Солнце покидает небосвод. Оно скрывается за иллюзорным углом шара и дышит там, уже в темноте, распуская нюни-лучи по чужой поверхности, красивой и недоступной, как земля лютого врага. Я печален. Печален не от старости, не от болезни желудка или души, но чем-то наверняка болею, будто и моя, на первый взгляд, здоровая душа разделена полукруглой или просто кривой чертой на две половины.
О таких вещах знали древние египтяне…. Потом это было забыто.
Забыли всё, что знали, что научились чувствовать и сменили задумчивый, но деятельный характер на вороватый, низко-подлизный и скользкий. Теперь они будто бы и не жители берегов Великого Среднего моря, строители и архивариусы Александрии, а пиявки, живущие в мутном ручье, где всей отстоявшейся чистоты только на ладонь, да и этот тонкий слой постоянно вспучивают завихрениями приезжие, пучеглазые европейские бездельники.
Склоняюсь к раковине своего духа и пытаюсь соединить рваные края, белые и прозрачные, как китайский каолин. Две части моей разбитой души не собираются соединяться, они живут рядом, но не дружат. Одна готова для великого путешествия на небо, а другая рвётся к жизни на земле, будто птица, перелетевшая океан и не нашедшая своего берега. Но есть что-то третье. Это нечто заставляет примирять враждующих соседок, соединяет их то на кухне, то в бане, то на прогулке, а то и за древней книгой, которую не понимаешь, потому что читаешь в современном переводе.
Неграмотный, бестолковый человек, сменивший знание на умение, ценящий только благо, которое блестит, которое греет и светит, лишь тогда, когда нажимаешь на кнопочку «ON».
Такое занятие, больше похожее на миссию и достойное хитроумного дипломата или рукодельного реставратора, а не обычного человека, не прибавляет ничего хорошего, но и не умаляет того немногого, что ещё остаётся жизненно важным. Оно требует внимания и нежности. Края неровные, щербатые, они могут отколоться, и совместить их будет уже невозможно ни в бане, ни на кухне, ни в полёте фантазии. Странно, но, если получается проделать это вполне ювелирное дело, то части слипаются. Начинает казаться, что они никогда не трескались пополам, не падали, виляя и расходясь в воздухе, как перья павлиньего хвоста, разрывая рисунок полупрозрачной тарелки, переливчатыми радугами, а всегда были целыми, будто родились миг назад.
Пусть то, что кажется, и будет тем, что есть на самом деле. Стоит только так подумать и, моментально, скромная Маха превращается в такую же вальяжную скромницу, но уже обнажённую. Если суть не менялась, то и перестановка была не важна.
Суть не менялась никогда. Она всегда приходила. Приходила скромно, приходила как безмолвная тень и садилась на краешек табуретки, у которой все ноги были разной длины, потому как никогда не завинчивалась до конца, непонятно за каким дьяволом, сделанная в ножках резьба. Суть покачивала ножкой, уже не той ножкой, не табуреточной, а вполне живой, настолько живой, насколько она могла ею быть, если была лишь придумана на досуге, вырванном у неотложных и срочных дел по пропитанию и поддержанию ненавистной гигиены.
Она улыбалась так незаметно, будто делала это через кисейный платочек, прижимая свою улыбку к дулу рта так, как поступают те, которые собираются застрелиться, не испортив выражения убитого лица. В тот самый момент, когда вплотную к тебе подступало отчаяние немого человека, академика в душе, но лишённого дара речи, когда ты пытался выдавить из себя хоть слово приветствия или вежливого отказа проследовать далее, чем того требует приличие, она заговаривала.
- В который раз я у вас, а платок так и лежит на полу, будто вы и не собираетесь никогда его стирать, а собираетесь вечно стирать им пыль, пока он не лопнет от набежавших трещинок коросты или рассыплется в прах прямо в руке, а я браться за него не решаюсь, хотя так хочется убраться….
- Прошу вас ничего не трогать, тем более что то, что вы называете платком - обыкновенная хваталка горячих ручек, а выпить кофе, такой простенький, иронический кофе без сахара, но свежемолотый и с одной гвоздичкой внутри пенки.
- А можно мне выпить зелёного чая, который, наверняка у вас имеется, но который вы постеснялись мне предложить, чтобы не прослыть интеллектуалом вычурного толка, стремящегося на восток и только на восток, но не знающего даже первой строчки Корана…
- Я стараюсь и уже очень давно, только не простыть, а ничем не слыть.
- У вас болят уши… надо их иногда мыть по утрам, а не только тогда, когда вы принимаете душ, хотя…. Чувствую, вы и душ принимаете, только в случае крайней необходимости.
- Вы правы, как старый, задрипанный англоман, я принимаю ванну, а не душ.
- И затыкаете сливное отверстие пяткой…
- Именно так, пяткой…
Пятка вздрогнула и всплыла. Она плыла и плыла, плыла всё время на восток. Она плыла до тех пор, пока где-то в глубине узкого водоёма не закружилась страшная воронка в мелких пузырьках наслаждения.
Воронка подхватила Жёлтую даму и унесла.
Я долго думал. Зашло солнце. Горизонт никогда не определялся мною как просто линия. Я подозревал и не напрасно, что это не обман географического воззрения, а драпировка входа в пирамиду, за которой скрываются все Жёлтые дамы и уходят в глубину тёмных закоулков подсознания.