икоркой... Хорошо. Только иногда жалко до слез.
Илана встала, решив принять душ позже, вечером. Кстати, какой никакой, а будет предлог не сидеть с учениками Элиэзера за рассыпающимися Библиями с мушиными следочками комментариев. Непонятно, как Элиэзер ухитряется их разбирать?
Илана не против религии. По субботам они с ребенком вместе зажигают свечи и поют "Гряди, невеста". Только Илане не нравится, что Мирочка укоризненно смотрит, когда после ужина она собирается к Якову. Как будто это Илана виновата, что из Купчина на Гражданку пешком не дойдешь, приходится трястись через весь город.
Элиэзер не ездит по субботам. Но это его дело. А у Якова собираются ребята. Если они не забудут попросить, Илана споет для них "Золотой Иерусалим", "Адон Олам" и еще что-нибудь из израильской эстрады. Свои первые песни она разучила с пластинки израильской певицы Иланит, в честь которой тогда себя назвала. Яков помог разобрать слова. Это было полтора года назад. Сейчас Илане больше нравится Нурит Гальрон с ее спокойной интонацией и Хава Альберштейн, певица масштаба Эдит Пиаф.
Оглядев себя в зеркале, Илана заметила, что еще чуть располнела. Пока это еще та полнота, которая нравится мужчинам. Например, Якову. Любит он ее, или ему просто нужна женщина, как всякому? Илана устала себя мучить. Может быть, он ревнует к прошлому? С Яковом невозможно говорить на подобные темы. Он сразу мрачнеет и начинает злиться. Да, она давно заметила - Яков самолюбивый, не терпит ничего из вторых рук. В конце концов, он женится на одном из своих "горшков". Но до тех пор Илана еще послужит ему. Такая, как есть, подержанная. "Женщина с прошлым".
Илана вытерла стол полой халата. Клеенку давно пора помыть. Перед уроком Элиэзера Мирочка стелит крахмальную скатерть, которую сама гладит. А потом, когда все разойдутся, трогательно складывает ее, прижимая подбородком к груди. В ящике секретера у нее хранится еще пара подаренных Элиэзером подсвечников и салфетка для хал, которую, к ужасу бабушки, Мирочка украсила шестиконечной звездой.
В Илане нет ни капли фанатизма. Бог, конечно, есть. Но это не Бог верующих людей. Так ей подсказывает сердце. Может быть, Мирочка пошла в Колю? Его-то как раз смело можно было назвать фанатом. Он врубался в рок, как забойщик в шахте. И рубил, рубил до изнеможения. Интересно, где он теперь? Прошло тринадцать лет. На ЛСД так долго не живут.
Звонок в дверь заставил ее уронить длинную сосульку пепла, которую Илана любовно отращивала, докурив уже почти до самого фильтра. Пепел просыпался на халат, пахнуло паленой синтетикой. Звонок повторился, а потом начался настоящий трезвон. Илана на цыпочках подкралась к двери, замирая от страха. Если кто-то из своих, она спровадит его на кухню, а сама быстренько наведет марафет. Господи, что случилось? У мамы ключ, у Мирочки тоже...
Глазок заслоняло что-то синее, похоже, заслоняло нарочно. С бьющимся сердцем Илана отступила по коридорчику на кухню и там застыла. Как раз позавчера мама опять рассказывала, в их районе... А могли и органы ей устроить. Якова вот избили, да разве его одного...
Трезвон внезапно оборвался, и под дверь с шуршанием что-то полезло. "Сейчас закричу", - тихой молнией пронеслось в голове. Илана выждала минуты две, затем осторожно вытащила из-под двери листок - вторую за сегодняшнее утро записку. "Все потому, что нет телефона", - мелькнула дурацкая мысль. "Уважаемая Елена Борисовна! - стала она читать, - я вам послал уже три повестки и теперь должен передать дело в административную комиссию по выселению. На вас жалоба от соседей, что вы нетрудовой элемент, ведущий образ жизни по ночам. И вы не работаете нигде. Зайдите ко мне срочно по пятницам и средам от 17 до 19.30, улица Ударная 86, комната 17. Старший лейт. Абдулатипов Р.К."
3
Инна стояла посреди своей маленькой комнаты, маленькая даже в сравнении с Давидом.
- Я тебе скажу, кто твой Яков. Твой Яков гад!
Девушке было совсем худо. Но глаза у нее оставались сухие и зеленые, как у ящерицы, и горели - то ли от жара, то ли от ярости. Давид только что применил заготовленную ими с Яковом угрозу - и никак не ожидал, что получится вот так - непонятно и плохо.
Сперва Инна напоила его чаем в своей такой уютной, чистой, так не похожей на его общежитие комнате, где все у нее было покрыто салфеточками и застелено покрывалами, на обоях висели фотографии птиц, а под потолком, в настоящем абажуре, светилась зеленая лампа. Комната выглядела старушечьей, и действительно таковой была. Хозяйка, жившая неподалеку, часто наведывалась с инспекцией. Об этом Инна рассказала на всякий случай, глядя, как Давид пытается придвинуться со своим стулом к дивану, на котором она прилегла.
Прошло уже минут пятнадцать. Пора было выкладывать, зачем пришел. Давид стал осторожно, не называя имен, рассказывать о последней субботе у Якова. Там показывали слайды с видами Израиля, и еще Яков объяснял про Ливанскую войну, - кто на самом деле виноват в резне в палестинских лагерях, и как грубо про это врут наши газеты.
Инна следила за его короткими пальцами, которые от неловкости все время шевелились, перебегая с чашки на сахарницу и оттуда на скатерть. Эти движения усыпляли ее. Давид вообще действовал как жаропонижающее, и было бы хорошо, если бы он помолчал, но не уходил.
Убрав руки под стол и там, под прикрытием скатерти, сжав потные кулаки, Давид пожаловался, что последнее время многих ребят таскают в органы и начали исключать из институтов, а кто работает - у того неприятности на работе. Девушка никак не отреагировала, только на миг прикрыла глаза и потрогала горячий лоб. Тогда Давид добавил, что Яков знает, кто стучит. Но пока молчит: не хочет позорить слабую душу.
Выпалив это, Давид уловил во взгляде девушки откровенную насмешку. Казалось, она только сейчас начала воспринимать его слова. Вообще-то, после того, как выяснилось, что она его узнала, Давиду следовало бы вести себя осторожней. Но, в конце концов, органы все равно рано или поздно начнут ему пакостить.
- Тебя кто-нибудь навещает? - неожиданно для себя спросил Давид дурацким заботливым голосом, так мало вязавшимся с его заданием.
- А тебя что, Яков послал меня навестить? - саркастически ответила девушка, кутаясь в плед.
- Нет, - не стал лгать Давид, - он не знает, что ты больна.
- Давай больше не будем о нем, - предложила Инна.
- Почему ты не хочешь о нем говорить? - презирая себя за фальшивый тон, закинул неуклюжую удочку Давид. - Если тебя что-то мучает, лучше рассказать. Станет легче.
Инна уставилась на него с изумлением. Некоторое время она о чем-то думала, потом помрачнела:
- Слушай, а как тебя по-человечески зовут?
- Давид. Так меня по-человечески зовут, - со спокойным достоинством, как с пятого класса приучил себя называть свою фамилию Ципперштейн, ответил Давид.
- Ты кто, новый чайник?
Давид не понял.
- Здравствуйте, я горшок, - съязвила девушка, опуская ноги на коврик и нашаривая тапочки. - Они нас так называют, - пояснила она, глядя на него с жалостью, словно на слабоумного, - ребят чайниками, а девчонок горшками. Ты что, даже этого не знаешь? Ты сколько времени у них?
- Кто это "они"? - закипая, спросил Давид. - У кого "у них"?
- У этих... паразитов, - с вызывающим презрением бросила девушка, выпрямив спину. Под платьем обрисовалась ее грудь, и Давид на мгновение забыл, о чем они говорили.
- А часом ты не стукач? - серьезно спросила Инна. Ты мне еще на той субботе показался подозрительным. - Она зябко повела плечами. - Но Якову я, конечно, доносить на тебя не стала.
Это был удар ниже пояса. Маленькая ведьма нанесла его так метко, что Давид чуть не взвыл. Не зная, куда деваться от стыда, он встал и сказал глухим, ничьим, своим собственным жалким голосом:
- Яков в курсе, что это ты стучишь. Если сейчас, при мне, не выложишь, на кого настучала, в институт можешь больше не приходить. Завтра же всем про тебя станет известно.
Вот тогда это и произошло. Инна, казалось, ожидала чего угодно, только не этих его слов. В первый момент она страшно испугалась. Затем поднялась с тахты и испепелила его - даже не презрением, а какой-то нервной брезгливостью, смешанной с ужасом. Будто он на ее глазах превратился в паука.
- Ну, чем ты еще меня будешь пугать? Чего ты еще от меня захочешь? - В голосе девушки что-то надломилось, и трещина прошла через небольшую фигурку, расколов ее, как фарфоровую статуэтку.
- Всех вас надо расстрелять. Почему вас не расстреливают?
Инну пошатывало от напряжения. Давиду стало страшно, что девушка сейчас упадет.
- Я бы собственными руками... Сама бы... всех вас...
Не оставалось сомнений, что это она. Яков, как всегда, оказался прав.
- Что ты стоишь? - последние слова Инна выкрикнула сквозь слезы. - Пальто тебе подать?
4
- Сколько лет, проходя мимо этого места, я буду чувствовать стыд и страх? - подумал Яков, прислушиваясь к сердцебиению. Он шел к метро через парк Политехнического института, тем же маршрутом, каким ходил всегда. В тот вечер на скамейке его поджидали двое. Один молодой, с хорошей русской физиономией - тот, который бил - и второй - невысокий, полнеющий, зоркий. Этот под конец защитил Якова от матерившегося напарника. Яков не пытался сопротивляться. Он не нагнулся, чтобы поднять сбитые очки, и сразу упал, поджав ноги и потеряв роскошную канадскую ушанку, - подарок того самого Купермэйна, которого он подсадил органам на концерте Иланы. За парламентария с ним и свели счеты.
Ушанку полнеющий поднял, заботливо отряхнул с нее снег и натянул на лысую голову, а свою спортивную вязаную шапочку аккуратно сложил и cпрятал в карман.
- Следующий раз убьем, - деловито пообещал он, не глядя на Якова, и оба быстро зашагали к выходу на Гжатскую, куда только что направлялся сам Яков.
- Я должен хорошо усвоить следующее, - с расстановкой сказал себе Яков: - если я сделаю шаг назад и перестану ходить через парк, страх сделает шаг вперед. И тогда мне станет трудно выходить из дома. Страх не оставит меня, пока не загонит в угол.
Он несколько раз повторил формулу самовнушения: "я спокоен, я совершенно спокоен".
- Сейчас я поеду в светлом вагоне метро, посреди рабочего дня, когда час пик уже позади. В центре с тротуаров убран снег, работают кинотеатры и магазины. Из всех, кто встретится мне в пути, может быть только я один не обязан каждое утро вскакивать по фельдфебельской команде будильника и натягивать носки на холодном полу, злясь на жену, занявшую сортир.
Из глубины подсознания поднялось усыпляющее тепло. Яков вспомнил, как ему приходилось дрожать на ледяном ветру по утрам, ожидая троллейбус, а потом впихивать не проснувшееся тело в мышеловку, набитую пассажирами, будто наловленными грызунами. "Пожив такой жизнью лет пятьдесят, человек умирал", - процитировал он роман Горького "Мать".
Вчера, вопреки твердо установленному правилу, Яков разрешил Илане остаться ночевать. У него просто духу не хватило ее выпроводить. Илана уехала рано утром. Жалкая, перепуганная, уже не молодая...
- Привязанность к падшей женщине в традициях великой русской литературы, - усмехнулся он невесело. - Похоже, за девочку принимаются всерьез. Как всегда, чересчур всерьез, будто имеют дело с настоящим подпольем. И мы, и они втираем очки начальству. Создаем видимость борьбы.
Яков подцепил горсть снега и запустил в стайку жирных голубей, толпившихся возле урны.
- Девочку пора вытаскивать. И чем скорее, тем лучше.
Идея озарила его ночью. Конечно, риск немалый. Но терять им с Иланой нечего, разумеется, кроме своих цепей. А главное - Совок как следует вляпается в дерьмо.
5
Пламя гудело как далекий орган, переливаясь алыми и желтыми всплесками. Внизу оно было фиолетовым и светло-синим, а на концах огненные языки багровели, облизывая чугунные своды котла. Элиэзер оторвался от смотрового глазка и, открыв служебный журнал, записал показания термометров. Затем отрегулировал подачу воды в протекавшую отопительную систему и прошелся взад-вперед вдоль короткого фронта из двух допотопных котлов.
Больше на работе делать было нечего. Накинув пальто, Элиэзер поднялся во двор, куда кроме котельной выходила задняя дверь продовольственного магазина. Возле нее громоздилась груда деревянной тары, густо усеянная окурками. Иногда, натужно рыча под сводами арок, сюда протискивался грузовик. Но сейчас во дворе не было ни души.
Уже рассвело, но солнце все равно не проникало сквозь ватный студень, - то ли туч, то ли самого зимнего неба, слежавшегося и успевшего посереть. Элиэзер закинул голову, пытаясь понять, какая сегодня будет погода. Больничное одеяло с разрывами сулило мокрый снег крупными хлопьями. Он вернулся в подвал и стал читать ту часть утренней молитвы, которую нельзя было произнести дома, затемно. Сосредоточиться мешали мысли о том, как поступить, если заявится мастер участка. Он уже снял тфилин и складывал талес, когда зазвонил телефон. Услышав его голос, в трубке, кто-то тихо выдохнул и разъединился.
В первое мгновение Элиэзер решил, что звонила дочь, и от радости у него перехватило дыхание. Он взглянул на часы - и тут же сообразил, что в этот час Лариса должна быть в школе. Все же он набрал номер и долго прислушивался к безответным гудкам на том конце провода. Потом с сожалением убрал талес и тфилин в бархатный футляр и спрятал в портфель. Молитвенные принадлежности, вместе с портретом Ребе и бутылкой кошерного вина, привезла из Бруклина раббанит Шварц - еще в свой самый первый приезд, два года назад. Она же, кстати, только что подтвердила одно весьма неприятное подозрение. Не за горами Песах, а в местной синагоге даже не скрывают, что выпекают мацу из обыкновенной фабричной муки. Гольдман давно догадывался, что здесь что-то неладно. На фабричных складах мука хранится без надзора и часто отсыревает. Но в синагоге им на все наплевать, лишь бы продать побольше. В этом году придется ехать за кошерной мацой в Вильнюс. У Гольдмана сейчас денег нет, но можно попросить Якова. Яша, конечно, не откажет, хотя сам не появляется в синагоге даже на Йом Кипур.
Элиэзер достал из портфеля Хумаш с хрупкими от ветхости страницами и раскрыл на разделе "Трума". Электромагнитные отсекатели трещали, как гоночные мотоциклы, пахло газом и протекающей канализацией. В этой котельной сменщики алкаши и постоянно наведываются с утра, прося на опохмелку. Приходится давать, да еще двугривенный на пиво полумертвой от пьянства тете Поле, которая собирает милостыню на углу Невского и заходит в туалет. Нет, не случайно его перевел сюда мастер участка Улан.
До того, как попасть в отказ, Элиэзер преподавал математику. Даже если бы его не выгнали, из школы все равно пришлось бы уйти. Ведь учитель не кочегар, ему шабес-гоя не наймешь... Есть только одна страна, где тебя не уволят по статье за прогул в Йом Кипур. Это, конечно, Израиль.
Элиэзер стал думать о своих новых учениках. О тех, кого вот уже полгода учил Торе. Ицхак - Женя заговорил с ним в синагоге, куда пришел впервые в жизни, сам не зная зачем, и растерялся среди стариков, пререкающихся на идиш. Студентов Рахель и Баруха ему "поставил" из своего кружка Гольдман. А бедный невыездной Моисей Осипович, у которого вся семья в Штатах, сидел рядом в трамвае, долго наблюдал, как Элиэзер читает псалмы, а потом прошептал, приблизив старческое лицо с худым носом: "Я думал, никто уже не знает этого языка". Но лучшая и любимая ученица - конечно, Иланина Мирочка. Они с Ларисой ровесницы, и в этом, разумеется, весь секрет. Тоску по дочери ничем не унять. Однако Ларису он потерял, и пора это понять. С прошлым покончено, хватит.
Взглянув на часы, Элиэзер спохватился, что забыл внести в вахтенный журнал показания приборов. Вновь зазвонил телефон, заставив его вздрогнуть от неожиданности. Все-таки в котельной нервы напряжены. Сидишь один, котлы стучат от перегрева. Выслушав его бодрое "алло", на другом конце провода опять повесили трубку. Элиэзер вернулся к книге, но не успел прочесть и страницы, как знакомый голос весело прокричал за дверью:
- Раскин? Открывайте, открывайте, вы арестованы!
6
Тело не сплоховало, хотя вода показалась холодноватой. Или дело не в температуре, дает себя знать приближающаяся старость? Сватков сделал несколько энергичных гребков, но затем решил не торопиться. В сорок шесть лет мышцы сохранили упругость, вялый живот не был в воде помехой. Да и небольшой он, так, жировой мешочек, удачно скрываемый новым блейзером. Теперь следовало ровно дышать, представляя, что плывет не он, а кто-то другой, вовсе не человек. Механизм, чередующий короткий вдох с длинным выдохом, от которого вода вскипает пузырями и гудит, словно вспененная винтом. Руки вперед, в стороны - гребок, вперед, в стороны - гребок, ноги привычно делают свое дело, как при беге трусцой. Сто метров пройдено, чья-то тень промелькнула навстречу, взрывая мельтешением рук прозрачную, пахнущую хлоркой воду.
Сватков плывет спокойно. На середине второй стометровки пришла привычная ясность, затылок перестало ломить. Легкие качают воздух, мышцы сокращаются и расслабляются в сложном ритме, вестибулярный аппарат подает сигнал направления. Где же теперь Сватков? Он внутри своего корабля, может расслабиться и подумать. В воде мысли становятся неторопливыми, как рыбы, и молчаливо выстраиваются на глубине.
Опасных среди сионистов нет. Один Яков Школьник, но и тот всего лишь слабонервный истерик. Единственное неприятное обстоятельство - энергичное покровительство из-за рубежа. Сами по себе эти доморощенные "узники Сиона" гроша ломанного не стоят. Есть среди них и крошечные мессианские группировки, приверженцы фанатичных иудейских сект. Те пока держатся обособленно, накапливают силы. Вообще же противник вызывает скорее гадливость, чем интерес.
"Я смотрю на них глазами арабов, - вдруг поймал себя Сватков, - я заразился ленивым мусульманским презрением, за которое эти нерадивые хвастуны столько раз были наказаны израильтянами".
Он вспомнил фигурки израильских солдат, которых впервые увидел в окуляре мощной стереотрубы, установленной на передовом НП сирийцев. Здесь, на второстепенном участке, израильтяне поставили резервистов. Вот они, расплываясь в испарениях тучной долины, копошатся возле своего старого, много раз модернизованного орудия, наводят порядок. Командир, такой же запасник, отмахивается газетой от мух. Ба! Да у них на ногах тапочки!
Сватков толкнул локтем капитана Матвеева, изучавшего израильские заграждения в долине в полевой бинокль. Пусть полюбуется на этих вислозадых вояк в шлепанцах! Матвеев прильнул к окулярам, но повернул стереотрубу в сторону ближайшего киббуца, казавшегося отсюда пышным тропическим парком, каким-нибудь домом отдыха ЦК в Симеизе или Сочи. Из ворот киббуца выехал трактор, прикрытый от пуль металлическими листами.
- Коммунизм, - не отрываясь от стереотрубы, раздраженно сплюнул Матвеев, - коммунизм, говорю, построили жиды. А нам, сколько еще дожидаться, Сватков? Когда обещали партия и правительство? - он злобно захохотал, показывая широкие зубы.
"Жлоб, - подумал Сватков. - Ему что, сапер. Может болтать все, что в голову взбредет". Видно, не только они с Матвеевым заметили боязливого жука, подползавшего к нейтральной полосе с культиватором на прицепе. Сватков вздрогнул от гулкого выстрела. Где-то позади, в нескольких километрах отсюда, выпалила сирийская гаубица армейского калибра. Снаряд с шелестом пронесся под облаками и, пронизав долину насквозь, устремился на ту ее сторону, к горному хребту на ливанской границе. Взрыва Сватков не услышал, но увидел столб пыли, поднявшийся за холмом.
- Что за страна! - хлопнул его по спине Матвеев, - перочинным ножиком можно проткнуть!
Сватков навел прибор на огневую позицию израильского орудия. Он еще ни разу не видел врага в деле. Далеко позади опять грянула сирийская пушка. На сей раз снаряд прошел ниже, разорвавшись с большим недолетом, - если, конечно, целили по киббуцу. Но, может быть, этим идиотам встряло в голову стрелять двухсоткилограммовыми снарядами по движущейся мишени? Изведут на вшивый колесный тракторишко несколько тонн железа, и, разумеется, без всякого толку!
Уже третью неделю противник сохраняет полную боевую готовность. Его моральный дух подорван, личный состав близок к изнурению. Всеобщая мобилизация парализовала экономику. Арабы выигрывают войну, не потеряв ни единого солдата.
Третий снаряд разорвался на дороге, ведущей к разрушенному мосту через Иордан. На израильской позиции, по всей видимости, получили приказ. Неказистые солдаты быстро зашевелились, наводя и заряжая орудие. У Сваткова замерло внутри от неприятного предчувствия. Зеленые козявки в тапочках действовали умело и слаженно, выстрел не заставил себя ждать. Снаряд завыл, забираясь в небо, и улетел в сирийский тыл. За ним сразу последовал второй, затем наступила пауза. Сирийцы не отвечали. Израильтяне тоже прекратили огонь. В тишине, снизу, от передовых сирийских позиций, застрекотал ручной пулемет, взметая вокруг трактора облачка пыли. Трактор крутанулся на месте и попятился в сторону киббуца. Издалека донесся комариный писк его двигателя.
- Сейчас прилетят, - подсказал опытный Матвеев. Не любят, когда им мешают работать. Лучше нам с тобой свалить отсюда, пока ихние "миражи" не раздолбали этих чернож... с их е... пулеметом под маму Абдель Гамаля.
Но вечереющее, зеленое летнее небо, унявшее наконец немного свою дневную жару, оставалось пустым.
- Слушай, Матвеев, какая у нас частотность стрельбы из орудия такого калибра? - Сватков кивнул в сторону израильской гаубицы. Ее покрыла тень ливанских гор, быстро наползавшая на самоубийственный плацдарм зажатой в клещи долины.
Матвеев понимающе поглядел на него:
- Я, парень, не артиллерист. Но я тебе скажу: наши аллашки им в подметки не годятся. Побьют их жиды, как пить дать. А почему? Они у себя при коммунизме все делают в пять раз быстрее, чем мы тут при социализме.
Сватков ощутил во всем теле блаженную юношескую усталость. Отфыркиваясь, он подплыл к лесенке, подтянулся и выпрыгнул рывком. План мероприятий созрел за считанные секунды. C той мгновенной ясностью, какая приходит, когда долго и неотступно думаешь о чем-то, а потом удается отвлечься приятным, легким занятием: теннисом, плаванием или освежающим послеобеденным сном в гамаке, теплой солнечной весной, в Дамаске, в тени вьющегося винограда и пиний.
7
Цейссовский студийный фотоаппарат, оцененный в целое состояние, купили на следующий же день, а вот стереосистема "Шарп" по-прежнему красовалась в комиссионке на видном месте, высокомерно мерцая шкалами над ярлычком с четырехзначной ценой. Зато наконец нашелся покупатель на сохнутовскую дубленку, присланную лично Якову этой зимой. Яков даже попытался ее носить, но дубленка оказалась баснословно холодной, рассчитанной, как видно, на любительские средиземноморские зимы, и он снес ее в комиссионку возле площади Мира. Там знакомая оценщица, избавляя от хлопот, перекупала у него тряпки. Однако на сей раз, скептически помяв тонкую кожу и пощупав швы, она назвала смехотворную цену - восемьсот рублей. Тогда как на одну пошлину пришлось выложить без малого пять сотен! В Апраксином Дворе Якову предложили вдвое больше, но покупателя пришлось дожидаться.
Всего скопилось около пяти тысяч рублей. Яков поддерживал своих ребят понемногу, но зато стабильно, и давал только тем, кто действительно делал дело. Свернув в переулок Крылова, он зашагал к Екатерининскому саду, с наслаждением подставляя лицо редким снежинкам, кружившимся в балетном падении с неба. Миновав чугунный идол императрицы, Яков вышел на Невский и быстро зашлепал по тонкой коричневой слякоти, истолченной множеством каблуков. Первым делом он заглянул в Дом Книги и там, в отделе иностранной литературы, купил томик Агаты Кристи, которую читал ради улучшения английского. Потом посетил Елисеевский и потолкался посреди зеркального зала в очередях. Но стоять не стал, а в отделе заказов приобрел за семьдесят рублей подарочный набор, в котором, правда, много было лежалого барахла, вроде сухого киселя и морской капусты, но зато к "нагрузке" прилагался пятизвездочный коньяк, копченая колбаса и банка черной икры для Иланы. Кисель и капусту он сразу выбросил в урну, чтобы не таскать, а остальное погрузил в спортивную сумку с олимпийской символикой. Предстояло зайти в магазин грампластинок, купить магнитофонных кассет. Чистые кассеты совершенно исчезли из продажи, и приходилось переписывать уроки иврита на всякую ерунду.
На сей раз Яков решил не конспирироваться и беззастенчиво потребовал самый дешевый товар. Таковым оказалась кассета Роберта Рождественского из серии "Поэты читают свои стихи". Мысленно посмеиваясь, Яков выбил в кассе двадцать пять штук, заранее воображая, как вытянется лицо продавщицы. Что ж, поэзию любить никому не возбраняется, особенно гражданскую лирику. Побросав кассеты в сумку, Яков по старой памяти заглянул в отдел классической музыки. Перебегая по алфавитному списку от Вагнера к Шуберту, он украдкой следил за иностранкой в новенькой искусственной шубке и щегольском, с иголочки, наивно утепленном кепи. Девушка стояла у соседнего стенда, где список пластинок был напечатан по-английски, и внимательно изучала раздел народной музыки. Она коснулась пальцами нескольких заинтересовавших ее названий и, порывшись в сумочке, достала записную книжку. Яков боковым зрением уловил на обложке блеснувшие золотом буквы. Буквы сложились в слово, которого он не успел прочитать. Они были квадратные, странно знакомые - такие же, как в газете "Маарив", по которой он усовершенствовал иврит.
С бьющимся сердцем Яков сделал шаг к израильтянке и голосом, севшим от волнения, произнес: "Шалом! Ат мин а-Арец?"1
Девушка с удивлением подняла не него серые глаза и ответила по-русски, почти без акцента:
- Нет. Я австралийка. Откуда ты знаешь иврит?
То, что она обратилась к нему, незнакомцу, на "ты", лишь убедило Якова, что иврит - ее родной язык. До сих пор он встречался только с евреями из диаспоры. Некоторые из них часто бывали в Израиле и подолгу жили там. Но никто не имел такого прочного загара и таких глубоких спокойных глаз, как эта девушка, смотревшая с достоинством, неведомым галутным евреям. "Надо пригласить ее к Элиэзеру" - не веря свалившейся на его голову удаче, сообразил Яков. Он продолжал говорить на иврите, хотя израильтянка опасливо косилась на продавщицу и кассиршу, занятых каждая со своим клиентом. Вероятно, ей в голову не приходило, что иврит здесь никто не отличит от турецкого.
- Меня зовут Яков. Я учитель иврита, "серувник"2, пятый год в отказе. Как тебя зовут?
- Эллис, - неохотно ответила девушка. - Или Ализа. Ты не боишься со мной разговаривать? Меня предупреждали, тут всюду микрофоны.
Иврит в ее устах звучал волшебно, без той натянутой дикторской интонации, к которой Яков привык, слушая учебные кассеты.
Они вышли на Невский. Обещанный с утра снег валил плотной стеной, заметая грязные тротуары, и тут же таял под каблуками тысячных толп. Излагая гостье свой план, Яков не знал, как сказать на иврите "котельная" и пользовался словом "подвал". Однако предложение пойти с ним в неизвестный подвал вызвало у иностранки откровенный страх, и Яков стал объяснять, что это не просто подвал, а место, где стоят печи и горит огонь.
- Кухня? - недоверчиво подсказала по-русски Ализа. - И тут же, догадавшись, поправилась: - А! Кочегарка! Я читала в "Джерузалем пост" про тех евреев, кто работает в СССР в кочегарках.
На углу Садовой Яков еще раз набрал номер Элиэзера из автомата. Первый раз он удостоверился, что тот на месте, выходя из дома.
Они пересекли Фонтанку по Аничкову мосту, задержавшись возле Клодтовых коней, укрытых плотными попонами снега. Ализа осторожно перегнулась через парапет и взглянула на широкую полынью под мостом, где в разводах нефти болтались не улетевшие на зиму утки:
- Это Нева?
- Фонтанка, - разочарованно поправил Яков, чувствуя себя полным идиотом со своим непрошенным ивритом. Где эта коричневая иностранка с шафранными волосами могла так хорошо выучить русский?
- Ты что, из наших мест?
- Да. Но я никогда здесь не была. Моя семья родом из Китая.
1 Здравствуй! Ты из Земли (Израиля)? (Ивр.)
2 От ивр. серув - "отказ".
Глава вторая
1
"...и в то же время почти четыреста советских граждан, постоянно проживающих в Израиле, могут беспрепятственно посещать родных и близких в СССР, в любое время, в любом городе, включая так называемые "закрытые" населенные пункты, само проживание в которых служит властям поводом для отказа. В своем отчаянном, трагическом положении мы призываем наших братьев: на помощь! Не дайте свершиться новой трагедии, предупредите повторение катастрофы, постигшей наш народ всего сорок лет назад. Вы еще можете нас спасти. Правительство Израиля не имеет права лишать себя важного средства давления на Кремль. В руках Израиля остался один-единственный способ добиться освобождения узников Сиона и возобновления массовой репатриации из СССР..."
Ализа подняла голову. Она читала письмо уже третий раз, и хотя не испытывала никаких затруднений (письмо было напечатано на машинке), не верила своим глазам. Этот близорукий учитель иврита, прячущий взгляд за толстыми линзами, предлагал превратить в заложниц жен израильских арабов, которыми те обзавелись во время учебы в Советском Союзе. Их надлежало содержать в особом лагере и выпускать из Израиля только в обмен на евреев, находившихся "в отказе". Ализа снова уставилась в письмо. Как же он не боится посвящать ее в свои ужасные планы? Ее, иностранку, которую видит впервые в жизни? И еще спрашивает совета! Неужели все это только благодаря тому, что она израильтянка?
Ализа исподволь взглянула на кочегара, сидевшего напротив в своем черном берете, с черной смоляной бородой, завивающейся колечками. На колечках словно гребешки волн вскипала седина. Он давно кончил читать, и на его лице отражалась растерянность.
- Ты хочешь, чтобы я это подписал? - наконец спросил Элиэзер, - имя, которое в этой стране никак не могло быть его настоящим именем.
- Можешь не подписывать, - равнодушно пожал плечами Яков. - Оставайся в своей душегубке до скончания веков.
Подвал действительно был ужасный. К грохоту добавлялся отвратительный запах газа с отчетливым привкусом уборной. Непонятно, как мог чернобородый высиживать здесь долгие часы, склонившись над ветхими книгами и теребя короткие пейсы.
- Ты пойми, Яша, - смущенно сказал кочегар, возвращая письмо, - никогда правительство на это не пойдет.
- А если бы пошло? - Яков поднял близорукие глаза и внимательно ухватился ими за собеседника. - Ты бы подписал?
Элиэзер отрицательно покачал головой.
- Ты хлюпик, - в голосе Якова зазвучало торжество, - ты просишь денег на кошерную мацу, а сам боишься высунуть нос из подвала. Сиди же здесь и не жалуйся, когда к тебе придут мазать мацу фекалиями. И не морочь мне больше голову своими дурацкими проблемами. Денег я тебе не дам.
В Ализе проснулась жалость к кочегару. Яков, похоже, загнал его в угол:
- Я прошу прощения, что вмешиваюсь в ваш разговор, - начала она, напрягая голос, чтобы перекричать надсадный треск, - но я прочитала письмо.
Яков тотчас всем телом повернулся к ней, позабыв о своем нерешительном друге.
- Если вам интересно мое мнение, вот оно: ваше письмо можно расценить только как провокацию, - Ализа говорила извиняющимся тоном, но именно то, что хотела сказать, слово в слово. - И я уверена, что ни один министр или член Кнессета не отнесется к нему иначе - конечно, кроме крайне правых.
Разочарование на лице Якова быстро сменилось понимающей улыбкой:
- Но зато "крайне правые" отнесутся к моей идее с воодушевлением, не так ли? - иронически откликнулся он, будто ничего иного и не ожидал услышать от заезжей иностранки. Яков не простил, что Ализа перешла с ним на "вы", и теперь обращался к ней с язвительной вежливостью.
- Причем вся эта история заинтересует прессу не только в вашей маленькой ближневосточной стране, - с натужным сарказмом продолжал он, - но и за океаном. Там, где сидит настоящий хозяин.
Он выдержал недолгую паузу и заговорил новым, неприятным, высоким голосом:
- И когда это произойдет, свободный мир еще раз услышит о сумасшедших евреях, готовых удавиться за бесплацкартный билет на свою историческую родину, которой ни один из них в глаза не видал! Хоть на миг ваши зажравшиеся защитники свободы вспомнят про чудаков, которые ютятся по вонючим подвалам, где их систематически тычут носом в дерьмо, хотя они никому ничего плохого не сделали! - Яков устало махнул рукой: - впрочем и хорошего тоже...
- Вы в самом деле верите, что подобное письмо способно что-то изменить? - Ализа широко раскрыла глаза, поражаясь наивности фанатичного учителя иврита. Вместо ответа тот устремил взгляд в цементный пол, словно видел происходящее в глубинах земли, и быть может даже дальше - на далеком континенте с ее обратной стороны, где в обжигающем мареве Арафурского моря лежала Северная Территория. В этот час пустыню покрывают быстро набегающие сумерки. Папа в узком галстуке и крапчатом пиджаке пересаживается из своего кресла в прохладном офисе на Нгукурр-стрит в кондиционированное чрево "Плимута", с которым уже много лет не может расстаться, будто с заношенной пижамой или любимой чашкой (а как легко он расстался с дочерью тринадцать лет назад!) и заводит могучий старый мотор, чтобы ехать домой. Там он сперва будет долго плескаться в бассейне с охлажденной водой, потом, кряхтя, залезет в "джакузи", подставив складки старческого жира извержениям воздушной пены. После этого кликнет мисс Волчек, и она принесет ему полотенце и халат. Папа уснет в кресле за ужином, во время выпуска вечерних новостей, и мисс Волчек придется будить его, чтобы отвести в спальню, где стоит супружеская кровать - внушительный овальный монумент модерну пятидесятых. В эту кровать отец никогда не пускал ни одну из своих - немногочисленных, впрочем, - возлюбленных. Он и сейчас спит на ней один. И один Бог знает, что ему снится...
- Нам помогло бы, если бы вы на западе не брезговали играть с этой сволочью по их собственным правилам. Если бы вы не боялись испачкать руки. - Яков уже дважды или трижды повторил эти слова глухим ненавидящим голосом, глядя в пол и очевидно полагая, что его не расслышали из-за шума. Кочегар Элиэзер поднялся со своего места и стал заносить в конторскую книгу показания примитивных приборов, торчавших из сине-красно-зеленого хитросплетения труб. Он повернулся к Якову спиной.
- Илану собираются выселять за тунеядство, - вдруг мстительно сообщил тот, обращаясь к Элиэзеру. Ализа увидела, как вздрогнула сутулая спина, обтянутая замасленным джемпером. Элиэзер поднял упавшую авторучку, дописал что-то в соответствующей графе, потом закрыл журнал и сел на свое место. Только после этого он сказал:
- Не имеют права. У нее ребенок.
- У Альбины Воскресенской двое, а ей дали три года принудительных работ. Илану могут выселить, а могут отправить в Кингисепп на химию, причем второе даже вероятнее. "Химия" - это особо вредное производство, - объяснил Яков для Ализы, говоря нарочито медленно и внятно, словно она плохо понимала по-русски. - Вы, как участница экологического движения, вероятно, представляете себе, что такое канцерогенная технология?
Ализа кивнула, удивившись, откуда он узнал о ее симпатиях "зеленым". Она почувствовала себя высокомерной дурой, взявшейся поучать этих несчастных, преследуемых людей. Не надо ей было влезать со своей моралью.
- Илану могут также лишить родительских прав, - методично забил Яков последний гвоздь.
- За что? - напряженно спросил Элиэзер.
- Что за что? - грубо передразнил Яков. - Тебе мало, что она обучает своего ребенка религии? С 1918 года в этой стране существует закон, по которому за подобное можно даже расстрелять.
Яков исподлобья взглянул на Ализу, и она поняла, что последние слова были адресованы ей.
- Ее надо вывозить отсюда, и я этим займусь, - сухо добавил он. Элиэзер благодарно кивнул, и на его губах заиграла виноватая улыбка:
- Как же, Яша, она уедет, а ты?..
Яков ничего не ответил, но Ализа обратила внимание, как под белой веснушчатой кожей у него заходили желваки. Что-то у него было с женщиной, о которой шла речь.
- С моей категорией секретности мне не поможет даже английская королева, согласись она сочетаться со мной законным браком. - Яков вновь метнул на Ализу короткий взгляд, как бы ожидая от нее чего-то, но чего именно она не поняла. Секунду подождав, он продолжил:
- Но я все-таки попробую заключить фиктивный брак с какой-нибудь полинезийкой.
Ализа наконец догадалась, чего он от нее хочет. Она почему-то вспыхнула, вспомнив Ури с его курносым добрым лицом. Затем она подумала о ребенке, от которого избавилась четыре месяца назад, и о том, что фиктивный брак пугает ее еще больше настоящего. Сколько денег потребует с нее за развод этот неукротимый человек, как видно, не привыкший останавливаться ни перед чем? Конечно, папа поможет и на сей раз. Но она больше никогда не осмелится его грабить.
Ализа стала разглядывать свой маникюр будто школьница, сделавшая его впервые.
- Мать Иланы родом из местечка Освяны на Могилевщине, - начал развивать свой план Яков, - там во время войны немцы перебили всех евреев. Ни памятника, ни мемориальной доски нет. Об этом рассказывала бабушка Мирочки, которая видит во мне будущего зятя. - Яков насмешливо покосился на Ализу. - Она мечтает установить хотя бы мемориальную доску на братской могиле, где зарыта вся ее семья, шесть братьев и сестер, родители, дяди и тети. Все они сначала вырыли себе могилы, а потом их расстреляли. Иланина мать в то время лежала в районной больнице с воспалением легких, и ее спас главврач по фамилии Кобзон, которого немцы вскоре отправили в Аушвиц. Фельдшер и медсестры прятали ее до конца оккупации. Так вот: как всегда все упирается в деньги. - Яков требовательно посмотрел на Ализу, но она по-прежнему разглядывала маникюр, опасаясь, что он затеял свой страшный рассказ с единственной целью - еще раз ее унизить.
- Нужны большие деньги, потому что я не согласен на мраморную плиту, - с мрачной иронией продолжал Яков, - а претендую на масштабный мемориальный комплекс. Илана откроет в сберкассе счет, мы бросим международный клич и начнем рассылать письма.
Элиэзер понимающе закивал. Ализа раздраженно наблюдала, как он поддакивает товарищу. Он был хрестоматийно красив, будто сошел с полотна Оппенхайма - бледный религиозный еврей с благородным овалом лица, украшенный ранней сединой. Эдакий местечковый праведник беспомощный в житейской борьбе, богобоязненный и ранимый.
Любопытство, смешанное с мазохизмом, влекло ее в Россию, страну попранных прав человека, оплот торжествующего зла, родину Ури, которую он позабыл совершенно, начисто, напрочь. И тем не менее, эта страна, как длинная чешуйчатая змея, сумела дотянуться сквозь него до Ализы, ужалить ее, подбить, сделать вечным подранком, замаранной, оскверненной. Конечно, прав был психоаналитик в Хайфе, когда рассуждал об Эдиповом комплексе и чувстве вины за смерть матери. Но что это меняет? Перед отъездом в Израиль она дала отцу клятву, и эту клятву ни один психоаналитик не в силах отменить. Папа так и сказал, грубо называя вещи своими именами, - несмотря на ее долговязые четырнадцать лет, полную бесполезность лифчика и чернила под обгрызенными ногтями: "Моя девочка. Я посылаю тебя в страну, где тебя тысячу раз могут убить. Я отрываю тебя от могилы твоей матери. Она никогда бы не простила мне того, что я делаю. Но среди твоих друзей нет ни одного еврея. Пообещай, что ты никогда не ляжешь с гоем в постель".
Он говорил по-английски, и это само по себе было необычно. Но мелодраматические интонации прозвучали бы фальшиво на том ласкательном, семейном, мамином языке, на котором они общались дома - вдвоем в целом свете.
- Я знаю, ты тоже не хочешь расставаться со мной и со своими похожими на кенгуру подругами, - продолжал папа. - Эта раскаленная пустыня тебе приходится родиной. Но здесь ты выйдешь замуж за гоя. А я этого не переживу. Поклянись мне памятью твоей матери, что ты никогда не ляжешь с гоем в постель. В Израиле тебе будет очень легко сдержать эту клятву.
- Но я не понимаю, Яша, как это поможет ей уехать!
- Так еще в семьдесят первом уехала куча рижан. А прошлым летом похожая история случилась в Литве, не знаю, правда, чем там все закончилось. Мне известно только, что это именно то, чего советская власть больше всего не любит. - Лицо Якова передернула усмешка, и он добавил с откровенным цинизмом: - Я вижу единственную опасность в том, что органы капитулируют и позволят моей морганатической теще увековечить память своих родных. Запретят только писать на памятнике слово "еврей".
Ализа потеряла нить разговора. Каким образом они снова перескочили на борьбу за выезд, и как это связано с Холокостом? В этой стране своя логика, здесь все вывернуто наизнанку, словно в ожившей антиутопии. Ализа почувствовала, как от ядовитых испарений и отвратительного запаха у нее кружится голова. Она поняла, что пора уходить. Но едва она заговорила об этом, кочегар устремил на нее полный мольбы взор. Ализа не посмела сказать ему, что задыхается в его душегубке. Вместо нее ушел Яков, сухо попрощавшись и обдав ее напоследок дилетантским презрением, деланным, как и все в нем. Ализа покорно приняла из рук кочегара обжигающий стеклянный стакан без ручки, который непонятно, как было держать. В кипятке плавали маслянистые чаинки, огромные, как льдины. Элиэзер распахнул дверь настежь, и поток свежего воздуха немного прояснил туман у нее в голове. Однако по неловким движениям и виноватой оглядке Ализа поняла, что религиозный кочегар не потому впустил в свое логово немного чистого воздуха, что ему нечем дышать, а просто по их закону не положено оставаться с женщиной наедине. Стоило отправляться на другой конец света, чтобы угодить к обитателю гетто, каких полно и в Бней Браке!
Пока кочегар копошился с бумажным кульком, в который была завернута его кошерная пища, Ализа протянула руку к стопке книг и, вытащив одну наугад, раскрыла посередине. От пожелтевших листов с родимыми пятнышками гнили вдруг потянуло чем-то таким родным, детским, что Ализа неожиданно для себя прослезилась. Она поднесла книгу к лицу, чтобы вдохнуть ее запах. Может быть, это и есть запах России, по которой так тосковали изгнанники в Харбине? Они выстроили синагогу, похожую на пагоду, и гимназию, в которой преподавали еврейскую историю по-русски.
От ветхих письмен пахло отцом: щетиной, которой он жестоко царапал ее по утрам; пижамой, в которой отец приходил пожелать ей спокойной ночи. Пахло лекарствами, которые завелись лишь в самый последний ее приезд, и мисс Волчек с сокрушенно-заботливым видом напоминала папе, когда приходило время принимать то или иное из них. Ализа стала читать, досадуя на путаницу диакритических символов. Назначение большинства из них было ей непонятно.
"Ни вдовы, ни сироты не притесняйте... Если возьмешь в залог одежду ближнего своего, до захождения солнца возврати ему... Ибо когда возопит он ко Мне, Я услышу, ибо Я милосерд..." - Ализа вздохнула, радостно соглашаясь с книгой, которая в этой стране вовсе не казалась устаревшей. Ей даже почудилось, что книга обращается к ней голосом отца: "Людьми святыми будьте у Меня. И мяса, растерзанного зверем в поле, не ешьте: псам бросайте его". Как одно связано с другим? При чем здесь мясо? Ализа взглянула на титульный лист: это было Пятикнижие, книга "Шмот". Внизу страницы, мелкими овальными буквами средневекового курсива, который она учила когда-то в гимназии "Алият а-Ноар", но успела основательно подзабыть, шли комментарии. Ализа стала расшифровывать текст, морща лоб, словно сидела у себя в лаборатории в Реховоте, силясь постичь геном нового вируса, погубившего виноградники в Ашкелоне: "'Псам бросайте его': Гой как пес. Или и вправду речь идет о псах? Но сказано о мерзкой пище: 'чужаку продай ее'; тем паче трефное. Тогда почему же написано 'псам'? Чтобы научить тебя: лучше пес, чем гой".
Ализа почувствовала, как откуда-то из желудка поднимается спазм, словно она проглотила кусок падали, и падаль успела претвориться в ее плоть, внутренности, кишки, в нее саму, прежде чем Ализа догадалась выплюнуть ее. Это она падаль, это ее растерзал зверь в поле. Зверь по имени Ури, любимый, который хуже пса, лжец, чужак. Ему она бросила себя как кусок окровавленного мяса, нанеся смертельную рану отцу!
Ализа двумя руками схватила неостывший чай и судорожно отхлебнула добрую половину крепкого, пахнущего соломой кипятка. Если есть Бог, Он преследует ее! Она отшвырнула книгу как змею, но потом, испугавшись, миролюбиво сунула в стопку, из которой лучше бы не доставала. Но Книга и оттуда поглядывала на нее, подмигивала добрыми подслеповатыми глазками девяностолетнего раввина из Тверии, жалела ее, но и судила, кляла.
Элиэзер кончил наконец рыться в своем огромном портфеле и расстелил перед Ализой газету, на которой лежали куски белого хлеба, подозрительное, неизвестно когда почищенное яйцо, просвечивающее желтым, и ломтики пересохшей брынзы. Ализа постаралась взять себя в руки, но мысли не слушались. Теперь отец умрет. Кто-нибудь расскажет ему. Рано или поздно, он все узнает. Кто же подстроил ей ловушку? Кто виноват? Судьба? Бог? Дьявол? Чьих это рук дело? Ализа глубоко вздохнула, пытаясь остановиться, но было уже поздно. Она царапала грань безумия ногтями, силясь зацепиться, выползти, удержаться на краю бешенства, захлестнувшего ее с головой. И не смогла.
2
Кургузый санитарный "Додж" с брезентовым верхом продирался через Касбу, царапая бока, похожий на маленького носорога в бамбуковых зарослях. Свет зарешеченных фар скакал по морщинистым глинобитным стенам, заглядывая в незрячие окна.
- Они думают, ночь. Так я им сделаю день! - веселился за рулем сорокалетний резервист Шаки, нажимая сразу на сирену и педаль акселератора. - Будильник! - хохотал он, выкрикивая вперемежку арабские и русские ругательства, смысла которых не понимал. Ализа морщилась. Ей было неприятно, что они производят столько шума в этом посаженом под замок городе, жители которого в восемь вечера гасят свет на ночь. Но она молчала. Шаки вез ее в увольнение, и не стоило сердить его нравоучениями.
В одном месте улицу перегородил пустой джип, из которого громко разговаривала рация. Шаки хлопнул дверцей и вышел, волоча длинную автоматическую винтовку, которая плохо помещалась в кабине. За спиной у Ализы задышал жаркий ночной воздух. Сквозь бензиновый дух на мгновение пахнуло запахом стад, иссушенной зноем травы и близкой свежестью гор. Шаки прокричал что-то в двадцати шагах впереди, и вскоре вернулся с хмурым чернобровым сержантом. Развернув джип, сержант втиснул его, насколько мог, в щель между домами. "Додж" подался рылом вперед и полез в обход, обдирая брезентовую шкуру о низкий глиняный забор. Из-за забора торчали узловатые ветви грушевых деревьев, с треском ломавшиеся в темноте.
- В Австралии есть груши? - глупо осклабился толстый, как большинство военных водителей, Шаки. Ализа видела, как позавчера на стрельбище он метко всадил в зеленого фанерного врага целую обойму из своей американской винтовки, покрякивая от удовольствия между выстрелами, и чувствовала себя с ним спокойно.
"Додж" зарычал и притормозил на тесном перекрестке. Фары осветили группу арабских подростков, стоявших к ним боком с поднятыми руками. Несколько курчавых голов повернулось на шум мотора. Слепящий свет фар отразился в немигающих глазах такой лютой ненавистью, что Ализу передернуло. Она нащупала затвор своего миниатюрного "Узи", и в этот момент Шаки дал задний ход, разворачиваясь, чтобы повернуть под острым углом в переулок, куда неуклюжий "Додж" не вписывался с ходу. Луч фар скользнул по противоположной стороне улицы, и Ализа увидела угловатого испуганного ребенка. Он прижимался спиной к глинобитной стене, выставив перед собой игрушечный автомат. Оружие должно было защитить его от тех, кого он стерег. На курносом худеньком лице застыло такое отчаяние, что Ализа едва не вцепилась в рукав Шаки, требуя остановиться.
- Елед1, - сказал Шаки. Он с хрустом вывернул руль, заставляя "Додж" втиснуться в крысиную нору переулка. - Один сопляк против других сопляков. Когда-нибудь будет мир? - с надеждой спросил он, будто у Ализы и впрямь имелся ответ. Они, наконец, выбрались из Касбы и выехали на узкое шоссе, петляющее через Дженин к Афуле. Ализа облегченно вздохнула.
Через четыре дня она повстречала Ури в лазарете. Он уже не выглядел таким испуганным, но казался еще более несчастным со своей худобой, жалкими, нарощенными в армии мышцами, выпирающими ключицами и нищим ивритом, пересыпанным сленгом. Когда она заговорила с ним по-русски, прикрепляя датчики к его куриной груди, Ури вздрогнул от испуга, но потом, сообразив, что Ализы не стоит бояться, начал таять от удовольствия в ее умелых теплых руках. В этом не было ничего предосудительного: он просто наслаждался заботой, от которой отвык за месяцы службы в своем взводе, где командир друз2 и три четверти солдат говорили с гортанным акцентом и помногу раз переспрашивали его, пытаясь понять, чего хочет костлявый хилый рекрут - пока в раздражении не махали рукой: "поди поспи, хабиби3".
Ализа занесла в больничную карту результаты анализов и присела на край его койки. Солдатик был совершенно здоров. Его следовало выписать, не дожидаясь врача, который должен был вернуться из отпуска послезавтра. Выписать во избежание неприятностей, чтобы спасти от насмешек.
- Как тебя звали в России? - спросила Ализа.
- Юрка, - бодро ответил солдат, подвигаясь к ней под простыней. - Твои откуда? Мои из Донецка.
"Вот твой двоюродный братик Юрочка", - услышала Ализа голос матери, теплый от воспоминаний. Она вспомнила семейный альбом, похожий на гробницу римского императора, где хранились останки развеянной по миру семьи. Юрочка с родителями остался в советской зоне оккупации, в Манчжурии. Неизвестно, был ли он жив, когда мама тыкала указательным пальцем в его серьезную наморщенную мордашку и ласково угукала сыну старшей сестры, от которой двадцать лет не имела вестей.
- Ты здоров, - сказала Ализа, убирая его ладонь со своего бедра. - Хочешь дождаться врача? - солдатик коротко мотнул головой и отвернулся. Даже его стриженый ежиком затылок выражал покорность. - Я тебя выпишу послезавтра утром, - сказала ему Ализа на своем звучном иврите с женственными переливами, которые сами собой появились в этом году. Она то ли шлепнула, то ли погладила солдатика по затылку, вдавив его носом в подушку: - Выспись!
Ализа раскрыла больничную карту и в графе "кровяное давление" исправила "80/120" на "180/120", чувствуя, как от страха за содеянную ложь у нее самой начинает стучать в ушах.
...Следующий раз они с Ури встретились спустя три с половиной года, на демонстрации антивоенного движения в Тель-Авиве. Площадь Царей Израиля, куда с Ибн Гвироль продолжали вливаться все новые толпы, была слишком велика для участников митинга. В толпе можно было прогуливаться как по Кикар Дизенгоф на исходе субботы, отыскивая знакомых. Ури подошел к ней сзади и поздоровался. Она не сразу узнала его, настолько он вырос. Перед ней стоял широкоплечий стройный парень с добрым лицом, все такой же курносый, похожий на киббуцника из Галилеи. Его иврит улучшился необычайно.
- Ты меня помнишь? - спросил он, глядя на Ализу сверху вниз, - я симулянт, которому ты дала выспаться. Не жалеешь об этом?
- Теперь ты орел, - насмешливо улыбнулась Ализа. - А тогда был похож на ощипанного цыпленка.
Ури закончил службу на офицерских курсах, учился в Тель-Авивском университете, а жил у родителей в Бат Яме. Он проводил ее после митинга на стоянку и попросил тремп до Иерусалима. В пути они поменялись местами, и Ализа с удовольствием наблюдала, как он, хищно склонившись к рулю, вжимает ее крепенький "Пежо 205" в виражи на извилистом шоссе. Она никогда не ездила так быстро. Когда миновали Моцу, и справа нависла стена, а слева открылся вид на арабские деревни к северу от Иерусалима, Ури сказал:
- Я в тебя до смерти влюбился за те двое суток, что отсыпался.
- Что же ты мне ничего не сказал? - весело потянула Ализа, и у самой поверхности ее голоса зазвучали певучие ноты.
- Мне было стыдно, - как бы удивляясь самому себе, объяснил Ури. - Ведь я сбежал из роты.
- Но теперь ты герой? - поддразнила его Ализа.
- Герой, - согласился Ури.
Через два месяца он переехал в ее однокомнатную квартиру в Рехавии.
Ализа с огорчением глядела, как Элиэзер собирает с полу свои старинные книги. Бог знает, сколько они стоят. Может быть, им цены нет. Он целовал каждую как дитя, разглаживал разорванные листы и трогал искореженные корешки с лопнувшей брошюровкой - след ее неистовства, внезапного, словно удар молнии.
- Как вы себя чувствуете? - неприязненно, как ей показалось, спросил кочегар. Он принес ей в стакане воды, пахнущей уборной. Ализа выпила, стараясь не стучать зубами.
- Это... очень дорого стоит?
Элиэзер усмехнулся. Он стал как будто старше за эти считанные минуты, во всяком случае, намного старше ее.
- Еврейских книг у нас в подвале синагоги столько, что ими можно топить печи. Они гниют.
- Почему? - удивилась Ализа. - Ведь это антиквариат.
Элиэзер посмотрел на свой набитый портфель:
- Мне никогда не приходило в голову, что наши книги можно покупать и продавать. Когда чего-нибудь слишком много, оно теряет цену. У нас в тысячи раз больше книг, чем людей, умеющих их читать.
- Я очень сожалею. Я не совсем здорова, - попыталась оправдаться Ализа. Ее голос прозвучал неуверенно, будто она лгала. Но не может же, в самом деле, кочегар подумать, будто она намеренно порвала ему книги! Впрочем, откуда ей знать?
- Я прошу прощения за то, что натворила, - просительно повторила Ализа. - Я должна возместить ущерб.
Элиэзер пожал плечами:
- Ущерба никакого нет. У меня дома целая библиотека. Если нужно будет еще, поищу в хранилище, мы недавно подделали ключ.
- Ключ от чего? - не поняла Ализа.
- От подвала, где хранятся старые книги.
- Но вы сказали, что они никому не нужны. Зачем же их запирают?
Элиэзер вздохнул:
- Просто так. Вероятно, по привычке. Объясните, что с вами стряслось? Почему вы накинулись на них?
Так просто и по существу Ализу не спрашивал даже психоаналитик, практичный американец средних лет, рассматривавший ее душу как надежный часовой механизм, который надо просто почистить от пыли.
- Вы не видели настоящих верующих, - поежилась Ализа, - однажды они поймали нас с приятелем на углу двух узких улиц в Меа Шеарим. Мы всего-навсего вышли из машины, чтобы купить содовый спрайт.
Она почувствовала прилив злобы, усиливавшейся с каждым рассказом о том давнишнем приключении, о котором поначалу они с Ури не могли вспоминать без смеха.
- Женщины заплевали мне плечи и грудь, а моему другу мужчины порвали шорты.
Кочегар посмотрел ей в глаза так, как религиозный мужчина, наверное, не должен смотреть на женщину.
- Судя по тому, что вы сделали с моими книгами, они вам ненавистны. И это очень жаль, потому что я их люблю.
3
...Ури заканчивал третий курс, а она сдавала последние экзамены на магистерскую степень. Они решили пожениться, как только Ализа найдет работу. И ей повезло - еще до тезы доктор Шломо Кейнан пригласил ее в свою лабораторию в Реховоте. Ализа осторожно написала отцу, не решаясь рассказать об Ури по телефону. Папа звонил дважды в неделю, это стоило ему уйму денег, и она всегда старалась побыстрее свернуть разговор. Перед тем, в ближайшую субботу, Ури повез ее в Бат Ям, знакомить с родителями. Это было немного нелепо - за предыдущие два с лишним года они успели вместе съездить в Грецию и Рим, а прошлым летом, перед очередными сборами Ури, провели месяц на Синае, - но ни разу не удосужились навестить его родных.
Примерно раз в два месяца Ури исчезал на денек-другой, и возвращался обласканный матерью, соскучившийся по Ализе и довольный. Отчим подбрасывал ему немного на карманные расходы, хотя "аба Хацкель" (как Ури величал ее отца), присылал достаточно для двоих. Дела у папы шли не лучшим образом, и Ализа подозревала, что он понемногу продает свои акции горнодобывающих компаний и ценные бумаги, транжирит "наши миллионы" - так Ури в шутку называл их будущее наследство.
Его родители обитали в малогабаритной амидаровской4 квартире, втроем, с младшей сестрой Ури, дочерью его отчима, умственно отсталой девочкой по имени Майя. Впрочем, Майя уже не была девочкой, - ей исполнилось девятнадцать, и она только казалась двенадцатилетней. Благодаря ей семья, собственно, и удостоилась этой квартирки неподалеку от арабского Яфо, без прихожей, с тесным прямоугольным салоном, двумя клетушками спален и кухонным балкончиком. На балкончике хранились тазы ее будущей свекрови Валентины, любящей чистоту, но не было стиральной машины. Вход в квартиру находился посередине салона, так что гость прямо с лестницы попадал в эпицентр социалистического уюта, вывезенного из шахтерской столицы. Здесь, словно старый шаман в резервации, царил черно-белый телевизор "Старт", который, похоже, никогда не выключали, - несмотря на то, что ивритом в этой семье владел только Ури.
Ализа постаралась пробудить в себе нежность к его матери, на которую Ури оказался похож как две капли воды. Но полное рябое лицо Валентины с самого начала вызвало у нее антипатию; чем именно - она понять не могла. К "русским", которых к этому времени понаехало уже великое множество, люди ее круга относились с сочувствием, смешанным с легкой брезгливостью. Эмигранты отталкивали своей застенчивой алчностью, пугливой, нищенской жаждой приобретательства, усугубленной полным отсутствием вкуса. Профессор Сиркис, репатриировавшийся сорок лет назад из Харбина и знававший там деда Ализы, писал в газете "Гаарец", что шесть десятилетий советской власти выковали из местечковых "шлюмазлов" примитивных захребетников с готтентотской моралью. Она рассказала об этом Ури - рассказала, как о забавном курьезе, и он смеялся вместе с ней. Хотя, как выяснилось спустя некоторое время, не знал, кто такие готтентоты.
Бедность, царившая в семье, где двое взрослых жили на пособие умственно отсталой дочери, была прикрыта залатанными скатертями Валентины словно боевыми знаменами попавшего в плен полка. Ализа узнала, что Александр не в состоянии найти постоянную работу и давно оставил надежду выучить иврит. Она корила себя за то, что прежде не догадывалась немного помогать отчиму Ури, стойко державшемуся против житейских бурь на своих худых ревматических ногах. Хотя, с другой стороны, она ведь оплачивала учебу Ури. Разве этого не достаточно?
Александру еще не исполнилось пятидесяти, но искривленный позвоночник, отсутствие зубов и изуродованные полиартритом руки, похожие на ветки эвкалипта, делали его героические попытки найти работу чем-то вроде хорошо отрепетированного жеста отчаяния. Между тем лицо его с густыми сросшимися бровями, орлиным носом и впалым ртом сохраняло нищее царственное величие, быть может, вынесенное оттуда, куда Ализа даже мысленно боялась заглянуть, - Александр был одним из тех, кто уцелел во время войны в Донбассе. На родине он служил инженером, а в Израиле его иногда нанимали поденщиком на цитрусовые плантации. Но за последние годы на пардесах5 появилось множество арабов с оккупированных территорий (которые Александр, шовинист, как все русские, называл, конечно, "Иудея, Самария и Газа"). Арабов Александр ненавидел люто, отказываясь проводить различия между своими умиротворенными соседями из туристического Яфо и вторым поколением беженцев в Джебалии. С последними он не смог конкурировать и теперь ходил с женой мыть лестницы близлежащих домов. Однако даже этот жалкий промысел супруги не в состоянии были расширить, ибо не ориентировались в Тель-Авиве и не могли ни прочесть, ни дать объявлений. Такую бедственную жизнь они вели уже восемь лет, привыкли к ней и даже казались довольными.
При известии о том, что они с Ури собираются пожениться, обрадовалась только мать, рыхлая Валентина, а сгорбленный Александр как-то стыдливо ухмыльнулся и скосил глаза. Впрочем, возможно он просто подумал о собственной дочери, которая никогда не будет учиться в университете и вряд ли познакомится с законным наследником "австралийского миллионера" - загнанным нуждой эмигрантам Хацкель казался Ротшильдом.
На обратном пути Ализа сама села за руль. Сейчас, перед исходом субботы, по всей стране происходили смертоносные аварии, а Ури выпил с отчимом полбутылки арака и был навеселе. Он долго препирался с ней, изображая, будто у него заплетается язык. Но при этом упорно не хотел уступать руль и сказал загадочную фразу, смысла которой Ализа тогда не поняла: "Если бы ты пустила меня за баранку, это было бы с твоей стороны хоть небольшим одолжением Богу".
Она не пустила его, и благополучно привела домой свой стареющий "Пежо", порядком заезженный Ури за последние пару лет. Ализа успела отвыкнуть от водительского сиденья и ехала медленно, жалея ставшие совсем плоскими рессоры и явственно ощущая биение передней оси.
Ури предложил пожениться на Кипре, но она категорически отказалась, хотя, как и все, не выносила ханжества религиозных начетчиков, навязывавших тем, кто их содержал, свою средневековую мораль. Но на свадьбу непременно приедет отец, и это должна быть еврейская свадьба, с кольцам, хупой, бокалом вина и ктубой, которую прочтет какой-нибудь старенький рабби, вызвав у папы счастливые слезы на глазах. Так представляла себе их свадьбу Ализа, и Ури напрасно перечил. Когда речь заходила об отце, она умела становиться непреклонной.
Они обратились в раввинат, и тут выяснилось, что прежде, чем выйти замуж за Ури, Ализа обязана предъявить справку о том, что она не замужем за другим мужчиной ("Принеси им удостоверение, что ты девственница", - покатывался со смеху Ури). И за эту справку, конечно, пришлось заплатить! Но веселье Ури продолжалось недолго, потому что от него потребовали представить двух кошерных свидетелей, способных подтвердить, что его мать еврейка. Удостоверению личности эти святоши не доверяли. Ури рассвирепел и на своем выученном в армии иврите понес пожилого регистратора такими словами, каких Ализа не подозревала в "лошн койдеш"6.
Тот молча ежился и втягивал в усыпанные перхотью плечи птичью голову. При этом из-под тульи его шляпы, похожей на сплющенный цилиндр, выглядывала засаленная кипа, которая придавала регистратору окончательное сходство с червивым грибом. Но когда Ури спросил, почему некоторые "цадиким"7 предпочитают, чтобы за их детей проливали кровь безбожники, регистратор вытянул худую, оказавшуюся неимоверно длинной шею (которую перед тем, вероятно, он сложил на плечах кольцами), и очень тихим, болезненным голосом произнес:
- Я родился в этом городе. Восемь поколений моих предков жили в квартале, где вы теперь боитесь появляться без оружия. Пока вы сюда не приехали, нас никто не трогал. Вы принесли с собой войну. Это ваша война, и потому справедливо, чтобы вы сами воевали на ней.
Это возражение неожиданно озадачило Ури, и Ализа готова была поклясться, что выражение его лица на миг сделалось виноватым. Они ушли молча, и только вернувшись домой принялись обсуждать, где им раздобыть в Иерусалиме "кошерных" свидетелей. Ури даже не знал, что, применительно к человеку, может означать "не кошерный". При этом слове его воображению рисовался некто со свиным рылом, длинными ушами и голым задом, как у павиана. Ализа оказалась более осведомленной и вспомнила, что в раввинском суде свидетелем может быть только тот еврей, слову которого судьи доверяют. Для этого он должен носить головной убор и соблюдать субботу. Где им было взять такого?
На следующее утро Ализа подошла к парню из своей группы по имени Дуду, члену религиозного киббуца в Гуш Эционе, которого не любила за правые взгляды и вызывающе длинные джинсы в летнюю жару (на них, к тому же, демонстративно болтались поросячьи хвостики цицит). Дуду выслушал ее просьбу радушно, но, поняв в чем дело, вежливо отказался, объяснив, что не может свидетельствовать о том, чего не знает.
- Но я тебе это говорю, Дуду! - Ализа даже растерялась оттого, что он ей не верит. Скептический взгляд, которым киббуцник коснулся ее спутанных горчичных волос, поведал Ализе все, что он о ней думает. Она закусила губу от досады, и, круто повернувшись, пошла от него, вызывающе виляя бедрами. Для этого ей пришлось неудобно переставлять ноги, словно она танцевала фокстрот.
Вечером из Тель-Авива прикатил Ури, и оказалось, что его постигла та же неудача. Однако он не растерялся и подговорил двух своих приятелей (один из них действительно происходил из религиозной семьи) вырядиться святошами и предстать перед раввинским судом. Ализе претила всякая ложь, но выхода не было, и она согласилась.
Они с Ури встретились со свидетелями в коридоре. Бойкий худощавый Аврумчик, чей отец был шойхетом8 в Тверии, предупредил, что их обязательно будут допрашивать поодиночке. Они с Ури и вторым парнишкой, Сами (который, кстати, оказался арабом из Яфо), разработали трогательную легенду о давнем и прочном знакомстве их семей с семьей репатриантов из СССР, в которой бережно соблюдают еврейские традиции и особенно свято чтут царицу Субботу.
Аврумчик в своей мятой черной шляпе с полями выглядел продувной бестией. Хотя казалось, что он так и родился с кисточками цицес, торчащими из-под белоснежной рубашки сквозь предусмотрительно проделанные прорези. Зато на Сами голубая с белым вязаная кипа сидела как поварской колпак на дикобразе. Он постоянно хватался за голову, проверяя, не сползла ли она с его жестких курчавых волос. В другое время он наверняка послужил бы Ури отличной мишенью для шуток. Но сегодня Ури было не до смеха. Его била нервная дрожь. Ализа даже испугалась, глядя на его бледное встревоженное лицо и прыгающие губы, когда он входил в зал суда - куда ее, конечно же, не впустили, ибо у этих законников женщина не считается человеком.
К счастью, все обошлось. Показания не заняли много времени. Раввины не придирались к свидетелям, в чем важную роль сыграло неожиданное обстоятельство, поначалу чуть было не погубившее все дело. Самый старенький рабби оказался родом из Тверии и знал Аврумчикова деда. Когда это выяснилось, Аврумчик оледенел от страха. Ему уже мерещился херем9 и родительское проклятие при черных свечах. Но, к счастью, старичок неважно помнил все, что случилось за последние тридцать лет. Он пребывал в святом неведении относительно истинного лица потомка такого ученого и богобоязненного еврея, каким был Аврумчиков дедушка, Всевышний да упокоит душу праведника!
4
Папа прилетел в Израиль впервые и вышел из ворот аэропорта, тревожно оглядываясь, - очевидно, в поисках террористов. Он никогда и не скрывал, что боится этой страны, где арабам разрешают свободно разгуливать по улицам, хотя в любой момент каждый из них может накинуться на тебя с ножом. Целуя Ализу, он сурово хмурился и, тряхнув руку Ури, не сказал ни слова. Но на пути в Иерусалим, когда они наконец уединились ото всех, - даже от Ури, который молча вел машину, - на заднем сидении "Пежо", неохотно принявшего еще и эту громоздкую ношу, с папой что-то произошло. Он глядел на зеленые предгорья Иудейского хребта, сопел толстым носом и внутри него что-то быстро менялось. Словно там перематывали магнитофонную кассету перед тем, как заменить ее новой.
- Почему ты никогда не говорила мне, что тут все полно таким... таким чистым-чистым... - он запнулся, не находя нужных слов, - таким замечательным чистым воздухом! - наконец, сдался отец, поворачивая бычью шею вслед за промелькнувшей справа голубой чашей водохранилища.
- Неужели в Австралии еще больше пыли? - Ури чуть не свернул шею, пытаясь взглянуть на будущего тестя. Тот потрепал его по плечу:
- Ты храбрый танкист, я знаю, но смотри лучше вперед, чтобы нам не попасть вместо хупы на кладбище.
Желая доставить отцу удовольствие, Ализа попросила Ури свернуть у Шаар а-Гай на старое шоссе. Хацкель опустил стекло и высунул седеющую голову с чугунной лысиной. Потом, надышавшись простором иудейских гор, мечтательно произнес:
- Такого неба тебе не покажут ни в одном кино. Счастливцы, вы даже не понимаете, как у вас хорошо.
- А террористы? - поддразнила его Ализа.
- Пошли они к черту, - по-английски проорал отец, - когда у нас есть такие храбрые защитники, как твой Ури! Ты, chap10, ведешь машину не по льду Гудзонова залива. Пропускай встречные автомобили, когда начинаешь обгон. Я вижу, первое, что мне придется сделать, это дать тебе пару уроков цивилизованного вождения.
Папа казался пьяным, словно весенний воздух Иудейских гор ударил ему в голову. Его волнение постепенно передалось Ализе: она вспомнила, как тринадцать лет назад, вскоре после своего приезда, еще не пришедшая толком в себя, ошеломленная интернатской суматохой, не оставлявшей ей ни минуты покоя, усталая, тоскующая, удрученная своей чуждостью всему, что подстерегало ее в этой стране - особенно же раздражала ее толпа визгливых одноклассников, в основном испаноязычных, которых про себя она именовала не иначе как "сворой", - она поднималась в галдящем школьном автобусе к Иерусалиму - святому городу, столице Давида, отстроенному Сиону, на который за два тысячелетия все глаза проглядела и проплакала нация, а она, в числе других воспитанников "Алият а-ноар", сподобилась приобщиться. Тогда Ализа впервые ощутила то волнение, которое, словно предэкзаменационная лихорадка, трепало теперь отца и слабым затухающим эхом - чуть чаще, чем это можно было объяснить радостью встречи - поднимало ей грудь.
- Останови! - слабым голосом попросил Хацкель, расстегивая под галстуком ворот рубашки. Он выбрался из машины, утер с бронзового лица пот и полез вверх по крутому откосу - туда, где ветвясь от самой земли благоухали усыпанные шишечками кипарисы, и коренастые рыжие сосны цеплялись корнями за белый известняк, треснувший во множестве направлений. Камень был мягким и теплым, припорошенный кое-где молодым дерном, который слежался за несколько десятилетий, минувших с тех пор, как "Керен Каемет"11 укрыл стратегическое шоссе негустым маскировочным лесом. Хацкель уткнул лицо в клочок серого мха, глубоко втянул дымный солнечный воздух, излечивающий кашель, и замер на несколько минут, припав к земле как к могиле, в которой покоилось все, что было ему дорого - давным-давно, в полузабытом детстве, перед тем как его украли и продали на чужбину разбойники.
- Первый раз в жизни я знаю, чего хочу, - изумленно произнес папа, поворачиваясь на спину. Он сел, раскинув толстые ноги, и как младенец уперся руками в землю, с глуповатым, умиленным выражением на лице, которое показалось бы комичным, если бы мгновение не было столь серьезным. Даже не слишком чувствительный Ури наконец почувствовал себя лишним и спустился к машине, оставив их вдвоем, наедине с потрескивающей хвоей, шорохом растущей меж камнями травы, и еще чем-то, чего следовало бы стыдиться, но почему-то не было стыдно.
- Я хочу, чтобы меня похоронили в этой теплой сухой земле, в которой совсем нет червей, - заговорил отец, утирая рукавом пиджака странно моргающие глаза и постыдно шмыгая носом. Однако он не разревелся, а тяжело встал, отряхивая выутюженные мисс Волчек брюки и сморкаясь в галстук, потому что платок он выбросил еще раньше, утерев покрытый испариной лоб. Ализа не знала, что в такой ситуации отвечать, и молча помогала отцу привести себя в порядок, стряхивая с его серого костюма красных муравьев.
- Но даже этого я не в состоянии себе позволить, - с досадой очнувшегося от грез человека вздохнул отец, - не можем же мы с твоей матерью лежать валетом по разные стороны земного шара! Хотя мы были настоящими antipodes, она всю жизнь перечила мне, в чем только могла.
Ури прогудел снизу и включил радио, показывая, что он соскучился и ему надоело ждать. Отец спускался с трудом, осторожно переставляя слоновьи ноги, кряхтя и осыпая по склону камешки, по которым он скользил своими блестящими лаковыми туфлями, так мало подходящими для альпинизма.
В машине Хацкель совсем успокоился и потребовал, чтобы его отвезли к Стене плача. Там он облачился в картонную кипу, принудительно выдаваемую служителем, прижался к камню лбом и, не понимая ни слова, растроганно пробормотал заупокойную молитву, записанную английскими буквами на тетрадном листке. Затем нацарапал что-то, неизвестно на каком языке (может быть, по-китайски), на обратной стороне листа и попытался подпрыгнуть, чтобы засунуть записку выше других, но не смог. Тогда, привстав на цыпочки, Хацкель запихал ее среди прочих, в щель между древними гранеными глыбами, с большим искусством вытесанными две тысячи лет назад Иродом, - ненавидимым народом царем, кровожадным узурпатором, вложившим все свое разочарование в украшение Храма...
К вечеру похолодало, снег перестал. Старые сугробы, искалеченные шинами троллейбусов, помолодели и приосанились, облачившись в чистое. Но по той стороне улицы, проворно перебирая загребущими лапами, на них уже надвигался снегоуборочный комбайн. Ализа остановилась, не в силах одолеть детское любопытство. Комбайн полз словно гусеница по листу, поглощая искрошенные сугробы. Но он не был похож на гусеницу. Скорее, экзотическое насекомое напоминало гигантского богомола, обитающего в северных льдах. Позади богомола пятился грузовик, и в его кузове быстро вырастала грязновато-белая гора отходов, переработанных старательным насекомым.
Элиэзер тронул ее за локоть:
- Мне пора возвращаться.
Как нарочно, чтобы подразнить, закат протопил в небесном студне лунку, сквозь которую просочилось немного багреца.
- Урок будет послезавтра, - напомнил Элиэзер.
- Хорошо, я приду, - еще раз пообещала Ализа. Она согнула руку в локте, собираясь коснуться его плеча, словно провожала Ури на сборы. Но к счастью вовремя спохватилась и неловко помахала в воздухе ладонью. Кочегар наверняка женат, и у него куча детей. Почему их отсюда не выпускают? Интересно, как такие, как он, отыскивают себе подруг в этой завалившей полпланеты стране, где под партийной шинелью пока еще разрешенного неба их осталось так же мало, как реликтовых птиц, не умеющих ни летать, ни бегать? Может быть, они знакомятся по переписке?
1 Ребенок, мальчик (ивр.)
2 Арабское племя, исповедующее собственную религию.
3 Дорогой (араб.)
4 Амидар - государственная строительная компания в Израиле.
5 Цитрусовые и фруктовые плантации.
6 "Священный язык", традиционное название иврита.
7 Праведники.
8 Резник.
9 Отлучение.
10 Парень (англ.)
11 Фонд, финансирующий восстановление земель в Израиле.
Глава третья
1
Вжимаясь в нишу, оставленную в стене памятником неведомому тирану, Давид держал под наблюдением обе лестницы, спускавшиеся в вестибюль Торгового института. В гардеробах, обтянутых от хищений частыми сетками, заспанные девицы и несколько бодрых инвалидов обменивали номерки на цветные полушубки, дубленки и "аляски". Все было почти как у них на Физмехе. С той только разницей, что здесь, в девичьем, по преимуществу, царстве, Давид сразу бросался в глаза. Одно его "семисезонное" смирительное пальто чего стоит! Руки в нем невозможно поднять с тех пор, как мама утеплила рукава ватой. К тому же одно плечо значительно выше другого, тогда как у немногочисленных здешних юношей прекрасная осанка, выработанная многолетним ношением нормальной одежды. И вообще, непонятно, для чего Давид сюда приперся и на что рассчитывает.
Вчерашний разговор с Яковом ровным счетом ничего не прояснил. Яков сокрушенно повздыхал, но абсолютно никак не отреагировал, сказав только "спасибо, Давид, и извини, что я тебя впутал в это дело". Конечно, он намекнул, чтобы все осталось между ними. Но об этом можно было и не напоминать.
Пройдясь по вестибюлю, Давид осмотрел быстро утекавшие очереди у гардеробов. Девушки набрасывали дубленки, обматывались длинными шарфами, прикуривали от зажигалок или подкрашивались у тусклых зеркал. Давид чувствовал на своем паскудном пальто их ехидные взгляды.
Накануне в общежитии зануда Богатыев всю душу вымотал разглагольствованиями об Израиле. Слепенко, тот больше помалкивает. Не любит Слепенко опасных разговоров, и непонятно, на чьей он стороне. Вообще в группе большинство ребят за Израиль, но Богатыев последнее время разочаровался, и теперь во всем обвиняет Давида. Будто это Давид развязал Ливанскую войну и теперь должен отвечать за резню, устроенную христианами в беженских лагерях. Пришлось достать статью "Правда о Сабре и Шатиле", фотокопию из журнала "Израиль сегодня". Богатыев с упоением уткнулся в запрещенную литературу, а валявшийся на койке Слепенко подобрал выпавший лист и спросил: "Что это за закорючки у тебя?" К несчастью, это оказалась перефотографированная страница из учебника "Элеф Милим", по которому Яков преподавал иврит. "Все равно ты в Америку уедешь, - заметил Слепенко. - Все вы только болтаете про Израиль, а едете в Штаты. Я бы тоже слинял, да мне не устроиться. Родственников нет". "Уже два года не выпускают никого, - отреагировал поглощенный статьей Богатыев. - Сидеть нам здесь до скончания веков. Мне в Челябинске, тебе в Харькове, а ему - в тюрьме или сумасшедшем доме". "Его в армию заберут за сионизм", - лениво потянулся Слепенко. "А ты в Бога веришь, Ципперштейн? - неожиданно спросил Богатыев. - Я вот у тебя Библию видел на двух языках. Один на иероглифы похож, не иначе, еврейский". Давид замялся, не зная, что ответить. Конечно, следовало просто сказать "да". Но вместо этого он обозвал Богатыева дураком. "А я верю, - задумчиво сказал Богатыев, - меня Бог спас, когда я тонул в Миассе". "Аллах акбар!" - заржал на своей койке Слепенко. "Возьми свою сионистскую пропаганду, - Богатыев протянул Давиду упорно свивавшиеся листы фотобумаги. - Если бы вы в самом деле не были виноваты, вы бы столько не оправдывались. Вечно вы, евреи, оправдываетесь". "Они Христа распяли", - осклабился идиот Слепенко.
Израиль... Давид представлял себе счастье как стремительное шоссе откуда-нибудь из Хайфы в Тель-Авив. По гудрону в открытых машинах мчатся смеющиеся люди, женщины с развевающимися волосами, крепкие белозубые мужчины - все как его старшие братья. Давид летит на мотоцикле, и упругий морской ветер бьет ему в лицо. Раннее утро. Из моря восходит огромное лучезарное солнце, на которое совсем не больно смотреть...
"Стоп. Солнце не может вставать на западе", - спохватился Давид. Впрочем, мечте все равно. Позади в седле Инна. Она всем телом прильнула к Давиду и обнимает его крепко-крепко. "Я круто сворачиваю к морю, - ярко, как наяву, представил Давид, - и мотоцикл замирает на высоком берегу, у самого обрыва. Чайки кричат. Вдали проплывает пароход. Инна стоит рядом и смотрит на пенящиеся волны. Она поворачивает голову и доверчиво откидывает со лба растрепавшуюся прядь. Ее губы что-то тихо шепчут и медленно раскрываются для поцелуя..."
Давид вновь ощутил невыносимую муку, от которой до рассвета проворочался на койке, распаляя себя картинами позорного бегства из Инниной комнатки в застегнутом не на те пуговицы пальто.
- Нет, она не может быть доносчицей! - Давид замотал головой и жалобно замычал, как бычок, которого одолел слепень. - Если даже случилась такая беда, девушку нужно пожалеть, ее наверняка мучили, запугали! За последние недели в органы перетаскали кучу ребят. Еще неизвестно, как некоторые себя вели...
- Кажется, скоро придет мой черед, - с грозным удовлетворением подумал Давид. Он стиснул скулы, готовясь к встрече со следователем - к борьбе нервов, хладнокровия и воли. Хладнокровия ему, слава Богу, не занимать. Давид вообразил жестокое лицо врага и яркую лампу, направленную прямо в глаза. Ослепленный ее светом, он едва не проглядел Инну.
Инна спускалась медленно, одетая в длинный кожаный жакет на козьем пуху. Жакет облегал ее, как весенний снег облегает покатые склоны. Давид замер, вжавшись в свою нишу и жалея, что он не памятник. От одного из гардеробных прилавков отделился высоченный длинноволосый парень и окликнул Инну. Она остановилась возле него. Минуту они болтали, потом парень дал ей подержать свой объемистый баул, из которого торчала дека электрогитары, а сам стал натягивать дубленку. Инна едва доставала ему до подмышки. Давиду показалось, что она смотрит на парня с восхищением, как маленький на большого. Парень и в самом деле был не только намного выше, но и значительно старше ее. Одевшись и выпростав из-под воротника льняные кудри, парень погладил Инну по щеке. Она на миг прижалась лицом к его ладони. Парень забрал у нее баул, махнул рукой и зашагал к выходу. Проводив его, Инна перевела взгляд правее и увидела Давида.
Он следил за ней из ниши, в которой еще в прошлом году возвышался памятник наркомвнешторгу Остропольскому - пока какой-то шутник, воспользовавшись каникулами, не вычеканил на бронзовом лбу наркома слово "жид". Коренастая фигура Давида выглядела угрожающе и в то же время комично: наклоном туловища, поворотом головы и даже чертами лица парнишка явственно напоминал бронзового наркома. Что ему тут понадобилось? Ждет кого-нибудь из знакомых? А!.. - Инна вдруг потрясенно догадалась: неужели он пришел выполнить свою гнусную угрозу - распустить про нее слухи?
Она ощутила, как тело быстро наливается ужасом, который возвращался вместе с болезнью. Словно жар только и ждал, когда Инна чего-нибудь испугается, чтобы вновь накинуться. Что он про нее болтает? Кому уже успел натрепать? А доказательства? Господи, да разве в таком деле нужны доказательства!.. Теперь ей станет казаться, что на нее все показывают пальцами. Стукачка. Как Стрижакова или Балоян. Только она хуже - еврейка, а продает своих. Все жиды такие, правильно их немцы...
Инна вдруг поняла, что больше не осмелится переступить порог института. Бедная мама... Все ее жертвы насмарку. Страшно даже подумать, какой удар ее ждет... Господи, как же выбраться из этой ямы?
2
"Юпитер" стоял на кухонной табуретке, мотая ленту. Лента качалась и поскрипывала, втягиваясь в щель звукоснимателя. Там, среди резиновых роликов и блестящих головок, что-то шуршало. Со стены послышалось тяжелое дыхание Джимми Хендрикса и его хриплый голос. Он устал и просил платок, чтобы вытереть пот.
"О Джимми, Джимми, о, Джимми... - подтягивал Ник, сам не зная, плачет он или поет. - Ты умер, Джимми, а я остался жить. Потому что ты был гений, Джимми... и ты ушел. Ты поступил правильно: надо уметь вовремя уйти. Ты гений, черный как ночь. А я бездарен, и теперь это уже ясно, как день. У меня белая кожа, Джимми, холодная и скользкая, как использованный презерватив. Я весь белый, как гной. Я трус, Джимми. Поэтому я цепляюсь за жизнь. О, Джимми! Я предал музыку. И не только ее: я убил в себе нирвану. Там, за пределами обыденности, боли и страха, могут обитать только такие храбрецы как ты, черный. Те, кто готов уйти и не вернуться. Для них звучит космическая музыка, щекочущая нёбо: ЛСД. Ледяные Созвездия Духа... Ради этих букв я готов был даже убить. О Джимми! Кем же я стал? Ты никогда не отдал бы себя в руки палачей в белых халатах. Отравителей мечты, спасающих жизнь... Ты был настоящий нигер, Джимми. У тебя в жилах текла горячая кровь. А кто я? Старый лабух, от тоски и безденежья ставший сексотом. Как это больно, Джимми..."
Ник прибавил громкость, наслаждаясь острыми, пронзительными звуками. Казалось, великий, непостижимый Джимми щипал струны собственной души. Душа стонала словно женщина в руках насильника, как умирающий от ужаса ребенок, как распятый черный Христос. Душа Джимми агонизировала в звуках, и оттого музыка была так прекрасна. "Сейчас эти муд... опять заколотят в стену, - подумал Ник. - Ведь они уже раз убедились, что мне ничего не сделаешь. Зачем же они стучат? Тупые, темные фраера живут у меня за стеной. Они хотят спать. Они всегда хотят спать, как сурки в своих норах. Им не нравится твоя музыка, Джимми..."
Он все же немного убавил громкость.
"Вот, у меня есть своя хата. Сюда я могу водить столько чувих, сколько захочу. Но я не хочу, Джимми. Большой Брат слишком поздно кинул мне этот кусок. Например, сейчас ко мне едет маленькая чувиха с круглой попкой. Пришло ее время, бляк. Зачем она едет ко мне так поздно, почему я не отговорил ее? Ведь я же заранее знаю, что ничего не смогу. Я стар, Джимми. Я гораздо старше тебя. К чему мне еще одна целка? Нет, Джимми, я стал их бояться. Мне нужна добрая старая б... с мягкими губами. Которая все сделает сама..."
В прихожей раздался звонок. Ник с усилием стащил с тахты длинный костяк, на котором, будто сигнал бедствия на мачте разбитого корабля, болталась кожа. Костяк удивлял Ника упорством, с каким изо дня в день таскал его на себе - словно кляча, боящаяся живодера и потому из последних сил цепляющаяся за седока.
У девочки на лице был написан страх. Она боялась того, что должно было сейчас произойти. "Не бойся, май литл-гёрл, - хотелось сказать Нику. - Спроси у подруг. У широкоплечей, опытной Балоян, у мужественной и в то же время женственной Сырковой. Они намучились со мной, но потом им было хорошо". Он погладил ее по волосам, и Инна благодарно поймала его руку. "Сильная, мужественная рука, - подумал Ник, - последнее, что осталось от меня, как мужчины..."
- Коля, - робким готовящимся голоском попросила чувиха. - Не надо, Коленька. Я прошу. Поговори со мной. У меня такое случилось, что больше не к кому идти.
Она достала из своего ушитого бахромой, как Чингачкуг, баула бутылку красного "Каберне" и долго в ней ковырялась, не умея открыть, потом жалобно попросила консервный нож. Но Ник еще не разучился делать это зубами. Они выпили, а закусить было нечем, потому что ананасы кончились, фазаны все улетели, а такой бяки, как хлеб, Ник дома не держит. В общем, с закуской надо приезжать, чупирадла!
- Ну, рассказывай, - без всякого интереса буркнул Ник. Ни в чем не повинного Джимми пришлось приглушить, чтобы чувиха могла излить свое горе.
Инна словила свой нехитрый младенческий кайф и теперь переваривала его, сглатывая липкую слюну, поднимавшуюся от этой дряни. Ник чуть не сплюнул - да некуда было. "Дешевый, дрянной, совсем дешевый кайф, Джимми. Но теперь мне совершенно никакой травки нельзя, даже гашиш нельзя, даже детской марихуанки, иначе я сразу умру. Так сказал доктор Рабинович. А он ведь здоровенную медицинскую собаку съел на нашем брате. Доктор сказал: "Ты умрешь, Ник". О, Боже! Боже! Как боязно, Джимми! Как страшно провалиться в поганую яму смерти, где ничего нет, ничего, Джимми!"
- Понимаешь, Коля, - начала чувиха, доверчиво касаясь ладошкой его груди, - у меня был такой момент, когда для меня вдруг стало очень важно, что я еврейка.
- Почему? - удивился Ник.
- Не знаю, - задумалась Инна. - Теперь мне все равно. Но тогда, несколько месяцев назад, я нашла людей, которые этим гордились.
Ник сделал усилие, чтобы не разозлиться. Ну да, он им аккомпанирует в их девичьей ВИА-капелле. Но это еще не повод вешать на него разочарования их чистой юности. Я вам не папа!
- Ты слушаешь, Коля?
Он раздраженно кивнул.
- Я от них ушла.
- Почему?
- Там столько грязи... Живут на чужие деньги, получают тряпки из-за границы, а когда их выпускают, все едут в Штаты, никому не нужен Израиль.
"Это уже почти по моей части, - огорченно подумал Ник. - Но я же не на работе, господа! Стучите в другую дверь, вы ошиблись".
- А ты хочешь в Израиль? - спросил он, плохо изображая интерес. - Вообще, говорят клевая страна. У меня когда-то была одна фартовая чувиха, тоже рассуждала про Израиль. Но я никогда не думал, что она... ну... - деликатно замялся Ник, не зная, как назвать национальность той своей далекой... Такой далекой теперь. А говорят, она дочь родила от него. Вранье наверно. Он совершенно не был антисемитом, просто до маразма не был. И любил, бляк, черных. Но это, конечно, ради Джимми.
- Там был один парень, вернее мужчина, который... Ну, в общем, я ему нравилась, а он мне нет. Ты меня слушаешь?
- Трави, не дрейфь.
- Однажды он попросил меня задержаться после урока. Я у него учила их язык.
- Чей язык?
- Еврейский язык.
- Разве такой есть?
- Да, тот, на котором разговаривают в Израиле.
- Ну, даете... Иврит, что ли? Израильский язык?
- Вот, ты знаешь.
- Да за это же вас всех посадить могли!
- Откуда тебе известно?
Ник прикусил язык.
- А почему ты вообще ко мне пришла? - спросил он.
- Потому, что ты мой друг. Я совершенно не знаю, что делать. И мне больше не к кому, Коля. Девочкам не расскажешь, они разболтают и только хуже будет. А ты хоть никому не скажешь. И потом, ты мужчина, умный.
- Зови меня Ник, ладно? - потеплел он.
- Хорошо. Может, еще выпьем?
- Тебе хватит, домой не доедешь.
- Да нет, Коля...
- Ник.
- Да, Ник. Мы однажды с Таней Сырковой... Она мне рассказывала о тебе, какой ты хороший. Она говорила, что ты самый добрый парень, какого она знала.
"С каким спала" - про себя уточнил Ник.
- И самый мужественный.
"Ну, это уже лажа, - мысленно усмехнулся Ник, - это Сыркова мужественная, а не я".
Инна разлила остатки вина. Они выпили, не изменяя позы, - он лежа, а она сидя возле него на тахте. Только руку убрала с его груди. Захоти он - чувиха будет его. Но он не хочет, хотя она и еврейка, - то есть, почти негритянка, Джимми!
- Да, так вот! - оживленно и почти весело заговорила Инна, когда Ник опять прикрыл глаза на тахте. - Когда мы остались вдвоем, этот учитель стал передо мной трясти разными шмотками. Он мне их показывал, якобы как специалисту, чтобы я оценила и продала его тряпки в нашем институте. А то в комиссионках за них, видите ли, мало денег дают, - с издевкой передразнила Инна. - На самом деле он мне их, конечно, примитивно предлагал. В обмен на то, чего он от меня хотел. Еще он совал мне деньги, но я не взяла. Потом, через неделю, он снова попросил меня остаться и стал жаловаться, что он совсем один, и его преследуют... эти...
- Кто его преследует? Бабы? - не расслышал Ник.
- КГБ, - запнувшись, тихо сказала Инна.
Ник шумно затянулся и закашлялся, подавившись дымом.
- Врет. Так просто они никого не преследуют.
Ему все больше становилось не по себе. Какой-то подозрительный, слишком уж в струю у них идет разговор. Сватков, вот, не слышит. Это же готовое дело. Такая жирная пруха никогда сама в руки не идет, ее надо обхаживать, как порядочную. И главное, никто чувиху не звал, а нате вам - прибежала!
- Но ведь ты только что сам сказал, что могли даже посадить... - Инна понизила голос: - Все знают, что у нас творится, только в институте об этом не говорят, боятся стукачей.
- Кого боятся?
- Ты что, с луны свалился? У нас в каждой группе по стукачке! Не дай Бог!.. - У Инны даже дыхание прервалось от страха. - Им, конечно, в лицо никто ничего не скажет, но они чувствуют. Например, их не приглашают на дни рождения. Хотя они наглые, сами приходят, и тогда все молчат. Никто у них денег в долг не берет, вообще стараются с ними поменьше разговаривать и боятся их...
"Вот это номер. Если правда то, что она говорит, то Большой Брат просто колпак. Шляпа он и фраер. Но узнает об этом Большой Брат, конечно, не от меня". Ник сел на тахте, почесал нечистую голову и постарался вообразить себя новым боссом. Сватков, конечно, сказал бы так:
- В основании ваших страхов, девушка, лежит случай самой заурядной клеветы. Вы и ваши подруги поддались террору лжи и сплетен, которые распространяют в вашей среде негодяи, наслушавшиеся западных радиопередач. Никаких таких "секретных сотрудников" органы госбезопасности не вербуют, тем более в молодежном коллективе!
Инна обрадовано вскинула на него подмокшие глаза.
- Правда, или ты шутишь?
Ник авторитетно кивнул. Чувиха благодарно потерлась носом о его плечо.
- Так ты думаешь, это одни сплетни? - она вдруг опять помрачнела: - Да, но им все верят, Ник! И в этом моя беда! Слушай, что дальше было. Этот Яков... Так его звали, словом, он меня разжалобил. То есть, мне его действительно стало жалко. Его как раз перед тем зверски избили, он был такой потрясенный, весь взвинченный... Я у него осталась пить коньяк, а потом я осталась у него ночевать, потому что было уже поздно ехать домой. Я была здорово пьяная, плохо соображала. И вот тут он стал ко мне приставать. То есть, он прямо на меня накинулся. Он не такой, как ты, он хищный...
Инна замолчала. Ник проглотил слюну. Он уже давно больше любил слушать о таких вещах, чем их делать.
- Ну, и как?.. - охрипшим голосом спросил он.
- Он меня держал до трех ночи, потом отпустил. - Инна покраснела.
- Обломилось ему? - сглотнув, Ник еще раз закинул удочку.
В глазах Инны зажегся зеленый ненавидящий огонек, который тут же загасили слезы.
- Ох, какая же я дура была, что верила ему, верила всем этим врунам!.. - Инна сжала кулачки и поднесла их к вискам, на которые жалко свисали черные кудряшки. Чувиха словила кайф и сама лезла под одеяло. Из нее можно воспитать клевый кадр. Но судя по ее рассказам, она просто поразительная фря. Невинная, как гадкий утенок.
- Он мне "Эксодус" давал читать... Это такая книга, - объяснила Инна, - там написано про евреев, как они едут в Израиль.
- Так что, обломилось ему? - уже без всякой надежды злобно спросил Ник.
Инна взглянула на его бурно вздымавшуюся грудь и тихо сказала:
- Мне его правда было очень жалко, а то бы я гораздо раньше убежала. Он слабый. Ты его как комара прихлопнешь.
"Еще чего! - испугался Ник. Что я тебе, брат? Муж? Даже не любовник. Думать надо было раньше, головой. А не искать защиты у больного человека".
- Убью подонка, - грозно сказал он вслух. - Расскажи, что он с тобой делал.
- Да ничего он со мной не делал, Ник! Я уже и думать о нем забыла. И вдруг, пару дней назад, он прислал ко мне одного из своих... Не знаю, как их назвать, сам он их чайниками называет.
- Однако не чай же он из них пьет? - сурово осведомился Ник.
- Да, он их учит ивриту и дает разные книжки. Они все от него без ума.
- Заражает молодежь враждебной националистической идеологией, - мрачно процедил Ник, чувствуя, как приятное возбуждение оставляет его, переходя в привычное ноющее бессилие во всем теле, в какую-то хроническую ломоту, от которой раньше помогала только приличная доза солнечных грез...
- Ты слушаешь, Ник? Он прислал ко мне парнишку с угрозой, что если я не вернусь к нему и не сделаю все, что он хочет, он отомстит.
- Кто? - не понял Ник. - Кому отомстит?
- Яков отомстит мне. Так сказал этот дурак, один из его прихвостней. Я его узнала, он из Политехнического, хотя как его нормально зовут, я не помню.
- Да у них целая шайка, - прикрыв ладонью зевок, возмущенно откликнулся Ник. Спать хотелось, а чувиха распалялась все больше. Ну ее в болото с ее сионизмом. Скучно это, он не на работе. Вообще его профиль другой, и зачем он понадобился подполковнику Сваткову, который только что перевел его к себе в четвертый отдел, совершенно непонятно. Сионисты не торгуют наркотиками. Уж что-что, а это Нику известно. Наркотой торгуют корейцы, кубинцы и арабские студенты из стран соц. ориентации. И никто их не трогает, потому что ихние обезьяньи боссы великие друзья Большого Брата.
- Слушай, - соскучился Ник, - ну чего ты их боишься? Что он тебе может сделать, этот твой, как его... Тыков. Пошли ты его к едрене фене и спи спокойно. Можно со мной, - в шутку предложил он.
Девушка не обиделась. Она была слишком взволнована и напугана.
- Но это очень опасный человек, Ник! Он такой подлый, такой хитрый... Он, знаешь, что сделал? Прислал своего чайника к нам в институт, распускать про меня слухи, будто я стукачка. Я его сегодня видела в вестибюле.
Ник наконец понял. До него всегда доходило медленно, недаром в школе его дразнили жирафом. Так вот зачем все эти разговорчики вокруг да около! Вот откуда вся эта ненатуральная пруха, эта подозрительная лафа! Маленькая брюнеточка с пушком над верхней губой прибежала к нему сдавать своих корешей! Выходит, они у себя в ВИА "Пригожая" и про него тоже... У, советская торговля! Всюду пролезут!
- Так ты что же... - он подержал Инну за руку, как бы взвешивая ее ладонь, а затем резко бросил, - хочешь, чтобы я опровержение в стенгазете опубликовал? Чтобы я всем рассказывал, какая ты непорочная? Может, ты еще справку попросишь? А почем я знаю? Вдруг ты и вправду стучишь?
- Да нет же, Ник, ты не понял! Я просто не знаю, как теперь быть, куда с этим бежать! Мне не к кому обратиться. Не идти же мне в... органы, в самом деле, за справкой!
"А это неплохая идея, - Ник поднялся на ноги, расправив хрустящие от соляных отложений суставы. - Но я таких советов не подаю, я не падла".
- Смотри, Ник, ты ведь играешь в "Черном олдсмобиле", - это моя любимая группа, честное слово! - и вас столько раз запрещали, разгоняли, - ты должен посоветовать, что мне делать! Я боюсь теперь в институте показываться. Он наверняка уже раззвонил!
"Бедная, глупая чувиха. Наивная жертва психологического террора. Словом, фря малолетняя". - Ник прошелся взад-вперед, осторожно перешагивая через провода и хрустя пальцами. Конечно, Сватков человек серьезный. Он не любит подарков судьбы. Но за эту потрясную чувиху наверняка отвалит пару сотен премиальных, а может и больше. Ник придал голосу теплоты и сказал с интонацией усталого Джеймса Бонда:
- Девочка моя. Я не могу раскрыть тебе всего. Но поверь, ты обратилась по адресу. Ты веришь мне?
Инна смотрела на него пьяными восторженными глазами. О, если бы это была такая любовь, какая ему нужна... Нет. Ничего тут не светит, кроме чистого романтического чувства. И аборта. Ник глубоко вздохнул:
- Обещаю тебе, малышка, что негодяи получат по заслугам. - Он привычным жестом потрепал ее по щеке. - Не бойся ничего. Ступай домой, ложись в постельку и спокойно закрой глаза. Пусть тебе приснится, что ты в меня чуточку влюблена.
Глава четвертая
1
Ледяное Марсово поле с оранжевым сполохом Вечного огня и застывшая Лебяжья канавка, за которой мрачнел Летний сад, проплывали справа и слева за обметанными изморозью окнами. К ночи ударил мороз, и Элиэзер благодарно прижимал ноги к электрической печке, оказавшейся как раз под тем единственным свободным сидением, которое он занял. Голова по-прежнему раскалывалась, и ничем не помог морозный бензиновый воздух, которым Элиэзер подышал на пути к остановке. Скорей бы домой, там Моисей Осипович с целой тумбочкой лекарств, среди которых, правда, нет противоядия ядовитому, угарному туману тоски. Год назад Элиэзер ехал тем же маршрутом, возможно, в том же вагоне. Как и теперь, он пытался читать псалмы, но мысли текли, переливаясь через край. Отчаянию уже не хватало места в душе, оно разбухло как чайный гриб и рыхлым пористым боком давило грудь изнутри.
Если бы он увлекся йогой, сыроядением, занялся ритмической гимнастикой или парапсихологией, крестился бы или принял буддизм, Ира, наверное, примирилась бы с чудачествами мужа. Ведь прониклась же она, в конце концов, его мечтой уехать, послушно собрала необходимые справки, а потом уволилась с работы, чтобы избежать собраний, на которых клеймили отъезжающих. Она не желала даже слышать об Израиле, но подолгу изучала каталог американской строительной выставки, вероятно, прикидывая, во сколько раз ее будущий коттедж будет просторнее нынешней однокомнатной квартиры. При всем том Ира обрадовалась, когда пришел отказ.
Однажды Гольдман, у которого Элиэзер брал "самиздат", обмолвился при ней, что еврейская религия запрещает смешанные браки. Хотя это замечание прозвучало вскользь, посреди общего веселого разговора, в ушах Иры (как и самого Элиэзера несколько месяцев назад) оно грянуло словно гром с ясного неба. Выходит, с точки зрения товарищей мужа, она ему никакая не жена? А кто же? С той поры иудаизм превратился в ее заклятого врага. "Не хочу, чтобы ты жил со мной в грехе", - страдальчески кривя губы, что должно было изображать презрение, заявила она Элиэзеру. Это был ультиматум. За ним последовала война. Отныне каждый шаг Элиэзера сопровождался издевательскими комментариями: "Ну, уже отмолился стенке своей?" "Доченька, включи папе свет в уборной, (ее излюбленный прием, приберегаемый на субботу), - он сам не может, ему Бог не велит". Элиэзер стал уходить по субботам к Гольдману. Но это не помогло. "Папа не будет с нами обедать. Он с такими, как мы, из одной тарелки не ест". Элиэзер убедился, что дочка смотрит на него со страхом. Теперь, когда по утрам он накладывал тфилин и поворачивался лицом к разрушенному тому уже два тысячелетия Храму, девочка не решалась оставаться с ним в комнате. Она переставала собирать портфель и выходила на кухню, где мать жарила яичницу. Оттуда до его слуха доносилось: "Мы с тобой знаешь кто для него? Не люди, низшая раса. У них это называется "гой". Элиззер сбивался, и ему приходилось заново читать "Шма".
В таком состоянии он ехал год назад от Гольдмана к себе на Петроградскую, когда добрый ангел Моисей Осипович пошмыгал своим простуженным носом и сказал, заглянув в его сидур: "А я думал, никто уже не знает этого языка". Элиэзер пригласил его на урок к Гольдману. А Гольдман уговорил Моисея Осиповича сдать Элиэзеру комнату, за которую обязался платить. Он не хотел держать у себя сотни томов "спасенной" из синагоги библиотеки, и, тем более, "самиздат".
После отъезда жены с замужней дочерью, Моисей Осипович прозябал один в трех комнатах на улице Ленина. Он считался ветераном войны, заблаговременно запасся нужными справками, но все равно жил в вечной тревоге, опасаясь уплотнения. Устав бороться за выезд, Моисей Осипович механически возобновлял прошение и молча тосковал, дожидаясь отказа. Может быть поэтому, он с радостью ухватился за предложение Гольдмана открыть "издательство" по выпуску религиозной литературы. То ли Моисей Осипович не понимал, чем ему грозит подобная деятельность, то ли за свою долгую и не слишком героическую жизнь устал бояться, а может и просто нуждался в деньгах, - так или иначе, одна из комнат в его квартире превратилась в фотолабораторию. Отсюда тиражами в десятки экземпляров стали расходиться сочинения американских раввинов и популярные пособия по Галахе, которые Гольдман с неиссякаемой энергией переводил с английского, а также лекции самого Гольдмана для начинающих. Моисей Осипович работал с хорошим качеством и никогда не подводил. Кроме того, он держался в стороне от других отказников и потому был надежен в плане конспирации. Даже Яков долгое время не подозревал о его существовании. Однако, пронюхав в конце концов, об издательстве "Гольдман пресс" он, несмотря на протесты Гольдмана, стал приносить Моисею Осиповичу книжки для фотокопирования и заказывать учебники.
Гольдман с Яковом не ладили давно. Когда-то они вместе участвовали в отказнической демонстрации в приемной Верховного Совета. Оттуда их и забрали. Но прежде, чем препроводить по месту жительства, допросили. А вскоре у сестры Якова случился обыск. Подчистую изъяли всю литературу, включая антисионистские писания Беленького. Забрали и Библию - вероятно, за то, что в ней тоже встречалось слово "еврей". Яков остался гол, как сокол, разом лишившись всего "самиздата". То ли он действительно обвинил Гольдмана, будто тот сболтнул на допросе, то ли просто слухи пошли, но с тех пор, - а это было уже больше трех лет назад, - между ними словно собака пробежала.
То была последняя акция, в которой Гольдман, сидевший в отказе с семьдесят четвертого года, принял участие. Наступил памятный тысяча девятьсот восьмидесятый с его вторжением в Афганистан, разгромом польской "Солидарности" и бойкотируемой западом Олимпиадой в Москве. Ворота затворились так плотно, что щелку стало невозможно разглядеть даже на свет. Яков, судя по его поведению, твердо шел "на посадку", а Гольдман принялся энергично налаживать "Израиль на месте". Сначала в пику властям, но вскоре вошел во вкус и незаметно стал заправским "харедом"1. Теперь он величал нерелигиозных израильтян не иначе как "инвалидами духа", а построенное ими общество - "государством беглых рабов".
Элиэзер вспомнил слова, поразившие его на первой же лекции Гольдмана. Речь шла о "переносной родине" еврейского народа, которая всегда с ним. То была Тора, взятая евреями в двухтысячелетнее изгнание. Подобно скинии Завета, она всюду сопровождала тех, кто ее нес. Тяжесть Ковчега давила на плечи, но именно он давал силы идти. От свитка Торы, увенчанного царской короной, в нищей местечковой синагоге разливался свет Иерусалима. Лишь в наши дни, отринув свою духовную Родину, еврей превратился в безродного скитальца. Таков он ныне повсюду, где бы ни прятался от своей судьбы, - включая Израиль. Вместе с идеей служения и избранности, сионизм уничтожил самую сущность еврейского народа.
Элиэзер жадно глотал переведенный Гольдманом "самиздат". Одним из первых ему попался комментарий Ребе на "рассечение вод". Евреи, прижатые Фараоном к морю, разделились. Одни предлагали сдаться на милость египтян и вернуться в рабство. Другие, напротив, призывали к борьбе до последней капли крови. Третьи в отчаянии молились и звали спасение с небес. Четвертые, пав духом, готовились наложить на себя руки. И все это было не то. Что же сказал Израилю Всевышний? "Ты вышел из дома рабства. Ты на пороге свободы. Так что же ты остановился? - И д и". Нахшон первым ринулся в море, и воды, дойдя ему до горла, расступились.
В этом чувствовалось столько правды, что Элиэзер ощутил, как по спине пробежал холодок. Слова Ребе ошеломили его. В его положении люди затевают безнадежную борьбу, призывают на помощь американский Сенат, сходят с ума, опускают руки, предаются отчаянию, погружаются в тоскливую спячку, а иные даже сводят счеты с жизнью. Тогда как в действительности надо просто идти своим путем. И ничего не бояться.
Элиэзеру показалось, что отныне его жизнь станет такой же простой и ясной, как слова Ребе. Но то была лишь видимость простоты. Ибо верующий подобен слепому, он следует за поводырем, которого никогда не видел. Чудится, или в самом деле звучит его голос? Этот голос зовет тебя, пока ты идешь, но умолкает, стоит только остановиться. Невольно сердце замирает от страха. А вдруг воды не расступятся? Разве не может порваться нить, сломаться посох, и вереница цепляющихся друг за друга слепцов окажется беспомощной жертвой перед лицом всей злобы мира?
Громыхнув чугунным эхом, трамвай пересек Кировский мост и повернул налево, в тыл Петропавловской крепости. Элиэзер подышал на ледяное стекло и протер пальцем лунку, чтобы не проехать свою остановку.
Сколько уже было ужасных примеров! Катастрофа, например. Чем ее объяснить? Или Израиль. Что это за страна, откуда славная, милая девушка приехала для того, чтобы изорвать священные книги, очевидно, помимо воли связывающие ее с прошлым? Море может не расступиться, таково условие веры. Она потому и называется верой, что твердо знаешь только одно: человеку свойственно ошибаться...
2
- Кто мог предполагать, что на швейной фабрике можно производить секретную продукцию? Тем более, мы шили только женское платье. И надо же было случиться, чтобы седьмой цех освоил пошив форменных блузок хаки! Я понятия об этом не имел. Я был главным механиком, мое дело - станки.
Моисей Осипович равнодушно уставился в бланк отказа, который только сегодня извлек из почтового ящика. Срок следующей подачи заявления был отодвинут сразу на три года - до 1986-го.
- Я не доживу, Лейзере.
Войдя с холода в теплую, пропахшую застарелой пылью и мужским одеколоном квартиру, Элиэзер застал Моисея Осиповича на кухне за бутылкой "Московской". Он не столько заливал свое горе, сколько спаивал Илану, зашедшую забрать "Операцию Энтеббе" - над этой книгой Моисей Осипович трудился по заданию Якова. Илана смирно сидела подперев подбородок кулаком, густо накрашенная, с ненатуральными волосами, растрепавшимися из золотого узла на затылке. Она курила одну за другой сигареты "Опал", от дыма которых на поролоновом фильтре расцветали пятна ароматических смол.
- А меня в милицию вызвали, - с тоскливым кокетством похвасталась она. - Нас будут выселять на сто первый километр.
- Ко мне Яков заходил сегодня, - сочувственно кивнул Элиэзер.
- Яков... Яков... Тысячу яков. И кого еще? Горшков... Он меня спасет, Элик?
- Спасет. Вы уедете в Израиль и там поженитесь.
- У него был роман с маленьким горшком. Он женится на горшке. - Илана потянулась за бутылкой, но Моисей Осипович переставил ее на другой конец стола:
- Оставьте мужчинам, Иланочка. Лейзере, вы составите компанию? У нас сегодня черный день, но и вы какой-то невеселый.
- Я отравился газом. У вас нет анальгина, Моисей Осипович?
- От одной отравы лучше всего помогает другая отрава. Садитесь, я уже наливаю.
На газете, рядом с селедкой, лежали соленые огурцы и хлеб. Вскрытая банка бычков в томате стояла прямо на скатерти. Вокруг нее растеклась жирная лужица.
- Сами будут пить, а девочке не дадут? - капризно просюсюкала Илана.
- Вы должны уважать в себе женщину, Иланочка, а не напиваться как сапожник. Итак придется вызывать вам такси.
Элиэзер выпил залпом и накинулся на хлеб с селедкой. Неожиданно это помогло. Головная боль утихла, тело наполнилось теплом.
- Вот, полюбуйтесь, - Моисей Осипович протянул ему пачку цветных фотографий. - Здесь они на прогулке в национальном парке Йеллоустон, штат Монтана. Старшему уже четырнадцать лет. Когда они приехали, ему было семь. В первый же день Боренька убежал с уроков, сам вернулся домой и на все вопросы отвечал слезами. Было невозможно заставить его ходить в эту школу. Дело в том, что они поселились в очень плохом районе, где дешевые квартиры. Валерик работал на стройке с пуэрториканцами, а Минночка с мамой три раза в неделю мыли офис на Манхэттене. Так что им, в конце концов, пришлось забрать ребенка от негров и отдать в еврейскую школу. Вообще-то это очень дорогое удовольствие, но первые годы платит община. И случилось то, о чем я предупреждал: мальчику пришлось делать обрезание.
- Что же в этом плохого, Моисей Осипович? - удивился Элиэзер.
- А если опять объявится какой-нибудь сумасшедший Гитлер или припадочный аятолла? Меня папа с мамой, ни о чем не спрашивая, посвятили еврейскому Богу на восьмой день, в точности как вы нас учили, Лейзере, - они эти законы знали лучше вас. В результате, когда мы попали в окружение под Харьковом, и другие спокойно разбрелись по хуторам, мы с политруком Гришей Каценеленбогеном как одержимые шли на восток, одиннадцать дней ели горох и лебеду, потому что для нас плен означал не конец войны, а верную смерть. И когда в сорок шестом я женился на Басе, я уже знал, что не стану обрекать своего сына на то, на что меня обрекли собственные родители. Вам же никто не помешал сделать обрезание в зрелые годы. Пусть вырастет и сам решает. К несчастью, Бог дал нам одну-единственную дочь, и та вышла замуж за гоя. Он отличный парень, этот Валерик, но тайный антисемит. Сейчас у них двухэтажный дом в Нью-Джерси.
- А я вам скажу: мужчине обрезание только на пользу! - вставила Илана, пытаясь вилкой поддеть разваливающегося бычка.
- Вы пачкаете скатерть, возьмите ложку! - посоветовал Моисей Осипович.
Элиэзер перебирал фотографии. Незнакомой оказалась только одна: Боря и Сэмми (он родился уже в Новом Свете) на пляже в Майями, среди голой разноцветной ребятни; старший в транзисторных наушниках с рожками антенн, а младший, в мексиканском сомбреро, целит в "птичку" из револьвера.
- Я слышал, еврейские школы дают хорошее образование.
- Минночка не жаловалась, мальчика не обижали. Ну, как вы находите, настоящий бандит? - Моисей Осипович любовно погладил фотографию младшего внука, которого никогда не видел. - По-русски говорит плохо, бабушку называет "бебе". Из еврейской школы они ребенка забрали. Это была религиозная школа, светских там нет. Через два года Валерик устроился таксистом и они переехали в другой район, немного получше, где ребенка уже можно было отдать в нормальную школу. Из еврейской его упорно не хотели отпускать, директор даже предложил каждое утро присылать за ним автобус. Однако Минночка сказала твердо: я хочу, чтобы Боря получил американское образование, а евреем пусть будет в душе, как я. Но тут она просчиталась: со своей арийской внешностью Боре, может быть, и удастся остаться евреем в душе, а у Минночки кроме души еще сохранился мой нос. Однажды в супермаркете ей нахамила мулатка. Полицейский оказался негром, и, конечно, встал на сторону своей. Он сказал, что евреям вечно мерещится, будто их преследуют. Представьте себе, так и выразился: "евреям вечно мерещится!" Он это сказал по-английски, но Минночка хорошо понимает. А я предупреждал их! - Моисей Осипович загорячился, коснувшись больной темы, - я говорил им, что ехать надо только в Израиль! Мне и сейчас кажется, что если бы мы собирались в Израиль, седьмому цеху не поручили бы выпуск блузок хаки секретного покроя! И я оказался прав: в супермаркете им напомнили.
- Минночка! Бася! - Моисей Осипович патетически возвысил голос, словно перенесся на восемь лет назад: - На краю света, в Антарктиде, даже под водой - тебе всюду будут тыкать в лицо твоим происхождением! Есть лишь одна-единственная страна, где тебя никто, никогда не попрекнет тем, что ты еврей. Только в Израиле ты сможешь, наконец, позабыть об этом несмываемом пятне, о своем вечном позоре!
Элиэзер и Илана, не сговариваясь, рассмеялись.
- Я никак не могу привыкнуть к вашей логике, Моисей Осипович, - извиняющимся тоном сказал Элиэзер. - Пора вызывать Илане такси.
- Еще четверть часика! - протестующе заныла Илана.
- Уже одиннадцать, - строго заметил Элиэзер.
- Девочке пора спать... - догадалась Илана.
- Мальчикам тоже, - улыбнулся он.
1 Ортодокс (ивр.)
Глава пятая
1
...Над свалкой горели крупные, как осветительные ракеты, звезды. Множество одетых в черное мужчин копошились в грязи, раскапывая руками непонятный шевелящийся мусор, в котором они что-то искали. Хацкель повернул к ней озабоченное исхудалое лицо, обросшее пейсами, и пробормотал: "Ну, где же он? Где он?" "Кто, папа, - спросила Ализа, удивляясь тому, что отец стал верующим, - кого ты ищешь?" В этот момент к краю свалки подъехал самосвал и вывалил огромную кучу снега, который тут же начал таять. Не замечая дочери, Хацкель двинулся к этой куче и по локоть погрузил в нее руки, нашаривая что-то в снегу. На его лице отразилось мучительное внимание, словно он наткнулся на незнакомый предмет и пытался на ощупь определить его назначение.
"Наконец-то, - облегченно произнес он, выпростав из сугроба маленький окровавленный сверток, похожий на использованный индивидуальный пакет, - привезли, я уже думал, не найду". Он прижал сверток к груди и стал ласково баюкать его, как куклу. Он что-то напевал, и Ализа догадалась, что это колыбельная. С разных сторон к снежной куче потянулись другие старики, одетые в длинные капоты, седобородые и измученные, с каким-то слепым выражением на лицах, словно ожившие мертвецы. Они разрывали сугроб руками, такими же холодными и грязными, как снег. Не переставая напевать, Хацкель повернулся к ней, бережно прижимая куклу к груди, и тут только Ализа поняла, что то была не кукла. Она закричала, словно сзади ее схватили за горло железными пальцами, но не проснулась.
Теперь она стояла в отдалении на холме. Старики казались отсюда маленькими черными жуками, копошащимися в навозе. Напротив нее висел в петле доктор Розенштейн, раскачиваясь взад-вперед в своем белом медицинском халате с окровавленными рукавами. Ури в угольном эсэсовском мундире, еще более черном, чем сюртук отца, прогуливался между двумя рядами стойл, в которых стояли обнаженные женщины, привязанные к перекладинам. Перед каждой в кормушке громоздилось сено. Утоптанный снег в стойлах был залит бурой кофейной жидкостью, натекшей из женщин. Они переступали по ней босыми ногами, не чувствуя холода. У блестящих сапог Ури подпрыгивала маленькая добродушная собачка, весело взлаивая и повизгивая, когда он стегал ее стеком. Внезапно Ури увидел Ализу. На его губах заиграла виноватая улыбка. Он бросил стек ей под ноги, а сам повернулся, чтобы уйти.
"Ну, вот и все, - с облегчением подумала Ализа, - можно просыпаться". Собачка бросилась подбирать стек и злобно залаяла на нее, норовя вцепиться в икру. Ализа хотела защититься рукой. Тогда собачка схватила ее за пальцы, совсем не больно, но крепко, и стала тянуть к земле, теребя и понемногу заглатывая ладонь. Ализа трясла рукой, пытаясь стряхнуть собачку, но та выросла в крупную овчарку и уже по локоть заглотила ее руку, подбираясь к плечу. Собака жарко дышала, из ее разинутой пасти лилась слюна. Неимоверным усилием Ализа попыталась проснуться, но смрадная тварь не отпускала. Она рвала и засасывала ее плоть, всхлипывая горячей пастью. Ализа чувствовала, как тело распадается на куски. Отделяясь, плоть превращалась во что-то невыразимо гадкое, набрякшее бурой омерзительной жижей. Ализу охватила такая невыносимая смертная тоска, что она даже удивилась собственному страданию. Беззвучно, одной мыслью, она наконец разрыдалась, - без всякого смысла и слов, даже не зовя на помощь, - и очнулась, мокрая от пота, едва не потеряв сознание прямо со сна.
"Петербург, я еще не хочу умирать... Петербург, у меня еще есть адреса..." - как же дальше? - вспоминала Ализа, прислушиваясь к долгим гудкам, сменившим наконец безнадежные краткие. Кажется, ей в третий раз удалось дозвониться. Но радоваться пока рано.
- Куда поедете? - осведомился неприветливый женский голос.
- На Малую Морскую, - поспешно отозвалась Ализа, сверяясь по листку.
- Район? - нетерпеливо переспросила женщина.
- Я... не знаю, - растерялась Ализа.
- Зина, где это Малая Морская? В Лисьем Носу, что ли? - приглушенно прозвучало в трубке. - Звоните в справочную, - после короткой паузы бросил голос, отключаясь.
Ализа давно поехала бы на метро, но ни на своей оксфордской туристической карте, ни на гостиничном стенде в фойе она не сумела найти ни одной из нужных ей улиц. Не было длинной мещанской Рождественской, где на пятом этаже доходного дома родилась мать Хацкеля, бабушка Паня, пережившая в Харбине японскую оккупацию и сгинувшая в коммунистическом Китае. Памяти не осталось от тихого Никольского переулка, где в еврейской гимназии Эйзенбета в начале века учился дед. Неведомая исполинская реконструкция смела Конногвардейский бульвар - здесь, во дворце барона Горация Гинзбурга остановился прадед, переведенный в столичное министерство из Царства Польского. Весь строй миражного Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной. Не родина, не дом, а безымянный хаос, незнакомый утробный мир, внушающий смутные страхи и догадки.
Малая Морская оставалась последней надеждой. Тут в банкирском доме Вавельберга начал свою недолгую карьеру дедушка Игнат, в восемнадцать лет принявший в Выборге лютеранство. В 1915 году он познакомился с двадцатилетней кассиршей Паней, временно определенной на должность мобилизованного брата, а в следующем, 1916, со скандалом возвратился в иудаизм, чтобы жениться на ней. Этого потребовал отец Пани, отставной конногвардеец по прозванию Улан. (Свое прозвище он сделал фамилией взамен прежней, вызывавшей гомерический хохот офицеров - Гоголь.) Столкнувшись с сопротивлением общинных заправил, которые требовали от его будущего зятя формального покаяния - в то время как их собственные дети крестились один за другим - старый солдат привез из Бердичева хасидского раввина. Тот устроил молодым настоящую "аидише хасене", к великому соблазну репортеров петербургских газет, которых ветераны-гвардейцы внутрь синагоги не допустили. Подобный оборот на исходе долгой карьеры едва не стоил места отцу вероотступника, осторожно подбиравшемуся к креслу директора департамента. Но Временное правительство провозгласило равенство народов и вероисповеданий, а затем большевики упразднили и сам департамент вместе с его главой. Бежавший в Сибирь прадед всплыл в Омске, в кабинете министров Верховного правителя, вскоре расстрелянного большевиками. В той же тюрьме, в которой по его приказу политических заключенных снабжали чистыми бельем перед казнью, прадед умер в 1921 году от сердечного приступа, случившегося из-за побоев. Его возвратившийся в иудейство сын тщетно пытался зацепиться в Благовещенске, глухом углу Сибири. Спустя пару лет очистительный вал революции настиг его и здесь, подхватил и понес в Приморье, а оттуда с беременной женой в Манчжурию, где выкинул на желтый берег красного революционного моря, уже лизавшего подножие Великой Китайской стены. В опиумном Харбине, бывшей столице Дальневосточной магистрали, русский язык был тем же, чем английский в Гонконге.
Старый Улан умер в еврейском доме престарелых на Васильевском острове. Но искать среди десятков нумерованных "линий" давным-давно разогнанную богадельню казалось безумием. Были ли у бабушки Пани братья и сестры? Наверняка, например старший брат, чье место досталось сестре по его же протекции. Можно предположить, что у него родились дети и внуки - если, конечно, его не убили еще на той, Первой мировой бойне. Но где их найдешь? А если и попытаться отыскать, - кто поручится, что теперь, после трех поколений повальной ассимиляции, ее неизвестной национальности родственники обрадуются, когда им напомнят о еврейском пращуре?
"Петербург, я еще не хочу умирать..." Ализа захлопнула записную книжку с названиями исчезнувших улиц. В сущности, что ей за дело до этого города - одного из множества городов, по которым судьба протащила вереницу ее предков? По чистой случайности именно здесь что-то случилось с цепью, приковывавшей их один к другому. Цепь распалась, и рабы глотнули свободы. Они даже не успели вдосталь насладиться ею и второпях разбежались, не оглядываясь друг на друга. Ализа вдруг осознала, что они с Хацкелем остались одни. Семейное древо засохло - век взял свое без газовых камер и зондеркоманд. Ей двадцать семь лет, и неизвестно, сможет ли она рожать после запоздалого аборта, чуть было не стоившего ей жизни.
Гомеопатическое путешествие, в общем, удалось. Она успешно прячется от Ури - словно в луже от брызг, как от грязи в болоте - в этом населенном громадными вымершими достопримечательностями городе, запущенном свидетеле собственного величия; в непомерно дорогом номере с гардинами, по чьим складкам, словно по барханам, блуждают клопы; перед телевизором на курьих ножках, который от одиночества она перестала выключать - совсем как Александр и Валентина в своей убогой гостиной. Ури наверняка не дал им ни гроша из тех восьмидесяти тысяч долларов, которые отнял у нее при разводе.
Ализа впервые по-настоящему ощутила, что осталась бездомной. Беззащитное тело сжималось и разжималось, словно устрица, выковырянная из раковины. У души не было больше покрова из роговицы. Она лишилась хитиновых створок, и некуда было уползти, чтобы зализать раны. Ализа превратилась в беженку, изгнанную из Иерусалима безжалостным захватчиком. Снова стала рабыней, выставленной на продажу надругавшимся солдатом, пленницей, уводимой неведомо куда бесконечной, как само изгнание, еврейской судьбой. "Петербург, я еще не хочу умирать... У меня телефонов твоих номера... - вспомнила она наконец, - Петербург, у меня еще есть адреса, по которым найду мертвецов голоса". Голоса мертвецов. Они зовут. Что ж... Почему бы и в самом деле не сгинуть здесь, в "четвертом Риме" (слишком много, чтобы не казалось смешным)? Навсегда спрятаться от Ури, от Хацкеля и от себя подле странного кочегара с рыжими Библиями в лохмотьях оторванных переплетов. Ото всех и от всего - в темной воде Фонтанки-Невы, заманчиво парящей из полыньи под мостом? Ведь ей некуда возвращаться.
2
Узкий лучик электрического света стилетом пронзал волосатую пыль, клубившуюся в темноте лестничной площадки. Свет лился из глазка, прорезанного в черной ваточной двери на высоте детских бровей. Ализа надавила на кнопку звонка, как учил Элиэзер - три раза долго, потом дважды коротко - и стала ждать.
Она пришла на четверть часа раньше назначенного срока, изнемогая от усталости после прогулки по загроможденным сугробами триумфальным бульварам Профсоюзов и шпалерным Красным улицам, вершиною и апофеозом которых явилась короткая, имени Гоголя, улица с огромным банковским зданием на углу, в котором располагались кассы Аэрофлота. Здесь, в отдельном окошке для иностранцев, Ализа отменила билет в Лондон.
Шатаясь от утомления и кашляя - то ли из-за выхлопных газов, то ли от простуды - Ализа позволила засосать себя толпе, клубящейся у низкого лаза метро, и с чавканьем нырнула вместе с ней в подземелье, будто подхваченная наводнением кукла с размокшими волосами и полусмытым лицом. В жарком набитом вагоне пассажиры стискивали друг друга плечами, душили спинами и грудью. Мужчины и женщины стояли вперемежку, будто застыв в оцепенении медленной оргии. Отупев, Ализа выпала из вагона на конечной станции вместе с немного поредевшей толпой. Ее снова поволокло через длинный туннель, прибив к автобусным остановкам, возле которых роились толпы людей, штурмующих щели дверей-гармошек.
От перспективы вновь оказаться зажатой в месиве чужих тел, Ализе сделалось дурно. Она решила немедленно вернуться в гостиницу, проделав обратный путь пешком, хотя бы для этого пришлось идти до утра. К счастью, в поле ее зрения попал зеленый огонек такси, и Ализа бросилась наперерез, едва не угодив под колеса. Узнав, куда ей ехать, водитель стал было злобно гнать ее вон, но Ализа, не вступая в пререкания, протянула ему десятку.
Через минуту машина свернула во двор и, поколыхавшись, остановилась у подъезда длинного жилого блока, неотличимого от соседних. На лестнице было темно, но Элиэзер предусмотрительно назвал этаж и описал даже расположение квартиры. Ализа подала условный сигнал и прислушалась. За дверью горел свет, квартира не могла быть пустой. Выждав с полминуты, она позвонила вновь. Наконец, внутри почудился едва различимый шорох.
Узкий электрический стилет погас, заслоненный изнутри кем-то, неслышно подкравшимся к входу и пытавшимся рассмотреть Ализу сквозь хрусталик дверного глазка. Однако на фоне фиолетового закатного свечения, которое проникало с улицы, различить можно было только силуэт человека, но не его лицо.
- Кто там? - тихо прозвучал детский голос, и тонкий лучик вновь заструился из глазка.
- Я пришла на урок, - сказала Ализа. - На урок к Элиэзеру. Можно?
Дверь осторожно приоткрылась, и в щель, перехваченную цепочкой, выглянуло скуластое недоверчивое лицо девочки лет двенадцати, с аккуратно заплетенными косичками.
- Никого еще нет, - девочка явно колебалась, не желая впускать Ализу. - Маму в милицию вызвали.
- Тогда я пойду, - испугалась Ализа. Передай, пожалуйста, вашему учителю, что я приходила. Он меня звал.
- Мамы нет, - извиняющимся тоном повторила девочка. Из щели на лестницу вылилось немного электрического света. Глаза девочки, чуть привыкнув к темноте, исследовали Ализу, задержавшись на лице.
- Проходите, пожалуйста, - сказала девочка. - Мама скоро вернется.
Ее вогнутый носик украшали серьезные круглые очки, а льняные волосы казались седыми. Ализа разделась в коридорчике, таком тесном, что он жал в плечах, переобулась в шлепанцы и как на лыжах прошаркала вглубь квартиры. В единственной комнате на столе белела крахмальная скатерть. На скатерти лежала открытая старинная книга, покоробившаяся и желтая, словно она много раз намокала и высыхала. Книга была еврейской, однако наученная горьким опытом Ализа побоялась даже взглянуть на нее. Девочка села за стол и, подперев бледные щеки кулачками, уставилась на Ализу:
- Никто вовремя не приходит. Прежде хоть Элик ровно в шесть приходил, но теперь он тоже опаздывает. Потому что все равно приходится ждать. В прошлые времена ученики ждали учителя, а теперь учитель дожидается учеников. Все наоборот.
- Когда в прошлые времена? - не поняла Ализа.
- Когда жили Гиллель и Шаммай. В эпоху мудрецов, - снисходительно объяснила девочка.
- Это Элиэзер тебя научил? - Ализа почувствовала невольное уважение к ребенку. Девочка показалась ей более взрослой, чем она сама.
- Я книги читаю, - похвалилась та.
- Какие книги, - удивилась Ализа, - Талмуд?
- Талмуд я пока не могу, - с сожалением призналась девочка. - Талмуд даже Элик не может, его Гольдман только еще учит. Но я по-русски читаю.
- Разве есть такие книги по-русски, в которых написано про эпоху таннаим1? - недоверчиво переспросила Ализа.
Девочка насторожилась. Незнакомка знала слово "таннай", но притворялась, будто не слышала про самиздатскую литературу, даже про книги "Мидраш2 повествует" и "Вера моя истинная".
- Вас Элиэзер сам пригласил? - спросила она чуть слышно.
- Сам. Я была у него в подвале. Я нечаянно пришла раньше, гуляла и замерзла. А про таннаим я, знаешь, откуда слыхала? Ну, догадайся.
- От Гольдмана, - девочка снова испытующе посмотрела на Ализу. - Вы на его лекции ходили?
- Нет. - Ализа вдруг передумала признаваться. Маленькая подпольщица, конечно, обрадовалась бы, узнав, что у нее в гостях сидит настоящая живая израильтянка. Но Ализе почему-то страстно захотелось остаться в глазах тихой белокурой девочки своей. Стать на время одной из этих странных людей, раскапывающих в подвале синагоги залежи ветхих книг, которые побросали туда их местечковые прадеды, устремясь к распахнутому перед ними миру.
- Меня учил дедушка, - солгала Ализа. - Он был верующий, - добавила она, почти желая, чтобы это оказалось правдой.
- А мой дедушка гой. И папа был гой, - печально призналась девочка, шмыгая простуженным носом. - Я только на четверть еврейка. Правда, по Галахе все в порядке, - простодушно уточнила она. - У евреев, знаете ведь, считается национальность по матери. И фамилия у нас бабушкина. Бабушка, когда развелась, взяла себе назад девичью фамилию. А мама вообще замужем не была.
Девочка раскрывала семейные тайны с равнодушной решимостью, которой Ализа не могла понять. Можно было подумать, что она гордится застарелым, наследственным позором своей семьи, демонстрируя его первой встречной. Или... - эта мысль поразила Ализу: - или в том, что она рассказывает, тут не видят ничего постыдного?
- Я тоже развелась, - поспешила она утешить ребенка, чьи бабушка и мать оказались ее товарками по несчастью. - И муж у меня был совсем русский. Только я этого не знала. Я думала, он еврей.
- Надо было в паспорте посмотреть, - посоветовала девочка.
- В паспорте у него написано, что он еврей, - чувствуя почти блаженное облегчение, сообщила Ализа.
- Разве так бывает? - у девочки даже брови поднялись от удивления. - Вот моя мама, например, по паспорту русская. Ее бабушка заставила так записаться, потому что бабушка боится. Мама послушалась, а теперь жалеет. А я когда буду получать паспорт, то даже если захочу записаться еврейкой, не смогу: у меня в метриках оба родителя указаны русскими. Зато меня возьмут в любой институт, - с неожиданной гордостью похвасталась девочка. - Но мы с мамой уедем отсюда в Израиль.
- Ты хочешь в Израиль? - чувствуя, как в ней просыпается детский патриотизм, спросила Ализа.
- Очень хочу.
- А что там хорошего? - с фальшиво-напускным пренебрежением подзудила Ализа. Она вообразила восторг маленькой хозяйки, когда раскроет перед ней инкогнито. Надо будет подарить трогательной соплеменнице что-нибудь еврейское, ну например... Ализа на секунду задумалась и с удивлением обнаружила, что ничего еврейского у нее нет. Разве что пипифакс, запасенный перед поездкой в эту варварскую страну, да еженедельник "Ла Иша" - но его ни в коем случае нельзя даже показывать ребенку.
- Ничего, - с горечью ответила девочка, как следует подумав. - Ничего хорошего в Израиле нет. Храм в руинах, но никого это не волнует. Верующих полиция избивает, у нас по телевизору показывали.
- Но это же пропаганда! - вдруг загорячилась Ализа, сама не понимая, что она хочет доказать. - В Израиле свобода религии, каждый может верить, во что он хочет!
Она никогда не говорила и даже не думала на эти темы по-русски, и сознавала, что объясняет неубедительно, но не находила нужных слов.
- А Гольдман говорит, что Израиль - самое антисемитское государство в мире, - злорадно отпарировала девочка. - И еще Советский Союз.
- Вас Элиэзер учит ненавидеть Израиль? - недобро спросила Ализа, тяжело дыша заложенным носом. Ей безразличен стал комизм ситуации, в которой она оказалась, сидя напротив белоголовой славянской девочки, изучающей Тору по старинным растрепанным книгам. Которых никогда и никакой силой ей не уничтожить, так их здесь много.
- Мы с мамой любим Израиль, - сказала девочка. Элик говорит, что рано или поздно все израильтяне сделают "тшуву". Это значит, раскаются, - с чувством превосходства объяснила она Ализе. - И тогда они станут настоящими евреями.
- А сейчас они не настоящие? - в сердцах, но уже без всякой злобы спросила Ализа.
- Сейчас нет. Живут в Израиле, а даже субботу не соблюдают.
- Послушай, - Ализа обратилась к девочке почти жалобно, понимая, что ей никогда и ни в чем этого выросшего в фанатичном подполье ребенка переубедить не удастся: - разве нельзя быть добрым, хорошим человеком без всяких глупостей, просто потому, что тебе так хочется?
- Добрым можно, - серьезно ответила девочка. - А хорошим нельзя.
- Как? - изумилась Ализа, - что ты имеешь в виду?
- В прошлом году мы писали сочинение "Пионеры герои". - Маленькая подпольщица наморщила лоб. Видно было, что она рассказывает о чем-то, долго мучавшем ее и наконец решенном. - Там была тема про Павлика Морозова.
- Про кого?
Девочка недоверчиво поглядела на Ализу.
- Я... знала, но забыла.
- Он донес на своего отца за то, что тот не хотел в колхоз.
- А, верно! - Ализа действительно припомнила что-то смутно маячившее в мозгу и почему-то связанное со словами "Гашомер Гацаир3" и "Сланский".
- Я написала, что донести на отца - ужасный грех, Бог обязательно накажет. Раиса Матвеевна меня потом оставила после уроков и сказала: "Ирочка, мне тебя очень жалко. Ты не понимаешь самого главного: идет беспощадная классовая борьба. Не на жизнь, а насмерть. Даже родного отца нельзя жалеть, если он классовый враг. Вот Колю Бутикова кулаки замучили до смерти, а ведь среди них был его двоюродный брат". Девочка замолчала, крепко сжав губы, вспоминая, вероятно, как стояла перед учительницей в пустом классе и думала, что теперь ее исключат из школы и может быть даже посадят в тюрьму.
- Ну, и что же? - не выдержала Ализа, - что было дальше?
- Ничего не было. Раиса Матвеевна попросила не ставить ее больше в неловкое положение. Она добрая. - На лоб маленькой подпольщицы опять набежали глубокие морщины. - Но она нехорошая, - добавила девочка после страдальческой паузы.
Ализа ничего не успела ответить, потому что раздался звонок. Не условный: три длинных - два коротких, а резкий, требовательный, властный. Девочка побежала к двери и, приложившись к глазку, радостно закричала: "Ефим Давидович! Ефим Давидович!" Щелкнул замок, в квартиру втиснулись двое. К своему изумлению, Ализа услышала хороший, хотя явно не из метрополии вывезенный английский, словно оказалась в Нью-Йорке:
- What a nice girl! What is your name?4
- Она в школе учит немецкий, - добродушно вмешался баритон, говоривший по-английски с тяжелым русским выговором, - но немного понимает иврит.
- О, йофи! Шалом, мотек!5 - На иврите женщина объяснялась с сильным акцентом. Она поцеловала девочку и сунула ей в руку обертку с кошерной шоколадкой.
- А где же все? Где мама, Элик, ученики? - спросил жизнерадостный лысый мужчина лет сорока, входя в комнату и напяливая ермолку, которую извлек из кармана. За его спиной показалась средних лет женщина в парике и длинном, до щиколоток, темном платье.
- Познакомь нас! - обратился к маленькой хозяйке лысый, приветливо озирая Ализу.
Ализа поднялась навстречу нежданным гостям. Руки лысому она не подала, но тот наверняка бы и не принял ее.
- Хаим Гольдман, слышали, вероятно?
- Лиза.
- А это раббанит Шварц из Бруклина. Говорите по-английски? Идиш? - Ализа дважды мотнула головой. - Ну, ничего, я переведу, - добродушно улыбнулся Гольдман, и, повернувшись к своей спутнице, добавил: - Очень сожалею, Джудит, но придется немного подождать. - Он постучал пальцем по циферблату электронных часов, на которые то и дело любовно поглядывал. Американская гостья подошла к завешенному гардиной окну и опасливо выглянула в темноту:
- Мне кажется, я видела во дворе полицейский джип. Может случиться нежданный визит? Они способны нагрянуть?
- Вы наш щит, Джудит, - засмеялся Гольдман, - единственное, чего боится КГБ - это ЦРУ. Кроме того, наши друзья избегают садиться в милицейскую машину. Они не любят, когда их отождествляют со стражами порядка.
Гольдман многозначительно посмотрел на раббанит Шварц и обратился к девочке: - Ну, скоро Пурим? Чему вас учит ваш ребе, еврейский ребенок?
Он бесцеремонно забрал со стола раскрытую книгу и перевернул ее страницами вниз, словно младенца, которого собрался перепеленать.
- Мегилат Эстер. Замечательно. Вот и прочитай нам что-нибудь. Или лучше скажи: ты бы хотела стать персидской царицей?
Гольдман перевел свой вопрос на английский. Ализа ни секунды не сомневалась в ответе ребенка, определенного, как и все вокруг, ей в палачи. Она покрепче прижалась затылком к стене.
- Я бы скорее с крыши прыгнула! Я сама бы его убила! В Торе сказано, что еврейская девушка обязана умереть, но не выходить за гоя, - пояснила она для невежественной гостьи, тихо боровшейся с обмороком.
- Что она ответила? - поинтересовалась раббанит Шварц, с тревогой поглядывая на Ализу.
- Дети иногда бывают очень прямолинейны, Джудит, - замялся Гольдман. - В конце концов, всех нас воспитала одна пионерская организация, и учеников, и учителей... Я бы предпочел, чтобы девочка мечтала стать царицей, как все нормальные дети в ее возрасте.
- Но что она сказала? Я хочу знать!
- Лучше пес, чем гой, - сжав кулачки, на иврите отчеканила Мира.
3
За окнами кабинета жалобно гнулись на ветру прутики дворовых насаждений. Мирочка, наверное, уже прибралась к уроку и расстелила белую скатерть, старательно разгладив крахмальные складки. В общем, это даже удачно, что опять удалось улизнуть: ведь подготовиться к уроку все равно не получилось. А завтра к Яше... Илана расстегнула шубку и потерлась ухом о щекотный каракулевый воротник.
Абдулатипов закончил разговаривать по телефону и взглянул на посетительницу. На вид ему было за сорок. Широкое обветренное лицо участкового с крупными скулами выражало спокойную доброту.
- Почему по повесткам не приходили? - спросил он.
- Я не получала, - солгала она.
Участковый засопел. Скрипнув стулом, он повернулся всем корпусом к платяному шкафу, украшавшему его кабинет, вытащил тонкую папку со скоросшивателем и углубился в чтение, старательно заслоняя бумаги от Иланы.
- Можно закурить? - спросила она как можно непринужденней.
- Курите? - осуждающе осведомился участковый.
- Курю.
- Очень вредная привычка. - Абдулатипов пожевал крепкими губами: - Запретить не имею права. Курите.
Илана заметила, что при чтении участковый чуть заметно шевелит языком, отчего его рот подрагивает, как у ребенка, сосущего леденец. Закончив читать, Абдулатипов извлек из письменного стола бланк и принялся заполнять его, теперь не скрывая написанного.
- Это направление в бюро трудоустройства. Послезавтра принесете мне справку от них, что вы трудоустроены. Я вас больше не задерживаю.
Илана разочарованно поднялась со стула. На сигарете накопилась горка пепла, но стряхнуть его было некуда. Она уронила пепел на начищенный паркет, поймав негодующий взор уполномоченного.
- Я не смогу устроиться на работу за один день, - стоя сказала Илана. - Я певица.
- Документ об образовании есть? - деловито поинтересовался участковый.
- Диплом музыкального училища.
- Нет такой специальности "певица", - назидательно разъяснил Абдулатипов. - Есть преподаватель музыки. Но преподавать вы не можете, поскольку вы политически безграмотный человек. Вы не понимаете, насколько ваше поведение играет на руку врагам социализма. Вы сначала докажите, что вы сознательный член общества, а потом можете предъявлять права. Идите. Я позвоню в бюро по трудоустройству, чтобы к вам проявили внимание, как к бывшему работнику культуры. Сейчас всюду требуются ученики штукатуров и изолировщики-асбестобетонщики.
Илана шумно выдохнула дым, и желтая медуза расплылась прямо над головой старшего лейтенанта, протянув к нему эфемерные кривые щупальца. Он поморщился.
- Если до послезавтра не принесете справку, мы вас трудоустроим как антиобщественный элемент, через административную комиссию. В Вологодскую область, на химкомбинат, с лимитной пропиской в общежитии. Хотите?
- Нет, - пересохшим горлом пискнула Илана. - Я на вас буду жаловаться.
Старший лейтенант откинулся на скрипучем стуле. В его азиатских глазах загорелся лихой огонек.
- Своим западным покровителям будете жаловаться, гражданка Шафир? Президенту Соединенных Штатов Америки? Жаловаться на меня вам некому, вы себя поставили вне общества. Вы одна воспитываете ребенка?
- Одна, - беззвучно шепнула Илана, чувствуя, как у нее подгибаются колени.
- Сядьте, - пригласил Абдулатипов.
Илана ухватилась за спинку стула, но осталась стоять. Абдулатипов смерил ее лютым веселящимся взглядом, потеребил тесемки личного дела и положил на папку короткопалую ладонь с остриженными до бурого мяса ногтями.
- На вас поступили неоднократные жалобы от соседей, что ребенок все время плачет, и видели следы побоев. Вы водите посторонних мужчин и не ночуете. Как это называется? Как называется женщина, ведущая подобный образ жизни? Разве она может быть матерью? Я должен поднять вопрос о лишении вас права воспитывать ребенка. Даю вам последнюю возможность исправиться. Идите. Послезавтра жду со справкой.
Илана вывалилась в коридор, сжимая догоревшую до фильтра сигарету. Сигарета обжигала пальцы, но Илана не чувствовала боли, словно рука была обморожена. Хотелось плакать и убивать, рвать на части этот отвратительный мир с его невыносимой, удушающей подлостью! Господи! Что за чудовищная, омерзительная страна! Как Ты можешь это терпеть!
4
Грохочущее эхо колотило по бортам вагона. Ализа отдыхала, покачиваясь в такт подпрыгивающим колесам и машинально следя за метеоритной трассой, которую в ночи за окном прочерчивала вереница туннельных огней. Вагон мчался с безумной, разрушающей пространство скоростью, и казалось, его полету сквозь вспоротые миоценовые недра не будет конца. Элиэзер украдкой посматривал на ее тонкий, словно тушью очерченный профиль с упрямым маленьким подбородком и подтянутыми мышцами щек, натренированных усиленной неславянской артикуляцией. Мягкость, отпущенная женскому лицу, таилась у Ализы в чуть заметных дряблых мешочках под глазами, в припухших от утомления веках, в наивном округлении лба, выглядывавшего из-под козырька ее чудного кепи. В таких кокетливых, заигрывающих с уютной зимой уборах израильтяне, должно быть, катаются по склонам своего лыжного курорта, укрытого снежной шапкой Хермона от сирийских ракет.
Сегодняшний урок нельзя было назвать неудачным. Безбожно коверкая огласовки, Мирочка и Барух уже могли читать Раши6, а остальные более-менее успешно справлялись с Хумашем. Неоценимую помощь оказывал Моисей Осипович, с детства помнивший большие куски текста с переводом на идиш. Если бы не зареванная Илана, явившаяся в самый разгар урока, Элиэзер так и продолжал бы учить с ребятами недельный раздел Торы, пересказывая мидраши и в сложных местах обращаясь к Малбиму.
К счастью, Гольдман и раббанит Шварц вскоре ушли со всхлипывающей Иланой на кухню, где она могла без помех излить свое горе перед доброй Джудит. Моисей Осипович, извинившись, присоединился к ним. Он пообещал Илане устроить ее приемщицей в пошивочное ателье, которым заведовала его племянница: "Милиция права, Иланочка. Я хочу, чтобы вы поняли - надо работать. Спросите своего учителя: еврейская религия этому совершенно не противоречит".
"Конечно, пошивочное ателье - недурной способ вогнать Илану в депрессию, - подумал Элиэзер. - Ясно также, что полосатым милицейским жезлом в действительности орудуют органы. Их раздражают Иланины концерты, а теперь почему-то стали мешать занятия Торой. Если запретят изучение Торы, жить в этой стране станет невозможно".
Поезд понемногу пустел. Ализа, казалось, задремала в своей нарядной расстегнутой шубке, из-под которой, тесно облегая бедра, выглядывало платье. Элиэзер поймал себя на том, что разглядывает его. На уроке Ализа почему-то пожелала сохранить инкогнито. Она примостилась рядом с насупленной Мирочкой, которая молча переживала за мать, и вместе со всеми по слогам читала Хумаш. На ресницах Ализы растроганно поблескивала влажная тушь. Ее присутствие превращало урок в дурацкую игру.
"Храм, Тора, заповеди... - с горечью подумал Элиэзер, уставившись в толстые икры сидевшей напротив тетки. - Все это безнадежно устарело. Не пора ли посмотреть правде в глаза: настоящая беда даже не в том, что Храм лежит в руинах. Беда в том, что, существуй он сегодня, его превратили бы в музей, вроде Кремля или Исаакиевского собора..."
Поезд замедлил ход. Только когда юбилейный голос диктора провозгласил: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция..." Элиэзер сообразил, что они приехали. Дернув Ализу за рукав, он бросился вместе с ней наперерез выползающим из стены створкам. Резиновые валики крепко хлопнули его по плечам, но он успел вытолкнуть Ализу вперед и, дождавшись, когда пневматическая хватка ослабнет, вышел на перрон. Ализа стояла, отшатнувшись от края, серая от страха:
- Я думала, она тебя сейчас утащит, - путаясь от волнения в родах, прокричала она сквозь грохот колес.
- Зачем ты целый вечер делала из меня идиота? - гаркнул он в ответ.
Поезд прошел. Они стояли на перроне, на мгновение опустевшем, и вдыхали пахнущий свежей штукатуркой ветерок, который вырывался из вентиляционной решетки.
- Я прошу прощения, - все еще неровно дыша от испуга, сказала Ализа. - Я помешала вам вести урок?
- Тебе.
- Мама учила меня правильно говорить по-русски, и я много читала, - объяснила Ализа. - Но у нас в семье все были на "ты". Когда я волнуюсь, я забываю как надо вежливо обращаться.
Она секунду помедлила, прежде чем ступить на эскалатор.
- Я чувствовала бы себя лишней, если бы все на меня глазели.
Элиэзер молчал. Сверху, обнявшись, проплыла парочка. Ализа перехватила отстающую ленту поручня.
- Что скажет ваша жена, когда узнает, что вы отправились провожать постороннюю женщину? - с напряженным весельем спросила она.
- У меня нет жены, - ответил Элиэзер, накрыв ее перчатку ладонью. Ступеньки сложились. Ализа почувствовала, как от перемены давления у нее заложило уши. Метрополитен в этом городе залегал на океанской глубине. Вынырнуть из него означало заново родиться.
5
Накануне свадьбы Хацкель пропал на весь день. Утром он не позвонил из гостиницы. Когда Ализа выпила кофе и приняла душ, отбиваясь от Ури, было уже начало девятого. Портье извиняющимся тоном ответил, что мистер Коэн вышел четверть часа назад.
- Но куда он отправился? - недоуменно переспросила Ализа. - Разве он не сообщил, где его искать?
Вчера они поздно вернулись из Цфата, куда Хацкель чуть ли не силой увез Ализу, чтобы она немного пришла в себя перед торжеством. Там он долго стоял у парапета на главной улице, похожей на набережную, любуясь на гору Мерон. Вершина возносилась в звонкое от весенней голубизны небо, лаская своими плавными очертаниями что-то очень правильное и чистое в душе. Воздух словно состоял из ароматов жимолости и роз. "Недаром этот городок облюбовали художники", - подумала Ализа. Хацкель с сожалением оторвался от горы и сказал, пряча от дочери натертые глаза (все последние дни они у него были на мокром месте): "Как хорошо, что с нами нет твоего жениха. Он поднял бы меня на смех: я опять забыл, как звали того знаменитого рабби, который похоронен на этой горе?"
- Кажется, Бар Иохай, - Ализа справилась с путеводителем, - таннай эпохи Второго Храма. Говорят, это он изобрел Каббалу, когда прятался в пещере от римских легионеров. Хочешь, поднимемся к могиле? Туда провели шоссе.
- Нет, - шепнул Хацкель севшим от усталости и избытка впечатлений голосом, - я боюсь к нему приближаться. Ты знаешь, по-моему это место какое-то необычное. Тут что-то такое разлито, для чего нет слов ни в одном человеческом языке. Разве что в китайском. Неужели ты не чувствуешь?
- Здесь на редкость чистый воздух. К тому же сегодня потрясающая видимость. - Ализа пожалела, что не купила отцу бинокль.
- Нет, тут есть еще что-то, кроме видимости, - покачав головой, не согласился Хацкель. - Чувствуешь себя так, будто только что пожертвовал тысячу долларов детской больнице. И теперь едешь домой, слушая по радио классическую музыку.
Он гостил в Израиле четвертую неделю, и уже дважды откладывал обратный рейс. Но больше офис на Нгукурр-стрит пустовать не мог. Послезавтра свадьба, а спустя еще день Ализа с Ури проводят Хацкеля на лондонский аэробус "Эр Лайн". Папа вновь превратится в недостижимого антипода, одиноко плещущегося в кипящей ванне с телефонной трубкой в руке. Он будет смирно стареть под надзором мисс Волчек, терпеливо дожидаясь следующего радостного события, которое, быть может, ненадолго соединит их - рождения внука. После полутора суток, проведенных в трех авиалайнерах, приняв из рук приветливых стюардесс кошерный брекфест над Кипром, обед над Сахарой, ленч над Индийским океаном и горячий ужин на пути из Сингапура в Сидней, а затем снова завтрак - теперь уже над Квинслендом; выпив дюжину чашечек кофе и пропустив не меньшее число рюмок джина с биттерзом, тоником и ангостурой, он пересядет в широкогрудый "Плимут", дремлющий на стоянке, и тот задрожит от радости, когда папа ткнет ключом в щель зажигания. Пристроив дочь, Хацкель станет спокойно готовиться к свиданию с той, другой, своей собственной верной подругой...
На следующий день по приезде, критически обследовав однокомнатную квартирку с крохотным участком газона, Хацкель поинтересовался, сколько Ализа за нее платит. Она не стала скрывать.
- Но в Дарвине ты могла бы за эти деньги арендовать целый дом! - возмутился отец. - Куда смотрит правительство?
Больше они не возвращались к этой теме. Надо было готовиться к свадьбе. Помимо многочисленных хлопот, начавшихся задолго до приезда отца (Ури, к сожалению, не мог принять в них участия, поскольку у него на носу были экзамены), Ализе пришлось познакомиться с законами семейной чистоты, от которых зависел срок свадьбы. Она немного нервничала - важно было уложиться до Песаха, ибо затем начинался счет Омера7, и хупу могли отложить на месяц.
В раввинате Ализе вручили брошюру, отпечатанную на множестве языков, в числе которых был даже амхари. Вежливая раббанит провела с ней беседу, прибегая ко множеству эвфемизмов и в то же время ухитряясь называть вещи своими именами. Ализа согласилась с теми предписаниями еврейской религии, которые не противоречили ее представлениям о половой гигиене, но с досадой отметила, что их соблюдение будет стоить ей постоянных размолвок с Ури. Однако варварский способ "проверок" после окончания менструации откровенно покоробил ее, как и предложенные для этой цели салфетки. Все же она решила перед свадьбой придерживаться полученных указаний, и даже отлучила на положенный срок Ури, агрессивно не желавшего с этим мириться. Но, рыча на него, Ализа вовсе не собиралась считаться с "суевериями древних кочевников" в будущем.
Особую досаду вызывала необходимость представить перед венчанием справку из миквы, заверяющую, что она совершила положенное ритуальное омовение. Справку должна была выдать банщица.
Впрочем, сама процедура "окунания" Ализе скорее понравилась. Служительница провела ее в отделение для невест, удивившись, что Ализу никто не сопровождает. Коротко остриженные ногти пришлось аккуратно подпилить, затем тщательно вымыться в просторной ванне, куда вода вливалась из пасти латунного льва. Пройдя босиком по щекотной губке ковра, Ализа вступила в сияющий чистотой ритуальный бассейн, влага в котором, правда, не отличалась хрустальной прозрачностью и оказалась горячей, ибо жриц супружеского ложа берегли от простуды. Ализа трижды погрузилась с головой, раскидывая руки и распластываясь всем телом, как учила банщица, - чтобы очистительная сила окиси водорода достигла самых потаенных уголков ее существа, посвященного отныне Ури. Приняв душ, Ализа вдруг ощутила себя семнадцатилетней. Предвкушение близости с Ури наполнило ее таким восхитительным волнением и страхом, что она решила впредь время от времени проделывать подобное священнодействие. Окунаться можно в плавательном бассейне, куда, кстати, не возбраняется брать с собою Ури.
Готовясь к свадьбе, Ализа моталась по Иерусалиму на автобусах и такси. Ее малолитражку присвоил Ури, которому по прежнему приходилось изо дня в день проделывать полторы сотни километров до Тель-Авива и обратно. А Хацкель, арендовавший за сто долларов в день обширный "Бьюик", алый как пожарный гидрант и казавшийся его ровесником, был столь же бесполезен на запутанных улочках центра, как портальный кран на рынке Махане Иегуда. К тому же у отца вдруг обнаружилась масса дел. Вооружившись картой Иерусалима, он подолгу размечал ее какими-то значками и цифрами, иногда справляясь у Ализы, насколько престижным считается тот или иной район. От ее любопытных расспросов и подглядываний Хацкель оборонялся, туманно разъясняя, что собирается торговать в Израиле недвижимостью. По условиям контракта Ализа уже должна была выйти на работу. Она с трудом упросила доктора Кейнана дать ей пару недель отсрочки.
Нелегко оказалось найти подходящий зал для свадебных торжеств. Большие были слишком дороги, либо невыносимо вульгарны, а в маленьких не хватало мест для всех приглашенных. В конце концов, пришлось остановиться на "Уламей Султан". Ализа категорически отказалась от танца живота, имевшегося в ассортименте. Небольшой зал с напряжением вмещал полторы сотни гостей: две университетские группы - ее и Ури; немногочисленных земляков Александра; и, конечно, в полном составе роту Ури, из которой половины, к счастью, не оказалось в стране.
Хупу поставил рабби Носсон Шлимель, выглядевший как самый заправский местечковый раввин откуда-нибудь из Хелма. Он долго искал с Хацкелем общий язык, переходя с идиш на польский и с польского на иврит, пока наконец не набрел на белорусский, которым владел отнюдь не в совершенстве. Александр, замещавший отца Ури, стоял в стороне, бледный как смерть, и, подходя поздравить молодых, испуганно косился на раввина, будто ожидая порки. Но рабби Шлимель лишь ласково похлопал его по плечу и посоветовал поскорее последовать примеру сына, то есть сочетаться с его матерью законным еврейским браком. Валентина проплакала всю свадьбу, прижимая к носу платок и то и дело порываясь совершить над сыном непонятное осеняющее движение собранными в щепоть пальцами, словно кропя его своим материнским благословением.
Стоя под расшитым бархатным балдахином, который растягивали на шестах четверо самых рослых парней его взвода, Ури благоговейно повторил за раввином "арей ат мекудешет"8 , и еврейский Закон освятил их союз, ибо "оставит человек родителей своих и прилепится к жене, и станут одна плоть". Когда Ури раздавил бокал, обернутый в салфетку, - это символизировало его скорбь о разрушенном Храме, - Хацкель блаженно прослезился, в точности так, как представляла Ализа. И она наконец почувствовала себя совершенно счастливой.
На следующее утро отец вытащил ее из постели, где они с Ури угомонились только к рассвету, войдя после двухнедельного воздержания во вкус законных супружеских ласк. Невзирая на нытье, Хацкель усадил ее в свой пожарный "Бьюик" и отвез на улицу Кореш к адвокату. Там, ничего не объясняя, он грубо велел ей подписать груду непонятных документов, переплетенных в объемистую папку. Это оказался составленный на ее имя договор о покупке четырехкомнатной квартиры в Рамат-Эшколь. Ализа задохнулась от восторга и отказалась наотрез. Отец с адвокатом полчаса уговаривали ее, прежде чем она наконец согласилась - при условии, что квартира будет принадлежать им с Ури на равных. Хацкель, поартачившись, капитулировал, а адвокат схватился сперва за голову, потом за телефон и в конце концов попросил снова прийти к вечеру, пообещав все уладить. Они заехали за Ури, который мирно посапывал, не подозревая, что стал прижизненным наследником "миллионов абы Хацкеля". Тесть усадил его за руль своего необъятного лимузина, и они покатили в Тель-Авив присматривать мебель, оставив Ализу досыпать на смятых шелковых простынях...
Война в Ливане началась через месяц. Ури, женатого первый год, не призвали. Но он не смог усидеть дома после того, как услышав в новостях об операции "Мир Галилее" обзвонил своих "хевре"9 и никого уже не застал. Он прыгнул за руль их новенького "Мицубиси" и со свистом укатил догонять свою часть, продвигавшуюся через заминированные перевалы к Бейруту. Ури оставалось сдать два экзамена в университете.
Машину Ализа через несколько дней забрала со стоянки в Кирьят Шмоне. Обитатели городка с ликованием выносили из бомбоубежищ постельное белье и матрацы. Рядом с автовокзалом, возле парикмахерской, плакал стриженый карапуз. Смуглая девочка лет семи взяла его за руку и недоверчиво поглядела в небо, с которого больше не сыпались "катюши".
Ализа не сомневалась, что Ури вернется не позже, чем через месяц - хотя бы на несколько дней, в отпуск, - и подняла бы на смех любого, кто предсказал бы ей, что осада Бейрута затянется на все лето. И уж конечно, ей в кошмарном сне не могло присниться, что следующий раз она увидит Ури в тюрьме.
Ализа остановилась у подъезда. Как кочегар отнесется к предложению зайти? Дверь в номер можно оставить открытой. Она подумала, что если бы под свадебным балдахином рядом с ней стоял этот галутный еврей, все могло бы сложиться иначе. Например, теперь она смогла бы поехать к папе. Там, в закутке рядом с детской, можно встать под собственный душ на длинном членистом шланге, в который когда-то она кричала, как в телефон, зовя маму вытереть ей голову махровым китайским полотенцем с цаплями. И, наконец, дочиста отмыться от Ури.
1 Мудрецы доталмудической эпохи.
2 Жанр еврейской экзегетической литературы.
3 Сионистская социалистическая юношеская организация.
4 Какая милая девочка! Как тебя зовут? (англ.)
5 Прекрасно! Здравствуй, милая! (Ивр.)
6 Автор классического комментария к Торе.
7 Полутраурные дни, когда ограничены публичные проявления радости.
8 "Вот, ты посвящена мне", - традиционная формула еврейского бракосочетания.
9 Братва (ивр.)
Глава шестая
1
- Герой Моше, что повез нас на своем драндулете, - подумал Яков, - но лучше было спокойно ехать поездом.
Покрытое ледяными наростами шоссе выбегало к побережью, и здесь его стискивали груды снега, нагроможденные по обочинам.
- На электричке быстрее бы добрались, - с досадой заметил Моше, словно услышав его мысли. Он прижался к кромке, пропуская встречный автобус. Колеса "Москвича" заскрипели о придорожный сугроб, в днище что-то ударило.
- Угробишь тачку, - посочувствовал Яков.
Музыка, доносившаяся из автомобильного приемника, подбадривала усталый мартовский пейзаж с туберкулезными проталинами оттепелей. За окнами меркло засвеченное ранними сумерками изображение залива с мушиными точечками рыбаков на льду. Небо не отбрасывало теней, как бывает перед закатом, а старчески темнело, угасая за плотным слоем облаков. Гранитные валуны, заиндевелые сосны, опутанные проводами столбы и дачные домики, окруженные штакетником, казались Илане зрителями, которые выстроились с обеих сторон шоссе и провожают ее взглядами. Она чуть не плакала от жалости, глядя на понурые силуэты елей и берез, застывших в снегу. Деревья не выбирают, где им расти, как и человек - где ему родиться. Илана ощущала себя деревом, которому природа подарила крылья - но зато лишила корней...
Племяннице Моисея Осиповича оказалось за пятьдесят. Выслушав путаный рассказ и посочувствовав Илане, - а заодно и себе, со своим больным сердцем и бессердечной невесткой, она послала Илану в отдел кадров управления. Оттуда Илану без разговоров направили в бюро по трудоустройству, где ее встретил облезлый старый хрыч, оказавшийся большим поклонником ансамбля "Ромэн". Он всю душу из нее вымотал дурацкими расспросами. Чтобы не разочаровывать старикашку, Илана высыпала ему на плешь целую корзину скандальных историй, героями которых, не колеблясь, делала любимцев своего палача.
Ей уже почти удалось снискать его расположение, когда в кабинет вошла сурово одетая женщина с жестким подкрашенным лицом, и старичок стушевался. Он оказался ветераном-общественником, присутствовавшим тут, как видно, больше для собственного удовольствия. Женщина потребовала у Иланы трудовую книжку. Заглянув в нее, она немедленно принялась куда-то звонить, сухо заметив, что лиц, более года уклонявшихся от общественно-полезной деятельности, трудоустраивают по представлению милиции. Пришлось сдаться и предъявить направление, выданное Абдулатиповым. Ознакомившись с бумагой, женщина предложила Илане на выбор: поступить в теплотрест ученицей изолировщицы, или дорожной рабочей в трамвайный парк. "Ни в каком ателье вам отсидеться не удастся, - равнодушно отмела она лепет Иланы. - Вас ждут там, где вы нужнее обществу".
Илана представила, как ей придется долбить мерзлую землю под присмотром гогочущих мужиков, которые, распив на морозе поллитра, под одобрительный визг потных усталых баб будут лезть к ним за сигнальный жилет и хлопать рукавицами ниже спины. В поисках спасения она обратила отчаянный взор к умильному старичку-меломану. Но поклонник цыганского романса неузнаваемо преобразился: лицо у него сделалось такое, будто он лично вел Илану на расстрел.
В словах "ученица изолировщицы" брезжил отблеск надежды. Ведь если есть ученица, должна быть и учительница. Вдруг ею окажется какая-нибудь умудренная тетя Паша с широкой деревенской спиной? "По рукам хоть не пошла девка, и то лады", - укоризненно пожалеет она Илану, и все, что нужно, изолирует сама.
- Ученицей, этой... - запнулась Илана, - изолировщицы.
Женщина смягчилась. Она одобрила ее выбор:
- Вот и хорошо. Получите полезную профессию и снова станете членом общества. - Она заполнила направление и вручила Илане: - Желаю успеха.
Изолировать надо было стальные трубы, чтобы они не лопались на морозе. У Иланы запершило в горле от ядовитой асбестовой пыли, и в глаза вонзились мельчайшие острия распорошенной стекловаты - словосочетание, ужаснувшее ее своей абсурдностью. Мастер участка, молодой, виноватого вида мужик, повел ее знакомить с будущими подругами, уважительно поддерживая за локоть на деревянных мостках, перекинутых через ямы.
У изолировщиц был обед. Они развалились на ступенях стального трапа недостроенной ТЭЦ и курили, перебрасываясь непонятными репликами: "На шестой мотаем, девочки?" "Хайт сказал, шов парит". "А ну его, жида". Увидев мастера, изолировщицы подобрали раскинутые ноги в ватных штанах и с любопытством уставились на Илану:
- Корреспондентка, что ли? - поинтересовалась худощавая женщина со следами ожогов на испитом лице.
- Это тебе ученица, Бешкина, - добродушно ухмыльнулся мастер, снимая рукавицы и закуривая. Илана тоже достала зажигалку и прикурила свой "опал".
- Сигареты курит, - прокомментировала Бешкина. - А у меня всего шесть классов образования, не могу такую учить!
Женщины захохотали, закашлявшись беломорным дымом.
- Что, другой работы не нашла? - злобно прикрикнула на Илану молодая изолировщица в комбинезоне поверх ватных штанов, - инвалидом хочешь сделаться?
- У нее ребенок, - примирительно проговорил мастер, - поднимать надо.
- Отсидела? - вдруг проницательно спросила третья, старшая, обмотанная поверх ватника толстым байковым платком - вероятно, в видах сбережения поясницы. Илане страстно захотелось, чтобы ей в наставницы была избрана именно эта спокойная пожилая баба с красным лицом и голосом, огрубевшим на морозе.
- Да не... - сочувственно поскреб под носом мастер. Он выковырял из усов сосульку. - Может, ей общежитие нужно, с ребенком. Так у нас дадут. Будешь ее учить, Панкратова?
- Лишние деньги не помешают, - легко согласилась та, разглядывая Илану. - У нас похудеешь, - доброжелательно кивнула она ей, - и мужики больше любить будут. Верно, Иваныч?
- Да мне и тебя хватает, теть Вер, - мастер засмеялся, задрав тонкую шею и показывая дрожащий кадык. На вид он годился Панкратовой в сыновья.
К счастью, в отделе кадров Илану сперва направили на медицинскую комиссию, выдав по ее просьбе справку о том, что она оформляется в теплотрест на должность ученицы изолировщицы с окладом семьдесят пять рублей.
- Не расстраивайтесь, у нас квалифицированные изолировщицы до двухсот зарабатывают, - утешила ее молоденькая девочка в отделе кадров, вручая справку.
Шоссе пошло вверх, к развилке. Моше притормозил возле поста, дожидаясь, когда глядевший из будки милиционер махнет рукой. Дорога углубилась в лес и вскоре сделалась совсем непроезжей. По-утиному переваливаясь, "Москвич" карабкался по торосам, фырча на второй передаче и громко булькая, словно в нем варилось что-то густое.
- Тут еще асфальт, - пояснил Моше, крепко ухватившись за руль, - а за переездом, боюсь, толкать придется. Он подмигнул сидевшей на переднем сидении Мирочке: - Ну что, солдат, подпихнем?
Та серьезно кивнула.
- Лучшая ты мамина дочка! - засмеялся Моше, - ну, скажи, как будет на иврите "колдобина"? А "буерак?"
"Москвич" по бампер зарывался в рыхлый студеный покров, прокладывая путь через поселок. Дача стояла в ряду пустых домов, выделяясь шиферной крышей, с которой местами стаял снег. Из трубы валил белый дым. Прямо от калитки к лесу уводила слабо наезженная лыжня.
Моше загудел, подъезжая. Из дома вышла его жена. Близнецы Гарик и Марик с воплями устремились к Мире и полезли к ней на колени, не давая выбраться из машины.
- Приехали! - блаженно сказал Моше, - Привет, Джек, псина! - потрепал он за уши огромного черного дога в стеганой попонке, осторожно скакавшего между людьми. - Как мама себя чувствует, Наташа? - спросил он у жены. Та пожала плечами:
- Нормально.
- Элик еще не приехал?
- Они на лыжах катаются.
- Он не один?
- С девушкой.
- Ну, дай ему Бог, - сказал Моше, чмокая жену в румяную щеку. Он по-хозяйски обнял ее за талию и пожаловался:
- Соскучился.
Наташа с любопытством взглянула на Якова:
- По "Голосу" передавали, у тебя опять история была с каким-то сенатором?
- У вас здесь не глушат, так вы хоть бы новости записывали. И другим давали почитать, - с довольным видом отозвался Яков. Он отряхивал снег, которым его испачкал Джек, с визгом заскакивавший к нему на грудь.
- Ты гитару привезла? - поздоровавшись с Иланой, спросила Наташа.
- Я привезла дочь, - с сожалением ответила та. - А она мне под страхом семейного отлучения не позволяет нарушать святость субботы. К тому же, Элик здесь.
- Не расстраивайся. Я тебе подыграю на Мишкиной семиструнке, - ласково потрепав Мирочку за воротник шубки, утешила Наташа. - И Элик не станет возражать: я ведь "агоише шиксе",1 мне можно
2
Удача улыбалась Якову, словно судьба, вкрадчиво потеребив колоду, вытащила карты из рук слепого случая и теперь втихомолку фартила ему, подмигивая при сдаче.
Заместитель главного редактора брызгал слюной, повизгивая на концах фраз. Он не только прочитал настроченную Яковом заметку (которую, правда, решительно забраковал), но и вызвался в ближайшем номере опубликовать собственную статью о жертвах Освянской трагедии. Оказалось, в числе погибших были его старшая сестра с племянниками. Обращаясь к американскому тезке, Еремей Евзелевич то и дело сбивался на идиш, и тогда "дедушка" вкратце переводил Якову на английский содержание их разговора.
Яков вышел на крыльцо, окрыленный успехом. От избытка чувств он приветственно помахал фотографу, снимавшему его с противоположной стороны улицы.
Все складывалось как нельзя лучше: стоило Якову разослать первые воззвания, подписанные его морганатической тещей - в ЦК КПСС, Обком партии и "Правду", а также в Антисионистский комитет советской общественности и поэту Евтушенко, - как, словно откликнувшись на одно из писем, из Нью-Йорка позвонила Сара Готлиб. Она опекала Якова по поручению подкомиссии Конгресса по гражданским правам. Волнуясь больше обычного, Сара сообщила, что через два дня в Москву прибывает с частным визитом влиятельный конгрессмен Джереми Рифкин. Один из виднейших архитекторов разрядки получил разрешение посетить захолустное местечко возле Новогрудка, где родился еще чуть ли не в конце минувшего столетия. Мистер Рифкин согласен встретиться с активистом - отказником, если тот отважится сопровождать его в поездке. В дальнейшем он готов ходатайствовать за Якова перед властями. Энергичный голос Сары звучал как всегда жизнерадостно, но в интонациях сквозила неуверенность: она опасалась, что Советы расценят гуманный жест престарелого джентльмена как провокацию:
"Вы должны хорошенько подумать, мистер Школьник. Ходатайство конгрессмена дает некоторый шанс. Но кто лучше вас знает, насколько непредсказуемой бывает реакция властей!" - После того, как Якова избили на улице, она испытывала постоянный страх за него и чувствовала себя виноватой.
Никого не предупредив, Яков выехал тем же вечером - но не в Москву и даже не в Минск, а в Вильнюс. Там он приятно провел день, гуляя по уютным узеньким улочкам, пообедал в подземном ресторане "Локис", а вечером посетил оперный театр. Переночевав в Тракае на турбазе, Яков на следующий день попутками добрался до родины сентиментального конгрессмена. Здесь он опрометчиво спросил дорогу к еврейскому кладбищу и через полчаса был задержан - якобы для выяснения личности. Наряд, подъехавший на "воронке", откровенно его искал. Мстительно ухмыляясь, Яков просидел три часа за деревянным барьером в местном отделении милиции, стараясь не привлекать внимания белобрысого лейтенанта, явно не знавшего, что с ним делать. Лейтенант несколько раз звонил в районное Управление внутренних дел, но там с утра шло совещание, беспробудное как запой. Всякий раз после беседы с дежурным РУВД лейтенант долго раскуривал набитую опилками "Приму" и угощал Якова, настороженно следившего из своей засады за показаниями стенных часов. Подлые вертухайские стрелки ползли улиткой, безбожно затягивая время, но их предательское упорство не помогло: дело у лейтенанта так и не сдвинулось. За четверть часа до вожделенной минуты стрелки окончательно застыли, приклеенные к циферблату. Яков решил, что пришла пора действовать. Он встал и как можно спокойнее направился к выходу.
- Стой! - подняв голову недоуменно окликнул его белобрысый, когда Яков уже брался за ручку двери.
Яков остановился.
- Ты куда? Оправиться? У нас на дворе, - лейтенант махнул рукой, указывая направление.
- Вы собственных законов не знаете! - ненавидящим петушиным фальцетом взвился на него Яков. - Прошло три часа! Три часа вам отпущено на выяснение личности! В чем меня подозревают? Я убил?! Зарезал? Чего вы от меня хотите? Что вам надо от меня!?
Неожиданная истерика сбила провинциального мусора с толку, и Яков поспешил закрепить успех:
- Никаких обвинений мне не было предъявлено! Стало быть, дальнейшее мое задержание незаконно! Понятно вам? Вас что, в милицейском училище не учили этому?
На загорелом веснушчатом лице лейтенанта появился хулиганский прищур. Он подошел к Якову и взял его за лацканы пальто:
- Права будешь качать, мужик? Здоровье лишнее есть, или жить надоело?
- Надоело мне с вами жить, - вяло отбрехнулся Яков. - Надоело.
Лейтенант грубо пихнул его назад, за деревянный барьер, и вернулся к своей конторке. Он набрал короткий номер из двух цифр и по внутреннему коммутатору соединился с кем-то, старше чином:
- Прокофий Сергеич, не имею права дольше задерживать. Как поступить с ним? Нет, из района никто до сих пор не позвонил.
Он задумчиво выслушал ответ, хитро улыбнулся и издевательски обратился к Якову:
- Вы свободны, гражданин. Можете прогуляться... до следующего задержания. До скорой встречи!
Яков схватил с конторки свой паспорт и, не оглядываясь, бросился из отделения. На пустой улице буксовала полуторка, груженная ломаными ящиками. Шофер в замасленной ушанке, стоя на подножке, давил на акселератор агонизирующей машины. Яков с размаху уперся сзади в разболтанный кузов, но толку от его усилий не было никакого. Он затылком уловил, как в ауре печного угара из отделения вываливается дуболом в форменном полушубке, и по утоптанной тропинке направляется к нему. Полуторка вдруг отчаянно дрыгнула всеми четырьмя колесами и без посторонней помощи вырвалась из сугроба, саданув в Якова фонтаном грязного снега.
- Далеко тебе? - хмуро осведомился шофер, захлопывая неподдающуюся дверцу.
- Вы куда едете? - торопливо усаживаясь в кабину, спросил Яков.
- До Новогрудка.
- По дороге.
- Трешку, - равнодушно потребовал водила, обволакивая Якова тоскливым похмельным перегаром.
- Я же вас вытащил!
- А кто тебя просил? - шофер с досадой поскреб небритую щеку и перевел рычаг коробки скоростей, заскрежетав шестеренками. - Ну ладно, хрен с тобой. Гони рваный на опохмелку. Закурить хоть есть?
На выезде из местечка дорогу преградил шлагбаум. Бесконечный состав тянулся наподобие гигантской молекулы рибонуклеиновой кислоты, на которую в сложном ритме были нанизаны запломбированные рефрижераторные секции, теплушки, нефтяные цистерны и открытые платформы. В просветах лязгающих буферов, словно в замедленном дискретном изображении, Яков различил на той стороне длинный автомобиль необычной формы. Его охватило вдохновение, подсказанное предчувствием сверхъестественной удачи. Ни секунды не колеблясь, Яков сунул угрюмому спасителю юбилейный рубль с ленинским профилем и выскочил на рельсы. От нетерпения он чуть не вплотную прижался к поезду, будто собирался проскользнуть в щель между вагонами. Не дожидаясь, пока последняя платформа простучит мимо будочницы, Яков нырнул под прусскую ногу шлагбаума и заколотил в заднюю дверь "Шевроле" с дипломатическим номером:
- Мистер Рифкин!? Мистер Рифкин!? Май нэйм из Яков Школьник!
Престарелый джентльмен в заячьей шапке и широком галстуке на распахнутой груди что-то сказал сидевшему впереди молодому дипломату с квадратными плечами. Тот отрицательно качнул головой, подавая шоферу знак ехать. Тогда джентльмен протянул руку и, нажав кнопку запорного устройства, с усилием выбрался из машины, успевшей было тронуться и тут же испуганно затормозившей.
- Прошу вас, мистер Школьник, - почтительно произнес конгрессмен, распахивая перед Яковом дверь своего экипажа. - О нет, я после вас. Садитесь пожалуйста.
- Бог вас благословит, Яшенька, за то, что вы делаете, - сеточка склеротических морщин на лице Марии Ароновны заколебалась, словно на экране расстроенного телевизора. - Бог вас наградит!
"Неужели и Илана через двадцать лет станет такой? - тоскливо подумал Яков. - Впрочем, не все ли равно? Я не доживу".
- Папины последние слова были "Сталин вам отомстит!" Он свято верил Сталину, даже ссорился из-за этого с товарищами. А братики обнялись на краю рва и так вместе упали. - Мария Ароновна всхлипнула, и Илана неуклюже обхватила ее за плечи, стыдясь то ли маминой слабости, то ли собственного покровительственного жеста. Мама расклеилась в самый неподходящий момент, когда Илане так трудно!
- Откуда мне все это известно? - Мария Ароновна скомкала платок, поднеся его к дрожащим губам. - Я счастливая, - саркастически улыбнулась она и на мгновение стала похожа на дочь: - Пиня Домбрер, единственный, кто уцелел, лежал с моими в одной яме. Полицаи к вечеру напились и промахнулись по нему. Было уже темно, и они не стали закапывать могилу, решили завтра пригнать мужиков. Пиня просил дострелить его, но полицаи только посмеялись. Тогда ночью он уполз в лес. Там его на второй день нашли партизаны, и их доктор без наркоза отнял Пине ногу. Но Пиня так замерз, что почти не чувствовал боли. - Она застонала, раскачиваясь на расшатанном табурете, и после короткого молчания с усилием оторвала ладони от заплаканного лица.
- Яшенька! - Мария Ароновна с молитвенным благоговением коснулась его руки, и Яков с досадой отметил, что у него вспотели ладони. - Нас после войны осталось в живых семьдесят шесть человек! На весь район! Из детей я одна. Я простить себе не могу, что за столько лет надгробного камня не положила им на могилу. Ведь там вся моя семья!
Яков отвернулся, и пока пожилая женщина приводила в порядок растекшееся лицо, рассмотрел свое отражение в лакированной дверце шкафа. Застывшая в неудобной позе фигура выражала сострадание и скорбь. Пожалуй, именно это Яков и чувствовал. Илана, напуганная поведением матери, зашмыгала было вспухшим носом, но Яков раздраженно осадил ее поворотом головы.
"Что ж, может и мне разрыдаться? - зло подумал он. - Составим трио. Соплями делу не поможешь. Надо уметь быть жестоким, потому что жесток мир. Никто не знает, чем кончится эта история. Может быть, надгробный памятник понадобится мне".
- Вы простите меня, я о вас думала нехорошо, - в голосе Марии Ароновны задребезжали климактерические нотки. Она перестала стыдиться слез, струившихся по ее потерявшему всякие очертания лицу: - Вы святой человек. Вас Бог вознаградит! Я все напишу, как вы скажете. Я их больше не боюсь. Что они мне сделают? В тюрьму посадят старуху? Только ради Бога, берегите себя! Я молиться буду за вас!
Якову не составило труда уговорить "дедушку" (как он почему-то сразу стал мысленно называть морщинистого конгрессмена), заехать на обратном пути в Освяны. Там, на старинном еврейском кладбище, увековеченном в анналах сразу нескольких хасидских династий, были похоронены родители его матери. Выслушав от Якова цепенящие подробности Освянской трагедии, конгрессмен жестко сжал губы и неприятным скрипучим голосом распорядился изменить маршрут, утвержденный в Москве.
К сожалению, уже на месте выяснилось, что добраться на комфортабельном "Шевроле" до опушки, возле которой производились массовые расстрелы, нет никакой возможности. Туда вел зимний проселок с единственной колеей, такой глубокой, что, едва завидев ее, водитель низко сидящего американского кара запросил пощады.
Еврейское кладбище в Освянах принадлежало теперь гигантскому свинооткормочному комплексу, снабжавшему мясом всю республику. А надгробными памятниками пятнадцати поколениям евреев был облицован дом культуры, выполненный в строгих классических формах. Обо всем этом Якову было известно еще из рассказов Мирочкиной бабушки. Услыхав о судьбе кладбища, почтенный конгрессмен огорчился, но не выказал разочарования и с чисто американским оптимизмом прочел кадиш2 возле кулинарии-закусочной, разместившейся в здании синагоги.
Из кулинарии, опираясь на палку, вышел энергичный жилистый старик с кульком жирных беляшей. Завидев бормочущего и кланяющегося "дедушку", он ошеломленно застыл и в полной растерянности ответил "омейн". Старики оторопело уставились друг на друга, словно два Робинзона, столкнувшиеся на необитаемом острове. Они были похожи как семидесятилетние близнецы, разлученные в младенчестве. Небольшая толпа собралась вокруг, разглядывая невиданный автомобиль, доставивший иностранцев. После минутного молчания "дедушка" поздоровался на идиш, и оба оживленно запричитали на том всхлипывающем языке, от которого Якову почему-то всегда хотелось плакать. Владелец беляшей категорически отказался проследовать в посольский "Шевроле" и указал на одноэтажный домик с наличниками, прятавшийся в палисаднике. Здесь помещалась редакция районной газеты, в которой он работал.
Продолжалось неправдоподобное, поистине сказочное везение. Из беседы с журналистом, ведшейся попеременно на двух языках, Яков узнал, что район до войны считался еврейским и в нем выходила даже газета на идиш. На ее шероховатых страницах ветеран помещал свои первые юнкоровские заметки. В редакционной избушке жил некогда раввин с четырнадцатью детьми, половина из которых были погромными сиротами, усыновленными им после Гражданской. В тридцать четвертом году многосемейного служителя культа вызвали в клуб на диспут с директором еврейского педагогического техникума, которого расстреляли чуть позже. Торжественно разоблачив классово-враждебную сущность религиозной идеологии и ее носителей, директор тут же пустил по залу подписной лист с призывом закрыть последнюю в городе синагогу. Через пару месяцев раввина выслали в Казахстан, где он, по слухам, умер от голода. Синагога, из которой юный корреспондент вместе с другими комсомольцами вывез на станцию четыре воза книг, была заколочена еще раньше. Кулинарию в ней открыли лишь в текущей пятилетке.
Перебивая друг друга и размахивая руками, старики принялись выяснять, кто на каком фронте сражался во время Второй мировой войны, и могли ли они встретиться в Европе, куда вторглись из разных полушарий в составе союзных армий. Яков соскучился и отошел к окну. Он отодвинул занавеску, чтобы взглянуть на плечистого "дипломата", оказавшегося морским пехотинцем из охраны посольства. Боб нервничал рядом с водителем, провожая взглядом изредка проезжавшие по улице машины. В паре десятков метров напротив припарковалась черная "Волга", в которой сидели четверо мужчин. Один из них не стесняясь прицелился в Якова длинным объективом. Яков не смог отказать себе в удовольствии попозировать.
Вернувшись, он решительно перевел разговор на совершенно нестерпимый, позорный для всего еврейского народа факт - отсутствие памятника на могилах тридцати семи тысяч жертв Освянской трагедии
И в тот же миг выяснилось, что через неделю исполняется сорок лет со дня массовых расстрелов, и заместитель главного редактора как раз собирался отметить трагический юбилей на страницах районного органа! Он хорошо знал главврача больницы Кобзона, спасшего мать Иланы, помнил и Фроима Шафира, единственного оставшегося перед войной моэла3, которому Мария Ароновна приходилась внучатой племянницей. Тогда Яков показал ему заметку, которую рассылал в газеты - она призывала все миролюбивые силы "сплотиться во имя создания мемориала, посвященного памяти евреев - жертв кровавого антисемитского террора". Усомнившись в политической уместности избранных Яковом формулировок, заместитель редактора (живший, как видно, еще в эпоху совместных космических полетов "Союз - Аполлон"), саму идею неожиданно одобрил и даже подхватил. Его вдохновил грандиозный замысел создания в районе мемориального комплекса - областного, а впоследствии даже республиканского значения, в центре которого воображению ветерана уже рисовался монументальный памятник "советским гражданам - жертвам фашистских извергов".
Начать решили с публикации в ближайшем номере многотиражки, выходившей по пятницам. Ее, в отсутствие главного редактора, возглавлял Еремей Евзелевич.
- Но так, чтобы ни у кого из нас не возникло неприятностей, - он со значительной миной воздел палец, словно этот жест отгонял от дорогого детища зловещие тени американского империализма и его сионистского выкормыша.
Яков понимал, что это означает: в статье ни словом не будет упомянута национальность жертв. Не найдет отражения также "идеологически вредный, призванный омрачить братские межнациональные отношения" факт содействия зондеркоманде СС со стороны части окрестного населения. Однако даже подобное кастрированное выступление в прессе придаст воззваниям Якова совершенно иной вес. Ну, а на упоминания национальности "советских граждан, замученных гитлеровцами" он уж не поскупится. Кашу маслом не испортишь, идеологическая диета в нашем деле вредна. Старого комсомольца жаль, но в конце концов он безмятежно дожил до седин, в то время как столько испытанных бойцов безвременно покинули ряды. Ветерану так или иначе пора на покой, так пусть перед гражданской смертью сослужит службу отщепенке-изолировщице из сионистского табора.
Яков бегло пересказал "дедушке" смысл разговора, попутно подав идею сделать мемориал международным. Номер благотворительного счета, открытого Иланой, он записал на листке отрывного календаря, бесцеремонно выдернув его откуда-то из жаркого "Жнивеня".
Однако в отличие от своего простодушного близнеца, проницательный архитектор детанта оказался не лыком шит. Он мигом раскусил Якова с его иезуитскими замыслами. При всем том от коварной идеи, а еще больше от ее лукавого автора, старый интриган пришел в неподдельный восторг, и с макиавеллевской улыбкой пообещал всяческое содействие. Вернувшись на Капитолийский холм, народный избранник конечно же не утаит от сограждан пережитого в "империи зла". И само собой, поведает свободной прессе об отважном еврейском активисте, рисковавшем жизнью ради встречи с посланцем великой демократии. Не умолчит гордый своим происхождением американец и о героической борьбе Якова за достоинство многострадального народа, к которому оба имеют честь принадлежать. Пожертвования хлынут как из рога изобилия. Впрочем - к сожалению или к счастью - трудно предполагать, что кампания затянется надолго. Поставленным в неудобную позу Советам скоро надоест изворачиваться и лгать. Илану уже можно считать гражданкой Израиля.
Растроганный американский гость долго и сердечно прощался с Еремеем Евзелевичем, и в конце концов даже поцеловался с ним, словно обрел в заштатном советском борзописце близкого родственника. Однако на улицу мудрый труженик пера почел за лучшее не показываться. Он наблюдал за отъездом иностранца из-за предусмотрительно задернутой шторки. "Дедушка" подвез Якова на своем посольском лимузине до самой Москвы, высадив рано утром возле синагоги на улице Архипова, откуда, по расчетам Якова, его не могли забрать без огласки. Впрочем, в Москве никто Якова пальцем не тронул, хотя на обратном пути бесшумная черная "Волга" с двигателем, изготовленным явно не на Горьковском автозаводе, припала к посольскому "Шевроле" как борзая и все пятьсот километров не отставала ни на шаг, вгоняя зазевавшихся водителей в столбняк леденящей душу сиреной.
- Эту визгливую ведьму президент Никсон подарил русским во время одного из своих визитов в Москву, - раздраженно жуя резинку процедил Боб, не желавший на переезде пускать Якова в машину. Он повернулся могучим корпусом к "дедушке", которому полицейская истерика мешала дремать в глубоком кресле с подушечкой под сединами: - Я не осмеливаюсь критиковать действий нашего правительства, сэр. Но по моему скромному мнению, вместо этой психической штуковины президенту следовало подарить Советам патент производства туалетной бумаги. Вы можете возразить, что с подобной целью здесь издаются газеты. Верно, сэр. Но к сожалению, они пачкают не только мозги.
1 Гойская мерзавка (идиш).
2 Еврейская заупокойная молитва.
3 Специалист по ритуальному обрезанию.
Глава седьмая.
1
Сырой осязаемый воздух вливался в легкие как вода. Громадный лес висел в вышине, прятался в перешептывании шорохов, тихо дышал оседающим снегом и шевелил лапами снежных зверей, изображавших деревья. Чистый скрипичный звук скользивших лыж, ровное человеческое дыхание, пар изо рта - все сливалось в колодезной чистоте зимы. Даже пот, выступивший у Ализы на спине, казался ключевой водой искупления.
Страдальческий иерусалимский иней, покрывавший раздоры древнего города, тоже рождал в ней ощущение чистоты. Но та невинность была мимолетной, будто свадебная фата, накинутая на лицо грешной невесты. Здесь же белизна казалась вечной, словно опустившиеся небеса спеленали землю саваном жалости и милосердия. То было прощение смерти.
В Иудее природа умирает летом, когда раскаленный воздух вылизывает иссушенным языком прохладную свежесть листвы. Лишь жестяные чешуйки маслин, полусвернувшись от жара, звенят в знойном мареве полдня. Ночью тайком выпадает роса, но ее слишком мало, чтобы утолить жажду казнимой природы. Все, что в ее силах - ненадолго утешить.
Прошлым летом на военных кладбищах появилось много новых могил. На страницах газет замелькали алые заголовки, под которыми чернели траурные фотографии. Хотя Ализе было известно, что имена погибших предаются огласке лишь после того, как извещены родные, она всматривалась в лица на фотографиях со страхом. В Тель-Авиве бушевали антивоенные демонстрации, и она окунулась в них с отчаянием и яростью, будто ее исступленный протест кем-то, от кого зависела жизнь и смерть, мог быть поставлен Ури в заслугу...
Они прошли уже больше пяти километров по лыжне, бесцельно вившейся в окрестностях поселка. Колея волчицей кружила вокруг жилья, издали принюхиваясь к заметенным улицам, огибая застывшие дачные озера, которые Ализа сперва приняла за поля. Длинные беговые лыжи, столь не похожие на привычные горные, чуть пружинили, сами собой вписываясь в снежные желоба, так что не было никакой нужды остерегаться препятствий и вглядываться вперед. Словно после сумасшедших перекрестков на выезде из Тель-Авива ты вдруг оказался в тихом полом поезде, змеящемся ущельем Эмек Рефаим.
- Устал, - запыхавшись сказал Элиэзер, втыкая палки в снег, прихваченный настом. Он сошел с лыжни, и Ализа остановилась рядом. Впереди сквозь прозрачный сосняк открывался спуск к круглому лесному озеру с островком посередине. "Дачники наверняка величают его "остров Любви", - с непонятным раздражением подумал Элиэзер. После ночной смены болела голова, выспаться опять не удалось. Он задремал в электричке, прислонив голову к стеклу, и очнулся только подъезжая к станции. Ализа сидела рядом, упершись коленом в рюкзак и терпеливо снося свое одиночество.
Сейчас она с надеждой всматривалась в верхушки острых елей, изрезавших горизонт в той стороне, откуда подступали сумерки. В блужданиях влажного воздуха редкие снежинки казались крыльями замерзших бабочек, порхавших здесь летом. Элиэзер ощутил дуновение земной тени; с востока скользила суббота, заливая невидимым бальзамом трещины и раны его существа, отравленного насильственной бессонницей.
"В сущности, нам не о чем разговаривать", - с горечью подумал он, наблюдая как Ализа, стянув зубами варежку, заправляет под козырек кепи заиндевевшие от дыхания волосы. Этот детский жест вызвал в нем мучительную нежность, напомнив дочь. "С той только разницей, что тебя не пощекочешь, запустив пальцы за воротник, чтобы ты взвизгнула, запрокинув румяное личико".
- В моем рюкзаке есть кофе. Его можно достать, не развьючивая меня на перегоне, - сказал он, поворачиваясь к Ализе спиной. Она послушно запустила руки под брезентовый клапан, нащупывая термос. Но от протянутой кружки с бурой маслянистой жидкостью, выплеснувшейся на снег, отшатнулась - то ли испуганно, то ли, как показалось Элиэзеру, брезгливо.
- Как еврейская религия относится к абортам? - неожиданно спросила Ализа.
- Как к членовредительству, если жизни матери не угрожает опасность.
- А если отец - не еврей?
- Не думаю, чтобы это что-то меняло, - поразмыслив, ответил он.
- По данным ЮНЕСКО, каждый год пятьдесят миллионов женщин делают аборт. Плод пытается отстраниться и чувствует боль. Не обижайтесь. Просто я не люблю кофе.
2
Косые штрихи хлынувшего к ночи снегопада сливались с густеющим мраком. Во дворе дома громко лаял Джек, бегая вдоль жидкого штакетника у калитки. Вызволив ноги из лыжных колодок, Ализа заискивающе потрепала пса по жутковатому черепу, обтянутому голой кожей. Громадный дог закрутил обрубком хвоста, поднялся на задние лапы и, обняв Ализу, зевнул ей прямо в лицо, обдав багровым смрадом глубокой, как преисподняя, глотки. От ужаса она вцепилась в локоть Элиэзера, который торопливо счищал с лыж налипший снег. Он оглянулся. Ализа скривила бесшабашную улыбку, показывая, как ей жмут одеревеневшие башмаки с железными набойками. К счастью, Джек оставил ее в покое, променял на воткнутую в снег лыжную палку, возле которой крутился теперь, свернув голову набок и пытаясь ухватить палку зубами. Элиэзер помог ей доковылять до сеней, и там Ализа с подрубленными коленями рухнула на стул. Дети, животные, книги - все преследуют ее. Элиэзер принялся расшнуровывать ее задубевшие башмаки с сосульками шнурков. Как следует промяв шерстяные ступни, он подышал на свои закоченелые пальцы и посоветовал Ализе переобуться в валенки, которые принес из коридора. Затем проводил в дом и покинул среди малознакомых людей, объяснив, что ему надо молиться.
В небольшой, заставленной старой мебелью комнате топилась круглая печь. Прислонившись к ней, пожилая женщина в вельветовых брюках и верблюжьей безрукавке внимательно наблюдала, как девушка, приблизительно одних лет с Ализой, подкладывает в топку дрова.
- Больше не суй, Наташа! - раздраженно сказала старуха, отодвигая полено носком туфли.
- Но ведь ночью холодно будет, Беки Наумовна, - в сердцах отозвалась девушка, сдувая волосы с раскрасневшегося лица. - Вы же сами вечно жалуетесь, что простужаетесь! - Заметив вошедшую Ализу, она приветливо ей кивнула:
- Накатались? Будете чай пить?
Ализа поблагодарила. Поискав убежища, она нашла в дальнем углу бугристую тахту с валиками и забилась туда. Беки Наумовна с любопытством уставилась на гостью.
- Простите мою неделикатность, милочка, - начала она хриплым голосом курильщицы, - но я так и не сумела добиться от своего сына вразумительного ответа: каким же образом вас, израильскую гражданку, впустили в советскую страну?
- По австралийскому паспорту, - вежливо объяснила Ализа.
- А вам известно, голубушка, - продолжила старуха, описав желтым никотиновым пальцем прокурорскую кривую, - что дача, на которой вы находитесь, расположена в пограничной зоне, куда иностранцам въезд запрещен?
- Мама! - недовольно вмешалась Наташа. Она возвратилась из кухни с фаянсовой кружкой, вмещавшей не меньше пинты черного чая, и протянула ее Ализе.
- На допросе я буду все отрицать, - пошутила Ализа.
- Ах, да не слушайте вы глупостей, - всплеснула руками Наташа. - Беки Наумовна обожает беседовать с иностранцами. У нас дома кто только не перебывал!
- То в городе, а то в глухом лесу, моя дорогая, - наставительно уточнила свекровь, выпуская из ноздрей бурые струйки дыма. Папиросу она прикурила от зажженной на комоде свечки.
- Мама! Я сколько раз просила не трогать, ведь это шамеш!1 У вас же есть новая японская зажигалка! - взмолилась Наташа, сдувая просыпавшиеся табачные крошки с листочка фольги под подсвечником.
Горящая свеча возвышалась впереди целого хоровода толстых парафиновых сестер, распиленных каждая надвое - с какой целью Ализа понять не могла, а спросить боялась. Быть может, так гласил неведомый ей религиозный закон? Выстроенные на блюдцах в ожидании царицы-субботы, свечи хранили благочестивое достоинство. Впервые после школы Ализе предстояло встречать Шабат, и она неожиданно разволновалась.
Из-за стены доносились голоса двух спорящих мужчин. Пронзительный фальцет одного из них показался Ализе знакомым. Кажется, он принадлежал тому отчаянному учителю иврита, который привел ее к Элиэзеру. Ализа допила чай и поискала, куда бы поставить кружку. Ее взгляд упал на этажерку, набитую кипами старых журналов. "Октябрь", 1958 год, - прочитала она. Бумага пахла пылью. От крепкой индийской заварки закололо под сердцем, усталость ненадолго прошла. Ализа откинулась на хрусткие, будто соломой набитые подушки, но вздремнуть ей не удалось: завершив последние приготовления, Наташа громко постучала в стену:
- Девочки! Время! - Потом с некоторой опаской обратилась к Ализе: - А вы... будете зажигать? Я на всякий случай приготовила для всех.
На зов вошла белоголовая школьница с матерью, хозяйкой квартиры, в которой Элиэзер проводил занятия. Ожидая неминуемого разоблачения, Ализа робко поздоровалась с ребенком. Но чашу позора ей испить не пришлось: похоже, разоблачение свершилось за ее спиной. Девочка взглянула негодующе:
- Ну, и зачем было притворяться? - спросила она вместо приветствия. - Что я, выдам? Тем более, я все равно сразу догадалась.
- Мирочка! Как ты себя ведешь! - с запоздалой строгостью всполошилась мать. Свое обрамленное позолотой лицо она, как видно, обильно удобряла случайной косметикой.
- Мы, кажется, знакомы?
Ализа пожала протянутую руку. Неужели это та самая Илана, которой угрожает канцерогенная "химия", как здесь эвфемистически именуют каторгу? В облике полнеющей женщины было что-то жалкое, не вязавшееся с ее смелым макияжем.
- Давайте, мужики, валите отсюда! - прогнала кого-то от двери Наташа, - здесь свечи зажигают.
Теснясь под командой Мирочки, женщины выстроились лицом к комоду и, обмакнув спички в живой огонек шамеша, затеплили субботние светильники. Ализе достались две крайние свечи. Одна из них, поврежденная неудачным разрезом, притулилась на капельке застывшего воска, опасно кренясь на бок. "Это я", - загадала Ализа. Другая, без видимых следов ампутации, будто корнями вросла в блюдце. "Это Элиэзер", - подумала она. Были ли две парафиновые половинки едины до того, как их разлучили?..
Ализа поднесла ладони к лицу, чтобы во время молитвы не видеть пламя. Серьезная и сосредоточенная девочка, единственная с покрытой головой, стояла впереди подобно кантору в синагоге. Своим тихим, но четким голосом отличницы, она продиктовала благословения "шегехияну" и "легадлик нейр". Ализа повторила за ребенком полузабытые слова, так странно звучавшие в ашкеназском произношении.
Женщины разговаривая отошли к столу и стали рассаживаться, а Ализа все не могла оторваться от чинных сестер, украсившихся алыми платочками. Лишь ее хромоножка искрила и не разгоралась: синий огонек пробегал по фитилю, ежесекундно угрожая погаснуть. Зато свеча Элиэзера, конечно, сияла ясным здоровым пламенем, каким вспыхнула, стоило только поднести к ней спичку. Ализа не дыша следила за тем, как гаснет ее светильник. Впрочем, каких иных знамений могла она ожидать от судьбы?
- Трогать нельзя! - предостерегла девочка, угадав преступные намерения Ализы. Огонек съежился в точку у самого корешка бесплодно истлевшего фитиля. Если удалить нагар, его, быть может, еще удалось бы спасти...
- Ничего, так поначалу бывает, - утешила Мирочка. - Огонь субботнего светильника - это божественная душа, - объяснила она. - У кого душа чистая, у того и свеча ярко горит. А эта сейчас погаснет.
Фитилек затрещал. Крошечный сноп искр взвился к его вершине, затрепетал, на мгновение исчез и вдруг разгорелся ровным желтым пламенем.
3
Ночной туман жался к плачущим стеклам, прося впустить его внутрь. Изморозь, оседая, клубами перетекала в электрический пузырь, дрожащий вокруг лампочки на крыльце. Элиэзер полной грудью вдохнул воздух, настоянный на ледяной хвое. Тьма казалась непроницаемой, но сквозь нее чудился простор, доступный скорее осязанию, чем взору.
Студеный ветер, нагнавший влаги с незамерзающей глади Балтийского моря, стих. Над неглубокой лесной котловиной с вкрапленными осколками озер заваривался бесшумный смерч, медленный как стрелки часов. Воздух перестал двигаться. В наступившем безмолвии казалось, что мрак сдерживает дыхание, опасаясь выдать себя. От явственного ощущения чьего-то невидимого присутствия Элиэзеру стало не по себе.
Пар, вырывавшийся изо рта, поднимался над головой и таял, рассеиваясь в пространстве. Шум человеческого дыхания был единственным, что нарушало молчание ночи. Мрак, объявший вселенную, обращался к самому себе тысячью голосов и откликался десятками тысяч. У каждого голоса была своя мелодия: одни жаловались, другие ликовали, третьи несли утешение и надежду. Но все голоса сливались воедино, словно под пальцами незримого музыканта разыгрывалась гигантская фуга, бесконечно сложная и в то же время простая, как дыхание.
Кто допустил его присутствовать при этом? Элиэзер сжал ладонями виски. Музыка смолкла, и ему почудилось, что все внимание теперь приковано к нему. Под натиском странного чувства, блаженного и пугающего одновременно, из души поднялось и мгновенно испарилось отчаяние, словно выкипело на поверхности раскаленного камня. Сдавив пальцами переносицу, будто читал "Шма", Элиэзер напряг мокрые веки, силясь остановить головокружение, охватившее его. Тело вдруг лишилось привычной тяжести и поплыло куда-то, покачиваясь на волнах, вернее на струях лившегося отовсюду взгляда, который вопрошал о чем-то неописуемо важном, на что сам же служил ответом - непостижимым, неизреченным. Элиэзер не мог сказать, минуты или часы протекли. Он не был уверен даже, что правильно помнит свое имя.
Запела обитая дерматином дверь, и на крыльцо выглянула Илана в наброшенной на плечи шубке. "Тепло, - позевывая сказала она, - весной пахнет". Вслед за ней из сеней неуклюже протиснулся Моше, плотно прикрыв за собой дверь.
- Жар берегу, - виновато объяснил он Элиэзеру, топчась на узком крыльце, - мы с Наташкой дров много жжем, мама нервничает. - Моше захрустел в кармане целлофановой оберткой из-под сигарет, не решаясь достать пачку.
Чтобы не видеть, как они будут курить, Элиэзер ушел в дом. В груди осталось саднящее чувство, будто ему помешали дослушать что-то нестерпимо важное, от чего зависела вся его жизнь.
"Что это было?" - подумал Элиэзер, входя в душно натопленную комнату. За белой скатертью, подперев смуглыми ладонями усталую голову в шафранной путанице волос, сидела Ализа. Элиэзер опустился на свободный стул рядом. Всему виной, конечно, барокамерная тишина ночи, обрушившаяся на его издерганные бессонницей нервы.
4
Нагревшаяся штукатурка пахла паутиной. В горячем дымоходе что-то уютно потрескивало и вздыхало, но тепло быстро улетучивалось из мансарды сквозь горбатую чердачную кровлю. Элиэзер со злостью спихнул на пол свой портфель и бросился на продавленную тахту, обезножевшую еще в прежней, городской жизни. Другой мебели в мансарде не имелось, если не считать стопки "Нового мира" за 1962 год, которая заменяла табурет. Все это великолепие освещала грязная лампочка, свисавшая в том единственном месте, где потолок позволял выпрямиться во весь рост. Элиэзер прикрыл глаза, стараясь успокоиться. С запахом горячей штукатурки мешался аромат чего-то неуловимого, весьма отдаленно напоминавшего духи, которыми по утрам прыскалась жена. Аромат распространяла висевшая на гвозде шубка Ализы.
Элиэзер больно ударил себя костяшками пальцев по голове. Тысячу раз прав был Гольдман, когда советовал держаться подальше от компаний отказников. "Что я могу противопоставить энергии зла? - тоскливо подумал Элиэзер. - Едва почуяв приближение святости, все дурное в человеке начинает рваться с цепи". Он уткнулся лицом в засаленный матрац. Хорошо бы забиться с головой под одеяло и уснуть. Не мешает даже усиженная мухами лампочка под потолком. Гольдман прав, только Мессии под силу разбудить спящих во прахе.
Элиэзер сел на тахте и достал из портфеля Хумаш с подклеенным корешком - единственную из растерзанных Ализой книг, которую удалось спасти. Вечером положено прочитать недельный раздел Торы. Мир может сойти с ума, но человек не обязан следовать его примеру. Неудобно сгорбившись у стены, опереться на которую мешал начинавшийся едва ли не от самого пола скат, Элиэзер раскрыл книгу. Ему почудилось, будто со страниц веет благоуханием Ализы.
- Мой папа покойный говорил, что на Израиль надо сбросить атомную бомбу. Чтобы из-за тех, кто уезжает, не ненавидели остающихся. - Моше развалился на кушетке, прикрыв глаза. Казалось, он дремал во время спора.
- Да пойми же ты! - в охрипшем голосе Якова слышалась боль, - единственное, чему мы научились за последние шестьдесят лет - это ненавидеть самих себя. Мы народ с искаженным самосознанием!
Моше захрустел кушеткой. Спор угасал вместе с пламенем субботних свечей, о которых, казалось, все забыли. Оплывший парафин окружил догорающие фитили на блюдцах уродливыми вулканическими наростами. Лишь один огонек ухитрился допылать до фаянсового дна, не разлив под собой ни капли.
Жадно теребя ручку настройки, Яков с нетерпением поглядывал на часы. Московское радио уже ударило двенадцать, и на всех диапазонах звенели куранты. Потом зычно грянул гимн, а поймать Израиль все не удавалось.
- Да где же у вас, Наташа! - раздраженно пристукнул Яков по шкале "Спидолы". - Не могу найти!
Наташа пожала плечами:
- Покрути на средних. - Она наклонила чайник: - Кому еще? Всем налила?
- Т-с-с-с!.. - Сквозь треск и завывание то ли арабской, то ли турецкой музыки, послышался голос диктора. Ализа удивленно подняла голову, не сразу сообразив, что слышит иврит. Яков улыбнулся ей, как посвященной.
Вечерние новости подходили к концу. Главного - были ли сегодня убитые и сколько раненых, - они уже не узнают. Сжимая верньер, словно усилие могло повлиять на условия приема, Яков прильнул к динамику. Скучающий Моше, вспотев в теплом тренировочном костюме, ворочался на кушетке. Его мать измучила Ализу вопросами, но к счастью Наташе удалось соблазнить свекровь телевизором еще до того, как уложили детей.
Правое правительство агонизировало, однако сегодня его судороги почему-то не обрадовали Ализу. Зазвучали отрывки из важнейших репортажей, передававшихся в течение дня. В канун субботы на Святую землю пожаловал Сатмарский ребе, и сто тысяч иерусалимских харейдим устроили ему торжественную встречу. Ализа живо представила широкую улицу Бар Илан, затопленную морем китлов, штраймлов и шляп.
Однажды в субботу, возвращаясь на такси домой, она наткнулась на подобную толпу, запрудившую перекресток возле кладбища Сангедрии. Несколько полицейских, крича и размахивая руками, пытались проложить дорогу сотням машин, гудевших у перекрестка. Как раз за минуту перед тем водитель такси, у которого на ветровом стекле красовался лубок с изображением белобородого сефардского святого, объяснил ей какую цель преследуют предостережения на фасадах домов по левую сторону проспекта: "Водитель! Наша Тора запрещает осквернять субботу!" Оказывается, предупредить - религиозная обязанность верующего. Никакого оскорбления в адрес проезжающих эти "Мене Текел Фарес" не содержат. Так, благоговейно покосившись на лик своего марабута, объяснил Ализе его грешный почитатель.
Им пришлось простоять минут десять, пока из арабской части города не подоспел наряд военной полиции с дубинками. Под коротким натиском смуглых парней в хаки толпа дрогнула. Ализа успела разглядеть, как долговязый подросток с непропорционально удлиненным черепом (как видно, двенадцатый или четырнадцатый ребенок в семье), поднял с обочины булыжник. В тот же миг подбежавший солдат огрел его дубинкой по спине. Уронив камень, демонстрант неуклюже затрусил прочь, двумя руками придерживая шляпу с низкой тульей. Солдат подобрал булыжник и швырнул ему вслед. Потом утер рукавом пот с темного лба, засунул в рот два тонких коричневых пальца и оглушительно, по-мальчишечьи, засвистел.
Репортер скороговоркой переводил на иврит речь Сатмарского ребе, произнесенную утром в аэропорту.
- О чем это он? - вдруг заинтересовался Моше.
- Ребе выражается в том смысле, что мы с тобой не евреи, потому что радио по субботам слушаем. А некоторые, так даже женаты на гойках, - поддел приятеля Яков.
- У меня в паспорте записано, что я еврей, - меланхолично отпарировал Моше. - Пятый пункт. Твой ребе, небось, и не знает, что это такое. Почище обрезания. - Моше прислушался к визгливому старческому голосу.
"Нет у них субботы и нет для них святыни, - иронично тараторил корреспондент, пародируя обличающие интонации ребе. - И не осталось более пороков, неведомых им. Омерзительны они земле отцов своих. Вожди их думают: нет больше народа Израиля! Чего не удалось Гитлеру, того добились мы! Но рано они потирают руки. Покуда жива ваша святая община в городе святом, народ Израиля жив! Осквернители святынь его сгинут, как сгинул Амалек, и само имя их сотрется из памяти!"
- Что он там лопочет? - спросил Моше, садясь на кушетке. - Про шабес что-то?
- Государство кормит их, мракобесов, - Яков ехидно подтолкнул Илану локтем, - защищает, паразитов. А они его оскорбляют. Передавить всех, как клопов... Вот ужо погодите, пейсатые, скоро мы с девочкой приедем.
- Пользуетесь, что девочку защитить некому, и рады, - протестуя, нетрезво просюсюкала Илана.
- Да о чем вы, объясните толком! - рассердился Моше.
- Слушай, сейчас будет интересно, - не отвечая бросил Яков. Он осторожно манипулировал ручкой настройки.
- Спать хочется. Да и не понимаю я ни черта...
- Я переведу.
Арабская радиостанция на смежной волне сыграла воинственный марш и умолкла. Качество приема улучшилось, временами треск почти пропадал. Ализа узнала знакомые позывные. Начиналась "Ночная исповедь" Хаима Ховава.
"Погасим свет, закутаемся в одеяла. Немного тихой музыки. Быть может, кому-то не повредит стаканчик вина, душистая сигарета? Одни из нас этой ночью в пути. Другие ворочаются в постели, думая о близких, которые сейчас далеко - где-то там, на севере. Узники войны, на которую нас обрекли, не спросив... Чем заняты в эту минуту их мысли? Вспоминают ли они родных? Всматриваются во враждебную тьму, сжимая оружие? Или это сердце сжимается от тоски по дому? Быть может, кто-то настроился на нашу волну, и услышит сегодня исповедь близкого человека? Все вы мои друзья, все, кто в этот час не может уснуть..."
Хрипловатый баритон Ховава завораживал Ализу, перенося за две тысячи миль отсюда, на чистые улочки Рехавии, под кропотливый ночной дождь, шуршащий листвой в саду. Там голые ветви сливы уже обметаны белоснежной сыпью, и ночь тянет мокрой землей, бодрящим запахом молний...
"Мой телефон тот же, что и всегда. Я жду ваших историй. - Ализа услышала, как Ховав звякнул чашечкой о блюдце, глотнув кофе перед микрофоном. - Сегодня мы поговорим о странном. О необычной любви. О любви мужчины к мужчине, женщины к женщине. О любви брата к сестре. Матери к сыну и сына к матери. О том, что называют..."
- Что такое "гилуй арайот"? - возбужденно спросил Яков.
- Кажется, кровосмешение... - неуверенно подсказала Ализа. - По крайней мере, так это переводят на английский.
- Сейчас будут звонить и рассказывать, кто как жил с матерью или сестрой, - прокомментировал Яков. - Этот Ховав веселый парень. Прошлый раз женщины делились впечатлениями об изнасилованиях.
- Ох!.. - выдохнула Илана. - Она перегнулась всем корпусом, словно ее тошнило, и, опершись о стол, попыталась встать - Все... Девочке хватит... девочке пора в кроватку...
- Девочка немножко перебрала, - Яков обнял ее за талию, силой усаживая на место. - Но ей ведь не впервой, верно?
- Я исправлюсь, - всхлипнула Илана. Она покорно прижалась к Якову и попыталась обмотать вокруг его шеи длинные обесцвеченные пряди. От ее накрашенного лица сильно пахло вином. Яков снисходительно отстранился:
- Потом, девочка, когда время придет. Дай радио послушать.
Моше тяжело поднялся с кушетки.
- Вот ты меня целый вечер убеждал учить иврит и репатриироваться в Израиль. А зачем? Что, без нас там дерьма не хватает? Катись сам в свой сионистский рай, а нас с Наташкой дядя ждет в Миннеаполисе, штат Миннесота! - Моше раздраженно хлопнул дверью, будто и впрямь шел укладывать чемоданы.
- Вам наверху постелено, рядом с Эликом, - Наташа возвратилась из кухни, закончив убирать со стола. Стряхнув крошки, она складывала субботнюю скатерть, заляпанную разноцветными пятнами. Ализа не поняла, к кому были обращены ее слова. Кажется, на лестничную площадку выходит еще одна дверь. Но придется зайти за сумкой в чужую комнату, а как это сделать, ведь кочегар наверняка давно спит?
- Спокойной ночи, - попрощалась Наташа. - Если что, мы будем рядом, в детской, а в нашей спальне вы.
- Разберемся, - отозвался Яков, не отрываясь от приемника. - Сделать погромче?
Ализа не ответила. Она страстно затосковала по своей уютной однокомнатной квартирке в Рехавии, с зеленеющей лужайкой под окном. На этой лужайке она без труда вытягивалась во весь рост, подставив иерусалимскому солнцу голую спину и плечи. Ее смешило хлопанье поспешно опускаемых жалюзи на втором этаже, где свила гнездо юная религиозная чета с выводком никогда не умолкавших птенцов.
5
Кочегар спал в одежде, покрытый неопрятным одеялом, из которого клочьями лезла вата. Под потолком горела тусклая лампа без абажура, и в первый момент Ализе показалось, что он читает, привалившись щекой к подушке. Элиэзер пристально смотрел в книгу черным сомкнутым глазом, не оставляя сомнений, что и во сне ему так же хорошо понятно написанное в ней, как наяву. Сломанная обложка наполовину заслоняла его лицо. То была старая знакомая Ализы, искалеченная рыжая Библия, кое-как подклеенная кочегаром. Ализа наклонилась, чтобы поднять книгу, но не посмела. Она на цыпочках прокралась к стене, где на двух гвоздях висели ее вещи. За тонкой перегородкой об пол ударился мягкий предмет, и воровской скрип пружин обозначил тяжесть тел. Там находилась отведенная Ализе комната, которую бесцеремонно занял со своей подругой учитель иврита. Ализа затаила дыхание. От недвусмысленных звуков, доносившихся из-за перегородки, занялись ее щеки, воспаленные кровосмесительными исповедями Ховава. Она испуганно отпрянула от стены, поймав себя на желании прижаться к ней ухом.
В углу горбатой мансарды валялась стопка пыльных журналов, туго перекрещенная маслянистым шпагатом. Ализа сломала ноготь, пытаясь развязать мертвый узел, но ей не пришло в голову воспользоваться пилочкой для ногтей. "Новый мир" за 1962 год - прочитала она на корешках. Еще жива была мама, и на ковре в родительской спальне вечно валялись распахнутые или заложенные шпильками номера "Знамени", "Нового мира" и цветистой "Иностранной литературы". Отец обходил большевистскую периодику осторожно, словно лужу в ванной. Иногда он с кряхтением собирал ее и клал на ночной столик. Но мама обожала читать перед сном и, засыпая в скучных местах, роняла журналы на пол.
Кочегар застонал во сне. Он повернулся на грудь, уткнув лицо в расшитую линялыми лампасами подушку. Из потолочных щелей потянуло холодом. В остывающем дымоходе изредка потрескивали кирпичи, с них, по мышиному шурша, осыпалась сажа. На тахте рядом с кочегаром оставалось достаточно места, чтобы вытянуться и уснуть. Хорошо бы погасить свет, но в темноте расшалившееся воображение не даст покоя. Неужели придется всю ночь просидеть на кипе старых журналов, созерцая затылок спящего мужчины и прислушиваясь к скрипам в соседней клетушке?
Мансарда напоминает арестантскую камеру. Правда ли, что подследственным не позволяют спать перед допросом? Во всяком случае, во время первого свидания глаза у Ури были красные, словно он не смыкал их несколько суток. Впрочем, на фронте ему тоже не давали особенно разоспаться.
Ури участвовал в штурме многоэтажной больницы, в которой запрещалось стрелять. Железный ящик лифта ползал между этажами с палестинским снайпером на борту, а "хевре" в полной боевой выкладке метались за ним по лестницам. В конце концов кого-то осенило залезть на крышу и гранатой перебить трос. Лифт рухнул с тринадцатого этажа, а Ури сорвался на четырнадцатой неделе войны. Он наорал на командира батальона, назвав его убийцей, бросил свой взвод и ушел в вади, взрыхляя тупыми солдатскими башмаками желтую пыль. Там его и арестовали, потому что на сей раз Ализы не оказалось рядом, чтобы дать ему выспаться.
- Может быть, ты любил меня, Ури? - спросила Ализа у зеркального мрака за окном, поцарапав его длинным лакированным ногтем. "И потому оставил бездомной?" - после короткого молчания ответил тот.
...Ури неожиданно позвонил в четверг, но на сей раз ему дали всего полминуты, за которые он только и успел объяснить, что в спину ему напирает разъяренная очередь, и чтобы она привезла адвоката.
- Ты где, Ури? - не поняла Ализа, все еще уверенная, что ему удалось в неурочное время связаться с ней из части. В первый момент она страшно обрадовалась, решив, что он, наконец, получил отпуск.
- В тюрьме, - злобно ответил Ури, и их разъединили. Прошло минут пять, прежде чем до Ализы дошло, что он не шутил. Несмотря на поздний час, она бросилась звонить в военную прокуратуру, но не добилась ничего, кроме телефонов и адресов, имевшихся в любом справочнике. Впрочем, зная Ури, она могла бы предположить, что рано или поздно он взбунтуется против подлых приказов, которыми изобиловала эта война.
Утром выяснилось, что их адвоката мобилизовали. Молодая практикантка внимательно выслушала версию Ализы, но категорически отказалась вести дело, сославшись на некомпетентность. Однако по ее сложенным в брезгливый бантик губам Ализа догадалась об истинной причине нежелания.
- Если окажется, что мой муж перестрелял дюжину арабских детей, надеюсь, тогда я смогу прибегнуть к вашим услугам? - прошипела она перед тем, как хлопнуть дверью. Выйдя на плавающую в бензиновом зное улицу Яфо, Ализа купила пачку сигарет "Тайм" и третий раз в жизни закурила. От отвращения ее чуть не стошнило, а ледяной яблочный сок лишь разбудил голодную изжогу. Ализа порылась в кошельке в поисках бумажки, чтобы купить круассон, и в этот миг откуда-то с неба ей послали озарение в виде брошенной на прилавок газеты. Ализа сразу наткнулась на то, что искала.
Через полтора часа она уже была в Тель-Авиве. Взяв ее мертвые руки в свои, Пинни Беер пообещал немедленно все разузнать. Он же снабдил Ализу таблетками валиума и убедил не садиться сегодня за руль. Ализа не раз встречала Пинни на демонстрациях, но знала главным образом по газетным статьям. Телефон амуты2, защищающей диссидентов - резервистов, ей подсказало объявление в "Гаарец".
За фанерной перегородкой воцарилась тишина. Клочья отставших обоев монотонно шевелились на сквозняке, помахивая мохнатыми тенями. Кочегар захрапел, сначала негромко, затем все яростнее, словно боролся со злыми духами, которые душили его спящую душу. "В сущности, он еще более одинок, чем я, со своим Богом, в которого никто не верит", - с неожиданной жалостью подумала Ализа. Она подошла к тахте и опустилась на корточки. Бледное лицо Элиэзера было покойницки красивым и измученным, как у святого. Он храпел потому, что во сне повернулся на спину. Чистая рубашка, в которую кочегар облачился в честь субботы, врезалась ему воротом в шею под седеющей колечками бородой. Противное засаленное одеяло пахло детской мочой. Ализа осторожно присела на краешек безногой тахты. Потом она решила натянуть рейтузы и прилечь, но постеснялась переодеваться на глазах у спящего. Становилось холодно, заболели натруженные лыжами мышцы. Жесткая журнальная стопка вгоняла в поясницу осиновый кол. Ализа вернулась к тахте и осторожно вытянулась поверх одеяла, не решаясь расстегнуть крючки под платьем. Кочегар перестал храпеть. Он повернулся к ней и сразу задышал глубоко, блаженно. На Ализу пахнуло теплом чистого угревшегося тела. Она вздохнула от желания обрести, наконец, покой.
1 Здесь: свеча, от которой зажигают остальные.
2 Добровольное общество (ивр.)
Глава восьмая.
1
Смуглые старческие пальцы Пинни отдыхали на руле бесшумного "Пассата". На подъемах он ласкающим движением касался рычага, словно гладил домашнее животное, и улыбался Ализе. Кондиционер работал во всю, в машине было прохладно. На бурых и желтых склонах мелькала усталая зелень, палочки минаретов перекликались полуденным намазом.
- Если бы мы могли слиться в один народ! - Беер на миг оторвал ладони от руля, словно собирался присоединиться к молитве. - Я люблю восток. Люблю ленивую грязь на улицах, дешевый хумус, мальчишек на осликах и статных женщин с тяжелыми животами... Как жаль, что они никогда не полюбят нас.
Ализа кивнула. Узкое петляющее шоссе струилось среди оливковых террас, облегая кучевые облачка стад и рассыпанные кубики арабских деревень. За глиняными оградами, неподвижные от зноя, спали сады. Ализа узнавала места: где-то здесь, в тени цветущей горы Благословения, на которой клялись в верности Богу двенадцать колен, сторожила враждебный город ее база. Отсюда Ализа писала солдатские письма отцу. Тут она познакомилась с Ури. И здесь же, в каземате старого британского форта, он томился теперь.
- Пологие эти горы только терпят нас, как рабы грубых господ, - откликнулся на ее воспоминания Беер. - Они грезят Ханааном. Кто мы для них? Потомки семитской орды, дикари, сорвавшие прекрасный плод древней культуры. Взять, к примеру, террасы, возведенные муравьиным трудом эморийцев. Бней Исраэль обратили искусных земледельцев и строителей в водоносов, а на террасах пасли пригнанный из пустыни скот. Но, как это часто бывает, покоренные оплодотворили культуру завоевателей. Мы говорим на ханаанском языке. Наша варварская Библия полна реминисценциями загадочных экстатических мистерий, следами хтонических культов. Гордон не даром мечтал возродить в киббуцах религию Ваалов. Он поклонялся рождающей мощи земли.
Ализа машинально прислушивалась к профессорской речи Пинни, в которой, будто базальтовые вкрапления в пепельной седине холмов, мелькали непонятные слова.
Беер замолчал, отдавшись сокровенным мыслям. Они обогнали обшарпанный "Мерседес" с синим номером, напоминавший бахчу - в нем было тесно от женских голов. Круглые блестящие глаза с любопытством уставились на Ализу из-под платков. Пинни вновь заговорил с убедительной адвокатской интонацией, мягко ударяя по рулю ребром ладони:
- Перестать держаться за прошлое. Осознать его духовную скудость, преодолеть средневековое убожество, источник фанатизма в худших его проявлениях. Только так можно положить конец вражде. - Горбоносое бедуинское лицо Пинни, разлинованное морщинами, излучало свет, а голос помолодел на полвека.
Послушный "Пассат" скользнул на асфальтовую тропу, такую узкую, что на ней оказалось невозможно разъехаться с военным грузовиком, и тому пришлось пятиться в гору. Разминувшись с ним, Пинни затормозил на небольшой площадке, где дремали два-три помятых джипа, команд-кар с антенной и армейский автобус.
Страшные дыры бойниц уставились на Ализу из-под шрамов искореженной арматуры. Стена форта глядела с тупым выражением британского бобби, волокущего бродягу в участок. От нее веяло безнадежностью, и это состояние передалось Ализе. Пинни поиграл брелоком ключей, не спеша подставлять полуденному солнцу седую шевелюру.
- Сионизм унаследовал от Британской империи ее дубинку, - жестко проговорил он, глядя на Ализу. - Пройдет несколько лет, и Израиль останется последней колониальной державой. Мир никогда не позволит нам этого. Безумцы те, кто не хочет понять простой вещи.
Адвокат независимой походкой приблизился к воротам и протянул часовому пропуск, выписанный в Тель-Авиве. Пока ждали дежурного офицера, Ализа выбралась из мгновенно раскалившейся машины и прошлась взад-вперед вдоль заграждений, стараясь не задевать шипы верблюжьей колючки, которой была увита ржавая проволока.
Ури привели к ней в бомбоубежище, залитое неоновым светом. Вдоль бетонных стен стояли диван и несколько кресел, напоминая зал ожидания на захолустном вокзале. Ури, расстегнутый и небритый, пах плохим мылом и отстранил ее, когда Ализа бросилась его целовать.
- Смотрят? - шепотом спросила она, ероша его осыпающийся перхотью затылок.
Ури отвел глаза. Они боком сели на жесткий диван, и Ализа начала торопливо рассказывать о том, что предприняла для его спасения. Излагая план борьбы, она тщательно избегала вопроса, от которого, в сущности, зависело все. Ури слушал молча, не проявляя особого интереса ни к словам Ализы, ни к ней самой. Один только раз он оборвал ее досадливым жестом, - когда раскуривал привезенный ею "Марльборо лайт", а Ализа, уязвленная невниманием, вдруг обрушила на него град мелких заботливых вопросов, касающихся камерного быта. "Кормят как в тюрьме, - ответил Ури, несколько раз затянувшись. - Душа нет".
Ализа почувствовала себя лишней.
- В чем тебя обвиняют, Ури, - наконец спросила она тихо, словно ожидая услышать самое страшное.
- В неисполнении приказа, - равнодушно буркнул Ури. - А кофе ты привезла? Здесь варят бурду.
- Привезла, - с огромным облегчением засуетилась Ализа, - я все привезла, но транзистор пока не разрешили.
- Плевать, у нас в камере есть, - ответил Ури, наливая себе из жестянки персиковый компот. - Где адвокат? - спросил он, выловив пальцами восковую дольку.
- Ждет. Нас не пустили двоих.
- Эти сволочи не говорят, какой по моей статье срок. - Ури грязно выругался по-русски. Ализа поднялась.
- Я приглашу адвоката? Может быть, потом мне еще позволят вернуться.
Ури потушил только что зажженную сигарету и жадно уставился на нее. Ализа отступила на шаг и заплакала. Он словно забыл, что она беременна. Или просто постеснялся спросить?.. Ализе захотелось взять его ладонь и прижать к животу, как делают в фильмах.
- Не реви, - апатично сказал Ури. - Теперь я иногда смогу звонить. Много мне не дадут. Позови адвоката.
Пинни разговаривал по телефону из канцелярии коменданта, и две девушки в форме смотрели на него с почтением. Окинув беглым взглядом заплаканное лицо Ализы, он попрощался с собеседником и повесил трубку. Затем обнял Ализу и увлек в угол, где сох никогда не поливаемый кактус.
- Не надо отчаиваться, страшного ничего нет, - тихим кулуарным голосом заговорил он, загораживая Ализу от девушек. - Мне удалось заглянуть в дело. Хотя приказ нарушен в боевой обстановке, общественное мнение на нашей стороне. Мы имеем дело не с преступником, а с жертвой политического и военного безумия правых. На суде все будет зависеть от мотивировки, а это в наших руках. Я думаю, оскорбление командира также удастся интерпретировать в идейной плоскости. Сейчас я поговорю с Ури. Мы располагаем несколькими козырями, которыми необходимо верно воспользоваться. Надеюсь, мальчик не успел себе навредить.
Ализа осталась ждать в коридоре, тянувшем неистребимой сыростью подземелья. Одна из солдаток вынесла ей стул. На обратном пути Пинни был весел, и они впервые заговорили о стоимости его услуг. Он высадил Ализу у стадиона Блюмфилда. Оттуда она взяла такси до Бат Яма.
2
- Кто там? - спросила Валентина по-русски. Ализа облегченно откликнулась. Она не помнила номер квартиры, а табличек двери амидаровского жилья не имели, словно жильцы опасались кредиторов. Со времени исторического визита, в ходе которого состоялось их знакомство, Ализа ни разу не навещала родителей мужа.
Ее ждали. Покрытый кружевной салфеткой телевизор молчал, и это первым бросалось в глаза. Блистающий пол благоухал "Фантастиком". Валентина в черном платье, усыпанном белым горошком, по-утиному переваливалась в лаковых туфлях на босу ногу. На ее зов из комнаты Майи появился Александр в жарком диагоналевом пиджаке, и церемонно пожал невестке руку. Ализу пригласили к столу, накрытому водкой и огурцами, будто она приехала на поминки. Родители мужа казались испуганными, словно за преступление сына предстояло расплачиваться им.
- Ури передавал вам привет. Он здоров, - официально начала Ализа, не дождавшись проявлений любопытства с их стороны. Она ощущала себя лектором перед враждебной аудиторией. - Адвокат сказал, что есть хорошие шансы смягчить приговор, - с трудом подбирая русские слова, обратилась она к свекрови, которой сверхчеловеческая вежливость мешала засыпать ее вопросами.
Та с готовностью закивала и немедленно прослезилась.
- Может быть, суд ограничится дисциплинарным взысканием, - неуверенно утешила ее Ализа. Она сама не понимала, чем это лучше.
Александр разлил по граненым стаканчикам водку, и они выпили в молчании. Ализу не оставляло чувство, что родители Ури только что вернулись с похорон сына, на которые ее почему-то не пригласили. Александр опьянел после первой же рюмки, а у Валентины на мучнистой щеке задергалось красное пятно.
- Удивительная страна! - затянул Александр, и его сросшиеся брови мохнатой гусеницей зашевелились над переносицей. - Удив-вительная!..
Ализа не успела узнать, что именно вызвало его удивление, потому что в недрах квартиры раздалось зычное гульканье, и Александр, с грохотом опрокинув стул, устремился к дочери.
- Сколько ему дадут? - склонившись, прошептала Валентина.
- Адвокат говорит, что заранее предсказать трудно. Важно на предварительной стадии направить следствие в нужное русло, - заученно объяснила Ализа. И добавила от себя: - Ури страшно вымотан. Там ужасные условия.
Валентина подалась назад и понимающе закивала, в раздумье прикусив край нижней губы, где в углу цвела бородавка. Затем подперла подбородок и несколько раз повторила:
- Значит, заранее нельзя... трудно, значит, заранее... Ну, а срок, какой же ему выйдет? - строго осведомилась свекровь.
Ализа смутилась и попробовала повторить все сказанное на иврите, но сразу осеклась.
Из соседней комнаты послышалось умиротворенное мычание Майи. Александр вышел, покачиваясь на худых ногах, вытер скрюченные полиартритом пальцы и безразлично поковырял маслянистое пятно на пиджаке.
- Удив-вительная страна! - продолжил он, присев к столу и плеснув себе водки, словно никуда не отлучался. - Удив-вительная... Зовут людей, а обеспечить не могут. Зачем же зовут? - Александр опрокинул в беззубый рот стопку и налил себе еще. - На кой ляд мы вам тут понадобились? - захмелев, ополчился он на невестку. - С дурочкой нашей несчастной?
- Да замолчи, не понимаешь, чего и несешь! - накинулась на него жена. - Квартиру отдельную дали? - она загнула палец. - Дали! Дочку лечат? В Донецке померла бы. Бога побойся! - опасливо, будто Ализа могла донести, усовестила она мужа.
Александр, никем не останавливаемый, наполнил четвертую стопку. У него стал заплетаться язык.
- Ну, и что теперь ему будет, дураку? - поинтересовался свекор, словно Ализа была матерью Ури, которому сам он приходился дальним родственником.
- Адвокат говорит, что заранее предсказать трудно... - не утруждая себя разнообразием, воспользовалась отрепетированной фразой Ализа. Однако Александр отнюдь не был расположен ее слушать.
- Зачем зовут? Зачем! - он воздел искривленные руки, и его царственный впалый рот сложился в сардоническую усмешку. - А вот я вам объясню, - многозначительно посулил Александр, понизив голос: - Чтобы свои боялись! Да! Дескать, не нравится - так мы на твое место десять новых возьмем!
Он торжествующе откинулся на стуле, стукнувшись о спинку и мотнув головой, отчего по его горлу перекатился кадык.
- А он Юрку никогда не любил, - вдруг горько прокомментировала Валентина, словно мужа не было в комнате. - Известное дело, пасынок. Чужая кровь.
- Вр-р-решь! - с неожиданной яростью стукнул по скатерти Александр, разбрызгивая слюну. - Я парня спасу! Что я, не понимаю?.. Не чую, чем пахнет? Да у нас, в сорок первом, за такое к стенке бы сразу! Без суда... Но я его не виню! - Александр возвысил голос, словно уже давал показания. - Нет! Не виню! Чужая ему эта страна, чужая! Что ж ему жизнь свою за нее класть? Жизнь ведь один раз человеку дана. Так легко ли расстаться с ней? Полагаете, я пьяный невежественный человек? - безо всякого перехода обратился он к Ализе, - ничего не соображаю и не ведаю, что болтаю? Погодите... Еще увидите. Все увидят! - Дрожащей от волнения рукой Александр наполнил стопку, - судя по выражению лица его супруги, финальную - и запечатал свои загадочные речи рефреном:
- Удив-вительная страна!
3
Ализа проснулась от холода. Шубка из искусственного мутона, неизвестно как соскользнувшая со стены, щекотала ей лицо рукавом, не дотягиваясь до озябших ног. В мансарде горел свет. На скомканном одеяле лежала забытая Элиэзером книга, которую кочегар, как видно, читал, не решаясь разбудить притулившуюся к его ложу чужачку.
"Боже мой, - испугалась Ализа, - ведь он наверняка решил, что я к нему прокралась, как Лилит-искусительница. Что он теперь думает обо мне?"
Дрожа на выстуженном чердаке, Ализа накинула на гвоздь крючок и переоделась, пустив в ход освежающие самолетные салфетки. Руки пахли со сна, и хотелось вытереть их снегом, если уж нельзя помыть. Она спустилась по скрипучей лестнице к выходу, но подергав ледяную ручку обнаружила, что дверь заперта на засов. Бороться с ним в темноте Ализа не решилась. На ощупь пробираясь назад, она зацепилась за ловчий гвоздь и обрушила со стены груду прелого тряпья, одновременно ударившись обо что-то твердое, лязгнувшее с утробным жестяным звуком. Она замерла, прислушиваясь. Совсем рядом закаркала ворона, из леса ей отозвалась товарка. В глубине дома что-то зашаркало, завозилось и смолкло.
Лестницы на месте не оказалось. В панике зашарив по стене, Ализа больно занозила палец и повалила невысокий, злорадно загромыхавший предмет, - вероятно, наполненный камнями бочонок, который специально выставили на пути незванных гостей. Со двора хрипло залаял Джек. Ализа прижалась к перегородке, в ужасе прислушиваясь к шагам, которые неумолимо приближались к ней.
- Кто здесь? - спросил мужской голос.
- Это я... - Ализа почувствовала себя первоклассницей, пойманной на воровстве губной помады. - Я, кажется, заблудилась.
Проскрежетал засов. Входная дверь, сфальшивив, отворилась, и впустила немного промозглого ультрафиолетового свечения. Элиэзер указал на короткую тропинку, которая вилась к освещенной изнутри будке, похожей на сторожевую.
- Джек! Сидеть! - прикрикнул он на заскулившего пса, который бедовал в своем стеганом тулупчике под крыльцом.
Выйдя из будки, Ализа зачерпнула полные пригоршни снега и с наслаждением растерла руки и лицо.
- Как тебя занесло на чердак? - покровительственно спросил кочегар, когда она вернулась. Похоже, ночное происшествие исполнило его мужским высокомерием. Ализа ощутила досаду.
- Мою комнату занял ваш друг, - сердито ответила она. Несмотря на бивший ее озноб, Ализа остановилась на крыльце, не решаясь нырнуть в пещерный мрак прихожей.
- Я так и подумал, - невозмутимо ответил кочегар, почесав подбородок.
Мороз методично втыкал иголки в мокрые пальцы Ализы. В ней нарастало раздражение.
- Почему бы не зажечь свет? - враждебно спросила она.
- Потому что суббота, - назидательно объяснил кочегар, беря ее за локоть. - Осторожно, здесь где-то пустая канистра. Не споткнись еще раз.
В сенях он обнял Ализу за плечи и повернул к себе.
- Наташа постелила тебе в спальне, ты просто не поняла. - Элиэзер подышал на ее застывшие пальцы, которые отыскал в темноте. - Пойдем, мы с ней на кухне чай пьем. Уже половина седьмого.
4
В зале суда сидело несколько журналистов, среди которых Ализа узнала двоих, бравших у нее интервью. Александр, при галстуке, в белоснежной сорочке и черной паре, которая придавала его сухопарой фигуре необычайное достоинство, возвышался в первом ряду. Не понимая ни слова, он внимательно следил за показаниями свидетелей, казалось, взвешивая их на одному ему видимых весах. Время от времени Александр покачивал головой и укоризненно поднимал сросшиеся брови, как бы спрашивая: "зачем же звали?"
Валентина, в парадном шелковом платье, открывавшем складки обветренной шеи, смотрела на сына сухими глазами, устав всхлипывать за долгие часы заседаний. Веселее их выглядел Ури. Он развалился за барьером под символической охраной пожилого полицейского и скучал, разглядывая судей.
Показания давал батальонный командир Ури. Уже полчаса Пинни Беер истязал стриженого ежиком комбата. Короткошеий, плотный сган-алуф казался значительно старше своих тридцати с небольшим. Каверзные вопросы адвоката выводили его из себя, однако, как многие кадровые военные, солдат робел перед правосудием. К тому же ему было мучительно неловко перед Ури, в котором командир по прежнему видел товарища по оружию. К счастью, багроволицый сган-алуф придерживался крайне правых взглядов и несколько раз удачно обмолвился, заставив поморщиться судью-резервиста (в миру юрисконсульта сети фармацевтических магазинов). Выразительно поджав губы, судья обратился к Пинни с просьбой не отклоняться от существа дела и не вступать в политические дискуссии со свидетелями. Пинни покорно поклонился и оставил вояку в покое. Однако впечатление острого идейного конфликта между воплощением казенной военщины и интеллигентным студентом резервистом осталось.
Несколько раньше, из вопросов прокурора, Ализе показалось, что Ури попросту смалодушничал, получив приказ обыскать деревенскую улицу, на которой обитали вооруженные "калачниковыми" шииты. Деревню много раз прочесывали, но оружия не нашли, хотя по данным разведки его было так много, словно оно росло на колючих ветках узрара. Из-за каменных заборов хорошо простреливалось шоссе, ведущее к Бейруту. Правда, саперы возвели на обочинах бетонные заграждения, превратившие узкую трассу в коридор, но по ночам шииты забирались на крыши и били по щелкам фар.
Христиане фалангисты, приданные батальону, гарантировали успех. Они пригрозили взорвать дом мухтара, и тот через громкоговоритель деревенской мечети призвал односельчан покориться врагам Аллаха. Однако, как уже не раз бывало, угрюмое увещевание старосты могло произвести как раз обратный эффект. Оружие скрывали на женских половинах, и Ури получил приказ обыскивать даже беременных. Под животами парализованных ужасом жен, окруженных ордами вопящих малолеток, воинственные мужья подвешивали гранаты, а иногда, с взведенным затвором и спущенным предохранителем, прятались сами. Именно так Ури потерял двоих ребят, раненых в ноги. У хозяина не выдержали нервы, когда вежливый Саги попросил насмерть перепуганную молодуху подняться с ковра, наброшенного на груду подушек. Саги не собирался откидывать ковер, он просто хотел потрясти молодухе подол, чтобы проверить, не прицеплен ли к изнанке затканного узорами платья разобранный "клач".
Беер сел на место и удовлетворенно сцепил ладони. Дело все больше прояснялось. Подзащитный не покинул расположения батальона, следовательно, о дезертирстве не могло идти речи. Смущенный комбат чувствовал себя виноватым и похоже, сам готов был просить у Ури прощения. Мотивы их ссоры (которую отныне можно именовать идеологическим столкновением) суд уяснил. А грубое нарушение субординации в состоянии аффекта грозило Ури теперь, после Сабры и Шатилы, несколькими месяцами тюрьмы. Пинни посмотрел на родителей и улыбнулся своему внешнему сходству с отцом подзащитного. А вот сын совершенно не похож на беднягу. Правда, он точная копия матери. Надо бы успокоить несчастного главу семейства, подбодрить немного его супругу. Но на каком языке? Девочку тоже жаль - вся эта история стоит ей уймы денег, не говоря о здоровье. В ее положении лишние переживания ни к чему. Малышка на пятом месяце, и оделась по его совету так, чтобы судьи могли это заметить.
Военный прокурор зашуршал бумагами и протянул секретарю суда записку. Предстоял допрос ротного командира, присутствовавшего при стычке Ури с комбатом. Можно не опасаться - парень с прямого благословения начальства будет выгораживать Ури.
Беер приветливым жестом подозвал Ализу. Но прежде, чем она успела подойти, Александр вдруг поднялся и, сурово нахмурив брови, двинулся на судейский стол.
- Имею сделать заявление! - торжественно провозгласил он по-русски, борясь с секретарем, преградившим ему путь. - Имею сделать важ-жное заявление высокому суду!
- Саша! Саша! - квохчущим голосом всполошилась его супруга, - куда ты пошел? Сядь! Сядь на место, адвокаты без тебя разберутся!
- Что он говорит? - с любопытством осведомился у Ализы судья.
От нехорошего предчувствия Ализу затошнило. Она бросила отчаянный взгляд на Пинни, но тот лишь беспомощно развел руками.
- Мой свекор хочет сделать заявление, - Ализа умоляюще посмотрела на судью.
Секретарь на миг перестал бороться с Александром, и тот протиснулся к самому столу.
Судья доброжелательно улыбнулся ему и громко, будто обращался к глухому, изрек утешительную сентенцию:
- Родители всегда убеждены в невиновности детей.
- Переведи ему, чтобы не делал глупостей! - зашептал на ухо Ализе Беер. - Мы уже почти выиграли процесс.
- Сядь на место, батя, - тревожно попросил Ури со скамьи подсудимых. Полицейский положил ладонь ему на плечо.
Александр, хрипло дыша, продолжал бороться с секретарем, к которому на помощь уже спешил из коридора охранник. Корреспонденты оживились, предвкушая долгожданный скуп. У Ализы упало сердце. Схваченный охранником за локоть, Александр сдался было. Повернувшись, он даже сделал шаг назад, к авансцене. Однако здесь внезапно остановился, мастерски взялся за сердце и, обдав немногочисленных зрителей терпким дыханием арака, склонил повинную голову:
- Меня! Меня надо судить, а не его! - прорыдал Александр, театральным жестом указывая на пасынка. Репортеры уже стекались к нему по проходу, на ходу заряжая блицы.
- Что говорит отец? Он алкоголик? - привязался к Ализе один из журналистов, опубликовавший интервью с ней в "Гаарец".
Александр ударил себя в грудь:
- Чужая ему эта страна! Чужая! Что же ему было жизнь свою за нее класть?
Ализа поняла, что Александр приступил к исполнению загадочной угрозы спасти Ури. До сих пор он лишь выбирал наиболее подходящий момент.
- Жизнь ведь один раз человеку дается, - продекламировал Александр следующую реплику. - Так легко ли расстаться с ней?
- Батя, заткнись! Убью, батя! - В ярости завопил Ури, отбиваясь от конвоира.
Расталкивая репортеров, щуплый охранник неумело ловил Александра за локти. Заинтригованный судья встал, озираясь в поисках переводчика.
- Кто здесь понимает по-русски? Доведите до сведения родителей, что в свое время суд позволит им высказаться. Does he speak English? - спросил он у Ализы.
- Саша! Саша! Жизнь не ломай! Не калечь жизнь парню! - Рыдая под вспышками блицев, Валентина вцепилась в лацканы мужниного пиджака и повисла.
Александр царственно шатался под напором охранников и репортеров, словно ливанский кедр, угодивший в эпицентр урагана. Ализа почувствовала, что ее сейчас вырвет. Она зажала рот ладонью, но тошнота осталась стоять в горле, не давая сдвинуться с места. Пинни растеряно ухмылялся, не зная, что предпринять. Оставалось лишь стоически переносить позор, поддерживая побледневшую Ализу.
- Меня судите! Меня! - продолжал восклицать Александр, брызгая алкогольной слюной. - Украинец Юрка, и отец у него украинец, слышите? Петро, в шахте завалило его. С Полтавщины был парубок! И мать хохлячка! - Он отлепил от себя жену. - Подтверди, Валюха! Чистейшей малоросской породы казак! Штаны ему спустите! За что же его наказывать? - взмолился Александр, толчками продвигаемый к выходу сразу двумя охранниками. Третий расталкивал журналистов, расчищая путь процессии. - За какую вину вы его упечь хотите, ироды? Что он сделал вам? Кровь пожалел за вас проливать? Так чужая та кровь! Не ваша!
Под напором вспотевших охранников пчелиный рой вывалился за дверь, и в пустом зале воцарилась скандальная тишина.
- Я прошу суд принять во внимание ненормальную атмосферу в семье подзащитного. - Пинни тяжело дышал, словно только что таскал тяжести. - Надеюсь, теперь суду понятна повышенная эмоциональность его реакций.
Ури сидел за барьером, уткнув голову в колени, такой же худой и жалкий как тогда, в Касбе, где его впервые выхватили из небытия фары санитарного "Доджа".
- Я желал бы все-таки понять, чем вызвано необычное поведение родителей? - настойчиво повторил судья, будто Ализа тоже была причастна к скандалу. - Будьте любезны объяснить суду, что здесь произошло!
- Мой свекор утверждает, что его пасынок не еврей, - борясь с обмороком, пошевелила губами Ализа.
Война пощадила Ури. Она убила Хацкеля. На то и война. На войне убивают.
Судья пожал плечами.
- Но почему для того, чтобы сообщить об этом, потребовалось нарушать общественный порядок? - раздраженно заметил он, поправляя съехавшую скатерть. - На поживу прессе? Передайте родителям обвиняемого, что суд примет к сведению их заявление в качестве второстепенного смягчающего обстоятельства.
5
Сестра вкатила резной столик, украшенный анемичным квадратиком омлета и фарфоровой чашкой. Она толкала его с таким видом, будто подавала фазанью печень в винном соусе - но, прислуживая, залила Ализе постель какао.
Стиль клиники, притворявшейся боковым флигелем Сан Суси, подражал меланхолии ее суверена. Фарфоровая посуда, гулкие потолки, траченные молью гобелены и грязные окна в палатах источали колониальную ностальгию по Европе, чей украденный оригинал сохранился лишь в воспоминаниях безутешного владельца.
Сколько бы августейший доктор Розенштейн не уверял Ализу, будто искусственно прерванная беременность совсем не то же самое, что вульгарный аборт (немыслимый на пятом месяце), она упрямо продолжала именовать проделанное с нею этим неприятным словом. "Выскреб, - зло думала Ализа, глотая остывшее яичное желе, - выскреб меня как гнилое дупло. По частям извлек вполне сформировавшийся человеческий зародыш, орудуя средневековыми инструментами с ручками из слоновой кости. Изогнутыми наподобие голени фавна угольными лопаточками и каминными щипцами. А чтобы я ни о чем не догадалась, опоил наркотическим зельем. Орудия пыток на бархатной подушке ему преподнес ассистент в капюшоне с прорезями для глаз. Вдвоем они напустили полведра крови, копаясь во мне острыми золотыми крючьями". Отодвинув наполовину съеденный омлет, Ализа звонком вызвала сестру и попросила печенья. "Интересно, куда они прячут трупы загубленных пациенток? Наверняка расчленяют и закапывают в подвале". Она представила любезное лицо доктора Розенштейна в напудренном парике с косицей, как он пилит ее старинной лукообразной пилой.
Накануне она приготовилась дать отпор психоаналитику, приглашенному к ее одру заботливым Пургоном. Но при первом знакомстве жизнерадостный американец показался ей глупым как бизон, и запасенные для него колкости пропали. За безумные деньги, в которые обошелся этот визит, ее потрошитель мог бы найти лекаря получше. Впрочем, легкомысленный часовщик остановившихся душ только притворялся дурачком. Его голубые поросячьи глазки в смеющихся амбразурах оставались тусклыми, как борта броненосца. Сегодня, во время второго визита, пошучивая и покряхтывая после вчерашней теннисной партии, весельчак душеправ отхлестал Ализу шквалом метких замечаний, словно его пригласили высечь строптивую больную.
"Он прав, - Ализа стряхнула с одеяла крошки и вытерла губы, - я не могу простить Ури обмана, на который сама же изо всех сил толкала его. Как, по-моему, ему следовало поступить? Предложить венчаться в православной церкви на Русском подворье? В современном обществе ложь не считается грехом, особенно когда правда причиняет боль. Религиозную этику вытеснила медицинская. Ури просто не хотел травмировать меня, по-своему он вполне морален. Разве, признайся он честно, я стала бы искать другого мужчину? "Кошерного" жениха специально для папы?"
Ализа вжала голову в подушку, вспоминая свое паническое бегство на север, которому предшествовали лихорадочные звонки и уклончивые переговоры с доктором Розенштейном по поводу не вполне легальной процедуры, едва не завершившейся для нее скверно. В конце концов, Ализа легла "на обследование" и ничуть не удивилась, когда доктор Розенштейн с двусмысленной придворной улыбкой объявил, что состояние ее здоровья требует прервать беременность. В сущности, ведь именно за это Ализа и заплатила - вперед, как в дешевой гостинице, куда "девушки для сопровождения" приводят клиентов.
"Зачем ты это сделал, Ури? - в который раз взмолилась она, грызя костяшку безымянного пальца, на котором отпечатался след обручального кольца. - Ради "миллионов абы Хацкеля"? Но ведь ты любил меня не поэтому, правда? Разве ты виноват, что подростком тебя привезли в чужую страну, куда судьба со всего света согнала людей, пытающихся зачеркнуть прошлое? Ты всего-навсего последовал их примеру: постарался забыть, кто ты и откуда. Почему же именно тебе судьба припомнила зло?
Гой... Ализа с трудом проглотила жирную слюну со вкусом какао. Что бы ни говорил американец, теперь от нее всю жизнь будет пахнуть псиной.
Пинни навестил ее незадолго до выписки и принес неутешительную весть: озлобленный Ури не согласен на развод и грозит из тюрьмы скандалом. До сих пор, благодаря безъязыкости Александра и Валентины, их беда тихо дотлевала на страницах субботних приложений. Сдержанная "Джерузалем пост" отказывалась смаковать некрасивую историю, и можно было не опасаться, что неведомый полиглот в Дарвине переведет папе статью из "Едиот", в которой Ури величали "иерусалимским казаком". Но исповедь соотечественника Петлюры, который отказался проливать кровь за правнуков еврейских шинкарей, ускользнувших от молодеческой удали его предков - это поистине лакомый кусочек. На него способны польститься даже британские газеты.
Так, в общих чертах, не желая волновать больную, изложил ситуацию Пинни. Адвокату удалось изрядно скостить срок, и Ализа была всей душой благодарна ему. Ложась в клинику, она попросила Пинни - не как адвоката, а как друга, - поговорить с Ури о разводе. За прошедшие с той поры недели Беер дважды навещал его - перед подачей апелляции и рассмотрением дела в Верховном суде. Ализа вспомнила, как, выслушав ее просьбу, Пинни долго медлил с ответом, растеряно покашливая в микрофон настольного селектора в своем кабинете. Чуткий прибор усиливал обходительные интонации его секретарши, отвечавшей по другой линии. Наконец, Беер сказал:
- Юристы изредка тоже бывают людьми, мотек. То, что ты затеяла, авторы бульварных романов называют ударом в спину. Подожди, пока я не вытащу малыша из ямы. Предать его сейчас было бы слишком жестоко.
Ализа вспыхнула, поняв, что Пинни подозревает ее в намерении отмежеваться от дезертира. Она начала поспешно оправдываться, испугавшись, что теперь адвокат сообщит Ури о том, о чем она просила ни в коем случае не говорить - о предстоящем аборте.
- Поступок Ури здесь совершенно не причем, - с трудом выдавила она в трубку. - Пинни, мне приходится объяснять тебе по телефону такие вещи, о которых трудно говорить даже за чашкой кофе у психиатра. Поэтому выслушай меня не перебивая и постарайся понять. У тебя есть время?
Пинни шумно вздохнул перед микрофоном и щелкнул зажигалкой. Ализа сообразила, что ее голос разносится по всему кабинету адвоката.
- Успокойся, мотек - с взволнованной хрипотцой отозвался он. - Пусть это останется между нами: у дряхлеющего жуира всегда найдется время выслушать красивую женщину. Для тебя я самый досужий стряпчий на свете. Но прежде, чем откровенничать со старым ловеласом, подумай: вдруг он протянет еще пару лет? Мне будет совестно, если завтра ты пожалеешь о том, что скажешь сегодня.
- Но у меня нет выхода, Пинни. Завтра меня начнут резать.
- Ну, во всяком случае, я предупредил, - снова вздохнул Пинни. - Подожди секунду, я намекну Михаль, что пью коньяк с дамой. - Он щелкнул тумблером и на мгновение отключился.
- Папе его еврейское прошлое очень дорого, Пинни. Он не такой, как мы, в нем многое уцелело. В нашей семье не было смешанных браков. Пойми, в Харбине относились к таким вещам серьезнее, чем в Тель-Авиве. Папа ничего не смыслит в религии. Но он хотел, чтобы, когда его не станет, кто-то читал по нем кадиш. Я нанесу ему смертельный удар, если до него дойдет эта история. Папа увидит в ней руку судьбы. Он не простит себе. Ведь я могла оставаться с ним все эти годы, он только потому и отправил меня сюда, что дома я бы вышла замуж за гоя. Этого папа боялся больше всего.
Ализа замолчала, прижимая к уху согревшуюся трубку. Рассказывая о смешной клятве, данной отцу в ее долговязые четырнадцать лет, она меньше всего думала о том, что выдает Хацкеля на расправу. Похоже, Пинни тоже взял трубку в руку. Голос адвоката прозвучал с едва скрываемым сожалением:
- Я все понял, мотек. С малышом я поговорю по душам. Будь он хоть трижды славянин, Ури свой парень. Но напоследок я хочу дать тебе добрый совет: впредь получше береги свои тайны. Взрослые не столь благородны, как считают хорошие девочки вроде тебя.
Пинни явно было не по себе. Он уныло ерзал на кривоногом бархатном стуле, разглядывая навеянный пухлыми маркизами Ватто гобелен над кроватью. Жирные торговки кокетничали на нем с вылинявшим толстяком в ботфортах.
- Мальчика удастся уломать, но сейчас он находится в таком раздраженном состоянии, что это будет нелегко. Парню кажется, что весь свет ополчился против него. Может быть, чтобы успокоить беднягу, тебе стоит пойти на определенные уступки. Ури придется туго, поверь. Ему еще не раз и не два припомнят прошлое. В конце концов, мальчику надо иметь свой угол в этом безжалостном мире. Конечно, я его оправдываю, - спохватился Пинни, наткнувшись на недоумевающий взгляд Ализы, - но ведь на то я и защитник. Такая уж у меня профессия - оправдывать людей перед законом. А закон стоит за справедливость, моя дорогая. И обвинитель обычно прав. Но адвокат - не учитель морали. Он, как врач, обязан всегда брать сторону пациента. Не воспринимай моих слов слишком болезненно, мотек. В твои годы, даже все потеряв, несложно начать жизнь сначала. На твоем месте я не стал бы доводить парня до крайности.
Ализа сидела, поджав ноги под одеялом, все еще не понимая, к чему он клонит. Пинни продолжал изучать ковер на стене, стараясь не встречаться с ней взглядом. "Ведь мы с Ури - две тяжущиеся стороны, - ошеломленно догадалась Ализа. Ей стало душно. Она двумя руками вцепилась в воротник пижамы. - И Пинни, как адвокат, представляет одну из них... Чью же?"
- Ты меня шантажируешь, Пинни? - не веря себе, спросила Ализа. Адвокат плутовато потупился. Только теперь она поняла, что сдала в руки Ури козырного туза.
- Ну какой смысл мне был отказываться от дела, когда за него тут же возьмется любой другой? - бессовестно поглядев ей в глаза, сказал адвокат. - Стряпчему положено быть пройдохой, девочка. Иначе он не сможет дарить дамам те милые дорогие вещицы, которые они так любят - в отличие от его морщин.
- Я чувствую, как на мир словно тень наползает. Надвигается что-то ужасное, хотя толком непонятно, что. Полжизни я проспал. А теперь проснулся и увидел, что умерли все, у кого еще можно было спросить, что делать. И вот я посреди пьяной или безумной толпы, от которой некуда убежать. Беру за руку одного, другого... Но у меня нет слов. И никто не хочет выслушать до конца.
"Меня он тоже считает сумасшедшей, - подумала Ализа. - Впрочем, нельзя отрицать, я дала ему основания".
Элиэзер глубоко ушел в толстое гостиничное кресло. Торшер с желтым абажуром оставлял его лицо в тени.
- Прятаться не нужно. До поры до времени меня принимают за своего. Но я чужой. - Последние слова кочегар произнес странным севшим голосом. Минуту он молчал, потирая лоб, затем продолжил. - Конечно, я не один такой на свете и, к счастью, знаю об этом. Но все же иногда мне кажется, что единственный способ избежать одиночества - снова сойти с ума.
- Мы все чужие друг другу, - мягко сказала Ализа, словно утешая больного. - Просто большинству удается это скрывать. Не от других - людям, в сущности, мало дела друг до друга. От себя. - Она осторожно дотронулась до его руки, как будто опасалась причинить боль. - Стоит признаться себе, что ты чужой, - и ты пропал.
По темной улице простучал поздний трамвай.
- Чужие все, - добавила Ализа, когда молчание затянулось. - Спасение в том, чтобы оставаться похожими друг на друга. Быть безумными одинаково. Тогда покажется, будто мы не одиноки.
Последних слов не следовало произносить.
- Но это не может продолжаться до бесконечности! - раздраженно сказал кочегар, поднимаясь с кресла. - Внутри вашего безумного мира только потому так невесомо легко существовать, что он валится в пропасть. Кто может знать, далеко ли до дна?
- Тем более ни в коем случае нельзя открывать глаза, - торопливо возразила Ализа. - Зачем видеть то, от чего нет спасения?
- Но спасение есть! - яростно выкрикнул Элиэзер, будто собирался убить ее.
"Он фанатик, - подумала Ализа. - Но меня пугает другое. Через десять дней истекает моя виза. И мы никогда больше не увидимся".
- Единственная услуга, которой от тебя ожидает человек, обреченный стоять над бездной, - мстительно проговорила она, - чтобы ты повернул его к ней спиной. - Она насмешливо поглядела на Элиэзера. - Я всегда полагала, что именно этим занимается религия.
Он не ответил, и кажется, даже не расслышал.
- Когда ты приедешь опять? - несмело погладив ее горчичные волосы, спросил кочегар.
- У меня огромный минус в банке, - зачем-то начала оправдываться Ализа. - И я потеряла работу. Понадобится год, чтобы снова встать на ноги. "И еще пять, чтобы расплатиться с долгами, - устало подумала она. - Эта гостиница выжимает меня, как обсосанный лимон".
Кочегар ждал ответа.
- Я приеду, - безнадежно пообещала Ализа. - Через год. Или даже раньше.
Элиэзер еще раз погладил ее, словно она была ребенком. Ализа подняла к нему лицо, надеясь неизвестно на что. Мир был сотворен за шесть дней. А у них впереди целых десять.
Глава девятая.
1
Молодая лысина Сокули имела форму раздавшейся в талии виолончели. Кожа на ней была сморщенная, будто на чисто вымытой ступне.
- Привет, - деловито бросил Сокуля, протягивая хрупкую ручку, на конце которой, словно высохший листок, болталась старушечья ладошка. - Присаживайся, что стоишь?
Отодвинув дубовый стул, каких тьма тьмущая сохранилась в институте с довоенных времен, Давид осторожно примостился на краешке.
- Не бойся, не съем, - подбодрил его комсомольский секретарь. - Ципперштейн? - на всякий случай удостоверился он.
Давид молча кивнул. Сокуля уставился на него выпученными глазами и облизнул губы.
- Да не смотрите вы на меня волком, комсомолец Ципперштейн! - вдруг обиделся он. - Мы с вами товарищи по организации, а не классовые враги! На тебя вот какая-то сволочь анонимки катает. Может, из-за девушки с кем не поладил?
"Богатыев?.. - пронеслось в мозгу подлое предположение, тут же сменившееся злобной уверенностью: - Слепенко!"
Давид пожал плечами, показывая, что прощает всех своих врагов - и тайных, и явных.
- Может, кто из соседей по комнате? - высказал тоскливое предположение секретарь. - Засношали меня, понимаешь? - пожаловался он.
Давид сокрушенно понурил голову, изображая сострадание. Потом, решив, что этого недостаточно, развел руками, словно собирался обнять освобожденного секретаря, дабы вместе с ним оплакать низость людскую.
- Что молчишь? - горестно вопросил комсомольский вожак, и Давид понял, почему на факультете Сокулю ласково именуют Сукулей. В прозрачном взоре освобожденного секретаря горело ликование.
- Ты хоть знаешь, в чем тебя обвиняют?
- Не знаю, - набычился Давид. - Я взносы аккуратно плачу.
Сокуля в сердцах отодвинул стул и прошелся взад-вперед по кабинету, ломая хрусткие пальцы. Потом приблизился к Давиду и положил ладонь ему на плечо. Лапка у комсомольского секретаря была такая же рептильная, как его кожистая плешь, и казалась трехпалой.
- Ну, что мне с тобой делать? - тоном старой учительницы запричитал Сукуля. - Взносы он, видите ли, платит... Да тут про тебя такое понаписано, - запустил он плачущего петуха, - такое поначиркано! Волосы дыбом встают! - Сокуля двумя руками пригладил долгую плешь. - Поймать бы подлеца, да под суд его! Под суд! Привлечь негодяя за клевету!
Сокуля не на шутку разволновался. Он сипло и коротко задышал, испуская грудью скрипящие звуки. Давид вспомнил, что освобожденный секретарь, кажется, страдает астмой. Ему стало жутко. Он уже хотел спросить, не нужно ли вызвать врача, когда Сокуля извлек из кармана блестящую трубочку, похожую на цилиндрик от губной помады, подышал в нее и сразу успокоился.
- Ну, вот что, парень, - решительно заявил он, усаживаясь, - я анонимкам сроду ходу не давал, и теперь не дам. - Сокуля сердито покосился на телефон. - И пусть что хотят со мной, то и делают! Что хотят, то и делают! - Угреватое лицо секретаря осенила готовность к мученичеству. - Только ради всего святого! Не подводите вы меня, ребята! - взмолился он, сложив ладошки у подбородка, - не болтайте! Не болтайте, дурачье вы эдакое! Я-то понимаю, что это наносное у вас, пройдет! Когда же вы научитесь придерживать языки, дубины вы стоеросовые! - Неглубокие черты Сокули исказила душевная боль. - Ведь вам жить! Вам строить! Вам ошибки наши исправлять!
Давид почувствовал, как застывшая кровь, булькая, растеклась по жилам. Может, и впрямь наболтал чего лишнего в курилке?
- Вот что я сделаю, - понизил голос Сокуля, словно поверял свои тайные мысли, - но не Давиду, а незримо присутствовавшему в комнате старшему товарищу: - напишу, что провел с ним политбеседу. Воспитательную работу на факультете усилю, усилю! - задрал он ладошки, как бы умиротворяя невидимого соратника. - А анонимщика потребую к ответу! - перешел в наступление Сокуля. - Пора, наконец, дать отпор клеветникам! Думаешь, на одного тебя пишут? - вновь обратился он к Давиду. - Как бы не так! Да у меня целый ящик... - Сокуля оборвал себя на полуслове, но Давид понял, что если бы не моральный кодекс строителя коммунизма, комсомольский вожак о многом мог бы поведать...
- Все, - категорическим тоном объявил секретарь, кладя ладонь на сукно. - Свободен, Ципперштейн. Но предупреждаю: если развяжешь свой поганый язык, если опять... - секретарь потряс пальцем перед носом Давида, вкладывая в недоговоренный упрек всю силу товарищеской укоризны.
Давид посмотрел на пергаментный, утолщавшийся в суставах коготок почти с любовью. Все-таки, Сокуля свой парень. Был аспирантом, мог кандидатскую защитить, а вместо этого мучается с нами...
- Постой-ка, - остановил его в дверях секретарь. - Тут маленькая загвоздка... - Он отслюнил лист писчей бумаги. - Ручка есть? Присядь, напиши.
- Что? - испугался Давид.
- Схватим за руку подлеца! На сей раз не уйдет! Нужно твое заявление.
Давид уныло посмотрел на лист серой бумаги с целлюлозными крапинками.
"Комсомольской организации факультета, - сурово продиктовал секретарь. - От комсомольца такого-то. Прошу наказать клеветника, порочащего мою честь советского человека и строителя коммунизма..." Давид облегченно поставил точку и собирался уже изобразить подпись, но Сокуля удержал его.
- Не хотел я тебе сообщать, - хмуро процедил он, подавляя возмущение инсинуациями неведомого клеветника, - да ничего, как видно, не поделаешь. Там, - освобожденный секретарь устремил взор к потолку, - не любят недоговоренности. Дело в том, Ципперштейн, - задушевно обратился он к Давиду, - что анонимный негодяй на тебя еще кой чего наклепал. Это уж, извини, срам, обыкновенный бытовой антисемитизм. Ты не обижаешься? - вдруг спохватился Сокуля, касаясь его руки.
- Нет, - сглотнув сухую слюну, мотнул головой Давид. Он мгновенно закипел от ярости. Ну, Слепенко! Ну, гад!.. Только бы и вправду разоблачили! Держись тогда!
- И как мы этого не изжили за шестьдесят лет! Уму непостижимо! - секретарь стукнул кулаком по столу. - Но пойми и ты: положение на Ближнем Востоке сложное. Агрессия. Согласен?
Давид кивнул.
- Вот и отлично! - неизвестно чему обрадовался Сокуля. Он глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть, и завершил неприятный разговор:
- В общем, пиши: "Я комсомолец, воспитанный Коммунистической Партией Советского Союза... можно сокращенно: КПСС ...в духе материалистической марксистско-ленинской философии... - Давид с ходу настрочил эту белиберду, в смысл которой привык вдумываться так же мало, как в слова детской считалки, - ...никакую иудейскую Библию не читал, и древнееврейского религиозного языка не знаю". Распишись, - подытожил секретарь, глядя на застывшего с ручкой в руке Давида. - Или, может быть, ты знаешь? - с непонятной усмешкой осведомился он. - Может быть, читал?
- Откуда? - хрипло пискнул Давид, понимая, что лавина предательства, сошедшая посреди полного безмолвия, погребла его с головой.
- Ну, мало ли... Родители научили... - великодушно подсказал Сукуля, наблюдая, как Давид непослушным почерком выводит свою фамилию. - Свободен, Ципперштейн, - заключил он, для чего-то изучая подпись на свет. - Если что, - мало ли, националистические проявления почувствуешь, или, к примеру, станешь невольным свидетелем антисоветских высказываний, - не стесняйся, заходи. Мы ни тебя, ни Советскую власть в обиду не дадим. Будь здоров.
Сукуля приподнял тощий зад и протянул Давиду ладонь. Давид покорно испытал сырое пожатие и ответил своим - подобострастным, сообщническим, словно не жал, а целовал Сукулину руку. Он всей кожей ощущал собственную подлость, будто окунулся в липкую клоачную жижу.
"Вот я и предал. Хорошо еще, что Сукуля не заставил ни на кого донести. Я бы донес. Что же теперь будет? - тряслась его рабская душонка, без малейшего сопротивления поруганная квелым Сукулей. - Что со мной будет, Господи?!"
"А ничего не будет, - заблеял внутри чей-то тенорок, то ли Сукулин, то ли самого Давида, - отрекся, написал, что им требовалось - ну, и оставят в покое, простят".
- Но как же Якову об этом рассказать! - мысленно завопил Давид, убегая из института по бесконечному подвальному коридору, соединявшему крылья огромного здания. Всюду шли занятия, и коридор был пуст. Гулкое эхо собственных шагов преследовало Давида, настигая со всех сторон. Оно гнало его как зайца, отражаясь от стен рыбьим хохотом Сукули, и кого-то еще.
Давид выскочил на улицу, забыв пальто в гардеробе. Ему хотелось сорвать с себя одежду, словно она пропиталась чем-то отвратительным, смрадным, в чем обитал Сукуля, в чем он жил и дышал, как в родной стихии. Эскалатор унес Давида в преисподнюю, но и там барахтался веселый Сукуля, раскрыв свои трупные объятия. "Теперь Яков узнает, какой я червяк!.." - подумал Давид. "А что Яков? Что Яков? - причмокивая, ликовал Сукуля, обняв Давида и увлекая его на самое дно, - Думаешь, он ангел беспорочный? Ого-го-го!.."
2
Девочки с неестественной серьезностью вставали из-за столов, не глядя на Инну. Еще перед первой парой она обратила внимание, что, разговаривая с ней, Таня Сыркова отводит глаза. Следующей парой шел английский. Инна уже выходила из аудитории, когда Балоян попросила остаться. Она была сильная, с мускулистыми икрами и борцовской спиной, почти касавшейся затылка. Балоян обняла ее, и Инну прожег мускусный жар балояновской подмышки.
- Слушай, ты такого знаешь: из Политеха, пальто как у пионера, на ногах тряпичные боты? Он к нам в общежитие приходил, про тебя спрашивал. Я сказала, ты на квартире живешь. Знаешь такого?
Инна отчаянно замотала головой, но Балоян, казалось, именно этого дожидалась, чтобы продолжить. Она склонилась к самому Инниному уху и задышала горячим шепотом:
- Он в субботу пришел с бутылкой "Алиготе", на танцах тебя искал. Потом к нам наверх поднялся, такого рассказал! Слушай, это правда? Девочки не поверили ни одна!
- Что правда, Балоян? - спросила Инна. Голос предательски треснул, будто его поцарапали алмазом.
- Ну, ты сама знаешь... - замялась Балоян. - Вот ты на квартире живешь, а откуда деньги? У тебя родители кто?
- Пусти, - попросила Инна, - опоздаем на английский.
- Смотри, обиделась, - заученно пропела Балоян, освобождая Инну из объятий. - Теперь разговоры пойдут, - уверенно предсказала она, словно ставила диагноз. - Но ты, Талбина, не бери в голову. Про кого не болтают.
Инна вскинула сумку и, не оборачиваясь, пошла к двери.
- А сколько твоя пуховка стоит? - поспешно закричала Балоян, словно боялась не доплеснуть до нее помоями из своего ушата. - Девочки интересуются!
"Английский прогуливать нельзя, к экзаменам не допустят", - суетилась в голове мысль, никакого отношения не имевшая к ужасу, который только что произошел. Казалось, в уши налили асфальтовый бас Балоян, и он варится там, пуская жирные пузыри: "А сколько тебе платят? Девочки интересуются..." "Но как же так, ведь Балоян сама... - Инна чуть было не подумала "тоже", - она же сама стукачка!". Заболели глаза, в висок будто укололи шилом. "Мама только позавчера прислала двести рублей, - покорно подумала Инна, ища в сумке аскофен, оставшийся от гриппа. - Официантки наверняка сплетничают: буфетчица, а донашивает старые блузки".
Прозвенел звонок, и Инна заторопилась в лингафонную. Англичанка точила на нее зуб с тех пор, как однажды пришла точно в таком же, как у Инны, чешском жакетике. Только на Инне жакетик сидел как влитой, а на глыбообразном торсе англичанки топорщился, будто "грация" на моржихе. Девочки прыснули. Англичанка возненавидела Инну лютой ненавистью и с тех пор не упускала случая подстроить ей пакость.
- Талбина! - В дверь заглянула секретарша факультета Маносова. - Зайди ко мне.
- Неужели нельзя было подождать? - недовольным контральто отозвалась англичанка, только что прочистившая горло для урока.
- Извините, Галина Савельевна, - тряхнула перманентными кудельками Маносова. - Просили срочно.
Англичанка уткнулась в стол и зашелестела бумагами, демонстративно не замечая, как Инна, будто приговоренная, пробирается сквозь строй. У выхода она поймала злорадный взгляд Балоян. Остальные делали вид, будто Инны не существует.
- В чем дело? - запыхавшись, спросила она, с трудом поспевая за секретаршей.
- Ничего не знаю, мне сказали, я передала, сама увидишь.
Они вбежали в приемную, куда выходили четыре обитые двери с латунными табличками.
- Постой здесь, - бросила Маносова, скрываясь в кабинете парторга. Инна поискала, куда пристроить тяжелую сумку. Кроме стеклянных шкафов в приемной помещался только столик с пишущей машинкой, и рядом, на тонкой ножке, стульчик Маносовой.
Впрочем, долго ждать не пришлось. Маносова пулей вылетела от парторга и промчалась к декану, на ходу читая какую-то бумажку. А в приотворенную дверь Инну поманил моложавый мужчина в роговых очках, делавших его похожим на киноартиста.
Парторга Зайчика Инна не страшилась, его она узнала бы сразу. Но то был не парторг. Леденея от страха, она прошла по ковровой дорожке через кабинет, обрамленный портретами членов Политбюро, и остановилась там, где длинный стол заседаний утыкался в короткий письменный наподобие буквы "Т". Незнакомец остался стоять у двери, куда Инна боялась обернуться.
- Ну, давайте знакомиться, - произнес он наконец. Несмотря на бившую ее дрожь, Инна не могла не оценить удачный покрой блейзера, скрывавшего складочку на животе. Продолжая левой рукой рыться в кармане, правую мужчина рассеянно протянул Инне. Ладонь его, как видно, обладала крепким мужским пожатием, однако сосульки Инниных пальцев приняла бережно и тотчас отпустила.
- У меня старшая дочь студентка, - улыбаясь, сказал мужчина, обнаружив наконец то, что искал в кармане пиджака. Он извлек маленькую твердую книжечку, раскрыв ее таким жестом, будто собирался показать семейную фотографию. В книжечке действительно оказалась его фотография, под которой лиловыми чернилами было написано: "Николаев". Подержав удостоверение некоторое время у Инны перед глазами, Николаев спросил: - Все прочитали?
Инна кивнула, хотя прыгающие строки с фиолетовыми пятнами печатей проплясали у нее под носом без всякого толку.
- Тогда перейдем к делу, - вежливо предложил Николаев. В руке у него появился протершийся на сгибах конверт с чьим-то адресом. Из конверта торчали уголки любительских фотографий. Инна не особенно удивилась, увидав на одной из них знакомое лицо. Некоторое время оба молчали.
- Он?
Инна отвела взгляд.
- Вы тайны умеете хранить? - серьезно спросил Николаев. - Имейте в виду: то, чему вас учил и что проповедовал этот человек меня сейчас совершенно не интересует. - Он выдержал паузу. - По счастливой случайности, вы вывели нас на главаря подпольной сети торговцев наркотиками.
Инна испуганно вскинула ресницы.
- Вы, конечно, не знали, чем он занимается? - вздохнул Николаев и неохотно согласился: - Верно, не только этим. Но идеологический аспект мы пока оставим в стороне. Моя задача - борьба с международной наркомафией. Вы согласны помочь?
"Бедная мама. Не бывать твоей дочке товароведом на Платанах, и не будут ей из обкома присылать приглашения на закрытые просмотры. Ай да Ник, оказывается, герой..."
- Простите... Вы откуда? - набравшись смелости, шепнула Инна.
Николаев терпеливо порылся в кармане и вторично протянул ей удостоверение.
- Вообще-то, посторонним в руки давать не положено. Но вы возьмите. Читайте спокойно.
Блуждая по фиолетовым строчкам, Инна уловила три заглавные буквы: "МВД". Она шумно перевела дух.
- Коля у вас работает?
Николаев подмигнул ей умным серым глазом и развел руками. Затем вновь достал знакомую фотографию и, указывая на нее, с потаенной суровостью спросил:
- Он ведь и вам ухитрился жизнь испортить?
"Попалась", - отчетливо прозвучал в ушах голос Балоян. Инне захотелось заплакать, уткнувшись носом в твердое кожаное плечо Николаева. Одно только хорошо - с Яковом она теперь рассчитается сполна.
3
- Прошу высказываться, - Сукуля поощрительно пошевелил перепонкой. Он сидел рядом с комсоргом, и время от времени поводил шеей вверх-вниз, словно хамелеон, проглотивший муху. Созерцание товарища, совершившего уму непостижимый поступок, доставляло Сукуле глубокое горе. Облизнув сухой ротик, он обвел глазами аудиторию. Группа молчала. Давид осторожно высунул голову из-под Сукулиной подошвы и встретил сочувственный взгляд Маши Бланк. Ее напряженное личико казалось полотняным, а на лбу дрожали алые озерца, словно натекшие из доменной печи.
- Кто начнет? - забеспокоился комсорг. - Белобаба, ты, кажется, хотела?
- Разрешите мне, - сурово поднял руку Богатыев. Не дожидаясь разрешения, он встал, заслонив плакат с атомным грибом, вокруг которого расплывалась оранжевая радиоактивная зона. - Пройди к доске, Шамиль, - скорбно пригласил Сукуля. - Стань лицом к товарищам.
- Меня отсюда тоже хорошо слышно, - уклонился Богатыев. Он заговорил с едва заметным тягучим акцентом, который появлялся у него только на экзаменах:
- Я с Ципперштейном в одной комнате живу, все знают. Я с ним спорю часто, много у него в голове разного мусора. Воспитывать надо его, тут, я считаю, мы недосмотрели, - Богатыев устремил на Сукулю ясный комсомольский взор. - Но на подлость Ципперштейн не способен. Он честный парень!
- В том-то и горе! - всплеснув перепонками, запричитал Сукуля, - в том и беда, что враг метит в самых достойных! Обвинения Инны Талбиной настолько чудовищны, что разум отказывается верить! Да разве хотим мы верить? Разве легко нам поверить в падение товарища? - Сукуля страдальчески обхватил коготками мягкую плешь. - Но согласись, Шамиль, - продолжил он взволнованно, - невозможно игнорировать заявление! Ведь оно написано не рукой неведомого анонимщика, а, как-никак, поступило из комсомольской организации советского вуза.
- Я им не верю, - упрямо наклонил голову Богатыев. - Пусть Ципперштейн сам скажет, он парень честный.
Сукуля отрешенно развел руками.
- Ципперштейн, что молчишь? - укоризненно отреагировал комсорг. - Правду пишет Талбина, или нет? Отвечай перед товарищами.
Давид попытался вдохнуть, но каблук Сукули пережал ему дыхательные пути, оставив в легких пространство величиной со спичечный коробок. Он чувствовал, что его судорожные извивания дарят Сукуле неподдельное наслаждение.
- Нет... - прохрипел Давид. - Не все правда... В общежитие к ней я не приходил. В институт приходил. И домой приходил. А в общежитие не приходил... И слухов никаких не распускал...
- Давайте перенесем собрание, - охотно согласился Сукуля. - Пригласим сюда комсомолку Талбину и спросим, что ее побудило оклеветать нашего товарища.
- Он, наверно, жениться на ней обещал, - загоготал в первом ряду Слепенко. Ребята оживились.
- Не надо... Не надо ее сюда, ради Бога... - взмолился Давид, глядя на мучителя окровавленными глазами. Сукуля переместил центр тяжести на пятку и теперь с удовольствием мозжил ему печень.
- Комсомольская организация получила письмо от матери Ципперштейна. Твоя мама, Алеша, - ласково обратился он к Давиду, - просит оградить сына от растлевающего влияния проповедников национальной исключительности еврейского народа. Она называет имя некоего Якова Школьника. Сознаешь ли ты, что стал марионеткой в руках матерого антисоветчика?
- Покажите, - злобно прошептал Давид. Дикая удушающая ненависть на мгновение придала ему сил.
- Письмо адресовано комсомольской организации. Но я думаю, Сара Давидовна не стала бы возражать, чтобы ты прочел. Сукуля протянул Давиду надорванный конверт. Адрес был выведен маминым остреньким почерком, поднаторевшим на заполнении рецептов.
"Где она раздобыла адрес института?" - удивился Давид. "Дурак, - услышал он голос Якова, - к ней пришли и сказали: попросите, пусть комсомол его перевоспитает, пока еще не поздно. Иначе придется нам им заняться. Как тут откажешься? Все равно, что собственными руками посадить сына в тюрьму".
Давид тоненько застонал и ощутил на спине довольное шевеление Сукулиной подошвы. "А от Якова мама, под впечатлением моих идиотских рассказов, действительно пришла в ужас. Она ведь в самом деле любит свою Советскую родину. И никогда ее не покинет", - тоскливо согласился Давид.
Он возвратил письмо Сукуле. Больно больше не было. Наверное, потому, что Давид уже умер.
- Имелись и другие сигналы, - подытожил Сукуля. - Но, опасаясь бросить тень на доброе имя советского комсомольца, я проявил преступную, как я теперь понимаю, мягкотелость. - Сукуля покаянно ткнул себя в грудь: - Я ограничился тем, что провел с Ципперштейном политбеседу. Алексею удалось уверить меня, будто он пал жертвой оговора. Так, Алеша? - напомнил Сукуля. - Ведь ты даже заявление подал, с просьбой найти и наказать клеветников.
- Ну, и нашли? - вдруг звонко выкрикнула из-за своего стола Маша Бланк.
- Кого нашли? - не понял Сукуля.
- Клеветников!
- Встань перед товарищами, Бланк, если хочешь что-то сказать, - хищно облизнулся Сукуля.
Давид, как сломанный Щелкунчик, ухмыльнулся Маше. Сейчас она станет его защищать, в то время как требуется как раз обратное: поскорей добить его острым камнем и без всяких почестей утопить в выгребной яме.
- Я внимательно выслушала заявление Талбиной и даже записала кое-что, - дрожащим, как у козочки голосом начала Маша. Она вытянула шейку и на миг зажмурилась, словно готовилась к закланию. - Вот, например, Талбина пишет: "По заданию Якова Школьника, Ципперштейн стремился опорочить меня, не брезгуя самой гнусной клеветой, в том числе, заочно обвиняя в доносительстве на друзей и знакомых". А чем же занимается автор письма? И по чьему заданию она это делает? Может быть, тоже Якова Школьника?
По аудитории прокатился смех.
- Прекрати разводить демагогию, Бланк, - испуганно заторопился комсорг.
- Сионисты все заодно! - ввинтил подлый подстрекатель и трус Слепенко.
- Своего Абрамчика отмазывает! Ой, Абрамчик мой! - Это пахнул желтозубой пастью скобарь Молодцов, демобилизованный прыщавец и жлоб. Давид хотел вскочить, чтобы дать ему в морду, но парализованные ноги не слушались.
- Молодец, Машка! - решительно поддержал с камчатки коренастый Богатыев. - Всегда надо за своих стоять. У нас тоже так. Своих в обиду не даем!
- Вернись, Бланк, - вяло потребовал комсорг, - рано садишься, к тебе вопросы есть.
- Комсомолец Богатыев, - перекрывая гул, возмущенно обратился к задним рядам Сукуля, - судя по вашей последней реплике, националистические предрассудки глубоко пустили корни в вашем сознании! Этот недостаток, я вижу, нам еще придется изживать.
- Да вранье это все! Не может быть! - неожиданно взвился усатый красавец Сева Улан. - Ципперштейн, что ты молчишь? Думаешь, мы не понимаем? - он усиленно подмигивал Давиду обоими глазами. - Мне раз одна в десятом классе точно так же отомстила. Ну, я, конечно, виноват, поматросил и бросил...
- Тихо! - надсадно прокричал комсорг. - Прекратите выкрики с мест! Кто хочет высказаться - к доске! Бланк! Ты кончила? Что ты стоишь?
- А я вам скажу, он врун хороший. Такой мог девчонке мозги запачкать, - радостно завелся дурак Слепенко. - Я его спрашиваю: ты куда каждую субботу намыливаешься, Ципперштейн? А он отвечает: к родственникам! Мне понятно теперь, какие у него родственники! Они шабаш справляют! Голые с бабами!
- Заткнись, придурок! - оборвал его Богатыев. - Хайло от грязи чешется? Так схлопочешь!
- Тихо! - надрывался комсорг. - Дайте Белобабе сказать!
Застенчивой Белобабе Давид едва доставал до подбородка. Сколько ни молил ее тренер баскетбольной сборной, закомплексованная Белобаба наотрез отказывалась выйти на площадку в трусах. Недюжинное седалище позволяло ей безропотно вызубривать даже источники по истории КПСС.
- А кто-нибудь подумал, что Ципперштейн жестоко оскорбил не только Талбину, но и всех нас, все наше общество? - промолвила Белобаба, глядя вокруг добрыми глазами. - Вы только подумайте: девушка захотела вырваться из антисоветского болота, избавиться от дурной компании. И вот, мы позволяем бывшим дружкам угрожать непокорной расправой, мстить! Все знают: сионисты очень хитрые, недаром им удалось обмануть столько людей! Я, когда думаю о том, что ты сделал, Алексей, - густо покраснев, повернулась к Давиду Белобаба, - то представляю себя на месте этой девушки. Я бы, наверное, умерла!
Белобаба уселась на скрипнувший стул и одернула юбку.
- Ну что? Будем ставить на голосование? - облегченно предложил комсорг. - Поступило предложение: исключить Ципперштейна за поведение, недостойное советского студента. Пусть в мехмастерских повкалывает годик, потом восстановится на заочный.
- Я против, - вступился Богатыев. - Ципперштейн, конечно, чудак. Но никак не подлец. Он и врать-то не умеет: я его спросил раз, ты в Бога веришь? - так он покраснел, как рак. Посмотрите на него: сидит как пришибленный. Слова в свою защиту не скажет, чистый Иисус. Никакой шабаш Ципперштейн нигде не справляет, а просто он верующий, вроде баптиста. У меня самого дед в мечеть ходит. Они безобидные, как мухи.
Богатыев встал и прислонился к плакату. Оранжевый атомный восход осенил его голову апокалиптическим нимбом.
- Я у Ципперштейна видел Библию на еврейском языке, - окончательно и бесповоротно губя Давида, продолжил Богатыев. - Конечно, мать боится, считает, он тронулся, телеги на него катает. Думает, так ему лучше будет.
Широкое лицо Богатыева застыло от напряжения, как у стрелка из лука. Узкие глаза еще больше сощурились, а на лбу выступили капли пота.
- Парня пожалеть надо, а не исключать! - рубанул воздух Богатыев. - Не исключают за религию! Верующих перевоспитывать положено, а не исключать!
Давид увидел, как Маша отчаянным шепотом что-то кричит Богатыеву через всю аудиторию, но увлеченный схваткой батыр слышал только себя.
"Конечно, Шамилю легче было бы подраться, чем выступать - подумал Давид. - Во всяком случае, тогда бы он меньше вспотел".
- Я все к чему говорю? - Богатыев утер лоб и энергично подвел черту: - раз Ципперштейн верующий, то он никак не мог пойти в чужую общагу на плясы. Верующие не танцуют. Да еще там, под балдой, на свою же еврейскую девушку гадости клепать? Это она хватанула. Я много видал верующих. Верующие не такие! - убежденно закончил батыр.
Сукуля радостно привстал со стула:
- Видишь, какие у тебя товарищи, Алексей! В огонь и в воду за тебя! Ты, стало быть, утверждаешь, Шамиль, что твоего друга надо пожалеть, потому что он верующий, и по недомыслию решил, будто должен это скрывать от товарищей? Давай не будем спорить, а просто спросим у Алеши: может быть, дело действительно обстоит так, как представил Шамиль? Комсомолец увлекся Библией, древнееврейским религиозным языком. Незаметно отошел об общественной работы, оторвался от коллектива. Попал в дурную компанию. Религия, как говорится, опиум, но ведь не преступление! Протянем товарищу руку помощи! А клеветникам - с замогильным упоением предложил Сукуля, - клеветникам воздадим по заслугам!
Сукуля всей ступней припал к Давиду, будто перепончатокрылый наездник к парализованной личинке. На землистых мешочках его щек проступил замогильный румянец. Невидимое стрекало разжижало внутренности Давида, наполняя его мерзким сладострастным бессилием.
- Скажи нам правду, Ципперштейн. Почему ты молчишь? Может быть, позволишь зачитать твое заявление?
Изнемогая в людоедском пароксизме, Сукуля закопошился в бледной папочке из человеческой кожи, растягивая блаженство. Воспользовавшись паузой, Давид бешено заизвивался под его каблуком. Ему удалось глотнуть немного воздуха.
"Я комсомолец, воспитанный Коммунистической Партией Советского Союза, - с наслаждением огласил Сукуля, - в духе материалистического марксистско-ленинского учения. Никакую иудейскую Библию не читал, и древнееврейского религиозного языка не знаю". Из заявления комсомольца Ципперштейна, - пояснил он. - Может быть, Алексей, тебя кто-нибудь принудил написать эти слова?
Маша перевела на Давида расширенные страдальческим недоумением глаза. Он тихо заскулил, задергался словно заяц, угодивший в силок. Почуяв его трепет, Сукуля густо и приторно задышал. Давид выпустил ненужный больше воздух.
- До чего же ты подлый гад, - сказал он Сукуле, удивляясь, откуда берутся слова. - Да, я сионист. Люблю Израиль. А вас ненавижу! Ненавижу вас всех! - завизжал Давид прямо в озадаченную харю Слепенко, который развалился рядом с похабным Молодцовым. - Почему вы нас держите здесь? Кто вам дал право? - злобно выкрикнул он в лицо перепуганной Белобабе. - Вы как фашисты! Вы хуже фашистов! Антисемиты проклятые!
Теряя рассудок, Давид с торжеством указал на ядерный гриб за спиной Богатыева:
- Скоро вас всех Америка разбомбит!
Маша смотрела на него с ужасом, в котором гасло сострадание. Покачиваясь на размякших ногах, Давид пошел к выходу, бросив под стол портфель с бесполезными отныне учебниками. В гробовой тишине Сокуля вдруг жалобно заскрипел грудью, словно проколотый. Богатыев встал, потом снова сел и с досадой стукнул кулаком по столу.
"А ты, Ципперштейн, оказывается, фрукт", - растерянно произнес комсорг после того, как дверь за Давидом закрылась.
Глава десятая
1
В медпункте Илане без разговоров выдали градусник и проводили в бокс, где за стеклянной дверью пригорюнился замурзанный мужичонка. Увидав Илану, он оживился:
- Вались ко мне, жаркая! Друг о дружку потремся, глядишь, больше градусов нагоним, - он ернически подмигнул Илане, показывая гнилые зубы: - Как говорится, в темноте, да не в обиде!
Илана заискивающе улыбнулась и осталась стоять, сбив на плечи мамин платок, загубленный известкой. Испарина на спине остыла, липкий пот под ватником щипал кожу. В бараке топилась печь, и ногам в валенках стало жарко. Илана нащупала в кармане смятый "опал", однако закурить не решилась. От слабости дрожали колени, голова гудела как чугунный котел. Она закашлялась, напряженно прислушиваясь к хрипам в легких.
- С асбестобетонки? - поставил диагноз мужичонка. Он запустил под ушанку исколотые татуировкой пальцы и поскреб. - Люську Бешкину знаешь? Которая на Молодых Ударников с прорабом крутила, и бытовку ему сожгла? Вот тут у ней ожог, - показал мужичонка. - Они с моей Веркой вместе на зоне ссукам подмахивали. Подруги, яти их так. Ты присаживайся, в ногах правды нет, - сочувственно обратился он к Илане. - Я человек хороший, честный вор. Познакомимся, глядишь и сойдемся.
- Оставьте меня в покое, - плача попросила Илана, понимая, что никакой температуры у нее нет, и сейчас опять придется лезть в ров, где прогретые трубы воняют стервом, и волокнистый воздух груб от стеклянной пыли.
Несмотря на местечковое происхождение, "дедушка" оказался настоящим американцем: слово, данное Якову, сдержал. Об этом с нескрываемым ликованием поведала Сара Готлиб. Правда, подробностей узнать не удалось, так как через полминуты после начала разговора их разъединили. Впрочем, сегодня это даже обрадовало Якова: о плохом ему дали бы послушать. Яков включил радио, надеясь поймать пятичасовой выпуск новостей по "Голосу", но свора глушителей встретила его таким яростным воем, словно нарочно дожидалась.
За окном, сквозь голые прутики тополей, белел пустырь с помойкой. Плоские фасады новостроек перемигивались в сумерках.
"Когда-нибудь из своей комнаты я буду видеть море, - подумал Яков. - Надо только собраться с силами и дожить".
Он взял с подоконника незаклеенный конверт. Кроме Изи Левина (который только что отсидел два года, но в нарушение неписаного закона вновь получил отказ), отчаянный призыв о помощи не поддержал никто. Но даже Изя в последний момент струсил и подписать письмо отказался. "У одних сын в армии, - горько подумал Яков, - у других дочь в институте. Третьим не позволяет совесть русского интеллигента. Словом, довольные арабские тещи в Курске и Пскове по-прежнему будут хлебать концентрированные супы фирмы "Осем". А мне предстоит забивать сваи в вечную мерзлоту, ненасытную как Питом и Рамсес. Так или иначе, с письмом надо что-то решать. Слишком многие знают о его существовании, держать его у себя становится опасно". Яков заложил конвертом учебник иврита, раскрытый на предстоящем уроке.
На пустырь въехал обитый жестью "воронок" и, как всегда, остановился у подъезда. Яков взглянул на часы. Ребята начнут собираться минут через двадцать. Он иронически усмехнулся: "Разгильдяи, привыкли опаздывать. У милиции надо учиться". Группа постоянно уменьшалась, из девятнадцати начинавших осталось пять: три чайника и два горшка. Эти забавные клички преподаватели иврита, все больше математики-программисты, придумали еще в безмятежные семидесятые, якобы в целях конспирации. Но они уже тогда никого не обманывали и прижились именно из-за своей нелепости.
Вчера Илана прижалась к нему, как только вошла. Он вспомнил белые асбестовые трещины у нее на ладонях и лопнувшую жилку в правом глазу. "Потерпи, девочка, скоро я тебя вытащу из этой канавы". Якова передернуло от унижения. Илана все крепче привязывается, а этого нельзя: отдирать придется с кровью.
Компания по увековечению памяти жертв Освянской трагедии развивалась по законам соцсоревнования, т.е. ударными темпами. На открытый Иланой счет поступило восемьдесят рублей. Яков подозревал, что то был вклад поэта Евтушенко, пожелавшего в данном случае остаться неизвестным. Антисионистский комитет стыдливо отмалчивался, зато из Смольного прислали цидулю. Маму Иланы желал видеть инструктор обкома по работе с ветеранами. "Интерес большевиков к моей морганатической теще обнадеживает, - подумал Яков, - но не стоит вступать в переговоры, пока противник не измотан. Я сделаю это сам, в нужный момент и с позиции силы". Перепуганная до гипертонического криза Мария Ароновна позвонила в Смольный и сказалась больной. Самому Якову почта одно за другим принесла два приглашения на беседу в Большой дом. Аккуратно приписав "от беседы отказываюсь", Яков отправил открытки назад.
Бодрый голос Сары Готлиб означал, что у колыбели социализма начались неприятности. Уолл-Стрит кишит влиятельными поборниками детанта, и поправка Джексона им как кость в горле. "Евреи хотят торговать, - ухмыльнулся Яков. - И это понятно. Но красным дипломатам приходится ужами извиваться, когда потомки местечковых гешефтмахеров начинают допытываться, почему Внешторгбанк СССР не переводит их пожертвования на благотворительный счет Иланы. С обратной стороны луны большевистская уклончивость кажется подозрительной. От нее пахнет антисемитизмом".
Раздался условный звонок. Подойдя к двери, Яков на всякий случай приложился к глазку. В кривой линзе расстроено моргал большеголовый гном с крошечными ступнями - Давид.
По Неве, шелестя и рассыпаясь, проплывали изъеденные нефтяными разводами льдины, хотя до настоящего, ладожского ледохода было еще далеко. Подняв воротник, мартовский день торопился со службы. Под каблуками прохожих всхлипывала жидкая грязь. Давид узнал номер дома по Красной улице. Выкрашенная штукатурка отсырела и местами облупилась, обнажив землистый грунт. Казалось, львиные маски над окнами натужно откашливаются. "Господи, - не поверил себе Давид, - Неужели это я, как Ленин в Разливе, играл тут в слежку, озираясь в поисках шпиков? - Он достал платок и с облегчением высморкался. - Нет, это был кто-то другой. И даже хорошо, что Сокуля раздавил его каблуком".
Давид углубился во двор и поднялся по знакомой лестнице. Вот и охряная дверь с сыпью звонков.
- Кто? - спросил подозрительный старушечий голос.
- К Инне можно?
Дверь повисла на короткой цепочке. Из щели высунулась змеиная головка и минуту покачалась, изучая Давида.
- Инна здесь больше не живет, - прошипела старуха, как видно, придя к неутешительным выводам на его счет.
Это был удар ниже пояса. Единственное, к чему Давид совершенно не подготовился.
- Переехала? Куда? - глупо засуетился он.
Старуха снова уставилась на его боты, затем перевела взгляд на "семисезонное" пальто и враждебно промолчала.
- А вы адреса хозяйки не подскажете? У которой Инна комнату снимала? - жалобно пробормотал Давид, утирая тряпичной ушанкой пот со лба.
- Я хозяйка, - неприязненно сообщила старуха. - Съехала Инна. Нечего к ней ходить. Ступайте отсюда, молодой человек, а то я милицию вызову.
2
- Салюд, барбудо, - махнул гардеробщику кубинец, - патриа о моэрте!
- Но пасаран! - молодцевато вытянулся барбудо, свободной рукой улавливая трешку. Денег у черного куры не клевали. Кубинец был блестящий, как вакса, маленький, с выпученными глазами. Раздевшись, он долго сматывал с шеи клетчатый шарф, делавший его похожим на клоуна. Гардеробщик терпеливо дожидался, прижимая к груди матросский бушлат и бескозырку - революционный наряд Альфонсо.
Трюм "Богатыря" блестел медью. Инна вошла первой и растерялась от тесноты и многолюдства. Ник подтолкнул ее к трапу, круто карабкавшемуся вверх, в бар. Там они уселись подальше от стойки, под штурвалом, на котором в такт лившейся откуда-то музыке вспыхивали разноцветные лампочки. Ник принес крепкий ледяной коктейль, от которого "Богатырь" сразу же сильно качнулся и поплыл наугад сквозь клубы крепчайшей гаванской сигары кубинца.
- Бойнас, чика, - кубинец протянул Инне горячую ладошку, чуть больше ее собственной. - Зови меня Альфонсо. Я солдат Че.
- Брось травить, - засмеялся Ник, потягивая коктейль. - Она не знает, кто это.
- Р-революции нужно оружие, - не обидевшись, сказал кубинец, пулеметной очередью раскатывая "р". - Революции нужны друзья. Ты красивая девушка с лицом индианской мадонны. Ты должна помочь революции. Венсеремос! - Он погасил сигару и, оттянув ворот балахона, извлек из-под него замусоленную беломорину с наполовину осыпавшейся гильзой. От папиросы странно пахло перцем.
- Только не при мне, Алик! - умоляюще сцепил костистые пальцы Ник. - Ведь не выдержу, старичок! Поимей совесть!
Кубинец помял папиросу и широким жестом протянул Инне.
- Дар революции. Кури, пассионария.
- Убери это, спрячь, спрячь, потом попробуешь, - истерически замахал на Инну Ник. Он прерывисто дышал, шумно глотая слюну.
Табак в папиросе был зеленый.
- Что это? - спросила Инна.
- Потом, потом, - жалко сморщившись, запричитал Ник. - Старичок, ведь я же просил тебя, - упрекнул он кубинца, - или ты мне смерти желаешь?
- Компаньеро, - проникновенно промолвил черный, - Альфонсо твой друг. Альфонсо - солдат революции. У революции горячее сердце. У нее нежные руки. Революция - это любовь. Но революции нужна мечта. Ты спросишь: зачем? - обратился он к Инне. - Я отвечу: мечта нужна революции, чтобы освободить любовь. Ты красива, как индианская мадонна, чикита. Камарадо Ник! Ты не понимаешь, что такое любовь. Любовь - это революция!
- Знаю, знаю, - прервал его Ник, по-видимому, не без оснований опасавшийся словоохотливости кубинца. - Революцией движут чистые солнечные мечты. И они есть у революции. Революция хранит их в виде волшебного белого порошка. Но революции нужны деньги.
- Революции нужны настоящие деньги, компаньеро, - осторожно уточнил Альфонсо. - Деньги империалистов.
- Верно, - согласился Ник. - Революции нужны деньги империалистов или их пособников. И революция их получит в обмен на мечту.
Кубинец удовлетворенно кивнул и склонился к соломинке.
- Деньги... - задумчиво сказал он, глядя на Инну. - Ты прав, камарадо. Революции нужны деньги, чтобы освободить любовь. Чтобы вознаградить любовь. Революция щедра. Подари мне маленькую мадонну на одну ночь.
Инна услышала, как кровь громко застучала у нее в висках.
- Не облизывайся, барбудо, - довольно заржал Ник, обнимая ее за талию, - ты не в Гаване!
Вытащив из бокала соломинку, Инна торопливо потянула огненное зелье через край. От ледяного коньяка заломило зубы и на губах хрустнула истлевшая ледышка.
- Погоди кирять, - шепнул ей Ник. - Сперва кончим дело, потом посидим внизу. Тут клево, увидишь.
3
- Предъявите документы! - строгим дрожащим голосом потребовал Яков. Втиснувшийся первым милиционер, секунду помешкав, покосился на штатского, который, войдя, остановился у двери. Поняв, кто тут главный, Яков бросился к нему.
- Где ордер на обыск?
- А почему вы у меня спрашиваете? - спросил моложавый мужчина, блеснув на Якова квадратными линзами очков. От его чисто выбритого лица приятно пахло одеколоном. Войдя, он устремил на Якова цепкий запоминающий взгляд, словно заносил его в картотеку.
- Предъявите ордер, - упрямо потребовал Яков. - И ваше удостоверение, пожалуйста.
- Обыска не будет, - немного помедлив, ответил гость. Вы - Яков Школьник? Меня зовут Арсений Петрович Сватков. Подполковник госбезопасности. Вот мое служебное удостоверение.
- Что вам нужно?
- Главным образом, познакомиться с вами. И попутно произвести оговоренный законом досмотр вашего жилища. - Сватков неторопливо прошелся по комнате и остановился у книжного шкафа. - На беседы к нам вы не приходите. А писем, между тем, куда только не пишите. Черновики своих антисоветских писаний здесь держите, вместе с подрывной литературой? Вы позволите? - он взялся за дверцы. Опередив незваного гостя, Яков подскочил к шкафу, повернул в замке ключ и демонстративно сунул в карман. Милиционеры остолбенели от подобной наглости. Сватков криво усмехнулся.
- Законы вы, я вижу, изучили. И своими гражданскими правами пользоваться умеете. С обязанностями вот у нас, правда, туговато. - Подполковник подошел к столу, на котором лежал учебник иврита и, приветливо кивнув Давиду, перелистал.
- "Элеф Милим", - прочел он название на обложке. - "Тысяча слов". Древний, благозвучный, язык. После арабского, люблю его больше всех. Ну что ж, уважаемый морэ1. Отпустите ученика. Он сюда попал по нашему недосмотру. Предложите мне чаю. Сядем, поговорим.
- Я не уйду, - влез в разговор Давид.
- Предъявите документы, - подскочил к нему юный милиционер с погонами младшего лейтенанта. - И встаньте, молодой человек, когда с вами старшие разговаривают.
Давид угрюмо вытащил паспорт. Сватков сел на стул, с иронией наблюдая за сомнительными действиями милиционера.
- Прописка истекает, - злорадно заметил младший лейтенант.
- Четыре месяца еще! - набычился Давид.
- Ну-ну... - неопределенно хмыкнул милиционер.
На улице заработал мотор, заглушая мужские голоса, среди которых метался испуганный девичий. Хлопнула дверца воронка.
Сватков поглядел на часы.
- Что-то долго сегодня собираются ваши ученики.
Яков с ненавистью отвернулся к окну. Милицейский сундук подогнали так близко, что сверху был виден только его капот.
- Думаю, сегодня никто больше не придет. Незаконным частным предпринимательством занимаетесь? У вас есть диплом преподавателя иностранных языков, Школьник?
- Я денег не беру, - отмел дешевую угрозу Яков. Воронок отъехал, за решеткой его задней двери что-то мелькнуло. "Забрали ребят, - догадался Яков. - Взяли для установления личности". - Он вспомнил свое давешнее приключение в Белоруссии. От здешней мелухи так легко не отделаешься. "Впрочем, что они могут? Промурыжат и отпустят", - успокоил себя Яков.
Младший лейтенант возвратил Давиду паспорт, списав данные в книжечку.
- На лимитной прописке, - и так себя ведет! - с подобострастной фамильярностью обратился он к штатскому. - Студент!
- Теперь разрешается сесть? - спросил Давид.
Милиционер постарше, в котором Яков признал виденного однажды мельком участкового, расстегнул влажную от снега шинель и тяжелыми шагами прошел на кухню. Яков услышал, как там запел кран и струя воды ударила в чашку.
- Простите, сорвал вам урок, - саркастически обратился к Якову подполковник. - Ну что ж... Разговаривать со мной вы не желаете, ознакомиться с содержимым архива не даете, а поверхностный осмотр нам ничего не дал.
Сватков, не вставая, повернулся к младшему лейтенанту.
- Внизу остался кто-нибудь? Неужели никого? Придется вас затруднить, дежурный.
Молодой милиционер обиженно вышел. Сватков придвинулся к столу и по-отечески потрепал Давида за обшлаг рукава.
- Вам, в отличие от вашего учителя, я желаю добра. Если не ошибаюсь, Ципперштейн? Хотите, будем ходатайствовать о вашем восстановлении в институте? Только бросьте вы своего учителя, оставьте этого нехорошего, непорядочного человека! - с ненаигранным раздражением попросил подполковник. - Вовсе он вам добра не желает! Извините, что я в вашем присутствии... - спохватился он, обратившись к Якову. - Приходится объясняться там, где вы великодушно изволите меня принимать.
- В служебном отчете запишите: от беседы снова отказался, - высоким дрожащим голосом посоветовал Яков.
- Что, нервы не позволяют спокойно вести разговор? - язвительно поджал губы Сватков. - Здоровье у вас расстроено, Школьник.
- Вашими заботами, - сдержавшись, ответил Яков. - Если осмотр окончен, потрудитесь покинуть помещение.
- Неужели я зря к вам приехал, Яков Михалыч, - посетовал Сватков. - Ведь я занят, у меня уйма дел на службе. Ну что ж... Раз гоните - уйду. При условии, что пообещаете навестить меня завтра.
- Обещать не могу.
- Вероятно, ожидаете повестки? - ядовито предположил подполковник. - Что ж, это возможно. Но какая вам разница, в конце-то концов?
- А вам?
- Уместный вопрос. Неужели не догадываетесь? Казенный формализм обязывает к протоколу. А я мечтаю поговорить с вами по душам. Давно хочу обсудить ваши личные дела, затронуть судьбы близких вам людей. Кое-кому не помешало бы подыскать более творческую работу... Да и ваше трудоустройство вызывает недоумение. Числитесь вы гардеробщиком, но никто из членов артели вас в глаза не видал...
Сватков забарабанил по учебнику. Поймав беспокойный взгляд Якова, он приподнял книгу, тщательно осмотрел переплет и потряс за обложку. Яков с шумом выдохнул. Подполковник пожал плечами:
- Ваше упорство вам еще зачтется, Школьник. Но боюсь, не в праведность. Меня вы им, честно говоря, раздосадовали. Ведь по вашей милости я сижу здесь. Жена волнуется, когда я задерживаюсь. А о вас беспокоится кто-нибудь? Ходите один по ночам... Так и до беды недалеко.
Из кухни появился хмурый участковый в застегнутой на все пуговицы шинели и кивнул, поймав быстрый вопросительный взгляд подполковника.
- Пожалуйста, принесите гражданам извинения за доставленное беспокойство, - обратился к нему Сватков. - С вами я не прощаюсь, Школьник. До скорой встречи. А вам, Ципперштейн, от всей души желаю: поезжайте домой! У вас мать, сестра, подумайте о них!
Давид сжал скулы и яростно вперился в подлые ледяные глаза, прямо в наглую усмешку. Но Сватков то ли не заметил, то ли не принял его вызова. Он застегнул свою щегольскую расшитую дубленку на среднюю пуговицу и вышел.
Яков посмотрел ему вслед. "Не тот ли это пижонский рыбий мех, который мне презентовал Сохнут? - мелькнула в голове абсурдная мысль. - Кажется, точно такую дубленку я толкнул в Апраксином".
Едва захлопнулась дверь, Яков схватил со стола учебник и начал ожесточенно его трясти, в точности так, как перед тем Сватков. Плохо скрепленные листы разлетелись по полу.
- Здесь был конверт... Ты не видел? - нагнувшись за страницами, тревожно спросил он у Давида.
Давид вытащил письмо из кармана:
- Я на всякий случай убрал, когда они вошли.
Яков схватил конверт.
- Хоть бы уж сажали скорее... - он рухнул на тахту. - Кто сегодня собирался на урок, ты не в курсе?
- Меня из комсомола исключили. Теперь из общаги гонят, - сдерживая рвущуюся гордость, похвастал Давид.
Яков, казалось, не удивился. Он протянул письмо Давиду:
- Прочти.
Давид углубился в текст, соглашаясь с каждым словом.
"Жалко чайника, посажу, - Яков наблюдал за выражением его лица. - Впрочем, что тюрьма, что армия - ему теперь один черт".
Освянская трагедия тоже не обошлась без жертв. Пару недель назад белорусский журналист прислал телеграмму: "публикация прошла, высылаю пятьдесят". Назавтра Яков позвонил в редакцию, но было уже поздно - инфаркт. Удалось ветерану выкарабкаться, или нет?.. А обещанные газеты почта так и не доставила. Может, просто не успела...
- Что скажешь? - спросил он, когда Давид дочитал письмо.
- Сильно!
- Хочешь подписать?
Давид еще раз пробежал глазами конец: "В своем отчаянном, трагическом положении мы призываем наших братьев: на помощь! Не дайте свершиться новой трагедии, предупредите повторение катастрофы..." Внизу, на пустом поле, сиротливо чернела единственная подпись - Якова. Чувствуя, как в нем нарастает бешенство против враждебного мира, захваченного негодяями и населенного трусами, Давид вторично за последние несколько недель вывел под чужими словами свою закорючку. Яков похлопал его по плечу.
- Спрячь получше. Это единственный экземпляр. Передашь - не от меня, а от себя - тому, кого я тебе назову. Потом, не здесь. Скажешь, письмо дяде. Этот наш предпоследний шанс.
4
Комендант появился только в одиннадцатом часу. Постучав, Давид пару минут потоптался, ожидая приглашения, затем решительно взялся за ручку двери.
- Что надо? - Хозяйственник заканчивал переодеваться в хлопчатобумажную спецовку. Под стулом, задетая каблуком, перекатывалась пивная бутылка с паутиной свежей пены.
- За паспортом.
- В коридоре не мог подождать? - комендант порылся в кармане пальто, свисавшего с оконного шпингалета. - На прописку или выписку?
- На выписку, - равнодушно ответил Давид.
Перед тем, как отдать Давиду его "серпастый молоткастый", комендант пролистал страницы и удивленно присвистнул.
- В вытрезвитель, что ли, загремел? - Он с сомнением покачал головой. - Нет, тут дело похуже. Залупался, небось, с милиционерами?
- А что? - насторожился Давид.
- Видишь пометку? С такой тебя ни в одной общаге не пропишут.
Гордое отчаяние, не покидавшее Давида последние дни, шевельнуло перебитым крылом.
- Я человек по натуре не злой, - сказал комендант. - В далеком прошлом даже студент. По мне, так и живи, пока не застукали. Это неофициальная часть. А теперь официальная: чтоб сегодня же духу твоего в общежитии не было! Будь здоров.
Посреди комнаты Богатыев в сатиновых трусах делал гимнастику. Давидов чемодан стыдливо прятался под койкой, мерцая срамом перерытых внутренностей.
- Кто лазал? - сурово спросил Давид, пнув чемодан.
- Куда? - не понял Богатыев. Я спал, не видал ничего. Сегодня контрольная по теормеху, но я всех послал. Собрался уже? У тебя билет есть? Я на вокзал пойду, провожать. Машка - нет, боится. А мне все равно.
Давид заглянул в тумбочку. Кто-то в его отсутствие произвел торопливый обыск, по-воровски переворошив мамины письма, клубок чистых носков и умывальное барахло. Давид сгреб с полок все, что там еще оставалось, и запихал в рюкзак. Денег в тумбочке не было - свои сорок три рубля семьдесят копеек Давид неусыпно берег при себе.
- Слепенко, что ли, рылся? Что ему понадобилось, дураку?
- Да я не слыхал. Ты же знаешь, меня танком не разбудишь, - натягивая штаны, виновато сказал Богатыев. - Чай будешь пить?
Какое-то забытое беспокойство зацарапалось у Давида в мозгу, но только зря притупило коготки. Впереди весенний призыв, и судьба без всяких карт предвещает казенный дом и дальнюю дорогу - на БАМ, в стройбат, длить нескончаемую стройку века. Так не все ли равно, пусть хватают, обыскивают, сажают...
Богатыев приволок из кухни чайник и, распустив ошейник полотняного мешочка, скуповато отмерил ирисок. Давид так давно не ел, что при виде коричневых липучек им овладело бесшабашное настроение. Говорят, на афганской границе таджики переправляют в Индию. Вещи в общаге теперь оставлять нельзя, придется таскаться с ними, а потом сразу, не заезжая домой - на Памир.
- Ты чего? - удивился Богатыев, когда Давид с размаху жахнул себя кулаком по темени.
- Убить меня мало, - чуть не плача пожаловался Давид. Ну конечно: утром забыл переложить письмо в пиджак! Пугая Богатыева, Давид опустился перед койкой на колени, и, сунув руки под матрас, зашарил по панцирной сетке. К счастью, конверт оказался на месте, хотя вроде бы не на том, куда Давид засунул его перед сном. Или уже развивается мания преследования? Ведь ни одна живая душа о письме не знала. Наверное, Слепенко просто деньги искал, скотина.
С расписного потолка гостиницы свисала наборная люстра. "Райкомовский дизайн, - снисходительно подумала Инна. - Как в загсе". За полированной стойкой сидели две женщины, усиленно стараясь не обращать на них с Ником внимания. Ник здесь свой. Зеркальные стены фойе отражали элегантные фигуры иностранцев, спускавшихся в ресторан. Инна с удовольствием отметила, что они с Ником неплохо смотрятся на интуристовском фоне: он в джинсовой паре - не какой-нибудь дешевке, а настоящей "Монтане". Белая грива разбросана по плечам (так носили в эпоху тяжелого рока и легкой марихуанки; не то, что теперь - бритоголовые панки с их дешевой металликой и лютым героином). И она в своей пуховой безрукавочке - маленькая сексапильная кошечка рядом с добродушным тигром, обаятельным, как Мик Джагер. Бедный зверь, ему доктора не велят даже нюхать травку. Ник может только завидовать веселому Инниному кайфу, когда она втихомолку подкурит анаши.
Они вошли в лифт. Ник потрепал Инну по щеке. "Как маленькую, - растроганно подумала она, удерживая его ладонь. Таня до сих пор ничего не знает. Жалко ее. - Инна поцеловала горькую щелочку между пальцев. - Но теперь это моя рука. Мужественная, сильная рука, которая всегда со мной".
На четвертом этаже Ник высадил ее, а сам поехал дальше. Конспирируется, чудак. Будто они не в своей стране! Инну охватило беспричинное веселье. Правда, она контрабандой сделала две маленьких затяжечки, - всего две! - не рассчитывая словить даже легонький кайф. Тем не менее, Ник заметил и сделал выговор: на работе не ширяются, телка! Инна беспечно улыбнулась. Жизнь у него - лафа. Встает не раньше одиннадцати. Репетициями в "Черном олдсмобиле" не увлекаются. Да и выступают все больше по четвергам, после дождичка. Пэтэушникам лишь бы погромче, они от децибел балдеют, как с эфедриновой мульки. Хозяйства у Ника никакого. И Инне заводить не позволяет: "Живи, коза, пока терплю. Берлять найдется. Но чтоб мне без этого... мещанского уюта".
На стук отворили сразу. Высокая девушка причесывалась у зеркала, как видно, собираясь уходить. Волосы у нее были странного горчичного цвета, со следами фирменной стрижки. Очень смуглая кожа выдавала южанку. Вот какие израильтяне. Инна робко поздоровалась по-английски.
- Что вам угодно? - старомодно спросила девушка на русском языке с певучей интонацией.
- Я от Якова, - выдохнула Инна, едва сдерживаясь, чтобы не подмигнуть. Ей с каждой секундой становилось все веселее. "Вот так же он подослал ко мне своего чайника, - подумала она, входя в номер. Все-таки, Бог есть". Хозяйка шагнула вслед за ней и выжидательно остановилась посреди комнаты, не предлагая сесть. Она наблюдала за Инной, подозревая подвох.
- Яков сказал, что вам можно доверять, вы наш друг, - произнесла Инна заготовленную фразу. - Я по очень важному делу.
Иностранка заколебалась.
- Но я очень мало с ним знакома. У нас нет никаких общих дел, - неуверенно объяснила она.
"Как же, заливай, - ядовито усмехнулась Инна. - А кто ему шмотки привозит? Видала я... Только не знала, в обмен на что он их получает".
- Яков просил, он очень просил передать посылку, - почти искренне взмолилась Инна. - У него был обыск, он сам не смог прийти, за ним следят, его вот-вот арестуют!
Теперь Инна едва удерживала слезы, словно внутри нее качнулся маятник или перевернулись песочные часы. Израильтянка встревожилась.
- Что случилось? Это не провокация?
- Какая провокация! - Инна всплеснула руками, жалея, что капитан Николаев не видит ее в эту минуту. - У Якова на квартире все перерыли, самого его зверски избили и бросили одного! Вот, здесь его повести и рассказы, лучшее, что он написал. - Инна достала из сумочки самодельную бандерольку с ивритским адресом. - Это единственный экземпляр, последний!.. - Она теребила пакет, будто собиралась разорвать его, чтобы талант Якова ярко заблистал на солнце. "Откуда в милиции знают иврит?.." - холодной каплей за воротник упала трезвая мысль. Впрочем, адрес, написанный на родном языке, окончательно успокоил израильтянку.
- Яков сочиняет рассказы? Никогда бы не подумала... Конечно, давайте рукописи, я передам. - Она прочла адрес. - В Натанию?
- У него там друг, поэт, - кивнула Инна. Ник предупредил, что мочалка наивная фря, ни о чем не догадывается. Думает, что помогает "узникам Сиона", а на деле ее просто используют для переправки наркотиков и валюты.
- Я сама отвезу, - заверила девушка. - А вам... тоже угрожает опасность?
Инна горько и счастливо покачала головой. В ее глазах даже блеснули настоящие слезы. Теперь голос преследуемого еврейского писателя зазвучит на весь мир! Капитан Николаев оперативный гений. Наркотики, изъятые у Якова по наводке кубинца, сумел-таки передать по назначению - с единственной целью: вскрыть всю цепочку. Непонятно только, отчего Ник всякий раз ухмыляется, когда она произносит эту фамилию, и почему по ошибке несколько раз назвал Николаева подполковником?
- Хотите кофе?
Инна кивнула. Она, наконец, рассмотрела апартаменты израильтянки. Телевизор цветной, но портьеры сто лет не пылесосили, а у полированного шкафа перекошена дверца. Бордовые обои кричат не своим голосом - это из-за желтых чехлов на креслах. Совок, он и в "Интуристе" совок.
Хозяйка вернулась из ванной с игрушечной кофеваркой в руках. Ее платье немного помялось сзади, и к подолу пристала соломинка от веника. Инну вдруг пронзила непонятная жалость к обитательнице помпезного интуристовского номера с бубнящим телевизором. Иностранка вовсе не казалась счастливой.
5
С ночи во дворе застоялось немного свежего воздуха. Элиэзер попытался вдохнуть его, но легкие, отравленные испарениями адских котлов, задубели, словно высохший половик. Над каменным колодцем нависал брандмауэр семиэтажного купеческого дома. За ним, сколько ни закидывай голову, пряталось утреннее несветлое небо. На Литейном взвыл, набирая скорость, троллейбус, и под низкой аркой ухнуло и заметалось испуганное эхо. Сердцебиение стукало в грудь ксилофонными молоточками в такт резким ударам мясника, разделывавшего тушу за дверью продовольственного магазина. Два продавца в запачканных кровью фартуках, и с ними безлицая хохотунья продавщица, курили возле груды искалеченной тары. Раздувая ноздри, продавцы сплевывали на ящики с гнилой свеклой. Оттуда вместе с запахом корнеплодов било острым сорванным фальцетом безлицей. Она заходилась над мужской матерщиной будто голодная чайка над падалью.
Следующее дежурство выпадало на субботу. Элиэзер как обычно поменялся с напарником, приплатив ему два рубля "на малька". Теперь, после своей ночной смены, предстояло отдежурить еще целый день. Вернувшись в подвал, Элиэзер раскрыл вахтенный журнал и уронил голову на скрещенные руки. На мгновение мотоциклетный треск соленоидов стал глуше, словно провалился в сугроб, но внезапно вырвался и, застав дремлющего врасплох, грянул громовым окриком Улана; потом долго бубнил, назойливо забираясь в мозг, и вдруг, что-то в нем проломив, взревел двигателем реактивного самолета, заходящего на посадку. Чувствуя, как неодолимо смыкаются веки, Элиэзер хотел откинуть спинку кресла, но стюардесса на ходу тронула его за плечо, указав на загоревшуюся впереди надпись: "Не курить. Застегнуть привязные ремни". Он послушно щелкнул пряжкой и выглянул в иллюминатор.
Внизу синело море, на котором вразброд паслись пенные барашки. У береговой кромки они сбились в кучу. Самолет сорвал финишную ленту прибоя и стал снижаться над жилыми кварталами. По узким улицам сновали разноцветные жучки, коротко обнюхиваясь при встрече. Промчалась промышленная зона с дымками труб. Внезапно город накренился и пошел влево и вверх. Опять вдали показалось море, крупнея, мелькнул лес, резво побежали постройки и ангары. Размазываясь и рябя, земля семимильными скачками неслась навстречу. Вот уже взлетное поле рысью метнулось под самолет. Пилот взял штурвал на себя, но бетонная полоса крепко поддала снизу в шасси, и сбитая птица покорно покатилась по земле, гася свою воздушную силу.
У трапа Элиэзера окружили по-летнему одетые люди. Подхватив его чемоданы, они увлекли Элиэзера в город, уютные улицы которого были застроены невысокими домами. Завидев Элиэзера, прохожие подходили пожелать ему счастья. Мужчины протягивали ладони и хлопали по спине, а женщины прижимались плечами и улыбались.
Спустился вечер, и над бульварами зажглись гирлянды разноцветных огней. Город заполнился гуляющими. Толпа вокруг Элиэзера росла, приветственные восклицания становились все громче. Хотелось прилечь, отдохнуть, но жаль было покидать кипевший вокруг карнавал. В толпе все казались родственниками, город будто колыхался на волнах приязни, симпатии и покоя.
Незаметно пришла ночь. Приветливые незнакомцы прощались, скрываясь в подъездах. В окнах один за другим гасли огни. Кто-то выключил гирлянды, и слабый неоновый свет лился теперь непонятно откуда, как в полуночном коридоре больницы. Пора было искать пристанища. Элиэзер двинулся по опустевшим улицам, пытаясь расспрашивать редких прохожих, но те торопливо пробегали мимо, прячась за дверями домов.
Скоро на улицах не осталось ни души. Безмолвие чужого города вступило на перекрестки и заполнило их целиком. Элиэзера охватила тревога. Захотелось выбраться из уютных кварталов на проезжую дорогу, туда, где ветерок тянет прохладой и в темноте шуршат бодрствующие деревья. Чугунные чемоданы вытягивали жилы из рук. Элиэзер брел, пытаясь сохранить направление, но бульвары выкидывали коленца и все время отбрасывали его назад, будто играли в мяч. За каждым поворотом манил новый поворот, переулки выводили к проспектам. Улицы ветвились наподобие кровеносных сосудов, и были так же замкнуты, как они.
Город выхода не имел.
Элиэзер заколотил в ближайшую дверь, потом в другую, но напрасно. Жильцы спали беспробудно, безмятежно, сладко. Нагретый воздух оставался недвижим, будто в помещении. Неживой неоновый свет слабо заливал мостовые, не отбрасывая теней и не выдавая своего источника. Пахло карамелью, и этот единственный запах становился все гуще. В отчаянии Элиэзер задрал лицо к небу, словно собираясь завыть. Но неба не было в этом городе, забитом одинаковыми конфетными домами с мертвецки спящими людьми. Вместо него над улицами матово отсвечивал пластмассовый купол с плохо нарисованными звездами, которые никого не могли обмануть. Элиэзер закричал и попытался бежать, но едва не упал. Тело, скорчившееся в грохочущей духоте подземелья, не слушалось. Кое-как поднявшись на затекшие ноги, Элиэзер в панике взглянул на часы. Стрелки показывали половину первого. В дверь котельной давно и настойчиво кто-то стучал.
6
Ледоход начался с облаков. За ночь кто-то сдернул с неба грязные насморочные тучи, как белье, отданное в стирку, и астеничная природа вздохнула, не в силах вынести пронзительной голубизны, выстраданной за зиму небом. Ализа вышла из троллейбуса возле высокого цоколя Биржи, направляясь к Кунсткамере, но по дороге почему-то раздумала и повернула к Неве.
Вверху и внизу в едином направлении плыли льдины и облака, казавшиеся отражениями друг друга. Их пронзал двунацеленный золотой шпиль Петропавловского собора, преломляясь в воде. Тянуло холодом. Ветхий лед крошился, но из тающих отражений рождались облака, - будто доступные телесному взору души, провожавшие каждая свою льдину.
Небо и земля, застоявшиеся за тысячи лет ожидания, двинулись, уходя у Ализы из-под ног. Толчок был ощутим, как землетрясение. Спустившись по лестнице и застыв у самой береговой кромки, Ализа прижалась щекой к гранитному поясу, выступавшему из откоса набережной. Она отдалась знобящей невской воде, которая быстро вымывала из ее внутренностей дурно пахнущие клубочки и узелки, накопившиеся там за двадцать семь лет. Ализа чувствовала себя выпотрошенной рыбой, которую держат под ледяной струей, пахнущей ряской и торфом. Счастливый упадок сил разливался вместе с чистотой, и кожа, будто с нее соскребли чешую, радовалась заново обретенной способности ощущать. Вдруг страстно, по русалочьи, захотелось любить - мужа, ребенка, Бога; но голова кружилась, и мысли путались, не позволяя понять, сосредоточиться, запомнить.
Ализа вздрогнула, когда сзади ее тронули за плечо. Она обернулась. Невысокий полнеющий мужчина в меховой шапке явно не местного производства, с зажженной папиросой в зубах, зорко вглядывался в ее лицо. Выше него, на ступенях, парень с простоватым лицом раскуривал сигарету, пряча огонек в сложенных лодочкой ладонях.
- Что с вами? - деловито спросил мужчина в канадской шапке. - Вызвать скорую?
- Кого вызвать? - не поняла Ализа.
- Вам нехорошо, - убедительно произнес мужчина. - Я же вижу. Надо врача.
- Благодарю вас, - наконец догадалась она. - Ничего не надо. Все в порядке, о кей.
- Ну, смотрите...- неохотно согласился мужчина. - А то мы можем проводить.
У Ализы вдруг мелькнула дикая мысль, что эту пару она уже много раз встречала в самых невозможных местах, от гостиничного фойе до залов Эрмитажа. Она провела рукой по лбу, отгоняя наваждение. При этом жесте на лице полнеющего отразилась досада, словно он допустил неприятную оплошность.
- Так мы решили, что вам плохо. Вы могли в воду упасть, - зачем-то оправдываясь, объяснил он. - Пойдем, э... Саша, - позвал он спутника. Тот широко осклабился, будто впервые услышал свое имя, и оно ужасно его рассмешило. Пара скрылась за парапетом, но далеко не ушла. Поднявшись по лестнице, Ализа увидела обоих. Заметив ее, мужчина постарше поглядел на часы, а парень отвернулся.
7
Улан кратким росчерком расписался в вахтенном журнале, не обратив внимания на незаполненные Элиэзером графы. Сыромятное нахмуренное лицо мастера в сочетании с буденновскими усами превращало его сверхсрочную фамилию во что-то вроде звания. Покосившись на разбитое стекло, Улан потянул ноздрями:
- Фановая труба лопнула?
Элиэзер пожал плечами. Вонь в подвальной дыре появилась не вчера, об утечке канализации мастеру было хорошо известно. "Вот починим трубу, тогда и вставлю стекла, - бодро обещал Улан при каждом визите, - а пока пускай дует: меньше г...ном несет".
Улан пощипал себя за ус, начиная неприятный разговор.
- Я, ясное дело, мог бы тебе ничего не объяснять. - Мастер ткнул пальцем в пустующие графы: - Заполни журнал. Дрыхните на вахте... Тут приходили, расспрашивали о тебе то да се... Короче, держать тебя я больше не могу. - Он уставился козьими катышками зрачков в огонь пылающей топки. - Давай, пиши по собственному.
Забрав заявление, мастер встал, застегивая пальто.
- У меня племянник в Политехе, Севка... - Улан придержал подбородком шарф и не докончил фразу. - Пару строк хоть черкнешь оттуда? Как там люди живут?
Элиэзер не ответил. Им овладело странное чувство освобождения, - как будто ближайшее будущее приготовило сюрприз, рядом с которым мелкие неприятности лишались смысла. Желание увидеть Ализу было настолько сильным, что он даже не удивился, когда она появилась в дверях.
- В гости? - оценивающе прищурился Улан. - А у нас посторонним вход воспрещен.
- Кто это? - громко, чтобы перекричать треск, спросила Ализа.
- Так, один человек, - махнул рукой Элиэзер. - Он уже уходит.
- Смену в порядке сдай, - напоследок показал власть Улан. - И подметать не забывайте, а то развели, понимаешь, свинарню!
Ализа чувствовала себя прозрачной. Внутри, во всем теле, пульсировало что-то упругое, нежное, испуская бесстыдные греющие лучи. Кочегар щелкнул тумблерами, и треск прекратился. Сквозь разбитое окно в подвал пахнуло весной. В тишине раздалось чириканье воробьев. Ограбленная природа напряглась и отыскала для них последний лоскуток своего романтического антуража.
Крытый брезентом грузовик ворочался под аркой. Ни справа, ни слева прохода не оставалось. Давид поставил чемодан на мокрый асфальт. "В гостиницу тоже со всем барахлом попрусь? - раздраженно подумал он. - Богатыева, конечно, жалко, специально ведь на лекции не пошел, чтобы проводить. Но не тащить же его было с собой на задание!"
Грузовик, наконец, продрался во двор. По сплетению труб Давид легко нашел котельную. На его стук вышел мужчина в черном берете, с седеющей бородой и ненормальными блуждающими глазами. Он по-дурацки улыбался, - но не гостю, а какому-то своему собственному счастью. За его спиной смуглая иностранка с горчичными волосами подкрашивала губы, глядясь в зеркальце игрушечной пудреницы. Давид вдруг догадался, что неведомую израильтянку по интуристовским гостиницам ему разыскивать не придется. Он поставил чемодан и полез за продранную подкладку пальто, нашаривая письмо Якова, под которым стояла теперь и его подпись.
8
- Это вы, Лейзере? Вы не один?
Элиэзер забеспокоился:
- Вы можете открыть, Моисей Осипович? У меня ключ в скважину не пролезает.
- Я запер изнутри. Кто с вами? - настойчиво переспросил старик.
- Не волнуйтесь, свои.
Элиэзер вошел первым, будто в квартире притаилась опасность. Завидев за его спиной Давида, Моисей Осипович попятился по коридору. От него пахло валокордином, и еще каким-то лекарством.
- Слава Богу, они ушли. Нет-нет, не снимайте пальто, молодой человек! - истерически взвизгнул он, обращаясь к Давиду.
Давид вспотел, взбираясь с чемоданом по лестнице, и давно хотел в туалет, но старик преграждал путь.
- У меня был обыск, Лейзере, - забормотал старик, судорожно оглаживая отвороты пижамы, будто стряхивал чертиков в белой горячке. - Забрали все, даже неиспользованную фотобумагу. Ваши книги тоже забрали. Они говорят, это ворованные книги.
Элиэзер на миг прислонился к стене. Вот оно. Неужели море опять не расступится?
- Вы Гольдману уже сообщили, Моисей Осипович?
Старик испугано замотал головой.
- Боже упаси! Вы их не видели, Лейзере. Это страшные люди! Я вас защищал, я сказал, что для вас я не копировал ничего, но они не поверили. Они угрожали, что до вас тоже доберутся, хотя мне показалось, их больше интересовал Яша Школьник.
Моисей Осипович отсчитал в дрожащую ладонь несколько пилюль и с усилием проглотил.
- Теперь, чтобы меня не сгноили заживо, я должен буду говорить все, что они велят. Я не могу умереть в тюрьме. Поверьте, Лейзере, я ничего против вас не имею, но они, безусловно, правы - это вы меня втянули. Ваши вещи я уже собрал, что не поместилось в чемодан, я завязал в занавеску.
- Вы позволите позвонить от вас, Моисей Осипович? - попросил Элиэзер.
- Вы с ума сошли! - в ужасе запричитал старик. - Они же слушают разговоры! Уходите, уходите скорей! Неужели вы не понимаете: опять начинается, как в сорок девятом!
Ненормальная торопливость, с какой он произнес последние слова, испугала Элиэзера. Моисей Осипович казался невменяемым. Его речь становилась невнятной, а на лице дергалась синяя жилка.
- Моисей Осипович! - взмолился Элиэзер, ловя ладони старика, продолжавшего стряхивать невидимых чертиков, - вам надо прилечь, я вызову врача!
- Вы меня убиваете, Лейзере, - задыхаясь, вырвался Моисей Осипович. - Бегите, они в любую минуту могут вернуться! Я позвонил племяннице, она приедет. Ради всего святого, больше ни слова! Я ничего не хочу знать, теперь чем меньше знаешь, тем лучше!..
Возмущенно сопя, Давид первым вывалился на лестничную площадку. Чернобородый зачем-то нажал мертвую кнопку лифта.
- Ну вот, - сказал он. - С работы нас уволили. От квартиры отказали. Теперь самое время отдышаться где-нибудь в лесу. Поехали на дачу!
1 Учитель (ивр.)
Глава одиннадцатая
1
Было похоже, что оба таможенника, осматривавших ее багаж, в самом деле что-то искали. Это встревожило Ализу, хотя кроме невинного частного письма, из конспиративных соображений упрятанного в косметичку, криминала в ее чемодане не имелось. Бояться нечего: туристке из свободного мира в стране Советов грозит разве что скука. "Но со своими они церемониться не станут", - вдруг почти вслух подумала Ализа. Ей впервые пришло в голову, что по ее вине у кочегара могут быть неприятности: ведь он затеял роман с иностранкой, а это наверняка запрещено.
Процессия британских пенсионеров, древних как мумии и так же хорошо сохранившихся, иссякла, а Ализу все не отпускали. В прошлый раз, когда ее багаж осматривали при въезде, таможенники исполняли свой долг явно не рассчитывая на чаевые. Но теперь они рылись на совесть: не поленились развинтить кофеварку и завистливо пощелкали кнопками портативного фотоаппарата, так и не найдя пленку. И все время Ализа кожей ощущала, что ее внимательно разглядывают из-за матового стекла позади стойки, - возможно, через объектив кинокамеры.
- Пройдите на личный досмотр, - по-английски пригласила таможенница. Ализа покорно последовала за ней.
- Что у вас в карманах?
Ализа вытащила платок и перчатки, а из внутреннего кармана шубки - бумажник. Пакет с рукописями Якова лежал за подкладкой.
- Вы везете письма, посылки от частных лиц?
Ализа криводушно мотнула головой.
- Снимите одежду.
- Для чего? - не поняла Ализа.
- Для досмотра, - удивилась ее вопросу таможенница.
Впрочем, догола раздеваться не пришлось. Таможенница сразу вцепилась в шубку, будто знала, где спрятан пакет.
- Что это? - спросила она, вытаскивая его через так и не зашитую прореху.
- Ах, а я искала! - не особенно утруждая себя притворством, воскликнула Ализа. - А оно вот куда провалилось!
Таможенница зачем-то понюхала пакет, не вскрывая.
- Я взяла почитать в самолете произведения своего знакомого автора, - объяснила Ализа на очень хорошем русском. - Я специалист по современной советской литературе, - подумав, добавила она. Но таможенница будто не расслышала.
- Оставайтесь здесь, никуда не выходите, - предупредила она, скрываясь с пакетом.
Ализа задержала дыхание и сосчитала до десяти, чтобы успокоиться. Голые стены, стул, вешалка. На камеру пыток похоже не больше, чем на примерочную портнихи.
...На дачном участке росли поджарые сосны. Кусты смородины ежились под снегом. Ализа попробовала твердый наст носком ботинка: наст хрустнул и просел. Она вспомнила мамин голос, читающий нараспев, и северное сияние на картинке. Олени, проваливаясь и раня копыта ледяными кромками, убегают от волков по седым равнинам. Их рога гордо запрокинуты к небу. Но волки, широколапые кегебисты с хрестоматийным блеском глаз, настигают их и валят на снег, окрашивая его алым... Мама соскребла иней со стенок холодильника и положила ей на ладошку: "Это снег".
Ализа стала смотреть, как Элиэзер расчищает фанерной лопатой тропинку, ведущую к калитке. "Мой дорогой", - по-русски подумала она. Смешной низкорослый юноша по имени Давид высунул голову в дверь, как видно, изучая, нет ли на крыльце кого-то, кто помешает ему прошмыгнуть.
- Проснулся? На-ка, разомнись! - крикнул ему Элиэзер, протягивая лопату.
- В умывальнике вода кончилась, - угрюмо буркнул Давид. - Скажите, где ведро, я принесу.
Он ушел за дом. Элиэзер воткнул лопату в снег и облокотился на ручку.
- Darling, - сказала Ализа, - ты смотришь так, будто я сейчас растаю.
- Я к этому готовлюсь, - серьезно ответил кочегар.
- Но у нас впереди еще целый день!
"И ночь", - подумала она.
Моложавый мужчина в роговых очках сразу не понравился Ализе. Он не поднялся ей навстречу, мельком показал удостоверение и сухо представился. Впрочем, она не запомнила ни его имени, ни звания. На столе лежал пакет Якова, надорванный. Несколько крупинок белого порошка, похожего на стиральный, просыпалось на стол.
- Здесь грамм пятьдесят. Вы знаете, сколько это стоит? - вдумчиво осведомился мужчина, понюхав испачканный в порошке палец.
"Вот тебе и произведения преследуемого еврейского писателя", - ошеломленно сообразила Ализа, зачем-то припоминая сложную формулу героина. Да, этого следовало ожидать. Учитель иврита с его фальшивым пафосом никак не мог быть писателем: его вкуса хватило бы на рекламу собачьего мыла.
Ализа ответила по-английски:
- Мне ничего не было известно о содержании бандероли. Я просто взялась передать ее по адресу.
- Как неосторожно, - издевательски покачал головой ее непрошеный собеседник. - А если бы в пакете оказались не наркотики, а бомба? Двести пятьдесят ни в чем не повинных пассажиров, плюс члены экипажа...
- Я требую немедленно связать меня с консулом, - упав духом, попросила Ализа. Мужчина пропустил ее слова мимо ушей. Он собрал щепотку белого порошка и растер:
- В Соединенных Штатах применяют собак, натасканных на наркотики. Собаки-наркоманки, приученные к этому страшному пороку человеком... Ну что ж, прагматизм и жестокость всегда идут рука об руку. А мы вот, с нашим устарелым гуманизмом, собак жалеем, словно людей. Так и работаем, по старинке.
- Но я правда не знала, что в пакете! - жалобно воскликнула Ализа.
Мужчина поглядел на нее как строгий, но справедливый учитель, про которого все знают, что в душе он добряк:
- Вы что, рассчитываете, что я поверю в вашу искренность и отпущу, чтобы вы успели на самолет?
- Да, - кивнула Ализа.
- Вы хорошая актриса, - похвалил мужчина. - Но не стану скрывать: вашей карьере угрожает продолжительный антракт. И бутербродов с икрой в буфете не обещаю.
Он придвинул лист серой бумаги и, написав несколько слов, спросил без тени любопытства:
- Ваше имя, дата и место рождения.
- Я требую связать меня с консулом, - как можно тверже повторила Ализа. - И адвоката.
- Хорошо, - согласился мужчина. - Отложим формальности. Просто побеседуем, как добрые знакомые. Скажите мне не в службу, а в дружбу - и поверьте, это в ваших же интересах: кто передал вам наркотики, и кому вы их везли?
- Мне передали пакет в гостинице.
- Кто передал?
- Пришла незнакомая девушка и сказала, что это произведения еврейского писателя, которые надо переправить на Запад.
- Как зовут писателя?
- Я... забыла его имя.
- Зато я никогда не забуду. Вы не поверите, сколько крови нам перепортил этот ваш "писатель" в эпистолярном жанре. Яков Школьник его зовут?
Ализа промолчала. Ее, конечно, отпустят. Вмешается консул. Русские вообще уважают иностранцев. Этот коп не полицейский. У него слишком умный взгляд и сложная речь. Это офицер КГБ.
"Я погибла, - вдруг с уверенностью заключила Ализа. - И Элиэзер никогда не узнает, кто предал его друзей. Впрочем, его скорее всего тоже арестовали".
В дверь заглянул таможенник, один из двух, осматривавших багаж Ализы, и поманил ее собеседника пальцем. Тот вышел, халатно покинув добычу: порошок в надорванном пакете и дрожащий кисель, которому только платье Ализы мешало растечься. Она не сомневалась, что целая свора кинокамер стережет ее преступные намерения, и потому не шевелилась и старалась не думать, ибо мысли наверняка просвечивали рентгеном. Бог сжалился: ее мучитель вскоре вернулся. Он сел на прежнее место с сияющим видом, поглаживая что-то во внутреннем кармане блейзера.
"Нашли письмо в чемодане, - обреченно догадалась Ализа. - Бьюсь об заклад, это то самое письмо, которое Яков читал в котельной. Про русских жен, которых надо заключить в концлагерь и менять на отказников. Он подсунул мне его точно так же, как наркотики...
- Кому вы должны были передать пакет? - возобновил допрос мужчина.
- На бандероли есть адрес.
- Действительно, - весело согласился тот. - А что это за буквы такие странные... Это на каком языке? - почти дурашливо спросил он, водя пальцем, однако, совершенно правильно: справа налево.
- На иврите, - объяснила Ализа.
- Мне очень хочется вам поверить, - вдруг посерьезнел следователь. - Допустим, вы действительно не знали, что в пакете наркотики. Ну, так постарайтесь убедить меня в своей невиновности. Расскажите, как вас бессовестно использовали в своих преступных целях Школьник и его западные покровители. А я запишу ваши показания на видеомагнитофон. И если ваша исповедь будет способствовать разоблачению международного сионистского заговора против нашей страны - что ж, может быть, я вас отпущу.
Ализа отрицательно помотала головой:
- Сначала консул. Потом адвокат. После этого я давать показания, - проговорила она по-русски с сильным акцентом. Эти слова надо повторять в ответ на все их вопросы. Пока не начнут бить. Тогда можно будет, наконец, закричать от ужаса...
В глазах следователя появился азарт, будто он уже настиг ее и вот-вот повалит на снег. Он достал из внутреннего кармана вскрытый конверт и извлек из него письмо, напечатанное на машинке. Под знакомым текстом сиротливо чернели две подписи.
- Вам это обращение знакомо, не правда ли? - полуутвердительно проговорил мужчина, разглаживая листок на столе перед ней. - А подписи тоже узнаете? - вдруг, будто невзначай спросил он, напряженно ловя ее реакцию.
- Я... очень плохо читаю письменные буквы, - пролепетала Ализа, похолодев от дурного предчувствия.
Следователь, казалось, не расслышал.
- Ведь это фамилия вашего друга, не так ли? - Он ткнул пальцем в слепую закорючку - то ли "Ц", то ли "Р" - и убрал письмо, не дав ей как следует разглядеть. Неужели страшный учитель иврита все-таки убедил Элиэзера поставить свое имя под этим самоубийственным документом, прямой путевкой в Сибирь?
- У меня нет ни малейшего намерения вмешиваться в вашу личную жизнь, - сочувственно сказал следователь. - Но если вам действительно дорог Раскин, постарайтесь выручить его из беды.
- Но он не мог подписать! - не скрывая волнения, воскликнула Ализа. - Он категорически отказался подписать, я тому свидетель!
- Тогда чья же вторая подпись?
- Вы подделали ее! - вдруг озарило Ализу.
Мужчина пожал плечами.
- У вас в чемодане?
- Что же делать? - подавленно спросила Ализа.
- Поверить мне, - неожиданно жестко сказал мужчина, не перестав, однако, быть похожим на доброго учителя. Поверить, что ваш друг останется на свободе, а возможно даже приедет к вам - уж не знаю, в Австралию или на Землю Обетованную. Но при одном условии: если вы расскажете всю правду о махинациях Якова Школьника. Если поможете нам вывести его на чистую воду, разоблачить преступный международный заговор, агентом которого вы, может быть, сами того не ведая, стали. Иными словами - если будете добросовестно сотрудничать со следствием. - Он снова придвинул к себе лист бумаги. - Итак, ваше полное имя, дата и место рождения?
2
"Разбежаться бы по коридору, да головой об стену, - вообразил Яков. - Интересно, успеет ли конвойный расстегнуть кобуру, если я побегу?" Раздражал, мешая уснуть, равномерный царапающий звук, словно кирпичи скребли напильником. Вчера поздно вечером, когда его привели с допроса, Яков сгоряча чуть было не решил, что кто-то ведет подкоп в его камеру и до утра прислушивался - даже после того, как догадался, что скребутся крысы. Тело уже привыкло к камере, маленькой как чулан, с откидной койкой и писсуаром под умывальником. А возбужденный мозг еще сопротивлялся: что-то лихорадочно прикидывал, метался, искал лазейку. Наркотики, найденные при обыске, подкинули во время первого визита Сваткова, чтобы потом не рисковать в присутствии понятых. Это сделал участковый, когда выходил на кухню. Немного, грамм двадцать. Партия требует: экономика должна быть экономной. Впрочем, органы, скорее всего, расплатились фальшивыми, они Интерпола не боятся. - Яков отчетливо вспомнил застегнутую на все пуговицы шинель участкового и его лицо, на котором будто висел замок. Конечно, можно попробовать побороться, но экспертиза наверняка докажет, что героин, изъятый у него и у Ализы, принадлежит к одной партии. Что, несомненно, соответствует истине. "Не могли же вам обоим подкинуть!" - в сердцах воскликнет народная заседательница, какая-нибудь беззлобная фрезеровщица с отекшими ногами, счастливая тем, что в рабочее время сидит на стуле.
Подлости чем больше, тем она правдоподобней. Очную ставку устроили только с Моисеем Осиповичем, что означает: Ализы на суде не будет. Это понятно, хотя и очень плохо. Ее, видимо, уже отпустили - "приняв во внимание чистосердечное раскаяние и руководствуясь гуманными принципами социалистического общества". Гуманность тут, разумеется, не причем. Просто очной ставки она бы не выдержала, а на суде истерически разрыдалась бы и отреклась от своих показаний. Печальный опыт такого рода органы уже успели накопить.
Задержанная с поличным, Ализа, конечно же, как попка повторила перед телекамерой все, что ей было велено, и еще в избытке усердия добавила от себя. Почему-то палачу всегда хочется угодить. "Теперь ее покаянные сопли покажут по телевизору, - со мстительным удовлетворением подумал Яков. - Сватков не откажет в удовольствии - даст посмотреть. Он в своем деле художник, ему нужен апофеоз: мои сопли вперемешку с иностранными текут по широкой груди матери-родины, и она, дав суровую отповедь блудным сионистским пасынкам, прощает".
Яков вообразил свое раздавленное позором лицо на телеэкране и поморщился от отвращения. "Может быть, я и сыграю эту роль, - невесело усмехнулся он, - разумеется, в обмен на свободу эмиграции для меня и Иланы".
Электрический свет из зарешеченной лампочки мигнул, но не погас. Яков повернулся на зыбкой подвесной койке. По коридору твердым шагом прошел вертухай и приложился к глазку. В камере запахло перегаром. "А как же я в лагере буду, где двести человек в бараке и от каждого воняет?" - засыпая, подумал Яков.
Он проснулся в то же мгновение, будто не часы протекли, а секунды. Сны, если и снились, не оставили воспоминаний. Вертухай принес завтрак: овсяную болтушку на воде. "А жалобная книга у вас где?" - попробовал пошутить Яков.
- В карцере, - равнодушно парировал вертухай.
Яков выхлебал болтушку. Мысли приняли прежнее направление, только в голове посвежело: "Моисей Осипович, бедняга, запуган до смерти. Но это и хорошо: в полубезумном состоянии его невозможно научить связно лгать, поэтому он скажет только то, что знает. Кажется, ему ничто не угрожает, кроме инфаркта. Конечно, и самиздата достаточно для посадки, но Сватков хитрец: меня он упрячет за наркотики, чтобы все увидели, каковы мы есть, преступное сионистское отродье. А самиздатом, и особенно моим несчастным воззванием, органы будут долго трясти в назидание телезрителям, произнося идеологические заклинания - такие убедительные на фоне пакетика с героином. И попробуй, вся королевская рать свободного мира, выступи на защиту "крестного отца мафиозного картеля".
"Такого бы, как Сватков, из КГБ да в ОБХСС, - с уважением подумал Яков. - Выручить меня может только Илана, - если продолжит борьбу за мемориал. Лишь в таком контексте мое покаяние действительно будет чего-то стоить. Но она не продолжит, кишка тонка. Будет плакать и разглядывать в зеркало свежие морщины".
Вертухай из-за двери сказал: "Собирайтесь, Школьник", и щелкнул замком. Пока шли бетонными коридорами, Яков пытался насвистывать "Хава нагилу". В тюрьме распускаться нельзя, здесь ты перед Божьим судом. Яков не дал втолкнуть себя в кабинет. Он вошел сам, как только вертухай постучал, и направился прямо к столу, чтобы сесть, не дожидаясь приглашения. Однако Сваткова на месте не оказалось. Он стоял у окна, и на его блейзере отпечаталась тень - в ту самую крупную клетку, через которую арестантам показывают небо. И это небо было недобрым к Якову. За следовательским столом сидела Инна; движением, должно быть, отрепетированным сотни раз, она повернула к нему голову и посмотрела жалким торжествующим взором.
3
Из-под чашечек кондиционера потянуло утренней свежестью, запахами цветущего сада. В динамиках раздалось пение птиц. Ализа открыла глаза. Стюард, родом с Ямайки, разносил кофе цвета своей кожи. Веснушчатая англичанка собирала у пассажиров пледы. Самолет заходил на посадку, скоро Хитроу. Ализа блаженно потянулась спросонья. Она почувствовала, что совершенно выспалась, словно провела ночь в постели. Стюардесса приняла у нее плед и подала влажные салфетки. Распечатав пакет, Ализа вдохнула аромат гигиены, комфорта и справедливости. Это был мир живых, куда она только что вырвалась из преисподней.
Ализа еще не решила, куда полетит из Лондона. Хотелось домой, к отцу. Придется обо всем рассказать, признаться, что Ури ее ограбил. Впрочем, Хацкель будет так счастлив возвращению дочери, что, конечно, простит. "В действительности, это папа должен просить у меня прощения, - вдруг нахмурилась Ализа, будто разорвав какие-то внутренние путы, перегнившие в подземелье. - Поймет ли он когда-нибудь, что за свою мечту о еврейском внуке расплатился моей плотью и кровью?"
Все ее школьные подруги замужем. Многие разъехались, одна умерла от рака. Ализа вспомнила застенчивого рыжика Сиди, голенастого бейсболиста, который много раз безуспешно зазывал ее на стадион. Перед самым ее отъездом в Израиль Сиди прислал отчаянное письмо. Интересно, где он теперь? Играет ли в бейсбол? Завел семью?
"Но у меня есть Элиэзер, - спохватилась она, безо всякого усилия называя кочегара этим именем в небе Англии. - Конечно, разумнее всего было бы вычеркнуть его из памяти. Забыть, как забывают друг-друга звери и птицы".
Повинуясь сигнальной надписи, Ализа застегнула привязные ремни. Стюардессы покинули салон. Только одна присела на откидную скамеечку, наблюдая за пассажирами. Она вопросительно взглянула на Ализу, и Ализа успокаивающе улыбнулась ей: нервы.
"Элиэзер говорит, что во мраке изгнания обитает Бог. Тьма и свет поменялись местами: Бог избрал себе мрак, а Люцифер-светоносец наполнил мир сиянием. Но и в своей преисподней Бог молчит. Ибо молчание - единственно возможный ответ на то, что мы, люди, делаем с миром. Такова истина гетто: таиться подле своего Бога и безмолвствовать вместе с ним. Это не для меня. И все же, прежде чем малодушно затворить за собой врата ада, надо попытаться вызволить Элиэзера оттуда".
4
Мочалка совсем истрепалась, Сватков ее засношал. Нику даже по головке ее погладить захотелось, и сказать: "Детка! Пусть дядю милиционера совесть мучает, это он обманщик. А ты всего лишь бедная глупая чувиха. Наивная жертва психологического террора. Словом, фря малолетняя". Если так дальше пойдет, придется подавать на нее докладную. Вчера всю травку, какая была в доме, спустила в унитаз. Пусть рыбы балдеют! Не берляет ни хрена, спать отказывается. Последнее, правда, в служебные обязанности не входит, но свидетельствует о разладе с действительностью.
Ник мрачно посмотрел на Инну. Она скорчилась на кухонной табуретке и кажется, не меняла позы со вчерашнего дня. Ни на какой суд ее, конечно, не потащат - это не в традициях органов. Взяли заверенные показания: дескать, жертва обмана и дурмана, думала, в пакете правда рукописи, горько раскаиваюсь и сурово осуждаю. У Сваткова все в жертвах, он лишней крови не любит. Мы, говорит, не карать призваны, а воспитывать. И он прав: воспитывать мочалку придется. На время суда ее отправят в санаторий, нервишки подлечить. Да уж и поскорей бы, а то мебель отсыреет от ее рыданий.
- Слышь, да забудь ты про этого своего Тыкова, - с натугой пошутил Ник. - Вы с ним квиты, и дело с концом.
- Но ведь ты все знал, Ник! - со слезами упрекнула мочалка. В сотый раз, между прочим, упрекнула. Нику, наконец, надоело быть добреньким:
- Вот что я тебе скажу, как секретный сотрудник секретному сотруднику, и на первый раз без мата: будешь залупаться - они тебя с г... смешают и родную маму заставят скушать. Ты что, не понимала, куда яйца кладешь? Чего ты ревешь? "Все знал, все знал". Я, что ли, за тебя показания подписывал? Закатала своего дружка на полную десятку, а я при чем? Не реви! Он же тебя изнасиловать хотел? Хотел, или нет? А когда ты не дала, кто на тебя в институте наклепал? Да стрелять таких надо, ты сама говорила!
В прихожей позвонили, но Инна не бросилась, как обычно, открывать, только вытерла слезы. Вот прелести семейной жизни: а если гости? Ник сплюнул в раковину и пошел к двери. От расстройства он даже не спросил, "кто там". И зря не спросил, потому что "там" стояла статуя командора и протягивала для пожатья каменную десницу. Ну, не статуя, конечно, а просто судьба в лице той его, давней... Такой далекой... А фартовая была чувиха, что говорить... Она стояла в дверях и вылупилась на него, будто он с луны свалился. Нет, не зря болтали, сволочи, будто она дочь родила от него. Вот она, дочь. И не хотелось бы верить, но вылитый, что называется, папа. Теперь, как говорится, зеркала не надо. Вот это сюр. Карма его такая, что ли? Ник взял себя в руки и поздоровался.
- Ребенка привела показать? - подсказал он, потому что чувиха будто онемела. - Где же ты раньше была, солнце моей жизни? Почему на алименты не подала?
- Ник? - словно не веря своим глазам, спросила чувиха. Можно было подумать, она случайно адресом ошиблась.
- Входите, раз объявились, - негостеприимно посторонился Ник. - Только имей в виду: у меня семейная драма. Так что ты, может быть, даже помешаешь.
- Ник, - охнула чувиха, будто только сейчас признала его. Ник, живой!
Ник рассердился:
- Так и будешь под дверью стоять? Сквозняк, между прочим, ребенка простудишь. Как хоть назвала ее?
- Меня зовут Мира, - тихо, но твердо сказала девочка. - Мой папа давно умер. Его машиной переехало.
- Ник, - наконец, оклемалась чувиха. Она даже улыбнулась ему, и стало видно, какая она поношенная, несчастная. Пьет, что ли? - Так ты здесь живешь, Ник? Господи, какая удача! Ты нам поможешь, правда? А где... - она секунду помедлила, вглядываясь в его лицо: - Где Инна? Она дома?
Ник кивнул, но на всякий случай прижал палец к губам и сделал лицо: дескать, не вовремя все эти разговоры. Я же сказал: у нас драма. Но чувиха намеков понимать не захотела.
- Нам надо поговорить с Инной, - заторопилась она. - От нее зависит все, так нам сказал адвокат. Она лжесвидетель. Если она не сжалится, моего мужа... Ну, почти мужа... Его осудят, Ник!
Чувиха зашлась в тихой истерике. Девочка бдительно следила за ней, как санитар за психом.
- За торговлю наркотиками. Может быть, на десять лет. А он ни в чем не виноват, ему подкинули.
При этих страшных словах обе родственницы уже расстегивали пальто в коридоре. Но говорят, в таких случаях инстинкт срабатывает: Ник в мгновение ока вытолкал обеих из квартиры.
- Вот что, мамаша, - зашипел он как змей, потому что вдруг осип от страха, - я в эти ваши игры не играю. Валите отсюда, а то я милицию вызову. Мне этот ваш сионистский заговор ни к чему!
- Да ты ничего не понимаешь, Ник! - Взмолилась чувиха, хватаясь за перила, потому что Ник пихал ее вниз. - Он не виноват! Ему подкинули! Понимаешь? Органы подкинули ему наркоту, пришили дело с помощью этой дряни, то есть прости, это я думала, что она дрянь, но адвокат говорит, вполне могли и ее обмануть... Теперь будет суд, - зарыдала чувиха, упираясь, потому что девочка молча, но сильно тянула ее вниз.
Ник до того растерялся, что даже злость прошла. Он украдкой взглянул на дочку. Все-таки, его дочь. Учится хорошо? Девочка обварила его ненавистью, как классового врага, и перевела взгляд выше. Там на площадке стояла Инна в сапогах со спущенной молнией и пыталась попасть в рукава своей оранжевой "аляски". На лице ее была написана решимость. Все-таки бабы страшные дуры, и в этом все они заодно.
- Я сейчас, сейчас... - повторяла Инна. - Я с вами, не уходите. Я вам все расскажу, все как было! Поедемте вместе к вашему адвокату!
Ник был один против трех. Не драться же с ними! Он бросился в квартиру, защелкнул замок и перевел дух. Конечно, это прокол. Но еще не провал. Сватков поймет, надо только собраться с духом и позвонить. Сию же минуту, не отходя от кассы, а то фря таких глупостей наворотит, что уже не поправишь... В дурдом, в дурдом ее, да она же и есть ненормальная... К тому же наркоманка... Ну, это уже Сватков решит, по какому профилю ее упрятать. И советов наших спрашивать не станет.
5.
Голан позвонил сам, и в его голосе слышалось волнение, от которого проступил слабый русский акцент. Он отказался сообщить подробности, но догадаться, зачем ему на ночь глядя понадобилась Ализа, было нетрудно. Она вызвала такси и через час с небольшим, пройдя через низкое барачное помещение, уставленное столами, вступила в кабинет Голана.
Увидев ее, тот протянул руку, не вставая. Кондиционер не работал, задвижная рама единственного окна, похожего на вагонное, была опущена. После хрустального иерусалимского воздуха в жаркой тель-авивской тьме влажно и сладко пахло стиральным порошком, будто во дворе сушилось белье. Голан, в светлой рубашке с отложным воротником, облегавшим старую шею, расстегнул пуговицу на груди и потер возле сердца. Потом насыпал в чашку две ложки растворимого кофе "Элит" и подвинул жестянку Ализе:
- Кладите сами, моя секретарша давно ушла. Знаете анекдот: "Сколько людей работает в Кирие?1 Ответ: половина!" Из-за этого нет денег на сверхурочные другой половине. Почему же в таком случае я здесь сижу в двенадцатом часу ночи? Ответ: потому, что мою зарплату все равно получает киббуц! - Он заставил себя рассмеяться и снова потер грудь под рубашкой.
Ализа выпила бы холодной воды, но не решилась попросить. Голан - это было не имя, не фамилия, не должность. Просто, так следовало обращаться к человеку, сидевшему перед ней. Тот, кто его сменит, тоже будет называться Голан, и так же будет давать отчет в судьбах русских евреев лично главе правительства.
- Мы только что получили очередное московское "Черное досье сионизма" - то самое, с вашим вынужденным признанием, - заговорил Голан, прихлебывая свой дешевый кофе. - Я потревожил вас потому, что из МИДа уже позвонили. Отдел международной пропаганды запросил разъяснений, им надо направить инструкции в наши посольства. Может быть, последует демарш, хотя я лично от подобных шагов не ожидаю ничего, кроме вреда. Но, как говорят арабы: "Шакал лает на караван из тысячи верблюдов, чтобы уподобиться льву". Кажется, и в России есть похожая пословица. Надеюсь вы, не откажетесь ответить на некоторые мои вопросы?
- Господин Голан, - волнуясь, возразила Ализа, - я уже ответила на все ваши вопросы, и не один раз. А вы до сих пор не дали ответа ни на один из моих. Ведь вы знаете, что меня интересует.
Голан помолчал, прикрыв глаза, словно что-то подсчитывал в уме. Потом сказал:
- Хорошо. Смотрите.
Он включил видеомагнитофон и, отойдя к окну, стал дышать ночным бризом, а потом и вовсе вышел из кабинета. Уже через минуту Ализа оценила его деликатность: на экране она была омерзительна. Размалеванная Мата Хари международного сионизма, неудачница, чьи лживые признания не заслуживали ни малейшего доверия. Разумеется, для нее не была секретом преступная деятельность сионистского синдиката. Она отлично понимала, кому служит. Лишь беспредельная доверчивость и какая-то беспомощная толстовская доброта стражей социалистической законности позволили этой скользкой гадине ускользнуть от возмездия. Беззащитность советского строя, самого гуманного и человеколюбивого в мире, слезами вскипала в глазах телезрителя и заставляла сжиматься кулаки. Ализа поймала себя на желании лично расправиться с врагами социалистического отечества, хотя сионистский заговор, опутавший своими сетями планету, внушал ей мистический ужас.
После Ализы показали Якова. Этот держался лучше: прятал глаза, запинался и откровенно читал по бумажке. Выразительный голос за кадром продекламировал отрывки из письма, отнятого у Ализы на таможне. На экране мелькали фотографии истощенных, потерявших человеческий облик наркоманов и жутких детей-уродцев, родившихся от них. На таком фоне призыв сионистской наркомафии к строительству в Израиле концлагерей для советских женщин производил впечатление сюрреалистического кошмара. Становилось ясно, что сионизм и фашизм - близнецы, причем сионизм, пожалуй, даже изощренней в своей жестокости.
За Яковом, по логике вещей, наступала очередь Элиэзера. Ализа не заметила, как глубоко вонзила ногти в ладони, а когда, наконец, почувствовала боль, пальцы уже занемели, и их было не разжать. Вот сейчас, еще немного, и Элиэзер появится на экране, чтобы покаяться в преступной связи с Ализой, оплевать и растоптать ее, как она, несомненно, того заслуживает.
Видеомагнитофон щелкнул, экран погас. Через минуту вернулся Голан и поставил перед Ализой бутылку минеральной воды. Потом уселся напротив и брезгливо сказал:
- Завтра у вас не будет отбою от интервьюеров. Вам придется снова защищать свое доброе имя. У вас ведь, кажется, уже была какая-то история? Счастье, что в нашей стране сенсации забывают на следующий день. Но вы должны быть готовы: теперь вам припомнят старое. - Он забрал у Ализы бутылку, сполоснул из нее кофейную чашку и налил себе воды.
- Днем стараюсь не пить, сердцу тяжело. Как вы понимаете, мы будем отрицать любую причастность к вашему делу. Но газетчики все равно не поверят ни нам, ни вам. Давайте подумаем, как разумнее всего поступить в данных обстоятельствах. Мой вам совет: немедленно уезжайте из страны. Например, к родителям. Там вас тоже ожидают неприятные встречи с прессой, но в Австралии вы все же можете рассчитывать на сочувствие. А здесь все мы обязаны быть героями, на этом держится наш миф.
Ализа кивнула. В Дарвине история, случившаяся с ней, покажется приключением Алисы в стране чудес. Никому не придет в голову, что в лапах русского медведя ей следовало вести себя как-то иначе. И никому, кроме папы, не придется объяснять, почему она так поступила.
- Сейчас около полуночи, - сказал Голан. - Ближайший рейс на Кипр через три с половиной часа. Вы как раз успеете до утренних новостей. В Ларнаке вас встретит наш представитель и посадит на лайнер Люфтганзы, который летит в Преторию. Ну, а уж в Южном полушарии, надеюсь, вы обойдетесь без провожатых. Разумеется, расходы мы берем на себя.
Ализа благодарно кивнула, почувствовав, как с сердца свалилась тяжкая ноша. Вот и все. Древняя родина исторгла ее. Клятва, данная отцу, отныне недействительна. Свободна. Свободна наконец.
- И вот что еще, - сказал Голан, провожая ее мимо часовых с автоматами в густую тель-авивскую ночь. - К сожалению, вы позволили себя обмануть. Вторая подпись под письмом не была подписью вашего друга. Нет смысла больше скрывать от вас: кроме Школьника письмо подписал один из его учеников, некто Ципперштейн. Он сейчас в армии. Что же касается Раскина, то он к суду не привлечен и даже не фигурирует в списке свидетелей. Его несколько раз допрашивали, но никаких показаний по делу Школьника он не дал. Иногда именно стойкость оказывается спасительной. Теперь ответ на ваш главный вопрос. Не хочу, чтобы у вас оставались иллюзии: мы ничего не в силах сделать для вашего друга. У нас нет собственных рычагов давления на Кремль. Ищите заступников в Канберре, - там вы больше преуспеете. От себя добавлю, и это, надеюсь, останется между нами: я много раз видел, как самые стойкие отказники из России ломались именно здесь. Может быть, таким людям, как Раскин, не следует сюда приезжать.
Они остановились у шлагбаума. С поста ей вызвали такси. Машина подъехала почти сразу, затормозив метрах в двадцати от ворот.
- Я признательна вам за ваши советы, господин Голан, - ровным голосом, удивившим ее саму, сказала Ализа. - Но я никуда не уеду. Это было бы с моей стороны еще одним предательством, не правда ли? Мой друг верит, что мы с ним встретимся в Иерусалиме. Ведь это страна его мечты. Хотя вы правы: ни он, ни его друзья понятия не имеют, во что мы превратили их мечту.
6
В Ленинской комнате кроме Давида сидел сам замполит, капитан Мурыгин, и разгадывал кроссворд. Время от времени он озирался в поисках помощи, но отрывать Давида от Торы не смел. Давид уже привык к бережному обращению. Главную роль в этом, как он подозревал, сыграли письма с иностранными марками, приходящие в часть. С Давидом был как-то связан и визит полковника на черной генеральской "Волге". Во всяком случае, с той поры Давида оставили в покое. Присмирел даже подлый дед Самцов, которого он поначалу, как молодой, обстирывал и обслуживал.
Давид дочитал дневную главу Торы и украдкой взглянул на Мурыгина. Тот, причмокивая, сосал карандаш. Наверняка разгадывал что-то вроде: "прибор для измерения температуры из девяти букв". Задача была почти непосильной, но Мурыгин любил трудности. Однако если сейчас встать и сказать: "Разрешите идти, товарищ капитан", то дальше кроссворд разгадывать придется Давиду. Поэтому он, не закрывая Тору, достал толстенькое, еще не прочитанное письмо от мамы, и тихонько разорвал конверт. Его ожидал сюрприз: расхрабрившись, мама, наконец, решилась переслать сложенное вчетверо послание от Элиэзера, на которое намекала в двух предыдущих письмах.
За три месяца новость, с которой начинал Элиэзер, устарела: Давид уже знал, что Якову впаяли пять лет. Учитывая статью, это не много. И вообще, в воздухе пахнет переменами: генсеки вымирают как мамонты, а это неспроста. Элиэзер сообщал, что Гольдман упаковывает чемоданы: они с раббанит Шварц поженились. Расписывались в загсе, но хупу поставят, конечно, в Бруклине. В первые же месяцы Гольдман съездит в Израиль и напишет подробно, как там. Обе его группы теперь ведет Элиэзер, вместе со своей. Беднягу Моисея Осиповича отпевали в маленькой синагоге на Преображенском кладбище, но потом, по настоянию родственников, сожгли. А маму Иланы вызвали в Смольный и сообщили, что ей разрешено поставить на месте гибели родных обелиск со стандартной надписью: "Здесь похоронены советские граждане, замученные фашистскими извергами". После истории с Яковом она и этому рада. Вот только денег пока нет даже на крашеный металлический обелиск. Надо подождать: Гольдман обещал помочь. Группа иврита, в которой учился Давид, сохранилась и даже разрослась. Занятия ведет Илана. Она ушла с работы, но никто ее пока не трогает. Очевидно, этот пункт Яша включил в свое соглашение с органами. Конечно, он многих разочаровал. Но Яша прагматик и выбрал самый короткий путь: году эдак в 1989 он ступит на Святую землю, а нам еще томиться и томиться в плену фараона.
Про Инну Элиэзер не писал ничего. Значит, не знал. Давид сложил письмо и в тысячный раз задохнулся от тайной радости, которая распирала его уже второй месяц. Он не подозревал, что от счастья может быть так больно, а от боли - так светло.
А было так: их, молодых, погнали разбирать кирпичные сараи на задворках Старого Карантина. Давид сразу натер ломом кровавые мозоли, и его с позором перекинули на тачку. Толкать тачку к грузовику надо было по узкому проходу между двух сплошных сеток, за которыми бродили какие-то бабы в бесформенных халатах. При виде солдатиков бабы прилипли к сетке и умильно матюгались, выпрашивая папироску, а то и чего покруче, от чего одни ребята гоготали, а другие, как Давид, сквозь землю готовы были провалиться. Это был, как объяснил старшина, дурдом для алкоголичек и наркоманок. Давид толкал порожнюю тачку назад, когда его окликнул из-за сетки бесстыжий хриплый голос:
- Эй, ты, как тебя там! Из Политеха! Папироской угостил бы девочку!
От удивления Давид вильнул тачкой, и она чуть не опрокинулась.
- Что, не узнаешь? - продолжал голос, теперь показавшийся знакомым. - Подходи, не дрейфь. Небось, чего не надо, не откусим.
Бабы за решеткой зареготали, но одна стояла молча. Давид с ужасом узнал в ней, маленькой, наглой, с мутными тоскливыми глазами - Инну.
Он пригнулся к тачке и молча побежал к сараям. Но там неожиданно для себя подошел к старшине и молодцевато отдал честь:
- Товарищ старшина, разрешите перекур. Знакомую встретил.
Старшина недоверчиво покосился на него:
- В дурдоме, что ли?
- Так точно.
Старший по званию всегда соображает медленнее младшего. Иначе порядка не будет. Поэтому старшина думал долго, но, обдумав, выразился с военной прямотой:
- Смотри, Ципер, подхватишь триппер, с... больно будет. - Пошутив, он зычно объявил: - Перекур!
Давид ринулся обратно, но пациенток уже загоняли с прогулки в корпус. Увидев его, Инна рванулась от санитарки, уминавшей баб в узкую дверь, и побежала назад.
- Куда! - истошно завопила санитарка, - горячий укол захотела, мать твою?!
Но они уже встретились и прижались с двух сторон к решетке, целуя вперемежку губы, щеки и железо. Инна торопилась что-то ему сказать, но повторяла только "прости меня", "прости меня", а за что просила простить - объяснить не успела.
В первое же увольнение Давид отправился на Старый Карантин, но свидания ему не дали. Он полтора часа простоял во дворе, возле проходной. Потом какая-то подозрительная личность, непонятно даже, мужчина или женщина, назвавшая его "солдатик", протянула скрученную бумажку и попросила на пиво. Бумажка оказалась запиской от Инны. Она увидела его из окна. Если встать напротив автобусной остановки, за доской объявлений, можно будет оттуда разглядеть, как Инна помашет рукой в форточку. Давид встал за доской и минут через двадцать действительно увидел, как в форточку третьего этажа высунулся по локоть широкий рукав и помахал. Давид замахал в ответ двумя руками и во всю глотку закричал, что он снова придет через неделю, что он в стройбате, и что совершенно сам во всем виноват. Но Инна, конечно, слышать его не могла. Зато услышал патруль, и Давид едва не загремел в комендатуру. После этого его месяц не выпускали, и весь этот месяц Давид невыносимо страдал и был абсолютно счастлив. Позавчера, в воскресенье, он уже не пошел к проходной, а мудро перелез через забор и прокрался прямо к площадке, где прошлый раз выгуливали пациенток. В кармане шинели у него пряталась "маленькая", с помощью которой Давид рассчитывал подкупить медперсонал. Ждать пришлось долго. По корпусам развезли обед в мятых бидонах, потом санитарки вынесли пустую тару. Прогнали на прогулку жутких улыбающихся хроников. Наконец и с наркологического гуртом повалили бабы, рыгая борщом. Давид приблизился к прогулочной площадке, держа "маленькую" наготове в рукаве. Бабы тотчас его узнали и завопили: "Инка! Твой!" Санитарка, сгорбленная старушка на толстых ногах, мешать свиданию поленилась. Она только негромко матюгнулась в его сторону, и Давид решил "маленькую" сэкономить. Они с Инной почти час простояли рядом, разделенные сеткой. Проволока разъединяла их, но зато Давид чувствовал: все, что только есть хорошего в мире, их соединяет.
1 Правительственный городок в Тель-Авиве.