(Русская народная сказка по мотивам Стивена Кинга)
Жил-был маленький Зайчик-побегайчик. И была у него избушка двухкомнатная, да на просеке Художников.
В том же Питерском лесу жила-была Лисичка-сестричка, и не было у нее своей избушки, была лишь норушка, да на просеке Науки.
И вот пришла как-то Лисичка-сестричка с другими зверятами в гости к Зайцу-побегайцу. И так это у него ей было хорошо, что она и говорит: "Давай, милый Заюшка-побегаюшка, вместе жить да детушек заведем. Ты будешь в лес ходить, грибы-ягоды носить, наших детушек кормить, а я им буду кашу варить, песни петь и рассказывать сказки о том, какой ты хороший".
Бедный Зайчоночек-побегайчоночек ушки развесил, слюни распустил, губу раскатал, ну, и… пустил к себе жить Лисичку-сестричку.
Правда, недолго он по лесу шастал, грибы-ягоды грабастал: стала его, бедного, подлая жаба душить: "Как же это я по лесу, словно последний шакал, шатаюся, на колючки и на пни натыкаюся, а она в моей же избушке шкурку нагуливает, моим маслицем ее смазывает, да басни про меня моим же детушкам поет?! Не дам ей больше в моей избушке жить!"
Думал он, думал про себя, как о шакале, выл он, выл с горя на луну (еще и приставал к облезлым волчицам, к нашей сказке отношения не имеющим) да и превратился в серого, страшного Волка-промеж-зубами-щелка.
Пришел он домой да бац об стену головой: "Дык, сестричка, мать твою, пестричка, проваливай, ёлы-палы, с моей законной территории. В нее мои денежки вложены да мною же углы здесь помечены. Ты же своими боками стены здесь все ободрала да памперсами всё позакидала!"
Лисичка-сестричка и растерялася: "Как же это, Зайчонушек, мой ты ненаглядный побегайчонушек? Я ли тебя здесь не ласкала, не тешила, хвостик твой беленький ежедневно не отстирывала? Да на этих вот памперсах отпечатались попочки любимых наших детушек! Совсем ты серым стал, вовсе не интеллигентным! Чем упреки твои терпеть, лучше уж с чудищем морским, неделями не просыхающим, жить!"
И пошла она к лесному начальнику, выпросила у лешего избушку коммунальную, на краю лесу, да на просеке Тимуровской. Забрала к себе детушек своих малых и стала жить, с соседом повоёвывая да о прежнем дружке Зайке-побегайке поскучивая.
И ему не сладко пришлось. Холодно, голодно в избушке и, главное, пусто. Не просто, понимаешь, автономию подруге предоставить, особливо после военных действий.
И стало ему казаться всё в его прежней жизни таким хорошим и славным, неповторимо устойчивый вкус к семейной жизни сделал несносным его звериное существование, от тоски серый и тощий хвост его усох и вновь сделался маленьким комочком, клыки его волчьи повыпадали, с тоски он стал пить, окосел и вновь надел очки (как ни странно, это его облагородило).
Стал он днями бродить по лесу, забираясь всё дальше на север, и в один прекрасный день обнаружил себя у дверей новой избушки Лисички - бывшей своей сестрички.
"Увидеть и умереть", - подумал он и протянул лапу к звонку.
Когда дверь открылась, он потерял сознание. Но не от нахлынувших чувств, не от крепкого морского запаха из комнаты соседа, не от стыда перед своей Лисонькой. Его просто задушили в объятиях дети, и Лисичке-сестричке пришлось приложить немало усилий и старания, вылизывая и вынеживая свою кровиночку, по которой так изболелось ее маленькое рыжее сердечко.
Он пришел в себя на следующий день. Трещала голова, саднило всю шкуру. Он не понимал, ни где он, ни кто он.
Его взгляд принимал осмысленное выражение, лишь когда он замечал двух маленьких зверят-бесенят, вертевшихся в норке. Он их любил, он хотел, чтобы они это поняли, но он не знал, что для этого следует сделать.
Лапа его инстинктивно потянулась к ремню, но он тут же услышал: "Зайка моя! Побегайка моя! А вот этого не надо! Ты ведь у меня большой и всё понимаешь".
И пошел он на голос, и по дороге увидел себя в зеркале: маленький хвостик дрожит, задние лапы длинны и путаются. Ему захотелось поскорее прижаться и обвить ушами то сильное и родное существо, от которого исходил этот суровый, но близкий голос.
Главное было позади: ОН НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ СТАНЕТ ВОЛКОМ.