По белому холсту сновали муравьи, оставляя на нем разноцветные следы. Муравьи не разбегались, потому что холст был размещен на маленьком, плавающем островке из куска фанеры посреди корыта с дождевой водой. По периметру холста были расставлены луночки с акварельными красками. В качестве приманки на нитках были подвешены куски расчлененной лягушки. Муравьи метались с края на край и всякий раз, пробегая через очередную краску, вносили свой вклад в смелый замысел художника…
Два часа назад художник, решившись на диковинное самоубийство, обстоятельно улегся в знакомый с детства холмик шевелящихся, ржавых сосновых иголок. В считанные минуты рыжие убийцы пробрались в карманы пальто, в рукава, в штанины, в ноздри, волосы, уши и сквозь веки прогрызались к глазам. Терпеливо и мстительно он сносил адские муки, причиняемые безжалостными, деловитыми и педантичными обитателями муравейника. Тысячи злых, раскаленных игл прошивали его беспощадно и бестолково, рисуя в сознании картины, на которых ему виделись кровавые вихри боли, мечущиеся по белому пространству тела вслед за взбесившейся толпой маленьких людоедов. Эта боль, извиваясь в поисках наркоза, вплеснула в сознание идею, как предсмертный крик одичавшей без вдохновения души. Идея подарила надежду…
…То, что получалось, сохло, подвешенное с помощью бельевых прищепок, на веревке. Когда готовые картины были вставлены в рамы, ожидаемого суицидного или хотя бы мрачного настроения не возникло, напротив, это были клубки свободных цветных фантазий, вполне подходящих для обустройства альковных интерьеров. Нет, не злые муравьиные челюсти в своем неистовом, кровожадном поиске отпечатались на полотнах, а лишь изящные, дружно кружащиеся следы множества легких и миниатюрных кистей. Рядом с прошлыми картинами, где восторг вдохновения самозабвенно раскрывал свою женскую суть и сжимал художника в своих мощных задыхающихся от ненасытной страсти объятиях, новые картинки представлялись пустыми, капризными и жалкими гримасками. Художник дико взвыл и побежал. Побежал за лопатой – ему немедленно захотелось закопать эту мерзость, этот стыд, это убожество, этот позор, эту халтуру, это бессилие… Не сжечь, не выбросить, не разорвать, а именно закопать – мучительно и торжественно.
Наступила ночь, яма была уже глубокой, прибывала вода, а он все копал, копал и копал. Картинки с муравьиными метаниями были уже забыты, теперь художник с тупой, пронзительной яростью зарывал свой талант. Он размахивал лопатой и судорожно, упрямо метался в мутной, вязкой жиже, в отчаянии от того, что глубже он рыть уже не в состоянии и талант его так очевидно, так зримо невелик. Он посмотрел на свои дрожащие руки и увидел, как они превращаются в муравьиные лапки, измазанные краской, а сам он – в муравья, беспомощно ползущего по холсту и оставляющего жалкий, никому не нужный след. Он послушно поплелся по этим следам…
…и стал продавцом, еще одним пьяненьким и сметливым продавцом многократно любимых народом картин. Он по-прежнему жил на даче, но всякий раз, возвращаясь домой, глумливо подмигивал в сторону вырытого им когда-то колодца и театрально восклицал: “В этом колодце (в этой ручке, в этой голове), увы, ничего больше нет” .