.
_________________________________________________________ПРО ДЕТСТВО
***** Пожалуй, самое раннее воспоминание
Был последний передвоенный Новый год, т.е. ночь 31 декабря 1940. Жили мы в Мытищах, в военгородке. Родители пригласили в гости соседей, у которых был мальчик моего возраста – Роальф Королев, которого они звал Ролик.
Кстати, судьба свела нас с ним еще раз спустя уже много (по детским меркам) лет: мы учились в одной школе в Перловке (Яр. ж.-д.) в 8-м классе. Чем он запомнился мне тогда: он был неплохой боксер районного масштаба среди юношей. И вот однажды, победив нокаутом, он вдруг увидел у себя на майке кровь (нет, не свою – противника!) и... упал в обморок! Рассказывали, что судья поднял его за правую руку и держал победителя в подвешенном состоянии! Впрочем, это так, побочное отступление, которое к новогоднему эпизоду отношения не имеет.
Итак, мы с Роликом оказались предоставленными сами себе, было нам по 5 лет, стали мы не помню уж во что играть, но в результате оказались под столом. Стол у нас был огромный, дубовый с толстыми рельефными ножками, таких столов вы теперь уже нигде не увидите. Тогда в моде были длиннющие скатерти, опускавшиеся едва ли не до щиколоток сидящих. И вот мы притаились под этим самым столом, окруженные ногами наших родителей и гостей и ножками стола.
По русскому обычаю, выпитые бутылки ставили под стол, и мы с Роликом стали пробовать, что в них осталось. Оставалось мало, но вы знаете, что и из пустой бутылки можно «надоить» почти 30 капель. А много ли надо пятилетке? Одним словом, «набравшись», мы вскоре так и уснули под столом воистину мертвецким сном.
Что было потом, мы знаем только по многократно повторявшимся рассказам наших родителей. Где-то после боя часов с Кремлевской башни и чоканья шампанским, кто-то из родителей очнулся: а где же дети? Бросились искать, облазили все комнаты, потом выбежали на улицу. Было по-декабрьски холодно, а мы пропали и без пальто! Вскоре почти весь военгородок был поднят на ноги: искали всюду – по подъездам, по свалкам, в кустах. А нас, естественно, нет!
А в это время моя бабушка, убирая со стола – надо же было чем-то отвлечься от горестных мыслей о потере любимого внука – полезла за пустыми бутылками под стол и обнаружила нас там сладко спящих и свернувшихся в клубочек, как щенята...
Радость у всех была неописуемая. Нас никто не ругал, не наказывал. Наоборот мы стали почти героями, или, уж во всяком случае, виновниками последовавшего торжества.
Так что пить я начал довольно рано. Причем «из горла»...
**********
***** Маленький Сцеволик
Классе в пятом, кажется, учили мы историю Древнего мира. Наш бессменный учитель истории, протащивший нас с пятого по десятый – Александр Акимович – вел свои уроки всегда нестандартно. Он вел урок не по учебнику, а рассказывал нам всяческие увлекательные истории, относящиеся к теме урока, говоря нам, что учебник мы можем прочитать и сами. Помню, мою детскую душу потрясла история о том, как молодой римский воин Муций Сцевола, прокрался в логово врага, чтобы убить царя, возглавлявшего войско, окружившее Рим. Враги схватили его и пытали, чтобы выведать, кто его послал. Но Муций оказался бесстрашным героем, чтобы показать врагу, что никакие пытки не заставят его выдать своих, он протянул правую руку над алтарем, где горел жертвенный огонь, и спокойно смотрел, как она обугливается... Даже враги были поражены мужеством римского героя и отпустили его.
Это было просто невозможно себе представить: человек сжигает на костре свою собственную руку и стоит, бесстрашно глядя, как она сгорает...
Была весна... Начинало пригревать солнышко...
Я пришел из школы. Вышел на балкон – а жили мы на пятом этаже, т.е. совсем близко к солнцу, – взял кусочек фанерки и начал выжигать картинку, контуры которой мне карандашом набросал мой отец. (Он очень поощрял все мои гуманитарные поползновения.) Нарисована была набережная какого-то ленинградского канала с затейливой чугунной оградкой и мостиком, а на дальнем плане – шпиль Петропавловской крепости, вонзенный в небо, будто шприц в ягодицу пациента...
Дощечка та у меня сохранилась – меня научили любить город, в котором я родился, но которого ни разу не видел в сознательном возрасте аж до окончания института.
Мне купили специальный приборчик для выжигания – этакую ручку, у которой вместо пера была раскаленная спиралька. Выжигать гораздо сложнее, чем рисовать – ошибку уже не исправишь. К тому же довольно муторно делать большие черные пятна. Обычно я выжигал их в солнечный день при помощи большого увеличительного стекла размером, наверное, с блюдце (ребята называли его «зажигательным»). Дошел я в своей картинке до того места, где нужно было выжечь большое черное пятно. Взял лупу... И вот мысли мои повлекло к романтическому подвигу Муция Сцеволы. С непонятной решимостью я решил испытать себя: вскоре обжигающее «солнышко» от увеличительного стекла переползло на кисть моей левой руки. Буквально через мгновения я уже чувствовал нестерпимую боль и ... терпел!
Только позже я узнал, что существует болевой предел, но тогда я познал это совершенно эмпирически: мне было безумно больно, но я терпел и терпел. Вскоре на руке около запястья вздулся волдырь размером с ма-а-аленькую горошинку. Боль не ослабевала – видимо, и жидкость внутри волдыря была очень горячая.
Я продолжал пытать себя. Наконец, и волдырь лопнул, и из него потекла бесцветная жидкость. Тут я смалодушничал: жечь руку дальше не стал, а с радостью прекратил это мазохистское упражнение: я уговаривал себя, что все по-честному – я продержался и мог бы терпеть еще сколько угодно, а рука еще пригодится!
И сейчас, спустя примерно 60 лет, на моей левой руке можно разглядеть небольшой почему-то продолговатый шрамчик величиной с треть спички...
* * *
Был бы мой сын таким же придурочным, каким я сам был в детстве – порол бы его, как сидорова козла! Ну почему, скажите, надо было все время себя испытывать: а могу ли это? а могу ли то? а что если?...
Впрочем, может, так и должно быть? Ведь это только острословы утверждают, что умный учится на чужих ошибках, а дурак на своих. Ведь и учиться надо сначала научиться: не сделав своих собственных ошибок, вряд ли многому научишься.
**********
_________________________________________________________ПРО ШКОЛУ
***** Сын Начальника Дальстроя
В Солженицынском «Архипелаге ГУЛАГ» вы можете найти фамилию начальника Дальстроя Никишичева. Нужно заметить, что Александр Исаевич ошибся: фамилия того человека была Никешичев, хотя, впрочем одна буква никакой роли не играет. Эту справку я привел просто так, ради исторической достоверности.
Так вот, папа-начальник решил послать своего сынка – круглого магаданского отличника – в Москву за получением весомой московской «золотой медали». Парень оказался избалованным и, естественно, крайне самонадеянным и наглым – он к этому привык, живя этаким принцем при могущественном правителе Восточно-Сибирских лагерей. Но с учебой в Москве дело не пошло: мало было иметь отцом дальневосточного царя-батюшку, нужны были и собственные мозги. Сполз наш герой до четверок и троек. Как его звали, я не помню, так как он с гордостью носил именно фамилию. Он у нас был просто «Никешичев». Ну, да и понятно: если на вопрос, как тебя зовут, мальчик, тот ответит «Вася», то вас это не впечатлит. А представьте себе, что он назовется «Сталин»? Но не о том речь.
Однажды на уроке истории в 9-м классе Никешичев как-то недопустимо оскорбил Эдика Миронова, который сидел на предыдущем ряду. Тот, не оборачиваясь, размахнулся, как это делают пловцы баттерфляем, и врезал Никешичеву по лицу.
Прежде, чем продолжать, замечу, что Эдик был здоровяк, один из лучших атлетов школы и даже чемпион Москвы среди юношей по бегу, кажется, на 60 метров. Как все сильные люди, он был незлобив и, более того, – миролюбив. Например, однажды случился такой эпизод. Сидели мы в кружочек в перерыве футбольного матча между классами. Боря Мареев – маленький, юркий – подбросил полкирпича над головой Эдика и крикнул: «Эдик, смотри!» Тот поднял глаза, и в это время его по лбу шибанул кирпич! Единственная реакция была: «Ты что, Боря, совсем придурок?!» Так что можете представить, что такое Никешичев сказал Миронову, если тот ему влепил звонкую пощечину прямо на уроке!
Никешичев тут же вскочил и на весь класс заорал: «Александр Акимович! Александр Акимович! Вы видели, Миронов меня ударил. Идемте к директору школы, вы подтвердите этот его хулиганский поступок!»
Александр Акимович спокойно ответил: «Никешичев, сядь, пожалуйста, на место... Во-первых, я ничего не видел. А во-вторых, Миронов ударил тебя за дело».
Вот так нас в школе неформально учили тому, что добро и зло – это не формальные категории...
Александр Акимович – наш любимый учитель, был учителем, что называется «от Бога». Он многому нас научил в жизни, хотя его предмета – истории – мы и не знали так, как знали математику или физику. Но в том была не его вина, а наши технократические устремления.
Он был фронтовик, прошедший всю войну и тяжело контуженый уже в Германии. Он первые годы (а вел он нас с четвертого класса) задыхался и отхаркивал кровь, был все время, что называется, «на взводе». Когда мы на уроках шкодили и выводили его из себя, он колотил указкой по столу, да так колотил, что она ломалась или расщеплялась.
У нас в классе был своеобразный закон: кто довел «Акимыча», как мы его звали, должен был на следующий урок принести новую указку. Александр Акимович всегда принимал указку с какой-то смущенной улыбкой и говорил, что извините, мол, сорвался в прошлый раз.
Для меня это был первый урок настоящих отношений взрослых с детьми. Я всегда просил прощения у своих детей, если кричал на них или незаслуженно наказывал...
**********
_________________________________________________________ПРО ИНСТИТУТ
***** Первая тройка в жизни
Учился я в Московском Авиационном Институте на радиотехническом факультете. Учиться было легко, хотя я почти ничего не понимал, да и прилежанием не отличался: больше во время лекций готовил еженедельную (!) курсовую стенгазету, по вечерам играл в «козла» допоздна, а днем зачастую еще и играл в футбол. Помогала хорошая база, полученная в средней школе. Но долго на этом не протянешь!
Начался третий курс. Пошли спецпредметы, среди коих базовый предмет - радиотехника. На ней-то я и схлопотал первую в жизни тройку на экзамене. Самолюбие взбунтовалось, и я твердо решил эту тройку пересдать «на арапа».
Преподавал радиотехнику у нас замечательный лектор – Юрий Александрович Мантейфель. Он в дополнение ко всему обладал удивительным чувством юмора и был предельно доброжелателен.
Пришел я на пересдачу. Вытащил билет. Что-то то ли про частотную, то ли про фазовую модуляцию. Честно говоря, для меня и по сей день остается загадкой, чем они отличаются, а тогда и вовсе было тайной за семью печатями...
Кстати, если уж говорить начистоту, то мне – выпускнику радиофака МАИ – и сейчас недоступно для «нутряного» понимания, как идет ток по проводам и почему летают по воздуху такие тяжеленные самолеты... Нет, я на любую из этих тем могу лекции читать, а вот в голове не укладывается: и как эта махина держится в воздухе?.. Все время чувствую себя Василием Ивановичем, которому на экзамене в военной академии достался квадратный трехчлен!
Но не будем отвлекаться. Начал я бодро отвечать, понимая, что уверенность – это половина успеха.
«Что вы мне пересдаете?» – спросил Мантейфель. -«Радиотехнику...» - «Это я понял из общей терминологии. Я имею ввиду, что и на что вы пересдаете». - «Тройку...» - «Ну, вот теперь понятно! Пойдите-ка в деканат и спросите, могу ли я переправить вам тройку на двойку?»
Все остальные пересдававшие вместе со мной аж рты разинули. Я уже говорил, что Мантейфель был весьма доброжелателен: я «уполз» с экзамена, сохранив свою законную (или вернее, - незаконную) тройку.
История эта имела продолжение. Лет 15 спустя, был я первым оппонентом на защите Тоси Шуры-Буры (простите, Антонины Эммануиловны). Вхожу в зал заседаний Ученого Совета (какого – уже не помню) и вижу сидят рядышком Мантейфель и другой наш лектор – Эммануил Исаакович Гитис (про которого ходила в институте частушка: «Как сказал товарищ Гитис: Я пошел, а вы —#@$&-тесь».)
Подсел я к ним. Поздоровался. Представился. Оказалось, что Тося – дочка Гитиса! А Мантейфель пришел «поболеть» за дочку друга. Я спрашиваю: «Ю.А., а вы помните вот такой-то эпизод?», имея в виду мою пересдачу радиотехники. Он, вспомнив, чуть не до слез расхохотался и рассказал его в деталях Гитису. Оба ржали чуть не в голос (благо, защита еще не началась). Потом Мантейфель добавляет: «Я и вас хорошо помню – вы всегда были одним из лучших студентов на курсе. Вот и докторскую защитили раньше всех!» - «Но Ю.А., ведь тот пересдававший – это и был я!» Опять взрыв хохота. Я пытался сказать, что никто этот эпизод, кроме меня еще двух-трех человек, и знать бы не мог.
Не знаю, убедил ли я своих бывших профессоров, но все это было именно так: никогда я радиотехнику не знал, а посему с радостью бросился в нарождавшуюся тогда теорию надежности...
**********
_________________________________________________________ПРО РАБОТУ
.
***** Чем сбили Гарри Пауэрса...
После окончания института по распределению я «сыграл» в ящик... Этот был тот самый ящик, п/я 577, которым руководил один из крупнейших советских авиаконструкторов Семен Алексеевич Лавочкин . Это самолет Лавочкина немцы называли «черная смерть»... Именно Лавочкин создал первый сверхзвуковой самолет: конкурирующие Микоян и Гуревич со своим МИГом опоздали почти на год, но сыграла свою роль «волосатая рука» старшего Микояна – модель Лавочкина дважды «рубили» на Госиспытаниях из-за не столь значительных неполадок, откладывая следующие испытания почти на год... Так Лавочкин и опоздал со своим истребителем. Именно Лавочкин создал первую низколетящую «дальнобойную» крылатую ракету «Буря», которая, используя тепловое излучение от городов и некоторые специальные наземные ориентиры, была способна пролететь столько же, сколько и баллистическая ракета стратегического назначения, но на ужасно малой высоте... Именно Лавочкин создал первую управляемую баллистическую ракету стратегического назначения «Марс», ориентировавшуюся по звездам...
Кстати, пока не забыл: с испытаниями «Бури» был смешной казус. Стреляли по цели на Камчатке. Естественно, от ракеты оставались обычно «рожки да ножки». Посылали в тайгу солдат искать осколки (куски фюзеляжа, части двигателя и пр.), чтобы по координатам, где их нашли, оценить точность попадания. И вот, обнаружилось, что почему-то осколки странным образом группируются: группа осколков тут, группа осколков – там, но между этими группами были огромные расстояния. Конструкторы всполошились: в корпусе ракеты, видимо, какой-то дефект, если происходит такой странный разброс осколков!
Я был в группе, которая статистически обрабатывала эти данные. (Дело в том, что в первое же лето после института я сломал ногу и, сидя на даче, прочитал «Теорию вероятностей» Е.С. Вентцель, став, тем самым, специалистом по статистике ящичного масштаба.) Мне пришла нелепая мысль: запросить осколки в Москву и посмотреть, какие они. Почему это мне взбрело в голову, не помню. Но как всегда, устами «младенца» вещает истина!.. Оказалось, что все осколки из «кучи» оказались распиленными кусками! Дело было в том, что за каждый найденный кусок солдату платили трешник, ну, а почему бы не перейти на коллективный подряд? «Нашел сам – отпили товарищам!» Как в жизни все просто получается!
Но сам я попал на полигон полугодом позже, на испытания «изделия 400». Это была управляемая ракета класса «земля-воздух». Наземная система управления была по тем временам шедевром инженерной мысли: вычислительный комплекс этой системы мог управлять, кажется, 10 или 15 ракетами одновременно. Дальность стрельбы была 400 километров, откуда и кодовое название.
Кстати, однажды при запуске с полигона на Балхаше ракета потеряла управление и грохнулась где-то в степях южного Урала, попав то ли в отару овец и баранов, то ли в стадо коз и козлов. Советскому животноводству был нанесен значительный ущерб (с мясом было плохо). Жалобу животноводческого совхоза, направленную в Минобороны, естественно, отрикошетили в ОКБ Лавочкина... Мы сидели на полигоне ждали выволочки от Генерального Конструктора. Но вскоре руководство полигона получило Правительственную телеграмму от Семена Алексеевича: «ПОЗДРАВЛЯЮ УСПЕШНЫМ ИСПЫТАНИЕМ ИЗДЕЛИЯ 800 ТЧК ЛАВОЧКИН».
Так ошибка вылилась в триумф: появилось «изделие 800», как пошутил Лавочкин.
Еще одно испытание едва не закончилось для всей нашей команды весьма трагически. Запускали «изделие 400» в очередной раз. Чтобы посмотреть пуск, мы забрались на здание командного центра – одноэтажного, но довольно высокого здания с плоской крышей. А нужно сказать, что пуск ракеты ПВО – зрелище потрясающее. Все привыкли смотреть по телевизору запуски космических кораблей, которые сначала зависают, потом медленно, будто нехотя, ускоряются и важно улетают, черти куда, исчезая в небе.
Пэвэошная ракета – это снаряд. Она больше всего похоже на «катюшу»: также срывается, как собака с цепи, и тут же мчится, сломя голову, сопровождаемая огненным хвостом. Спустя некоторое время подается команда набора высоты, ракета наводится на беспилотный самолет-мишень и...
Итак, пуск... Но на этот раз ракета, пролетев положенное расстояние после старта, резко повернула и полетела назад, на нас! И это все на очень небольшой высоте! Как потом выяснилось, какой-то умник перепутал управление рулями курса и рулями высоты!
Было очень страшно, сознаюсь. Все стали прыгать с крыши, а я не решился: днем, играя в футбол в условиях «песочного стадиона», я подвернул ногу, и она дико болела. Я просто лег на крышу, распластавшись на ней блином. Кое-кто последовал моему примеру: а чем на земле безопаснее-то?
Ракета с воем пронеслась прямо над головой (по крайней мере, так казалось со страху) и грохнулась примерно в километре-полутора от нашей пусковой площадки.
Все же жертвы были. Дело в том, что вокруг командного центра по периметру была проложена бетонная дорожка примерно двухметровой ширины. За ночь ее заметало хорошим слоем мельчайшего песка, как у нас заносит снегом. Каждое утро солдаты сметали этот песок, очищая дорожку, наваливая что-то наподобие песчаного сугроба. Те, кто не допрыгнули до этого «сугроба», при падении на цементную дорожку оказались с травмами похуже, чем моя после какого-то несчастного футбола!
Да, кстати, вернемся к заголовку. Так чем же сбили Гарри Пауэрса? Ну, конечно, «изделием 400». Помните эту историю? Американский Президент Дуайт Эйзенахуер (как его у нас называли) был приглашен Никитой Хрущевым аж посетить славное море священный Байкал. Там была уже проложена новая трасса от Иркутска до Листвянки... (Кстати, первая реальная польза России от американских президентов после войны.) Но не тут-то было: пролетел вдоль-да-поперек по-над всей нашей необъятной Родиной американский самолет-шпион. Пытались его МИГами сбить – не достать («Дедка бил-бил – не разбил, бабка била-била – не разбила...»), а вот «изделие 400» свое дело сделало! («А мышка бежала, хвостиком махнула...»)
Хотя ходили слухи, что ракета в самолет не попала, а взорвалась где-то рядом, но американский пилот со страха катапультировался. Ну, и хорошо – убивать не по-христиански. Дай Бог ему, Гарику, здоровья, успехов и "личного счастья в семейной жизни", как любил говорить один мой знакомый генерал!
**********
***** Мой первый подчиненный
Моя вторая работа была у Якова Михайловича Сорина , человека заслуживающего особого рассказа. У Я.М. я был третьим сотрудником: весь отдел состоял до моего прихода из трех человек - начальника отдела, его зама и помощника по режиму, отставного старичка-полковника. И вот появился я – первый и единственный подчиненный.
Как известно, все в мире либо развивается, либо умирает. Время умирать нам еще не пришло, а посему мы развивались. Стали появляться новые сотрудники и вскоре выяснилось, что и мне нужны помощники.
Не помню уж как, но в отделе кадров появился этакий молоденький старичок-боровичок. Был он маленького роста, с живыми, но слегка смотрящими куда-то в пространство глазами. Выпускник Физтеха, работавший за 2 руб. 60 коп. почасовиком в каком-то вшивом техникуме. Мне предложили его в качестве первого подчиненного, и я не раздумывая его взял, поскольку благоговел перед Физтехом.
Было это в 1960 г. С этого началась моя дружба с Юрой Конёнковым на всю жизнь до самой его смерти (он умер, как видите, раньше меня).
Человек он был очень нелегкий, если не сказать, что очень тяжелый. Он всю жизнь конфликтовал со всеми начальниками, кроме меня. Тут, видимо, сыграли свою роль взаимная симпатия, ровные и равные дружеские отношения.
Работали мы все время вместе, над одними и теми же задачами. Никогда не возникало вопросов об авторстве или приоритете, хотя в том возрасте – было нам по 25 – это случается нередко: ну, как же – первая идея возникла, а вдруг она единственная на всю оставшуюся жизнь?
Жили мы рядом: я у гостиницы «Советской», а он около шашлычной «Антисоветской», называвшейся так в народе, поскольку располагалась она как раз напротив «Советской» через Ленинградский проспект. По выходным я ходил к Юре, и мы играли блиц-партии в шахматы часов по пять-шесть кряду, доводя себя до состояния близкого к умопомешательству. К тому же, Юра пил все время буквально чифирь, заваривая пачку чая на литр кипятка. Помню, как однажды после такого «чая» я переходил Ленинградский проспект, идя от него домой, и чувствовал будто я лечу по воздуху, а машины проезжают сквозь меня, не оставляя следов. (После этого я перестал пить «конёнковский чай».)
По совпадению душевных наклонностей мы оба болели за московское «Динамо», а посему частенько ходили вместе на футбол, благо, что стадион «Динамо» был буквально в ста метрах от наших домов.
Ну, и выпивали, естественно, вместе. Вкус у Юры был подпорчен, видимо, в юности: он любил «портвишок» и сладкое красное «винишко». Я предпочитал водку. (Впрочем, кто его разберет, у кого был вкус-то испорчен?) Вскорости, наши вкусы совместились. Да и что было делать: приходишь к Юре, а у него, кроме портвейна, и выпить нечего. А приходил он ко мне – у меня, обратно же – ничего кроме водки!
Даже когда мы «разбежались» от Я.М. Сорина, мы продолжали с Юрой дружить так, как дружат, наверное, только друзья детства: бескорыстно, бездумно и безотчетно. Ездили вместе на конференции, написали несколько статей и даже две книги.
В шахматы играть перестали, но у нас появилась новая страсть: нарды. В них мы играли уже просто до сумасшествия: однажды проиграли с 4 часов вечера до 7 часов утра следующего дня, а потом так и свалились с ног!
Собственно, все это я пишу, чтобы понятнее был наш непонятный с Юрой Конёнковым поступок в те времена, когда мы работали у Я.М. Сорина.
Вы помните, в январе 1959 года Фидель Кастро (кстати, с благословения тогдашнего американского президента) совершил переворот на Кубе. Американцы быстро уразумели, что пустили козла в огород, и начались вселенские неприятности. Правды о событиях никто в Союзе не знал, а бородатый и молодцеватый Фидель почти у всех вызывал только симпатию (конечно же – по сравнению с нашими «старпёрами»).
Мы с Юрой решили собрать деньги в фонд революционной Кубы. Как положено, составили ведомость и пошли в люди. Восторженных мальчишей-кибальчишей было хоть пруд пруди. Уже вскоре мы набрали приличную сумму и с гордостью принесли ее в Комитет ВЛКСМ. Тамошние молодые функционеры с любопытством на нас поглядели, но деньги под расписку взяли.
Мы были безумно горды первым в жизни гражданским подвигом! Но прошло дня два-три, вызывают нас в тот же комитет, где уже сидит какой-то «внешний», незнакомый нам чиновник то ли от партии, то ли от комсомола и начинает выговаривать нам, чтобы мы не лезли со своей инициативой, куда не следует. «Будет нужно, мы сами скажем, чтобы собирали деньги на что надо. А с этой инициативой вы еще и вашими комсомольскими билетами можете поплатиться!»
Так что бывало и так!
**********
***** Политика в инженерном деле
Третья моя работа была в НИИ Автоматической аппаратуры. Как я в него попал – это особая история. Институт был по московским масштабам небольшой – всего человек 600. Не прошло и года после моего прихода на работу, в институте появился новый директор – кандидат технических наук Владимир Сергеевич Семенихин . Кандидатом он был «профсоюзным», т.е. степень получил за какую-то техническую разработку, выполненную коллективом под его руководством. Однако во всех смыслах он был личностью экстраординарной – инженерная интуиция, умение схватывать идеи, идеальный муж своей Любочки, в то же время не пропускавший в институте ни одной юбочки... Одним словом, мы его очень любили и искренне им восхищались.
На наш институт готовили «спустить» ответственейший и сверхсекретнейший проект – создание системы управления безлюдными пусками МБР . Хоть гриф этого проекта, как острили братья Стругацкие, был «Совершенно секретно. Перед прочтением сжечь» кое-какие детали были уже известны – ни шила, ни мыла в мешке не утаишь.
И вдруг мы узнаем, что проект этот достается какому-то вшивому ОКБ ЛПИ , руководителем которого был некий профессор Тарас Николаевич Соколов! Честно говоря, я никогда не верил да и до сих пор не верю в вузовскую науку. Да, это хорошая кормушка для профессуры, но не более того.
ОКБ ЛПИ славилось тем, что там делали «жесткие» ферритовые схемы, в которые «запаивали» логику. Понятно, что раз созданная, подобная схема уже в дальнейшем не допускала никаких модернизаций или какого-либо развития. Мы же работали на плохонькой, но настоящей вычислительной технике, да и практический опыт создания больших систем у нас уже был.
Но как-то оказалось, что в «ОКБ Тараса», как мы его называли, уже успели даже что-то сварганить! Это при сверх-сверх-сверх секретном ТЗ!!!
Наш НИИ забурлил: как так, вашу мать?! И вот тогда «В.С.» (мы так звали Семенихина за глаза) собрал «расширенный» Научно-технический совет института, в который вошли все аж до уровня начальников групп и лабораторий.
Началось все с бурных и искренних патриотических выступлений: мы грозились работать по ночам, клялись, что проект наш будет лучом света в темном царстве, что никто лучше нас не сделает этого проекта, тем более, какое-то занюханное ленинградское ОКБ в составе пары десятков придурочных профессоров и доцентов и двух сотен студентов и вольнонаемных.
Все, как один (и искренне, а не так, как в то время в протоколах писали!), заявляли, что проект должен быть наш!
НТС длился с 9 утра до 6 вечера. В зал принесли из столовой стаканы с чаем и какие-то булочки. (Не Семенихин ли «изобрел» те самые халявные ланчи, которые сейчас так в ходу во всех американских фирмах?)
Семенихин слушал и молчал, погруженный в думы. Где-то уже около шести, когда все мы выпустили пар, он медленно встал, обвел всех нас глазами, снял очки так что стали видны его покрасневшие от волнения глаза, тихонько, как в забытьи, стукнул сложенными очками несколько раз по столу и начал тихо, почти шепотом говорить...
О, Нероны и Станиславские! Снимите свои короны и шляпы! Эти паузы! Этот полушепот! В зале можно бы было слышать пролетавшую муху, если бы они все не попередохли за этот день в душном прокуренном зале.
- Когда меня направляли руководить этим институтом, я уже знал, что это уникальный коллектив... – голос его наращивал мощь, в нем уже звенел металл. – Но только теперь я по-настоящему понял, какой это институт! Да, товарищи! Нам по плечу любые самые сложные задачи! Мы сможем решить их лучше всех и быстрее всех!..»
Почти у каждого на глазах навернулись слезы, в горле застыл ком восторженной гордости. Семенихин сделал паузу – в меру длинную, в меру короткую, словом, такую, как надо.
- Но, дорогие мои друзья, - продолжал он, - на мне лежит бремя партийной ответственности... Я знаю то, чего не знаете вы, но чем я с вами не могу поделиться, по понятным причинам... Мой долг – просить вас единогласно проголосовать за передачу этого проекта в ОКБ Соколова...»
Вот-те хрен с морковкой! Получилось сразу как-то «по-антисоветски»: каждый порознь - «за», а все вместе - «против»... Коллектив проглотил горькую пилюлю, недоумевая.
После НТС группки расстроившихся сотрудников разбрелись по близлежащим пивным и шашлычным. Помню и я с Юрой Лещенко и Игорем Земсковым, бывшими моими аспирантами, зашли в ближайшую шашлычную, дёрнули по сто пятьдесят, и тут-то до нас дошло, какой ловкий трюк совершил В.С.! Отказались-то от проекта мы сами! А В.С., получается, вынужден был согласиться с мнением коллектива!
Потом выяснилось, что какой-то родственничек Т.Н. Соколова был зам начaльника Генштаба или вроде того. Он-то и «принес в клюве» секретное ТЗ Соколову на полгода раньше, что дало Тарасу большое преимущество. За это бы под суд, да «неприкасаемых» не судили.
«#@$&-ать против ветра» В.С. не любил, понимал, что победить в борьбе за проект в такой ситуации невозможно, а вот отказ от проекта оформил как «мнение общественности»!
Нужно сказать, что уже через полгода проект ленинградского ОКБ показал на испытаниях свою полную несостоятельность. Справедливость восторжествовала – проектантами попросили быть нас. Но урок актерского и политического мастерства мне запомнился на всю жизнь!
**********
С ТИТАНАМИ
***** Гражданский подвиг, о котором мало кто знал
Мне хотелось бы вспомнить об одной истории, о которой я узнал давно, но дал слово никому о ней не рассказывать. История эта касается Бориса Владимировича Гнеденко и раскрывает еще одно удивительное свойство этого человека.
На банкете, состоявшемся после защиты докторской диссертации Александром Дмитриевичем Соловьевым, Андрей Николаевич Колмогоров провозгласил примерно такой тост за Бориса Владимировича: «Я хочу поднять бокал за Бориса Владимировича, который является лидером советской школы теории надежности. Но мне хотелось бы, в первую очередь, выпить за него как за гражданина». Во времена «советского патриотизма» услышать такой тост от Андрея Николаевича, которому какие-либо «официозные» словеса были совершенно чужды, было крайне необычно. Видимо, решил я, что-то особое кроется за этим тостом. Я не удержался и, подсев к Андрею Николаевичу, которого знал по встречам у своего Учителя – Б.В. Гнеденко, спросил, что тот имел в виду, говоря о Гнеденко как о гражданине.
«Дело в том, Игорь Алексеевич, что Борис Владимирович в тяжелом 37-м году спас жизнь одному человеку».
Было ясно, что в дальнейшие объяснения Андрей Николаевич пускаться не собирается...
В один из вечеров, когда я пришел к Борису Владимировичу домой с подборкой материалов для очередного журнала «Надежность и контроль качества», где я был его замом, его что-то задержало на кафедре теории вероятностей в МГУ. Наталия Константиновна, его жена, накрыла чай, как всегда, на столе, уставленном домашними вареньями разных сортов. За чаем я рассказал ей про свой вопрос Колмогорову. Наталия Константиновна поведала мне, что в 37-м на Колмогорова кем-то был написан подметный анонимный донос. Но НКВД играло «в чистую игру»: им нужно было свидетельство конкретного человека. Их «выбор» пал на Бориса Владимировича, друга и любимого ученика Андрея Николаевича. Гнеденко несколько недель продержали в подземных застенках на Лубянке, пытали ярким светом, не давали спать, доводя почти что до состояния безумия. Но никаких подсовываемых бумаг он не подписал, после чего его все же выпустили на волю. Колмогорова не тронули за отсутствием «подтвержденных фактов».
Наталия Константиновна сказала мне: «Только никому об этом не рассказывайте: ни Андрей, ни Борис страшно не любят об этом вспоминать».
Я бы и не рассказал, если бы сам Борис Владимирович в 1991 году во время одного из своих визитов в Америку, который я организовал через Университет им. Джорджа Вашингтона, не поведал бы об этом эпизоде в интервью для журнала «Statistical Science» на вопрос, коснулся ли его советский террор 1937 года.
Об этом же эпизоде Борис Владимирович очень подробно рассказал мне и сам двумя годами позже во время своего последнего своего визита в Америку по приглашению американской телефонной компании MCI, с которой я тогда сотрудничал. К сожалению, у меня не сохранилось заметок об этой встрече, а на пленку воспоминаний и размышлений, которую надиктовал мне Борис Владимирович, этот эпизод не попал.
**********
***** «Отец фракталов»
Кто не знает сейчас «отца фракталов» – Бенуа Мандельброта? А я могу похвастаться, что он в 1969 году выступал у меня на секции «Вероятностные методы» на Международной конференции по исследованию операций, происходившей в Венеции. И одновременно, к стыду своему, признаться, что я тогда ничего не понял, чем уж так интересно очевидное (как мне, необразованному, казалось) увеличение длины береговой линии Великобритании при увеличении масштаба карты. Правда, к моему оправданию, тогда Мандельброт еще не развил до конца своих методов построения фракталов.
Мандельброт построил красивейшую математическую теорию, позволяющую строить так называемые фракталы – геометрические объекты удивительной природы: каждая их часть при увеличении состоит из подобных же «узоров», что и исходная фигура. Но именно не из аналогичных, а из подобных – это не простое разделение плоскости на все боле и более мелкие квадратики или треугольнички (и так до бесконечности). Фигуры с «погружением» в объект отличаются друг от друга, но остаются удивительно похожими «генетически». Чтобы не утомлять вас рассказами о красоте, я лучше вам эту красоту покажу.
Обратите внимание, как маленькая «букашечка», которая едва видна на верхнем левом крае «фрактала-родителя», превращается в нечто похожее на своего «родителя». А на следующем рисунке внутри этих ветвистых «отростков» появляются маленькие точечки, которые при дальнейшем увеличении масштаба опять оказываются «генетическими потомками» исходного фрактала!
Совсем недавно мне оказалось просто необходимым разыскать Мандельброта, так как я писал книгу «Истории научных озарений» и в главе про фракталы и их создателя, мне нужны были иллюстрации. Я написал Бенуа электронное письмо, напомнив, что мы встречались почти 40 лет назад в Венеции, хотя он, конечно же, не помнит меня. Я объяснил, что пишу книгу и мне нужно его разрешение на использование его фракталов.
Ответ был незамедлительный и очень теплый. Бенуа написал, что хорошо помнит нашу секцию, а меня запомнил из-за того, что мой акцент очень напоминал ему акцент его родителей – выходцев из Польши. Конечно же, он разрешил использовать все отобранные мною материалы и даже спросил не нужно ли прислать чего-нибудь еще.
Я очень пожалел, что упустил возможность связаться с этим удивительным человеком лет 20 тому назад, когда я только приехал в Штаты. Тогда ему было всего лет 65...
**********
***** Первая встреча с Руденко
Впервые я услышал о Юрии Николаевиче Руденко в Болгарии от одного из его друзей – профессора Петера Тошева, с которым они оба учились вместе еще в институте в Ленинграде. Тот дал мне адрес Руденко и сказал, чтобы я непременно с тем связался, так как может оказаться, что это будет интересно и полезно для нас обоих.
И он оказался прав. Вернувшись из Софии, я сразу же послал письмо в Сибирский Энергетический Институт, директором которого был Руденко. Ответ последовал незамедлительно – Руденко всегда все делал, не откладывая.
Вскоре Юрий Николаевич приехал в командировку в Москву, позвонил мне вечером домой и мы договорились о встрече на следующий день у меня дома в 8:30 утра. Однако в 7 утра меня сдернул с постели звонок из секретариата директора моего института (работал я в одном из предприятий военно-промышленного комплекса): меня срочно вызывали по поводу каких-то проблем, возникших ночью при испытаниях аппаратуры. Не проснувшись как следует, второпях одевшись, я помчался на работу и ... начисто забыл о встрече с Ю.Н.!
Пришел я домой уже после восьми вечера и мне домашние сообщили, что ровно в 8:30 утра пришел Ю.Н., был явно обескуражен моим отсутствием и, оставив записочку со своим телефоном, ушел. Вы понимаете, как человек – всегда предельно точный и даже чрезмерно аккуратный по части встреч – отреагировал на мое разгильдяйство. Ведь мог я хотя бы домашних попросить извиниться за свое отсутствие из-за неожиданного вызова на работу!
Итак, начало наших отношений складывалось хуже некуда. Я тут же бросился звонить Ю.Н. по оставленному телефону, встретил холодный и достаточно жесткий голос, сожалевший, что мы не сможем встретиться, поскольку завтра утром он улетает в Иркутск.
На улице лил проливной дождина... Стоя во время разговора по телефону у окна, я видел, что на улице напротив моих окон на стоянке такси стояло две машины. Я сказал, что не все еще потеряно и я буду у него через 15 минут. Он хмыкнул, дал мне адрес и сказал, что хорошо будет, если я приеду в такой дождь через час: он сам ехал ко мне на такси минут 30. Я рванулся к двери (азарт проснулся), без зонта, мокрющий влетел в такси и сказал шоферу, чтобы он мчал во всю прыть, за скорость – трешку сверху. Мы мчались, не глядя на светофоры, которые мутными пятнами светились вдали – «дворники» едва успевали сметать бурные потоки дождя... Благо, что в такую погоду любителей кататься на машинах и ходить по улицам практически не было. Мы домчались меньше, чем за 20 минут...
Мое появление в обещанный срок несколько исправило мою репутацию в глазах Ю.Н., хотя «отрабатывать» потом пришлось долго! Поговорили, чуток выпили, потом попили и чайку... Между нами как-то сразу установился необычный душевный контакт. (В таких случаях, о подобных встречах с особями противоположного пола говорят о любви с первого взгляда.) Начало дружбе было положено.
О пунктуальности Ю.Н. ходили легенды: он никогда не опаздывает, он всегда держит слово, он всегда все делает во время. А мне хочется вспомнить один смешной случай.
Будучи в Москве, он позвонил и сказал, что придет к нам домой вечером. Договорились, что он приедет к семи. День был будний, и хотя с водкой перебоев в Москве не было (правда, постоять в очереди за ней, родимой, приходилось), но приготовить экспромтом «гостевой ужин» было непросто: сначала надо достать «пару килограммов еды», а потом еще и приготовить что-то из нее, да успеть на стол накрыть...
Окна наши выходили на автобусную остановку (жили мы на втором этаже). Помогая жене с подготовкой к ужину, я то и дело поглядывал в окно, слыша рык очередного подъезжающего автобуса. И вот минут за 20 до назначенного времени подъезжает очередной автобус и из него выходит Ю.Н. Я говорю Тане: «Приехал!» и она начинает еще более судорожно метаться по кухне – не успели! На повышенных оборотах мы успеваем все приготовить, а звонка в дверь нет и нет... Ю.Н. у нас был на новой квартире впервые, не заблудился ли? Не записал ли адрес с ошибкой? Ведь уже осталось минут пять до семи!
Случайно глянув в окно, я увидел спокойно прогуливающегося, хотя и посматривающего на часы, Ю.Н. под нашими окнами около остановки. (Он не знал, где наши окна.) Я быстро выбежал ему навстречу. Когда мы поздоровались, он со своей обычной чуть ехидной улыбочкой спросил: «Ну как, успели? А то я боялся, что помешаю Тане в ее кулинарных таинствах».
Мы-то думали, что он думает о поддержании «своей марки», а он, оказывается, думал о нашем удобстве. Впрочем приехал он заранее, поскольку выехал с запасом: мало ли сколько придется ждать автобуса?
**********
ЭПИЗОДЫ
***** Груз принципиальности
Профессор Жмеринский был зам. Главного Конструктора по надежности в одной из крупнейших ракетных фирм. Ракеты наши, безусловно, были достаточно высоконадежны: правда, что-то постоянно случалось, но ведь не могло же не случаться!
Беда была в том, что в фирме с легкой руки Жмеринского (или с подачи его руководства) бытовало мотто: «Мы обеспечиваем 100%-ю надежность!». Когда что-либо случалось, то, естественно, принимались те или иные меры и утверждалось, что данный отказ устранен навсегда. И утверждалось не то, что когда-то ко второму пришествию система будет «почти абсолютно надежна», а что вот теперь, уже завтра система будет абсолютно надежна. Трудно передать всю алогичность такой логики, поэтому лучше на этом и остановиться.
Будучи талантливым инженером, Жмеринский написал плохую книгу, которая, однако же, на ученом совете Госстандарта была выдвинута на Госпремию СССР. В качестве официальных оппонентов были назначены академик УССР Борис Владимирович Гнеденко, профессор Яков Борисович Шор и ваш покорный слуга, который ходил еще в кандидатах.
Я с волнением взялся за чтение книги. Делать пометки на полях книги и отчеркивать что-то в тексте – не моя манера, но в этом случае я ей изменил. Я купил экземпляр специально для «экзекуции».
По мере чтения я впадал в уныние: ошибки математические и инженерные, ложные посылки, отсюда неверные выводы... Я что-то раньше слышал «на слух», но относился к этому несерьезно: мало ли, кто чего скажет. А вот теперь все это в форме «не вырубить топором»!
Я написал разгромную рецензию и... почувствовал себя самоубийцей: я не могу не написать того, что я думаю, но это же будет против моих учителей! (Шор был моим консультантом по кандидатской, а Гнеденко был моим оппонентом и фактическим руководителем.) Я был уверен, что они будут «за» книгу, тем более, что тогда был дефицит на подобного рода техническую литературу... Может, мне нужно просто отказаться от выступления?
Я решил поехать к Я.Б. и, открывшись, попросить совета, что делать. Был выходной, я позвонил Шору, и он, конечно, пригласил меня домой. Жил он в другом конце города, я вскочил в такси и помчался (благо, что тогда это было дешево даже для кандидатской зарплаты).
Шор встретил меня со своей традиционной улыбкой во всю свою нержавеющую челюсть. Я, видимо, был совсем не в себе. Он угостил меня чаем, а сам взял мой отпечатанный текст и стал читать. Я спросил его, что мне делать. Он мне резонно ответил, что требуется мое мнение как специалиста и оно у меня есть – в чем же вопрос? Я пытался ему объяснить, что не могу идти против него и Бориса Владимировича, на что он сказал, а вы съездите и к Гнеденко, может, он вам что-нибудь другое посоветует. Он тут же набрал номер Гнеденко, обо всем договорился, и я поехал в Университет, где жил Гнеденко.
Гнеденко умел встречать людей – от дворников до академиков, всех радушно и на равных. Ну, а я был где-то между... Перед Борисом Владимировичем я всегда – и до последних дней – робел и преклонялся. Мне уже тогда посчастливилось работать с ним в Кабинете надежности, в журнале «Надежность и контроль качества», посещать его еженедельный семинар в МГУ. Но тем не менее, каждый раз встречаясь с ним, я испытывал огромное волнение.
Когда я рассказал о своих переживаниях, Борис Владимирович сказал примерно следующее: «Вы не должны принимать во внимание то, что можем думать мы с Яковом Борисовичем. Если у вас есть свое мнение, в котором вы убеждены, вы должны его высказать. В этом и состоит научная принципиальность».
Я понял, что мой приговор подписан: хошь не хошь, а на плаху надо залезать и залезать с достоинством...
На следующий день я явился в Госстандарт с бутылочкой валокордина... Оказалось, что порядок выступлений таков: первым - Ушаков, вторым - Гнеденко, третьим - Шор... Только этого и не хватало! Почему так? Уж либо Ушаков, Шор, Гнеденко – по возрастающей, либо Гнеденко, Шор, Ушаков – по убывающей. Но почему так?! (Только позже я понял, что два старых хитрых лиса сговорились и отрежессировали порядок выступлений!)
Я залез на трибуну. Все было буквально так, как пелось в пародии на известную песню, исполнявшуюся Леонидом Утесовым: «На палубу вышел, а ПАЛУБЫ НЕТ...» Вылил в стакан воды почти целую бутылочку валокордина (получилось что-то вроде мятной водки - «мастики», только гораздо противнее).
Сердце выскакивало из груди сквозь пиджак.
А-а-а!.. Была - не была! И я начал...
Мутная «валокординовка» помогала, но вызывала дикую жажду. Приходилось облизываться после каждой пары предложений. Говорил я минут 20. Закончил я миролюбивее, чем собирался сначала: «Таким образом, книга профессора Жмеринского содержит много математических, логических и даже инженерных ошибок и не может быть полезна для инженеров...»
Зал безмолвствовал. Какой-то щенок смеет так говорить о книге, написанной почти Лауреатом Госпремии СССР?! Потом пошел шумок, но тут вышел Гнеденко, и шум стих.
И тут Гнеденко сразу взял быка за рога.
«Выступавший передо мной И.А.У. сказал, что книга профессора Жмеринского не будет полезна инженеру...»
Пауза в традиционном гнеденковском стиле. Я судорожно глотаю остатки валокордина уже прямо из бутылочки. Сердце отбивает чечетку.
«Я думаю, что он глубоко не прав!..»
Опять пауза. Да еще какая! Константин Сергеич, вертитесь пропеллером в своем гробу – вот он, ваш лучший ученик! А я, между тем, превращаюсь в одно сплошное колотящееся сердце.
«Эта книга... просто вредна!»
По залу пронеслась волна полуахов-полуохов. У меня спадает груз с плеч...
Уф-ф-ф-ф!..
Потом сказано еще совсем немного, может минут на пять всего со ссылкой, что я отметил почти все, что надо, и повторяться нет необходимости.
Вышедший затем Шор с методичностью пираньи обглодал беднягу Жмеринского: как всегда, детальный обзор страница за страницей и даже с парой плакатиков для иллюстрации. В заключение он ничего не сказал, кроме: «Я поддерживаю полностью двух выступавших передо мной рецензентов».
Только позднее я понял, что «киты» прорежиссировали обсуждение. Меня нельзя было пускать последним: я бы жалко выглядел, как попугай, повторяющий то, что уже было сказано мэтрами. Выступление Я.Б. Шора было выслушано с огромным вниманием, потому что Борис Владимирович уже расставил акценты.
До выступления я с профессором Жмеринским фактически не был знаком. После выступления, он был официально-холоден. Но спустя несколько лет, отношения наши вошли в нормальную профессиональную колею. Это меня научило тому, что умные люди терпимы и самокритичны.
Должен, правда, сознаться, что урок научной принципиальности не прошел для меня бесследно: я стал следовать тому, чему меня научили мои учителя, и ох, сколько я наполучал в жизни по шее из-за этого!
Вот совсем недавно, уже в начале нынешнего тысячелетия, когда я уже работал в Америке в качестве консультанта в одной американской фирме, мне дали на рецензирование отчет по надежности. Отчет был никудышный, я отказался даже делать замечания по нему: этот отчет надо писать заново. Меня спросили, а могу ли я это сделать, на что я дал положительный ответ. Через пару недель отчет был мною представлен, на фирме одобрен и послан заказчику...
Оказалось, что автором отчета был ... Главный Специалист по надежности этой огромной американской фирмы! Писал он этот отчет почти полгода с группой из четырех человек... Сами понимаете, это был мой последний контрактный проект: кому нужен второй «главный» специалист на одной и той же фирме, который при этом работает почти в 50 раз быстрее? Это же опасно!
Но я никогда не жалел о том, что мне часто доставалось «на орехи» за ту самую принципиальность, и всегда вспоминал с благодарностью своих учителей, помогших мне найти и сохранить это качество.
**********
***** Об одной скандальной защите
Я был столько раз оппонентом, что теперь, вспоминая об этом, даже немного удивляюсь: когда же я успевал работать? Впрочем речь не об этом, а об одной защите, где как официальный оппонент я повел себя достаточно странно, и до сих пор не могу понять, что же я должен был делать.
Меня попросил однажды некто Альфонс Карапетович Мигранян – начальник отдела надежности Ереванского НИИ ЭВМ – быть у него оппонентом на докторской диссертации. Это было мне на все 100% по профилю, и я согласился.
Диссертация произвела на меня приятное впечатление: хорошо написана, много публикаций - штук сорок, что вполне достаточно для докторской. Отзыв я написал даже несвойственный себе – почти восторженный.
Наступил день защиты. Проходила она в одном сверхзасекреченном военном ракетном институте. По «табелю о рангах» меня поставили выступать первым. Началось все обычно, с доклада соискателя. И вот тут-то все и началось...
Пошли ошибки в докладе, всякие несуразности типа «экспотенциального» распределения, «вероятность коэффициента готовности» и т.д. ... Я задал несколько вопросов по особенно мутным моментам доклада, где соискатель не показал своего понимания ни моих вопросов, ни своих ответов...
Потом ученый секретарь совета начал зачитывать материалы из личного дела Миграняна. Когда он произнес, что наш уважаемый Альфонс опубликовал где-то за 400 работ, у меня зародилось сомнение: при всей моей «писучести» за 20 лет работы я напечатал всего чуть-чуть за триста... Это в среднем почти по статье в месяц. А тут четыреста! Спросил я секретаря, когда опубликована первая статья. Оказалось, что за два года до защиты кандидатской, а кандидатская была защищена три года назад. Несложная арифметика: 400 статей за 5 лет, это по 80 статей в год, что дает на круг, грубо говоря, по две статьи в неделю!
Пришлось задать еще один вопрос: сколько работ выполнено в соавторстве, а сколько без. Ученый секретарь нудно перелистывал агромаднейший список трудов... Оказалось, что ни одной работы без соавторов - нет!
Мне все стало ясно. Я сказал, что больше вопросов у меня нет...
Я тут же вспомнил следующий случай. Однажды в Кабинете надежности Политехнического музея ко мне подошел симпатичный армянин и попросил меня быть его научным руководителем. Я согласился и попросил его показать, что у него есть. Он показал мне уже переплетенную работу. Выяснилось, что его руководителем был Н.П. Бусленко , который незадолго до того умер, а посему аспирант остался без руководителя. Я глубоко уважал Николая Пантелеймоновича и посоветовал Баласаняну (так звали того юношу) непременно оставить Бусленко руководителем на титульном листе. Сам же, пролистав работу, согласился быть первым оппонентом. Глядя на публикации своего будущего подопечного, я заметил, что у него нет ни одной единоличной публикации. На мой вопрос об этом он ответил, что ко всем работам, выходящим в отделе... приписывается начальник отдела, иначе он не подписывал акта экспертизы о несекретности. Догадались? Ну, конечно, фамилия начальника была Мигранян!
Вернемся, однако, к защите диссертации. Настало время мне выступать. Что делать? Вспомнил инструкцию ВАК: «...оппонент зачитывает свой отзыв...». Решил соблюсти все правила, но перед началом своего выступления попросил председателя совета разрешить мне выступить в обсуждении сразу же после своего отзыва. Я подчеркнул, что в инструкции ВАК на этот счет ограничений нет. Таковое разрешение мне было дадено. И я начал.
«Разрешите мне в соответствии с инструкцией ВАК зачитать отзыв». - Зачитываю свой совершенно положительный отзыв и тут же перехожу к дискуссии. - «После невнятных ответов соискателя на мои вопросы, а особенно после справки о публикациях, зачитанной ученым секретарем, я заявляю, что считаю свой отзыв о диссертации товарища Миграняна ошибочным, поскольку все говорит о том, что диссертационная работа, как и все статьи, написаны не им. Более того, факт научной нечистоплотности, связанный с использованием служебного положения в форме вынуждения сотрудников брать его в соавторы, для меня абсолютно ясен. Я считаю, что в нашей науке не место таким, как тов. Мигранян.»
Представляете сценку из «Ревизора»! Жаль, что мухи в военных НИИ не летали – нечего было слушать. Но насчет «Ревизора» я поспешил: тишину нарушил побагровевший председатель совета, генерал имярек. Он с размаху бацнул свои очки об дубовый председательский стол и те разлетелись со звоном мелкими осколочками. Паузу он, видимо, держать умел. А может, просто умел быстро действовать, но мысль его не поспевала за его действиями.
Он сказал, что ни разу не видел такого беспринципного оппонента, как я, что он считает, что де-юре отзыв положителен и что члены совета не должны принимать во внимание мое последующее заявление. Я ответил на это, что совет может поступать так, как ему подсказывает совесть, но что я, согласно инструкции того же ВАКа, требую внести в стенограмму содержание моего дополнительного выступления.
На этом поле я битву проиграл: голосование было единогласное в пользу «пострадавшего» - не зря он споил не один ящик коньяка членам совета за неделю своей «подготовки» к защите. (Об этом мне рассказывали мои друзья из этого института.)
Как и полагается в хороших соцреалистических фильмах, зло все же было наказано – экспертный совет ВАК (причем даже не тот, членом которого я состоял!) «зарубил» докторскую Миграняна. Правда, я уверен, что он все же добился своего впоследствии: ведь в конце концов, все и всех можно купить – вопрос только, за сколько...
**********
***** «Юрьев день» на Физтехе
Пришел к нам в НИИ Автоматической Аппаратуры член-корреспондент Николай Пантелеймонович Бусленко со своей кафедрой МФТИ, имевшей более, чем странное название «Физика больших систем». Что бы это значило, никто (включая и самого заведующего) не знал, но это было здорово. Стал я на кафедре одним из первых профессоров.
Бусленко был личностью совершенно уникальной: обаяние и ум его буквально «переливали через край». Лекции он читал с блеском. Вот с таким человеком мне посчастливилось работать. (Позже, уходя в «Керосинку», как называли в народе Институт нефти и газа им. Губкина, Н.П. передал кафедру мне.)
С Физтехом связаны мои самые лучшие воспоминания, хотя, сознаюсь, преподавание для меня – самое нелюбимое занятие! Лекции я читал (когда уже немного обнаглел, конечно) примерно так: «Сегодня план у нас такой (идет конспективное перечисление вопросов). Это интересно? Что вы думаете про это? А про это? Ну, этого хватит. Теперь это... Интересно? Тогда давайте начнем...» Иначе говоря, все шло на уровне экспромта по заказу аудитории.
Группы были небольшие, человек 10-12, поэтому можно было экспериментировать, как только хочешь. Например, я весь курс делил на части, и каждый должен был прочесть лекцию на заданную тему, за которую он получал оценку. Остальным вменялось в обязанность задать по одному вопросу, который бы показал глубину их понимания материала текущей лекции. За вопросы также ставились оценки. Затем по совокупности ставилась семестровая оценка.
Единого учебника не было, но я давал список рекомендуемой литературы с указанием нужных разделов. Каждый в течение недели имел право в любое время задавать мне любые вопросы. Хотя кафедра моя была и «базовой», т.е. студенты приезжали в НИИ АА, на работе я бывал частенько перегружен, поэтому консультации переносились ко мне домой, где пили чай и кое-что покрепче. (Сознаюсь, допускал я недопустимое...) Но всем было интересно!
Я всегда очень любил играть в футбол и в карты. Начались регулярные – по два раза в неделю игры в футбол, а почти раз в неделю – игра в спортивный бридж.
Я понимаю, что где-то я нарушал нормы взаимоотношений преподавателя со студентами, но ведь всем от этого было хорошо!
Но я рассказываю все это для общей характеристики ситуации и царившей тогда атмосферы. А теперь о самом «Юрьевом дне» на Физтехе .
На любом факультете Физтеха первые два года обучения были стандартными для всех. После этого, студенты получали право выбора кафедры в рамках своего факультета (а иногда даже и вне него). Все кафедры устраивали «День открытых дверей», куда приходили «студенты на выданье».
Мой «День» проходил следующим образом. Я привозил с собой только аспирантов и выпускников кафедры, которые работали к тому времени со мной в НИИ АА. Был я, видимо, самым молодым зав. кафедрой и всего-навсего беспородным доктором техн. наук, когда остальные были только член-коры да академики.
Я начинал и заканчивал пятиминутным выступлением и поименным представлением своей команды (как увидите, в самом прямом смысле!). После этого с такими же краткими сообщениями выступали некоторые нынешние и бывшие аспиранты (а была их у меня тьма тьмущая). Сами понимаете, что когда аспирант второго года обучения показывает статьи, опубликованные в академических журналах – это впечатляет. Но когда бывший аспирант, уже кандидат физ.-мат. наук показывает книгу, которая представляет собой публикацию его кандидатской диссертации (а так было и с Гришей Рубальским, и с Игорем Павловым), то у многих отвисает челюсть.
(Ну, сознаюсь, был я, Зам. председателя редсовета издательства «Советское радио», Ответственным секретарем журнала Известия АН СССР «Техническая кибернетика», Зам. главного редактора журнала «Надежность и контроль качества»... Но ведь вы понимаете, что там подбирались для печати только хорошие рукописи. Ускорить публикацию я, конечно, мог, но не более того, уверяю вас! Только это я и делал.)
После этого объявлялся блитц-матч по шахматам между нами и студентами досках на пяти. Среди студентов «редкая птица долетала до середины Днепра...». Меньше, чем 4:1 или, на худой конец, 3:2, мы не выигрывали.
Когда все желающие шахматисты были удовлетворены, то переходили к следующему номеру: игра в футбол в «хоккейной коробочке», два тайма по 20 минут с любым числом замен у студентов! Я знал, что делал: в моей команде были двое из сборной Физтеха по футболу, еще двое из сборной факультета, вратарь из сборной института по гандболу... Неплохо, а? Я был на поле хотя и обузой, честно-то говоря, но в то же время и неким символом. Здесь мы громили студентов уже не меньше чем с разницей в десяток мячей!
... На кафедру на 10 вакансий поступало до 40 заявок. Мне оставалось выбирать самых умных из лучших футболистов и самых хорошо играющих в футбол среди умных студентов.
Однажды на какой-то конференции, куда я взял своих физтехов-аспирантов, мы играли со сборной молодежной Черновцов. Мы проиграли всего со счетом 3:4, хотя я и выступал за нашу команду (т.е. фактически нас было на одного меньше!).
**********
ПО ЕВРОПАМ
***** Пенис-коктейль
Как я начал ездить по заграницам, - это отдельный рассказ. Начать хочется почему-то со смешного случая.
В 1969 году в Венеции состоялась очередная конференция ИФОРС, Международной Федерации обществ по исследованию операций. Я к тому времени стал вице-президентом Советского общества по исследованию операций (президентом был академик – тогда еще член-корреспондент – Никита Николаевич Моисеев ). Честно говоря, это наше общество было тем еще «Роген унд Копытен»: кроме «зиц-председателя» и «виц-председателя» в нем не было больше ни одного функционирующего члена. Мы были нужны не более, чем для некоего чичиковского представительства великой страны в Международной организации.
Тем не менее, я был не только вице-президентом, но и официальным «Постоянным представителем Советского Союза в ИФОРС». А на этой конкретной конференции я был еще и членом Программного Комитета.
Конференция должна была состояться в конце июня, а где-то в середине июня эти буржуазные недоумки прислали мне приглашение приехать заранее, на два дня раньше для участия в собрании этого комитета. Им бы догадаться, что дело не только в билетах и даже в деньгах: раз Выездная Комиссия ЦК разрешила вылет, например, 23 июня, то советскому человеку невозможно был вылететь на два дня раньше. Да и визу Госкомитет по науке и технике запрашивал только за день перед отъездом, a выдавал вечером перед отлетом, если отлет был утром, или же утром того же дня, если отлет был вечером. Почему – одному Богу известно, а за отсутствием такового – просто никому. Просто «так надо».
Так вот приглашение я получил из Англии от Председателя Программного Комитета Поля Риветта по телеграфу. Вот эта телеграмма:
P;EASE REPLY IMMEDIATELY TO PENICE COCTAIL INVITATION. RIVETT,
или в переводе:
ПОЖАЛУЙСТА ОТВЕТЬТЕ НЕМЕДЛЕННО НА ПЕНИС КОКТЕЙЛЬ
ПРИГЛАШЕНИЕ. РИВЕТТ (подпись).
Эта телеграмма вот уже почти сорок лет висит у меня на стенке над письменным столом!
Видимо, кто-то из чересчур грамотных «почтанников» подправил непонятное Venice (Венеция) на понятное penice (пенис), хотя грамматически верно по-английски будет «penis», но звучит одинаково!
Что было с телеграммой – несколько позже.
Конечно, я вежливо ответил, что, мол, дела не пускают приехать раньше – такой я деловой! А на самом деле, советская делегация и поехала-то вообще с большим трудом. Уж к месту будет и про это рассказать.
Приходим мы все, а было нас человек семь, в ГКНТ часов в 10 утра. Вылет завтра утром. Встречаю я там одного знакомого: Михаила Михайловича Лопухина . Да, да, того самого Лопухина пра-пра-бабка которого Евдокия Лопухина – первая жена Петра Великого – «висит» в Третьяковке. Я М.М. знал давно – в 1964 он, будучи начальником Управления Внешних Сношений (что бы это значило? Сношения не вовнутрь, а как-то «вне», мимо? может, себе же в карман?) дал добро на мою первую загранкомандировку. А сейчас он был главой делегации.
По наивности я спросил: «Михал Михалыч, а вы тоже занимаетесь исследованием операций?» Он меня отвел в сторонку и сказал с обаятельной улыбкой: «Игорь, а ты разве не знаешь, что я полковник КГБ?» Я разинул пасть и ... новость проглотил.
Ну, ждем-пождем, а виз для нас все нет. ГКНТэшники звонят в Итальянское Консульство, а там отвечают, что никаких приглашений у нас нет и никто из Италии заявку на наши визы не давал. Было уже около часу дня. Подошел ко мне Мих-Мих (как звали его все друзья за глаза) и сказал:«Игорь, у тебя полно друзей в ИФОРСе, ты знаешь адрес Президента ИФОРСа Алека Ли?» Я, естественно, знал, поскольку даже встречал его в Москве. (Возникают вопросы? Да-да. Конечно. Без разрешения «органов» это было бы невозможно, тем более, что я работал в сверхзасекреченном ящике. Разрешали...)
«Пойдем-ка и пошлем Алеку Ли телеграмму с просьбой помочь с визой», - продолжает Мих-Мих. «Михал Михалыч, но я не могу. Я должен спросить сначала институтского куратора КГБ...» - «Не бойся, я все улажу». - «А вы напишите мне записку, на всякий случай, что я послал телеграмму по вашей просьбе?..» - «Игорь, КГБ расписок не дает».
Пошли мы на Центральный Телеграф (благо все рядом), отправил я телеграмму в Монреаль, в штаб-квартиру Алека Ли. Я засомневался в целесообразности этого, поскольку в Монреале было уже 8 вечера, на что Мих-Мих сказал, что все будет хорошо.
Действительно, уже почти в 4 часа позвонили из Итальянского Консульства и сказали, что визы готовы... (Уже в Венеции я узнал, что секретарша Алека Ли срочно созвонилась со своим шефом, который, естественно, был уже в Венеции, тот обратился к председателю конференции м-ру Романо, который был какой-то шишкой в Минобороны Италии, тот позвонил в Рим в МИД, а там быстренько уладили вопрос с нашими визами!
Ну, а теперь пора еще раз вернуться к замечательной телеграмме. Пропускаю всю конференцию, которая проходила во Дворце Дожей, все красоты Венеции с ее затхлыми (да просто вонючими!), но очаровательными каналами, и перехожу сразу к заключительному банкету.
Меня как экзотическое животное посадили за стол «пердизиума». Более того, после пары-тройки «генеральских» тостов мне предоставили слово. Английский мой был даже хуже, чем сейчас. (Это не кокетство – раньше я языком упорно занимался, а сейчас только забываю, хотя и живу в Калифорнии.)
Первым делом я пообещал, что моя речь будет предельно короткой. Я поблагодарил Программный Комитет за персональное приглашение на коктейль-партию, но сказал, что не приехал, потому что был в растерянности: что бы это значило. Я достал телеграмму, дал ее всем верхним чинам, с которыми сидел за столом – Президенту ИФОРС, председателю конференции, председателю программного комитета и др. Прочитав телеграмму, все они стали буквально кататься по столу в судорогах смеха. Зал зашумел с просьбой прочитать телеграмму, на что Алек Ли ответил, что прочесть вслух это нельзя, это нужно видеть. Телеграмма была спущена в зал и пошла от стола к столу. Картина напоминала «бегущую волну» на стадионе: публика за одним столом ложилась в хохоте, передавала телеграмму на следующий стол, там ложились в хохоте, прочитав, и так далее.
Мои международные позиции окрепли после этого эпизода фантастически.
Кстати, в целом я занял у зала больше времени, чем любой из ораторов: столов было штук 20, не меньше.
**********
_________________________________________________________ПРО МОИХ ДЕТЕЙ
***** «Опять сегодня Никита глупости говорил...»
Таня, моя дочка была детсадовским ребенком. Начинала она с яслей, куда ходить просто не хотела и подолгу плакала, когда я ее отводил в ясли. Но потом к саду она уже вошла во вкус социального общения.
Был у нее в садике друг, которого звали Никита. Как я понимаю, Таня и Никита были самыми гиперактивными детьми, что их и сближало: они были большими друзьями. Дома не прекращались рассказы о том, что сделал Никита, что сказал Никита, как наказали Никиту...
Годы шли шестидесятые. Руководил страной Никита Сергеевич Хрущев, человек любивший повыступать, повещать, хотя Цицероном и не был. Его выступления (как впрочем и выступления других наших лидеров после него) частенько становились объектами шуток и анекдотов.
И вот однажды везу я Таню в троллейбусе из детского сада домой. Она все время без умолку о чем-то мне рассказывает. А голосок у нее, надо сказать, был пронзительный. Однажды в зоопарке около носорожьего загона, отделенного от внешнего мира толстенным непробиваемым стеклом, она закричала мне: «Папа, папа! Смотри - носорог!». Бедное животное вскочило и стало в ужасе метаться по своему вольерчику, оглушенное тоненьким, как свисток, детским голоском.
Так вот, с такими вокальными данными Таня вдруг громко на весь троллейбус произносит: «Папа, а сегодня Никита, как всегда, такие глупости говорил!»
Можете представить, как прыснул в троллейбусе народ. Хохот продолжался до следующей остановки...
**********
***** Самый незабываемый день
Я очень любил ездить в командировки со своими детьми – Таней и Славой, хотя никогда не брал их вместе. Я побывал с ними в Ереване и Каунасе, на Байкале и в Болгарии, в Ленинграде и Ташкенте, в Киеве и Риге...
Однажды, поехав в достаточно «прогулочную» командировку в Ереван, я захватил с собой Славу, которому исполнилось тогда лет 10. Лето в тот год отличалось умопомрачительной жарой. Делать Славе особо было нечего, а таскаться со мной по разным заведениям (ВЦ, Университет и т.п.) совсем не интересно тоска смертная. Вел он себя стоически, хотя и подвывал, что ему скучно. Правда в свободное время мы ходили по музеям, посетили дом-музей Мартироса Сарьяна, побывали в мастерской его ученика, фамилию которого я забыл, сходили в Матенадаран. Особенно интересно было Славе в Детской картинной галерее, где мы побывали раза три. Возможно, впечатление от этой галереи и толкнуло его на нелегкий путь художника.
В один из таких дней мы собрались вечером навестить моего старинного аспиранта и друга – Ашота Геворкяна. Еще с утра я пообещал Славе, что этот день он запомнит на всю жизнь. Как пообещал, так и забыл...
Вечер для меня прошел очень интересно: пришло много моих бывших аспирантов и просто друзей, мы и пели, и пили и в нарды играли...
Потом мои друзья пошли все большой гурьбой, человек десять, провожать нас со Славой в гостиницу. Был уже двенадцатый час.
Слава нагибает меня к себе и говорит: «Ты обещал, что этот день я запомню на всю жизнь... А даже вчера было интереснее...»
Проходили мы в это время мимо Ереванского Университета, перед которым под шатром темного южного неба чернело огромное зеркало застывшего на ночь фонтана размером с половину хорошего футбольного поля. Решение возникло моментально:
- «Ребята, а почему бы нам сейчас не искупаться?!»
- «...?».
Какой-то робкий голос:
- «Да у нас плавок нет...»
- «Зачем плавки?» - и я начал стягивать с себя все, что на мне было. Славка понял меня тут же. Вскоре все мы белыми приведениями плясали по пояс в воде фонтана.
На шум вышел сторож, стал грозиться милицией. Кто-то из моих армянских друзей сказал: «Мы не хулиганим. Это просто приехал из Москвы наш учитель, профессор Университета, и он объясняет нам закон Архимеда». Обошлось без милиции – хороший был сторож, да и авторитет Архимеда, возможно, сработал: ведь в бывшем Советском Союзе и сторож мог слышать где-то имя великого грека.
Теперь, если кто-то спрашивает Славу: «А какой у тебя был самый запоминающийся день в жизни?» - этот вопрос не вызывает у него затруднений с ответом...
**********
_________________________________________________________ПРО СЕБЯ
***** Кто же я?
Сейчас появилось много борцов-героев с бывшим коммунистическим режимом в бывшем Советском Союзе. В такую тогу рядиться модно. Появилась плеяда борцов с коммунизмом наподобие тех большевиков, которые боролись с царизмом. Одним словом, дерьмократ на дерьмократе сидит и дерьмократом погоняет...
И проверить трудно, а кем же ты был на самом деле?
Должен сознаться, что никаким борцом я лично не был. Как и многим другим, мне далеко не все нравилось, но на амбразуру я не ложился. А по началу был даже весьма примерным пионерчиком и комсомальчиком.
Конечно, Павлик Морозов симпатий у меня не вызывал никогда, но вызывал жалость как зомбированный ребенок. А вот Александр Матросов – был для меня настоящим героем, хотя я и не понимал, зачем нужно было закрывать амбразуру именно грудью. Зою Космодемьянскую героиней я не считал, поскольку не понимал смысла поджога крестьянских домов, в которых жили наши же русские люди, но все равно было жалко девушку...
А вообще жили мы в те мрачные временя совершенно по-человечески: и пили, и гуляли, и веселились, и в футбол гоняли, и девочек своих целовали по подъездам...
Словом, все было, как было бы и при треклятом царизме. При этом, сидя на кухоньке, поругивали власти, держали кукиш в кармане, но не более того.
Были, конечно, и Солженицыны, и Сахаровы. Честь им и хвала, но негоже всем подряд сейчас ставить себя чуть ли не в один ряд с ними ...
Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что для меня одним из самых (чуть ли не единственным) омерзительным фактом тех времен был антисемитизм. В каком-то смысле это коснулось и меня лично, поскольку большинство моих друзей были евреями. Особенно бурно антисемитизм разыгрался в последние годы сталинского правления, когда было сфабриковано «дело врачей-евреев». (А ведь именно в такой формулировке и шло освещение этого «процесса» в советской прессе!)
Я переживал за друзей. Илью Гольберга, серебряного медалиста, имевшего уже к окончанию школы публикации, а также поддержку самого Константина Симонова, не взяли в Литинститут, что загнало его на четыре года в полярную морскую авиацию. Лене Мурзе отказали в приеме на Физфак МГУ (мать еврейка), а в Физтех приняли только благодаря случайному вмешательству Петра Капицы: он увидел груду первых дипломов, которые Леня завоевал на Московских Олимпиадах по физике и математике и прекратил экзаменационное издевательство, повелев Леню принять (а властью он обладал неограниченной!). Мишу Липкинда приняли в Мединститут, но потом с красным дипломом вместо аспирантуры отправили лекарем в какое-то якутское село...
Миновала меня чаша сия – не мне она предназначалась... Но след остался: стал я с тех пор анти-антисемитом.
Помню, шли мы с Леней Мурзой после его провала в МГУ, и он мне говорил: «А может, это правильно? Ведь если евреи хотели отравить Сталина...» Мне это было непонятно. Я ему возражал, простым аргументом: «Ну, даже если это так, то ты-то здесь при чем?!»
Тема Сталина заслуживает особого рассмотрения. Конечно, нас, детей военных лет, культ Сталина не мог не задеть. Ведь даже там, где взрослые понимали, что к чему, дети оставались в неведении, подверженные воздействию «детских партийных организаций». Мозги начали работать только к девятому-десятому классам школы.
Нам, мне и моим школьным друзьям, особенно повезло: у нас были удивительные учителя, но о них будет особый разговор.
Тем не менее, я подарил в 1952 году знакомой девушке на день рождения... собрание сочинений Сталина! Вот за это мне, действительно, сейчас почти стыдно – уж таким-то идиотом можно было бы и не быть!
Когда Сталин умер, «народная печаль» была чрезмерна. Действительно, бабки причитали: «А как же теперь жить-то будем?» У нас на всех лекциях в институте были минуты молчания, настроение нагнеталось. Но помню, вышел я уже вечером из института и пошел к метро «Сокол». Была мерзкая мартовская погода: какая-то оттепель с заморозками, мокрый снег превращавшийся в ледяные колючки. Кругом шли угрюмые люди. Но я почему-то подумал: «А жизнь-то продолжается!» На душе стало легко.
Правда, поперся я в Колонный Зал прощаться с телом. Но по пути, моя девушка – позже моя жена – прыгая с крыши (а лезли буквально по домам!) одноэтажного дома где-то в районе Трубной площади, подвернула ногу, и мы повернули обратно. Власти устроили ту еще Ходынку! Сколько сотен людей затоптали в неуправляемых потоках народа, сдерживаемых милицией и войсками! До сих пор удивляюсь, сколько же во мне бараньего: почему, если все, то и я туда же?
Потом мне очень нравился появившийся тогда полу-анекдот: «Ленин умер, Сталин умер, да и мне что-то нездоровится...»
Но это потом, а тогда, по горячим следам, все воспринималось все же достаточно трагически. Будучи редактором курсовой стенгазеты я выпустил по своей инициативе номер, посвященный годовщине смерти Сталина. Меня вызвали в партбюро факультета и разъяснили, что «сверху» спущена рекомендация годовщину не отмечать. Все время я колебался невпопад с линией партии!
Завершило все письмо Хрущева. Я сейчас понимаю, что лучшие атеисты получаются из тех, кто раньше истово верил, а потом вдруг разочаровался. Теперь я понимаю печенками, что в некотором смысле Сталин был хуже Гитлера: Гитлер убивал врагов, а Сталин убивал друзей. А потом я встретил многих, кто непосредственно пострадал от сталинской политики политических репрессий и просто шизофренической подозрительности, возведенной в ранг государственной политики. Но об это отдельно. Отдельно о каждом случае...
**********
***** Здесь нужна реакция, а не эрекция!
После разговора о Сталине, хочется какой-то разрядки. Дело было на теннисном корте, где мы играли парную партию. Я с Мишей Топольским против его старшего брата Володи с Валерой Дудиным. Игра была увлекательная. Стоял я около сетки, а в это время по длинной диагонали колотили друг в друга Миша с Валерой. Я прямо-таки засмотрелся на их изумительную игру: ни дать ни взять – два робота безошибочно лупят друг в друга. Но вот мяч неожиданно летит ко мне, а я – не готов, я замечтался! Тут Миша, у которого постоянно из уст сыпались всяческие экспромты-афоризмы произносит: «Ну, Игорь, что ты стоишь как @&#! Здесь нужна реакция, а не эрекция!»
Для меня в последующей жизни это Мишино выражение стало поговоркой в соответствующих ситуациях.
**********
***** Смех без причины – признак дурачины
Я с детства очень люблю молочный коктейль с клубникой или малиной. Правда, раньше это был не коктейль в нынешнем понимании слова – нечто, взбитое в миксере да еще с крошечками льда, - а просто молоко с раздавленными ложкой ягодами. А люблю я это еще и потому, что в детстве многое бывает вкусно, особенно то, чего мало...
И вот однажды в Москве купили мы летом клубники, и я решил взбить себе молочный коктейль. Я спросил Таню, где лежит миксер, и она сказала, что там же, где и утюг, а уж где утюг я должен был знать – брюки же в России приходилось гладить, это же не Америка, где можно всю жизнь прожить, нося одни и те же джинсы.
Пошел я в комнату, открыл стенку, достал нечто, возвращаюсь в кухню, за мною болтается шнур... Таня поглядела на меня и начала оседать от смеха на стул... Тут я, как очнулся: я увидел у себя в руке ... утюг! Меня также стал бить истерический хохот...
* * * * *
Второй эпизод, вызвавший такую же хохотальную истерику, произошел перед моей поездкой в Ташкент на конференцию. Конференция шла с 10 по 15 сентября, и я попросил свою секретаршу купить билет туда на 9 или, в крайнем случае, на 8 число, а обратно на 16 или 17. Идеально, конечно, 9 и 16.
С билетами, как впрочем, и со многим другим, был вечный напряг. Секретарша вернувшись с билетами, сообщила мне: «Ваше пожелания удалось выполнить лишь частично». Ну, частично - так частично! Я положил билеты в карман и успокоился. Почему-то я решил, что «частично означает, что мой вылет в Ташкент будет на день раньше, чем я просил. Ну, да ничего! (Билеты я почему-то не проверил...)
Настало время отъезда. Я с вечера заказал такси на полпятого утра, на следующий день встал, ни свет, ни заря, и поехал в Домодедово. Был страшенный туман, а таксист попался лихой, несся, как угорелый. Приехали намного раньше срока, но народ уже толпился, расталкивая друг друга локтями, прямо тебе Одесса 1918 года! А сколько пассажиров влезает в аэробус-бегемот, сами представляете...
Я толкаться не люблю, поэтому пошел в буфет попить кофейку. Сидел я в буфете, лениво посматривая, как люди ожесточенно утрамбовываются в очередь и проходят в самолет. Когда очередь практически рассосалась, я спокойно подошел на контроль и отдал свой билет. Здоровенная баба в униформе спросила: «Какое сегодня число?!» - «Восьмое...» - «Ну, хоть число знаете, уже хорошо!» - «...» - «Да у вас билет-то на девятое!».
Вот-те крендель-брендель! Самолет был забит, пришлось ретироваться... Я пошел позвонить Тане, что еду домой, но когда подошел к телефону, меня прихватил приступ идиотского и беспричинного смеха. С трудом набрав номер и разбудив Таню, я, задыхаясь от смеха, сообщил ей, что еду домой. Не дав ей очухаться, я повесил трубку.
Такси обратно я нашел легко, сел. Шофер попался разговорчивый. Сообщил, что утром был сильный туман, спросил, откуда я прилетел. Я сказал, что про туман знаю, поскольку ниоткуда не прилетел. Шофер спросил, а чего же я мотал в такую даль да еще в такую рань. И вот тут-то меня опять разобрал смех, который потом кипел у меня внутри до самого дома, а путь из Домодедова не короткий.
Войдя домой, я увидел Таню, сидевшую в кожаном кресле и ожидавшую меня с вопросительным взглядом. Я беззвучно затрясся от смеха, она ничего не понимала. Я буквально рухнул на ковер к ее ногам, беззвучно вздрагивая. Она, даже немного рассердившись, спросила: «Ты опоздал на самолет?» - «Нет. Я узнал, какое сегодня число...» - «И какое же?» - «Восьмое...» - «Правильно!» - «А у меня билет на девятое...»
Я все фразы произносил на выдохе, даже немного повизгивая от смеха. Тут комизм положения дошел и до Тани: действительно, нужно же было вставать до петухов, мчаться за 15 рублей в Домодедово, а потом еще за 15 из Домодедова, чтобы узнать, что самолет вылетает завтра!
Так что вот такой я иногда дурачина-простофиля...
**********