Я отдыхала в Крыму после года монотонной работы в Л.И.Ф. Отдыхала одна. Моя подруга, с которой мы путешествовали в прошлом году «по следам Марины Цветаевой» в Коктебель, на этот раз осталась в Институте заканчивать свои опыты. Не могу сказать, чтобы я скучала на берегу Чёрного моря, разлука с привычным даёт нам подчас остроту ощущения жизни. Я остановилась в Ялте и вставала с восходом солнца, наблюдая как оно поднимается, а точнее выскакивает из-за Аю-Даг. Сначала погасают утренние звёзды, небо за горой светлеет, птицы начинают чирикать, насвистывать, вскрикивать – петь гимн утру. А затем это чудо – солнце как мяч, зафиксированный замедленной съёмкой, выпрыгивает из-за Аю-Даг. Я иду на пляж. Золотистый мягкий песок ещё прохладен. Отдыхающие спят. Они появятся тут часам к десяти после завтрака, и яблоку негде будет упасть. Тогда я уйду в горы. А сейчас море принадлежит мне. Вода обжигает нагретое сном тело. Она отдаёт бирюзой, если идти вглубь. Я плыву к дальним буям. Я люблю чувствовать просыпающиеся мышцы, их наполненность и податливость моим желаниям. Я смеюсь!– это полнота жизни выплёскивается из меня. Я сирена, и зеленовато-голубая вода – моя стихия. Я могу переплыть море и попасть в Турцию, неведомую страну из восточных сказок, где женщины носят тонкие шальвары, а мужчины – алые тюрбаны. Но там знойно и пыльно, и я откладываю это на пасмурный день.
Я возвращаюсь в свою комнату, которую снимаю у одной ялтинской пенсионерки, женщины тяжёлой на язык и солидной по комплекции. Комната у меня маленькая – железная кровать да узкий стол со стулом. Имея только вещи простые и необходимые, я не привязываюсь к жилью и могу думать об окружающем меня мире. Идти куда глаза глядят, петь, смеяться, стать птицей, наконец. В горы! Пока солнце не стало палить – в тень деревьев у их подножия, в прохладу свежих ручьёв вдоль их тропинок. Майка, шорты, козырёк, кеды и рюкзак с блокнотом да шариковой ручкой в наружнем кармане. Внутрь я положу бутылку минеральной воды, чёрного хлеба и сыру, может быть фруктов, если они найдутся в ближайшем магазинчике. И в горы! Мне нравится само движение, возможность преодолеть расстояние от города до гор. Мне нравится приятная усталость в ногах после этого преодоления и завтрак на траве. По пути в горы меня иногда приветствуют «дикари», загорелые мужчины, на приветствия которых я не отвечаю, зная, что мой ответ они истолкуют как приглашение. Я ценю своё одиночество и не ищу сомнительных приключений, не в пример моей соседке, скучающей москвичке средних лет. Мне только двадцать два, и я не спешу стать матерью-одиночкой. Моя независимость – это подарок, который я сделала самой себе в июне, первом месяце лета и моём первом вполне самостоятельном отпуске. Я не должна отчитываться ни перед родителями дома, ни шефу в НИИ (Научно-Исследовательский Институт). Я могу писать дневник, вести наблюдения, рисовать.
Вечерами, близ действующего храма я слушаю стрекот цикад – они убеждают меня, что я на Юге, а не в родных северных местах. Сумерки спускаются быстро, силуэты прогуливающихся людей сливаются с тьмой, выявляясь неожиданно в свете фонарей. С аттракционов доносится музыка, которая навевает почему-то меланхолию. Я знаю, что если я войду сейчас в храм, я встречу там рыжебородого художника, найду его коленопреклонённым перед образом Богородицы. В это время суток он всегда там. Сибиряк, лет тридцати двух, небезынтересен. Мои взгляды его шокируют, и он пытается меня поучать. Когда я его спросила, почему художники изображают ангелов с женскими лицами, но мужской грудью, он сказал, что ангелы бесполы. «Поясните. Они андрогинны?» Он возмутился моим вопросом и ничего не ответил. Он не знал, что в Эрмитаже есть великолепная скульптура гермафродита, и в ней нет ничего возмутительного. Рыжебородый сибиряк хочет, чтобы я внимала его речам, раскрыв рот. И он, увы, не одинок. Эта патриархальность так навязчива в нём, что я стала избегать его общества. Впрочем, мужчин воспитывают в подобном духе веками. И не всякий может противостоять конформизму.
Июнь подходит к концу. Я завела-таки знакомых. Не все имена запоминаются, но есть такие, которые подходя их носителям удивительным образом. Юлий Барский – это имя мог носить только он. Высокий и полный москвич с гладкими тёмными волосами, пресыщенный столицей. Матерится не от простоты, а для остроты. Есть любители пряностей среди нашей интеллигенции. Нормальная женщина его не возбуждает. Он ищет порока. Рассказывал мне: «Я подошёл к ней в баре. Такая импортная бляха. Пригласила меня в гостиницу и предложила себя в весьма откровенных выражениях, – тут Юлий не стесняется, – Штучка что надо – косметика, джинса, Марлборо, а мне не хочется...» Барский как будто кичится тем, что он импотент. «Хочешь переспать с моим приятелем? Нет, лучше с приятельницей! А я полюбуюсь на два колокольчика – что может быть очаровательнее женских ягодиц...»
Ленивый цинизм Юлия Барского забавляет меня, но развлекать его меня не тянет. За мной ухаживает юноша из Киева, мой однолетка. Светловолосый, ладного телосложения, одного со мной роста. Он приехал в Ялту на месяц с археологами. Юноша был нежен, мы целовались. Он называл меня: «Ясноглазенькая, лобастенькая, я хочу дочь от тебя, циркачку». Всё было бы хорошо, если бы не его акцент с придыхательным «г». Наверное, это наш северный снобизм, но этот акцент здорово портил мне аппетит. Так я и проводила его без будущего в Киев. А сама двумя днями позже вернулась в белые ночи на Неве.