Да, я принадлежу к меньшинству, нет не к сексуальному, а к гастрономическому. Нас очень мало — считанные единицы. Члены сексуальных меньшинств имеют почти официальный статус — теперь это не карается, наоборот, даже входит в моду. Наше меньшинство обречено на нелегальное существование, ведь мы людоеды — такая мутация, ничего не поделаешь — кроме людей ничего в глотку не лезет. Нас мало не потому, что мы редко рождаемся, нет. Просто если мы рождаемся в роддомах, нас сразу распознают: мы гнусно выглядим, рычим, кусаем материнскую грудь, лязгаем зубами. Даже если матери не отказываются от нас, все равно нас не отдают им и быстро умерщвляют. Мы же, оставшиеся в живых, родились неофициально и вынуждены пребывать в подполье. Строго говоря, мы отличаемся от других только тем, что кушаем людей искренне, без лицемерия. Поедание людей — дело распространенное. Люди поглощают друг друга повсеместно. Однако мы это делаем откровенно и быстро, почти не разжевывая, а остальные — садистски: мучительно и медленно.
Питаемся мы чаще всего бесплатно, хотя, как и всякая другая еда, наши «деликатесы» требуют денег, но по понятным причинам платить не приходится. Мы приманиваем и сжираем в основном людей жадных, ленивых, не умеющих зарабатывать и падких на легкие доходы. Например, раньше в качестве меню я использовал газету «ПРАВДА» или иную аналогичную. Выберешь, бывало, самого непримиримого и без лишнего шума звонишь в редакцию — узнаешь координаты этого принципиального коммуняки, связываешься с ним и приглашаешь на откровенный, бескомпромиссный, пахнущий деньгами разговор. Далее — дело техники. Вот только орут они матерно, когда бьются в зубах, милицию, дураки, зовут. Я бы и сам позвал, но бесполезно. Менты чуют опасность, они ведь сродни нам.
Когда-то коммунисты были жирными и упитанными и, что важно, их было вдоволь — я никогда не голодал. Сейчас они поредели и стали суховаты, но зато более сговорчивы. Правда, сволочи, горькие — много желчи, их надо быстро запивать, иначе потом изжога мучает. Люмпены вкуснее — они идут на бесплатную выпивку, после них ощущается легкий кайф. Люмпены, кроме того, не орут — икнут, может пару раз, не веря в происходящее.
Сейчас, постарев, я пристрастился к богеме. У нищих артистов, художников, писателей богатое воображение — они не пугаются до смерти при виде меня, более того, — проявляют любопытство, многие даже испытывают вдохновение. С ними можно приятно поговорить перед обедом, поспорить, нагнать аппетит... Жаль только, кушать стало труднее: осталось всего два зуба — один наверху и один внизу, да и то не совсем напротив друг друга. Чтобы съесть какого-нибудь бедолагу, приходится нелепо сдвигать пасть, с трудом взяв его двумя зубами вместе. Однажды я сожрал одного доверчивого художника. Я пригласил его, пообещав заплатить за мой портрет в его исполнении. Он даже успел нарисовать меня, хотя и был с похмелья, а когда я его ел, он так орал с досады, ругался и требовал заработанных денег, что я чуть не оглох. Звали его Саша Джикия. Смешно... С тех пор, когда кто-нибудь, имея в виду мой преклонный возраст, спрашивает, хорошо ли я слышу, я, вспоминая, как Саша возмущенно кричал между моих двух зубов, в шутку отвечаю: «Я тебя слышу лучше, чем Сашу Джикию, вместе взятого.- Что это значит, знаю только я и художник Саша.