Тетрадка 9

.
.
ПРО ДЕТСТВО

******  Священная война

      21-го июня 1941 года меня привезли в Москву из какого-то детского санатория из-подо Львова. На 22-е число уже были взяты заранее билеты для меня и моей бабушки на теплоход, отплывавший в Самару, тогдашний Куйбышев.  Нас посылали отдохнуть на Волге у родственников  - там жило несколько бабушкиных сестер, которые все очень нас звали к себе в гости.
      Раннее утро 22-го... Я отчетливо помню это напряженное выражение какого-то ужаса на лицах взрослых, когда знаменитый диктор московского радио Юрий Левитан объявил о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу страну.  Я этот голос запомнил на всю жизнь.  Всю войну, когда я слышал Левитановское «От Советского Информбюро...», у меня бежали мурашки по спине и вспоминался тот день 22-го июня при гробовом молчании взрослых и бабушкином восклицании: «Господи, беда-то какая!..»
      Я понимаю, почему то ли Гитлер, то ли Геббельс заявляли, что они в первый же день захвата Москвы повесят на уличных фонарях двух «жидов»: Левитана и Эренбурга .
       Около полудня мы были уже у причала на Москве-реке.  Никто еще не знал, что будет дальше.  Родителям моим было только понятно, что там, в Самаре, старым да малым будет всяко лучше, чем в столице.  Правда, вскоре и сама Самара стала «второй столицей» - туда переехало правительство.
       В шесть лет трудно было осознать всю трагичность происходившего. Я помню только то чувство тревоги, которое буквально излучалось всеми взрослыми...
       К тому же отец мой, отвоевавший Халхин-Гол во время «японской кампании» все время шутил, рассказывая, как он получил медаль «За отвагу», а дядя мой присылал с «финской кампании» смешные вырезки из фронтовой многотиражки с комиксами, в которых фигурировал солдат Василий Тёркин, который потом перекочевал к Василию Твардовскому.  Но на этот раз шуток не было... Хотя и на маленькой военной кампании могут убить с не меньшим успехом, чем на большой!
                *************



******  Моя первая книга

Первую свою книгу я начал читать буквально в первый день войны.  Это было академическое издание книги: Сааведра Мигель де Сервантес - «Дон Кихот». Началось с обложки: какое-то зачаровывающее имя автора, особенно «Са-а-ведра», и совершенно непонятное название, как будто с иностранным акцентом произнесенное «тонкий ход».  Как сейчас помню, книга была с иллюстрациями Гюстава Дорэ.  Это имя для меня звучало тоже очень загадочно и необычно.
Вот пишу я, и вдруг подумал, а что если я путаю: может, не Сааведра Мигель, а Мигель Сааведра?  Может, Дорэ не Гюстав?  Слазил в энциклопедию: нет, все верно... Правда, Доре, а не Дорэ, хотя, может быть, за это время просто написание этой фамилии изменилось.
Бабушка выбрала Сервантеса для себя, чтобы читать в дороге, а потом и в Куйбышеве. Я к тому времени был уже большой, мне было шесть с половиной. Да, именно 22 июня мне «стукнуло» ровнехонько шесть с половиной лет.  Конечно, я уже и читал и писал, знал латинские и греческие буквы (мама училась в мединституте).  Обычно на «иностранном языке», т.е. используя не русские буквы, я писал письма на фронт своему дяде, чтобы враги не смогли прочитать мое письмо, если оно вдруг попадет к ним в руки.  Дядя принимал участие в «финской кампании», как тогда называлась война с белофиннами.
Читать-то я умел, но не любил, потому что все эти «Курочки-рябы» и «Три-медведи» набили оскомину и на слуху. А вот Са-а-ведра... От этого колотилось сердце.
И вот, сидя первый раз взаперти – в купе теплохода, – я взял в руки толщенный «кирпич», кстати, даже какого-то светло-терракотового цвета.  Как я осмелился начать с такой книжищи, ума не приложу...
Помню до сих пор с удивительной четкостью первую страницу «Дона Кихота» : над текстом картинка – долговязый мужчина в летах, в латах, на коне, с копьем и щитом, а рядом на ослике, по левую руку от всадника, смешной толстячок на ослике... Кстати, тиснение такой же картинки было и на обложке. Я запомнил эту страницу, потому что мне пришлось перечитывать ее много раз: сначала я разбирал отдельные слова, если они были мне сложны, потом прочитывал все предложение, потом повторял его, пока не доходил до быстрого чтения.  Когда осиливал одно предложение, переходил к следующему, а потом читал на одном дыхании и целый абзац.
На первую страницу у меня, наверное, ушел целый день.  Потом, естественно, дело пошло быстрее, но я никуда не спешил и продолжал смаковать предложение за предложением.  Думаю, что читал я Сервантеса не меньше полугода...
С тех пор я и продолжаю читать всю художественную литературу, хотя и про себя, но медленно, с выражением, а иногда даже и на разные голоса...  Ну, а как, скажите, можно еще читать, например, Андрея Платонова? Его нужно не заглатывать, а дегустировать, любоваться каждым литературным образом, каждым сравнением, тщательно осмысливать каждую фразу...
                *************


ПРО ШКОЛУ

******  Мои университеты

       Я много читал... Сознайтесь, друзья моего поколения, а кто читал МАЛО? Да нет таких! Телевидения, слава богу, не было, компьютера тоже.  Вот мы все и читали...
Но, возможно, мои читательские вкусы будут для многих странными: я ужасно любил Жюля Верна. Я прочитал его столько, что трудно даже вспомнить названия всех прочитанных мною романов. Но все же я попытаюсь, начав с популярных вещей, которые читаны – я уверен - каждым:

       Дети капитана Гранта...  Пятнадцатилетний капитан... 20 тысяч лье под водой...  Таинственный остров...  Вокруг света в 80 дней...  Пять недель на воздушном шаре...  Путешествие к центру Земли...  Север против Юга...  Робур-завоеватель...  Черная Индия...  Паровой дом... Джангада...  Огненная земля...  Цезарь Каскабель...  Южная звезда...  Ледяной Сфинкс...  Приключения капитана Гаттераса...  Упрямец Керабан...  Гектор Сервадак...  Пятьсот миллионов Бегумы...  Верх дном...  Из ...  пушки на Луну...  Плавающий остров...
Все эти книги были опубликованы издательством «Земля и Фабрика», в хороших матерчатых переплетах с тиснением: портрет Жюля Верна в медальончике... О какое это было богатство!  Особенно много книг я «проглотил», когда лежал со сломанной ногой в гипсе на протяжении долгих четырех месяцев... До сих пор в моей памяти вспыхивают многие яркие картинки-фантазии, как иллюстрации к этим романам.  Книги сами по себе были с иллюстрациями, но я помню  картины, которые нарисованы именно моим воображением.
        Книги Жюля Верна сделали свое важное дело еще один раз в моей жизни:  когда мы с мамой жили в предельно стесненных материальных условиях, бесценный Жюль Верн, по цене – как сейчас помню – 15 рублей за томик, покидал нас в букинистическом магазине на Кузнецком мосту, чтобы подарить радость следующему читателю, а нам «дасть хлеб наш насущный» до очередной получки...
        Тогда, когда это было, я уже учился в восьмом классе, пошли, как полагается, Флобер, Стендаль, Бальзак, Мопассан. (О русских писателях не пишу: мы их проходили в школе.) Но с Жюлем Верном я расставался, как, наверное, расставались родители со своими сыновьями, уходившими воевать на бесконечную и беспощадную войну – навсегда...
        После признания в любви к Жюлю Верну, думаю, что моя любовь к Даниэлю Дефо не вызовет удивления:  меня почему-то привлекали те нудные и даже, возможно, назойливые детали описания того, как Робинзон собирал какие-то выброшенные на берег после крушения корабля крупицы чего-то, как он возводил забор из ветвей, которые потом пустили корни и пр. и пр.
        Пожалуй, это едва ли не все, что я читал в ранние школьные годы.
Позже я очень много читал Джека Лондона, которого любил безумно. «Мартин Иден» был для меня самым воспитательным (самовоспитательным?) романом.  Я не принял его самоубийства, будучи по натуре неистребимым жизнелюбом, но идеал самосовершенствующегося человека покорил меня на всю жизнь.
        Роман «Под железной пятой», читанный, может быть, уже в институтские годы, потряс меня безысходностью политической ситуации. Помню, как много лет спустя, я прочитал в предисловии Эриха Фромма к Орвелловскому роману «1984», что Джек Лондон был первым, кто создал жанр анти-утопии.
        Честно говоря, если из меня «вынуть» те книги, которые я прочитал в детстве, то перед вами окажется этакий туповатый средний американец, который что-то может делать профессионально, но нравственно и чувственно представляет собой то, из чего папа Карло стругал Буратино...
                *************



******  Первый сексуальный опыт

Когда я учился в седьмом классе, мы с мамой были вынуждены покинуть мой любимый московский дом, полный моими школьными друзьями. Дело в том, что моего отца перевели из академии Жуковского в Ригу, в Авиационное училище. Мама с ним поехать не захотела.
Поскольку дом наш был ведомственный, то вскоре нам прислали постановление о том, что мы должны освободить квартиру... Для меня это была настоящая трагедия: бросить всех своих друзей в том числе и девочку, в которую я был влюблен с самого появления в Москве после эвакуации. Правда, девочка это узнала, как я страдал, только спустя лет пятнадцать... Но это совсем другая история.
Так вот, впервые почувствовав себя ответственным за семью, я записался на прием к начальнику академии, генерал-лейтенанту, фамилия которого была Волков. Почему я запомнил фамилию? Да потому, что в моей школе учился Толя Волкоедов, отец которого преподавал все в той же академии. Он рассказывал, как в академию назначили нового начальника, и тот у себя в кабинете знакомился с офицерским составом. Он каждому пожимал руку и представлялся, в ответ слыша фамилию офицера. И вот дошла очередь до Толиного отца.
         - Волков, –  представился новый начальник.
         - Волкоедов, - последовал ответ.

        Наступила неловкая пауза, но генерал рассмеялся: «Вот Волкогонова встречал, а с Волкоедовым встречаюсь впервые». После этого рассмеялись и осмелевшие офицеры.
Говорили, что Волков нормальный мужик, и все мое решение пойти к нему на прием одобрили.
В назначенный час я был в проходной. Паспорта у меня еще не было – мне только-только стукнуло 14 лет. Дежурный на посту позвонил в секретариат начальника академии, после чего со снисходительной улыбочкой пропустил меня.
        Дежурный офицер проводил меня до кабинета начальника академии. Вскоре меня впустили в кабинет.
      - Здравствуйте, товарищ генерал. Меня зовут Игорь Ушаков.
      - Здравствуй, Игорь. Можно мне тебя так называть? А меня зовут ...

      И он назвал какое-то простое имя отчество типа Владимир Владимирович или Дмитрий Анатольевич, что-то теперь вождеобразное.
      Он встал из-за стола, поздоровался со ной за руку. Посадил меня за «ножку» Т-образного стола, а сам сел напротив.
      Он порасспрашивал меня про моего отца, которого он знал. Спросил, как он.  Спросил, а почему моя мама не хочет ехать в Ригу – ведь у отца там отличная трехкомнатная квартира, которую ему дали на всю семью.
      Я сказал, что не очень понимаю взаимоотношения взрослых людей. Потом взял быка за рога: сейчас прошла уже первая четверть, если нас выселят и лишат московской прописки, то я не смогу закончить учебный год в своей школе, которую очень люблю.
Генерал пообещал, что постарается мне помочь. Вежливо проводил меня в приемную и сдал на руки ожидавшему меня дежурному.
      Но генерал сдержал свое слово только частично: уже ранней весной, всего месяца через три-четыре мы оказались на улице...
      Поехали мы к маминой сестре, которая снимала половину дачного дома в Загорянке по Ярославской железной дороге. Дом был на отшибе, до станции нужно было пилить минут 25 быстрым шагом, а по весне, когда все развезло, стало еще дольше. Потом минут пятьдесят в метро с пересадкой, потом от «Динамо» до Стрельни на автобусе до школы.  Приходил я всегда по уши грязный, а к тому же часто опаздывал, поскольку где-нибудь да не везло: то электричка опоздает, то в на переходе в метро толкучка...
      Меня часто вызывали к завучу и «мылили шею» за опоздания, потом и вовсе погрозились исключить из школы, если я буду опаздывать. Пришлось мне ездить на предыдущей электричке, которая  шла минут на сорок раньше. Образовалась куча времени: я даже успевал до уроков в уборной вымыть калоши, почистить брюки. 
       Но собственно, что я все не о том! Я же собрался написать что-нибудь пронзительно-откровенное, что-нибудь в духе «Исповеди» Жан-Жака Руссо, а вот «растекся мыслию по древу»...
       Так вот, в соседнем доме жила Валька, которая тоже ездила в Москву – она училась в каком-то техникуме. Были мы с ней почти одногодки.
       Девица она была бойкая, шустрая. Как-то оказалось, что и она ездит той же электричкой, что и я.  Мы договорились ездить вместе – все веселее!
       Тот, кто помнит тогдашние утренние электрички, тот знает, что народу было всегда битком набито, а где-то в Мытищах не все могли даже в поезд сесть.
       Мы с Валькой заходили в достаточно свободную электричку, а она потом набивалась, набивалась и набивалась... Обычно мы вставали в тамбуре в уголок у той двери, которая не открывалась на станции.
       Где-то после Болшево было хорошо утрамбовано. Валька стояла у стены, а я старался сопротивляться давлению толпы, оберегая ее. Но иногда бывала такая давка, что меня плотно прижимало к ее телу.  Я чувствовал ее теплый живот и особенно жгли ее груди, которые при каждом ее вдохе буквально обволакивали меня. (Девица она была уже вполне созревшая.) А уж что чувствовала она, я не знаю.  Во всяком случае, мы оба сходили с поезда раскрасневшиеся и немного смущенные.
        Потом я научился «халтурить»: я перестал сопротивляться, когда на мою спину давила толпа. Получалось, что я буквально лежал на ней, чувствуя уже не только ее грудь, но и ее упругие натренированные ноги.  Это что-то напоминало современный танец ламбаду. Я даже не видел Валькиного лица, поскольку она упиралась своим подбородком мне в плечо.
       Так мы ежедневно ловили кайф, и, по-моему, каждый из нас в выходные ждал наступления понедельника.
       Но уже восьмой класс я начал учиться в школе в Перловке, где мы летом сняли с мамой комнатку.  На этом и завершился мой первый сексуальный опыт.
       Я часто вспоминал те удивительные ощущения электрических разрядов, исходивших от девичьего тела. Но это не помешало мне сохраниться «девственником»:  я и поцеловался-то с девушкой первый раз в жизни уже на втором курсе института. (Кстати это произошло с моей будущей женой.)
       Извините, что этот эпизод я начал так издалека.  Но ведь я не Жан-Жак Руссо, мне нужно было разогнаться», чтобы решиться на писать про все это...
                *************


ПРО ИНСТИТУТ

******  Признаюсь напоследок...

       Как я уже писал, заканчивал я Радиотехнический факультет Московского Авиационного института.   Стыдно признаться, но надо: ничему я не научился, ничего не помню и вообще не понимаю сейчас, чего это меня туда понесло...
       Как говорил Альберт Эйнштейн, образование начинается с того момента, когда вы забыли все, чему вас учили в школе.  Я не Эйнштейн (by definition), но могу сказать и похлеще: иногда образование начинается после того, как вы забудете все, чему вас учили в институте...
       Рассказанная мною ранее история про болометр – это комедия.  Настало время раскрыть и трагическую часть моего обучения в МАИ...
        Был у нас курс – Антенно-фидерные устройства.  Думаю, что для среднего человека в этом названии не больше смысла, чем в биосинтезе аспарагиновой кислоты...  Читал нам этот курс молодцеватый полковник из академии имени Жуковского, поскольку, видимо, даже на радиофаке своего специалиста по этой тематике не нашлось. Читал он неплохо, пытался всегда донести здравый смысл всех формул и понятий.  Мне даже казалось, что я что-то понимаю.
       Но вот наступила пора экзаменов. Как я не тщился при подготовке к экзамену, я вдруг четко осознал, что я, что называется, «ни бум-бум».
       На консультации перед экзаменом полковник Безменов (на всю жизнь запомнил эту фамилию!) объявил, что готов поощрить того, кто согласится отвечать без подготовки – поставит на балл больше. А славился он тем, что был крайне суров:  ставил аж до трети двоек, а при пересдаче многие опять получали «неуды»...
        И вот утром стекаются дрожащие от страха студенты.  Я решил придти «во первых рядах», ибо мне терять было нечего – даже цепей у меня не было. Зашли в аудиторию. Профессор Безменов спрашивает с этакой гнусненькой улыбочкой: «Ну, есть среди вас смельчаки?»
        Тут поднимаюсь я (почти под групповой вздох изумления) и иду к экзаменационному столу.  И начинается беседа – билет в таких ситуациях не положен.
        Вопрос – ответ. Профессор морщится, а я думаю: «Вот черт, не угадал!» Потом еще и еще – и все с тем же эффектом. Наконец он задает коронный вопрос буквально «сколько будет дважды два»: «Напишите мне формулу для расчета диаграммы направленности антенны».  Не знать этого было нельзя – вокруг этой формулы крутился весь семестровый курс!
        Даже я ее знал: что-то типа длину волны разделить на диаметр «тарелки» антенны. Но попутал меня черт, и поменял я числитель со знаменателем... Безменов ехидно так спрашивает:
      - «Ну, не ошиблись?»
      - «Да вроде нет...» 

       Он дает мне какие-то числовые значения, я быстренько прикидываю в уме и отвечаю:
       - «72 тысячи градусов!» 
Он мне замечает:
        - «Но ведь это же не имеет смысла!  Как вы себе это представляете?»
На что я, ничтоже сумняшеся, говорю:
        -«Это двести раз вот так», -- и кручу пальцем по кругу.

       (Для совсем несведущих скажу, что диаграмма направленности – это типа угла зрения, величина, которая не может быть больше 360 градусов в принципе!)
        Тут благородный профессор, покрывшийся почему-то красными пятнами, говорит сурово: «Давайте вашу зачетку!» Там он размашисто пишет мне «удовлетворительно».  Я беру зачетку, радостный до безумия – я так ожидал, что получу пару!
        Увидев, что я реагирую не так, как он ожидал, Безменов говорит:
        - «Я человек чести. Я обещал дать на бал больше. Я выполнил свое обещание... Но вы-то хоть понимаете, почему я вам поставил тройку!»   
        - «Наверное, я недостаточно хорошо знаю ваш предмет...» и мямлю я в ответ.
        – Недостаточно хорошо?!  Не-до-ста-точ-но  хо-ро-шо??? Я вас видеть больше не хочу! Вы ко мне будете ходить на пересдачу 72 тысячи раз и все равно никогда экзамен не сдадите!

Я посрамленный, но безумно радостный в душе, вышел из аудитории...
                * * *
В этот день профессор Безменов свирепствовал, как никогда. Троек нахватали даже самые «отъявленные» отличники, а уж про «неуды» и говорить не приходится.
                *************


ПРО РАБОТУ

******  Летающий гроб

       На полигоне в Сары-Шагане работали мы зачастую без выходных (зарабатывали отгулы для будущего!), командировка длилась непрерывно от квартала до полугода, в зависимости от текущей напряженки. Как это могло быть, спросите вы. Опять, наверное, очередной поклеп на советскую власть! Ведь по закону (был такой – КЗОТ, Кодекс законов о труде) нельзя посылать сотрудника в обычную командировку больше, чем на месяц! И вы будете правы, но закон, как известно, что дышло!
       К моменту окончания очередного месяца прилетал один из «кадровиков», привозил всем новые командировочные удостоверения, а старые забирал, чтобы на них проставить дату прибытия задним числом. Так что комар носа не подточит: на бумаге все соответствовало букве закона.
      Я вот однажды, просидев четыре месяца на полигоне, улетел домой с большим трудом да и то только из-за того, что у меня было страшенное воспаление локтевого сустава. Было что-то вроде бурсита, местный вечно нетрезвый коновал что-то мне прокалывал, что-то резал, в результате занес какую-то заразу, локоть стал, как у слона... Впрочем, у слона локтей нет... Ну, одним словом распух до нельзя. Нужно было срочно лететь в Москву спасать руку.
        А самолет, доставивший очередное инженерное подкрепление на научно-военный фронт, лететь обратно не мог: при посадке во время сильного ветра, его винты были продырявлены камушками, которые носились в воздухе – ведь ветер достигал десятков метров в секунду. Новые винты должны были доставить из Ташкента,  это требовало времени.
         Но я отвлекся от своей распухшей руки. Итак вылета нет, а следовательно, нет и выхода.  Однако подвернулся «благоприятный случай»: в Москву направлялся транспортный самолет с цинковым гробом... На этот-то самолет и пристроили меня и еще одного начальника соседнего отдела, которого зачем-то срочно вызывал Лавочкин.
         А с гробом тем была связана следующая трагическая история. На одной из дальних точек... Можете себе представить, что даже ближний к нам вонючий городишко Сары-Шаган – не ближний свет, от него наш полигон – день добираться по выебоинам и колдоебинам.  А тут еще «дальняя точка» по отношению к нашему полигону!
        Словом служили на точке  лейтенантик из молодых и несколько солдат – тоже молодо-зелено. Нас-то на полигоне хоть много было, в картишки жарились, выпивали по вечерам, а там – кругом ни души, общение ограничено, работа тупая – разве что Страну Советов от запуганных варанов защищать...
        И вот в один из дней, лейтенантик приказывает одному из солдат – наряд на кухню картофь чистить.  А тот из рядов советской интеллигенции – не понравился тон начальника. Послал он того, куда посылают в России интеллигентные люди. Лейтенант: «Приказываю!» А солдат: «Пошел ты на хутор бабочек ловить!» Слово за слово, офицер за наган.  А солдат посмеивается ехидненько, что ты мне сделаешь.  Лейтенант пальнул раз в потолок, никакого эффекта. У него уже истерика начинается – пальнул второй раз, а солдатик и ухом не ведет.  Третья пуля засела в солдатском черепе...
        Лейтенанта того судили военно-полевым судом. Спасло то, что две пули были выпущены в потолок... А неповиновение приказу да еще в присутствии других солдат – это нарушение всех уставных правил.
         Оправдали офицера и послали дослуживать куда-то на Камчатку.
Вот в такой компании – труп и большой начальник – я и прибыл в Москву.
                *************



******  Первый звоночек, или почему я регулярно играл в футбол

       В свои тридцать три года я, не будучи оригинальным, полез на свой крест, который представлял собой добротную больничную койку. Немножко переработал с докторской, что ли: иррадиирущая боль в пальцах левой руки и в нижнюю челюсть, одышка – прямо-таки предынфарктное состояние.  Лег я в хороший госпиталь, как водится по блату, где-то близко к Малому Комсомольскому переулку. 
       Мой ящик, где я служил отечеству и генсекретарю-батюшке, тогда находился на Кировской, а посему моим посетителям не было конца-края.  Очень помогло мне, что завотделением кардиологии была относительно еще не старая женщина.  (Да типун мне на язык! Ей и было-то в ту пору всего лет 45.  По нынешним меркам – девушка на выданье!)   
       Она мне многое прощала по части нарушения режима, когда я немного оклемался.  Я бы сказал, что она меня просто баловала и даже нарушала правила: уходя домой, она оставляла мне ключ от своего кабинета, где я мог в тишине, под светом уютной зеленой лампы, за огромным дубовым столом решать всякие никому не нужные задачи или писать стихи.
Четыре недели я провел чудесно.  Выписывая меня, кардиологиня сказала мне, что мне нужно серьезно отнестись к «первому звоночку».  Она меня долго расспрашивала про мой стиль и режим жизни, после чего дала мне такие напутствия: «Первое – ежедневный обед. Второе – еженедельный выходной день, хотя бы один. Третье – ежегодный отпуск с полным отключением от рабочих забот.  А главное – регулярная физкультура!»
С первым получалось далеко не всегда – больно уж жизнь заводная! Второе я почти всегда выполнял, хотя и мешал этому писательский зуд (тогда на научно-технической ниве). Отпуск я стал брать даже по два раза в год – как никак а докторский отпуск длинен – но обычно только две недели каждый. Словом, перед отъездом в Америку у меня накопилось в ВЦ АН больше полугода неиспользованных отпусков.
Но вот где я преуспел, так это в физкультуре.  Я начал играть в футбол по 50 минут через день с военпредами из нашего ящика, а потом со своими физтеховскими аспирантами и студентами...
Спасибо судьбе, что она вовремя «подбросила» мне добрую фею в лице той женщины, заведующей кардиологическим отделением госпиталя.
                *************




******  Как я ни разу не стал замом директора

Мне повезло в жизни: я ни разу не поднимался по служебной лестнице выше уровня заведующего отделом или кафедрой. Но шансы у меня были и, что греха таить, я два раза чуть не сломался. Чуть было не сподобился я на пост замдиректора по науке...
Первый раз меня пригласил к себе Юрий Борисович Митюшин – директор большого института «Электроника» на Юго-западе Москвы. Были мы с ним хорошо знакомы еще по работе у Семенихина. Я помогал ему с его кандидатской, которую он, кажется, защитил. Он выпросил меня в качестве неформального консультанта у Семенихина, у которого я тогда работал.
После очередной встречи у него в институте, где я помогал ему клепать какую-то информационную лабуду для Министра, он предложил мне перейти к нему, сказав «Семенихина я беру на себя».
Жил я у Семенихина, как у Христа за пазухой: полная свобода, главное – делай свое дело. Я и сказал Юре: «Два условия. Ты знаешь, у меня полно общественной работы – три журнала: «Техническая кибернетика», «Надежность и контроль качества» и институтский выпуск «Вопросов радиоэлектроники» висят на мне, еще Кабинет надежности при Политехническом музее, три докторских Ученых совета в разных ящиках,  экспертный совет ВАК.  Мне нужна полная свобода, конечно, при условии, что я обязуюсь исполнять все рабочие обязанности. Второе условие – обязательная «бытовочка» при кабинете, где был бы контрастный душ: при такой нагрузке мне просто необходимо делать перерывы и приходить в себя под контрастным душем».
Юра сказал, что свободу он мне обеспечивает, но с душем туго – в административном здании под него можно переоборудовать разве что туалет!
Мы посмеялись, на том все и закончилось.  Юра, видимо, решил, что это такая у меня шутливая форма отказа от его предложения. А ведь, не дай Бог, он бы согласился...   Но к счастью, все обошлось: ну какой из меня замдиректора в почтовом ящике?
                * * *
       Второй раз стать замом по науке предложил мне директор Сибирского Энергетического института Юрий Николаевич Руденко, с которым мы были очень близки и профессионально и персонально. Он сказал мне, что даже говорил в Президиуме Сибирского отделения АН СССР о выделении для меня целевой членкоровской вакансии.
       Дело дошло до того, что мне была назначена аудиенция у Председателя Сибирского отделения академика Валентина Афанасьевича Коптюга. Я полетел в командировку в Иркутск с остановкой в Новосибирске, где тут же направился в Президиум Академии. 
      Коптюг оказался очень симпатичным человеком, который сразу меня к себе расположил.  Мы с ним сели друг против друга за длинную «ногу» Т-образного стола,  и началась неторопливая «беседа-обнюхивание». Он сказал, что Руденко очень хорошо меня рекомендовал, а я ответил, что поработать с Юрием Николаевичем мне очень бы даже хотелось. Тут я как-то заикнулся, что Руденко говорил о вакансии, на что Коптюг отпарировал:
       - «Я не могу ничего гарантировать, но вы рискните!»
       - «Честно говоря, я уже не в том возрасте, когда рискуют. Я действую только наверняка».

       Мы расстались очень дружелюбно, Коптюг предложил мне еще раз подумать, я что-то уклончиво ответил. Мне показалось странным, что Виктор Михайлович Глушков, приглашая меня в свой Институт кибернетики в Киев, гарантировал мне членкорство, не будучи «самым главным» в Украинской академии, а Коптюг, который держал в руках все Сибирское отделение Академии наук, не смог... Значит не захотел!
       Когда я рассказал обо всем этом Руденко, прилетев к нему в Иркутск, он был буквально взбешен: «Как же так! Я же с ним обо всем договорился!»   
       Меня и на этот раз пронесло, и слава богу!  Нельзя прыгать выше головы.
                * * *
Был, правда, и третий раз. Когда я перешел в ВЦ Академии наук, то на первом же институтском семинаре академик Никита Николаевич Моисеев представил меня перед моим выступлением: «Прошу любить и жаловать – это мой преемник!»
        Худшего для меня сделать было нельзя – ведь в ВЦ была длиннющая обойма претендентов на почетное местечко. На меня начали коситься, как на карьериста и выскочку. Одним словом, оказался я в стане врагов.  Потребовалось немало времени, чтобы окружавшие меня поверили, что мне никакое замдиректорство и на фиг не нужно.  После этого оказалось, что у меня в ВЦ много друзей!
Кстати, борьба за власть и «рыгалии», должно быть очень, изнурительна. Сколько  членкоров, многие годы участвовавшие в «тараканьих бегах» в Академии, добивались наконец вожделенного звания академика и буквально в тот же год умирали – не выносит человеческий организм такой Пирровой победы! 
        Мне хватило ума «побегать» всего раза три-четыре и то за членкорством. Персональных поддержек у меня было достаточно от самых ярких светил – академиков Отделения механики и процессов управления А.И. Берга, А.А. Воронова, С.В. Емельянова,  Б.Н. Петрова, В.С. Семенихина, В. А. Трапезникова... Были и очень весомые  голоса от «соседей» из Отделения математики – академики В.М. Глушков, А.А. Дородницын, Н.Н. Моисеев, Ю.В. Прохоров, Г.Г. Черный. Но, как говорится, все по отдельности – «за», а все вместе – «против». 
         Уже после я понял, что на выборах в АН были игрища, почище президентских выборов в США!

                * * *
         Как же я рад, что миновала меня сия чаша Господня!  А то ведь если крест даден, то «наши цели ясны, наши задачи определены – на Голгофу, товарищи!»
                *************

 
ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ

******  «Гуманитарные» встречи с Борисом Владимировичем

Нужно сказать, что Борис Владимирович Гнеденко учил больше, чем профессиональным знаниям.  Он учил нас, тогда молодых, как нужно жить, как нужно относиться к людям, как нужно «держать удар».  И конечно же, он был и великим просветителем для всех нас. 
        Благодаря Борису Владимировичу я погрузился в мир искусства.  Сколько раз, придя вроде бы по пустяковому делу (подписать журнал в свет, согласовать план лекций в Политехническом Музее и т.п.), я засиживался у него до позднего вечера.  Сначала Борис Владимирович «угощал» либо какой-нибудь новой пластинкой с классикой, либо показывал новый альбом с репродукциями.  Моцарт, по-моему у него был весь.  Бах, Вивальди, Рахманинов, Чайковский, Григ... 
        А сколько у него было альбомов с репродукциями картин из многих музеев мира!  Помню его огромную коллекцию книг, выпускавшихся итальянским издательством «Риццоли».  Там было все от классики Возрождения до современного модернизма (хотя превалировало, конечно, первое).
         Художественных альбомов у Б.В. было два высоченных книжных шкафа аж до потолка (а потолки в МГУ – высокие!).  Я каждый вечер, проведенный у Бориса Владимировича, воспринимал как огромный праздник: сначала просмотр художественных альбомов под приглушенную музыку, потом чай –  не спеша, с разговорами, с воспоминаниями, а уж в конце – дела, которые занимали буквально 15-20 минут. 
        Сколько раз, особенно если было поздно, они с женой, Наталией Константиновной, отвозили меня домой на Сокол.  На все мои категорические отказы внимания не обращали:  «Нам тоже нужно немного прогуляться»,  – говорила Наталия Константиновна садясь за руль.  (Б.В. машины не водил.)
        Во время визита Б.В. в Америку в 1991 году, мы с ним много гуляли по Вашингтону, ходили в Национальную Галерею, Музей Хиршхорна (современного искусства), в Сад скульптур.  Ходили мы медленно, но подолгу.  Много говорили обо всем.  Многое мне тогда удалось записать или сохранить в памяти.
Говорили о художниках.  Больше всех  из наших художников он любил Левитана, называя его лучшим художником русской природы:  «Березовая роща», «Омут»,  «Мостик»...   
        А кто из зарубежных художников?  В первую очередь, французские импрессионисты.  «Впервые, когда я увидел импрессионистов в Музее западного Искусства  я понял, что это то самое, чего мне не доставало...» – говорил мне Борис Владимирович.
        А музыка?  «Воспитан я был на Шопене... А сейчас очень люблю Моцарта.  Это непревзойденный композитор.  Очень люблю Бетховена, Вивальди , Альбинони.  С годами мне все ближе и ближе становится Чайковский.  Он поразительно понял русскую душу..»”
А в поэзии?  «Больше всех я люблю Пушкина.  Это все такое русское... Современные поэты? Не очень меня трогают.  Из писателей я люблю русскую классику, пожалуй, больше всех Тургенева за его дивный язык... Очень люблю Гоголя…»
Как-то, гуляючи по Вашингтонскому Молу, мы заговорили с Б.В. о музыке.  То, что он был большим любителем и знатоком классической музыки, я уже писал. Я спросил: 
        - «Борис Владимирович, а почему так мало известен Телеманн?  Я его послушал и он мне очень понравился!»
        – «Он мне тоже нравится.  Знаете, ему просто не повезло: он жил в одно время с Бахом». Лучше не скажешь!

Однажды мы там же в Вашингтоне заговорили с Б.В. о любимых композиторах.  Он поставил на первое место Моцарта.  Я метался между Бетховеном и Рахманиновым.  Но во всяком случае, «первая пятерка» получилась совпадающей (конечно же еще, Бах и Чайковский).
        Я заметил, что кроме скрипичного концерта, мне не очень нравится Мендельсон: не могу найти его «почерка».  Б.В. сказал мне: «Послушайте его побольше...»  Вот так, без объяснений, без упреков, без нравоучений. 
       Нужно сказать, что Б.В., будучи исключительно широко образованным человеком, никогда никому не показывал своего превосходства. Его тактичность и уважение чужого мнения, если оно даже абсолютно не совпадало с его собственным, меня всегда восхищало (и, признаюсь, даже удивляло).
       Да, кстати, Мендельсона я после совета Б.В. слушал, действительно, много, и он стал одним из моих любимейших композиторов...
                *************



******  Ух ты! Ах ты! Все мы космонавты

       Я был удостоен такой огромной чести: я был в экзаменационной комиссии, собранной для кандидатского экзамена самого Берегового! Да-да, того самого Георгия Тимофеевича, который начальник «Звездного городка». А сподобился я, поскольку мы в НИИ АА делали кое-какую космическую аппаратуру, а докторов наук по этой тематике в институте было раз-два – и обчелся (вернее, было только «раз», а «два» уже не было).
       В назначенный день, когда я даже уже и шею вымыл, соискатель не смог покинуть своего боевого поста. Потом еще раз.  На третий раз все было совсем просто: уже меня пригласили в «Звездный городок». 
       Встретили меня по-королевски. Пара полковников развлекала меня, как могла: сводили в зал с тренажером для космической стыковки, где я залез в кабину космического корабля и делал все соответствующие манипуляции. 
       Потом я был сопровожден в «космическую “Березку”», где сильно пожалел, что не прихватил с собой пары сотен простых «деревянных» рублей – цены были, как в валютном магазине, но на простые рубли. 
       Наконец, мы пообедали в космической же столовке, где кормили неплохо, но все же с родным ЦК КПСС не сравнить: все же себя власть любила больше, чем славных сыновей и дочерей родины.
       Потом мне сказали, что Георгий Тимофеич ужасно заняты и меня принять не могут, но были бы признательны, если бы я оставил письменные вопросы, поставил оценку в экзаменационную ведомость, а соответствующие ответы будут мне впоследствии присланы в письменном же виде.
        Намек я понял.  Пятерку Береговой получил... А вы вот всё говорите «принципиа-а-альность!» «принципиа-а-альность!» А хотел бы я спросить, что бы вы сделали на моем месте, а? Неужто плеть обухом?..
                * * *
       Еще одна встреча с живым космонавтом у меня состоялась в нашем институте, куда приехал САМ Алексей Леонов.  Был он такой же, как на всех памятных фотографиях: морда розовая, волосенки жиденьки (как у меня), вот только глазки уже были заплывшие жирком да раздался слегка.  Был он на совещании, которое созвали специально для него: приехал он просить ненужную нам уже к тому времени аппаратуру для того, чтобы оборудовать очередной тренировочный стенд в «Звездном городке».
       «На Леонова» позвали всех ведущих разработчиков, и я попал. У двери кабинета директора стоял первоотдельский страж.  И не зря стоял: внутри намечалась грандиозная пьянка. 
       Совещание длилось минут пять. Все просьбы космонавта были удовлетворены, после чего участники перешли к «водочным» процедурам. Не знаю уж откуда проведали, что Леонов слаб на выпивон, но стол ломился от водок-коньяков.
       Но и тут наш герой (я имею в виду, не просто герой повествования, а Герой Советского Союза) не вдарил в грязь лицом: он спросил, а не найдется ли стаканчика чистого спирта?  Конечно, спиртягу нашли. Маханув стакан и буквально занюхав рукавом кителя, летчик-космонавт откланялся, сказав, что ему еще ехать в Центральный Театр Советской Армии для встречи с какими-то представителями то ли рабочей интеллигенции, то ли интеллигентных рабочих.
       Вот и говорите после этого «Ух ты! Ах ты!» А героям у нас все позволено, на то они и герои.
                *************




******  Операции бывают не только хирургические

       А действительно, все ли знают, какие бывают операции? Совершенно точно, что не все! Когда у нас в конце 50-х годов вышел перевод книги «Методы исследования операций», то он очутился, естественно, в книжных магазинах в отделе «Медицина»...
       Исследование операций – это сейчас мощное направление прикладных математических исследований  в самых различных сферах человеческой деятельности. Откуда такое название? История вкратце такова.  Где-то в самом начале войны была сформирована группа специалистов, которые занимались решением практических задач для армии союзников: Как распределить силы во время планируемой боевой операции? Как целесообразнее доставлять в войска военное снаряжение и запасные части? Какие нужно выбрать цели для авиационных ударов?
        Группу составили из высоко профессиональных математиков, обладающих здравым смыслом.  Последнее было просто необходимо, поскольку иногда предлагаемые решения вообще не имели отношения к математике. Возглавили эту группу известный американский физик и математик Филипп Морз и английский математик Джордж Кимбелл.  Они то и были авторами упомянутой книги, а также «отцами» нового научного направления.
       Кстати, о здравом смысле в исследовании операций. Хочется привести парочку интересных примеров из книги Морза и Кимбелла.
        Американские караваны, доставлявшие Советском Союзу помощь в рамках лэндлиза, усиленно атаковались фашистскими пикирующими бомбардировщиками. Для борьбы с ними на судах были размещены зенитные орудия. Морская качка – не лучшие условия для зенитной стрельбы: палили по самолетам много, но сбивать удавалось крайне мало.  Какие-то умные головы  решили снять зенитки – все равно проку от них нет!
        И что же, вы думаете, началось? Немцы беспрепятственно развивали караван за караваном, производя бомбометание с самых удобных позиций, не боясь быть сбитыми... 
        Группа исследования операций забила тревогу, узнав о ситуации: зенитки выли возвращены на суда.
        Второй пример тоже не имеет никакого отношения к математике.  Фашистские подводные лодки буквально царствовали в водах Атлантического океана, представляя собой основную опасность для тех же американских морских караванов. Их удавалось довольно эффективно отпугивать ответными торпедными атаками, но все же они доставляли много неприятностей.
        Группа исследования операций предложила простое решение. Было принято решение разбомбить... нет-нет, не базу подводных лодок – она была предельно защищена, а базу санаторного типа, где набирались сил подводники перед очередным выходом в море на смену тем, кто воевал в это время. Базу отдыха разбомбили и фактически вывели на долгое время почти половину подводного флота!  Ведь новых подводников к боевым действиям быстро не подготовишь.
        Так вот с одним из отцов исследования операций – Филиппом Морзом, мне удалось встретиться во время командировки в США.
        Морз заведовал в то время вычислительным центром во всемирно известном  Массачусетском Технологическом Институте в Бостоне.  Вычислительные центры тогда вообще были довольно редким явлениям, а ВЦ Морза и вообще был исключением: это был один из первых (во всяком случае, гражданских) центров коллективного действия и к тому же, мне кажется, первым центром, работавшим в режиме «разделения времени».  В этом центре было около сотни пользователей, причем большая часть – удаленных.
        Конференция, на которую я приехал, была по исследованию операций, поэтому открывал ее сам Филипп Морз. Не помню как, но я был представлен Морзу, а поскольку «русские медведи» были тогда в диковинку, то Морз после моего почему-то пленарного доклада пригласил меня к себе в ВЦ.
        Было ему, наверное, лет шестьдесят. Это был подтянутый, если не сказать – спортивного вида – человек, на лице которого совмещались грустные глаза и постоянная искренняя (не стандартная американская!) улыбка. Двигался он буквально, как метеор – я едва поспевал за ним. Когда мы шли с ним куда-то на четвертый или пятый этаж, он поднимался, шагая через две ступени.
        Мне почему-то это сразу напомнило, как в МГУ после семинара, посвященного, кажется, пятидесятилетию Гнеденко мы пошли к лифту – как никак, а этаж был, по-моему, шестнадцатый. Я помогал Борису Владимировичу нести дарственные папки и книги, которые он получил на чествовании. 
        Возглавлял всю процессию Андрей Николаевич Колмогоров. Мы стояли в ожидании лифта очень долго, Андрей Николаевич, всегда отличавшийся определенной импульсивностью, сказал: «Да идемте спустимся по лестнице!»
        Вы представляете, что такое спуститься с шестнадцатого этажа! (А тем более в МГУ, что ни этаж – это добрых три метра.) Мы едва успевали за Колмогоровым, а ведь ему тогда тоже было под шестьдесят!
        Так что Морз мне напомнил тогда еще относительно недавний эпизод с лестницей в МГУ. Когда мы вошли в зал, уставленный несколькими мониторами (я тогда нигде не видел такого количества экранов одновременно!), то увидели в зале за рабочими столами молодых людей, из которых многие сидели, забросив по-американски ноги на стол. На приход Морза они отреагировали вялым «Хай!», даже не подумав убрать ноги со стола.
        «Невоспитанные щенки!» - подумал я. Я и представить себе не мог, что кто-то смог себе позволить подобное при входе, например, Колмогорова или Гнеденко!
         Морз подошел к свободному монитору и начал бодро щелкать клавишами, демонстрируя мне какую-то программу. Вдруг что-то не сработало... Он вслух произнес что-то вроде «Кажется, мой терминал завис...»
         В сей же момент, чьи-то ноги соскочили со стола, один из «щенков» метнулся к двери и исчез за ней.  Через пару минут все опять заработало, появился тот же юноша, сел за свой стол, опять ловко забросив на него ноги и взяв в руки книгу, которую штудировал до этого.
         Именно после этого посещения ВЦ у меня появилось страстное желание поработать, ну хоть чуть-чуть, в каком-нибудь институте в Америке...
         После визита в свой ВЦ Морз повел меня в китайский ресторан, который был для меня диковинкой.  Может, с тех пор я полюбил «чайниз» –  китайскую кухню?  У меня ведь в крови сидит это инстинктивное чувство уважения старших.
         Мы много говорили (тогда мне казалось, что я знаю английский язык!). Морз расспрашивал меня про Советский Союз, про организацию работ по исследованию операций.
         Под конец, он проводил меня до студенческого общежития, в котором разместили иностранных участников.
                * * *
       Потом мне рассказали, что на заседании совета ИФОРСа возник вопрос: как быть с Советским Союзом? Ведь в СССР нет не-правительственных обществ, а ИФОРС объединяет именно таковые.  Морз сказал примерно: «Игорь Ушаков – председатель какой-то секции по исследованию операций в каком-то там государственном обществе.  Давайте, примем его с его секцией.  Но без Советского Союза – ИФОРС не может быть полноценной международной организацией».
       Я, конечно, был польщен, когда мне об этом рассказали, но сказал, что я не могу решить этот вопрос сам...  Однако с тех пор меня в ИФОРСЕ все равно стали величать «представитель СССР». (А бывал я почти на всех конференциях ИФОРС, которые проводились раз в три года.)
                * * *
       У меня есть слабость – я коллекционирую книги с автографами. Есть книги с автографами А.Н. Колмогорова, Б.В. Гнеденко, А.Д. Соловьева, Ю.К. Беляева, А.М. Половко, Б.Р. Левина, И.А. Рябинина, Я.М. Сорина, Стаффорда Бира, Рассела Акоффа, Тома Саати, Тэда Андерсена, Боба Макола... Не удержался я и на этот раз. В следующий свой приезд в Америку я специально захватил две книги Морза и Кимбелла: одну подарил автору, а на второй Филипп Морз начертал незатейливое: «С уважением. Ф. Морз»...
                *************


ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ

******  Нет повести печальнее на свете...

      Кем он мне приходится, не могу сказать: не то, чтобы родственник, а так седьмая вода на киселе.  Точнее, он был муж сестры бывшего мужа моей двоюродной бабушки. Усекаете?
      Но главное, что человек он был очень интересный и по судьбе и по своим связям с окружающими. Звали его Гурий Владимирович Ласточкин.
       Между прочим, вы все его видели на экране телевизора и даже наверняка помните. Был такой весьма популярный телебоевик «17 мгновений весны» с незабываемыми Штирлицем-Тихоновым , Шелленбергом-Табаковым, Мюллером-Броневым и прочими гигантами советского черно-белого экрана.  Помните сценку свидания Штирлица-Исаева-Тихонова со своей женой в милой  германской кафешке, где вдали сцены «лабал на фоно» симпатичный полустаричок-пианист?  Так вот того пианиста и играл Гурий Ласточкин.
Работал он тогда аккомпаниатором в Училище Московского театра оперетты  имени почему-то Станиславского и Немировича-Данченко.  Исполнял он на всех репетициях на фортепьяно партии за весь отсутствующий оркестр.  Был я на многих выпускных спектаклях, но особенно запомнил один, когда давали «Порги и Бесс» Джорджа Гершвина. Помню, как обмазанный черной сажей чертов бес так кинул бедняжку Бесс, что та, споткнувшись, со всего размаху звезданулась об дощатую сцену, проехав по ней несколько метров и содрав до крови кожу на своей молодой и пышущей здоровьем ляжке...  Однако выпускница мужественно дотанцевала свою партию.  Что делать – диплом есть диплом: либо загремишь в Урюпинск, либо к самому «Немирович-минус-Данченко» попадешь!
Публика визжала и плакала, кто от восторга, а кто от сочувствия. (В основном присутствовали родственники дипломантов.)
Но Гурий был интересен не только этим. Он учился в Московской Консерватории вместе со Святославом Рихтером, с коим они состояли в весьма дружеских отношениях.  И жену его, Нину Дорлиак, знал хорошо. Гурий мне и сказал, что блуждавшие слухи о личной жизни Рихтера – вранье: несмотря на то, что тот был учеником Константина Игумнова, известного пианиста и педофила, воспитанного лично Петром Ильичем Чайковским, Святослав не был «голубым».  В подтверждение он говорил: «Ведь я-то тоже не “голубой”, a учился у того же Игумнова!»
Был я однажды удостоен чести кланяться фортепьянному гению, когда мы с Гурием после концерта в Консерватории зашли к Святославу Теофиловичу в его артистическую уборную.  (Почему это так называлось, - ума не приложу: там даже унитаза не было!) Помню его короткий и резкий кивок головой типа «Честь имею!». Руки он не подал, поскольку пианисты свои руки берегут: а то вдруг попадется какой-нибудь придурок и сожмет твою кисть аж до хруста?
Когда аккомпаниатора Александра Вертинского – Брохеса (имени не помню, кажется, Михаил) посадили якобы за педерастию, а скорее всего за то, что он был по национальности «сионист», Гурий Владимирович аккомпанировал несколько лет этому «упадническому декаденту» и бывшему эмигранту.
Ах, как я любил Вертинского!  Мне посчастливилось побывать на его последнем концерте в Концертном зале гостиницы «Советская» перед его гастролями в Ленинграде, на которых он и умер...  Я уже писал, что, ходя в американскую сауну, я люблю петь. Среди песен, «исполняемых мною», всегда - «В синем и далеком океане...» и «Матросы мне пели про остров...».  Еще я пою кое-что из репертуара Петра Лещенко, например, «Тоску по Родине» и «Журавлей». Об этом я вспомнил в связи с тем, что на том упомянутом мною концерте Вертинского кто-то с галерки крикнул: «Журавлей!», на что получил вежливый ответ: «Извините, я чужих песен не пою».
Но я отвлекся: я ведь не про Рихтера, не про Вертинского и даже не про себя, а про Гурия Владимировича Ласточкина рассказываю.
И тем не менее, еще одно отступление. У него была тетя, которую он всегда называл любовно «тетечка-Лизочка» и которая была ему в жизни заместо матери.  Была она директором школы-интерната имени Елизаветы Ласточкиной для глухонемых детей. Да-да, она преподавала в школе, которая носила ее имя. Она основала и вела эту школу еще с дореволюционных времен.  Школа Е. Ласточкиной гремела на всю Россию. Еще в 20-е году ей присвоили звание Героя Труда.  Нет, не Героя Соцтруда, а просто Героя Труда. Таковых вообще было раз-два и обчелся.
        Я ее видел, когда Гурий перевез ее в Москву – ей было уже за 90 – поскольку она хотела быть поближе к нему. Она была убежденной атеисткой и говорила, что она на этом свете для того, чтобы исправлять несправедливости Бога, который обидел невинных малюток, лишив их слуха и речи.
Вскорости после переезда она умерла то ли потому, что почувствовала себя одинокой без школы, как Антей, оторванный от матери-Земли, то ли оттого, что просто время пришло...
Жену Гурия Владимировича звали Мария Федоровна.  Собственно, звали-то ее Мария Ивановна, но она переименовала себя в Марию Федоровну, поскольку, как она сама говорила, «Марь-Ванной в наших деревнях каждую вторую козу кличут».
Была она в молодости актрисой-неудачницей, верхом ее достижений было чтение по радио русских сказок с этаким дремучим вОлОгОдским ОкцентОм.  Была она старше Гурия лет на 15, не меньше.  Окрутила его, когда тому 18-19 лет, отбив его у девушки, с которой он был обручен.  Девушка та горько плакала, сам Гурий тоже очень переживал, но чары и гипнотическая сила матерой Марь-Фёдны возобладали...
Вот в этом браке-то я его и застал.  Поскольку мы были дальние почти-родственники, а жили рядом, то мы с мамой и отчимом частенько ходили играть в картишки, в джокера, по символически маленькой ставке. 
        Все вы знаете, что мужчины – это психологические хамелеоны: с молодыми женами они хорохорятся, как петушки, с погодками – по всякому бывает, а с женами значительно старше себя становятся старообразными и вялыми козлами.  Гурия было жалко:  в свои сорок с небольшим он тянул на все шестьдесят...  Правда, он был сухощав и быстр в движениях, но уж жена его была сущая квашня: она неумеренно ела, почти не двигалась и, даже играя в карты, возлежала на высокой кровати обложенная подушками, как восточная одалиска на пенсии. Гонору у нее было столько, что можно было подумать, что с вами находится не больше и не меньше, чем Алла Константиновна Тарасова или Вера Николаевна Пашенная в роли барыни из пиесы Островского.
Чтобы молодого мужа удержать, Мария Федоровна решила его зазомбировать.  Она (будучи сама, насколько я знаю, неверующей) приучила Гурия Владимировича к регулярным посещениям церкви, особенно когда умерла «тетечка Лизочка». При той Гурий стеснялся, что он ходит молиться тому Богу, грехи которого тетечка Лизочка всю жизнь подчищала. Чуть что, Мария Федоровна говорила своему мужу: «Смотри, Гурка! Боженька накажет!» 
        Даже я это слышал неоднократно.  Опасалась она за своего мужа не напрасно: Гурий, будучи симпатичным и галантным мужчиной, варился в опасном «бабьем» коллективе молодых артисточек, где на него могли и «глаз положить», а то и что-нибудь потяжелее...
Когда Гурию было уже за пятьдесят, жена его умерла.  Проведя в праведной скорби положенный по христианским обычаям срок, Гурий каким-то образом разыскал свою юношескую любовь. 
        Жила она в Ленинграде, со взрослой дочерью, вдовая.  Гурий съездил в Ленинград, встретился со своей Любовью.  (Что-то припоминается мне, что ее именно Любовью величали.)  Вернулся он окрыленный, счастливый, помолодевший: глаза излучали какой-то необыкновенный по-юношески теплый свет, расправил он свои вечно согбенные сутулые плечи, даже походка изменилась – стала почти танцующей... Он мог без конца рассказывать про свою Любоньку.
Быстренько он нашел вариант обмена Москвы на Ленинград, чтобы Любина совершенно взрослая дочка могла бы жить отдельно, по соседству со своей матерью и Гурием.  Собрал все бумаги и поехал в Ленинград возбужденный, радостный, чтобы жениться, наконец, на своей суженой.
... До Ленинграда он не доехал... Ночью его не стало...  Соседи по купе только утром обратили внимание, что их сосед не подает признаков жизни...
Так оборвалась в этом мире еще одна прекрасная любовь...
                * * *
Мне этот человек был дорог не только тем, что он виртуозно исполнял на пианино всего Гершвина, не только тем, что он водил меня на молодежные репетиции спектаклей, что всегда интереснее самих спектаклей.  Был один эпизод, который сроднил меня с эти человеком больше всего.
Был я в длительной командировке в Ленинграде, когда получил телеграмму: «Срочно приезжай. Умерла Елена Степановна».  Это моя бабушка – человек, которого я любил больше всех на свете.  Я тут же купил билет на полночную «Стрелу», а тем же вечером пошел в Филармонию – у меня давно уже был куплен билет на Моцартовский «Реквием».
Я сидел в полумраке зала и беззвучно плакал.  Слезы стекали по моим щекам. Руки были сцеплены в болезненный узел... Из Филармонии я по Невскому пошел на вокзал.  Время еще было.  Был теплый июльский вечер, который своим ветром ласкал и пытался меня утешить... В голове звучали пронзающие душу Моцартовы звуки...
Когда я приехал домой, дверь мне открыл Гурий Владимирович.  Он меня уже ждал, зная, когда я появлюсь. Он молча меня обнял и повел в плотно зашторенную комнату, где на столе стоял гроб. Откуда-то лилась тихая всепроникающая музыка: Гурий, оказывается, непрерывно к моему приходу ставил пластинку с «Реквиемом».  Что за сверхъестественное совпадение?.. Не знаю...
Было лето. Моя жена, Лида, была беременна первым ребенком.  Была она одна в квартире с моей бабушкой.  Когда бабушке стало плохо, она пометалась-пометалась, но нашла только телефон Ласточкиных. (Телефоны тогда в Москве были далеко не у всех.) Гурий отозвался сразу же, бросив все, примчался. Он послал Лиду пожить эти дни к ее маме. Сам помчался на ближайшую почту посылать телеграммы, моей маме, мне и маминой сестре. 
       Мама моя была с мужем и моим младшим сводным братом где-то на Юге и получала почту до востребования, а вторая бабушкина дочка жила в Чкаловской без телефона. 
Когда я приехал, то узнал, что Гурий уже организовал похороны на завтра: было лето, была жара, тело держать больше суток не в морге было невозможно. На следующий день должна была приехать моя тетя с мужем прямо на кладбище.
       Прошел день. Наступил вечер. Настала и ночь.  Гурий зажег свечи и сказал, что он не ляжет спать, поскольку покойную нельзя оставлять одну.  А мне было не до сна и без христианских обычаев.  Так мы и просидели с ним всю ночь напролет, он рассказал мне много интересного про свою жизнь, про Рихтера, про Вертинского.  Мне-то еще нечего было рассказывать – я только начинал жить.
        ... А Моцарта Гурий Владимирович, оказывается, очень любил...
        Когда мы с похорон вернулись на поминки, то не помню кто, может, Мария Федоровна, приготовил стол с непременной кутьей и какими-то еще ритуальными блюдами.  Меня от еды воротило. Я налил себе граненый стакан водки и выпил без закуски.  Водку я не пил с того злополучного дня, когда впервые «надрался» в свои 15 лет, как козёл...   
        Несмотря на бессонную ночь и пустой желудок, водка меня не брала, а хотелось забыться.  Я почти сразу же налил второй стакан и так же без колебаний и без закуски опустошил и его. Через какое-то время я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, вернее, стул уходит из-под меня.  Я быстро встал, пока еще мог. Ушел в другую комнату, рухнул прямо одетый на диван и мертвецки заснул...
                *************




******  Вечно живые трупы...

      Тот, кто подумал, что это будет рассказ о Мавзолее Ленина, не ошибся.  Добавлю, что не забуду я и другого «вечно живого» – Георгия Димитрова.
      То, что я в детстве был пионером, надеюсь никого не удивит. Да что там я! Уверен, что такие борцы за светлые идеалы антикоммунизма, как Сахаров и Солженицын – тоже были пионерами. А куда деться? Убежден, что даже Натан Щаранский тоже был пионерчиком.   
     (Кстати, был он моим студентом, когда я преподавал в Физтехе. Хороший был паренек, хотя уже тогда с гонором.  А диплом у него был замечательный – он был одним из создателей шахматной программы «Каисса», ему принадлежит часть, касавшаяся ладейного эндшпиля.)
       Ритуал посвящения в пионеры был разработан в московских школах до деталей. Детишек собирали, везли в Мавзолей Вечно Живого, а потом повязывали галстуки и заставляли читать какую-то клятву, от которой в голове осталось только «Я пионер Советского Союза, торжественно клянусь...». Да и то, наверное, что эта фраза частенько звучала с экранов кинотеатров.
       Впрочем, может, я и запамятовал: сначала мы в школе клялись, а потом нас везли в Мавзолей, или наоборот...
       Словом, как и все, я хотел быть пионером (не быть же белой вороной, правда?). Но вот к Мавзолею у меня сызмальства была какая-то брезгливость. Даже страх.  Мне казалось, что и часовые у входа в Мавзолей стоят для того, чтобы – если что – старенького Ленина, попытавшегося убежать из своего склепа, поймать, скрутить и вновь водворить на положенное место.
       Когда настало время приема в ряды юных ленинцев, я заболел... Конечно, это была симуляция: я обо всех своих чувствах поведал своей маме, и она меня поддержала и даже написала записку классному руководителю, что я себя ужасно плохо чувствовал и, к сожалению, не смог тра-та-та...
       Потом нас – кое-кто тоже не смог быть в школе в торжественный день визита к Ильичу – без особой помпы заставили пробормотать клятву и приняли в пионеры.
                * * *
       Уж и не помню, по какому случаю я про эту историю рассказал своим болгарским друзьям – у меня было несколько болгарских аспирантов, когда я преподавал в МЭИ.  Они мне сказали, что в Софии процедура приема в пионеры абсолютно такая же с обязательным посещением Мавзолея Дмитрова.
       И вот случилось так, что по приглашению аж ЦК Дмитровского Союза Молодежи я оказался в Софии. 
       Ничего странного в этом приглашении нет – обычный блат!  Просто мой аспирант Николай Николов был одним из секретарей ЦК.  Как ни странно, мне почему-то хотелось побывать именно в Болгарии – до того я мотался в загранкомандировки только по «валютным странам».
       Прилетел я, была королевская встреча – только что без черного лимузина. Правда, от шикарной гостиницы я отказался, а жил у друга. И вообще, к счастью, встречей в аэропорту вся амбициозно-официозная часть была закончена.
        Но вот однажды те мои болгарские друзья, которым я в Москве поведал о своих детских эмоциях, связанных с приемом в пионеры, сказали, что у них  есть маленький сюрпризик для меня.
        Меня привезли в центр Софии, и мы оказались на какой-то площади. (Как оказалось, это была площадь имени Александра Натенберга, болгарского князя-завоевателя.)  Мы прогуливались, не спеша, и вдруг один из них спросил меня: «Можешь мне пообещать, что не откроешь глаза в течение трех минут?» Я, конечно, дал честное слово – уж очень был заинтригован.
        Меня взяли «под белы руки» и куда-то повели. Потом я почувствовал, что мы вошли в какое-то помещение. Похоже было на овощехранилище – прохладно и влажновато, только что не пахло гнилой картошкой.  Откуда-то сверху лилась  тихая музыка...
       - Открывай глаза!

       Я открыл глаза и увидел перед собой спящего человека, но почему-то лежащего в гробу!  Меня был, видимо, такой вид, что мои друзья невольно прыснули от смеха. Я понял, что меня обманным путем привели в Мавзолей Димитрова.
       Стараясь не глядеть на это омерзительное зрелище – труп нашпигованный всяческими специями – я быстренько ретировался на свежий воздух.  Вне Мавзолея, мои болгарские друзья дали волю своему веселью!
       - Ну, как тебе понравилось? – просил один из них?
       - Бр-р-р... Все время казалось, что Дмитров приоткроет глаза, сядет в гробу, подняв стеклянную крышку и спросит меня: «Ну, как дела, Игорь?»
                * * *
        Нет, мертвецов все же надо по-человечески хоронить! (Кстати,  менее упертые болгары Димитрова перезахоронили, а мавзолей «похоронили».)
А для «фана» хватит и музея Мадам Тюссо!
                *************


 
СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ

******  Один из лучших моих аспирантов

        Признаюсь – живет во мне некий комплекс: страсть уважаю математиков.  Видимо, потому что Бог не догадал меня ей научить в свое время.  Мне неудобно, когда меня называют математиком – это все равно, что называть меня футболистом за то, что я люблю футбол и, говорят, что в юности даже играл неплохо.
       Кто я? Да хрен его знает! Во всяком случае, ни одной теоремы в жизни я не доказал, хотя бывали курьезные случаи. Несколько раз я показывал свои формулы, написанные просто на базе здравого смысла такому прекрасному математику, каким был Александр Дмитриевич Соловьев. Он сразу заявлял мне: «Нет, это неверно, потому что...» и начинал придумывать контр-пример. После нескольких неудачных попыток, он говорил: «Хорошо, я вечерком подумаю и утром принесу опровержение.  (Он работал на нашей фирме консультантом, а находились мы рядом с МГУ, так что виделись очень часто.) 
        А на следующий день  он приносил строгое доказательство моего результата... Так было трижды (правда лет за двадцать работы бок о бок).
         Так к чему все эти лирические отступления про себя, если речь должна идти о моем аспиранте? А это, чтобы было понятнее.
        Однажды звонит мне на работу Юрий Васильевич Прохоров (да-да, тот самый: академик, зав отделом в Стекловке и зав.кафедрой в МГУ) и говорит, что у него есть отличный парень. Не могу ли я взять его к себе на работу. Дело в том, что он дал ему тему кандидатской работы, а совсем недавно буквально по той же теме кто-то защитился, поэтому вопрос защиты его аспиранта отпал.  Я конечно же ответил Прохорову, что его просьба  для меня – это закон, и я приложу все усилия и пробью ставку для его ученика; пусть присылает своего протеже.
        Встречаюсь я с приятным молодым человеком, стеснительным, но в то же время уверенным в себе, с приятной «тихой» улыбкой на лице. Разговорились, он мне рассказал вкратце о своей диссертационной работе. Он спросил, а будут ли у нас интересные задачи.  Я ему тут же рассказал об одной идее, которая меня давно мучила, но я никак не мог к ней подступиться – я чувствовал, что мне не хватает математической базы.
        Женя Гордиенко – так звали молодого человека – сказал, что тема интересная, и он подумает.  Я ему дал кое-какие свои наброски, которые, я думаю, ему вовсе не пригодились.
Меньше, чем через год,  работа была сделана и представлена в Ученый Совет факультета Вычислительной математики и кибернетики МГУ. Защита прошла блестяще: отметили и высокий профессиональный уровень исследования, и оригинальность решения и новизну задачи.
        Но самое смешное произошло во время выступления со-руководителей диссертанта, коими были Прохоров и я.  Юрий Васильевич отдав должное мастерству Гордиенко, стал попутно петь дифирамбы и мне, говоря, что именно поставленная мною задача позволила сделать такую работу. 
        После него выступал я, повторив структуру его  отзыва: сначала в деталях о подзащитном, а последние слова о том, что Гордиенко – воспитанник школы Прохорова, поэтому он смог решить такую трудную задачу. 
        Сразу же после моего выступления Председателе Совета, Лев Николаевич Королев, заметил: «Ну, Игорь Алексеевич, вы с Юрием Васильевичем выступаете на пару, как Шуров и Рыкунин !»  Аудитория и Ученый Совет изрядно повеселились над этой шуткой!
        Нужно сказать, что этот высокопрестижный Ученый Совет всегда отличался большой доброжелательностью.  Меня много раз приглашали туда оппонировать, когда математические работы имели прикладной характер или были нацелены на возможные приложения.
        После защиты Женя остался работать в моем отделе.  Мы и до сих пор сохраняем самые теплые дружеские отношения: относительно недавно мы с Таней были у него в гостях в Мехико-Сити, где он работает профессором математики, а он приезжал к нам в Сан-Диего.
         Вот как устроена жизнь: не будь я знаком с Ю.В.Прохоровым, защитись Гордиенко по своей теме – наши жизненные пути разошлись бы, и я никогда бы не встретил этого умного и интеллигентного человека!
                *************

      

******  Сколько у меня их было? 

Приближаясь к концу своих воспоминаний, я вдруг подумал, а сколько же у меня было аспирантов? Ведь каждый из них оставил свой след в моей душе, в моем сердце и по-своему повлиял на мою жизнь. Ведь у меня было столько аспирантов, у которых я просто-напросто учился. Практически все бывали у меня дома.  Со многими я и сейчас поддерживаю связи. Многие стали моими настоящими друзьями на всю жизнь.
Меня часто упрекали, что я «запанибратствую» со своими учениками.  Нет, я просто всегда ставил их вровень с собой.  Да, некоторые (но крайне малая часть!) вели себя не совсем корректно, но зато это с лихвой окупалось дружескими отношениями с остальными.
Не все мои аспиранты защитились: где была моя вина – не был достаточно настойчивым, где их – не были достаточно работоспособными, а где не было ничьей вины . У меня было, например, два прекрасных программиста, которым, видимо, защита казалась ненужной мишурой.  И они были правы!  Жизнь не определяется титулами.  Личность всегда остается личностью, если она личность. Дело не «в одежке»: ведь генерала в бане отличает только, возможно, большой живот – лампасы не видны.
Но все же аспирантура – для того, чтобы люди защищались. И я доволен, что помог многим из тех, кто хотел защититься, а некоторым открыл дорогу к докторским диссертациям.
К сожалению, некоторых уже нет... Для меня каждый раз это была большая потеря.  Ведь сколько бы не было у тебя детей, какими бы они разными не были, а все они – твои дети...
Я решил поместить список в алфавитном порядке, хотя есть люди, защитившиеся еще в 1965, когда я сам был лишь кандидатом, а есть защитившиеся и в 1989 году перед самым моим отъездом в Америку... В списке, видимо, все – шестьдесят шесть. Защитилось из них 59.

Вячеслав Абрамов: Душанбе, Киргизия
Эльшан Алигулиев: Баку, Азербайджан
Зинаида Бочкова: Москва (НИИ АА)
Сергей Баландин: Москва (НИИ АА)
Виктор Бреднев: Москва (МФТИ)
Виталий Веселов: Москва (МГУ)
Вадим Гадасин: Москва (ВНИИПОУ)
Ашот Геворкян: Ереван, Армения
Ара Геокчян: Ереван, Армения
Игорь Гольдман: Москва (МФТИ) (МФТИ)
Евгений Гордиенко: Москва (МГУ)
Гурам Гоцеридзе: Москва (НИИ АА)
Билал Гусейнов: Баку, Азербайджан
Валерий Демин: Москва (МФТИ)
Ованес Джигарджян: Москва (ВЦ АН)
Юрий Душин: Москва (МФТИ)
Валерий Жериков: Москва (НИИ АА)
Игорь Земсков: Москва (НИИ АА)
Герман Иванов: Москва (ВНИИПОУ)
Иван Иванов: Варна, Болгария
Валерий Ивлев, Москва («ящик»)
Валерий Карулин: Москва («ящик»)
Сергей Киеня: Москва (МФТИ)
Борислав Кириллов: София, Болгария
Алексей Климов: Москва (НИИ АА)
Олег Кравцов: Москва («ящик»)
Людмила Колчанова: Москва («ящик»)
Анатолий Конин: Москва («ящик»)
Борис Кононов: Москва («ящик»)
Сергей Кузьмин: Москва (МФТИ)
Анатолий Лакаев: Москва (ВНИИПОУ)
Юрий Лещенко: Москва (НИИ АА)
Евгений Литвак: Киев, Украина
Виктор Морозов: Москва (НИИ АА)
Людмила Мырова: Москва («ящик»)
Валентина Нагоненко: Кишинев, Молдавия
Владимир Насыров: Алма-Ата, Казахстан
Илья Нейштадт: Москва (ЦНИИ КА)
Николай Николов: София, Болгария
Эмил Николов: София, Болгария
Василий Огарь: Москва (МФТИ)
Александр Осадченко: Москва (МФТИ)
Игорь Павлов: Москва (МФТИ)
Борис Панюков: Москва (НИИ АА)
Вячеслав Пенин: Москва («ящик»)
Юрий Перлов: Москва (МФТИ)
Владимир Пурыжинский: Москва («ящик»)
Григорий Рубальский: Москва (МФТИ)
Александр Рубцов («ящик»)
Татьяна Северина: Москва (МФТИ)
Игорь Синицин: Москва (ВЦ АН)
Анатолий Смирнов: Москва (МФТИ)
Александр Таташев: Москва (МФТИ)
Михаил Топольский: Москва (НИИ АА)
Акмаль Усманов: Ташкент, Узбекистан
Александр Федоров: Москва (МГУ)
Вячеслав Фитиалов: Москва (МФТИ)
Феликс Фишбейн: Москва (НИИ АА)
Рубик Хачикян:  Ереван, Армения
Чеслов Христаускас: Каунас, Литва
Александр Чеботарев: Москва (МФТИ)
Владимир Чернышев: Москва (МФТИ)
Влада Чудновская: Москва (НИИ АА)
Виктор Шатько: Москва (МФТИ)
Сергей Шибанов: Москва (МФТИ)
Александр Ясеновец: Москва (МФТИ)

       Может, среди них есть и ваши знакомые, читатель?
                *************


ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ

******  ТОКИО --> ТОкиоТО --> КИОТО

Конференция в Японии была на редкость интересной.  Ну, конечно же, не только докладами, а говоря честно, то не столько докладами. Страна фантастически интересная, необычная. К тому же после конференции по исследованию операций, которая проходила в Токио, следующая – почти без – перерыва проходила в Киото, древней столице Японии. А ехали мы туда и обратно на диковинном тогда (впрочем, как и сейчас) монорельсовом поезде.
На этой сдвоенной конференции было двое моих знакомых из одного академического института. Я был из своего «ящика», но под академическим камуфляжем. Главой делегации был Юра Ванин, завотделом, доктор – все, как положено. Второй был мой старый знакомец – Миша Брехман, с которым я учился еще в институте.  Он был всегда жуликоватым шустрилой. (Фамилии, естественно, изменены, поскольку, я надеюсь, оба здравствуют и процветают.)
Прилетели, пошли регистрироваться: они – на «А,Б,В», а я – на «У,Ф, Х» (естественно, на соответствующие латинские буквы).
Я был к тому времени уже «номенклатурой» в ИФОРСе, нося титул «представитель Советского Союза при ИФОРС». И вот на следующий день после регистрации подходит ко мне мой японский знакомый, который был в то время Президентом ИФОРСа и говорит, что мои друзья не заплатили вступительный взнос, и просит с ними поговорить.  Я пришел к Юре с Мишей, рассказал, что со мной говорил Президент ИФОРСа.  Юра мне и говорит: «Ты знаешь, нам денег дали только на вторую конференцию...»  Ну, он глава делегации, ему виднее, пусть сами утрясают: мне мое министерство дало деньги сполна. Кончилось тем, что им не выдали труды конференции и не пустили на банкет.
Я на эти фортели посмотрел с усмешкой: странная форма патриотизма – экономия государственных денег!  Я был уверен, что деньги им выдали сполна.
        Прошло время, и вторая конференция тоже закончилась, мы вернулись в Токио. Был предпоследний день нашего пребывания в Японии. Пользуясь редкой свободой (мы были трое без недремлющего глаза КГБ, хотя кто знает!), мы болтались по городу, где только нашей душеньке было угодно. Ближе к вечеру мы  пришли в гостиницу и разошлись по номерам.   
        Перед ужином я зашел к Юре, у которого застал и Мишу.  Мой приход застал их врасплох. У Миши воровато заалели ушки, а Юра начал нести какую-то чушь. На столике лежали какие-то странные бланки.
        Я спросил, что они делают, и уж не знаю почему, они стали мне рассказывать, что делают они ... деньги! Оказывается они купили в каком-то японском магазине канцтоваров бланки, похожие на те, что выдавались в виде квитанции за уплату вступительных взносов.      
       Так вот они сидели и формировали фальшивку!
        Сами понимаете, что вступительный взнос на такую спаренную конференцию был достаточно высок: если мне память не изменяет, под тысячу долларов, что по нынешним временам с учетом многочисленных инфляций эквивалентно чуть ли не 10 тысячам долларов.   
       Представляете, если тогда давали суточных 11 долларов 40 центов и все командировочные привозили столько барахла, что одевали за недельную командировку всю семью в импортные одежки, а тут ТЫСЯЧА долларов! Соблазн велик, не правда ли?
       Я посмеялся, попросил показать, как у них получается. Я увидел, что мало того, что они даже числительные написали «русскими» цифрами:  цифру 1 никто не пишет с хвостиком – это просто палочка, цифра 7 никогда не перечеркивается да и пишется без острого уголка, цифра 9  похожа больше на ноту, чем на русский «бублик»...  Да и подпись Президента Матсуды написали с заглавной русской буквы «М», в то время, как сам Матсуда (а уж это-то я знал, будучи с ним хорошо знакомым лично) писал по-американски: его заглавная «М» напоминала нашу прописную маленькую букву «т».  Зато они для вящей пущности поставили печать с фамилией Матсуды, купив штампик в том же магазине канцпринадлежностей.
        Я сказал: «Эх вы, фальшивомонетчики! Вы же даже писать правильно не умеете!» Юра подсунул мне чистый бланк  и попросил показать, как же надо писать все правильно. Я уверенно написал и расписался за Матсуду. И мы все втроем пошли ужинать.
       Когда прилетели в Москву, я быстренько сдал свой финансовый отчет в свое Министерство, а совместный научный отчет мы готовили через Академию наук. Я созвонился с академическим иностранным отделом и договорился, чтобы подъехать подписать отчет и взять себе копию.
      Когда я приехал в Академию и быстренько кончил формальности, ко мне подошла какая-то милая пожилая женщина и попросила меня зайти к ней в кабинет. Она спросила меня, сдал ли я финансовый отчет у себя в министерстве, на что я ответил утвердительно. Она сказала мне: «Вы извините, я спрашиваю об этом, поскольку меня удивил отчет  Ванина и Брехмана. Дело в том, что я немножечко знаю японский язык. Квитанция уплаты вступительного взноса подписана «Матсуда», а штампик рядом читается, как «Мацуда». К тому же штампик поставлен «вверх ногами»!  Этого себе не может позволить ни один японец – они же славятся своей аккуратностью. При этом я вообще никогда не видела на документах одновременно и подписи и факсимильной печати. 
        Когда я спросила Ванина и Брехмана объяснить все, они ответили, что ничего не знают, поскольку они деньги отдали вам, а вы потом принесли им расписку...»
        Признаюсь, я был близок к обмороку... До меня сразу дошел весь ужас положения:  эти гады использовали мой «образец заполнения» да еще сказали, что деньги передали через меня. Значит получается, что я их обманул, взял деньги себе, а им подсунул филькину грамоту! И любая графологическая экспертиза неминуемо подтвердила бы, что это я сделал фальшивку – не отвертишься! Вот гады! Ведь доказать я бы ничего не смог...
       Я был в панике. Я не знал, что делать, как спасаться... Я спросил, а где эти документы сейчас, на что получил ответ, что только что заезжал Брехман и взял документы, чтобы по ее просьбе сделать копию в институте. Он обещал на следующий день их привезти.
Я растерянный вышел и пошел к выходу с территории Президиума Академии наук.
       И вдруг... Раздается гудочек, меня сзади догоняет машина, из которой высовывается лоснящаяся мордочка Брехмана: «Ты откуда? Давай подвезу!» Я согласился – мне нужно было время собраться с мыслями.
      Я сказал, что приезжал подписать отчет.
      - А я вот взял документы по командировке – просили представить в двух экземплярах, - сказал мне Брехман. – Может заедешь ко мне чайку попить?
Я подумал: Ага, документы при нем! Что-нибудь придумаю!

       Я согласился и вот мы уже в его квартире. Мы прошли в его кабинет, где он положил папочку на письменный стол, а мы расположились на диванчике. Миша крикнул жене, чтобы та приготовила чай. У меня мелькнула мысль, что надо сделать так, чтобы он вышел из кабинета: тогда я схвачу бумаги и – ищи ветра в поле.  Но Миша удобно расположился и уходить не собирался, развлекая меня какими-то пустыми разговорами.
        По комнате по-сумасшедшему носился сиамский кот. Который только что по потолку не бегал.
       Вдруг я крякнул, как от боли и сказал: «Миша... Валидол... Быстрее...» Миша рванулся из кабинета, а я рванулся к письменному столу, раскрыл папку, нашел злополучную расписку, сунул ее в карман, подошел к двери.  В это время прибежал Миша с валидолом. Я сказал, что мне полегчало, но чая я пить не буду, а пойду поймаю такси и поеду домой...
       Сидя в такси, я достал расписку. Да, это было то, что написал тогда я. Добавлена была зачем-то красная печать размером с копейку.  Перестарались! Она то их и подвела!  Впрочем, их-то подвела, а меня выручила!
       Я открыл окно и с наслаждением отрывал от расписки малюсенькие кусочки и выбрасывал их в теплый вечерний август. Я испытывал огромнейшую радость, что спасся от суда, от увольнения с работы и прочее и прочее. Ведь спасая свою шкуру, Юра с Мишей продали бы меня за здорово живешь. И я был бы хорош в глазах всех: подставил коллег и присвоил себе две тысячи долларов!
       Через пару дней, когда я опять пришел в иностранный отдел Академии, чтобы взять копию подписанного всеми отчета для своего министерства, мне встретилась та самая женщина: «Вы знаете, у нас неприятность. Вчера вечером у Брехмана в машине разбили стекло и вытащили все документы из «бардачка», включая и финансовый отчет. Но какое-то у меня ощущение, что что-то там не чисто...» 
       Я поохал,  а у самого опять радостно застучало сердце.
                *************


ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
******  Начинающий Диофант

     Школа рядом с домом, куда должен был пойти учиться Слава, была «спец», поэтому все дети должны были пройти собеседование на проверку «общего развития» (хотя я убежден, что развитие может быть только индивидуальным).
      Собеседовательша (а как ее еще назвать?) задает Славе вопросы:
        - Как тебя зовут?
        - Слава...
        - А полностью?
        - Вячеслав...
- А отчество?
- Алексеич...
      Я конечно вздрогнул, но тут же подумал: а молодец, отвечает, как и положено на собеседованиях, без колебаний. Подумаешь Вячеслав – Святослав!  Близко же.  Ну, а то, что «Алексеич», так тоже близко – это я Алексеевич.
        - Ну, а сколько будет если три курицы разделить пополам?

Наступило гнетущее молчание, Слава даже заерзал.  Я удивился: он и не такое может решить! В чем же дело?!

- А они живые или вареные?..
- Ну, мальчик, какая разница?
- Если живые, то тогда будет два и один...

Я был в восторге, а училка, по-моему и не поняла, сколь здрав этот Диофантов  подход в гуманном детском умишке!
                * * *
Я в этой связи вспомнил сейчас рассказ одной знакомой редакторши - Аси Львовны Черняк про свою дочку, которая сдавала аналогичный тест в аналогичной школе. Девочку спросили, какая разница между автобусом и троллейбусом.  Она рассказывала маме о своих мгновенных размышлениях, которые пронеслись у нее в голове:
- Если я скажу, что автобус ездит на бензине, а троллейбус на электричестве, то мне не поверят, что я это знаю сама, подумают, что меня специально подучили так отвечать.  Если я скажу, что билет в автобусе стоит 5 копеек, а в троллейбусе – 4, то подумают, что ребенка с детства приучают к деньгам.  Я быстро сообразила и ответила: «Троллейбус с усами, а автобус – без!»  Им это только и нужно было! Все остались довольны моим ответом...
Хорошо этот ребенок «обыграл» взрослых долдонов и долдонш, а?
                * * *
          Когда проходили спектральное разложение белого цвета, я рассказал Славе про то, как мы запоминали в школе порядок цветов: «Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан».  А уж там все просто: Красный, Оранжевый, Желтый, Голубой, Синий, Фиолетовый!
Но не так-то все просто! У Славы получалось то «Охотник Желает Знать, Где Сидит Каждый Фазан», то «Каждый Охотник Знать Желает, Где Фазан Сидит».  Проза легко дает возможность варьировать порядок слов!
           Тогда я придумал стишок, который Славе помог: «Кошка Очень Жадный Зверь – Гложет Синюю Форель».  Это прошло на ура: не зря говорят, что из песни слова не выкинешь, а ведь песня – тот же стих, но под музыку. Слава запомнил этот стишок и воспроизводил порядок цветов без ошибки.
         Я понимал, что слабое место в моей мнемонической частушке – цвет форели: почему синяя?  Но Славе помогло художественное воображение, а мне ответ на это дал Булат Окуджава в одной из своих прекрасных песен, где упомянул «форель голубую».
                *************


 

******  Я и Биллу Клинтону писал... А фиг ли ж?

       Кто когда-либо оформлял визу в США, знает, насколько унизительна и противна эта процедура. Что там «не повернув головы кочан и чувств никаких не изведав»! Нет, все наоборот, кочан поворачивают, но уж лучше бы и не поворачивали вовсе!  Встречает тебя презрительным взглядом этакие американские супермен или супервуменша и начинает над тобой измываться!
      Таня, моя дочка, уже ездила к нам в гости в Арлингтон, по-моему, дважды, когда я пригласил ее в очередной раз. Сомнений относительно визы ни у кого не возникало: для наших -  она дважды ездила и оба раза вернулась, для американцев – она дважды ездила и ни разу не осталась.  Так она спокойная и уверенная в правоте своего бюрократического дела, которое лежало в Американском Консульстве, направила свои стопы в означенное консульство.  Вот и собеседование:

     Приглашение от отца? – Пожалуйста!
     Справка о наличии работы? – Пожалуйста!
     Справка с работы о хорошей зарплате? – Пожалуйста!
     Справка о наличии квартиры? – Пожалуйста!
     Справка о наличии счета в банке? – Пожалуйста!
     Справка об остающихся детях-заложниках? – Пожалуйста!
     Чего еще изволите, ваше демократчество?

      Повертев в руках паспорт с уже имевшими место там быть американскими визами от прошлых поездок, перебрав еще пару раз все требуемые документы и справки, консульский чиновник ... отказал Тане в визе!  «Нет-нет, документы у вас в порядке, но мы вас не пустим в Соединенные Штаты Всея Америки... Кто может гарантировать, что вы у нас не останетесь?!..» - «Но у меня здесь, в Москве дети!!!» - «Русской женщине, которая захочет остаться в Америке, дети ни по чем!...»
       Моя дочь – вся в меня, забыв о «здравом смысле», о тщетности борьбы, она бросается в бой.  «Да мне ваша вонючая Америка и даром не нужна! Я еду навестить своего отца!»  Но драка даже русского витязя с огнедышащим змеем оказывается не в пользу змея только в сказках...
       Знай она, что этот «сэр моржовый», извините за выражение, в Америке за подобные слова не только бы потерял работу, но еще и заплатил бы по суду за оскорбление не один десяток тысяч долларов, то она, может, и покачала бы права в правильном направлении и в правильной инстанции...
       Но русская «менталити», как говорят здесь, на родине западной демократии, взяла свое.  Нас же давно приучили, что качать права с власть предержащими, все равно, что @#$-ть против ветра.  (Тем более, что женщинам это уж совсем несподручно... :-)
       Таня в слезах звонит мне. Я негодуя, - вот тоже придурок! – не нахожу ничего лучшего, чем написать письмо президенту Клинтону.  Он тогда еще не был замечен за оральным сексом в Оральном ..., пардон, Овальном Кабинете.  Почему бы не написать? Написал я письмо и даже получил ответ, который найти не могу, но конверт от коего сохранился.
      Поверьте, что я ничего не сочиняю (ну, разве самую малость, да и то по причине ущербности памяти). Написал я ему: «Дорогой Мистер Президент! Так и так, не пускают мою дочь навестить отца в вашу благословенную вотчину. А можете ли вы представить, дорогой Президент, что вашу дочь Челси, названную так в честь неплохой английской футбольной команды, которая бы училась в России, кто-то не пустил бы повидаться с папочкой Биллом и мамочкой Хиллари?
      Нехорошо это, Билльчик!»
В ответ я получаю письмо от Пресс-секретаря Президента США, где выражается глубокая симпатия мне и моей дочери.  Даже говорится о том, что, мол, сам Президент выражает мне глубокую признательность за то высокое доверие, которое я оказал ему, написав такое душевное письмо.  Письмо, мол, ваше направлено в Госдеп для дальнейшего разбирательства.
Я на седьмом небе!.. «... Я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране вот этой есть!»  Это ж надо подумать: САМ Президент США!.. Я такого удостоен... Да я это письмо в рамочку... Хушь плачь навзрыд от умиления! Прям-те, страсти по Матфею...
      Спустя совсем немного времени, получаю я письмо из Госдепа: мол, так и так, переслали мы ваше письмо на имя  Президента с нашей сопроводиловкой в наше Консульство в Москве.  Ждите ответа! Ждите ответа! Ждите ответа!..
      Я и жду-пожду... И вот приходит ответ в Госдеп, а копия мне. «А не пойти ли всем вам к такой-то матери?! Американские консульства во всем мире не подотчетны никому, ни Президенту США, ни черту лысому, ни дьяволу волосатому. Что хотим, то и воротим.  И по американским законам консульства  не обязаны никому давать отчет о причинах отклонения запроса на визу. Привет!»
      Но мы не лыком шиты. Мы не Моника Левинская, нам рот не заткнешь, даже если есть чем! Я настроился на борьбу с окаянными, хотя и опечалился зело и даже впал в некую ипохондрию...
      По случаю, был у нас друг в Вашингтоне, не больше и не меньше – Консул Расеи при сем непотребном государстве.  Пожалился я как-то ему совсем между прочим, не надеясь ни на что, просто жилетка у него была удобна для плача - из промокательной бумаги... А он мне на мой бесстрастно-беспристрастный рассказ и заявляет: ты что, мол, совсем сбрендил? Письма Президенту пишешь? Чиновничий народ раздражаешь?  Пошто мне сначала о своем деле не пожалился?
      Жди, говорит, и не рыпайся.  Сам позвонил какой-то важной мадам в Восточном отделе Госдепа, высказал ей все свое глубокое к ней уважение и попросил о малом деле.  Мужик он был видный, обходительный, бабы до него были очень падки. Словом, через день та мадам отзвонила ему взад и сказала, чтобы он сообщил своему другу (то-бишь, мне), что дочь евоная должна в очередной четверг придти в Американское консульство в Москве к 10 утра, имея в руках документы, вложенные в свернутую вчетверо газету. Ее там найдет, кто надо. Но упаси ее господь задавать лишние вопросы или что-то комментировать!
      Позвонил я дочке в Москву, проинструктировал. Пришла она в четверг как положено. Вошла в приемный зал и притаилась, как мышка.  Подошел ровнехонько в десять-нуль-нуль какой-то молодой человек, отвел к себе в офис.  Не было ни одного вопроса – выдал ей визу...
      Ну, а вы говорите: «Америка!.. Америка!..»  Хренотень все это собачья!  Везде все одно и то же говно!
                *************


ПРО СЕБЯ

******  Голосование в карман

      Никаким диссидентом я никогда не был, хотя в то же время ни к каким «мандатам» почтения не имел.  Более того, делал вещи, за которые мог сильно получить по шее, если бы кто-нибудь захотел бы мне сделать гадость. Бог, в которого я не верю, не выдал, а посему и свинья не съела...
       Начну с большого своего греха. 
       Начиная где-то с поздних институтских времен, я всегда голосовал в кабинке для голосования: ведь я же имел на то право? Ведь не зря же пелось едва ли не ежедневно, что «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»?
       Я исправно приходил на избирательный пункт, расписывался в списке, брал бюллетень для голосования и удалялся в кабинку. Там в зашторенном кубике я аккуратно складывал бюллетень и клал его... себе во внутренний карман пиджака.  После этого я выходил, пожимал руку дежурившему члену избиркома с красной повязкой на рукаве и преспокойненько направлялся в буфет выпить заслуженную мною бутылочку пивка...
       В результате у меня накопилась изрядная коллекция бюллетеней. К сожалению, ни одного бюллетеня с именем корифея всех времен и народов у меня не было – слишком поздно у меня родилось мое странное хобби...
       Об этой моей слабости не знали даже близкие друзья: у меня хватало ума не бахвалиться своей преступной страстью. Ну, да чем бахвалиться? Ведь не хвалятся же клептоманы своими трофеями? А я ведь тоже воровал – воровал голоса у наших любимых народных избранников (хотя сколько ни воруй, ниже 99,7% никогда не бывало!).
Но слава Богу (все тому же), что с техникой надзора было тогда слабовато, вот и не застукали... А то, кто бы вам об этом сейчас рассказывал?
                * * *
        Другая, правда, почти диаметрально противоположная ситуация случилась с моим школьным другом Леней Мурзой.  Его родители (а были они «на особом положении»  – мама у Лени была еврейкой) вырезали из «Правды» все портреты горячо любимого вождя и все его речи.  Все вырезки, начиная с середины тридцатых, сохранялись в толщенной папке (а может, даже и не в одной).  Кое-что из довоенных вырезок мы с интересом с Леней просматривали.
       Странное увлечение – собирать газетные вырезки, не правда ли?  Но не торопитесь с заключениями:  в сталинские времена получали немалые сроки те, кто по недосмотру или глубочайшей политической близорукости  купленную по случаю селедку заворачивал в газетку с портретом корифея всех времен и народов. Так сказать, «тыкали ейную морду ему в харю», как сказал бы Ванька Жуков.
       А не дай Бог, кто удумает, пардон, задницу свою утереть портретиком... Это был верный десятерик без права переписки. (Все тогда шепотком поговаривали, что это такой псевдоним обыкновенной «вышки»)
        И вот, когда вождь почил в бозе, а Хрущев обличил изверга и тирана в кровавых преступлениях (к которым – увы! – был  и сам причастен), обрадованные Лёнины родители выбросили все свои вырезки, как говорится, к Бениной матери (бедный Беня!).
        А узнал я об этом так. Прибегает ко мне возбужденный Леня и говорит: «Ты представляешь? Мои родители выбросили все вырезки со Сталиным! Представляешь, какую ценность они бы имели лет через 10?»
                * * *
       К сожалению, свои избирательные бюллетени я тоже утерял: этот нечаянный-негаданный переезд в Америку, продажа московской квартиры... Ищи-свищи ветра в поле!
                *************




******  Кровавый Ленин

        Недавно прочитал в прессе, что Генпрокуратура России реабилитировала Николая Второго... Никогда не думал, что можно реабилитировать невинного человека, убитого без суда и следствия. То что можно за убийство судить убийц, или же публично покаяться за совершенный страшный грех (как это сделала Германия перед жертвами Холокоста) – это понятно. А реабилитация?..
       Почему-то в пост-сталинской советской и нынешней российской политической литературе ни разу не поднимался вопрос о «Владимире Кровавом».
        - А причем здесь Ленин?! – Могут спросить меня.
        - А причем был Сталин во время кровавых репрессии своего правления? Он ведь тоже лично никого не убивал. Но всякий диктатор должен нести ответственность за все злодеяния, совершенные его режимом.
         И одно из гнуснейших ленинских преступлений – подлое и бесчеловечное убийство царской семьи.
         А чтобы у любителей «режима» не было сомнений относительно фактов, приведу небольшую выдержку из воспоминаний «политической пг’остотутки Тг’оцкого» (у которого на руках тоже предостаточно кровушки народной):

        Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:
        — Да, а где царь?
        — Кончено, — ответил он, — расстрелян.
        — А семья где?
        — И семья с ним.
        — Все? — спросил я, по-видимому, с оттенком удивления.
        — Все — ответил Свердлов, — а что? Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.
        — А кто решал? — спросил я.
        — Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.
                (Лев Троцкий. Дневники и письма.
                Изд-во «Эрмитаж», США, 1986.)

В июле 1918 года в Екатеринбурге, в подвале дома, в котором содержалась под надзором семья Романовых, расстрельный батальон ВЧК тайно и подло убил всю царскую семью: самого Самодержца Всея Руси Николая Второго, его жену Александру Федоровну (урождённую принцессу Гессен-Дармштадтскую Алису, получившую русское имя после крещения), а также всех их детей – 22-летнюю Ольгу, 20-летнюю Татьяну, 18-летнюю Марию, 17-летнюю Анастасию и 14-летнего цесаревича Алексея... Вместе с ними, видимо, как нежелательные свидетели преступления, были расстреляны лейб-медик Евгений Боткин (да-да, сын того самого Сергея Боткина, имя которого носит известная Боткинская больница!), повар Иван Харитонов, слуга Алексей Трупп и горничная Анна Демидова. Из всей обслуги пощадили только поваренка – Леню Седнёва...  Или, может, малой умудрился просто где-то затаиться? Вряд ли можно было ожидать милосердия от душегубов.
И это преступление было совершено по прямой указке «самого человечного человека»!
Ну даже если и была какая вина за гражданином Романовым (к тому времени уже добровольно отрекшимся от престола), то судите его, казните его по закону.  Но причем здесь пятеро детей и прислуга?
В этом году исполнилось 100 лет со дня убийства царской семьи.  Я человек глубоко неверующий, но и мне захотелось поставить свечку за упокой их душ –  просто символический знак в память о невинно убиенных...
И все эти мысли, которые я тут вам изложил, живут во мне давно.  Вот, что я написал еще 30 лет тому назад...

_____________ Июль. 1918 ______________
(к 70-летию расстрела)

Поздний вечер.
Через двор с конвоем –
трое взрослых,
пятеро подростков.
Их вели дорожкой боковою.
Выглядело всё и буднично, и просто.
Всё семья былого самодержца.
Каждый взят –
детей считая –
на прицел.
Сам с достоинством особым держится –
ведь мужчина!
(И к тому же - офицер.)
Говорит жене: «Не плачь... Не надо!»
Сына гладит по ершистым волосам.
А солдат
его легонько в бок прикладом -
мол, давай,
иди быстрее сам!
(Ведь солдат-то знал,
что в путь последний
шли и бывший царь
и маленький наследник.
Вот почто девчонок в тот же путь -
даже тот солдат не мог смекнуть.)
Правду понимал и гражданин Романов,
улыбаясь дочерям и сыну для обмана...

Где же ум?!
И где же честь?!
И где же совесть?!
Если взвод стоит, для казни изготовясь?..
Жаль, что не завязаны глаза...
Не причудятся святые образа,
Матерь Божия не улыбнётся напослед,
И Христос не ниспошлёт свой тихий свет...
Ах, сырая мать земля!..
Сырой подвал...
За спиной стоят,
на каждого – по два:
на детей,
на няню,
        на отца,
               на мать...
Знать 16 ружей надо подымать.
Грохнул залп –
и вся восьмёрка наповал...
Запах пороха наполнил весь подвал.
Гражданин Романов замертво упал –
Николай Второй и впрямь кровавым стал...
Кровь сочится из кровавых спин...
Стал кровав и Николая сын...
И от четырёх кровавых дочерей
кровь
ручьями
льётся
до дверей...
И жена кровава...
И служанка...
Ничего
и никого
для Революции не жалко!
Только чья-то, видно, дрогнула рука:
с первым залпом не добили царского сынка.
.......................
Детский стон –
Всей революции укор!
...Комиссар достреливал в упор...
Из подвалов и щелей скорей вылазь!
Ведь теперь твоя в России власть!..

Власть - твоя. А смерть – его...
И с ней
красный флаг твой стал ещё красней!..

Так вперёд!
Шагай,
отмеривая вёрсты!
Пусть трепещет классовый твой враг!

Впереди -
террор,
комбеды,
продразвёрстка...
Но зато ещё краснее станет флаг!
Может быть, печать проклятья Каина
с той поры
       над Русью неприкаянной?
Может, с той поры мильоны Авелей
Каины
 по тюрьмам раскровавили...

Не за это ли
в России мы сносили
годы тяжкие расстрелов и насилий?..

Жертвы завтрашние...
Господи,
спаси их!
Помоги!
Сними проклятие с России!..

Был июль...
Звезда
на небе светлом,
пулею пронзившая
ночной покров...
Над расстрельным взводом
веет тёплым ветром.
Под ногами –
      кровь,
          кровь,
              кровь,
                кровь,
                кровь...
 
                Москва, 1988
 
                *************