Номер в отеле. Большая двуспальная кровать. Вечер. Слабый свет. Лежат двое – Он и Она.
Он – 55–60 лет, крупный, сильный, подслеповатый, остатки седых кудрей, усталое лицо, голый под простыней.
Она – 50-55 лет, полная, страстная, густые черные волосы с проседью, быстрая, слегка неуклюжая, внимательная.
Она. … Ну, ты убедился, что я прекрасно ориентируюсь, когда за рулем?
Он. Да, после того, как я перевернул карту, которую ты положила вверх ногами. Еще бы немного и мы попали бы в Швейцарию. Тот парень, который торговал овощами, наверно подумал, что мы примериваемся его обокрасть, после того, как ты пошла по третьему кругу.
Она. Если бы ты все время не зудил, я бы сразу нашла…
Он. Понятно...
Она. Интересно, если бы я к тебе не подошла в этом магазинчике, ты бы узнал меня? Я-то просто обалдела, когда услышала твой голос. Кроме “I see” ты еще что-нибудь знаешь по-английски? Ты это бубнил как филин.
Он. Еще знаю: “Were you came from” и “Fuck you”.
Она. (Иронично) Ну так за чем же дело?
Он. Н-да… Ты, прелесть моя действительно мало изменилась. Впрочем, талия у тебя, как двадцать лет назад.
Она. Не двадцать, а двадцать пять! Ты помнишь, тогда на телогрейке… Листья шуршали, и ты все ругался, зачем я накрасилась, потому что твоя морда стала, как французский флаг…
Он. Прекрасно помню. Особенно этот пронзительный запах кудрей, пропитанных осенней изморосью. Одежды на тебе было, как на капусте, и все в обтяжку. Кажется, я так до конца и не справился, пришлось суетливо приноравливаться … Счас, бы наверное, я так не смог…
Она. Можно проверить…
Он. Да-а… И ты еще припасла тогда бутерброды, умница! А визжала так, что можно было подумать, что тебя грабят…
Она. Ты же вечно был голодный… (Пауза)… (Иронично) Может тебе поесть заказать что-нибудь? (Пауза, очень грустно) А разве ты меня не ограбил… (Слезы на глазах)
Он. Ну, ну… Ты и в этом не изменилась: чуть что – слезы. Я тебе и тогда говорил, что из тебя бы трагическая актриса получилась… или профессиональная кликуша … Шучу, конечно… Все мы грабим друг друга, в сущности .
Она. Я бы тебе сына родила. У тебя ведь одни дочки. А у меня оба мальчики.
Он. (Укоризненно) Поехали… Я ведь после тебя женился, дорогая моя! Это твоя мамочка видела во мне голодного во обоих смыслах студента – соблазнителя и голодранца. И в Штаты вы укатили как-то скоропостижно с твоим гениальным Марком.
Как он кстати?
Она. Все по-прежнему – программы пишет,.. на рыбалку ходит,.. в шахматы играет,.. деньги зарабатывает. Ты же знаешь – он очень умный. С глазами только проблемы. Старший наш женился и уже развелся.
Он. Тебе налить? (Наливает два бокала вина) Ну, давай! За что бы это нам? Давай за – пожалуй, нет. Давай-ка за встречу. (Чокаются, выпивают, целуются)… Кстати, хороший этот ресторанчик у озера, мило так посидели. До чего же эти француженки уродливы. Кто это придумал, что они красивы? Кожа, кости, челюсти, лапки с когтями – курицы чахоточные… Давай еще по одной. За здоровье Всевышнего. Удивительно, надо же так встретиться. Дай мне сигарету. (Закуривает). Кстати, ты говорила что-то про Китай.
Она. При чем тут Китай?
Он. Ты же говорила, что приехала сюда из Китая.
Она. Ну да, там наша выставка была.
Она. Ну и как там?
Она. Китаянки тебе бы понравились. Они округлые, нежные и покорные, как ты любишь, не то что я.
Он. Не прибедняйся. За твои округлости любой китаец Китайскую стену проломит.
Она. Не нужен мне китаец… Дура я, дура!..
Куда это ты полез?
Он. Тут вроде радио где-то, музыку какую-нибудь найду. (Звучит джазовая мелодия.) О! То, что нужно!
(Некоторое время молча смотрят друг на друга, слушают музыку, слегка кивая в такт.)
Он. Мне кажется, есть такая болезнь – наследственный джаз. Это когда сдавливает горло неизъяснимой грустью по уже ушедшим людям – свободным, раскрепощенным, способным на кураж и импровизацию.
(Звучит музыка)
Она. Да, как будто они унесли с собою тайну,.. которая им уже не нужна..
(Музыка продолжается и затихает)
Он. …но без которой жизнь похожа на смятый фантик от старинной, дорогой конфеты с тонким, ностальгическим запахом… и уже недостижимым вкусом…
Что-то я не помню, танцевал я с тобой когда-нибудь?
Она. Только если кто-то другой меня приглашал – ты же был Отелло… Ирка первая обратила внимание на твои ноги, когда ты танцевал со своей тенью. Помнишь? Говорит: смотри-ка – остряк, здоровяк и ноги такие… А потом, помнишь, ты меня в темноте взял так незаметно за руку и долго возился с моими пальцами так откровенно, как будто мы уже …
Он. Чего уже?
Она. Сам знаешь чего! Я тогда чуть не… В общем, понимаешь…
Он. Понимаю…
Она. Как же долго ты меня мурыжил! Я уже думала, никогда не поцелует – самой придется! Спасибо той тетке в метро, что прижала тебя ко мне так, что уже не отвертишься.
Он. Ты со всеми кокетничала и ходила все время с какой-то свитой поклонников, шепталась о чем-то с ними. Помню этот пух у тебя на шее и все время рядом с ним чьи-то жадно шепчущие губешки. Жутко меня это изводило, и повода не было, что бы по роже!
Она. Кому – мне?
Он. Тебе?!!.. Следовало бы и тебе. Помнишь, как ты полезла смотреть в окно поверх этого еврейского красавчика. Чего-то он тебе там показывал! Я как увидел, что твоя грудь (у тебя, кстати, в отличие от других, грудь и тогда была образцовая) ползет по его спине, чуть не свихнулся. А он, почувствовав… и распознав, нежиться стал втихаря, сволочь, и чего-то там продолжать заикаться, пока я не стянул тебя, изумленную, обратно!
Она. По-моему, ты это все придумал. Не было ничего такого.
Он. Ну да! У меня от одного воспоминания и сейчас руки трясутся.
Она. Фантазер. А сам-то помнишь, как Ленку на руках носил и шарил по ней мордой у всех на глазах и оба развратно целовались!
Он. Что значит “развратно”? А как еще можно целоваться с девчонкой на руках?
Она. Развратно – это так, что другим тоже хочется!
Он. Ну да, а надо так, чтобы другим неповадно было? Например, с селедкой во рту!
Она. Надо щадить чувства других. Не все такие проворные, как ты.
Он. Ох! Ох! Ох! Ох! Не тебе об этом говорить. Я еле за тобой поспевал, когда ты мне эти мостики показывала и носилась по ним, как заводная.
Она. А как ТЫ надо мной издевался тогда – нашей первой зимой – на этих чертовых лыжах? Ты меня еще обзывал усталым пингвином.
Он. Милое сравнение… Духи у тебя тогда были “Быть может” или “Может не быть”.
Она. “Может быть”– тогда это были единственные приличные из доступных.
Он. И серьги помню – два тонких золотых кольца. Одно мы потом где-то потеряли в снегу…
Она. Боже мой, как я соскучилась по снегу! По настоящему морозу!
Он. Да, на снегу, в мороз – это славно!
Она. Что, на снегу в мороз?
Он. То самое!
Она. Тут кондиционер есть…
Он. Не спеши.
Она. Какая уж тут спешка – 25 лет. Может, у тебя проблемы? (Протягивает руку под одеялом и манипулирует.) По моему, все в порядке.
Он. (Останавливает ее руку и крестясь.) Пока в порядке, слава богу!
Она. Ты никак в Бога веришь?
Он. Для меня гораздо важнее – верит ли ОН в меня и есть ли вообще ему до меня дело. ЕМУ, наверное, трудно за всеми уследить. Только расслабишься, а какой-нибудь очередной урод возомнит, что он все может, и другие уроды устроят ему бурные аплодисменты – кто по слабости, кто по глупости, кто по корысти. Глупости так много, что только Всевышний может все это терпеть и удерживать от хаоса. Отсутствие хаоса и есть результат ЕГО деятельности. Стало быть, ОН есть.
Она. Ну, ну, старый схоласт.
Он. Многие думают, что ОН никогда не ошибается, и вообще представляют ЕГО эдаким рафинированным стариканом – добрым волшебником. Я думаю, что ОН вроде Шварценеггера – здоровяк такой, идеалист в поисках приключений и часто попадает впросак от своей наивности. Возьмет и уморит по ошибке какого-нибудь совершенно безобидного чудака или вовсе изумительного человека, а болваны тем временем продолжают жить и веселиться, как им кажется. Ему бы посоветоваться иной раз не помешало бы, а то, боюсь, все печально кончится…
Она. Наверное, у НЕГО свои критерии.
Он. Может, ЕМУ просто все наскучило, и ОН хочет снести фигурки с доски и пойти купаться в чистой воде, на свежем воздухе и без всяких кретинов вокруг, а потом придумать что-нибудь повеселее. Правда, то, что мы тут встретились, – неплохая выдумка. (Наливает вина, поднимает стакан, целует ее ) СЛАВА БОГУ!..
(Выпивают вина.)
С возрастом все чаще убеждаешься, что большинство людей – кретины. Особенно остро я чувствую это по осени, думаю – в связи с общим природным помрачнением. Каждый человек, не являющийся кретином, воспринимается как новогодний подарок, и ему, по-детски радуешься. Развивается чувство какой-то снисходительной безысходности, и приближение смерти кажется более безобидным. “Острова в Океане” – так называл порядочных людей Хемингуэй, и был прав в том смысле, что они чисты, редки и далеки друг от друга – как в прямом, так и в переносном смысле, т.е. не похожи друг на друга, в отличие от помойных ям материков – больших, самодовольных, грязных и тупых…
(Еще выпивают.)
Тут как то ко мне девчонка пришла на должность секретаря…
Она. Пошло, поехало…
Он. Да нет же, я не об этом… Говорит мне, среди прочего, категорично так: я, говорит, считаю, что все люди талантливы от рождения, надо только дать этому таланту развиться. Я ей говорю: давайте споем чего-нибудь вместе, может, у нас талант к пению, а мы тут ерундой занимаемся. Она посмотрела на меня с испугом и говорит: чего это вдруг? И покосилась на дверь. Я ей: ну а как же иначе узнать-то?.. Милая, говорю, людей не то что талантливых, а просто более или менее приличных – с гулькин хрен, и среди них тех, что способны что-нибудь сделать путное, совсем ничтожное количество. Их бы сыскать – вот в чем проблема!
Она. А при чем тут БОГ?
Он. Как это при чем? Впрочем, если не при чем – это даже лучше: хоть какая-то надежда! – Может, спохватится.
Она. Странно – думала, все у меня есть, а оказалось…
Он. Что оказалось?
Она. (Почти со слезами) Обними меня.
Он. (Обнимая) Ну, что ты, моя хорошая?
Она. Не обращай внимания – счас пройдет.
Он. (Одеялом вытирая ее слезы) Я же говорил – драматический талант!
Она. Еще крепче.
Он. (Обнимая) Интересно, сколько бы мы смогли прожить вместе?
Она. Ты себя имеешь в виду?
Он. И тебя тоже.
Она. А ты как думаешь?
Он. Думаю, недолго.
Она. Почему?
Он. Потому, что ты живешь со своим почти 30 лет, а я за это время уже 4 жен сменил.
Она. Может быть, со мною не сменил, я очень хорошая жена…
Он. И стал бы сидеть с удочкой, играть в шахматы, лежать на пляже, и маленькие дети кувыркались бы вокруг меня, сонного, и играли бы с моими яйцами, как львята, а рядом сидела бы ты, и я с трудом отличал тебя от пляжного кресла….
Она. Гад же ты, сволочь какая!
Он. Вот именно. И ты даже не знаешь, какой ГАД. Малолетних детей бросал, семьи крушил – и свои, и чужие, друзей терял. И самое страшное – не мог поступить иначе. Я точно знал, даже не знал, а глобально и обреченно чувствовал: поступи я иначе – обленюсь, отупею или умру от пустоты и скуки. Кому нужен тупой, пустой и равнодушный…
Она. Как тебя до сих пор не прибили!
Он. Прибьют когда-нибудь. Хорошо бы до старости.
Она. (Грустно смеется) А ты пока молодой?
Он. Не знаю… Может, в детство впал. Хочется нестись куда-то, играть, шалить, глазеть с любопытством и с нетерпением ждать, что будет дальше…
Она. Эдакий дед в колготках!
Он. Ага – на роликовых коньках и с леденцами…
Она. Тогда уж с жвачкой.
Он. Пожалуй. Леденцы устарели.
Она. Вот именно, а ты и не заметил, дурень старый...
Он. А тебе разве не скучно?
Она. (Полушепотом) С тобой – нет.
Он. Н-да…
Она. (Безнадежно) Давай уедем куда-нибудь… к черту!
Он. Это не обсуждают, это может быть только внутри… бескомпромиссно и неумолимо. Это не зависит от нас. Мы обязательно уедем, если не сможем не уехать…
Она. Ну и шут с тобой! Рассуждай, рассуждай. Жди у моря погоды. Может, ты просто обленился или устал? Времени-то у нас немного. Скоро уже одними воспоминаниями утешаться будем, а может быть, и этого не успеем… (Тихо и грустно) Все уйдет насовсем!
Он. Да, смерть уже перестала быть абстрактной, как в детстве. Многих друзей я уже похоронил. Прощался с ними и думал: вот так же буду и я торчать острым носом вверх, с тяжелым, стиснутым подбородком, пугающе неузнаваем, и все присутствующие, наверное, искренне печалясь обо мне, еще более искренне будут дожидаться конца церемонии, когда о гроб стукнет последний ком земли, он скроется – и все аккуратно вздохнут с облегчением, в том числе и самые близкие люди. Это только на поминках говорится: вечная ему память. Мертвецы никому не нужны – жизнь спотыкается иногда об них ненадолго, но потом отряхивается и идет дальше. Впрочем, бывает… Просматривая, по случаю, фотографии ушедших, вдруг скорбно застываешь и чувствуешь такой прилив обреченной любви, так сдавливает горло, что начинаешь верить в потусторонний мир…
Она. Страшно ты говоришь! Может, сменим тему?
Он. (После некоторого молчания) А ты в Китае палочками ела?
Она. (Отстраненно) Да.
Он. А я так и не смог толком научиться.
Она. Это очень просто и очень удобно.
Он. Ну, уж не удобней, чем вилкой или ложкой.
Она. Гораздо удобней.
Он. Ладно, не болтай только!
Она. (Слегка оживляясь) Я быстро научилась и только ими и ела. Все зависит от того, что есть.
Он. Суп же ими не станешь есть.
Она. Для супа у них специальные фарфоровые ложки.
Он. Даже рис удобнее есть вилкой или ложкой. По-моему, эти палочки – что-то вроде шотландских юбок на мужиках – какой-то национальный комплекс, традиция, доведенная до маразма, затянувшийся аттракцион. Какие-то гастрономические костыли.
Она. Рис есть палочками очень удобно, да и рыбу, и мясо, и разные морепродукты.
Он. Но дома ты же не станешь есть палочками. Значит, объективно они менее удобны.
Она. С удовольствием бы ела, только они обычно одноразовые – возни много.
Он. Ты что же, серьезно считаешь, что палочки удобней вилок и ложек?
Она. Конечно.
Он. Вот, вот, вот!
Она. Что вот, вот, вот?
Он. Да то, что весь мир ест вилками и ложками, а ты мне тут рассказываешь, что палочки удобнее!!
Она. (Азартно и ядовито) Положим, китайцев довольно много в этом мире, а точнее говоря – большинство, да к тому же еще и японцы. Японцы тоже ничего не понимают?
Он. Какое мне, к черту, дело, сколько их! Ты-то здесь при чем? Ты же не китаянка и не японка! Тебе-то на что эти палочки сдались! Ты что, китайский фанат? Может, ты еще иероглифами начала писать? Много, видите-ли, их!! Хорошего вообще много не бывает!
Она. (Ехидно) Ладно, буду есть теперь только ложками и вилками, если тебе так хочется. Только не злись ты так.
Он. Не в этом дело… Как-то мы сидели с тобой на очередном комсомольском собрании, я гладил твои колени, а ты сдерживала мои руки, и вдруг ты стала с кем-то азартно спорить по поводу какой-то очередной комсомольской ахинеи. Обычная, очевидная абсурдность и идиотизм самого собрания ушли вдруг на задний план. Тебе зачем-то захотелось поучаствовать в этом мерзком, радостно-скандальном хоре. И лицо, мое любимое лицо, превратилось в лицо оголтелого футбольного болельщика. “Что это за комсомольский бес в тебя вселился?” – спросил я тебя, помертвев от презрения. А ты, выдернув свою руку из моей, злобно ответила: “А что тебя вообще интересует, кроме твоего вечного вожделения?”
Вот и сейчас я как будто вижу в тебе бесенка с китайскими палочками…
Она. Ну, дура я была! Молодая дура! В руки больше не возьму эти чертовы палочки. Убедил! Только вилки и ложки! Все?! Ты что же, мне мстишь что ли?
Он. Да нет. Я не о том. Просто увидел в тебе тот прежний нефильтрованный, дикий темперамент и вместо радости испугался чего-то. То ты дура, то я дурак – все невпопад!
(Грустно молчат некоторое время).
Она. (Глядя на его прикрытые глаза) Если ты уснешь сейчас, я тебя убью… И меня оправдают!
Он. Прелесть ты! Не знаю, что со мной, сосредоточиться не могу.
Она. А мне кажется, что ты чересчур сосредоточенный, только не на том…
Будь прокляты эти палочки!
Он. Они очень удобны, если надо клей на что-нибудь намазать или размешать какую-нибудь ерунду.
Она. А ложкой что ли нельзя размешать?
Он. Палочку можно выкинуть, если вымажется и засохнет.
Она. Подумаешь! Ложки, между прочим, бывают одноразовые.
Он. Нет, палочками все-таки удобнее.
Она. Ясное дело – они просто незаменимы – не чета вилкам и ложкам! С палочками – хоть куда, жаль только, есть ими почти невозможно. Верно ведь? Надо будет запастись, вдруг клеить надумаю…
Он. Так ты издеваться, значит? Ну, ну…
Она. Ничем тебе не угодишь! Кажется, я не смогу больше ездить в Китай. Как представлю, что они жрут повсюду этими мерзкими палочками, меня уже трясти начинает!! Н-Н-Ненавижу!!
(Молчаливая пауза)
Он. Ты… вот что …ты… кажется, я сосредоточился
Она. Слава богу! Ну иди ко мне…
Он. (Забираясь под одеялом на нее) Какие у тебя… сладкая ты моя… чудо мое нежное…
Она. (С ужасом смотрит поверх его спины и цепенеет) Мы дверь не закрыли!!
(Оба оборачиваются и видят с любопытством наблюдающих из коридора мальчишек- негритят).
Она (Негодующе) Кыш отсюда, “губозубые братцы”!!…
Занавес