Тишина после первого снега всегда пугает, особенно по ночам, когда нет света, и только бледнеет снег за окном, и доносятся редкие, длинные гудки со станции похожие на крики филина, или какой другой ночной птицы. И поэтому разговаривают, если не спят, всегда неторопливо и как - то по-особому слышится каждое слово, ведь ни глаз, ни лица не видно; и становятся длиннее паузы, а слово обретает объемность и глубину, которая обычно пропадает из-за торопливости или ненужности разговора.
А в тишине любая фраза, как отсвет фонаря или огня от спички, при помощи которой пытаются, что-то найти в темной и пустой квартире. Спичка гаснет, и увиденное в коротком свете опять погружается в темноту как в воду и неизвестно, останется ли все на своих местах, когда через паузу опять кто-то скажет что-нибудь или загорится свет.
- ты любишь меня?
- а ты?
- возьми меня замуж…
- еще раз?
-это бывает только один раз?
-не знаю,…скорее всего.
-почему я боюсь тебя…
Двое негромко переговаривались между собой и, натыкаясь на какой нибудь предмет, подолгу молчали, не двигаясь с места, словно боясь заблудиться в собственном доме или потерять, запутавшись среди темных безмолвных вещей, знакомое представление о мире. Устав от темноты и неподвижности, они ходили, вытянув перед собой руки, в поисках друг друга, и если вдруг сталкивались, то пугались, будто это был кто-то чужой. Наконец, темнота заперла их в один угол, где по обыкновению и правилам геометрии пересекаются две плоскости, а сейчас, ночью, просто две стены сомкнулись в угол. Они уже не верили своим рукам, устали от тяжелых одиночных слов и боялись, вконец измучившись, даже собственного присутствия. Как боятся иногда собственного отражения в зеркале. Особенно по ночам.
- давай у нас будет ребенок.
- как мы его назовем?
- давай мы его назовем, например Машей.
- давай. Или Костей.
- если мальчик
- ладно
- наследник будет
- или помощник. Ты его научишь что-нибудь делать.
- зачем?
- ну, вдруг утюг перегорит
- или чайник
- мне холодно…
В отступающей темноте, для двоих достаточно тишины, чтобы услышать друг друга, но чуть бледнеющего за окном снега все равно не хватает, что бы увидеть, по этому говорить лучше с закрытыми глазами; слышным становится даже то, о чем не говорится.
- …слышишь?
- Кто - то пришел?
- Нет... будильник.
- Или телефон…
- Что с тобой?
- А с тобой?
- Не знаю.
По ту сторону окна, за сквером, над станцией, среди мощных слепящих прожекторов, сквозь гул с тупыми ударами железа, скрежета, протяжного скрипа тормозов, ночь угадывалась глухими провалами темноты, и в тишине - одиноким, тоскливым гудком электровоза, похожего на крик филина, или какой – нибудь другой ночной птицы.
Электровоз, цепляя со всех концов станции вымерзшие вагоны, груженые платформы, цистерны, сонно и тяжело вздрагивающих при ударе друг об друга, неторопливо собирал их в один длинный состав, упирался в крайний вагон, и, подрагивая от напряжения, осторожно сдвигал тонны темного, стылого железа под тускнеющее пятно семафора. По составу прокатывалась резкая судорога, он нехотя трогался, и звеняще постукивая на стыках, тяжело и медленно двигаясь, исчезал в морозной темноте.
Над станцией, эхом перепутанных слов, носились искаженные металлическим тембром голоса людей. Они что - то кричали, кого- то звали, и чуть не плача, о чем - то просили. Казалось, что люди были растеряны оттого, что вокруг них происходило. Происходило уже не по их воли, как будто столкнув первый вагон или сказав что-то, они уже были не в силах остановить всю эту громаду звуков, и теперь среди скрежета и гула, среди резких, хамоватых свистков составителей, они кричали, спрашивали, и не дождавшись ответа, опять переспрашивали, пытаясь понять смысл происходящего. Но, как только эхо вопроса доносилось до другого, слова вдруг терялись в грохоте или в дробном перестуке колес, с железной судорогой проносящихся мимо станции ревущих скорых поездов. Один за другим, мелькая полуосвещенными окнами вагонов сквозь деревья сквера, они проносились с надрывным, пугающим сигналом, оставляя после себя, тревожное эхо и обрывки бумаги, носимые ветром по мерзлой земле.
Постепенно голосов слышалось все реже и все больше слышалось в них усталости и отчаянья. Казалось, что они уже не хотели и не могли, обессилев, разбираться в путанице, которую сами и породили по глупости или неосторожности слов.
Над станцией, немного утихнувшей к утру, тихо брезжило светленьким небом, обнажая своим чуть ленивым светом закопченные морды дизелей, электровозов, просмоленные шпалы, ржавое железо грудой лежавшее возле бетонного забора, обрывки грязной бумаги, мазутные лужи и длинные черные провода, в беспорядке висевшие над железнодорожными путями. Постепенно затухали и все реже вспыхивали взрывы шума над станцией и с приближением света рождались новые, немного смягченные редким снегом, звуки наступающего дня.
- Что - то случилось?
- …снег.
Ничего не случилось, просто пошел снег.
И под ним, превращаясь из поломанного множеством углов города, в одно неделимое пространство жизни, в который раз начнется день. Начнется и продолжится жизнь, где каруселью по скверу будут носиться большие, огненно рыжие собаки, кувыркаться мальчишки в снегу, и под крики испуганных ворон, от грохота над станцией, по узким и уже бестолково натоптанным тропинкам, засеменят женщины нагруженные сумками и пакетами.
У детской площадки будут выбивать ковры, оставляя на снегу следы летней пыли. Там, у заснеженных кустов шиповника, кто-то примостится по нужде, и вдалеке, у ограды сквера, опять будет кто-то пьяно драться, раздирая куртки в клочья, хватаясь за разбитое лицо и капая дымящейся кровью на снег.
А Кто - то будет смотреть в окно и курить в форточку.
И буднично, как всегда, засуетятся электрички, и долговязый велосипедист проедет через сквер из магазина возле станции, где тоже будет падать снег, укрывая и пряча холодные голые железки.
Мир изменится, обретая в снегу того недостающего по утрам значения - «белого», как необходимого, для того, что бы кончилась ночь.
- почему так холодно было сегодня?
- …зима.
***