История смерти и воскресения труженика и страстотерпца, московского гробовщика Адриана Прохорова (“Последние пожитки гробовщика Адриана Прохорова были взвалены на похоронные дроги...” – так начинается повесть, заставляя читающего ее впервые вообразить, что речь пойдет... о похоронах главного персонажа!) – длится три дня. По завершении этой истории, на последней странице вчерне законченной повести “Гробовщик”, в сентябрьские болдинские дни 1830 года Пушкин набрасывает примерный план продолжения цикла, который потом назовет “Повести покойного Ивана Петровича Белкина” (этому предшествовал вариант заглавия: “Краткие повести покойного И.П.Белкина”), – а ниже записывает несколько слов: “[А вот] то будет, что и нас не будет” (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 19 тт. Т.VIII. М., 1995. С.581. В дальнейшем ссылки на это издание даются с указанием тома – римскими цифрами и страницы – арабскими) – “пословицу” игумена Святогорского Успенского монастыря Ионы, того монастыря, где находятся могилы деда и бабки поэта по линии Ганнибалов, близ которого, в селе Михайловском, провел он “изгнанником два года незаметных” и где предстоит упокоиться и его праху.
В содержательной статье американского исследователя С.Давыдова выявлен юношеский, “арзамасский” прототекст первой пушкинской повести (Давыдов С. Веселые гробокопатели: Пушкин и его “Гробовщик” // В кн.: Пушкин и другие. Новгород, 1997); к его многочисленным наблюдениям можно добавить: а не служит ли эта запись в пушкинском черновике ответной репликой на слова из речи Василия Львовича Пушкина, произнесенной в 1816 году на одном из заседаний литературного общества “Арзамас” (чье противостояние с непримиримым врагом – “Беседой любителей русской словесности” – явилось уникальным опытом культурного сотрудничества и, так сказать “школой взаимного обучения”). Что с нами будет, если не будет Беседы? – восклицал риторически дядя (мы передаем слова В.Л.Пушкина в той вольной редакции, в которой цитирует их Д.Д.Благой в предисловии к кн.: “Арзамас” и арзамасские протоколы. Л., 1933. С.13. Полный текст речи Пушкина-дяди см. в издании: “Арзамас”. Сб. в 2-х кн. Кн.1. М., 1994. С.342-343). – “То будет, что и нас не будет”, – подхватывает племянник словами Ионы. И слышится нам в этих словах эпитафия В.Л.Пушкину, почившему 20 августа 1830 года, за двадцать дней до даты завершения повести “Гробовщик”: притаилась, и даже зачеркнута в них, частица “вот”, которая славится тем, что 9 раз помянута в балладе Жуковского “Светлана”, а потом стала... арзамасским “именем” Пушкина-старшего.
Слова святогорского игумена годятся для эпиграфа – и даже, скорее, не ко всему циклу, как принято их трактовать, а к только что завершенной повести “Гробовщик” (окончательные эпиграфы к каждой повести, в том числе и эпиграф из “Водопада” Державина, выписаны были позднее). Вместе с “автором” слов на страницы рукописи заглядывает и его небесный покровитель – библейский пророк Иона, чье трехдневное пребывание в чреве китовом прообразовало, по учению Евангелия, трехдневное погребение Иисуса Христа. Адриан Прохоров скончался, “пешком отправившись на новоселье” к вечеру и воскрес на третий день поздно утром, “как уж к обедне отблаговестили” (об Адриане Прохорове как о “живом мертвеце” см. статью В.Шмида “Дом-гроб, живые мертвецы и православие Адриана Прохорова. О поэтичности «Гробовщика»” в его кн.: Проза как поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард. Спб., 1998). Евангельский счет времени (вечер Страстной Пятницы, Великая Суббота и наступление ночи Пасхального Воскресенья) – превращающий, на первый взгляд, неполные двое суток в “три дня” (“В соответствии со счетом дней, принятым в древности [...] сколь угодно малая часть суток принималась за день”. – Аверинцев С.С. Воскресение // Мифы народов мира: Энциклопедия. Т.1. М., 1997. С.251), преломляется в сне и пробуждении Адриана, который, по замечанию С.Г.Бочарова, прожил один лишний день “в плане инобытия” (Бочаров С.Г. О смысле “Гробовщика” // В его кн.: О художественных мирах. М., 1985. С.61).
_________________________________________
П р и м е ч а н и е. Срв. в письме Пушкина к П.Н.Санковскому от 3 января 1833 года травестию слов Символа Веры, проецирующую сюжет Воскресения Иисуса Христа на современного Пушкину литератора: “Если вы видаете А.Бестужева, передайте ему поклон от меня. Мы повстречались с ним на Гут-горе, не узнавши друг друга, и с тех пор я имею о нем сведения лишь из журналов, в которых он печатает свои прелестные повести. Здесь распространился слух о его смерти, мы искренне оплакивали его и очень обрадовались его воскрешению в третий день по писанию” (XV, 39; подлинник, кроме последних пяти слов, по-французски).
_______________________________
Но если и вправду слова Ионы можно рассматривать как пробный эпиграф к “Гробовщику”, то они оказываются репликой и в ином диалоге, приобретая иной профессиональный оттенок: репликой в мысленном диалоге, который ведет, вперемешку с мыслями о проливном дожде, покоробившихся шляпах и неумирающей Трюхиной, сидя у окошка своего желтенького нового дома, за седьмой чашкой чаю, гробовщик Адриан. Не будет нас, – так, вероятно, рассуждает он не спеша, – нашего брата гробовщика, нашей профессии, – когда...
Тема Воскресения скрывается в повести Белкина, рассыпаясь рядом евангельских аллюзий и питая ее, как горячий чай с ромом, которым потчует своих гостей Гробовщик. Пословица веселого псковского монаха (его афоризмы, как доносит до нас предание мемуаристов, использованы и в речи отца Варлаама в трагедии “Борис Годунов”), блистая разными своими гранями, звучит то “за здравие”, то “за упокой”. Повесть заканчивается по ту сторону Воскресения – тогда профессия ее заглавного героя упразднилась, стала ненужной. Заканчивается по ту сторону всемирной истории (как, вероятно, и каждая из пяти повестей), вместив всю нашу Историю в себя целиком. На каламбуре, смешивающем, слепляющем в одно комическое недоразумение истории, побасенки дитяти-Митрофана и Историю, Большое Время, о котором важно вопрошает его батюшка-Правдин, – основан окончательный эпиграф, выбранный Пушкиным для всего возникшего цикла.
За плотно пригнанной – слово к слову, реалия к реалии – литературной изобразительностью “Гробовщика” уже светится, мелькает какая-то простая-простая разгадка. Открытие автобиографического пласта пушкинской повести, подробно аргументированное в упомянутой статье С.Давыдова, было осуществлено и в нашей стране, в последней работе В.Н.Турбина (Турбин В.Н. Пролог к восстановленной, но неизданной авторской редакции книги “Пушкин, Гоголь, Лермонтов” // Вопросы литературы, 1997, № 1. Вошло также в кн.: Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов: Опыт жанрового анализа. Изд. 2-е. М., 1998). Совпадение инициалов автора и героя – А.П., указывает на многоступенчатый, глубоко личностный замысел повести Пушкина.
Открытие привело С.Давыдова к обнаружению истоков пушкинской повести в травестийной символике “арзамасского братства” и той существенной роли, которую играет в произведении сам автор эпиграфа – Г.Р.Державин. Перспективы, которые открывает статья В.Н.Турбина, еще ожидают освоения.
Пушкинская повесть символична тотально, и ничто в ней не похоже на символ. Даже колоритная эмблема, “дородный Амур” – и тот, кажется, служит лишь иллюстрацией изумительного простодушия Адриана Прохорова. У Пушкина персонажи любят таиться: словно бы в задачу автора входит побудить читателя двинуться в сторону неизвестности. В прозаических “Повестях... Белкина” повествователь еще скромнее, чем обычно. Тайна человека – и в литературном произведении это заострено особенно – заключена в его имени. Открыл метафору имени – и получай ключ к пониманию персонажа. Но имя Адриана Прохорова (как свидетельствует сам Пушкин в письме к невесте от 4 ноября 1830 года) заимствовано из бытовой реальности, окружавшей в 1830 году поэта. Но нас это не должно смущать: лучший способ скрыть нечто – подкинуть легкое решение, выдать, выражаясь словами самого “Гробовщика”, дубовый гроб за сосновый.
Вот имя чухонца-будочника, единственного “из русских чиновников” на пиру Готлиба Шульца, наряду со старомодным гробовщиком. Чухонец, прибалт (“У нас, не без основания, называют чухнами все нерусское поколение коренных жителей Петербургской, Выборгской и соседних балтийских губерний [...] уроженцы Выборгской губернии [...] в особенности женщины [...] охотно называют себя шведками и шведами. «Я ведка ис Фиборг», – обыкновенный ответ петербургской кухарки, если спросите ее, откуда она родом” – В.И.Даль “Чухонцы в Питере”, 1846) – стало быть, имя его может быть записано и латиницей (наподобие того, как в тексте повести русский перевод тоста “толстого булочника” дублируется немецким оригиналом). И тогда получается ряд:
Юрко – Yurko – Yorick.
И появлением неполной анаграммы имени давно усопшего персонажа уже не так-то просто ошеломить нас – незадолго до того прочитавших о “веселых и шутливых” гробокопателях Шекспира, с леденящим равнодушием бросавших череп Yorick’а к ногам Датского принца. А дальше выяснится: носят в “будку” Йорика-Юрко... мертвецки пьяных персонажей пушкинской повести. Пусть мертвые погребают своих мертвецов, – так получается?
Образ имени заглавного героя повести строится по-иному, сложнее, и чтобы подойти к особенностям его построения, нужно еще раз задуматься о характере пушкинского символизма.
Пушкин создает добротную иллюзию реализма, и реализм его по праву может быть назван символическим. По ту сторону этой художественной иллюзорности, “иллюзионности” можно проникнуть. Тогда окажется, например, что ему было известно о “тайне” неправдоподобной, варварской окраски античной скульптуры и зодчества. Первые работы, оспаривающие в этом пункте “винкельмановский” образ античности, появляются еще со второго десятилетия XIX века, подводя итоги египетской экспедиции Наполеона. “Вся эта полихромия поражает своей яркостью и чистой условностью, – пишет современный нам исследователь. – Если волосы трактуются как ярко-голубые, а обнаженные места как красные, если участвуют цвета желтый, черный и зеленый, то ясно, что художник меньше всего задавался целями жизненного реализма. Он хотел именно вопреки обыкновению поразить, ослепить, заставить молчать перед чем-то диковинным и чудовищным. Все эти голубые бороды, желтые волосы, красные львы, синие быки только об этом и говорят” (Лосев А.Ф. О специфике эстетического отношения античности к искусству // Эстетика и жизнь. Вып.3. М., 1974. С.384).
Именно во время создания “Повестей... Белкина”, “в 1830 году вышла в свет первая публикация полихромной реконструкции греческого памятника, разработанной Ж.-И.Гитторфом («Architecture polychrome chez le grecs»). Она вызвала глубокое возмущение в кругах любителей античной древности; разгорелась всем памятная чернильная война, в которой приняли участие ученые мужи и художники” (Земпер Г. Практическая эстетика. М., 1970. С.254-255).
Как бы в ответ на это удивление перед открывшейся за наслоениями позднейших домыслов исторической реальностью, Пушкин задумывается о вкусе современного европейца: “Почему же статуи раскрашенные нравятся нам менее чисто мраморных и медных?” – говорит он в одной из неоконченных статей 1830-го года (“О народной драме и драме «Марфа Посадница»”). Столь же чужда была современнику и средневековая драма, взятая Пушкиным за образец при создании “Бориса Годунова”. В своей поэзии он использует символические возможности окрашенного камня, однако с осторожностью, и, в отличие от мастеров античной классики, берет его естественную окраску – красную, желтую. Таково художественное решение “римского” финала “Послания к К.Н.Б.Ю.***” (“К вельможе”): упоминание порфира, камня красноватого цвета, таит за собой кровавую изнанку рисуемой римской “идиллии”: выражение “порфирные бани” (в тени которых “вельможи римские встречали свой закат”) может быть переведено на язык грубой прозы. И тогда в том же ряду у Пушкина окажется и Клеопатра, и повествования Тацита, и Петроний в “[Повести из римской жизни]” – уже в буквальном смысле устраивающий самому себе... “кровавую баню”.
Использование в повести имени реального московского гробовщика – соседа семьи Гончаровых – аналогично символическому использованию порфира или “пожелтелого мрамора” в пушкинских стихотворениях начала 1830-х годов.
...Море теплою волной
На пожелтелый мрамор плещет,
– в строках наброска “Когда порой воспоминанье...” (1830). А в стихотворении 1831 года “Перед гробницею святой...” гранитные столпы, среди которых покоится прах русского полководца, “золотит” свет лампады.
Окраска камня здесь тоже естественна, но придается она соприкосновением с морем, с освещением храма. В повести же “Гробовщик” метафорическое значение и историческая глубина имени Адриана раскрывается в его бурлескных соотношениях с именами других персонажей.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой, –
утверждалось в романе “Евгений Онегин”. В глубинах “Гробовщика” как раз и происходит предначертанное, спроектированное в стихотворном романе. Сходятся... волна и камень – Петр и Адриан: персонаж повести, имя которого образовано от названия Адриатического моря. Петр – имя первого русского императора, которое получает похороненный некогда гробовщиком “отставной сержант Петр Петрович Курилкин”, с распростертыми объятиями явившийся герою в бреду. Адриан – имя последнего русского патриарха.
Выбор имени литературного персонажа чем-то сродни самозванству – феномену, неизменно привлекавшему обостренное внимание Пушкина (Турбин В.Н. Характеры самозванцев в творчестве Пушкина // В его кн.: Незадолго до Водолея: Сб. статей. М., 1994). В данном случае оно приобщает своих обладателей – московского гробовщика Адриана и его литературного визави – к веренице предшественников, уводящей в дали истории: в XVII век, в русское средневековье, в эпоху преобразований Петра. В нижеследующих заметках мы проследим лишь некоторые особенности, открывающиеся в “Гробовщике” вследствие этой временнОй перспективы, которой повесть обязана родству своего персонажа с патриархом Адрианом.
На иллюстрации: Райская птица Сирин. Лубочная картинка. Начало 1820-х годов. Государственный Исторический музей.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2009/01/31/247 .