«…Фламмель предоставил мне пустующую комнату на первом этаже. В последнее время он приспособил её, чтобы стаскивать туда всякое старьё. Кое-что пришлось выбросить, после чего остались кровать, сундук, стол и пара расшатанных стульев. И ещё малопонятный тюк с тряпьём в углу, который Фламмель разбирать поленился, но выбрасывать не захотел.
По моей настоятельной просьбе хозяин дома раздобыл зеркало в полный человеческий рост и прислонил его к стене в моей комнате. Вбивать гвозди или крепить зеркало к стене каким-либо иным образом (да хоть бы с помощью магии!) ему тоже было лень.
Зеркало требовалось мне, чтобы понять, что же я теперь собой представляю. Как только процедура заселения закончилась, я сбросила одежду и кинулась себя разглядывать.
По большому счёту, моё положение оказалось вовсе не таким уж плохим. Я была женщиной, и довольно молодой, как уже привыкла за последний месяц, сроднившись с милашкой Мари.
Во всё остальном сравнение выходило явно не в мою пользу.
Во-первых, возраст. Я бы определила его как двадцать три – двадцать четыре года. По местным меркам, если дама в такие лета не имеет мужа, значит она либо вдова, либо старая дева, каковой рискует остаться и на всю дальнейшую жизнь. Есть, правда, ещё и третий вариант, подразумевающий торговлю в розницу собственным телом. Но здесь котируются те, что помоложе…
Итак, годы уже отнюдь не юные. Первый минус.
Лицо… На мой вкус, тяжеловато. В отличие от идеального овала, коим обладала Мари, моя нынешняя физиономия имеет более прямоугольные очертания. Щёки подкачали: шире, чем хотелось бы. Губы какие-то слишком узкие, да ещё и норовят сурово поджаться. Глаза, впрочем, неплохи: большие и печальные, серо-зеленоватого оттенка, словно воды лесного озера в пасмурный день. Примечателен и нос: на нём явно заметна изящная горбинка. Она напомнила мне о лицах древнеримских статуй, чьи гордые носы вот так же надменно горбатились над варварским миром, пока варварский мир не втоптал их в землю. Фламмель, однако, безапелляционно обозвал мой нос «жидовским», что тоже казалось похожим на правду.
А вот дальнейшие пропорции оставляли желать лучшего. Прямые развитые плечи свидетельствовали о знакомстве их обладательницы с систематическим тяжёлым физическим трудом. Но в этом мире у женщин в моде плечи покатые, демонстрирующие реализацию принципа industrial exemption.
Мари располагала длинной грациозной талией, ласкающей взор плавными изгибами линий. У меня же нынешней эта часть тела оказалась существенно короче и оттого – заметно шире. Она – моя талия – занимала слишком мало места в высоту, между рёбрами и тазом, и как-то очень уж быстро заканчивалась. Нет, она, конечно, в принципе, имелась – особенно если глянуть в фас. Или со спины. А вот при взгляде в профиль… При взгляде в профиль следовало как следует выдохнуть и напрячь мышцы брюшного пресса, чтобы смириться со своей фигурой. А на одном выдохе долго не проживёшь…
Я решила в профиль пока смотреть не на свою талию, а на нос, потому что он как раз выглядел в таком ракурсе очень величественно.
Далее. Невзирая на намечающийся в области живота жирок, бёдра мои и попа оставались весьма узкими и поджарыми. Я не знала, хорошо это или плохо, потому что такая комплекция предъявляет повышенные требования к изяществу талии. А с талией, как я уже отметила, не всё складывалось гладко…
Откровенно порадовали стройные ровные ноги. Красивыми оказались также тонкие запястья и лодыжки.
Что сказать про грудь… Конечно, ей было далеко до тех двух островерхих холмиков, которые Мария стыдливо скрывала за тканью корсажа. И всё же, несмотря на некоторую обвислость форм, соски бодро торчали вперёд, что внушало оптимизм.
И, наконец, последнее, что кое-как примирило меня с изъянами нового тела – это густая тёмно-каштановая шевелюра. Конечно, после лесной беготни волосы были грязны и спутаны. Но при надлежащем уходе обещали преобразиться в царскую гриву.
Долго изворачиваясь во все стороны, я попыталась изучить следы от верёвки по периметру шеи. Глубокий фиолетовый синяк расползался вширь и вниз, в сторону ключиц, а первоначальный след угадывался по чёрным корочкам ссадин. Дурочка, не смогла даже верёвку как следует намылить. Меньше бы мучилась. Да, такая красота быстро не пройдёт. Придётся надолго забыть про любимое декольте.
Вывернувшись ещё больше, я разглядела синяк в том месте, где спина переходит в зад. Ничего нового к тому, что прокомментировал Фламмель, добавлять не приходилось.
- Ну, как? – спросила я Фламмеля, который уже минуты две подглядывал в приоткрытую дверь.
- Нормально, - ответил он.
- Я красивая? По вашим, человеческим, меркам?
- Да так, ничего…
Дальше можно было не продолжать. В зеркале я увидела, как мои челюсти напряглись, а губы аж подвернулись вовнутрь. Вот, значит, как я буду теперь выражать обиду.
Фламмель что-то почувствовал и попытался исправиться:
- Ну, очень даже ничего. Ноги, вон, вообще хорошие… И то, что выше…
- Спасибо. Давай ещё разделаем меня, как тушку: рулька, шейка, окорок…
- А ты не ехидничай. Тебе сейчас отмыться надо, причесаться… От вшей избавиться... Вот тогда и будем решать, что в тебе более прекрасно: тело или мысли. Про душу я молчу, тебе её иметь не положено по статусу.
… «Как все», - зло повторяла я себе, надраивая шкуру жёсткой мочалкой в ванне.
«Как все», - твердила я, раздирая редкой гребёнкой колтуны волос.
«Как все», - шипела я, промазывая синяки какой-то мазюкой, любезно предоставленной чернокнижником.
«Как все», - утвердительно кивнула я отражению, примеряя штаны и рубаху с хозяйского плеча.
По ширине Фламмель не сильно от меня отличался, разве что в плечах был заметно помощнее, но это особо не мешало. А вот ростом он был сантиметров на 10 – 15 выше. Так что рукава и штанины пришлось изрядно подвернуть.
«Привыкай к новому положению, - вещал мой безжалостный рассудок моим возмущённым эмоциям. – Ты была демоном, который ничем не отличался от прочих. От тысяч тысяч прочих. И теперь ты будешь существовать, как человек. Точно такой же, как миллионы остальных людей на земном шарике. И лишь единицы из миллионов в чём-то превосходят основную массу – красотой ли, талантами ли, удачливостью или умом. Остальные – как все. Как ты».
- Ты чего такая мрачная? – участливо осведомился Никола. – Шея болит?
Потом окинул меня взором, в моём новом облачении, и хрюкнул сдавленным смешком, прикрыв ладонью нижнюю половину лица.
Вскорости он раздобыл для меня где-то пару платьев. Платья выглядели новыми. Значит, не на помойке подобрал. Одно – цвета тёмной морской волны – прекрасно гармонировало с оттенком моих глаз. Второе – красно-кирпичных тонов – тоже соответствовало типу внешности. Оба были с высоким воротом, полностью скрывающим отметины на шее.
Их я и носила, по очереди.
Как-то я попросила его разузнать что-нибудь о личности женщины, чьё тело превратилось нынче в мою тюрьму. Фламмель поспрашивал знакомых: никто ничего не слышал о бесследно пропавших за последнее время горожанках подходящего возраста и внешнего вида. Хотя, сколько жителей в столице – кто будет всех считать! На самОм теле не нашлось ничего, что могло бы помочь в установлении личности. Судя по одежде, жила она весьма небогато. Судя по огрубевшей коже рук, сухой и обветренной коже лица – работала немало. А зубы… Тут и нехватка витаминов, и дефицит фтора в питьевой воде, и отсутствие элементарных лечебно-профилактических мер! В общем, пришлось долго повозиться, чтобы придать им приличный вид.
В конце концов, я вспомнила, что на пути из леса в город проходила деревушку. Вполне вероятно, что женщина могла проживать там. Тогда в городе её никто и не хватится, а односельчане не бросятся разыскивать её в столице. Можно было спокойно появляться в людных местах, не боясь встречи с кем-то из прошлой жизни покойницы.
…В людных местах. Вот здесь и возникла загвоздка.
В доме мне было хорошо. Тепло, спокойно, уютно. Я бродила по всем закоулкам абсолютно свободно. Старалась только лишний раз не мозолить глаза хозяину.
Но от одной только мысли выйти за порог… От самой малейшей мысли об этом меня окатывал дикий, противоестественный ужас, от которого я буквально цепенела. Мне начинало казаться, что, едва я окажусь за пределами дома, со мной случится нечто неотвратимо-трагичное, от чего уже никто не сможет меня спасти. В мареве страха, сжимающего тогда мою грудь, останавливающего дыхание, убивающего логику и ясность сознания – в этом мареве мне мерещились то ли так и не успокоившиеся убийцы (хотя я уже умом уверилась, что хозяйка тела повесилась сама), то ли мистические сущности, готовые пожрать меня вместе с телом и духом, лишь только захватят в свои лапы. Весь внешний мир за пределами дома как будто зловеще нашёптывал, что мне в нём будет очень-очень плохо.
А вдобавок ещё сны. По ночам с завидной регулярностью снилась верёвочная петля на шее. Она медленно затягивалась. Я драла её когтями. И просыпалась от собственного захлёбывающегося вопля. В иные моменты снилось, будто я продираюсь босиком через ночной лес, цепляясь за все возможные ветки и сучья. Стремлюсь к далёкому просвету меж деревьями, где маячит кусок неба, подсвеченный звёздами, но никак не могу к нему приблизиться, потому что всё время сбиваюсь с пути. Деревья растут слишком густо, а цеплючие сучкИ постоянно отвлекают, и я, выпутываясь из очередных крючьев, вновь и вновь теряю направление.
А ещё в снах была Воздушка. Образы рабочих моментов приходили вместе со щемяще-тоскливым чувством в сердце. Памятуя о том, что меня выгнали с позором, я пробиралась в свой прежний отдел тайком, прячась от бывших сослуживцев – лишь бы чуть-чуть подышать ТОЙ атмосферой. Атмосферой времён и мест, где я выполняла ответственное и важное для общества дело, где меня ценили, где со мной считались, где я ещё была хоть кому-то нужна. Но каждый раз, неизбежно, когда уже казалось, что моё тайное посещение прошло успешно, и я вот-вот выберусь, оставшись незамеченной, я наталкивалась на чей-нибудь взгляд. Кто-нибудь из коллег обязательно вдруг материализовывался как будто из пустоты. И хоть это мог быть кто угодно – Зарик, Гад, Элка, Бэлка, Бахамут или ещё любой из пары десятков старых знакомых, – взгляд каждого всегда выражал одно и то же: «Как ты могла?!!!». А ещё в этом взгляде была та брезгливость, которую я прочитала на лице Бафомета в день суда.
…В общем, мои дни, в сравнении с ночами, протекали как-то спокойнее.
Сначала я пробовала читать. Фламмель оказался заядлым коллекционером самого разнообразного чтива. Памятуя о том, что книгопечатание в этом мире ещё не вошло в широкую практику (а возможно, даже и не изобретено), а каждая рукописная книга весьма недёшево стоит, уже по одному объёму библиотеки Фламмеля можно было счесть богачом. Имелись у него трактаты по медицине и анатомии, справочники по растениям и животным, руководства по некромантии, труды по фармации, астрологии и алхимии, своды законов с комментариями к ним, сборники легенд, стихов и волшебных сказок.
Пролистав пару атласов по анатомии (надо же знать, что теперь есть у меня внутри!), я переключилась на каталог лекарственных трав и закончила подборкой легенд из времён короля Артура.
На четвёртый или пятый день мне надоело письменное слово в любом виде. Меня буквально стало тошнить от книг. Когда я пожаловалась Фламмелю, он возразил, что книги здесь ни при чём. А тошнота есть симптом воспаления желудка, заработанного из-за совершенно неправильного питания.
- Ты ешь одну сухомятку, - сурово указал он. – А человеку нужен разнообразный полноценный рацион.
Действительно, с тех пор, как я у него поселилась, я так и ела, в основном, хлеб, сыр и колбасу.
Опомнившись, я устыдилась собственного невежества. Но библиотека Фламмеля сумела оказать мне неожиданную помощь. В ней отыскался великолепный трактат, именуемый: «Монастырская трапеза». На самом деле, это была добротная кулинарная книга, содержащая рецепты приготовления блюд как для поста, так и для разговения. Слово «разговение» вызывало у меня неоднозначные ассоциации… Но рецепты и впрямь были хороши.
И тогда, воспользовавшись моментом, когда Фламмель отлучился по своим делам, я сварила суп. Чтобы не тратить время и бумагу на восхваление своих достижений, ограничусь описанием реакции Никола на результат моих действий. Когда он вернулся, то долго с подозрением принюхивался – чем это непривычно пахнет в доме. Когда он отыскал на кухне в кастрюле источник аромата, то очень осторожно заглянул под крышку. И некоторое время вглядывался, пытаясь определить вошедшие в состав ингредиенты. Ещё через четверть часа он сосредоточенно доедал вторую (подряд) порцию. После чего сообщил, что соли не хватает, капусты слишком много, а лавровый лист необходимо вылавливать и убирать сразу после того, как блюдо снимают с огня.
Наверное, вся эта тирада должна была означать: «Спасибо, Натали. Ты молодец». По крайней мере, так я её для себя перевела.
С тех пор у меня появилось новое развлечение. Я выуживала из «Монастырской трапезы» более-менее реалистичные рецепты и воплощала их в жизнь, исходя из имеющегося на кухне арсенала. Трюфелей с артишоками подать к обеду, конечно, не получалось, но элементарно запечь курицу под сыром или сварить гречневую кашу с потрошками – пожалуйста.
От процессов готовки я как-то плавно переключилась на протирание пыли, мытьё полов и чистку ковров. И даже, обнаглев, навела относительный порядок на стеллаже в гостиной. Естественно, опять-таки в отсутствие хозяина.
Тупая монотонная физическая работа оказывала заметный успокоительный эффект.
Я докатилась до того, что перештопала Фламмелю несколько пар шерстяных носков. После чего он стал поглядывать на меня как-то косо.
Каждый из моих дней стал походить на предыдущий и последующий. До обеда я валялась в своей комнате, сосредоточенно перечитывая «Монастырскую трапезу» или пробегая вскользь, по диагонали, книгу волшебных сказок. Где-то в середине дня Фламмель обычно уходил, до вечера, и я шла на кухню творить очередное блюдо. После чего бралась за тряпку и бездумно бродила по дому, протирая выступы, края полок, поправляя косо стоящие книги, перемещая заморские диковины на каминной полке так, чтобы расстояния между ними стали совершенно одинаковыми.
Иногда в тигле внутри камина мне попадался на глаза золотой слиток… Но никто не пытался его украсть, и я успокоилась на этот счёт.
Все действия, совершаемые на протяжении периода бодрствования, были направлены как можно более полно на то, чтобы начисто отключить мозги. И это мне почти удавалось.
Вечером, когда возвращался Фламмель, я уходила в свою комнату. И подолгу лежала на кровати, глядя, как за окном сгущаются сумерки. Сумерки начинались всё позже. День заметно прибавил в длину.
Каждые сумерки тянули с собой новый приступ тоски, от которого я уже не могла отбиться. Тихие крупные слёзы выкатывались из глаз, - а если я пыталась их удержать, то из носа, - нарочито медленно проползали по коже лица и впитывались в подушку. Ох, уж эта мне человеческая физиология!...
А потом приходили сны..."