Когда-то давно она могла только мечтать о пустой квартире, большом плазменном телевизоре и коробке дорогих шоколадных конфет, для нее, для одной. Мы так меняемся. Не сильно, нет – незаметно. Ведь сложно вспомнить сейчас, когда в последний раз руки были теплыми, а взгляд горящим.
- А помнишь, Вань, какая я была?
- Ты о чем?
- Ну, в институте, помнишь? – она вскочила с кровати, - Щас! Щас покажу, я вчера альбом смотрела наш…
- Накинь вот… простудишься, – он бросил ей скомканную простыню.
- Раньше ты любил, когда я голая ходила…
- Я и сейчас люблю, Ириш… холодно ж…
Да, холодно. Только от такого холода простынка не спасет, дорогой Иван Денисович. Ты раньше…А в прочем – никогда, наверное. И не меня.
- Прости меня, Вань. И иди, иди к своей Полинке…
- Ириш, да…правда, мне пора. Ты не обижайся, ладно?
Спасибо, Вань, что обнял прежде чем уйти. Мой добрый друг. Спасибо, что за двадцать лет ты так и не смог выбрать. Ее.
Приятно было думать, что она любит свою работу, что-то, что невозможно было отнять, с кем-то делить. Приятно было думать, что на ней белье за семь тысяч рублей, тогда как Ваня своей Полинке покупает тряпки, рублей за пятьсот, ну дети все-таки, семья, расходы… Вообще было приятно думать. Весь этот мир, который складывался из вещей, которые она сама туда пустила, разложила на полочки, провела по ним розовой тряпочкой, натирая до блеска, был, пожалуй, настолько же хрупок и трогателен, как и отчаянно-красив. Захлопнуть дверцу новенькой иномарки и провести ладонью по правильным изгибам ее крыла – давно знакомый ей ритуал, спасающий от множества ненужных, нелепых, щемящих мыслей. И вообще, она справедливая Фемида, чьего вердикта ждут каждый день, затая дыхание, замирая в оцепенении, закрывая судорожно глаза. Она…она, пожалуй, все та же маленькая девочка, украдкой подглядывающая за миром из-под железной брони опыта. Она устала, может быть, держать свою броню, так долго, одна. Но она не бросит ее, слишком велика потеря при поражении – ее все еще по-детски чистое сердце.
- Вам очень идет черный цвет, Ирина Александровна! Я говорил? – в проходе стоял молодой парень лет двадцати и улыбался. Улыбка казалась ей до боли знакомой.
- Саша?
- Я не думал, что Вы меня узнаете. – Ну, конечно же, это был именно Сашка, сын ее давней институтской подруги. А теперь, наверное, Александр Новиков, молодой перспективный адвокат. Как блестели его глаза – точно не в Лерку, у той по жизни понурый меланхоличный вид.
- Садись, Саш, – она торопливо поправила прическу (старая глупая привычка) и прикрыла
дверь.
Почему-то сложно было смотреть ему в глаза, этому мальчугану, которого она причесывала своим гребнем перед прогулкой от нечего делать, гладила с наслаждением вот эти черные, как смола, волосы и говорила «Лерка, он будет Дон-Жуаном!». И как неловко было попробовать дотронуться до них сейчас…
- Как мама? – она небрежным псевдоматеринским движением провела рукой по его голове. И больше никогда, никогда решила так не делать! Они были все такими же мягкими.
- Мама умерла полгода назад. Сердечный приступ.
Он сидел не спуская с нее глаз, как будто ища чего-то. Поддержки? Что говорят в таких случаях? Не то, чтобы ей было все равно, нет. Но почему-то слова казались глупым оправданием, пощечиной. Лера была одним из тех незаменимых камешков в ее воспоминаниях, который сейчас больно ударил угрызениями совести.
Безумно захотелось обнять Сашу. Она протянула к нему руки и… растворилась.
Александр Новиков был, бессомненно, лучше всех, кого она встречала. И она даже допускала, что он был лучше всех на этом свете. Стремительным потоком неслись ночь за ночью, чтобы потом дни тянулись мучительным подрагиванием стрелок часов. И каждый день хотелось подарить этому миру что-то невозможно хорошее, кусочек своего беспредельного счастья, а после закутаться в теплый плед и ждать, его.
Он приходил всегда в одно и то же время и с неизменной улыбкой, которая делала его похожим и на ангела и на дьявола одновременно, улыбкой, которая дарила ей силу и уверенность. Всегда. Навсегда.
И потому сложно было не заметить стремительную перемену в его глазах в последние дни.
- Саша! – она позвала его еле слышно, - Что-то случилось?
А он ответил не сразу, сначала выкурив сигарету:
- Я плохой адвокат, Ир? Мне кажется, я плохой адвокат.
- Ну что ты, Сашенька! Ведь ты же… - она прильнула к его плечу.
- Лучше всех. Да, ты всегда это говоришь. Мне одному?
Что-то замерло у нее в груди. И вот тогда она услышала эти раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре – пальцами по столу.
- Прости. Мне кажется, я скоро сойду с ума. Так не должно быть, понимаешь? Я пойду.
Он встал, оделся не быстро и не медленно и вышел. Все как обычно, только не оставил свою улыбку ей, забрал с собой.
Ирина сидела в кабинете и слышала, как скрипят ее зубы, вдавленные друг в друга, чтобы не зареветь. Саши не было вчера, его не было и позавчера и сложно было вообще определить теперь, когда это случилось, все эти дни слились в один непереваренный комок, застрявший в горле. Он ни разу не попросил и даже не намекнул, но она точно знала, чего он ждет. На столе лежали папки с сегодняшними делами: одно убийство и одно нападение с целью ограбления. И впервые в жизни она знала, каков будет вердикт до того, как открыла папку. Самое главное было не думать об этом, ни сегодня, ни завтра – никогда. Как хорошо, что есть чем заплатить за счастье.
А потом позвонил Ваня.
- Ты несколько недель не звонила. Все нормально?
- Да.
Как хорошо, что Ване можно было ничего не объяснять.
- На этой неделе не получится заехать, Кирюшка приболел. Ты извини.
- Ничего.
Как хорошо, что Ваня всегда брал всю вину на себя.
- Может, в следующий понедельник? Ты как?
- Не стоит.
Как хорошо, что Ване можно было все сказать, как есть.
- Что-то случилось? Я чувствую… ты…
- Я, Вань, теперь не одна. Меня жалеть не надо больше. Спасибо тебе. Ты отдохни с Полинкой.
Как хорошо, что Ваня все поймет.
Все вернулось. Бессонные дикие ночи, ароматные желтые розы в вазах по всей комнате и даже улыбка, которая, казалось, никогда и не покидала его молодое задорное лицо.
Она так часто смеялась, как в детстве, до боли в животе, скользила много раз расческой по его шелковым волосам и просыпалась на пятнадцать минут раньше, чтобы умилиться его неловкому утреннему ворчанию. Вот только на работу ходила без бывшей радости. Казалось, что все вокруг замечают перемены в ней и догадываются о том, о чем она никогда и ни с кем не будет говорить. Как хорошо, что есть чем заплатить за счастье. Ну а глаза, а что глаза! Их нужно закрывать, пожалуй, чаще, крепче, чем она хотела бы. И тысячи потухших глаз она меняла на одни, его, горящие. Он убивал, а она хоронила, порой заживо.
А в тот день, казалось, он даже не старался сделать вид, что борется за исход дела. Как играя в дурака, можно сидеть с открытыми картами, если у тебя на руках все козыри. Они играли в дурака. В зале сидело много женщин, ее возраста, помоложе, постарше, но все в основном матери-одиночки, с застиранными в кровь руками, с мешками под глазами от долгих бессонных ночей и прозрачно-бледной кожей, готовой осыпаться в любой момент. Так может, ей повезло в жизни?
- Встать! Суд идет! – она видела, как в зале кто-то вздрогнул от ее голоса.
Ира открыла папку на первой странице, рассеянно проглядывая материалы. На полях карандашом была выведена цифра плюс пятнадцать. Его рукой. Он больше не просил, он ставил перед фактом, небрежно рисовал приговор, по уму, и забывал. Ну а она, решит по сердцу, чтобы продлить еще ненадолго свое зыбкое счастье? По закону, как делала это всегда, все эти годы? Или по совести? А на скамье мальчишка, чуть старше, может быть, Саши. И плюс пятнадцать для него – это минус пятнадцать лет жизни.
- Тома! – она очнулась наконец.
- Давали ли Вы подсудимому деньги, Тамара Алексеевна?
И снова эти раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Он наблюдал, за ней одной, всегда. Но он не видел глаз этой девочки. Саша, обернись, прошу тебя! Ты все поймешь, я знаю.
- Да, Ваша честь.
- Какую сумму запросил подсудимый за то, что отдал Вам ребенка?
- Тысячу рублей, Ваша честь. У меня вот тут чеки…я …пеленки вот, питание…
Что-то больно ударило внутри. Холодные, тугие жгуты обвивали все тело, растаскивая в разные стороны.
- … суд обвиняет Вас…. и приговаривает к семи годам …. – это она сказала. И видела, как Саша побледнел. И видела, как мальчик на скамье побледнел. Но разве можно сделать плохо сразу всем? Разве можно? Тишина сдавливала виски. Пусть лучше бы они все кричали, плакали, но только не молчали. В полудреме она почувствовала, как кто-то схватил ее за руку и потянул. И - раз! – удар пришел откуда-то справа. Щека пульсировала и чувствовала каждую разбитую клеточку.
- Дура! Не сможешь ты, сможет другая!
Бешено колотилось сердце, как тогда, в десятом классе, когда подружка дала попробовать ей допинг перед школьными соревнованиями. Маленькая девочка внутри упала и, шаря во тьме тонкими худыми ручонками, искала опору, чтобы подняться. Ира поняла, что кроме Вани ей некому позвонить. Послышались гудки.
- Возьми трубку, пожалуйста, возьми… Ваня!
- Алло! Алло!
И что она имела права ему сказать? Она не звонила ему почти два года.
- Алло!
- Вань!
Может, просто услышать голос, прошедший с ней через всю жизнь.
Он молчал.
- Ваня, мне так плохо. Мне так плохо, Вань. Я сломалась, Вань. Помнишь, ты говорил, что я никогда не сломаюсь, а я сломалась. Я такое сделала, ты никогда не простишь…
- Ириша, ты где? Я приеду сейчас.
- Я не вижу ничего, Вань. Мне темно тут…
- Я приеду.
Он приехал. Обыскав полгорода, нашел.
Маленькая девочка внутри кричала так, что дрожали руки. Он целовал ее долго, прижимал к себе, пока судороги не кончились. Он осторожно вытирал ей слезы концом своей рубашки, колол укол сам, не доверяя врачам, бережно, как всегда это делал.
- А Кирюша спит уже, наверное?
- Не знаю, – он повторял за ней шепотом. – Я вижу его по выходным. Я от Полинки ушел год назад. Подождал, когда Кирюша в школу пойдет, и ушел.
- Зачем? – голос растворялся, мягко, волнами пробегая по воздуху.
Маленькая девочка спала. Ей было спокойно и тепло.
- Вот и я подумал – зачем? Егор в институт поступил, Кирюша – в школу…Я ждал все, думал, что вот когда-нибудь приду, а ты не отпустишь уже…Ты знаешь, а потом, глупо так бывает… жить.
Она осторожно коснулась его жестких с проседью волос.
- Я так его любила, Вань. Но как-то неправильно, все время чувствуя, как тикают часы – раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.
В его кармане заиграл телефон, знакомой старой мелодией 80-ых.
Ваня заметил, как проснулась маленькая девочка и потянула к нему худые болезненные ручки.
- Не уходи. Еще хотя бы полчасика. У тебя есть еще полчасика?
- У меня, пожалуй, теперь есть целая жизнь.
Им было хорошо сидеть вот так, в тишине, бесконечно долго, держась друг за друга холодными руками. Никогда сердце не билось так тихо. Никогда сердце не было таким теплым. И странно было думать о том, кто виноват, а кто виновен. Ведь если обидчик сам жертва кого-то другого, как быть тогда? И есть ли где-то та самая, главная добродетель, которую так сложно найти, но без которой все другие бесполезны – умение не осуждать?
Она посмотрела в Ванины глаза и подумала: «Есть».