У него была невеста Ира. Мамина подруга из тех, к которым испытываю только снисхождение я, десятилетняя девчонка, замкнутая в своей тайной жизни: в лесах, в собаках, в киплинговских идеалах. А Ира – полная. Уж хоть бы толстая, но нет – полная, белая, мягкая, с веснушками (уж хоть бы веснушки, а то – линялые, едва проступающие пятнышки) на круглом лице, с крашеными в модный – рыжий – волосами, и прическа, как у серийной куклы. Ко всему – в толстых очках. Молодая медуза. Бесхребетное женского полу. Женщина должна быть смугла, тонка, черноволоса, горда, как индианка (лет до восьми называемая «индейкой» под дружный смех взрослых, не желавших объяснять. От того в индействе своем упорствовала, смех воспринимая, как презрение к идее). Были мамины подруги, к которым льнула. С этой лишь здоровалась – хмуро. И удалялась по своим делам.
Однажды Ира появилась с мужчиной. Он был ничем не лучше ее, такой же белый и дряблый, только вместо веснушек на лице у него были щербины, выбоины (- а не шрамы!). И брезгливое выражение какой-то вечной озабоченности, по которому сразу ясно: либо не думает ни о чем, либо думает о недостойной какой-нибудь мелочи – о мозоли, о том, что шнурок порвался. И был он всегда потный, с запашком.
Запомнилось. Я выскакиваю в коридор (я все делаю стремительно и бесшумно, и это мне удается, я много смотрю за кошками) и вижу в проеме открытой кухонной двери кадр из дурного фильма: Ира и ее жених, «слившиеся» (что, впрочем, можно и без кавычек, оба полужидкие, желеобразные) в поцелуе и, почти впритык к ним, будто надо поместиться в этот кадр, - моя мать, замершая с умиленной улыбкой, ладошками, сложенными у груди, с какой-то кухонной деталью – не то полотенцем, не то фартуком, через руку переброшенным. Я отпрянула,– зрелище было неприличное.
Потом он начал появляться один. Раз – в материно отсутствие. Запомнилось. Темная маленькая прихожая (мне не пришло в голову включить свет, а он со мною робел), грузная фигура в темном пальто, рука, ухватившаяся за уродливо раздутую щеку. Разговор был минутный: узнав, что я одна, тут же ушел. Только потом от матери я услышал: «флюс» и «жалко». По-моему, жалеть было нечего. Это было стыдно, тем более, для мужчины – толстого рябого мужчины.
А фотографии, такие недавние, - его с Ирой у нас на балконе – исчезли. И Ира тоже исчезла – бесследно.
Я учусь в интернате. Это значит, что я прихожу домой в субботу после уроков, ухожу из дому в понедельник до уроков. За полтора дня я должна успеть выкупаться, сделать уроки на понедельник, посмотреть вечером кино, а утром – «Будильник».
Время идет к вечеру. Мы с мамой сидим на кухне. Уютно пахнет жареными семечками. Они горячие, и миска от них тоже горячая. «Как ты отнесешься к тому, если я выйду замуж. За Володю», - говорит мать. Будто спрашивает, можно ли ей выйти замуж за Володю. Мне неудобно сказать, что Володя мне неприятен и что больше всего в нем меня интересует, куда делась Ира. Я молчу.
Зиму в этом году я первый раз в жизни провожу в пионерском лагере. Мама и Володя в это время женятся. В лагере невозможно скучно и некуда ходить, – все завалено снегом. Из лагеря меня встречает бабушка, озабоченная и молчаливая, и везет на такси к себе. Я не хочу признаваться в лагерной скуке, поэтому придумываю невероятные приключения и пою песни, чем страшно веселю шофера. Бабушка не смеется. Ее пугает, как она управится со мной до возвращения матери. В такси безвозвратно пропадает любимый значок – гномик.
Летом я уехала к родичам в Харьков и там впервые увидела свадебные фотографии матери – ими был заставлен весь буфет и столик трюмо.
1987 г.