Thasmai Namah Karmane.*
Upanishads
Чемодан
Если кому с чем не везет, это нередко перерастает в традицию. Вот мне, например, с детства не везло с чемоданами. То есть даже для разнообразия хотя бы иногда не случалось ничего хорошего. Вернее сказать, со всеми моими чемоданами всегда происходило что-нибудь нехорошее. Их с равным постоянством путали и теряли, пытаясь передать другим чемодановладельцам, Аэрофлот, Японские авиалинии и Эр Франс... Чемоданы лопались, расстегивались, дырявились, расклеивались. А сколько вещей безвозвратно кануло в их ненасытных щербатых пастях за прошедшие годы — одежда, книги, фотографии, стихи, рисунки, сухие цветы и мокрые письма...
А однажды в чемодан забрался наш кот. Завернулся в теплый свитер на дне и никак не хотел вылезать, опасаясь, чтобы мы не уехали без него. Три человека безумными ракетами, сдвигая и переворачивая преграды, носились полночи сначала по квартире, затем по подъезду, а после по двору и орали на разные лады котовское имя — да только всё без толку.
«Кот — он и есть кот, — оригинальничала соседка. — Собака — к человеку, а кот — к дому. Не хочет ваш кот никуда уезжать, вот и спрятался в другом измерении.»
И лишь когда я по тысячному разу перепроверяла духовку, антресоли, ящики и чемоданы, на тысячу первый обнаружила в рукаве кончик родного хвоста.
В моём чемодане и сбывшийся несбыточный Париж, и старые портреты тех, кого я не застала на земле, но кого люблю через любовь к отцу. И коллекция кошачьих фигурок, и дипломное сочинение, и ходики, и чугунные сковородки «мал-мала-меньше»... Словом, всё, что только нужно. Или не нужно? Мне и моим близким. Тем, кто всегда был, есть и будет.
Так уж вышло, что, будучи взрослой, я получила возможность, познакомиться со старшей сестрой давно умершей бабушки. Мы подружились, переговариваясь по телефону. Старенькая и очень больная, она мечтала увидеть нас и обнять.
И вот мы собрались, сели в электричку и поехали. Наш вагон, вероятно, оправдывая зловредную чемоданную традицию, оказался доверху завален чужими чемоданами и баулами. Два бесконечных часа дороги для нашей 2-летней юлы, которая не могла сделать ни шагу из-за громоздящихся в проходе чемоданных башен, явились непосильным испытанием. Малышка ёрзала, хныкала, ползала вверх-вниз по мне и папе — и наконец, поднатужившись, проскандировала хрипловато-медовым голоском плюшевого медвежонка на весь сразу полегший от смеха вагон:
— Чемоданы — выкинуть!!!
Но единственное, чего добилась дочка, ржущие пассажиры, вопреки её команде, ещё крепче и надежнее прижались к своим чемоданам.
Рюкзак
С чемоданами на фольклорную практику нельзя. Во-первых, едут, в основном, девочки, а потому придётся всё тащить самой. К тому же руки должны быть свободными — для технического обеспечения. А уместить необходимо постельное бельё, теплое одеяло с подушкой, 2 пары кед, резиновые сапоги, осеннюю куртку, шапки и платки, полный комплект рабоче-спортивной одежды на месяц с учетом того, что стирать, скорее всего, не получится. А также средства личной гигиены, медикаменты, полотенца, справочники и учебники. И самое важное — паёк: сгущенка, тушенка, сухари, 3-литровая банка с соленой водой, в которой с жутковатым натурализмом колышется килограмм сливочного масла, подсолнечное масло, рис, манка, макароны, сахар, соль, сало, супчики в пакетах, какао, рыбные консервы, страшно дефицитный сервелат, сухофрукты... Всего в точности и не упомню. Но факт, что количество собранного нашими родителями провианта позволило группе не отощать и даже обменивать излишки на самогон, овощи, хлеб, молоко и яйца.
Эту самую заплечную сардельку — аналог армейских рюкзаков, в которые можно упаковать поверженного врага с оружием, а то и не одного — папа добыл напрокат у знакомых геологов. С ней я и отправилась после первого курса сначала поездом до Питера, потом до Петрозаводска, а оттуда на теплоходе «Ладога» по Онежскому озеру... Не в Кижи, нет. В какую-то скудно обитаемую, полуразрушенную деревеньку.
Магазинов, милиции, медпунктов, почты поблизости не имелось. Зато сохранился неповторимый говор, песни и сказки-присказки, тосты... Правда, деревеньку со всех сторон избавили от благ и бед цивилизации непроходимые леса с реликтовыми комарищами. И к сожалению, местные из-за недостатка врачебной помощи особой членораздельностью не отличались. Зубы драли друг другу сами, а те, что не выдирались, выпадали или выбивались естественным образом. Спасибо магнитофонам, азарту искателей и гуманитарной фантазии!
От всех лишений и трудностей меня спасали волнующие предвкушения. Я непрерывно торопила осень, чтобы выйти замуж за физика-ровесника, который совершенно не собирался на мне жениться. Да и предложения, если на то пошло, никакого не делал. Но я-то считала себя невестой. На том лишь основании, что сама зверски хотела за него замуж.
В то комаринно-фольклорное лето для меня не существовало ничего более важного, чем дождаться осени, которая чисто технически сулила единение с человеком, утвержденным в 18 лет смыслом жизни. Моя тогдашняя глупость могла сравниться разве что с моей тогдашней пылкостью. И, очевидно, они попеременно стимулировали и взращивали друг друга. Но если глупость моя так или иначе реализовывалась, то пылкость, не имея выхода в силу нравственных убеждений и воспитания, сворачивалась змеиными кольцами сердечных терзаний и готовилась к возможности раскрыться во всём великолепии и нищете избранной цели.
Эта цель, проводив меня вместе с моим отцом на практику, уехала на каникулы в родной город. И в одностороннем порядке освободилась от нашей взаимной тяги, лишь только сарделька целиком скрыла меня от неё в вагонном проёме. Но я ещё не знала об этом, не разглядев в себе и в своём избраннике явных примет, что желания наших тел не одухотворены устремлениями наших душ. Тело на определенном этапе обычно не слишком разборчиво, а душа всегда беспредельно широка.
Короче, я бросила учиться, едва удержавшись, чтобы не бросить жить, после того, как мой не осуществившийся жених в первый день сентября бросил меня. Мне понадобились почти два года, чтобы опять оказаться не только в студенческих рядах, но и среди тех, кто снова и снова испытывал тело на прочность души. Я продолжала путь, орошая словопотоками и слезопадами одно из первых своих потрясений. А двойник того рюкзака, что папа, конечно же, вернул назад, с тех пор завис на моей спине, наполняясь разочарованиями и утратами.
Тележка
От неё я устаю больше всего. Хотя, вроде, катится себе и катится... Если б только не скрежет и не громыханье. Я давно уже перестала считать, только учитывала. Скорее, по привычке, чем из потребности.
Самая жирненькая, хотя и не самая старая — обида старшего брата. Мои-то собственные обидки — почти все щебёнка. Острые, но мелкие. Шума, правда, от них многовато. Как и от меня самой.
Обиду брата толкаю второй десяток лет. Она себе крепчает и раздувается. Уже и прощения за что только не испрошены — в разговорах, письмах и молитвах. Уже и я брату давно его непрощение простила. И Богом мы оба прощены. Но брат мой пока дорожит обидой больше, чем миром. А я не могу не желать поделиться миром с ним. Хотя за столько лет и подзабыла, каково это — говорить со старшим братом.
Она всё время у меня перед глазами, эта обида. Иногда зарывается в мою щебёнку, но обязательно вылезает каким-то боком. Что ж, брат, я снова постучусь к тебе.
Прости меня, пожалуйста! За всё, чем ранила тебя, за всё, что было сказано или сделано не так, плохо, невпопад. Или не сказано и не сделано. За всё. С расстояния этих лет я раскаиваюсь в своих ошибках, дуростях, во всём, что стало поводом и пищей твоей обиды. Прости меня! Бога ради, прости.
Я прислушалась, всматриваясь в небо, землю и то, что между. Всё вокруг по-прежнему, да и внутри я тоже не заметила ничего новенького. Внезапно мне срочно потребовалось избавиться от поклажи, которую до сего момента тащила с безропотным достоинством верблюда и умножала с неумолимой жаждой погонщика.
Раньше я останавливалась лишь затем, чтобы перебрать и поудобнее-подробнее уложить на свои места страдания, потери, боли. Радости с удачами, находки с чудесами, успехи и всё такое прочее рук никогда не оттягивали и спины не гнули. Наоборот помогали двигаться и преодолевать препятствия, выкарабкиваться из провалов отношений и трясин страха. И даже из самой невероятной глубины печали меня всегда вытаскивала любовь.
Не всё ли равно, куда прислонить заплечный мешок в полный рост, коричневый с железными заклепками чемодан — из тех, куда родители при переездах умещали весь скарб за исключением пианино, холодильника, телевизора и мебели... В огромной тележке, которую я толкаю впереди себя, дребезжат обиды разной величины и происхождения, а также небольшие неприятности. Вообще-то тележку я несколько раз порывалась выгрузить то в болото сомнений, то на свалку обломов, да всё как-то жаль расставаться. С собственными обидами — из-за дури, с теми, что причиняла сама — из-за совести. Неприятности же то и дело вспоминаются по аналогии — и плодятся по ней же.
Как это раньше я не понимала, что налегке и топать гораздо приятнее и веселее, а уж разбегаться — и подавно. Бывало, взметнешься к пышным заоблачным кошкам в малиновых полосках заката, уцепишься за ближайший пушистый бок и мыслишь себе понежиться-отдохнуть — а чемодан-то с тележкой назад тянут. Про сардельку-надоеду с растирающими в кровь разбитыми надеждами и мечтами лучше не вспоминать.
Понимала, конечно. Но слишком приросла к своему багажу, не отделяя себя от груза.
И вдруг безо всяких раздумий и угрызений в один казавшийся до того самым обычным момент мои сведенные судорожным захватом пальцы сами собой распускаются лепестками ладоней. Тем самым позволяя чемодану плюхнуться вниз, а тележке покатиться к обочине.
Я не без усилий тут же сковырнула лямки и ремни сардельки. И сразу, не оглядываясь — дальше, дальше... И ведь всё самое дорогое, всё единственно бесценное и по-настоящему не отделимое от сути, как было, так и есть со мной. Во мне. А не в тех сувенирах-символах, документах-свидетельствах, гербариях-рамочках, что я связывала со своей сутью, привязываясь к внешнему и привязывая внешнее к себе.
Первая капля падает на нос, вторая — в глаз, третья — туда же, четвертая залетает в рот. Сладко. Амрита, манна небесная... А где-то папа заслоняет меня собой от дождя и ветра и всю дорогу до садика распевает «Крутится-вертится шар голубой». И, нетерпеливо постукивая лапкой по оконному стеклу, ловит водяные бусинки наш кот... Я всё это вижу, слышу, чувствую, знаю — и уже почти не плачу.
Всем существом своим принимаю земное причастие.
Причастие. Соучастие. Счастье.
___________________________________
* Я приветствую действие.