- Заводись! Ну же, заводись быстрее! – дергает Люська старенький отцовский мотоцикл с коляской.
Как назло, он несговорчив. Слабенько чихает, кашляет сизым дымом и сразу же утихает, будто и вправду не хочет подчиниться воле девчонки. Она чуть не плачет от досады. Ей нужно, обязательно нужно сейчас, в эту же минуту, прокатиться на мотоцикле мимо компании парней, встречающих своего дружка-дембеля морфлотца Леньку Светина. Ничего больше не надо, только прокатиться… Ну, пожалуйста, «Ижик», заводись! Так ласково Люська называла это коварное изделие Ижевского автозавода очень редко. Сейчас был именно тот момент, когда впору бы стать перед ним на колени.
Желтые кожаные Люськины сандалии густо покрылись крапинками мазута, подошва правого предательски скользила по педальке. Ну, вот, наконец! Мотор ровно застучал, поддаваясь упорному желанию седока. Она поправила брезент на коляске, из которой торчало острие отцовской косы. Конечно же, Люська поедет не за тем, чтобы парни удивленно смотрели ей вслед. У нее есть задание: накосить для Зорьки травы в лесополосе. В последнее время семья Верченко не выгоняла корову в стадо: на днях должна растелиться. Теленок предназначался Люське в приданое.
После окончания средней школы Людмила Верченко и не пыталась куда-либо поступать учиться. Родители уготовили ей банальную жизненную тропу, искренне веря ВТО, что Люська прежде всего должна стать образцовой хозяйкой, чтобы в будущем ей попался порядочный хозяин. Они и между собой друг друга называли «хозяин» и «хозяйка».
Хоть и вырастала их дочь не столь уж «хозяйской» комплекции – невысокого росточка, с маленькими, но ухватистыми ручонками, стройными коротенькими ножками в сандалиях тридцать пятого размера – ей доставалось не меньше хлопот, чем крепким и сильным деревенским теткам, похожим на ходячих роботов, слегка укутанных цветастыми платками, полинявшими блузками и видавшими виды темными юбками. Они ходили на колхозную ферму, толклись там с утра до ночи и раз в месяц получали зарплату. Порадоваться ей или купленным на нее обновкам удавалось очень редко, поскольку деньги бережно сдавались в местную сберкассу, почти все до копейки. Копить на «черный день» или просто ради рекордного на селе количества сбережений среди настоящих хозяев было традицией. Так точно поступали и Люськины родители, то же самое предстояло и ей, едва только найдется для нее подходящая пара. Благо дело, что на ферму семья Верченко дочь свою не посылала, ограничиваясь тем, что она помогала матери-поварихе в школьной столовой.
Люська знала, что ей не миновать проторенной родителями дорожки, ничему не противилась, была послушной и способной к любому делу. Умела так постирать постельное белье, что прохожие любовались белоснежным чудом, развешанным на веревках через весь двор. Косила траву на сено для коровы: укос был ровный, выдержанный, а стерневая щетина – очень короткая, будто аккуратная стрижка. Если выпадало мыть полы в школьной столовой, то старенький линолеум просто оживал, проступали коричнево-желтые квадраты, четкий рисунок обозначался ярко и свежо. Естественно, что и готовить дочь научилась у матери, их часто приглашали на свадьбы, семейные торжества. Хлеб Верченко никогда не покупали в магазине, раз в неделю в большой кастрюле бродила опара, заправлялось тесто для хлеба и для несладких булочек, которые было принято называть «жаворонками».
Ездить на мотоцикле научил отец, незаменимый в колхозе заведующий мехмастерскими. Сначала вдвоем с Люськой ездили за травой, потом она вызвалась косить одна и села за руль самостоятельно. Как и положено, получила права и могла порой вырываться даже в райцентр.
Но с недавних пор что-то с девкой приключилось: отец замечал за ней рассеянность, невнимательность, непонятную задумчивость. Это выводило старого Верченко из себя, ему порой хотелось просто отхворостить Люську, заставить понимать все с полуслова. Но жена сумела переубедить его одним веским объяснением: Люська не-вес-ти-тся. У дочери настала пора созревания для будущей семейной жизни. В супружестве она снова взбодрится, станет по-прежнему проворной, сноровистой.
Отец отмахнулся, поморщился:
- Делайте, что хотите со своими бабьими штучками, главное, чтоб на работе не отражалось, чтобы хозяйство не страдало.
Дочь почувствовала послабление родительского контроля и дала волю затаенным на дне души желаниям. Если раньше ее будто укутывала пелена безразличия и уныния, осознавались только монотонные обязанности по дому и по хозяйству, то сейчас она начала прозревать, с остротой ощущала желание кому-то нравиться, вызывать восхищение и удивление. И чтобы этот кто-то был из компании сельских парней, а еще лучше – из малознакомых приезжих, которые наведывались по выходным из города.
Так случилось и на этот раз. С утра она проснулась с ощущением какого-то радостного волнения. Оно не покидало ее уже полдня. Спрашивала себя и не могла найти ответа. Конечно же, вечером пойдет на танцы. Но это волнует не очень: никто из парней не умеет танцевать вальс, и девчатам приходится кружиться друг с дружкой. А какой от этого толк? Какое удовольствие?
Люська очень любила порхать легко и грациозно по всему периметру танцевального зала, не ощущать под собой ног, быть легкой, как пушинка, в клокочущем вихре мелодии. Щеки у нее горели, румянец расползался на все лицо, переходил на шею, на руки – она горела вся, с головы до пят. Ловить восхищенные взгляды приходилось нечасто. Разве только тогда, когда со свистом в ушах пролетала по улице на отцовском «Ижике»… Девушка не отличалась красотой. И все из-за веснушек! Ярко-коричневые крапинки усеивали не только лицо, но и все тело: спину, ноги, руки. Люська не ходила на пляж, предпочитала загорать на сенокосе, где не было молодежи. Не любила рассматривать себя в зеркале, не пробовала приукрашаться, никогда не пользовалась косметикой. Самой было досадно, что не умела этого делать и не знала, чего ее лицу недостает.
Люську неудержимо тянуло к воскресной стайке молодежи, собравшейся возле прибывшего морфлотца. По школе она припоминала его с пышной копной непокорных волос, с басистым голоском, умеющим повелевать и подчинять себе ребят. Помнились его проделки, ставившие в тупик всю педагогическую общественность даже в районе. То он побьет все рекорды на спартакиаде, то залезет в окно районного музея, чтобы раздобыть понравившуюся армейскую каску и одевать ее вместо шлема, катаясь на новенькой «Яве». Девчонки теряли головы, не одну он бросал в безутешных слезах и досаде, менял подружек, «как перчатки» - по его личному выражению.
Никогда Люське даже в голову не приходило, что Лешка может добраться и до нее. Но, увидев его среди парней, внезапно ощутила сердечный трепет: ведь она может удивить его лихой ездой на мотоцикле! Ни одна из деревенских девчат не отважилась сесть за руль – только рыжая Люська Верченко. Она к тому же разбиралась в моторе, в скоростях, электрооборудовании. Что и говорить, это добавляло ей авторитета.
Несколько повременив, чтобы справиться с дрожанием рук, девушка выехала со двора, оставляя за собой клубы дыма. Ровная лента дороги то и дело прыгала перед глазами, двоилась и вздрагивала. Где-то в глубине души росло сомнение: зачем это ей? Но отступать было поздно.. Вихрем пронеслась мимо молодежи, заставив всех стоять с разинутыми ртами. Такой скорости за Люськой не замечали.
- Ну и дает! – присвистнул кто-то из ребят.
Лешка в ту минуту прикуривал сигарету. Один глаз у него был прищурен, а другим он не успел зафиксировать рыжую девчонку на темно-синем «Иже». Только по реакции друзей определил: дерзкая и смелая!
Первое, что спросил, было:
- На танцы ходит?
- Бывает, - ответили. – С подружками по очереди вальс танцуют, она хорошо ведет.
- Ясно! – потушил окурок сапогом морфлотец.
Вальс он танцевал отменно. Люська убедилась в этом, когда парень пригласил ее, едва загремела музыка:
- Я пригласить хочу на танец вас и только вас! – немного кривляясь, провозгласил-пропел моряк.
Они поплыли сначала по периметру, а потом, убедившись, что никто, кроме них, не танцует, вышли в центр зала и с упоением предались плавному ритму. Все восхищенно следили за танцующей парой, будто спустилась она с небес со своими утонченными «па», с непринужденными улыбками и с ликованием на вспотевших лицах.
Таким было начало их романа. Надо ли говорить, что Людмила совсем потеряла голову? Ей бы танцы каждый вечер! А приходилось ждать только субботы и воскресенья. Вскоре Лешка сел за руль КамАЗа, уезжал в командировки. Разлука для девушки была невыносимой. Она то и дело представляла себе то аварию на дороге, то красивую соперницу, сманивающую у нее жениха, то друзей, уводивших Лешку с собой…
Поженились они в начале декабря – едва миновал месяц со дня первой встречи. К свадьбе вынудили строгие родители Людмилы, заметив, Что Светин зачастил топтаться под окнами летней кухни, где отдельно ночевала их дочь. Было понятно, что другого «хозяина» Люське уже не нужно, как и не нужна наука в сноровистом ведении хозяйственных дел. Не умел бывший морфлотец колоть кабана, не коптил мясо, не возил зерно на помол, не сдавал семечки подсолнуха на маслобойню. Многого не касался, замечая, что Людмила свободно управляется сама. Сначала Лешке было невдомек: когда она успевает выспаться? Стирает, печет хлеб, чинит его брюки, выводит на пастбище корову и теленка, задает корм свиньям… Его обязанностью было одно: ходить на работу да отдыхать после командировок. О танцевальных вечерах они вскоре позабыли. Мало кто из молодоженов посещал сельский клуб.
Вскоре Лешкой овладела хандра. Он как будто проснулся с тяжелой головой: что за роль такая – хозяин? Теща и тесть величают его, хоть и наблюдают за ним, пришедшим на все готовое, полное безделье. Людмила стелется перед мужем, будто он невесть какой господин: готовит для него изысканные блюда, укладывает в белоснежную постель, осыпает ласками та поцелуями… Надоело до приторности! Пошел по друзьям, начались выпивки. Добавилось зла и грубости в супружеских отношениях. Жена начала, как говорится, уходить в себя. Больше молчит, делает вид, что не замечает перемен в муже. Так и жили…
Один за другим родились сыновья у Светиных. Им бы в радости да нежности на ножки подниматься, а они больше отцовскую ругань слышат, вечно он недоволен и зол. Дошло до того, что по пьяному делу выпроводил всех в ночь по морозу. Старики стали немощными и на порог не выходили, никогда не касались семейной жизни дочери, которая соседствовала с ними уже в новостройке, возведенной вместе с мужем.
Cо слезами добралась Людмила с детьми до бывшей подружки Нины Окуневой. У них в доме тепло, по-праздничному суетливо. Супруги собираются на концерт – поет в хоре. Старший сын настраивает гитару, он – местный бард, сам сочиняет стихи и музыку, сам исполняет. Нина застыла на пороге:
- Да что ж это Лешка, совсем рехнулся? С детьми – на мороз… Заходите, конечно. Проходи, Люся, раздевай детей. Можете и до утра оставаться, места хватит.
- Ну, что ты, Нин, мы на пару часов, погреемся и обратно пойдем, он утихомирится, уснет…
«Вот тебе и «хозяин»! – хотелось в сердцах выпалить Нине, но она удержалась. С досадой заметила, что подруга даже и словечком не жалуется на судьбу, ни разу грубым словом не помянула супруга. Все Леша да Леша… Чужая семья – темный лес. Попробуй, разберись. То ли воспитание такое жесткое Люсе выпало, то ли характер у нее покладистый, а не вспыльчивый. А, может, любит она своего танцора ненаглядного, все ему прощает?
Когда Окуневы вернулись после концерта домой, то Людмилы c детьми уже не было. Мать объяснила Нине, что ребята дремать начинали, а Люся тормошила их, затем начала быстро одевать, и они отправились в дорогу. Благодарила, извинялась.
- Плакала?
- Нет, ни слезинки не уронила, как каменная. Только в глазах такая боль, ее никак не скроешь.
Мало кто знал об этой Люсиной боли. Разве что понятливая Зорька. Задает хозяйка ей корм, поглаживает по холке и спине, а потом прислонится к теплому коровьему боку и содрогнется в рыдании. Зорька косит влажным глазом в сторону женщины, прядет ушами – жалость ее берет.
Незаметно подросли сыновья. Школу окончили, в армию их не брали: успели на мотоцикле разбиться, лежали в травматологии, признали их негодными к службе. Учиться дальше также не стали. Сгодились лишь в охрану к частному предпринимателю. От отца всегда держались подальше. Он все чаще уходил в запои, возле магазина слышался его хриплый басок:
М-у-узыка вновь слышна,
Встал пианист и т-танец назвал…
Пытался подхватить кого-то из бойких девчат, пришедших за покупками, вроде, чтобы потанцевать, но, чертыхаясь, валился с ног. Ветер шевелил поседевшие волосы, пьяные слезы застилали глаза:
- Брезгуете… Не танцор уже я. Можно уже и не влюбляться. А на флоте кто служил? Кто первые места на смотре занимал?
Он икал, становился на карачки и все старались обходить его стороной.
- Да! Жена у меня хо-зяй-ка… А я – негодяй, вот такой я есть и буду!
А Люся подрабатывала, где только могла. Однажды подменяла кассира в Доме культуры. Смотрела на девчонок, толпящихся у зеркала. Поправляют прически, красят губы… Знай, хохочут, визжат. А потом к ней направились:
- Тетя Люся, расскажите, как раньше дискотека проходила?
- Что рассказывать? Так же, как и сейчас. Только в наше время радиола играла и главным танцем был вальс.
- Ой, как интересно! Все умели вальсировать?
- Нет, не все.
- А вы танцевали?
- Еще как!
- А с кем?
- Больше с подругами. А потом нашелся кавалер. Моряк… - задумчиво произнесла женщина.
- Правда? Здорово! Откуда? И куда он потом девался?
- Никуда не девался, - смутилась Людмила. – Мы с ним поженились.
- Это что же… старый Светин, что ли? Он когда-то танцевал вальс? – недоумевали девчонки. – Не верится…
«Мне и самой не верится, - хотелось ответить Людмиле. – Я, глупая, смогла полюбить его только за умение красиво танцевать».
В зале вспыхивает и бурно клокочет музыка. Молодежь танцует, а из окошка кассы смотрит на танцы постаревшая Люся-мотоциклистка. Ее глаза полны слез. Колышутся огни, сверкают наряды девчат… Словно большой праздничный корабль несет их навстречу счастью и любви. «Только бы не в омут,» - тихо шепчет кассирша. Но никто ее не слышит. Гремит музыка…