Раби Амнон долгие годы возглавлял еврейскую общину Майнца. В княжеском замке он был желанным гостем: князь был молод, вспыльчив, своенравен, но неизменно добр к мудрому раби. Он не скрывал от придворных своей любви к старому еврею.
— Я хотел бы избавить его и его соотечественников от того плачевного состояния, на которое обрекла их религия Талмуда, — сетовал князь, — но, увы, столь далеко моя власть не простирается.
Благоволение свое князь выражал тем, что не принимал ни одного важного решения, не выслушав мнения раби.
Однажды на охоте князь упал в ручей и сильно простудился. Казалось, что дела его плохи. Испуганный больной метался в бреду. В минуты просветления он перебирал свои грехи, отыскивая причину напасти. Наконец, сквозь жаркую пелену кошмара, ему показалось, что предположения его верны. Князь поделился с духовником, и тот подтвердил: болезнь, поразившая князя, несомненно, имела причиной его легкомысленное покровительство врагам Христовым. Грех надлежало исправить раскаянием, постом, молитвой и действием. Наутро, приняв решение, князь почувствовал себя лучше и позвал раби Амнона.
Старик вошел торопливо и сразу же положил больному на лоб большую мягкую ладонь. Облегченно вздохнув, раби низко поклонился князю:
— Благословен всемогущий Господь, опасность, кажется, миновала. Вся община молилась за здоровье вашей светлости.
— Вот как, — слабо усмехнулся больной, — значит, я остался жив благодаря жидовским молитвам. Ну что ж, добро за добро. Ты и твои соотечественники получите награду: я наделю вас землей, уравняю в правах с бюргерами, отменю унизительные для вас обычаи и одежду. Ты рад?
В глазах раби зажегся недоверчивый огонек.
— Но прежде, разумеется, вы признаете Христа. Ты должен принять святое крещение первым, остальные последуют за тобой.
— Ваша светлость, — взмахнул раби широкими рукавами, — неужели вы хотите стать жертвой предательства!
— Почему? — удивился больной, откинувшись на подушках. Ему понадобилось немалое усилие, чтобы изложить дело со всей твердостью.
— Потому что тот, кто способен изменить один раз, с легкостью сделает это дважды. Как в будущем я сохраню верность своему господину, если предам Того, Кто возвышается над царями?
Князь ненадолго задумался.
— Может быть, ты и прав. Но дело уже сделано. Я был при смерти и дал обет Господу спасти твою еврейскую душу от адского пламени. Возможно, ты не стоишь моей милости, но я поклялся Богу. Итак, или ты примешь истинную веру, или в Майнце не останется ни одного еврея. Выбирай.
Князь отвернулся, чего никогда не позволил бы себе, если бы был здоров. Он не хотел смотреть на старика, потому что помимо воли ставил себя на его место.
— Позвольте мне подумать три дня, — услышал он, наконец. Голос, обратившийся к нему, не был голосом раби. Это был голос мертвеца, тусклый, как разбитая лампа. Больной чуть заметно кивнул головой, и ему стало жалко себя до слез.
На четвертый день князь уже поднимался к столу. Утром он поел зайчатины и впервые за несколько дней проводил взглядом служанку, подметавшую пол.
— Не прикажет ли ваша светлость послать за еврейским раби? — спросил его духовник, поднимаясь после трапезы.
— Зачем?
В первое мгновение князь удивился. Смакуя бокал мозельского, он как раз обдумывал преимущества своего недомогания. Можно было за завтраком запивать дичь сладким вином и совершенно не заниматься делами.
— Еврейский раби нарушил приказ вашей светлости. Он не явился.
— Так что же, прикажешь привести его силой? — вспылил князь, уставившись на кроткого монаха с нескрываемой враждебностью.
— Слуги вашей светлости предугадали желание князя, — поклонился ставший совсем уже ненавистным исповедник.
— Вот я открою тебе на исповеди, какие чувства ты во мне вызываешь, святоша, — мстительно подумал выздоравливающий, — и ты будешь уверять меня, что отпускаешь мне грех с любовью, как истинный христианин, ибо ты лицемер.
Двое латников втащили старика. Он был связан и своей волей не шел. Борода раввина немало натерпелась от солдатских пятерней. Досталось, как видно, и его бокам. “У меня в городе, без моего ведома, глумятся над стариком, который мне дорог. И все потому, что этот старик — еврей”, — с отвращением подумал князь, брезгливым жестом отпустив латников.
Связанный с трудом поднялся на ноги и молчал. Его избитое лицо ровным счетом ничего не выражало.
— Ты примешь крещение, раби Амнон? — без обиняков, но и без всякой надежды спросил князь.
Старик замотал головой, словно ему уже вырвали язык.
— Твою общину я пощажу, — торопливо, словно опасаясь, что еврей передумает, откликнулся князь, — твои единоверцы полезны казне и нужны моим баронам, которые вечно без гроша. Ты можешь сам выбрать себе наказание. Ну, я жду.
— Тот, чей язык, — прохрипел наконец раби сквозь всклокоченную седую бороду, — попросил отсрочки, чтобы обдумать, не отречься ли ему от Бога, не заслуживает пощады.
— Э, нет! — раздраженно оборвал его князь и, сам не веря своим словам, отчеканил: — Я не караю тебя за отказ переменить веру. Вера во власти Бога, и я был глуп, рассчитывая убедить тебя.
Вызвав вспышку гнева, князь почувствовал, как в груди распрямляется знакомая пружина и холодная сила цепенит мышцы. Старик ослушался. Еврей стал врагом!
— Ты нарушил приказ и не явился в назначенный срок. За это, — князь опустил глаза, силясь не покраснеть, — за это тебе отрубят руки и ноги. Ибо еще ни один еврей в этом городе не осмелился ослушаться моего приказа!
...Но лицо раби все так же ровным счетом ничего не выражало. Будто он был деревом, у которого руки и ноги растут словно ветки. Или он не понял, какой смертью ему суждено умереть?..
Назавтра в синагоге евреи праздновали Рош а-шана. Молитва уже началась и была в разгаре, когда на носилках, словно знатного вельможу, словно епископа или самого императора, члены погребального братства внесли раби Амнона. То, что осталось от его тела, было надежно укрыто. Но взор еще жил и вместе со страданием излучал нечто, от чего запнулся кантор и прервалась молитва.
Корабль раби Амнона подплыл к амвону и остановился. Раби лежал лицом к общине и смотрел на нее с такой любовью, словно видел Бога. Его белоснежная борода зашевелилась, будто раздуваемая нежным дыханием ветерка, и где-то очень высоко, под самой кровлей, прошелестели слова:
Поведаем о святости этого дня,
Ибо он грозен и устрашающ,
В этот день возвеличится царство Твое,
И милостью утвердится Твой престол...
Никто не запомнил молитвы раби. Но через три дня благословенной памяти душа покойного посетила во сне поэта Колонимуса бен Мешуллама, и, проснувшись, он записал пиют слово в слово, не прибавив ни строчки, как умеют только истинные поэты.
..................................................
Гимн раби Амнона вошел в молитвенники еврейских общин всего мира. Он получил название по своим первым словам: “Унетане токеф”.
...Как пастырь, осматривающий стадо,
Проводит овец под посохом своим,
Так Ты — проводишь и исчисляешь,
И подписываешь приговор...