Ни о чем. Просто так

Александра Горяшко
Велено было написать рассказ. Кусок прозы. Можно без сюжета – нынче ведь двадцатый век.

Я мыла его в ванной. Вода, вся в мыльных островках, уходила вниз, из крана лилась новая струя (а текучая, текущая вода всегда новая), душная, наполняя ванну водой, пространство комнаты – блаженным горячим туманом, и в зеркале уже невозможно было разглядеть лица. Я намыливала ему руки, ноги, грудь и живот. И шампунь («Детский») сразу пенился, будто поверх черных густых волос на его теле вырастали густые – седые.
Потом он вставал, и мытье переходило уже в любовную игру (а что здесь не было игрой?), но об этом я еще не могу писать.

Итак, я мыла его в ванной. Намыливала голову, волосы сразу становились тяжелые и неживые, будто моешь голову кукле, и мыло попадало ему в глаза. Это мгновенно превращало его в ребенка, и я испытывала досрочно чувство гордости, целиком удовлетворенного материнства – вот какой у меня мальчик!

Так вот – я мыла его в ванной, до отказа набитой паром, но не впечатление воздушности (то, что от табачного дыма (если его много и большие светлые окна – синего)), а страшной тяжести. Прохождение крови вдруг ощущается, расширение и сокращение сосудов, сердце у горла, а когда встаешь – в глазах темно и дышать нечем.
И потому, что была ванна, милые глупости, которыми он пытался меня развеселить (а разве развеселишь, когда эта безмерная усталость совсем пригнула к земле, усталость и боль), потому, что он вдруг начал объяснять, что я уже взрослая баба (а я не хочу верить, я смотрю в затуманенное зеркало, и мне слишком привычно это лицо, и косички на ушах, чтобы поверить, что я – баба. И от этого усталость, ведь я знаю, что мне 15 лет, а мне говорят – 30), да что там – потому что я обещала ему написать рассказ, кусок прозы, без сюжета, как смогу, хоть пять страниц и т.д. – поэтому я лежу на кровати, под двумя одеялами, зализываю больные десны и пишу ни о чем, просто так, с середины, которая должна будет стать тем, самым нужным и верным началом.

Дальше опять не о чем, ибо все уже сказано: о начале, о ванной, о душном паре и его волосах. Совсем не о чем, но надо, потому что он сказал: и если не о чем, все равно пиши, и потому, что надо хотя бы пять, а это только третья страница. И поэтому – писать, например о том, как вкусивших плодов с древа познания изгоняют из Парадиза, и они скитаются, бездомные, обижаются на судьбу, оказываясь на лестнице холодным новогодним утром; мертвенно засыпают, проваливаясь в жаркий бред узкого дивана; лежат, тесно прижавшись друг к другу, на кроватях чужих квартир, где через стол, на раскладушке (раскладушка не застелена – железо и брезент) спит человек в сером костюме (храпит, абсолютно чужой, чужой человек в сером костюме), а в трех метрах, у окна, женщина надписывает открытки (перед нею толстая пачка открыток, и она берет их одну за другой, и пишет поздравления с Новым годом, а он уже наступил, Новый год). Господибожемой, просто необходимо писать, как они ищут пристанища и не находят его, и смотрят друг на друга, и глаза их выразительностью начинают напоминать глаза скопцов. И вот тогда они получают вдруг несколько часов уединения, но, видимо, страдания еще не искупили их греха, ибо этот подарок судьбы больше напоминает насмешку, потому что комната огромна, холодна и мертвенна, а утомление и боль безграничны.

Может быть, на этом стоило закончить, но все дело в том, что наступает день, когда отчаяние становится сильнее любви, а усталость сильнее и того, и другого. И расставание совершается с одним лишь чувством – безразличия ко всему, к миру и друг к другу. Святой Грааль становится обыкновенной посудиной, может быть – глиняной, может быть – с трещиной.

Да нет же, нет, это безнадежно, слишком безнадежно, я не знаю, как выкрутиться, поэтому не усталость и не безразличие, а покой находят верные любовники в конце скитаний.

Все вовсе не так безнадежно. Все проще. В квартире очень тихо, потому что все уже спят. Я иду на кухню и завариваю себе в чашке чай. Чай плохой, да и не хочется мне чаю, но у меня режется зуб мудрости, десны распухли, болят, кровоточат. Вот уже неделя, как во рту горячий и кислый привкус крови. Я начинаю понимать, как это – когда бьют по зубам.

Это рассказ (действительно – рассказ) о том, как я, семнадцатилетняя девчонка, вконец запутавшаяся в себе и в мире, но претендующая сразу на все здешние блага, сижу в полночь на кухне (из крана капает вода, это слишком громкий звук для ночной квартиры, а ведь я смертна), пью чай (чем меньше его остается в чашке, тем крепче он заваривается) и хочу понять (честное слово – хочу), чего же мне, наконец, нужно.

Берутся две бутылки красного вина или портвейна, у нас было «Каберне», выливаются в кастрюлю. Сахар, корица, перец, гвоздика, лавровый лист. Потом все фрукты, которые найдете в доме, чистите, режете (или разламываете на дольки), немножко лимонной (а нету – апельсинной) цедры и – до закипания. Делается быстро, называется глинтвейн, пьется горячим из чашек.
Впрочем, можете добавить водки.

Вот уже получается, немножко получается – ванна, и переход к глинтвейну, и, чуть-чуть, скитания. И оказывается, все это просто – Новый год. Я не заметила, как он наступил, а он наступил. Я в него перетащила все: и больные зубы, и любовь, а он непременно потребует нового.

А потом наступает пустота. Ты моешь его в ванной, и он говорит: «У тебя вид такой усталый, как у гейши в конце рабочего дня». И ты не находишь в себе сил улыбнуться.
Ты вынимаешь затычку, и вода бесшумно исчезает. Стенки ванны остаются сухими, будто ничего и не было.
Ты берешь чистое полотенце и вытираешь его. На самом деле, больше всего хочется спать.
Ты оставляешь его одного. Он чистит зубы, выходит в коридор (скрипит старый паркет), потом идет еще куда-то, в кухню и, кажется, в туалет (по крайней мере – вода шумит).
Ты лежишь в постели, ждешь его и знаешь, что завтра вставать в восемь.

1982