Жена. Суть ее в постоянстве. Моим отцом как-то иронически, по поводу научно-популярной статьи об уходе за зубами, сказанная фраза: «А я всегда считал, что зубная щетка должна быть у человека одна на всю жизнь, как жена. Родители приучили». Сказал с усмешкой, и я рассмеялась.
Его родители – мои харьковские бабушка с дедушкой, Юдифь Рафаиловна и Петр Моисеевич – предмет моей детской гордости. Они молодые, красивые, с ними всегда интересно и весело. Мы ездим на машине за город, воруем с бабушкой подсолнухи и кукурузу с колхозных полей (а дедушка ждет в машине и ворчит), зато с дедушкой совершаем длинные походы в лес, в сады – обследовать местность (а бабушка остается у машины, на полянке, с книжкой). Зато с бабушкой мы поем песни, у нее прекрасный голос, и в Харькове мне никто не говорит, что у меня нет слуха, поэтому я с удовольствием, во все горло пою про матроса Железняка, мы любим одни и те же песни. Зато с дедушкой мы смотрим по телевизору футбол, допоздна, так что бабушка не выдерживает и уходит спать (дедушка смотрит потому, что болеет за «Динамо» (Киев), а я, - потому что к футболу прилагаются вобла и семечки). Зато бабушка берет меня с собой на работу, где за окном – сад, а она, в белом халате, становится строгой и неприступной и помыкает больными. И там есть сестра (сестра, а вовсе не «мед») Валя, с которой они работают вместе всю жизнь (мою?) и поэтому похожи, но Валя добрее, так и надо, ведь она делает перевязки, а это может быть больно. А бабушка смотрит больных, расспрашивает их и очень много пишет, жалуется мне, как быстро кончается паста в стержне (за день?). А я сижу за перегородкой, где плитка, продукты, бабушкино платье (летом жарко, и она надевает халат прямо на белье), здесь совсем как дома, это наше царство, больные сюда не вхожи. Я сижу за столом и заполняю бабушкин журнал приема на много дней и месяцев вперед, и она, увидев, говорит, что будет вспоминать меня все эти дни и месяцы, когда я уже уеду в Москву… Но зато – дедушка преподает в институте, читает лекции, обладает могущественной властью над взрослыми красивыми студентами.
У нас кончается смена, и мы идем забирать дедушку из его института. Институт стоит на горе, усеянной маленькими домиками – хатами с садами, качелями, собаками на цепи. В одном из этих домиков живут наши родственники, и вообще в Харькове у нас всюду родственники (с Журавлевки, с Павлова Поля, с Холодной горы – так они определяются). А в Москве у нас никаких родственников нету. Да и откуда им там быть – и мама, и папа из Харькова. И я твердо знаю, что мой родной город - Харьков, и, если меня спросят, мне даже не придет в голову что-нибудь другое, моя родина – Харьков. Моя родина – несколько летних улиц, по которым я хожу каждый день – Сумская, Пушкинская, Чернышевского, Краснознаменная, Гиршмана. Моя родина – парк Шевченко, огромный парк, где, если идти, завернув на правую от входа аллейку, переходить через мостик глубокий овраг, можно прийти к Зоопарку (он в парке, он часть его). А в зоопарке катают на пони вокруг маленькой площадки, уставленной ярко расписанными фанерными щитами (картинки мелькают в глазах и с тележки не разобрать сюжета), и павильоны хищников и рыбок очень похожи, так что я, стремящаяся к хищникам, разочаровываюсь. Если же идти по парку прямо, не сворачивая, то будет кинотеатр «Украина» с огромным космическим куполом вместо крыши, а еще дальше – самое величественное зрелище на свете – Ступеньки. «К Ступенькам», - тяну я сопровождающего, боясь заблудиться одна в парке, не найти пути. Мы идем (под каштанами, под ивами), выходим на асфальтовую площадку, совсем обычную, если бы за ней снова начинались деревья (ивы, каштаны), но в том-то и дело, что ее плавно огибают каменные перила, а за ними – только небо, прохлада, шелест и рокот воды, а если подойти к перилам и взглянуть вниз – Ступеньки.
С бабушкой все время здороваются, снимают шляпы. Я маленькая, и мне еще не странно, что, здороваясь, снимают шляпу, но странно, что столько знакомых. Так просто не бывает, со всех сторон, на улице, в трамвае: Юдифрафаиловна! Радостной скороговоркой, привыкнув к которой, я долго не задумывалась как зовут бабушку, а задумавшись не смогла разделить, как ни прислушивалась, этот длинный домашний оклик и, упрощая, говорила: «Юди Фрафаиловна», отнеся все трудное к отчеству, без которого можно и обойтись.
Почему, бабушка, почему этот поздоровался, кто он, почему нам дали без очереди самый лучший виноград, почему продавщицы в Гастрономе и мясник в маленьком магазинчике у твоей работы знают меня, почему они говорят, что я выросла, кто эта женщина, а эта? Почему мы ходим после работы в пекарню, и нам разрешают брать горячие хрустящие городские булки прямо из печи (я еще долго считаю, что городские булки делают только в Харькове, только в одной маленькой пекарне на Журавлевке), а по дороге домой я их съедаю, одну за другой, и дедушка, узнав сколько, приходит в ужас, почему?
Потому что я двадцать пять лет проработала на Журавлевке.
Ну и что, почему все продавцы, прохожие, все?
Не все, тебе кажется, но да, многие, они там живут, я работаю, каждый год они ходят ко мне на осмотры, а этого я лечила, и того, и эту… Просто я двадцать пять лет работаю на одном месте.
Вот мы и вернулись к постоянству.
Мои молодые красивые бабушка с дедушкой, с которыми всегда интересно и весело, с которыми мы ездим на машине за город, они – всю жизнь вместе. Они молодые и красивые, и их принимают за моих родителей. А моих родителей за моих родителей не принимают. Пока я маленькая – может быть, но я этого не помню. Помню, как маме я была – сестрой, отцу – юной любовницей. Может быть, все было бы иначе, будь они вместе, рядом, но они не вместе очень давно. Я даже не помню их рядом.
Неправда – помню, но молчу об этом.
Только одно помню. Только один раз. Моя кровать в углу, а их – широкая, белая кровать – в другом конце комнаты, у окна. И я бегу, от своей до их, босиком, а навстречу сияют улыбками, уходят в туман два молодых сдвинутых лица. Когда я залезаю на кровать, лиц уже не остается, все растворяется в белом до слез счастье, и только горка из их, поднятых под одеялом, колен, горка, через которую бесконечно перелезаю, под смех и ласку скатываясь то в теплые ловящие руки, то в изножье.
1983 г.