Городская окраина пугала всех своей неуклюжей бедностью, грязью и простатой: серые, никчемные, покосившиеся домишки теснились друг к другу, горы мусора, свозимого сюда со всей столицы, нещадно воняли и шумели рыками и потасовками вечно голодных худющих собак, которые носились сворами по узким грязным тропинкам и временами нападали на несчастных жильцов, полосы огородов с сарайчиками по бокам, в которых жили совсем обедневшие граждане, вынужденные трудиться на этих полях за копейку, выделяемую им начальством хлебопекарни и эти местные, отчаявшиеся жить люди. Они были вытеснены сюда судьбой и несправедливостью государства, глупыми законами и жестокими соратниками, они тенью своей блуждали из стороны в сторону по своим маленьким комнаткам, арендуемым у хозяев некогда усадеб и дач, а теперь простых прогорклых домах-коммуналках. Нет, некоторые называли еще свои владения пансионатами, что по первому времени нравилось и вечным постояльцам, когда те выбирались с окраины и встречали друзей. Ну-ка рассудите, ведь красивее звучит «Да что вы-с, никак нет, живу-с в пансионате», а то скажи «снимаю комнатку в развалившемся дома на окраине». Многие из жильцов все еще пытались сохранить свою «честь». Аристократы!
Марья Семеновна и Петр Степанович снимали комнатушку на первом этаже, окна закрывали бумагой и одеялами, а стекла давно уже поразбивали соседские мальчишки. Они так и валялись под окном, мерцая перед закатами своим тусклым светом, отголоском того, что могло бы быть. Бедные, но работящие, у них отняли дом после того, как дочь, сподвижница революционеров, попалась на горячем, когда распространяла запрещенные листовки и книги. Ее арестовали, осудили и сослали в Сибирь. Дом конфисковали, а стариков выставили прочь. Так они и оказались в «пансионате» Коровьиной. Летом они возделывали небольшой огородишко, а осенью и зимой плели корзинки и сувениры. На том и жили.
В один дождливый день зашел к ним навестить товарищ их дочери, бывший студент Березовский. Учтиво покланявшись и выпив чаю со стариками, предложил он передать их дочери послание в Сибирь. Мол, «письмо за вас сам напишу, а вот гостинец, коли изволите уж как-нибудь сами». Ну Марья Семеновна и зашлась по комнатушке бегать, собирать все что лежало плохо. А Петр Степанович предложил ссыльной родне колобок испечь, авось схоронится аж до Сибири, а Сашенька порадуется. На том и порешили. Старуха муки набрала, у соседки сметаны одолжила, замесила тесто да изжарила колобок на масле. Когда же колобок остыл, Марья Семеновна в полотно замотать хотела, а Березовский в полотно еще и письмо положил и бумаги какие-то. Старики хоть и не грамотные были, а что печатное это дело-то сразу поняли, и революционное что тоже догадались, да смолчали. Простились с Березовским, рукой ему помахали, и он им всего доброго да здоровья пожелал.
Когда же наступил вечер, отправился бывший студент на вокзал, передавать посылку, и легенду для проводника уже придумал, и договорился, чтобы на месте встретили. А когда отдавал начальнику вагона, случайно колобок выронил, а тот покатился и под поезд, прям по серединке на шпалу попал. Березовский было под поезд нагнулся, так с другой стороны вокзальный попрошайка за колобком полез, мальчишка ушлый, да так до котомки и не достал, только дальше ее оттолкнул, что она еще через пару шпал перекатилась.
- Ну, заяц-попрашайка, от меня сбежал колобок масляный, и тебе не достался! – весело усмехнулся Березовский мальчишке. А тот, увидев, что лезть прям под поезд надо, испужался и бросил затею свою. Березовский опять под поезд сунулся, как тут ему до колобка колесный достать помешал, видно понял, что лежит там ценное что, себе присвоить решил. Только поднял он его, из-под поезда вылез, как к нему Березовский подскочил и кричит:
- Отдай, волчара, видишь же что мое, на кой трогаешь? – И ударил по руке колесного. А то котомку с колобком выронил и злыми глазами на студента смотрит. – Ишь, какой! И тебе не достался!
А колобок покатился по перрону, прямо под ногу зажиревшему от жизни сладкой чиновнику крупному. А тот наступил на колобок лапой своей жирной и не заметил даже. Куда уж там, живот так брюхом распирает, что и не наклонится, не ног увидеть жиряку нельзя.
- Куды прешь, медведь косолапый? Иль завсегда по добру чужому прохаживаешься, как по мусору ненужному?
От криков и суматохи, сотворенной Березовским, сошлась вся публика посмотреть на представленье бесплатное. Все стоят и смотрят, как молодяк этот то на одного гаркнет, то другому кулаком помашет, то на третьего заорет «Не трожь, мое»! Сюда же и полициант подошел, худощавый, глаза узенькие, как стрелочки, губки маленькие, прижимистые, и усики китайские, тонкие, вниз завернутые. Со стороны смотришь – лису хитрую напоминает. Смотрит жандарм на Березовского и в памяти про себя прокручивает, где он мог рожу подобную видеть. Никак на собрании на фотокарточке, когда про революционеров рассказывали.
- Эй, что так раскричался-то? Небось баба какая истерику закатить изволил. Ты б на себя посмотрел! Давай-ка вещички свои подбирай с дола и за мной, в жандармейскую. Расскажешь про себя поподробнее да содержимое котомки мне представишь.
Березовский постоял, вроде немного успокоившись, а потом тихо под нос пробубнил «Себе забирай, лиса, а мне другое надобно» и резко развернулся да дал деру толпу в разные края расталкивая. Полициант сначала думал за ним погнаться, но быстро передумал. Поднял котомку и ушел. В жандармейской же размотал полотнище в грязи измазанное да жиром масляным пропитавшееся нашел и корреспонденцию, и листовки печатные. От греха еще и колобка всего руками изомял, изорвал, авось что еще запрятано. А крохи все за окно вытряхнул, голубям на корм.